***
Январь, 200*.
Каждый год в течение уже пяти лет я вспоминал, не мог никак упустить из памяти, как потерял самого дорогого человека на всем свете - не было дороже и ближе.
В моем маленьком мирке жило из года в год одно-единственное лицо, так осязаемо и ощутимо я видел, помнил, вспоминал ее каждый раз. Теперь, когда прошло уже столько времени, я думаю, что так и не понял, где именно началась ее последняя, лебединая песня. Не знал, где, как говорится, все. Что все?..Ну, где все поменяется, где одна встреча - а потом все, но могу спасибо ей сказать за то, что помню, что теряю и что не сдаюсь. Все - это когда что было и есть теперь не просто так, ведь это нельзя терять.
- А я думала, ты уйдешь, - сказала она мне как-то, как всегда, будто я был самым ненадежным человеком, которого она встречала. Хотя, может быть, так и было - никак не решался спросить у нее.
- Не знаю. Сегодня - нет, не уйду. Сегодня мне пока хорошо, - ответил я ей тогда, правда, солгал, никак не хватило смелости сказать, что я не уйду вообще, то есть - постараюсь.
Она часто врала мне, и я знал это. Придумывала какие-то маленькие уловки, чтобы уже в какой раз проверить меня, убедиться во мне, но я ни разу не обижался на нее за это. Она, конечно, была права, ведь я совсем не заслуживал доверия, хотя чаще всего был честен с ней. Я, такой ненадежный и переменчивый, и она, такая взбалмошная и свободная, нам было трудно. Трудно, но все-таки чертовски здорово. Она, наверное, больше всего на свете обожала мои сказки на ночь, которые я рассказывал ей, чтобы ей не было страшно, и всегда придумывала свой конец, потому что мой ей никогда не нравился. Она любила, когда все заканчивалось плохо, когда все умирают, когда есть только один цвет - черный. Может, назло, но я всегда рассказывал в конце о свадьбе или о счастье, а она улыбалась и вздыхала, а на следующую ночь читала мне свое повествование, и я злился. Она придумывала нелепые сказки, чтобы потом плакать и вздыхать над ними, и я посылал ее к черту. Наш конец сказки я, несомненно, переделал бы, чтобы потом именно улыбаться в белом цвете.
Она была, как я сказал, взбалмошная и свободная. Красивая. Она была бесцеремонная, неугомонная, несдержанная, невежливая и вежливая, умная, догадливая, спонтанная, зависимая постоянно от кого-то и в то же время независимая, самовлюбленная, жестокая, но великодушная, лояльная, целеустремленная, веселая, нежная, милая. Она не знала меры, все у нее было чересчур, ничего не получалось вполовину. Она была - все то знали - искусственной, ее постоянная маска на людях слишком мешала мне, когда ей было одиноко, больно, она не показывала этого, наоборот, вела себя преувеличенно улыбчиво и весело, мне повезло - я был одним из немногих людей, с кем она была по-настоящему настоящей. Она слушала веселые песенки на людях и грустные, когда оставалась одна; она смотрела фильмы с плохим концом; она любила все яркое; она плакала навзрыд; она долго и громко смеялась; она любила истории о нераздельной любви, так как в них, она говорила, слишком много слов, которых она не решалась бы сказать; она мечтала; она любила одиночество, но боялась оставаться одной на долгое время; она любила себя и постоянно упрекала; она взрывалась и делала все наобум, а потом об этом жалела; она действовала, а потом думала. Я говорил ей, что она немного ненормальная, но говорил это с ноткой нежности в голосе, и она никогда не обижалась.
Что-то еще? Да. Она часто говорила: "Знаешь, что я хочу?.. Я хочу..." Весну, лето, осень, зиму, солнце, дождь, снег, гулять, сидеть дома, мороженое, наггетсы, в центр, учить французский, петь, танцевать... Список был бесконечный, и каждый раз - что-то новое. "Знаешь, что я хочу?" - конечно же, я знал. Она хотела сказать: "...хочу к тебе", но каждый раз отступала и говорила о чем-то, никогда не повторяясь. Я не успевал за ней, она опережала меня, такая быстрая река, на которую я смотрел и удивлялся каждый раз.
Мне не было скучно, но я не знал, что говорить. Я молчал. Сейчас, дурак, думаю, сколько хочу сказать.
***
Июнь, 200..
Каждый раз, когда я его видела, я сходила с ума. Я думала, со временем это пройдет, но вот ничегошеньки у меня не получалось. У меня, да и у нас с ним.
Я стала говорить и думать о нем гораздо, в немыслимо много раз раньше, чем он обо мне. Тогда ничего не было, и я, словно боясь сказать что-то ненужное и лишнее, которое будет способно раздавить то хрупкое, как хрустальный бокал, и еще незаметное, что я увидела между нами, как нечто необычное, непривычное, такое прозрачное, с чем я бы уже никогда не рассталась, наверное. Что сохранила из нерешительности, такой вот притаившейся где-то там, где никто не был, кроме меня.
Влюбленная и совершенно потерянная, я вдруг так неожиданно ожила той зимой, в холодном таком феврале. Я не была знакома с ним, я видела его слишком часто, чтобы задержать на нем взгляд в какой-то момент минутой больше, чтобы однажды минутой больше, чем обычно, полюбоваться им и подумать: "Какой же ты красивый..." Эта минута, неожиданно для меня, вдруг растянулась в долгие месяцы. Я начала искать его глазами в толпе, смотреть за ним, наблюдать, любоваться, даже следить. Из своей собственной тени, слишком темной и большой, которая вовсю меня закрыла, я смотрела на него, а он не знал даже моего имени и совсем не хотел замечать, что я все время, всегда, где-то совсем рядом, так, что он мог бы просто протянуть руку и все. Больше ничего бы не потребовалось. Я была рядом.
- Представь, я бы убил человека, а потом просто сказал ему: "Прости меня, я был не в себе." - заявил он мне однажды, когда я обидела его, а потом попыталась объяснить, что просто не сдержалась, что уже задумалась и поняла, что была не права, что вот так у меня все просто и легко.
- Ты думаешь, что уже поздно извиняться? Что уже все? Что неосторожными словами я кого-то тут убила? - мне было стыдно, мне хотелось, чтобы наконец он перестал гнуть эту нелепую трагедию и просто сказал, что все хорошо, что пока все хорошо.
Позже он, конечно, так и сказал. Я всегда делала что-то такое, за что постоянно перед ним извинялась, хотя я не прошу прощения, я никогда этого не делаю, но вот такое получилось исключение, но он и всегда был моим исключением, во всем. Я злилась на него часто, я кричала, я плакала, я закатывала тихие такие истерики с такими неслышными слезами на глазах. Затем извинялась, конечно, а он долго так делал вид, что не обижается, но я-то знала, что больше всего он хочет меня вовсе не видеть, а у меня в тот момент в голове возникало: "Вы действительно хотите удалить его? Да - Нет." Он был обидчив, слишком, когда я, взрывная, легко забывающая ссоры, пыталась каждый раз выяснить у него, чем я ранила его на этот раз. Мы, может, и вправду были несовместимы, но нам ведь удалось проплыть на своем корабле в нашем море обид и радостей, пусть и немного.
Я любила разговаривать с ним ночью по телефону. Он каждый час говорил, что ему пора, что он хочет спать, что давай прощаться, что спокойной ночи, а я, с улыбкой на губах, просила: "Ну пожалуйста... Ну останься." И он говорил, что, так уж и быть, еще часик. И так до утра. Я любила не спать ночью, а потом отсыпаться днем, а он наоборот, и я говорила, что ему не идет быть жаворонком, что он теперь ночью спать не будет, что я-то буду ему мешать. Я знала, он улыбался, хотя я была счастливей - я смеялась. Рядом с ним я могла смеяться сколько угодно, смеяться долго-долго-долго со слезами на глазах и знать, что как раз этот смех и эти улыбки вовсе не притворные, а настоящие, как я, когда я рядом с ним. Под утро он молчал и, заснув, клал трубку. А я сидела у окна, встречала солнце и думала: "Доброе утро, хороший мой."
Он очень любил себя, но слишком часто называл себя виноватым, он любил видеть во всем хорошее, в нем - просто ненормальный максимализм, он как мальчишка, совсем не хотел взрослеть, но порой был гораздо старше меня. Всегда веселый, почти никогда - грустный, просто молчалив и нет настроения - ни хорошего, ни плохого. Он стеснительный, но порой говорил такие вещи, что начинала стесняться я, очень обидчивый, но на него самого невозможно было обижаться, часто слишком резкий, но ведь никогда не ссорился, ругалась я. Редко делал комплименты, но когда такое случалось, и вправду чувствовала себя и красивой, и умной, и трогательной, и самой доброй. Недоговаривал что-то важное, будто не мог до конца доверять, доверял лишь отчасти, самое большое - наполовину, а я не могла обижаться, это ведь и так много было. Он никогда не признавал, что все-таки знает меня, но сам с такой легкостью предугадывал все мои слова, что даже неловко становилось. Равнодушный и нежный, резкий и нерешительный, закрытый и независимый, одинокий, веселый, задумчивый, серьезный, немногослоный, молчаливый, наивный. В словах - правда, ложь только по пустякам, и я не могла уловить ее, он сам в ней признавался. Он во многом признавался, но самое главное я не услышала ни разу.
С чего мы начинали? С притворства, нерешительности, злости, наивновсти, дурацкой игры, правила которой не были мне известны. Я сходила с ума. Я петляла в толпе, когда видела его, словно хотела убежать, ускользнуть незаметной, я смеялась, как ненормальная, я могла подбежать к нему и, не сказав ни слова, так же молча отойти. Подкашивались колени, дрожали руки, я краснела, путалась, спотыкалась. Но неизменно, неизменно хотела быть рядом. Всегда.
Если бы я могла спросить у него, что хотела, но не решалась. Рядом с ним вела себя, как первоклашка. До чего было мило и забавно.