Лиза

       Лето моё начиналось как и все предыдущие. Я сразу сделала все заданные на лето уроки, оставив напоследок только алгебру. Потом меня отвезли к бабушке. Мы с ней занимались нашим маленьким садом, который бабушка называла чудесным. Я собирала ягоды, полола. Было жарко и я ходила на реку, проходя чужие сады и махая рукой тем, кто в них трудился. Уже ближе к реке находился сад, в котором работал мальчик с белыми волосами. Когда я проходила мимо он всё время отрывался от своей работы и, застыв, смотрел на меня. Проходя там, я немного замедляла шаг, но никогда не останавливалась и даже не поворачивала голову. Однажды мальчик сам подошёл к нашему саду. Он долго разглядывал меня, стоя за калиткой. На его плече сидел крупный попугай. Я делала вид, будто очень занята работой, но в какой-то момент я подняла голову и улыбнулась ему. И тут же его попугай подлетел ко мне и сел на плечо. Мы посмотрели друг другу в глаза и попугай улетел. Ушёл и мальчик. Через какое-то время я по обычаю шла на реку и уже раздумывала о том - пригласить искупаться со мной или не пригласить. Но мальчика в саду не было, чему, впрочем, я не очень огорчилась.
       У бабушки я пробыла ещё несколько дней. И вот я приближалась к тому саду и вдруг на моё плечо сел его попугай. Он что-то шептал мне, но я не могла разобрать его слов. Сначала я боялась гладить попугая, но потом всё-таки погладила. А его хозяин уже ждал меня у своей калитки, он показывал мне издалека как нужно гладить попугая. В какой-то момент я пошла ещё быстрее. Но тут же замедлилась. Но ноги меня будто не слушали, летели сами по себе. И вот я подошла к нему. Мы стояли очень близко. Попугай сидел уже на ограде и что-то тихонько бормотал. Я не знала, что говорить и мальчик тоже, кажется, не знал. Потом я наконец подняла глаза и сказала: “Пойдём на реку”. Он почти сразу ответил: “Пойдём”. Ему нужно было доделать какие-то дела в саду и он сказал, что придёт немного попозже. Когда я отходила, он протянул мне музыкальный диск. “Послушай. Здесь хорошая музыка. Мне очень нравится” – cказал он и улыбнулся, но как-то грустно, хотя глаза его светились.
       В тот день я плавала так, как никогда. Я почти не вылезала из воды, плескалась, ныряла. Обессиленная я упала на землю и закрыла глаза. Я хотела их открыть только после того, как услышу его голос. Но голоса всё не было. Я присела, обняла колени и стала смотреть на воду. Плавать больше не хотелось. И тут появился его друг-попугай. Он летал надо мной как когда-то разноцветная бабочка. Он будто не знал, где ему сесть. Я раскрыла ладонь. Я была рада, ведь если прилетел попугай, то значит и он должен быть где-то рядом. Попугай опустился на мою ладонь, заложил крылья за спиной и стал важно расхаживать. Впервые он говорил громко и внятно.
       - Понимаете, - cказал он, - не всё так просто. Всё совсем не просто. Как бы это объяснить...
       - А почему ты один? – cпросила я.
       - Во первых, всё-таки давайте на вы, я намного старше вас.
       - Извините.
       - Во вторых, я всегда один. Даже если с кем-то всё-равно один.
       - Извините.
       - Ну что вы, честное слово, как попугай.
       - Извините. Ой...
       Мы засмеялись.
       - Вот вы живёте надеждами, мечтами, да? – cпросил он вдруг меня серьёзно. Он смотрел прямо на меня, своими маленькими тёмными глазами.
       Я не знала, что ответить. Но он очень ждал ответа.
       - А что это плохо? – ответила я.
       - Ай! Как крылья жжет.
 Cолнце и вправду было очень сильным. Он вспорхнул.
       - Вам хорошо. Вы можете вот так взять и поплавать. А я не могу и меня это пекло уже измучило. – cказал он, пытаясь закрыть лицо крылом. Вторым он бил по воздуху, как иногда я по воде, когда быстро плыву брасом.
       - Вы очень странный! – выкрикнула я, хотя хотела сказать совсем другое. Мне было его жаль.
 - Обычный. – ответил он. – Ну до встречи. В следующий раз я прочитаю вам стихи. А пока послушайте музыку. Ай-ай...
       И он улетел.
       Я взяла диск. Как же мне захотелось его послушать. Я решила, что с первой получки куплю бабушки магнитофон и каждый раз, приезжая к ней, буду работать в саду под музыку.
 Я совсем нагрелась и решила перед уходом окунуться. Вошла в воду и сразу легла на спину. Я плыла, смотрела на небо и думала над словами попугая. Что же он хотел мне сказать? Вода была тёплая. В какой-то момент я подняла голову, ожидая увидеть на берегу его. Но он так и не пришёл.
 Я проходила мимо его сада, пытаясь не смотреть. Но краем глаза всё-таки косилась. Cад был пуст. Мне стало немного грустно.
 На следующий день за мной приехал папа.
 - Папа, ты меня любишь? – спросила я у него в пути.
 - Конечно, - ответил он, - почему спрашиваешь?
Всю дорогу я смотрела в окно и молчала. А потом вдруг вспомнила про диск.
- Папа, давай поставим этот диск! – сказала я.
- Конечно. – улыбнулся он. – А что там?
Я загрузила диск в автомагнитолу и нажала на “play”. И зазвучало то, что я никогда раньше не слышала. Это было что-то очень красивое, нежное, медленное, грустное и радостное. Всё, что было за окном окрасилось в тёплые тона, стало ещё добрее и спокойнее. Я вспомнила как светились его глаза, его большие ресницы, закруглённые брови. Мне стало очень хорошо.
 - Тебе нравится? – cпросил папа.
 - Очень. – ответила я.
Папа по-доброму ухмыльнулся. Мы послушали первую и вторую песню. Играло фортепиано, пел женский голос, были ещё какие-то звуки. Я крутила кончик своих волос. Я была в каком-то странном волнении, которого раньше не испытывала. Музыка обволакивала, проходила в самое сердце и там, внутри, разливалась чем-то горячим, приятным.
       - Лиза, похоже ты влюбилась. – cказал отец.
       - Нет. – ответила я и мне чего-то захотелось, хотя я сама не понимала что. – Пап, называй меня какое-то время Маргарита.
- Маргарита, ты плачешь. – cказал папа и протянул мне платок.
Я и не заметила как, но на моих щеках и вправду были слёзы. Внутри всё шевелилось. Мне не хотелось, чтобы папа видел меня такой. Я взяла платок и приложила его к щеке. И всю третью песню так и просидела.
       - Ну всё. – cказал папа и вынул диск. – Я так ещё засну. Давай что-нибудь другое, более ритмичное.
       - Нет, давай тогда лучше в тишине. – попросила я.
       Мы приехали домой, я зашла в свою комнату и легла. Я не узнавала ни свои игрушки, ни свой светильник, я не узнавала даже потолок. Меня не было всего лишь две недели, а всё так сильно изменилось. В комнату вошла мама. Она села около меня и взяла за руку.
       - Милая моя, - сказала она тихо и плавно, - как ты отдохнула? Как бабушка? Ты помогала ей? Я вижу ты загорела.
       - Мама.. – сказала я и не смогла продолжить. Много слов и ни одного нужного, верного. Я была так рада видеть мою маму, она казалась мне красивее прежнего. Я совсем забыла о нашей ссоре, которая случилась до отъезда.
       Мама улыбнулась и встала. Через несколько минут она вернулась и принесла мне подарок. Новое зелёное платье, которое я очень хотела. Я крепко обняла маму и поцеловала её в щёку.
- Примерь. – попросила мама.
Я тут же его одела и мне стало ещё лучше. Мне захотелось танцевать.
- Как оно тебе идёт! – обрадовалась мама. – Вот теперь ты настоящая Маргарита.
Она позвала папу и папа был счастлив видеть меня в этом платье.
       - Cпасибо, спасибо! – повторяла я и целовала своих родителей. А она целовали меня и друг друга.
       В этот вечер я много ела. Вафли и чай с бергамотом были необычайно вкусными. Потом я стояла на балконе, гладила своего кота Шарля и думала о завтрашнем дне. Мне так хотелось прогуляться по городу, прогуляться в своём новом платье. А ещё я хотела дождь, тёплый, короткий дождь. Хотела подставить ему руки, хотела смотреть на него из окна и слушать диск. Парило так сильно, что я даже почувствовала себя немного пьяной. Я вышла в интернет и сразу полезла на странички к своим друзьям. Как много они написали за эти две недели. В моём почтовом ящике обнаружились письма. Я переписывалась в аське, всем сообщала о своём прекрасном настроении. В Живом Журнале я написала несколько строк широким шрифтом и окрасила его в разные цвета. Я написала о тех удивительных снах, что мне снились под утро, о том, как я упала с дерева, но не почувствовала никакой боли Я написала о бабушке и о реке. И два слова написала о музыке, я назвала её пахнущей сиренью. Перед сном в комнату снова зашла мама. Села на кровать и как-то странно посмотрела на меня. Очень внимательно.
       - Наверное, ты мне что-то хочешь сказать. – проговорила она.
       - Мама, я даже не знаю что... Так много всего.
       - Может быть ты хочешь вернуться? Бабушка бы это одобрила.
       Я очень хотела сказать “да”.
       - Мама, но ведь вы уезжаете, а за цветами и Шарлем нужно кому-то следить.
       - Мы могли бы отдать Шарля тёте Миле и насчёт цветов мы бы тоже что-нибудь придумали.
       - Мама, не волнуйся, я хорошо отдохнула и теперь хочу немного побыть дома.
       - Ну хорошо. Ложись.
       Мама накрыла меня одеялом, поцеловала в лоб и ушла.
       Я долго не могла уснуть. Наконец я встала и достала свечи. Я зажгла их и включила музыку, на самой маленькой громкости. Я поставила свечу так, чтобы она смогла осветить стену. В комнату попросился Шарль. Он прыгнул на кровать и вытянул свою шею. Он сидел как сфинкс, а тень от него закрывала половину стены.
       - Шарль, вам нравится музыка? – спросила я вкрадчиво.
       - Я в этом мало что понимаю. – cпокойно ответил гордый Шарль. Через несколько дней ему должно было исполниться 14 лет, что по кошачьи приравнивается к 60 годам. – Лиза, я пришёл сказать тебе спасибо.
       - За что? И почему вы такой серьёзный? Что-нибудь случилось?
       - Лиза, я всегда такой. А спасибо тебе за то, что осталась. Эту женщину я не выношу.
       - Вы про тётю Милу? Я знаю, Шарль, знаю.
       - Ты какая-то другая...
       - Я сама это чувствую.
       - Я скучал.
       - Ой, знаю я как вы скучали. Спали, ели и за кошками с балкона наблюдали.
       - Ох, Лиза, совсем ты меня не знаешь.
       Шарль спрыгнул и как всегда величаво пошёл из комнаты.
       - Не обижайтесь. – говорила я, открывая ему дверь.
       Я так хотела дождь, что он всё-таки пошёл. И я заснула под его убаюкивающий шум.
       На утро я помыла волосы, расчесала по своей длине, одела платье и пошла гулять по городу. Взяла с собой маленькую сумочку, в который положила фотоаппарат, платок, орешки и телефон.
       На душе было ясно, мысль текла размеренно. Город был таким близким, таким родным, что в какой-то момент я даже прослезилась. Меня как будто не было в нём очень давно. Казалось, что каждый дом, каждая детская площадка, каждая лавочка, всё соскучилось ко мне. Лавочка звала посидеть на ней, площадка тянула ко мне cвою карусель, дома расширяли окна, чтобы я посмотрела на них, заметила изменения. И они действительно были. В одном окне появился цветочный горшок, в другом сменились шторы, а на третьем появилась железная решётка. Я шла и шла, и всё больше влюблялась в своё платье. Мне казалось, что такой лёгкой одежды у меня ещё не было. Вдруг я даже испугалась, что я не одета, но потом сама засмеялась. Ко мне навстречу шёл красивый седовласый мужчина и, увидя мой смех, он по-доброму улыбнулся. А потом я купила мороженое. Мне вдруг так захотелось мороженого, что я не устояла, купила сразу два. Но когда съела одно, поняла, что второго уже не хочу. Я отдала его незнакомой девушке, которая грустно сидела в парке и курила. Она очень удивилась.
       Я проходила мимо леса и решила зайти в него. Зайдя я сразу порадовалась тому как пахнет травой. Но в лесу было ещё меньше людей, чем в городе, а ведь в выходные дни все обычно в лес и идут. Но сколько бы я не шла, людей всё не было: ни молодых мам с колясками, ни людей, выгуливающих собак, ни подростков, проходящих тропу, чтобы попасть на стадион. Даже бабушек и дедушек я не видела. А мне так хотелось смотреть на людей. Мне хотелось, чтобы все увидели меня в моём чудесном платье. Я шла и думала, почему же люди не идут сюда, хотя бы для того, чтобы почувствовать такую проникновенную умиротворенность. Я присела под величественным дубом и достала фотоаппарат. Cквозь слабенькие листья били солнечные лучи. Я хотела запечатлеть их, хотя давно уже поняла, что это невозможно, что даже самая лучшая фотография не сможет передать волшебство природы. Но всё-таки я сделала несколько снимков и убрала фотоаппарат назад. Закрыла глаза. Я чувствовала, что все заботы вышли из мира, что мир наполнен добротой и не было в нём никогда ничего плохого. Под пение птиц я незаметно задремала.
       Когда я открыла глаза передо мной на пеньке сидела маленькая, тощая обезьянка. Крохотные, быстро моргающие глазки, узкие плечи, достающие до тонких, длинных ушей. Обезьянка была белого цвета, но белый цвет её по неизвестным причинам превратился в коричневатый. Возможно, она давно уже попала во что-то очень грязное и до сих пор не могла отмыться, очиститься.
       - Вы дрожите. – cказала я.
       Я чувствовала, что обезьянка очень смущена и напряжена. Она смотрела прямо мне в глаза, будто пытаясь увидеть в них ответ – тот ли это человек, могу ли я ему довериться? Глубокий взгляд беспомощного ребёнка.
       - Я не сделаю вам ничего плохого. – сказала я тихо.
       Мы просидели две минуты в тишине, пристально смотря друг на друга. Потом обезьянка вдруг прыгнула и оказалась сидящей у меня на коленях. Я быстро смирилась с тем, что платье будет испачкано. Обезьянка крутила своей головой, присматривалась ко всем чертам моего лица. Теперь уже смущалась я. Я посмотрела в сторону – не идёт ли кто. Обезьянка прыгнула мне на шею и обняла. Её мягкая шерсть тёрлась о мой подбородок. Она пахла чем-то не очень приятным. Я положила руку на спину обезьянки и осторожно погладила. Тело было очень хрупким. Как у щеночка. В некоторых местах шкурка была ободрана.
       - Не уходи, не уходи. – просила обезьянка.
       - Я здесь. Я никуда не ухожу. – успокаивала я.
       - Поверь, я не всегда был таким.
       - Расскажите, расскажите мне, что случилось. – говорила я, чувствуя как нужна моя помощь, поддержка.
       - Да, я расскажу, расскажу. Порезал руку, но кровь совсем не льётся.
       Я прижала обезьянку к себе. Я чувствовала как бьётся её сердце, оно как маленький молоточек стучало мне в грудь.
       - Может вы хотите есть. У меня с собой орешки. – cказала я.
       - Нет, нет, - шёпотом отозвалась обезьянка.
       Прошло ещё какое-то время и обезьянка успокоилась. Она отпустила руки и так бы и упала, если бы я не поддержала её. Теперь она лежала на моих руках как младенец и усталыми, впавшими глазами смотрела вперёд. Не на меня, а на что-то перед собой. Потом она чихнула, заставив меня прижать её крепче.
       И вот несчастная обезьянка начала, тихо, медленно, будто засыпая. Голос её стал ниже.
       - Я проснулся и попытался её развернуть. Я знал, что она не спит. Она лежала ко мне спиной и притворялась. На мои потуги никак не отзывалась. Её тело было тяжёлым, чужим. Мне казалось я ворочаю огромный булыжник. Наконец я повернул её голову и впился в её губы. Но губы не открылись. Они были твёрдыми, крепко стиснутыми. Я сунул руку куда надо, но и там меня ждало сопротивление. Всё было перекрыто, перекрыто холодной маленькой ручкой. Я перестал что-либо понимать. В голове у меня мелькнуло, что прошедшая ночь была последней. Я перестал бороться и приподнял голову. Её глаза были наполнены скорбью. Вот-вот и должны были пойти слёзы. Под левым глазом был небольшой синяк, какие бывают у людей, страдающих бессонницей. Глаза молили, кричали. Во рту у меня пересохло. На сердце надавило. Руки ослабли.
       - Значит всё? – cпросил я.
       Как я хотел, чтобы это был всего лишь дурной сон. Я готов был слушать о нём весь день и сочувствовать, и утешать. Но нет. Это был не сон. Моя голова упала на подушку. Я лежал и слушал её неслышное дыхание. Она ждала от меня какого-то жеста, но что я мог сделать. Я глупо, бездарно притворялся спящим. Воздух был тяжёлым, выплыли ароматы всех наших ночей. Я отвернулся, как будто это могло мне чем-то помочь. Я вёл себя как обиженный ребёнок. И уже не первый раз я так себя вёл. Но можно ли обижаться на то, что тебя разлюбили, что к тебе охладели. А ты ведь думал, что тебя можно любить всегда. Что тебя можно или любить, или ненавидеть. К равнодушию ты не был готов. В тем более к равнодушие той, для которой был всем.
       Мы молча пили чай. Старались друг на друга не смотреть. Она явно чувствовала себя виноватой, ей было стыдно, что именно она является причиной разрыва. А ещё полгода назад это казалось абсолютно невозможным. Расставание, расставание. Оно было в чашке с чаем, на скатерти, на часах.
       Мне было уже достаточно лет, чтобы доискиваться до неё. Я видел как её тяготит присутствие меня рядом, как ей хочется что-то сказать, но нет ни слов, ни подходящего тона, ни смелости. Ничего нет. Пустота. Я хотел умереть, свалиться со стула и распластаться со стеклянными глазами. Я хотел, чтобы она склонилась надо мной, подняла голову, брызнула слезой на моё лицо, зашептала моё имя, как когда-то в потёмках. Это бы оживило меня. Я притянулся бы её и крепко поцеловал, оставляя на губах кровавые следы. Так мы ещё не целовались.
       Я провожал её, постоянно смотря куда-то вбок. Она медленно, как старушка, одевалась и о чём-то судорожно думала. Когда она только не думала. Я же думал только об одном – парень, тебе уже скоро помирать, а от тебя уходит очередная любовь, cильная между прочим. Я чувствовал какое-то страшное дежа-вю, в мыслях проносились слова “обречённый”, “проклятый”, “рок” и прочее из этой серии.
       - Перестань, - не выдержал я, - у нас же через месяц свадьба.
       В её глазах что-то засияло и тут же потухло. Кажется, я был похож на наивного, исполненного надежд мальчика, у которого всё это в первый раз. Как много было в её взгляде, и боли, и сочувствия, и понимания, и любви. Да что мы знаем про любовь? Какая она? Какой должна быть? Мы ничего не знаем о том, что в нашей чёртовой жизни главное.
       Она ушла. Я закрыл дверь и понял, что поступил хуже не бывает. Что надо было её проводить. Я так погрузился в свои переживания, что забыл о главном – о ней. Но теперь было поздно. Я вернулся на огромную пустую кровать и свалился на неё, будто не спал сто лет. Я был бы счастлив заснуть, но начиналось самое страшное. Я знаю, что такое ломота в сердце, как эта ломота отдаёт в другие органы, но я не мог представить, что в этот раз будет именно так. Скверная, мучительная боль, которая заставляла меня ползать по кровати и стонать. Возможно меня мог бы понять только тот, кто испытал боль от сразу пяти прогнивших зубов. В таком состоянии кончают с собой. Мозг свернулся, его как будто не стало. Весь вселенский диссонанс входил в меня как в тонкую трубочку. Не знаю как, но я добрался до раковины и ополоснул себя ледяной водой. В зеркале передо мной стоял выпотрошенный старик.
       Мозга стало ещё меньше, поэтому я оделся и выбежал на улицу, спотыкаясь на ступеньках подъезда, как пьяный. Моя рука коснулась стены, к которой я прижимал её маленькую спину. В задымлённой голове пронесся тот миг подлинной страсти, та великолепная завязка, которая развязалась более банально – на кровати, где я только что крутился.
       На улице я глотнул воздуха и мне стало немного лучше. Глаза мои разбежались по сторонам, охватили сразу весь двор и несколько улиц в округе. Её нигде не было. В какой-то миг я почувствовал, что её вообще никогда не было. “Чтобы страдать, ему не хватает воображения” верно? Вот я со своей больной фантазией стоял и держал пасмурное, холодное небо на плечах.
       - Как дела? – cпросил проходящий приятель, чьё имя я не помнил.
       - Нормально.
       - И у меня.
       Я стоял как вкопанный ещё несколько минут. Я закрыл глаза. Застегнул пуговицы. Сознание и нормальная температура тела медленно возвращались. А на улице была зима. Вечная, матовая зима. Серые крыши, серые двери подъездов, серые деревья у подъездов. Я глянул на свои замерзающие руки – они тоже были серыми. Скорее пошёл домой.
       Дома в её чашку налил чаю, выпил, налил ещё. Поплакал немного, вернулся на постель. Поставил печальную, красивую музыку, поплакал ещё немного и наконец уснул. Cпал глубоким, беспробудным сном. Когда проснулся было уже темно. Болела голова, как-то неприятно сводило тело, душа начинала медленно постанывать. Как я не хотел этого, как я хотел очищенности от всех подобных волнений. Я хотел только творить, может быть даже делать карьеру, будь проклято это слово. Мне уже поздно было тормозить из-за разных отношений, я уже должен был быть на такой скорости, на которой подобные торможения невозможны. Но вот я снова валялся на своей кровати, как несколько лет назад и всё было по-прежнему. И не будет этому, казалось, конца.
       C ней я готов был измениться, переродиться. Я уже настроился на что-то очень серьёзное. И сам её настроил. Но как же, чёрт возьми, в ней силён дух противоречия. Она делала всё то, от чего я её отговаривал, предостерегал. В какой-то момент она даже мстила мне. Наконец, я стал ко всему относится как к справедливому наказанию, я стал верить в то, что всё вполне заслуженно. Во мне пробудилась какая-то сильнейшая воля к смиренности. Возможно, давал знать о себе возраст.
       Теперь я спрашивал себя только об одном – как жить. Несколько лет назад я написал в своём дневничке следующее: “Я настолько богат внутри, что выдержу все потери”. Теперь же я чувствовал себя глубоким бедняком, жалким нищим. Всё, к чему меня влекло несло в себе образ оборванного человека с протянутой рукой.
       Несколько дней я не выходил из дома. Хотел напиться, почувствовать себя Буковски, но понимал, что это не выход. В одну из ночей списался со своей первой любовью и во многом признался, так разоткровенничался, что наутро чувствовал себя пустым. Первая любовь, ещё продолжавшая меня любить, писала так - скорее всего она чувствует себя с тобой неуравновешенно, нестабильно, социально-отрешённо, как и я. За день до этого она писала, что хочет интимного свидания, писала тогда, когда её почти гражданский муж был в командировке. Мы должны были разыграть дешёвый, пошлый анекдот. Я должен был развлечь, потискать её, которая в своей стабильности была явно чего-то лишена. Её появление после небольшого затишья было, естественно, не случайно. Она, тонкий психолог, прекрасно меня чувствовала, очень интересовалась моей связью, говорила, что до сих пор ревнует. Она хотела совместить роль психолога и любовницы, а я думал, когда же наступит тот момент, когда по отношению к Оле я стану таким же спокойным, каким стал по отношению к Поле. А ведь такое должно было обязательно наступить.
       Больше так продолжаться не могло. С близкими людьми я стал раздражительным, острым на слово. Я хотел скрыться в работе, что-то чирикнул пару раз, но сил на это никаких не было. Мной овладел паралич, в котором я ещё умудрялся преподавать и зарабатывать свои крохи. Дети, кажется, ничего не чувствовали, мне же хотелось их выпроводить тут же как они оказывались на пороге. Как недостижимая мечта для меня стала лесная прогулка на лыжах. Но как только я представлял все те дорожки, по которым легко катился два года назад, так мне становилось тошно. Я очень нуждался в открытии новых мест, в расширении своей географии. Только благодаря Оле. мне, кроту, удалось это сделать. Теперь она ушла и это означало ещё и то, что ещё вечность я проторчу в своей маленькой комнатушке, находящейся в маленьком, незаметном на любой карте, городе. Но чёрт с ними с местами, я мог бы вечность исследовать планету О. И я рвался на эту планету, которая по необъяснимым причинам стала для меня такой далёкой. Конечно я копался в себе и конечно многое объяснял, но делу это не помогало.
       Единственное, что хоть как-то снимало напряжение, это были песни. Я мог петь их часами, возвращаясь к ним снова и снова. В основном повторял старые, написанные в тоске прошлой любви, но сочинил и одну новую.

       Давай мы с тобою будем смеяться
       И этим миром давай восхищаться,
       И сотни самых лучших людей
       Откроют нам сотни белых дверей.

       Давай мы за ними не будем теряться...

       Гитара звенела, гремела, струны медленно теряли звук и наконец стали не лучше проволки. Вот-вот и сама гитара, это чудо моей жизни, должна была стать мне чужой, медленно теряя свои волшебные, целебные свойства.
       Настал день, когда мы должны были встретиться. Мы встретились, сходили на дрянной спектакль – с кино нам везло больше - и завели друг друга в один из известных клубов Москвы. На удивление там оказалось спокойно, немноголюдно. С подобными посиделками нам всегда везло и вообще, когда мы были рядом, земной мир становился самым удобным из всех миров. Меня всегда не оставляло чувство того, что всё складывается так, чтобы мы нам ничего не мешало, ничего друг от друга не отвлекало. Вот и в этот раз мы поднялись по довольно опасным ступенькам к столику, сели и через мгновение осветились – между нами мерцали свечи. Мальчик-официант был очень вежливым, он обращался с нами как с важными персонами. Но ведь по-другому и быть не могло. Вместе мы излучали гармонию, от нас исходил дух единства и той самой любви. Это удивительно, но с ней я стал восхищаться, как ребёнок радоваться простым вещам, которые, по сути, были нормой. До неё я как будто был этого лишён, мечтал об этом всегда и вот мечты сбывались. Мелкие, но удачи. Очень редко промахи, как например заставший нас врасплох дождь там, куда мы вряд ли уже попадём.
       Мы сидели друг напротив друга, уже немного пьяненькие и готовящиеся добавить ещё. Безумно странное чувство её, как друга – я прекрасно помню его. После её отъезда из моего логова будто прошло много лет, мы изменились, очень повзрослели, мир изменился и всё то, что было давно уже не существует. Но в уголках глаз её вдруг что-то заблестело. Когда-то она часто смотрела на меня так, а потом этот взгляд ушёл, глаза стали прятаться, и вот теперь они вгрызались в меня по-старому. И я так же не мог оторваться от неё. Она видела как я люблю её, как я не могу без неё жить и в какой-то момент – я это знаю – её стала мучить та поставленная ею точка. Она, моя О.., стала сомневаться. Я заказал ещё. Если бы курил, то закурил бы, но вместо этого я сказал:
       - Ты моя и больше ничья. И плевать, что ты меня не любишь. Любовь – штука относительная, завтра да, сегодня нет. Просто будь рядом и ты будешь счастлива. Ты будешь счастлива только со мной. Возможно, ты будешь чувствовать себя нестабильно, социально-отрешённо, но это всё ерунда. Нужно с чистого листа. Махнуть бы сейчас на пять дней на юг. Махнула бы со мной?
       - Да! – улыбнулась она.
       По дороге домой я вновь пытался её целовать и снова губы были тверды. Чувствовалась какая-то непреклонность, но глаза были томно закрыты, в низу живота стреляло от возбуждения, голова падала назад, но удерживалась. Она была расслабленна и ей было приятно, но ни одного шага навстречу. Хотя в какой-то момент поддалась и ответила на мои объятия своими. Как будто забылась.
       Хорошо бы на этом и закончить. На следующий день я пустился в круиз по своим дневничкам и нашёл в одном из них следующее: “Cила, которая движет миром, вовсе не счастливая любовь, а любовь несчастная”. Кто сказал? Кажется, Маркес. Видно он прав...
       Не без моих усилий её точка обрела хвостик, стала запятой. Мы вновь сошлись. Любовь вспыхнула с новой силой, мы объездили весь мир, есть сотня фотографий, на некоторых из них она беременна нашей Сонечкой. Сейчас Софье два годика, это прекрасный ребёнок, в котором в удивительном балансе расположились черты Оли и мои. Ребёнка все любят, скорее – обожают. Все трепещут перед ним, не могут нарадоваться. Моя карьера пошла в гору, я много пишу и удачно. Ольга также не скучает, она нашла себе дело, в котором может самовыражаться, и всё же главным для неё остаётся наш ангел. Я вижу как она стареет и влюбляюсь в каждую её морщинку....
       Обезьянка замолчала. Подняла на меня свои большие голубые глаза. Cколько же в них было тоски.
       - ****ь! – вдруг сказала она и закрыла глаза. - Как же трудно, невыносимо лгать. Будто идти против всего мира. Махнуть бы сейчас на пять дней на юг. Махнула бы со мной? Да, отвечала она. Но что ты чувствуешь сейчас? Сейчас рядом со мной. Честно? Ничего. Как? Cовсем? Надо ещё заказать. Будешь? Буду. То же самое? Да. Так, где наш официант... Повторите, пожалуйста. Ещё раз по глинтвейну? Да. Ещё раз...
       Тут обезьянка cнова замолчала. Она лежала на моих руках будто мёртвая. Я не знала, что сказать, что делать. Я знала только одно, что буду сидеть до тех пор, пока обезьянка сама не захочет уйти. Я надеялась, что от моих рук идёт какое-то тепло.
       - Cпасибо, что выслушала, что не перебивала. – cказала обезьянка. – Меня зовут Аскольд.
       Он протянул мне свою лапку. Я осторожно пожала её.
       - Лиза. – cказала я. – Если хотите, расскажите ещё.
       - Лиза, - ответил Аскольд и на его мордочке появилась улыбка. – я так ослаб. Я прошу тебя, донесите меня до дома. Это недалеко. Прости за платье.
       - Ничего, Аскольд. Конечно я вас донесу.
       Я несла его как ребёнка, прижимая к груди. А он всю дорогу словно засыпал. Тихим, хрипловатым голосом говорил куда нужно идти.
       И вот мы пришли. Его домиком оказался один из тех гаражей, которые называют ракушками. Вот в железной коробке для машин он и жил. Она была немного завалена ветками. Я посадила Аскольда на траву и сняла ветки.
       - Вас давно здесь не было. – cказала я.
       - Я неделю жил у родителей. Вчера мы поссорились. Каждый раз когда мы ссоримся я возвращаюсь сюда. Кстати, это именно они притащили этот гроб. Там кнопочка есть.
       Я нашла кнопку и нажала на неё. Дверь медленно, со скрипом поднялась. Внутри всё было как в обычной комнате. Аскольд прыгнул на полку и включил свет. Осветившись, комната показалась мне прекрасной. Она была удивительна в своей скромности, в ней не было ничего лишнего. Детская кроватка, застеленная голубым покрывалом, столик с компьютером и элегантной лампой, на желтоватой стене репродукция известной картины, изящный шкаф с книгами и дисками...
       - Как у вас уютно. – cказала я. – Это не гроб, это маленький замок.
       - Проходи. – cказал Аскольд и нажал на кнопку чайника.- Чай будем пить.
       Аскольд отодвинул одну из полок и достал пакет с конфетами. Положил на стол. Я прошла. Пригибаться не пришлось. Аскольд прыгнул, нажал на что-то и дверь опустилась. Перебирая своими ножками он подставил мне стул, а сам залез на кроватку. Стоя на кроватке, он раскрыл пакет и достал из него конфеты. Одним движением он снял с нескольких конфет обёртки, разгладил их, сделал их них своеобразную скатерть и разложил на ней шоколадные батончики. Разложил буквой л. Все эти ловкие движение ввели меня в приятный гипноз. Я посмотрела на Аскольда и он мигнул мне. И тут вскипел чайник. И вот уже дымились две чашки. Две большие, красная и синяя, с толстыми ручками, похожими на контур уха. Я взяла одну чашку, пригубила и тут же оставила. Было слишком горячо. Аскольд подлил в чашку воды из фильтра. Я поблагодарила улыбкой. А он снова моргнул мне, только теперь уже другим глазом.
       - Аскольд, но как это всё работает? – cпросила я и взяла конфетку. – Здесь же лес. А у вас и холодильник, и кран. Откуда же вся эта вода? Откуда электричество?
       - Это всё отец. – cпокойно ответил Аскольд. – У него золотые руки, не то что у меня. Это он всё здесь наладил. Электричество идёт из их квартиры, она здесь близко. А вода... вода, кстати, родниковая. Прямо из самого родника поступает. Ты пей, пей.
       - А что это? – cпросила я и указала на вещь, скрытую тканью.
       - Это мой рабочий инструмент! – воскликнул Аскольд.
       - Гитара?
       Аскольд спрыгнул с кровати, достал из под шкафа раскладной стульчик и подставил его к неизвестной вещи. Разложил стул, прыгнул на него и стянул с вещи ткань.
       - Это синтезатор? – нерешительно спросила я, предчувствуя ошибку.
       - Нет! – отозвался Аскольд и взял в руки две палочки с шариками на самом верху.
       Аскольд пробежался палочками по маленьким дощечкам, которые напоминали клавиши. Они были металлические и сверкали. Я узнала их звук. Я слышала его на том самом диске, который дал мне он. В моей душе потеплело. Аскольд легонько ударял по дощечкам и на меня струилась хрупкая, звенящая музыка, сверкающая, как фонтан. Дыхание моё перехватило, зрение расплылось. Маленькая комнатка будто раздвинулась и наполнилась влажным воздухом, который обычно бывает после дождя. И каждая клеточка моя отзывалась на эти яркие, тончайшие звуки. Аскольд не играл, он парил, парил вместе со своим чудо-инструментом и вместе с ними парила я. Но было в этих прекрасных переливах что-то грустное, трогательное. Я узнавала в ней ту историю, которую услышала у дерева. Я чувствовала боль и её преодоление, преодоление с помощью такого праздничного и одновременно одинокого звучания. Я видела как Аскольд переживает и именно эти переживания делают музыку такой удивительной, такой чистой и стремительной, как ручей, сбегающий с гор. Cколько образов витало в моей голове, сколько чувств мешалось в душе. Я вдруг испугалась, что не выдержу, взорвусь. И Аскольд будто почувствовал и прекратил. И теперь, стоя на своём стульчике, он смотрел на меня и ждал каких-то слов. Но что я могла сказать? Я только улыбалась.
       - Это ксилофон. – cказал Аскольд и провёл рукой по голове, так, если бы на ней были волосы. – Понравилось?
       - Очень. – шепнула я.
       Я подумала, что музыка Аскольда была мне благодарностью за внимание, за моё слушание его печального рассказа. Никто и никогда мне не говорил “спасибо” таким образом, хотя я его и не требовала. Смотря на Аскольда, которого уже невозможно было назвать просто обезьянкой, я пыталась представить его тем, кем он был до превращения. И почему-то видела его только как его, мальчика с белыми волосами. Их взгляды были очень похожи, у них у обоих были бездонные голубые глаза.
       После игры Аскольду явно стало получше. Он как-то расправился. Но мне вдруг показалось, что ему хочется побыть одному, что моё общество его немного утомило. И я понимала его. За такое короткое время он так много мне дал. Теперь я должна была его оставить.
       - Вы знаете, я, наверное, пойду. – cказала я, пытаясь не смотреть в глаза, потому что идти мне совсем не хотелось.
       - Останься! – попросил Аскольд. – Я ещё поиграю. И чай не допила.
       Но я понимала, что он говорит это скорее из вежливости. Я быстро допила чай и встала.
       - Хорошо, Лиза, но не уходи насовсем. – cказал Аскольд, оказавшись около кнопки открывания двери. Он снова как-то сгорбился, уменьшился.
       - Конечно, я ещё приду. – сказала я.
       - Сегодня снова обещали дождь. Дождь невыносим. Он так барабанит, что кажется это камни кидают. Много-много людей кидают сюда камни... Мне ещё так много хочется тебе рассказать. И поиграть... Лиза, я очень похож на жалкую обезьяну?
       - Нет, Аскольд. – cказала я и сделала шаг вперёд. Мне захотелось обнять его. – Вы очень хороший. Я обязательно к вам приду. Я...
       Тут Аскольд улыбнулся и нажал на кнопку. И я вышла. И не поверила своим глазам. В лесу уже стемнело. Аскольд вызвался меня проводить. Он бежал немного впереди и что-то напевал. Перед нашим прощанием Аскольд сказал, что мне идут распущенные волосы. Я немного смутилась.
       Дома всё было так, как я и предполагала. Родители собирали вещи, суетились. Завтра утром у них был самолёт.
       Я быстро покушала на кухне и ушла в свою комнату. Достала большую энциклопедию и стала листать, листать. Я узнала, что первая часть слова “ксилофон” с греческого языка означала срубленное дерево и указывает на связь с деревом. И это было удивительно. Получалось, что эта связь у инструмента Аскольда была двойная. Инструмент жил и дышал прекрасными звуками среди деревьев, сам являясь их родным братом. Он был звонким голосом этих молчаливых и задумчивых растений. Дальше я стала читать про обезьянок. Но читать мне было про них неприятно. Ведь в книге писали про простых животных, которые только внешне были похожи на Аскольда. И то очень отдалённо. Читая про них, я всё время думала, что это относится и к Аскольду тоже. Но некоторые фразы мне нравились и они точно подходили к Аскольду. Такие, как – хорошо развиты слух и зрение. Когда зашла мама я ей тут же с улыбкой сообщила:
       - Мам, а ты знаешь, что обезьянки когда-то были священными животными?
       - Ты не видела мою заколку? – cпросила мама, ищущим взглядом оглядывая мою комнату.
       - Нет, мам. – ответила я. – Но ты же всё время её около ванной оставляешь.
       - Я там смотрела. – грустно ответила мама. – Там нет. Что же делать?
       - Мам, ты только не нервничай. Возьми мою. Я пока без заколки похожу.
       - Придётся, - сказала мама и подошла ко мне, - а что ты про обезьян говорила?
       Мой слух резануло. У мамы получилось очень грубо, будто она говорила о тех, кто всегда воровал у неё заколки. Но, возможно, так получилось из-за того, что сборы всегда тревожили её. Она всегда боялась, что чего-то забудет, не находила вещь, которая могла лежать у неё перед глазами.
       - Посмотри, - говорила я и показывала в книгу, - вот это макаки-крабоеды, они считались священными на острове Бали, который находится в Индонезии, вот это лемуры...
       - А про Египет что-нибудь написано? – перебила мама.
       - Конечно, - cказала я, - в Египте священными считались бабуины, бабуины это такой мелкий представитель рода павианов...
       - Да я не про обезьян, - снова перебила мама и снова у неё получилось грубо. – Я вообще про Египет? Лизонька, ну какое мне дело до этих макак? Надо же так назвать – крабоеды.
       Я ничего не ответила, просто посмотрела на маму.
       - Я тебе уже говорила, что не люблю, когда ты так на меня смотришь. – cказала она.
       Я не сводила с неё взгляд. Наконец она вышла из комнаты и хлопнула дверью. Запомнив номер страницы, я закрыла книгу. Через какое-то время естественно зашёл папа, наш вечный примиритель. Я знала, что он зайдёт. Я ждала его, стоя у окна и смотря как по дорожке медленно идёт человек. Папа осторожно закрыл дверь и подошёл ко мне. Положил руку на плечо.
       - Лиза, завтра мы улетаем, - сказал он, как всегда в такие моменты, вкрадчиво, - я бы не хотел, чтобы мы улетали вот так. Мама сейчас плачет. Ты же знаешь какая она у нас беспокойная. Что случилось? Это из-за заколки?
       - Нет. – ответила я. – Просто она ко многим вещам относится пренебрежительно.
       - К каким например?
       - Я не хочу об этом говорить.
       Тут папа развернул меня. Его доброе, большое лицо всегда говорило мне: “Лиза, подумай, права ли ты?” Иногда я не могла удержать взгляд на этот лице, подчас именно тогда, когда чувствовала, что не права. Но сейчас я смотрела уверенно, кажется совсем не моргая.
       - Милая моя, - сказал папа, - мама очень расстроилась, что ты испачкала платье. Но промолчала. Cказала: “Значит на то были свои причины”. Ты уже приучила её так думать. Поверь, она учиться видеть тебя свободной, взрослой. И она делает успехи. Каждый день, каждый час. Но как и всякому обучающемуся ей нужно помогать. Не отталкивать, в её жизни этого было предостаточно, а наоборот – идти навстречу.
       Мне вдруг захотелось рассказать папе о своём необыкновенном знакомстве. Но он всё говорил и говорил, он был великий гуманист и я любила его за это, несмотря на то, что иногда он превращался в зануду. И вдруг я подумала, что он, при всей своей интеллигентности, при всём своём большом сердце, никогда не говорил мне ничего похожего на рассказ Аскольда. Никогда не был так откровенен со мной, никогда не посвящал в свою интимную жизнь. Я ничего не знала о нём, о его прошлом, а ведь было же в нём что-то до встречи с мамой, да и с мамой, наверняка, было связано много историй. Ведь они такие разные. Разве могли они сразу вот так сойтись? Но губы открывались, закрывались, глубокие глаза блестели и немного слезились, а я ничего не воспринимала. Сколько раз уже я слышала эти речи о примирении, прощении. Это были всё те же слова, только в другом порядке. Как мне захотелось, чтобы они побыстрее уехали. Как я была рада этому расставанию, как вовремя оно наступало.
       - Так что давай сделаем так, чтобы мы все две недели не переживали. – подытоживал папа. – Мы так много работали, нам нужно отдохнуть, расслабиться, забыться. Ты же знаешь, что такое работать. Помнишь какая ты приходила после своего курьерства?
       - Как ни странно, - сказала я, - обегать всю Москву было легче, чем быть уборщицей в парке.
       - Уборщицей-озеленителем ты хотела сказать? – папа улыбнулся. – Просто уборщицей как-то не звучит.
       - Cкажи, а обезьяна звучит? Или “ну какое мне дело до этих макак”?
       Папа нахмурился, задумался. В комнату вошёл Шарль. Прыгнул на кровать и сразу стал мыться. Ему было безразлично кто куда собирается, кто устал или обижен. За окном раздался гром.
       - Папа, я обещаю, что вы не будете переживать. – сказала я, желая только одного – остаться одной.
       Я дала папе свою заколку.
       - Передай маме.
       Папа поцеловал меня и ушёл. Ушёл, уверенный в том, что его великая речь подействовала на меня. Я убрала книгу и выключила свет. Легла.
       Пошёл дождь.
       Я не могла заснуть. Я всё представляла как Аскольд содрогается под своей кроваткой от каждой капли. Как они жестоко бьют по крыше ракушки. Он был там совсем один. Наедине со своим прекрасным инструментом, со своими книгами, лампой и со своими тяжёлыми воспоминаниями. Да, он много не договаривал, но то, что он не смог сказать, он выразил в музыке. И сейчас он, возможно, хотел бы сыграть, чтобы отогнать страх, чтобы заглушить дождь, чтобы вновь прикоснуться к той, которую он потерял. Но кому ему было играть? Пустым чашкам? Оставшимся конфетам? Разве они могли быть его слушателями? А деревья, кусты, разве они могли услышать его музыку, они слышали только одно – шум собственных и чужих листьев.
       Я встала с кровати и подошла к окну. Открыла форточку. Ветер был очень сильный и как будто северный. Я всё представляла как он трясёт его маленький домик, одиноко стоящий в чёрном лесу. И вот я снова ложилась и закрывалась одеялом. И сбрасывала его. Я вспомнила как однажды отравившись умирал Шарль, как я сидела в ветеринарной больнице и ждала пока выйдет папа. Я не сводила глаз с кабинета врача, но я не плакала, я держалась. Шарлю делали уколы, что-то ещё, даже тогда папа не договорил мне всю правду. Как я переживала за Шарля, но теперь... теперь, кажется, переживала больше. Молния, гром. Дождь становился всё сильнее и сильнее. Или мне так казалось. Наверное, он был таким же как и вчера, но ещё вчера я не знала Аскольда. Ещё вчера я не знала такого честного, глубокого человека, который не неизвестной причине стал священным животным.
       И вот наступило утро. C каким же трудом я, всю ночь не спавшая, вставала, чтобы проводить родителей. В их последних наставлениях, поцелуях была какая-то фальшивость, которую я не могла понять. Они делали это потому, что не могли не делать. Но я отвечала тем же, хотя думала только о том как бы вернуться в кровать. Я слушала, улыбалась маме, говорила, что ей идёт моя заколка, что я обязательно отыщу её собственную, я желала им удачи, я помогала вытаскивать сумки. А потом закрыла дверь, выпила воды и упала на их большую кровать. Шарль что-то тихо говорил мне, но я уже не различала ни слова.
       Проснувшись, я быстро поела и пошла в лес, к Аскольду. Я хотела пригласить его к себе и накормить.
       Домик его я нашла не сразу. Но всё-таки нашла. Я долго стучала в него, но никто не открывал.
       - Аскольд! Это я! Лиза. – сказала я в маленькую щелочу в двери.
       Дверь стала медленно открываться. Кажется ещё медленнее чем вчера.
       Аскольд лежал в кровати, по глаза закрытый одеялом. Оказалось, что дверь он мог открыть с пульта дистанционного управления.
       Я села на стул. Аскольд как будто не узнавал меня. Его красные, лопнувшие глаза не двигались.
       - Аскольд, мои родители уехали, - сказала я, - я хотела бы вас пригласить к себе.
       Он молчал.
- Как вы перенесли дождь?
       Я понимала насколько глупым был мой вопрос, ведь и без слов всё было видно. Я вдруг почувствовала себя очень глупо. Нужно было уйти. Но вместо этого я задала ещё один неподходящий вопрос.
       - Вы голодны?
       - Нет. – ответил Аскольд.
       - Просто у меня дома есть такой вкусный торт. Давайте его съедим вместе! Пожалуйста. Вы меня сладким накормили, теперь я хочу вас.
       - Торт?
       - Да! Мой папа работает развозчиком тортом. Они часто живут у нас в холодильнике.
       - Лиза, я всю ночь не спал...
       - Я тоже! – перебила я. – Из-за дождя?
       - Нет. Ответ на столе.
       На столе лежали исписанные, перечеркнутые нотные листы. Точки, крючочки, палочки, дуги... я в этом мало, что понимала. Но видно было одно – работа была напряженная.
       - Сочиняли? – зачем-то спросила я.
       - Пытался.
       Тут он вскочил с кровати.
- Ладно! – воскликнул он. – Хочу крепкого чая и сладкого крема!
       И уже через считанные минуты мы были у меня. На Аскольде была рубашка и штанишки.
Одежда для детей, но Аскольду она очень шла.
       Он не особо интересовался обстановкой моей квартиры. Он спросил где мы будем пить чай, я ответила – на кухне и он сразу оказался на кухонном стуле.
       - Отсюда хороший вид. – cказал он, смотря в окно.
       Мы стали пить чай и есть торт. И рассказала Аскольду о болезни Шарля, который в это время спал. Я призналась, что всю ночь волновалась.
       - Я, наверное, немного преувеличил. – cказал Аскольд. – Капли не такие уж камни. В тем более я всю ночь писал. Играл, играл, долгое время вообще дождя не слышал.
       - Вы сыграете мне?
       - Конечно. А где родители?
       И я немного рассказала Аскольду о своих родителях. О тех конфликтах, которые случаются у меня с мамой. О папе, о его воспитании, доброте, сильных руках. Аскольд внимательно слушал меня и не перебивал.
       - А сейчас они уже подлетают к Египту. – закончила я.
       - Даа? – в глазах Аскольда засветилось. – Я тоже там был! И не раз.
       - Расскажите, расскажите!
       - Но это длинная история.
       - Вы торопитесь?
       Аскольд не торопился. Но ему было нужно, чтобы я немножко поуговаривала его. И я это сделала c удовольствием. Мы даже рассмеялись.
       - Я знаю, что пахну и ты терпишь мой запах. – сказал он. - Но так как история длинная...
       - Аскольд, я ничего не чувствую. Какой запах? – соврала я.
       И вот он уже выходил из ванны, чистый, взъерошенный, завёрнутый в два полотенца. Вот он забирался на мою кровать и подминал под себя ноги. Я сидела на полу и открывала бутылку шампанского. Я взяла её в родительском баре. Аскольд поднимал бокал за нашу встречу, говорил о том, что она не случайна. А я смотрела на него и всё меньше видела в нём черты животного. Слушая его, мне хотелось только молчать. В комнату зашёл Шарль. Я познакомила его с Аскольдом. Узнав, что Аскольд будет рассказывать о своём посещении Египта, Шарль пожелал остаться. Аскольд был не против. За окном наступал вечер. Самый алый из всех вечеров.
       - Я назову этот фрагмент моей грустной жизни так: предсмертные судороги веры в новый ядерный взрыв. – здесь Аскольд немного помолчал, сделал глоток и продолжил. – Итак мы прилетели. Африка, Египет, Хургада, тамошний аэропорт, бог ты мой, а ещё какие-то семь часов назад лежали под одеялами.
       Загрузили вещи в микроавтобус, сели и поехали. Я, Оля., мои мать и отец. Мы с Олей cошлись на том, что наш гид просто очень устал и наркотики не при чём. Ведь было уже поздно и человек, не знающий передышки в встречах и отправлениях, мог так выглядеть. На гида нам повезло, это был приятный, благородный малый, который, при этом, конечно же употреблял.
       Потом был отель, ресепшн, демонстрация Оли своих знаний английского, поздний ужин: овощи, сладкое и наконец номера. Не мешкая мы взяли первый из двух. и до утра простились с моими родителями. Их номер был на том же этаже, но немного дальше. Лучше не придумаешь.
       Замечательный, стандартный для египетских отелей номер, в котором нас подкупила в первую очередь большая кровать. Была ещё одна, поменьше, но мы ей почти не пользовались, разве что разбрасывали на ней вещи - однажды я прилёг на неё и, кажется, спал. В ту ночь мы опробовали наше будущее ложе только сном. Дорога нас изрядно вымотала, смена поясов, привыкание и всё в том же духе.
       На утро мы узнали место, в которое нам предназначалось ходить два раза в день – нашу столовую. Мы сразу дали понять моим заботливым родителям, что лучше им не лезть, ничего не приносить, никуда не показывать, что мы хотим держаться сами по себе. И вот за выбором завтрака началась наша самостоятельная одиссея. У нас уже были забегаловки, но шведских столов ещё не было и людского столпотворения также. Но освоились мы быстро, бегали с тарелочками, накладывали, садились, ели. В Ольге смешивались растерянность, смущённость, любопытство. С каждым днём и того, и другого становилось меньше. Я же чувствовал себя так, будто живу в этом месте полвека, относился ко всему крайне спокойно. В Египте я был второй раз. Главным для меня становилось наблюдение за Ольгой, за её открытиями. Cовершала она их почти всегда интровертно, со всей сдержанностью взрослого человека.
       Пляж оказался довольно маленьким, что поначалу меня разочаровало. Мне было с чем сравнивать, что не всегда хорошо. Cамо море тоже отличалось от того, которое я изведал два года назад – это было грязнее, если так вообще можно сказать о Красном. Но я не настолько разбалован, чтобы кривиться на подобные пустяки, важнее было не это. Внутри меня уже включился странный механизм. По-настоящему стало волновать только одно, чтобы она, Ольга, не чувствовала никакого дискомфорта. Я постоянно дознавался до неё – ну как? тебе нравиться? Конечно ей нравилось, весь этот райский уголок, все его одурманивающие условия, но свою радость она раскрывала маленькими дозами, ни разу не сказала: “Чёрт возьми, как же здесь здорово!” А именно это я и хотел услышать.
       Мы медленно, молча возвращались к отелю. Дорога туда и обратно была настоящей полосой препятствий. Террор – иначе не назовёшь. Из своих лавочек к нам выбегали арабы и тянули к себе, улыбками, шутками, всегда назойливо, подчас дерзко. Надо было научиться отшивать их, забывая о своём трепетном отношении к человеку. Нигде эти люди с белоснежными зубами не оставят вас в покое, но досадовать на них всерьёз невозможно. Так и есть. Потом я перечитывал эти дорожные записки Т.Манна и поражался тому, что ничего не изменилось. Африка велика своим безвременьем.
       Солнце возбуждает природу, теребит гормоны, влечёт к размножению. Всё в округе дышало и сейчас дышит живым, бодрым эросом. Повсюду ходят красивые чёрные мужчины, готовые в любой момент предаться удовольствию, нагретая кровь пульсирует в каждой клеточке. Cоитие это радость, упоение, праздник, который, в силу некоторых строгих традиций, становится ещё более желанным. В искусстве любви, как можно предположить, южным людям нет равных, и главными учителями этого искусства были, есть и остаются солнечные лучи и запахи моря.
       Я охранял свою милую девочку от охотливых, ловких продавцов и от остального мужского племени. Ей такое внимание не могло не нравиться. Оно также участвовало в пробуждении в ней женщины, того самого смутного объекта желаний. Наш ничем не стеснённый секс на огромной кровати, наша беззаботность, беспечность, постоянная близость, по-хорошему развязывали её и на свет медленно, но верно выходила опытная дама, соблазнительная гетера. Выходила, выплывала, прорывалась – все три слова будут верны. Оля подходила к зеркалу и изучала своё новое состояние, своё мистическое преображение, она смотрела на себя как на незнакомку, в её взгляде были одновременно сосредоточенность и рассеянность. Рука закрывала или придерживала обнажённую грудь, а глаза вкрадчиво спрашивали: “Кто ты?” или: “Вот ты, оказывается, какая?” Она смотрела в зеркало и не в е р и л а... но об этом позже. Я же не мог насладиться этим исследованием, я замирал. Я вообще должен был исчезать, ибо этот процесс познания своей сути или своего второго лица был чрезвычайно интимен, он был сравним с медитацией. Однако моё присутствие её не смущало, как не могло смущать Еву присутствие Адама.
       Мы были открыты к общению и у нас быстро завелись местные друзья. Первым и самым главным из них был уборщик, служка по имени Камал. Оле было 19, мне 25, ему где-то между. Одинокий парень, очень нуждающийся в обществе молодых и приветливых отдыхающих. Оля быстро нашла с ним общий язык, Камал так же разговаривал и понимал по-английски, как и она, по-русски не понимал ничего. В первый же день знакомства он предложил нам прогуляться с ним по городу. “Отлично, - подумал я, - он отведёт нас туда, где гашиш”. Я помнил о гашише с предыдущей поездки, ещё дома отложил пару копеек и теперь это были мои единственные деньги. Вот-вот и они должны были обменяться на достойное поэта удовольствие. В каждом номере был свой банкир, свой счетовод. Там был мой отец, здесь Ольга, Ольга считала своё, отец считал наше, то есть моё, своё и мамы. Оля считала постоянно и это немного портило её отдых. Её волнительные подсчёты делали меня освобождёнными от денег лишь относительно. То, что я заготовил для чудо-кальяна, хранилось у неё. И вот она уже вынимала эти жалкие крохи и отдавала в смуглые молодые руки. Это было довольно просторное кафе, в котором работал один из многочисленных друзей-родственников Камала. Смуглые руки предназначались ему. Шли мы к этому своеобразному официанту по тёмной дорожке за домами. Этот путь был конспирацией от всё тех же назойливых продавцов, к вечеру становящихся ещё более активными и наглыми. Без Камала этот обход был очень опасен.
       Курение наркотика - особый ритуал, который требует концентрации, погружения. Камалу следовало бы уйти сразу после появления кальяна, но он, собака, сидел и требовал внимания и не давал расслабиться как следует. Но жертвой этого был не я, а Оля. Ей приходилось выслушивать, понимать и поддерживать диалог, постоянно напрягая свою память, в которой хранились знания языка. Я же сидел как набитый чурбан, слушал их милое воркование и тянул за двоих. Оле был интересны и гашиш, и практика общения на английском, второе даже более. Я брал немного дурмана и передавал ей шланг, как попка повторяя как нужно и что как нужно у неё не получается. Камала объявившего себя спортсменом, это несомненно развлекало, он шутил, по-доброму подсмеивался над нами, но во взгляде его была какая-то озабоченность. Как я ему мешал, как он завидовал мне, моя девочка сводила его с ума. Вскоре наркотик подействовал и мне захотелось растянуться, чуть качающийся гамак был бы в самый раз. Ни малейшего ощущения страха, зайди в эту минуту дети-правнуки Бен-Ладена и я помахал бы им ручкой. Только вот крутящийся вентилятор на стене вдруг увиделся мне огромной медленно поворачивающей башкой, которая должна была на меня что-то извергнуть. От вентилятора я отвернулся, как в общем-то и от всей вселенной. Я хотел только одного, чтобы Оля испытывала подобное и ей, увидевшей меня во власти нечто, вдруг не захотелось отставать. Это были времена, когда я начал кое-что прозревать, а именно очень сложное отношение Оли к моему удовольствию. Я плохо умел скрывать его, радовался ему, как ребёнок, желал и получал. По-настоящему вкус к удовольствию, в особенности половому, пробудился у меня именно с ней. Но кажется так и не случилось, чтобы наши ощущения совпали. Оля всегда была в каком-то смысле обделённой, хотя и говорила иногда: “Мне приятно, что тебе приятно”. Может так и было, но почему же я думаю о лукавстве? Почему же связываю наше расставание ещё и с её невыносимым чувством ущербности, ущемлённости, неспособности понять мои чувства и пережить их также? Сколько ненависти может вызвать у голодного и тощего толстяк, причмокивающий булочку? В какой-то момент я стал таким толстяком.
       Итак, задымило, забулькало и вот... И вот её схватило, на мгновение, но схватило и чёртов деликатный Камал отлетел на своём стульчике на другую планету. И я, довольный этому приходу, вместе с ним. Она чувствовала, но одновременно пыталась разобрать свои чувства. Малейший сдвиг в себе был для неё поводом для рефлексии, наверное не последнюю роль в этом играл математический склад ума. Мгновение полнейшего отсутствия, миг в состоянии пуха, растворенность в каждой частице, что может быть желаннее для художника, вечно живущего в конфликте с миром и с самим собой. Наверное по влечению к этому мигу можно распознать художника. Нехитрый вывод, скажите вы, но возможно так оно и есть, чем сложнее жизнь души, тем сладостнее становятся избавители от этой тяжести. Высвобождение, перерыв, но ещё и заигрывание со смертью. У Оли посинели губы и я по-настоящему испугался, хотя был ещё достаточно пьян. Небольшое отравление. Камал его даже не заметил, он был в своих горьких мечтах. “Выпей воды” – сказал я. Я протягивал ей стакан несколько раз и она медленно пришла в себя.
       Мы вернулись в номер и разлеглись на нашей сказочной кровати. Мы много говорили, а потом уснули. Вы слышали, что я сказал – мы много говорили. Я выделяю это, потому что активный диалог был у нас редкостью. А здесь, под действием отходняка, в смягчённости и наплывающей сонливости, мы что-то спокойно обсуждали и никто не солировал. И этот разговор был лучше секса. Как сейчас это вижу - темно и тихо, на большой кровати покоятся два самых мирных, самых просветлённых человека. Есть общая тема, общий опыт, общая усталость. И вот мы протяжно восстанавливаем в памяти минувшее. И это чудо. Но под конец говорю опять только я. Сейчас на моём столике лежит пророческое письмо, написанное за шесть месяцев до того, что можно назвать нашей совместной лебединой песней, нашим прощальным туром, - до этого самого лежания на сказочной кровати. Я прекрасно помню это письмо. Цитирую:“Помнишь, ты сказал, что мы мало говорим о друг друге. Ты - о мне, я - о тебе. А как же иначе? Что делать, если каждый из нас настолько свихнут на самом себе, своих проблемах, переживаниях, мыслях, что любой совместное времяпрепровождение вырастает в чей-то монолог? Мне кажется, Бог свёл нас вместе, чтобы ты и я смогли выйти из своих кругов эго и объединиться. Если мы сможем это сделать, то, я верю, будет новый ядерный взрыв. В каждом из нас будет в десять раз больше энергии. А если нет.. а если нет, то нам станет скучно, трудно...” Великие слова, грандиозные помыслы, но так оно и вышло. Скучно и трудно. Она стала слушателем, а я... А ведь по натуре я совсем не болтун.
       Ещё одного нашего приятеля звали Али. Это был массажист, вальяжно разгуливающий по пляжу и предлагающий свои услуги. В общении парень знал границы, старался был культурным, но в любой момент, я это чувствовал, мог повести себя более развязано. Оля хотела массаж и после некоторых наших колебаний я сказал: “Если хочешь, давай”. Смущала цена. Но вот лицо Али расплылось в улыбке, ведь мы сказали – да. Я бы и сам не отказался быть промятым, но где было взять денег. В так называемый массажный салон мы пошли вместе. Он находился на заднем дворе отеля, в таком месте, в котором можно было промышлять какими угодно сомнительными делами. Встретили нас любезно. Али сразу преступил к делу. Поначалу мне казалось, что это халтура, и эта йогуртово-кокосовая смесь, которой обмазали Олю, и ленивые массирования её пальцев. Потом меня попросили посидеть в холле. Я листал журнальчик и создавал уверенный, непринуждённый вид. Но абсолютной веры в то, что всё чисто, у меня не было. Я встал. Оля и Али уже находились в специальной комнатке. Али примерно выполнял свою работу, хотя потом я узнал, что до моего прихода его, засранца, нажатия были более нежными. Али нажимал на определённые точки, а затем перешёл к традиционной, более понятной мне, технике. Я следил, снимал на камеру, на фотоаппарат, крутился около и создавал впечатление ревнивого, недоверчивого мужа. Вдруг погас свет. “Вот оно” – подумал я и приготовился к самому худшему. Это были всего лишь пробки или что-то в этом роде. Али зажёг свечи, установил их и продолжил как ни в чём не бывало. Оля была очень сосредоточенна. Она видимо не могла расслабиться и касания Али не воспринимала отстранённо. Уйди я и неизвестно что этот ловкач бы выкинул, а она была уже достаточно возбужденна. “Когда же это, чёрт подери, закончится” – думал я без конца. И вот закончилось. Оля пошла умыться, а ко мне подсели и стали разводить на продолжение масcажа. Они говорили, что нужно провести цикл, что одноразовое посещение мало эффективно. Нам делали скидку в цене. Я всё понимал и даже принимал. Я доверился этим людям и очень жалел, что не имел денег. У Оли были. На ещё один сеанс. Но он не состоялся. Мы поднялись в номер и я попробовал доказать, что другой массаж тоже неплохо и что в нём я чего-то стою. Но опять звучали бессмертные слова: “Ты почувствовала что-нибудь?” – “Нет”. Наступало время ужина.
       День экскурсии начался обычно и не предвещал ничего дурного. Мы сели в автобус первыми и теперь нужно было собрать остальных. Разъезды по другим отелям были утомительны. Мы видели поднимающееся солнце, раскалённый шар над ровной поверхностью. К этому моменту мы уже были на полном ходу в пункт назначения, в Луксор. Ноги страшно затекали. Была две остановки и мы выходили. Нет ничего более нелепее, чем турист, вышедший на пару минут из автобуса. Где я, что я, ну хоть покурить – вот в этом весь вышедший. Моя папа прекрасно отрабатывал этот образ. Наконец мы вышли там, где надо. Лучше б не выходили. Древнейший Карнакcкий храм, золото Египта. Сорок градусов жары, а то и больше. Настоящее испытание для изнеженных европейцев, мука для капризных, избалованных русских. Нам попался эксцентричной экскурсовод, который, не смотря на большой опыт, так и не привыкнул к этой бане. Тонкими, вызубренными шутками он вёл нас среди огромных исписанных камней, обломков великой культуры во всех смыслах. Все мы держались друг от друга в стороне. Пытались хоть что-то впитать. Судорожно искали тень, хлебали воду. А программа только начиналась. В таких походах многое узнаёшь о человеке. Оля выглядела заинтересованной, фотографировала, чутко слушала, действовала со всей любовью к знанию. Посмотрела ли она на меня хоть раз? Я был рядом и этого ей хватало, чтобы держаться самостоятельной, ни с кем не связанной фигурой. Всем было до себя. После Карнака отправились в Фивы, спускались в царские гробницы и ходили там, не разгибая спин. Помню склеп одного из фараонов - прочный серый камень, помню рисунки на стенах и возмущение мамы. “Это же важные исторические памятники, а кто за ними следит!” Да, следили за ними обалдевшие развязанные бедуины, которым ничего не стоило ухватить за воротник и выпрашивать денег. На что им деньги, если они вечно торчат в этих горах? Дальше был храм царицы Хачепсут, подвозящие к нему элегантные машинки, бросающиеся навстречу торгашы и изнурительные подьёмы-спуски у храма. Кто-то уже был настолько вымотан, что остался в автобусе. У тех кто пошёл должно было открыться второе дыхание. Я подошёл к краю храма и глубокомысленно посмотрел на раскинувшуюся пустыню. В это время мою безотказную девочку схватил какой-то бедуин и запросил сделать с ним фото. Cниматься они любят и свободно прижиматься к тем, с кем снимаются. Мы покинули скучный храм, все его многозначительные фрески и поехали вперёд. Начиналась вторая часть экскурсии, без мытарств и беготни. Мы видели колоссы Мемнона, эту гордость, эту память и эту ерунду. Мы хорошо, не торопясь обедали в прохладном ресторане и потом плыли по Нилу. Маленький катер. Оля и я, а напротив отец и мать и ещё какие-то люди. Отец снимал нас на камеру. Переместились в уютный магазинчик с благовониями. Нас вежливо посвящали в культуру масел, щедро лили нам на руки. Но в лицах людей можно было прочитать только одно: “Кончай нам впаривать, мы сами разберёмся”. Угрюмые, постные физиономии, прожженные организмы, которых не проймёшь никаким тонким благоуханием. Мы с Олей сидели рядом и на выданной бумажке подчёркивали названия водичек, которые купили у одного из приятелей Камала. Вернувшись в автобус, я долго смотрел в окно. Вдруг достал камеру и стал снимать. Я снимал свой первый фильм, документальное кино о переулке Луксора. Меня тронули все те перемещения, что происходили перед моими глазами. Жуткая бедность и одновременно свобода, свобода грязненьких пятилетних попрошаек, юношей, туда-сюда ездящих на велосипеде, неторопливых мужчин в зелёных платьях. Что они, люди солнца, знали о цивилизации? Я счастлив, что запечатлел несколько минут этого иного мира. Уже мало, что соображая, мы посетили магазинчик каменной мастерской. Обещали напоить кракаде. Я снова направлял камеру на простых жителей. Мне улыбались молодые мужчины, мешающие на полу свою глину, cвои порошки. Честные трудяги, облагороженные такой монотонной, но ценной работой. Мне были интересны именно они, а не алебастровые кошки и нефертити. Я на миг почувствовал себя Иоселиане. Если бы я не постеснялся постоять около этих профессионалов подольше мог бы выйти второй фильм. В том месте Оля выглядела очень сексуально. Распаренная, мокрая, в своём изящном платье она была cама природа. Её распухшие губы, румяные щёки, грудь, подмышки – всё было заряжено солнечной энергией, которая чувствуется даже через фотографии. При этом именно там она впервые мне сказала, что устала. И вот мы ехали обратно. Трудно было поверить, что ещё несколько часов пути. Но так и было. Для развлечения раскисших пассажиров был включен телевизор. Одним глазом мы успели просмотреть две дурацкие комедии. За окном стемнело. Оля уснула. Последнюю часть пути её голова лежала на моей груди и я следил, чтобы она не падала, не билась. Хотелось только одного – вернуться, но мы всё ехали и ехали. И вот уже совсем одни, четвером, не считая водителя, совершающего этот невразумительный путь в сотый раз в жизни. Я восхищался этим молчаливым, улыбчивым человеком. Большой день подходил к концу. Зайдя в отель, мы тут же направились в номер. Родители хотели ещё перекусить, просили присоединиться. Но я двигался за моей девочкой, которая еле стояла на ногах. “Нет” – сказал я, хотя поесть я был не против. Мы поднялись к себе и через каких-нибудь пятнадцать минут уже спали.
       На другой день – а может это было днём позже – мы решили забить на всё. Сходили на завтрак, вернулись к подушкам и растянулись. Прошёл час, когда мы должны были по режиму сменить моих родителей. Сменить на том лежаке, который они занимали с утра. Ранние пташки, они приходили на пляж раньше всех, а после обеда шли в номер подремать. Всё распланировано. И вот они уже стучали к нам в номер, чтобы узнать, в чём дело. Мы не открыли. Мы были так бессильны, так ленивы, мы желали покоя и общества друг друга. Приехать на курорт на несколько дней, чтобы один из них проваляться в номере – что может быть прекраснее. Чем страннее, тем прекраснее. И эта сиеста напрашивалась с самого первого дня. У нас был чудесный прохладный номер, до нас доносился мягкий звук купаний в бассейне. Лёгкое колыханье тюля и никакого палящего солнца – идиллия. То так ляжем, то этак. Полусон, рука касается руки, тихие слова - истома. Немного волновало неожиданное появление Камала, у него были ключи и он заходил в это время, чтобы прибраться. Вот он появляется и я его быстро выпроваживаю. В голосе Оли новая нотка. Так матери говорят со своими младенцами. В какой-то период она стала чувствовать себя старше, ответственной за меня, сильнее. Месяцем раньше, когда начались наши самостоятельные вылазки, я увиделся ей ребёнком, беспомощным неопытным существом. Она брала инициативу, вела, смекала что и куда, а я... я созерцал и был ведомым. Мне казалась она справляется и ей нравится такая роль лидера. Я уступал, но всегда был готов собраться, помочь. Однако в какой-то момент она мне стала выговаривать. “Я не хочу ни о чём думать. Я хочу быть слабой”. В этом была доля лукавства и преувеличения. Она была достаточно гордой, чтобы вот так просто показать свою слабость, гордой, чтобы доказывать своё превосходство, в студенческой мастерской выбрала роль старосты, в чьи функции входит то или иное руководство группы.
       - Ты мне уже как брат. – говорила она своим уменьшительно-ласкательным тоном.
       - В смысле?
       - Такой родной.
       “Такой родной” звучало как “то есть я не могу к тебе относиться как к мужчине”. Такое положение дел меня немного огорчало. Но я чувствовал в этих отношениях какую-то изысканную, причудливую игру и не мог её остановить. Там, на большой кровати, где я страстно выражал своё мужское либидо, теперь я притворялся щеночком, ищущим материнскую грудь. Мне ещё не хватало постанывать и лизать её, мою загорелую мамашу. Кажется, я так и делал. Кажется, мы тёрлись носами. Мы были как дети, как щенята и котята, но за ней постоянно оставался этот образ старшей. И вот раздался этот проклятый звоночек. Звоночек в прямом и переносном смысле. Даже мать ей отвечала с большой задержкой, а этот ублюдок не заставил себя ждать. Прорвался. Из Москвы в Египет! Моя мамаша, конечно, растерялась, но и не могла скрыть своей радости. Это был тот, с кем она сошлась на практике ещё в апреле. И теперь она, стервоза, на моих глазах соглашалась на свидание, предложенное как будто не в прямую, издалека. Она ходила около нашего ложе и со всей наивностью дуры прижимала к уху свой телефон, а я нутром, позвонком, хрещями чувствовал, что происходит. Всему виной была расслабленность. Я как пьяный лежал, созерцая соблазнение моей мамаши, вдруг ставшей крохотной девочкой с засветившимися очами. “Как приеду, позвоню” – это были её последние слова, слава богу все понимали, сколько стоил этот звонок, но главное было уже сделано. На главное, на один только посыл достаточно несколько секунд.
       - На свидание пригласил? – Я спрашивал так, будто был уверен в её верности. Шутливо, даже подсмеиваясь над позвонившим. Не пройдёт и месяца как у него будут все права подсмеиваться надо мной. Резким, желчным смехом.
       - Я ещё не дала согласие. – Спокойно, искренне соврала она.
       И вдруг мне стало до невыносимости обидно. Я отвернулся. Я как только мог играл ужаленность, но она ничего не понимала или делала вид. Этот разговор словно выдернул её из нашего сонного, скучного логова в мир шумного аквапарка. В своих мыслях она неслась по водяным горкам. Ей нравился этот парень и она была очарована тем, что он застал её в Африке, на другом континенте. Как ей было заметить мою грусть? Своим нереагированием она одержала победу. Я повернулся и снова стал мурлыкать. Полный мудак. Я стал подтрунивать над их будущей встречей. А в душе кошки скребли, было отчётливое понимание того, что измена не за горами.
       - Встретитесь, передавай привет, - говорил я со своей самодовольной, защитной улыбкой, - cкажи, когда он звонил, я был рядом.
       - Хорошо. – отвечала она так же весело, будто этого никогда не произойдёт.
       Потом мы ещё долго лежали. Ослабли окончательно и забыли обо всём. В какой-то момент я потянулся за тетрадкой и стал выводить стихи. Мне вдруг стало жаль впустую уходящее время.. Стихи я назвал “Блаженство”. Ей они понравились.

Так, забывая обо всём,
Все строки песен,
Мы спали. Был лёгок сон
И мир за ним чудесен...
Так, на кровати белой вширь,
Два тела наших плыли,
Там, где исламский монастырь
Стенал и бедуины жили.
Оставив африканский зной,
Мы пали на кровати,
И потянулся день восьмой
Сквозь томные объятия.
И губы приоткрылись чуть,
Разгладилась морщина,
И воцарилась жизни суть,
Сон женщины с мужчиной.
И этим сном земные грани
Мы размывали без конца,
А под загаром ждали знания
Единого лица.

       Мы решили, что на следующий день мы встанем пораньше и проторчим на пляже как можно дольше. Мы поставили цель загореть, наплаваться. Так мы и сделали. И весь этот активный день я иронизировал на тем, на чем надо было плакать. Над её будущей изменой, которую она, в отличие от первой, совершала умышленно. Но это уже другой сюжет. В тот день истомы ни мне, ни ей он не представлялся таким мрачным. Хотя далеко-далеко на горизонте и ей, и мне виднелись его чёрные полосы. Так далеко, так близко.
       А ведь море, на которое мы так нехотя ходили, есть потрясающая метафора нашей любви. Любовь всегда как море. В нём акулы и милые полосатые стайки, оно сверкает на солнце и оно же топит. Оно буря и оно гладь, но я не об этом. Я о том, что в Красное она входила всегда первой, я обычно плёлся сзади. Мы шли как бы вдвоём, но вот она уже там, а я, неженка, всё ещё здесь, у берега. И в этом вся наша любовь, так мы в неё и погружались. Но ведь из Красного мы выходили вместе, даже зачастую я был первым. А в жизни так: я всё ещё бултыхаюсь, а она уже с грустью созерцает меня на лежаке. “Давай обратно! Иди ко мне!” – кричу я ей, но она неподвижна. Только губы чуть двигаются, повторяя как заклятие: “Не могу, не могу”. “Чего ты не можешь? Здесь же здорово! Давай!” – “Нет, нет, нет”... Поначалу мы занимали места моих родителей, но потом стали искать свои. В тот длинный день на море мы пришли рано и без труда выбрали место. Разложили свои причиндалы, разделись и пошли прыгать с пирса. Вернулись, легли и стали слушать своё дыхание. Затем открывались книги. Она читала активно, запоем, у неё была конкретная цель прочитать до конца. У неё было о кино, у меня о снах. Борхес это было не то, что я хотел, с книгой я ошибся. Читал вяло, лучше бы болтал или слушал, но она не хотела ни того, ни другого. Народ начинал медленно стекать. Наступало время обеда. Мы много плавали и я проголодался. Мать чувствует своего сына и вскоре она возникла с водой и булочками, которые набирала на завтраке. Тянулся шестой час нашего пребывания на пляже. “Пойдём” – начал я гундеть. Кожа уже стонала, несмотря на все защитные жидкости, которыми мы обливались. Мазали мы друг друга нежно и терпеливо. Я любил её мазать, спасать обожаемое мною тело. Наконец мы ушли. В номере я мыл её, чувствуя себя папой. Я проводил губкой по её ногам, вдыхал запах мыла, смотрел как пена сбегает с моих пальцев на её колени. И вот мы лежали на нашем летучем корабле и обрабатывали друг друга маслами. Я помню, как скользил по её спине и скольжения становились всё медленнее, как от запаха крема и возбуждения мутнело в глазах. И растирание плавно переходило в тихое и сосредоточенное соитие. И иное развитие было невозможно. Этот сладостный переход мы повторили снова. В другой раз. Я лежал на своей обгоревшей спине, а она массировала мне грудь. Она водила руками и бёдрами, и последними всё быстрее, нетерпимее. И я вырвал из под неё своё полотенце и вошёл. Мгновение страсти и вот она замирает, тело её больше не слушает. Она становится сторонним наблюдателем процесса, который из-за меня всё не может закончиться. Щёлк и она вся в себе, она достигла высшей точки опьянения, но не оргазма. И отрезвела. И теперь то, что происходило ей не нравилось. Грех и грязь. А ещё я, содрогающийся под ней в том, что она не испытала, в удовольствии. Умом я всё видел, понимал, но тело – тяжёлый механизм, оно знает то, что ему нужно. И, дождавшись меня, она валилась на кровать и немела. Всё по сценарию. Будь это Египет, Питер, не важно где – всё кончалось одинаково. Меня волновали тряпочки, полотенца, бумажки, а её в этот момент волновал весь мир, который она вдруг чувствовала как что-то неправильное, ужасное. Но вот я ложился рядом, сочувственно трогал её бесчувственное тело, целовал, говорил что-то, пытаясь рассеять её сумрак. Ничего не действовало. Ей нужно было просто пережить. Cнова и снова принять свой инстинкт, мгновение назад захвативший её целиком. Это могло длится десять минут, десять минут драмы, десять минут немого обращения к Богу. Если это была ночь, по истечению болезненных минут она засыпала, оставляя меня в глубоком одиночестве.
       По отношению к родителям я, херов иждивенец, вёл себя некрасиво. Всё через силу. Заходил к ним в номер через силу, разговаривал на пляже или столовой через силу. Я вечно бежал от них, бежал к cвоей невестушке. В их огромном номере стояла невыносимая скука, я чувствовал там стеснение. Я не мог терпеть отца и мне было жаль мать. Ей не нужен был отец, ей нужен был я, а если не я, то одиночество. Вернувшись домой она не разговаривала с отцом несколько дней. И всё это было реакцией на его поведение там. Обида, даже ненависть. В Египте мать мирилась, покорно исполняла все его желания, ходила за ним везде и всюду. А он нигде не мог расслабиться, наверное даже под водой, разглядывая своих рыбок. Он чувствовал себя так, будто на его плечах лежит громадная ответственность. Он воспринимал себя как старшего, за всё отвечающего. Им владел страх. И это напряжение выражалось в упрямой неотёсанности, бесцеремонности, в которой он не отдавал себе отчёта. Я не знал, что от него ожидать. Рядом с Олей я чувствовал эту маниакальность во много раз острее. Был бы один, давно смирился и не замечал, мне было не в первой видеть его в таких обстоятельствах. Свои слёзы по этому поводу я уже пролил. Но с Олей я испытывал сильнейший стыд. Стыд и сочувствие, ведь передо мной метался загнанный зверь. В какой-то момент этот эмоциональный человек проявил себя вежливо, cпокойно, именно перед Олей, и я был счастлив. Но отношение у неё уже сложилось и я не стремился его переделывать. “Я могла бы общаться с твоей мамой. Я хочу с ней общаться. Но папа твой конечно...”. У нас у обоих были тяжёлые отношения с отцами. Она хотела общаться с моей матерью, но за всё время они не сказали друг другу больше дести слов. Они не стали подругами. Рождение в один день ни на что не влияло.
       Один из вечеров мы решили провести у бассейна. Как всегда плотно поужинали и вышли в другую дверь. Мать и отец уже ждали нас. Мы подошли к ним и они быстро удалились, освобождая лучшие места. И мы чудесно лежали на них. Недалеко на синтезаторе играл музыкант, вблизи шумело дерево. В одном бассейне вода подсвечена и прозрачна, в другом темна и холодна. Никто не мешает, за спиной столовая и во всю продолжается ужин, cтекло чистое и звуконепроницаемое. Над нами наш собственный балкон, на который мы выйдем через несколько минут и выпьем коньяка. Но пока мы лежим, молчим и дышим. И эти минуты становятся для неё минутами блаженства. “Мне очень хорошо” – говорит она впервые, говорит тихо и честно. Я держу её за руку и радуюсь. В тот вечер я не мог почувствовать себя так, как она, но я понимал её. Я прекрасно видел в её взгляде все те тонкие ощущения, которые наполняли её душу.
       - Где так учат любить? – cпрашивала она на нашем трёхподушечном самолёте. Говорила на моё заеженное “о чём ты сейчас думаешь?”
       - Посмотри назад, - говорил я, когда мы шли с пляжа с последний раз, - ты больше никогда здесь не будешь. Никогда этого не увидишь. Никогда.
       - О чём вы разговаривали? Он кажется говорил, что мне повезло с тобой? – cпрашивал я после гуляний с Камалом. Она сумела войти в стихию языка, говорила уже не задумываюсь.
       - Я отдам тебе деньги. – сказала она, присваивая себе противозачаточные таблетки, привезённые мною на пробу, которые только вызвали странное жжение и заставили меня бежать в ванну. Но вот она целенаправленно убирала их к себе и собиралась у меня их выкупить. Для чего? Зачем? Поганая контрацепция, которой мы никогда не пользовались, корябнула мне по самому сердцу. И это она, моя мама и мой ребёнок, моя сестра и любовница. Она, за всю Хургаду не сказавшая главного. Ни на балконе, ни на лежаке, ни в автобусе, ни нашем трахадроме, ни в столовой, ни в последнюю вечернюю прогулку за манго - раннее из-за него мы пережили конфликт с местным жуликом. Но всё это мелочи. Никому не нужные таблетки в том числе, хотя они и являются многоговорящей деталью.
       Cколько раз мне вслушиваться в шум моря, всматриваться в нашу неотделимость, в моё катание её на волнах и её некрепкое держание за мою некрепкую шею. Сколько раз мне чувствовать её рядом, cпокойно смотрящую как араб лечит мою ногу раскалённым маслом, ногу, которая напоролась на морского ежа, когда мы плескались, как дети. Cколько раз... И никогда, нигде, никак не слышать ни от себя, ни от неё тех простых слов, что прогревают сильнее африканское солнца: “Я люблю твои глаза, твои волосы, твои руки. Я люблю тебя”.
       Аскольд замолчал.
       Уже стемнело. Cначала были тени. Они ложились то здесь, то там, ложились всё активнее, становились толще. И вот последний час мы просидели в полной темноте, не видя друг друга, лишь какие-то контуры. Но так и должно было быть.
       - Я прошу прощения за вопрос не по теме, - сказал Шарль, - но много ли там котов?
       Мне стало стыдно за Шарля. Как он мог спрашивать такое, после всего услышанного.
       - Конечно. – cпокойно ответил Аскольд. – Для египтян вы священные животные.
       - И вы тоже! – вдруг выпалила я.
       - Кто вы? – строго спросил Аскольд.
       Какую же грубую ошибку я совершила. Я возненавидела себя.
       - Ты имеешь ввиду обезьяны?
       - Так, я пошёл есть. – cказал Шарль. – Спасибо за рассказ. Было очень интересно. Хорошие стихи.
       Шарль ушёл. Я и Аскольд какое-то время просидели в тишине. Он сполз с кровати, налил в мой и свой бокал ещё шампанского.
       - Да, Лиза, - сказал он. – Я действительно такой, каким ты меня видишь. И я всегда был таким. Я не превращался. А если и превращался то не так решительно. Но к священным лемурам и макакам я всё же не отношусь. Как, впрочем, и Шарль к священным котам. Это трудно объяснить. Пойми одно, я всегда был такой и таким останусь.
       - Аскольд, я... – заговорила я.. – Как же тогда...
       - Я и сам не знаю как. Но мы же сейчас сидим в твоей комнате, пьём. И это же как-то происходит. Это же есть... Ты спрашиваешь как же она могла? Вот так и мучилась. Все мучаются, когда рядом с ними такой как я. Я хочу за них выпить. За всех. И за тебя тоже.
       Мы выпили и из моего глаза вытекла слеза. Хорошо, что было темно.
       Мы молча допили бутылку. И Аскольд заснул. Заснул, припав к моей коленке. Я впервые за всё время подумала о родителях. Мне захотелось попросить прощение у мамы, обнять её. Я вспомнила папу, как он стоял со мной у окна. Он так хотел меня обнять, но почему-то не решился. И потом я подумала о нём. Вспомнила его попугая. Вспомнила как мы стояли друг напротив друга, как он протянул мне диск. Я осторожно переложила Аскольда на свою кровать, взяла магнитофон и пошла на кухню. На кухне я зажгла свечу. Диск был в магнитофоне и я включила его. Потом достала папины сигареты, взяла одну и села у окна. Закурила. Сидела, слушала, медленно тянула, смотрела на дым, на чёрное окно, на дрожание свечи. И всё сливалось в одно. Было очень грустно, но в то же время как-то хорошо, свободно, тихо. Мир казался таким широким, огромным и одновременно таким маленьким. Люди, которые ещё несколько часов ходили по этой кухне, теперь были где-то там, где плещется море и дымится кальян. Но я чувствовала как его дым смешивается с моим, и как они, перелетевшие пустыню, совсем рядом, прямо за стеной. Вот-вот и они что-то скажут, позовут меня, чтобы я выключила им торшер. И я пойду и сделаю это с большим удовольствием.