Я твой подданный, Партия!
Политика тонкое дело и с моим умом толковать ее не следует. Я и не пытаюсь , но аполитичным быть не желаю и по мере ума своего стараюсь думать. Оно и не без помощи. Еще студентом будучи, прослышал как-то говор среди иноземцев, что мы, советские студенты, не слыхивали о некоей международной студенческой организации. Обидно всем стало за наговоры такие и, чтобы покончить с ними, собрались в самой большой аудитории, да выставили всех иностранцев за дверь и стали слушать Работника Большого. И сказал нам Работник, так-то и так-то, говорят, что не знаете. Так вот, знайте теперь и, если спрашивать будут, отвечайте, что есть и от советских студентов полномочные представители в этой организации. Обрадовались мы словам таким и взбодрились и я не чувствовал с тех пор себя аполитичным. А недавно даже
кандидатку в самый высокий орган власти выдвигал. О чести такой, партией оказанной, мы узнали задолго и волновались, понятно. Волновались тоже долго, потому как сверху никто не говорил, какая она делегатка-то? Мочал горком, молчал обком и при таком-то гробовом молчании молчали и мы, чтобы тишину не нарушить. Наконец в письме кто-то обрисовал ее портрет. Во-первых, восемнадцать лет. Это, чтобы понятно было, что государством нашим великим управляют все от мала и до велика. Во-вторых, беспартийная. Это, чтобы коалицию партийных и беспартийных показать. Ну, и прочее: честная, принципиальная и комсомолка. Подыскали нам и девчушку такую. Что было при ней, то ей и оставили, а, чего у нее не хватало, сказали, что хватает, чтобы регламент не нарушить. Выдвинули мы ее, а там с разговором и агитатор ко мне пришел. Оглядел мое жилье и объявил, что в свое время сам жил в свинарнике и ничего, терпел и даже нравилось. Агитировать, значит, начал. Я согласился, что каждый выбирает жилье с такими удобствами по своему вкусу. Заметил только, что из шалаша, собачей будки и свинарника лучше все- таки выбрать шалаш. В свинарнике, правда, по причине понятной теплей. Агитатор одобрительно улыбнулся. Так просто или положение обязывало. Все равно водки ему предлагать не стал, но пообещал проголосовать еще до обеда. А, когда настал этот праздничный день, прифрантившись и опрокинув рюмку, чтобы еще праздничней казаться, отправился голосовать. Назвался, чтобы члены комиссии галочку поставили, взял бюллетень, в котором про кандидатку сказано было, потоптался для проформы, потом свернул налево, свернул направо и отыскал кабину, в которой тайное голосование и провел. Обратно вернулся тем же путем и уже по ковровой дорожке к урне прошел, куда и опустил голос свой. Кто-то покосился неодобрительно, чего, дескать, кручусь, но слова худого я не услышал. Право есть право и супротив него не попрешь. За это право народ погибал, а потому не грех еще пару рюмочек опрокинуть, чтобы работалось завтра, как после праздника, полагается.
А работа моя даже интересная. Я не чертежник или переписчик бумаг, хотя и такой мороки хватает. Мне государство дало приборы огромные и сложные, чтобы я другие выдумывал. Заботу оправдывать должен но, прежде, чем самому что- либо выдумать, изучил, а что есть похожего у них, у буржуев? И ужаснулся. Буржуи, хотя и загнивать обязаны, да все что-то резину тянут и с задачей, перед ними на этот счет партией поставленной, явно не справляются. И, как я с огорчением заметил, они не лыком шиты. А понял это не сразу, а, когда понял, то дунул во все лопатки за ними, но скоро уморился и потому сообразил, что так просто им на хвост не сядешь. Уж больно прыткие. Едва я придумаю такое, что ничем не отличается от их придумок, а у них уже другое, лучше прежнего. А там, глядишь, еще и еще. Но все равно, пусть и на бумаге, но все-таки их переплюну. И сразу же объявлю, что не уступает, а после, обнаглев, превосходит! Так научили, а, если бы заартачился, переубедили бы в добровольно- принудительном порядке. Ведь прибор-то советский и должен быть на высоте. А это значит, что не ударит руководство лицом в грязь и, как водится, отрапортует партии и народу о перевыполнении всех планов. И будут в газетах заголовки большие и радостные, и на таком-то прекрастном фоне вытянутся лица кой- каких недоброжелателей, собравшихся было нахмуриться. Да и что огорчаться? За народное добро деньгами же народными и расплачиваемся. И в такой-то круговерти, разве, кто разберется, а, если и разберется, то промолчит обязательно, поскольку не дурак разбалтывать, что умен в вопросах государственных.
Я работаю не за деньги, а, как велено, по причине большой сознательности. Все равно о ней напомнят, потому что не дать, не сказать что другое, обычно начальству нечего. Но и то я знаю, что с высокоразвитым сознанием или без него, но в поту, если я того не захочу, мне работать не придется. На то существует охрана моего труда, опробованная и отработанная, хотя, правду сказать, не так уж и давно. В основе охраны этой расширенное воспроизводство инженеров и других нужных людишек. Тут мы побиваем все рекорды. Никто с нами в пунктике этом тягаться не может и мы, понятное дело, гордимся таким достижением. Ну, а, поскольку безработицы в нашем обществе быть не должно, то каждому инженеру полагается штатная должность, а вместе с нею и оклад, чтобы кормиться мог и показаться. И там, где у буржуев один работает, у нас втроем, а то и больше. Облегчение? Да еще какое! Как приятно, когда парочка головастиков из четверых или даже из троих ходят с утра и до вечера от одного окна к другому, у каждого останавливаясь и вглядываясь подолгу вдаль. Молодцы ребята. Работать не мешают, а могли бы, вспомнив, что на пособии сидят. И с политической точки зрения получается, что надо. Инженер, он все- таки, хотя и народный, да все одно, не чисто здесь что-то. По причине же многочисленности своей упрямым не станет и перед рабочим классом не загордится. А, если все- таки и находятся элементы, которые считают класс технических или других народных головастиков социально обойденным, то мы в курилке или в каком другом месте с ними ведем принципиальные беседы и объясняем, что не бывало такого класса ни при дедах, ни при пращурах наших и не в одной книжке про то не написано. И уж точно не нужна головастикам партия особая, чтобы интересы их защищала, да идеологию чуждую выражала, поскольку есть одна и ее довольно. У колхозников вон тоже, может, надобность в чем есть, а они помалкивали даже тогда, когда последнее из их сусеков выметали для всякого другого люда. Им тоже, может, партия колхозная не помехой стала, но порушим мы тогда единство ленинское наше, и каждый будет дуть в свою дуду и тянуть к себе и поди разберись, по что свара?
У меня последнее время в голове чисто и пусто. К добру ли это? А спросить некого. Но чую, за пустотою этой безыдейность кроется и надо бы с нею бороться, да не охота. А, коли дал слабину в деле, в котором быть бдительным надобно, уж тут, как тут буржуйское сомнение, и начинаешь спрашивать, почему, да что? А от вопросов таких никому еще хорошо не стало. Стыдно сказать, но иногда я думаю, почему у буржуев одно, а у нас другое? У них время дороже денег, чтобы быстрей, хоть мать родную, но все-таки продать, а у нас порой и не поймешь, как на деньги что-либо путное купить? Без высокого разрешения министерства или ведомства нельзя и баста! Потом поймешь, прослышав, что конвейер, у буржуев закупленный, на ладан задышал, хотя наш, как клепал увесистые изделия, так и клепает. Но все равно своего иногда добиться удается, но, как в натуральном хозяйстве, через обмен. Продолжают отмирать, стало быть, товарно-денежные отношения, как в теории и сказано. А с ними и нужный товар отмирает, если, конечно, вдруг взялся откуда-то. Не понятно только, почему денег не хватает? По логике должны бы сохраняться. Совсем запутался, а потому запутался, что на лекциях по дисциплинам нужным появлялся редко. Вот и выучился недорослем. Позор-то какой! Но, если вдуматься, в теории такой, как в абсурде, не я один дурак.
Вдрызг не напиваюсь, хотя в забегаловку стакан другой какой-нибудь гадости выпить заскакиваю. Заскачу и встану, а пока стоишь, да ждешь, когда черед твой настанет, час пройдет, а то и мало. Тем временем и после, конечно, разговоры ведутся. Иной раз острые. Подвыпив, пришлый человек, лицом, вроде, знакомый, рассказывает. И то ему не так и это мешает. А о сельском хозяйстве так речи, как агроном, ведет. И все ему плохо. Слушаешь его, слушаешь и вот уже было насупился так просто или от дум неожиданных, а он, как оборотень. Нету. И не на ком душу отвести. А рядом на мотоцикле милиция. Ее побаиваешься. Ей бы пришлым заняться, да стала она уж очень обходительной. А было время, когда не знали, как и разминуться с нею? Сердиты были и строги, но потехи ради или по другой причине, уходили человечка. Он, возьми, и скончайся. Народ же знал его и начал горлом шуметь, да, как в старину, неорганизованно. Струями воды охладили его гнев и, угомонили, а милицию новую назначили и теперь она по справедливости. С некоторых же пор так и вовсе нашего брата замечать перестала, что уж совсем не ахти. Роптать не ропщем, но обидно все же: пьешь, пьешь, а загулов как бы и нет. Зачем стараемся? Для любого действа зритель необходим. Даже ругательный, иначе без славы останешься. У алкаша свои амбиции. А потому милиция равнодушной к ним стала, что начальник ее новый выговором был наказан. За политическую близорукость отругали. Даже мы слышали, что партия взяла курс на борьбу с алкоголиком, а, коли правда это, то можно было подводить итоги жизни. Ей ли, уничтожившей целые классы купцов, да помещиков, да миллионы кулаков не одолеть забулдыг каких-то? И верно, много сделали. Ну, цены само собой. Такое и раньше случалось. Но не бывало еще, чтобы этой самой
водки даже у таксиста не купить. Разве что, в лихолетье самое жуткое. И, чтобы понять начальнику, что такие крутые меры должны результат дать, а он, как набивал вытрезвитель выпивохами, так и продолжал набивать. Как будто и не было новой политики партии в делах алкогольных и алкоголик в соответствие с нею не пошел на убыль? Такой непорядок не остался незамеченным и начальника наказали по партийной линии. Он же повинился. Вот и бросила милиция алкоголика на произвол судьбы, чтобы сводки вытрезвителя в соответствие привести. Так что есть еще надежда у него уцелеть. Да и попробуй искорени. Он, поди, не мало оставляет в гастрономах. На эти деньги запускать можно диковинки разные. Выгоды нет без алкоголика остаться. Ведь и пенсию ему выплачивать не придется. Он, загодя, окочурится.
А пивные все-таки убрали с парадных проспектов, чтобы мы перед ликом иноземным в грязь мордами не плюхались. Так что не видать им больше удали нашей русской. Они, правда, все равно, шныряют, да все вынюхивают что-то. Ну, и пусть. Нам от их любопытства даже польза, потому что на прилавках магазинов мясо и колбасу, время от времени показывают. Иначе они, дурачины, чего доброго, подумают, что кормимся только хлебом и макаронами. А, коли иногда и доводится такое, то не без пользы, но им до этого дела не должно быть. Тем не менее упрямо выпытывают, не бастуют ли мясники, да молочники? И что удивительно! Они не издеваются, а искренне думают, что бастуют. Как ненормальные, хотя по их виду этого нельзя сказать. Нет, не бастуют. Всякие пережитки с царем исчезли и мы живем с партией нашей душа в душу. Не верят. Махнешь на киоск, купите, мол, газету и на любой странице прочтете, что другого и быть не может. Газетчики все объяснят внятно. Газетчики наши не то, что у них. У них, если один и брякнет что-то, другой совсем иное заладит, а третий, так и вовсе промолчит. У нас же все, как один, рубанут, как ухнут, и все с оптимизмом больше и про мясо тоже. Шестьдесят килограмм на душу приходится. Ведь кто-то его поедает! Шевелись и ты покушаешь. А, что картошку до весны съели, про такую мелочь ни слова. На то есть лектора. Они объяснят, что, да почему. А газетчикам и своего материала хватает, потому что, как там не крути, а колхозники все свои планы выполнили, рекордов новых добились и звания, какие следует получили. И, значит, всего у нас вдосталь, а другого и быть не может. На земле, почитай, пятьдесят миллионов работают, а у тех же американцев в пять раз меньше, но бахвалятся, что вторую Америку прокормить могут. Врут, должно быть. Веры им нет. А у нас сразу понимаешь и заботу и прочее, а нет, так поезжай в Москву или в Питер. Вот уж, где в изобилие всего повидаешь. Оно и, понятно. В городах тех великих живут большие писатели, художники, да артисты. Не накорми их, так и начнут писать, рисовать и говорить, кто про что. Ерунду брякнуть легко, а докажи после. Вон Солженицин какой-то и сидел где-то, а все ему мало. И пишет все что-то, пишет, а, что пишет, никто не знает. Ясно, что не хорошее, иначе не скрывал бы и народу все, как на духу выложил. А, коли не выкладывает, боится, значит. Ему во всех газетах твердят, что не хороший он, а ему все нипочем, знай себе пишет, и никому не показывает ничего Вот и попробуй, не угоди таким. Да и народишко в городах тех больших бывалый, со старины к бунтам склонный. Они и революцию выдумали, чего доброго, еще, что придумают, не накорми только. Такое им пустяк сущий. Послушаешь кого, он и то знает и про то говорит. И, где, какой магазин тоже знает. Интеллектуальный, как француз. Ты, понятно, молчишь, чтобы свою серость не выдать, а потом спохватишься и в Эрмитаж рванешь, поднатореть в культуре маленько чтоб. А по Эрмитажу бредешь туда, куда народ валит, на баб распрекрасных поглядывая. Видишь люди стоят и ты постоишь, про меж затылков скоромное место разглядывая, имена художников и красоток нарисованных запоминая. Уморишься, духу нет, а присесть боязно. Скамейки такие, что и глаз дурной на них порчу навести может. Сигануть бы к выходу, а, где он выход? На пути полы, что зеркала, не ступить, не шваркнуть, а то и выставка какая, где не пробиться не протиснуться, а толкаться нельзя, кость свою черную тем самым выявляя. Засмеют, поди, французы эти. Вот и стоишь дурнем, на картинки, да на рисунки черные зрачки тараща, пока люди добрые на воздух уличный услужливо в спину не вытолкнут.
Тут уж, смотришь влево, смотришь вправо, забегаловку, какую ни на есть выискивая для отдыха долгожданного. Только не найти в столицах забегаловку. А в кафе, да в рестораны со швейцаром для порядка, не пропустив втихомолку малыша, зайти не
решаешься. Да, и к чему рестораны, если малыш уже нашел уютное местечко?
Вот и мнешься, щупаешь в кармане рубли, да заест тоска, зажмуришься и двинешься по дорожкам ковровым и паркетам к столику, самому затерянному, свое бескультурье выхолащивать. Сидишь, ждешь и смотришь, как сидят другие, как пьют другие, столичные-то, бишь. В этом деле они не лучше нас, но все равно учишься их повадкам. И поступаешь по уму, потому что обогнали они нас и по килограммам поедаемого мяса, и по театрам и циркам и стадионам разным лет на тридцать. Значит, к коммунизму они ближе нас на срок этот. Догонять их надо, как буржуев заклятых. А, поскольку за двумя зайцами еще никому угнаться не удавалось, буржуи отныне их забота. Пусть и догоняют, а мы понаблюдаем, как китайцы с горы, за их с буржуями гонками. Разными стали мы с ними и «Ребята, не Москва ль за нами ?» уже не заорем.
1983г.