Мостки входили в речку неспешно, они не падали в неё резким наклоном, не спешили окунуться, не возвышались над поверхностью, они были сделаны ровно так, чтобы было удобно рукам доставать до воды. Девочка часто приходила сюда играть, она опускала с мостков уточку, жёлтую, восковую на вид и тянула её за верёвочку, повязанную вокруг игрушечной шейки. Девочка шла и разговаривала, но она не говорила ничего уточке…
Вокруг сосны. Они окружили посёлок плотным кольцом. Отсюда не слышно дороги, но она недалеко эта дорога, по которой её привезли сюда и оставили; оставили по её желанию, потому что она очень устала от людей, от многих и многих, но более всего от одного человека, который совершенно её измучил, который был таким хорошим в течение трёх лет, а потом стал вдруг невыносимо плохим и уже непрерывно терзал её ёще долгих четыре года.
Она не думала, что отдала ему лучшие годы. Она понимала, что годы и так бы прошли, но ей было уже трудно что-то начинать вновь. И она не хотела ничего начинать совершенно, она не хотела даже думать, что ей теперь делать. Зачем? ведь у неё не осталось ровным счётом ничего, - она была одна на свете, никто не мог за неё заступиться. Всё, что она просила у своего мучителя, это позволить ей напоследок привести свои мысли в порядок в загородном доме, который так и не стал их общим жилищем. Дом был совершенно новый, неуютный, с мебелью, которую её мужчина сюда привозил, уже будучи один, или, можно сказать, когда она осталась одна. Она ничего здесь не знала, но решила, что это очень хорошо, ничего не знать, одна неделя незнания ничего не меняет, зато она сможет всё для себя обдумать в неумолимой последовательности и решить, решить, что ей дальше делать…
Она стояла у окна второго этажа. Перед ней были сосны, они сегодня почти не качались. Деревья терпеливо стояли и мокли под дождём, мокли и краснели рыжими стволами, постепенно набухали и становились гораздо толще, чем были на самом деле. Так казалось. С нею тоже так бывало, если она надевала не то платье или не тот костюм или не те брюки. Сомнительно, чтобы другим, было видно, что она толстая, неуклюжая, некрасивая, но она так думала определённо. Потом, после такого неудачного выхода, она приходила домой, снимала перед большим зеркалом платье и видела, как она на самом деле красива, какая у неё замечательная фигура. У неё такая фигура, которую можно легко обнять и кружить в танце, а можно просто взять на руки и унести куда-нибудь.
Лучше всего унести её прямо в постель - свежую и скользящую шёлком по коже, с удобными подушками, которые всё равно придётся скинуть, чтобы они не мешали головам правильно соприкасаться и падать друг другу на плечи, которые, конечно, многим лучше каких-то там подушек. Позже, хорошо себя рассмотрев, она непременно решала, - и решительно себе это говорила, - что никогда, больше никогда на свете, она не наденет это проклятое новое платье или костюм, или брюки, которые так её портят. Они так жутко изменяют её прекрасную фигуру, что никто не хочет снять с неё этот проклятый костюм или эти проклятые брюки и отнести её на кровать с шёлковыми или льняными простынями, по которым так замечательно будет скользить и так легко сбросить подушки в сторону или прямо на пол и положить головы друг другу…
«Я схожу с ума, этот так просто - взять и сойти с ума, когда находишься совершенно одна, когда некому даже увидеть, как ты сходишь с ума. А после её найдут и скажут: вот, она просто сошла с ума, ах, зачем, зачем такая молодая прекрасная женщина, добрая и красивая сделала с собой такое плохое и некрасивое, но… Что там за крик…. Послышалось? Нет, опять кричат».
Женщина быстро побежала вниз по лестнице, распахнула по пути все двери, выбежала в сад, проникла прямо в дождь, передёрнувший плечи и оледенивший колени. Босоножки, тонкими жилками ремешков охватившие щиколотки, с высокими до ужаса каблуками мешали ей бежать по мягкому газону. Босоножки глубоко уходили в дёрн, с трудом ею выдирались из почвы высокие шпильки, упрямо вынимая вместе с собой на свободу шага куски черной земли с обязательным пучком зелёной травы. Она сбросила эти замечательные дорогие и красивые босоножки и побежала по траве босиком, побежала на крик, который был уже явным стоном, протяжным стоном, очень страдающего человека, вдруг ощутившего себя раненым животным, которое и кричать-то уже не может, а просто стонет и стонет.
Так стонут, только когда бывают совершенно одни, когда некого и нечего больше стесняться, когда не ждут помощи и не желают её, когда стонут так же, как она стонала последние месяцы, но стонала из последних сил молча. Она уже никак не могла выдержать эти звуки у себя внутри, а сейчас наяву раздавался именно такой стон, в котором было столько же боли, сколь неизбежности и смирения, смирения с этой наступившей уже неизбежностью. Вот и калитка. Она поняла, но не чувствовала боли, что сбила свои босые ноги почти в кровь, пока перебегала каменную дорожку, разделявшую газоны, поэтому она свернула с неё, побежала опять по траве, взбежала по невысоким ступеням особняка, будто вросшего по прихоти архитектора в густой газон для того чтобы плавать в траве. Она рванула дубовую дверь на себя, даже не попробовала дернуть за витой шнур вычурного звонка, и ни секунды она не сомневалась, что дверь откроется, видно инстинктивно понимала, что ужасное решение стонущего за ней человека было ещё не таким глубоким и продуманным как у неё. Человек, стонущий там наверху, ещё надеялся, что в последний момент его спасут. И спасёт его кто-нибудь обязательно, иначе, зачем этот стон, и пусть спасёт не родной, а посторонний прохожий, пусть совсем и не тот человек, из-за которого этот ужас случился, но всё же это будет человек живой с телом и душой, который сможет выслушать и понять…
Прошло два часа. Женщине, а это кричала именно женщина, стало намного лучше. В комнате, вопреки распространившемуся запаху лекарств, стало почти идеально уютно. Стало уютно отсутствием собственных плохих мыслей, уютно тем, что на высоких взбитых подушках, которые никто не собирается сбрасывать, лежит спасённый от смерти человек, и на тумбочке оставлена подробная записка врача. В записке простые и ясные указания, которых так всегда не хватает в жизни, если она не болезнь, понятная врачам. Не о чем больше думать. Сидишь и смотришь на уже спокойное лицо чужого человека, который в ближайшее время не будет больше умирать, и тебе становится от этого так уютно, будто ты только что сняла и забросила подальше нелюбимое платье, которое так портило твою фигуру, и которое ты теперь больше никогда не наденешь, а наденешь любимый махровый мягкий халат и будешь сидеть в нём в глубоком кресле и пить свой любимый теплый напиток, а этот, спасенный тобою человек, будет тебе рассказывать тихим и слабым ещё голосом, не таким уж и пригодным для длинного рассказа, но, всё же стесняясь своей звенящей радости, этот голос будет упорно продолжать рассказывать или уже не рассказывать, а говорить и говорить…
… это уточка говорила девочке разные вещи, например, уточка говорила этой девочке, что вода сегодня тёплая и девочка может сходить искупаться, она говорила девочке, что её щекочет за ножку любопытная рыбка, или она говорила девочке, что у неё, у уточки, болит ножка, или что она, уточка, хочет красивое платье, а зимой хочет носить красные сапожки и варежки, она говорила девочке, что очень её любит, и шея у неё не болит от верёвочки, за которую тянет девочка, потому что девочка очень правильно её повязала эту верёвочку, вот только узелочек немного мешает. Внимательно выслушав, девочка вынимала уточку из воды, поправляла на шее уточки узелочек и вновь отпускала уточку в воду, она опять начинала ходить по мосткам и уточка ей рассказывала…