***

О себе и других (3.1. Работа)
       Чтобы представить, какое место в нашей жизни должна занимать работа, надо понять в чем смысл самой жизни. Общепринятого и ясного понимания смысла жизни нет. Христианская логика уже не воспринимается. Даже самые талантливые теософы, как Н.Бердяев или отец Александр (Мень), ничего убедительного сказать не смогли. Огромному большинству народонаселения это и не нужно. Чисто потребительское отношение к жизни укладывается между девизами: “Пожрать, поспать, по... да и помереть.” (программа минимум) и “Бери от жизни все!” (программа максимум). Но человеку, который хочет наполнить свою жизнь смыслом, надо сперва его найти. В.П.Эфроимсон очень старался дать гуманный и рациональный ответ на этот вопрос, однако ограничился полезным советом: быть нужным. Если как-то обобщить все, что известно и надумано, потом выжать, то останется пара довольно банальных практических целей: продолжить род и поработать на благоустройство мира сего, чтобы он после тебя остался хоть немного лучше, чем до твоего прихода. Первая цель обязывает работать полезно и производительно, чтобы прокормить семью, второй достаточно для выбора вида работы, чтобы не чувствовать себя должником. Моя жена Оля работала лучше всех, поэтому, когда к ней обращались: “Ты должна...”, она неизменно возражала: “Я никому ничего не должна!” и, видит Бог, так оно и было.
 Профессию я выбрал почти случайно: сестра Юлиана рассказала о Боровской модели атома, показалось интересно. Два обстоятелства заставили поспешить: во-первых, надо было освобождать тетю Нату от опеки и расходов, во-вторых, разразилась Война, надо было срочно определяться и я поступил в химический техникум с пышным названием: «Политехникум им. Ленина». Тогда, в 42 г в техникумы поступало много ярких, талантливых ребят: будущее скрылось за дымовой завесой и все спешили обрести профессию и стать на ноги. В 46 г я окончил это превосходное учебное заведение и получил специальность техника-механика. Я там многому научился и до сих пор, (хотя потом учился в ВУЗе) убежден, что среднее техническое образование - наиболее полезная и эффективная форма подготовки работников для промышленности. Неимоверное количество ненужных ВУЗов - одно из сотен извращений советской экономики - кормушки для околонаучной бюрократии.
       Итак, я поработал: пожарным, лаборантом, нефтеразведчиком, прибористом, наладчиком автоматики, конструктором и исследователем систем контроля и управления.
1. Ну, пожарным - пока учился. Был афоризм - мудрость народная: “Бог создал три ударника - милиционера, вахтера и пожарника”. Это было в Войну. Тревоги еще бывали, а бомбежек уже не было. Бегал по крышам, разводил дежурных по постам и с какой-нибудь девочкой болтал в наблюдательной будке. Были установлены дежурства во время бомбежек, потом они кончились, но мы были выше того, чтобы под немцев подстраиваться. Так и дежурили до Победы... В Союзе и не то бывало. Чтобы отработать сварку в космосе создали лабораторию и забыли про нее, а она честно сама на себя 10 лет трудилась, пока кто-то из ее работников в компании не поделился с собутыльниками радостью: вот, мол, 10 лет “груши околачиваем” и ничего, но услышали, и закрыли. А потому, что нескромность. Помалкивал бы - глядишь, и до сих пор зарплата бы шла.
2. Недолго работал проектировщиком в “Гипрохиме”. Институт проектировал заводы основной химии и по существу занимался правильным делом., если считать, что расширение производства химической продукции может быть постоянным, что, конечно, абсурд… “Благородная работа, интеллигентный труд” - говаривал мой начальник, Е.Г.Уральский. Работа в старом, солидном учреждении была поставлена хорошо, хотя в целом проекты предприятий, как они делались в Союзе, хорошими быть не могли: во-первых, объем проектной документации был гораздо меньше, чем надо (чем за рубежом), во-вторых, качество проекта, как и всякой работы обуславливается наличием конкуренции, а ее не было и быть не могло: у нас же, “во избежание параллелизма” каждый проектный институт работал “на своем участке”, оттого проектных институтов было, как собак нерезанных. Серная кислота - свой институт, азотная – свой, соляная - свой и т.д. Но самое плохое то, что проектное задание, т.е. места строительства заводов и целевая продукция выбирались не на основании изучения спроса, наличия сырья, цен, транспорта и прочих экономических факторов, а по государственным планам, “по велениям партии”, т.е. из внеэкономических, чаще всего - волюнтаристских соображений, какой секретарь обкома своего добьется. Казалось бы, нащупать эмпирически на рынке объективные потребности и нужные показатели продукции капиталистическим путем, методом проб и ошибок, с издержками на неудачные пробы, с участием в поисках всех производительных сил - все это настолько долго и дорого, что социалистическое планирование представляется несравненно более целесообразным: поручить малой группе экспертов - умных и образованных людей оценить и рассчитать на научной основе все объемы и показатели. Ан нет! Советский горький опыт показал, что результаты централизованного “научного” планирования оказались для народного хозяйства просто разрушительными: строили и выпускали заведомо не то, не там и не столько, сколько нужно. Беда в том, что плановики-эксперты получали зарплату не за оптимальные показатели выпуска продукции, а за беспрекословное исполнение указаний корыстного и невежественного начальства, другого же не было. Этот уродливый механизм детально описан Ф.А.Хайеком еще в 1944 г (“Дорога к рабству”). Но дело не только в этом: человеку вообще свойственно напрягаться в поисках оптимального решения только по крайней жизненной необходимости, а без нее принимается самое легкое решение. Откуда же взяться рентабельности? Наша промышленность и могла существовать только во внеэкономических условиях.
       Однажды я в Воскресенске обнаружил наше старое нелепое решение: там при ремонте английского котла, чтобы поменять трубы, приходилось разбирать. капитальную стену. Уральский объяснил: “Году в 30 я закончил ВУЗ, пришел сюда на работу. Прошло несколько дней и все начальство пересажали: ни директора, ни главного, ни начальников отделов, никого не осталось. Обращается к нам секретарь райкома. Они, говорит, оказались враги народа, а вы - наши, вам советская власть образование дала, ничего, что не все знаете, научитесь, главное - что вы комсомольцы и преданы делу партии. Давайте, ребята, дерзайте! Ну мы и начали, а оборудования не знали, поэтому множество чудес напроектировали...”
       Обстановка в отделе, где я работал, была прекрасная, теплая, дружная, хотя в Институте разыгрывалась мрачная фантасмагория: омерзительная баба, секретарь парткома, собрала команду проходимцев, прибрала к рукам трусливую дирекцию и стала всем и всеми командовать, хороших работников травить и выживать, а друзей-бездельников в начальники выдвигать. В эту пору какая-то избирательная компания проводилась и мы, коммунисты и комсомольцы все на ушах стояли, в этом шухере ясно было, что самое важное – уж никак не проектирование. Однажды директор у секретаря свой партбилет забыл, она его припрятала и намеревалась директора из партии исключить, а на его место своего брата дурака-политработника поставить, но погорячилась. Кто-то подсуетился, привел комиссию райкома, хотя казалось, что у нее там было “все схвачено”, но этот сраный партбилет в ее сейфе нашли и она вместе со своей шайкой таки “погорела”. В каждом советском учреждении существовали такие «идеологические бандиты» (название я придумал), которые тайно или явно, от зависти или ради самосохранения, терроризировали неугодных, особенно «дефектных»: евреев («инвалидов пятой группы» - в анкете пункт «национальность» шел под 5 номером), репрессированных, с «аморалкой» (с женой развелся или по пьянке подрался) и т.п., причем чаще всего в неугодных оказывались хорошие работники. Обычно эти бандиты пакостили под покровительством начальства, такая карманная «черная сотня», но иногда «выходили из под власти человека», тогда случалось всяко.
       Я чувствовал, что проектирование для меня не лучшее занятие. Сейчас, в старости, я понимаю, что мне от природы досталась техническая интуиция, человеку хочется реализовать свои способности, а при проектировании она мало нужна. Уйти с работы тогда было трудно: действовал закон, по которому за опоздание или прогул (самовольный уход с работы) судили, но я «слинял».
3. Пришел я в Физико-Химический Институт им Карпова не случайно. Еще во время учебы я подрабатывал лаборантом в Ин-те Химического Машиностроения, под руководством умнейшей и обаятельной Лии Наумовны Ляховой, чей супруг, будущий академик Н.Жаворонков, и был директором Карповского Ин-та. Институт был в большом почете, объединял многих первоклассных ученых и занимался важными вещами, хотя крен в сторону вооружений уже сильно чувствовался. Несмотря на послевоенные материальные трудности, Институт, заботами Жаворонкова, хорошо снабжался и успешно работал. Еще задавали тон старые, настоящие ученые, уважение к науке и статусу доминировали над научным карьеризмом, еще никто не слышал шутки: «Ученым можешь ты не быть, но кандидатом быть обязан». В течение последующего полувека советская наука деградирует и утонет в бесплодности и цинизме, однако в конце 40х Институт славился и процветал. Я хорошо поработал над устройством для измерения содержания тяжелой воды и некоторыми другими. Работали со сложными экспериментальными установками и приборами, в научных коллективах людей, у которых “руки нужным концом вставлены” всегда нехватает, поэтому мое умение высоко ценилось. Здесь была атмосфера еще лучше: увлеченность наукой, взаимная симпатия и уважение, но чувствовался душок зависти и ревности, непременные атрибуты творческих коллективов (иногда эти явления преобладают и тогда образуется “осиное гнездо”). Институт сотрясала скрытая борьба. Мой благодетель, Н.Жаворонков был любимцем ЦК партии и в этом качестве был Ин-ту очень полезен. Он руководил лабораторией скрубберных процессов и ученым, конечно, отродясь не был, старых же, известных ученых-снобов этот пустяк оскорблял. Объединившись вокруг талантливого А.Жуховицкого, зама по науке, они успешно интриговали против директора. Жаворонков, как умирающий гладиатор прихлопнул Жуховицкого “связями с иностранщиной”, так назывались контакты с зарубежными учеными, и оба покинули Ин-т. Ученые сменяли кукушку на ястреба и притихли. Жаворонков же стал руководить другим большим Институтом и отделением химических наук в АН СССР. К сожалению, ему было суждено сыграть роковую роль в судьбе Байкала, это он, как верный солдат партии, поддержал и обосновал решение о строительстве целлюлозно-бумажного комбината. В Союзе действовал железный закон: чем выше пост занимал человек, тем больше вреда от него было.
       Однажды нас, группу комсомольцев-«передовиков» вызвали в райком. Поговорил со мной инструктор, выяснил, что папа в лагере сгинул и отпустил, наказав быть более активным. Это собирали народ на «атомный проект» на Уральские секретные заводы и многих «замели», а я, значит, не оказался достойным доверия, вот уж «не было счастья, да несчастье помогло», многие из того призыва своего веку не дожили. Вскоре после этого я ушел - мне не дали допуска к секретной работе. Между прочим, это был первый звоночек послевоенного возобновления войны Сталина с собственным народом и новых репрессий, а мы, дураки, думали, что все кошмары остались в довоенном прошлом. Как бы не так - через 2 года снова будут сажать и ссылать.
       В общем же, несмотря на плохой урожай 46 г и беспросветную нищету деревни, жизнь в Союзе понемногу налаживалась. Карточки отменили, но цены задрали так, что жили мы очень скудно, однако, шло быстрое восстановление разрушенных городов и промышленности, время от времени цены снижались, нет-нет издавали приличные книги (В.Некрасова, В.Пановой, Э.Казакевича и др.), молодежь понемногу возвращалась к забытым развлечениям мирного времени: игры, лыжи, катание на лодках, туризм и т.п., и от всего этого настроение в городском обществе было бодрым.
4. В 48-50 гг я работал в Нефтегазосъемке, мы делали приборы для геохимической разведки. К научному руководству были привлечены крупные ученые: профессора А.Жуховицкий и М.Файнберг и работать с ними было интересно и приятно. Тогда под Саратовом нашли огромные запасы газа, начальство не одну Сталинскую премию получило. Геологи ходили именинниками и обещали, что наши потомки тыщу лет будут греться этим газом. Никому и в голову не приходило, что в цехах Танкоградов и Авиапромов можно сжечь за 50 лет национальное богатство и взятки гладки, по советскому обычаю. Геохимическая разведка основана на том, что из мелких 3х метровых дырочек отбирают газы - нефтяные углеводороды, которые потихоньку диффундируют к поверхности земли, анализируют их и – пожалуйста, определяют, где горючие. Потом стало ясно, что это не совсем так: газы не проходят сквозь скалы и водоносные горизонты, а просачиваются по трещинам и разломам. Но это стало известно позже, а пока мы делали очень приличные нефтеразведочные и кароттажные приборы, хотя в довольно примитивных условиях, но для себя, поэтому все работало - это был один из двух способов в Союзе получить удовлетворительное качество продукции (второй - военная приемка). Геохимическая разведка вскоре зачахла, а хроматография (тонкий аналитический метод) там развивалась так успешно, что позже на базе этой лаборатории был организован Институт Газовой Хроматографии. Разведка полезных ископаемых - прекрасная работа для молодых, живая, веселая, увлекательная и народ собирается соответствующий: шустрый и легкий на подъем. Дружные компании ездят в экспедиции, не ради результатов (никакой связи между ними и вознаграждением не было), а для заработка и интересного времяпровождения: дороги - переезды, разные дикие места и города, разные люди, приключения, неизбежные романы, пикники и т.п., впрочем, также и тяжелая работа и всякие трудности – все вместе. Акты на списание оборудования, после полевых работ, наводили на мысли о катаклизмах, например: «60 таких-то приборов – разбились. 40 таких-то инструментов – сломались. 50 л спирта этилового – пришло в негодность», бухгалтер предлагал добавить: «после пропускания через начальника партии». Несмотря на бардак, разведка велась небезрезультатно: много находили, но как и все прочее в Союзе она проводилась беспорядочно и малоэффективно. Американцы за те же деньги раз в десять больше нашли бы.
       В те времена на Апшероне случилась забавная история. Простой и дешевый прибор сейсмограф регистрирует во времени механические колебания, этих приборов в «Азнефти» было некуда девать. Кто-то заметил, что сейсмограмма, снятая на буровой очень точно фиксирует не только режим работы, но и свойства грунта (попросту говоря, буровая трясется по разному). Начальство тут углядело способ объективного контроля буровиков: твердый грунт бурили или песок, работали или пьянствовали, и распорядилось ставить сейсмографы на все буровые. Оказалось, что между отчетами и сейсмограммами не было ничего общего, кроме отметок времени! Отчеты были нормальной советской липой, притом неизбежной: ну, то топлива не завезут, то инструмент, то еще что-нибудь случится. Чего мудрить? Напишут, что трудились без отдыха, но грунт скальный, такой-то категории и концы в воду. А тут такой пассаж! Что там началось…Сначала техников лупили – дали им охрану, потом приспособились приборы бить – легче и гуманнее. Только поставят новый – его тяп! И докладывают: «У нас неприятность: приборчик накрылся, Петров задел цепным ключом. Такая жалость! Ну что делать, вычитайте из зарплаты». Тем дело и кончилось, а до сих пор не перевелись дураки, верящие, что можно навести порядок только путем установления эффективного надзора.
       В эту же пору появился «Сталинский план преобразования природы» - грандиозная программа искусственного изменения климата Поволжья путем обводнения и насаждения множества полезащитных лесных полос. Видимо, все те великие планы изначально были абсурдными, но эти работы выглядели особенно жутко: по Поволжью из конца в конец тянулись за горизонт бескрайние вспаханные полосы, утыканные метровыми прутьями. Затея была обречена «на корню», ибо было ясно, чтобы вырастить леса нужны колоссальные трудозатраты, их же никто и не планировал… Бред!
 Вообще, что было на периферии – вспоминать страшно. На Саратовщине деревни обезлюдели: мужики почти все погибли на войне. Бабы всех возрастов и мальчишки (до армии) кое-как кормились натуральным хозяйством, и воровали в колхозе все, что удавалось, какое уж там товарное производство! Люди жили очень бедно: и рук нет и налоги зверские. Мы закупали картошку, своим хозяевам выдавали по ведру и они радовались! А когда резали скотину – почти все мясо уходило на налоги, себе пекли пироги с требухой, притом самой поганой, из кишок. Впрочем свекольный самогон остатние калеки гнали исправно и нажирались до полусмерти.
       В Закавказье картина была менее удручающей – кормили субтропики: виноград, цитрусы, абрикосы, бахчи, орехи, но и здесь часть деревенских жителей ушла в города – Баку, Сумгаит и рыбацкие поселки опустели. Никакой советской власти и в помине не было – чистейший феодализм, но люди жили прилично. Национализм там был на каждом шагу, но безобидный, ибо обиды жестко пресекались и по необходимости сложились прекрасные дружеские отношения, с шутками и подначкой. Наша партия была, как Ноев ковчег: коллектора и операторы – азербайджанцы и армяне, девочки-аналитики и веселый шофер, общий любимец – русские, начальник партии – армянин, догадайтесь, кто завхоз? Правильно, еврей. Взаимоотношения были близкородственные. Один парень-азербайджанец таскал с собой сироту-брата, лет 10, о нем заботились все, а постоянно опекали наши девочки. Оператор-армянин от родителей привез чудную тутовую водку – не хуже виски, всю партию собрал и радовался, угощая иноплеменных друзей.
       Живописный, колоритный, жуликоватый, многонациональный и многообразный Баку очаровал меня на всю жизнь. Очень грустно, что этого дивного города больше нет.
       А в стране, тем временем, возникла новая волна репрессий. Все мы благодушествовали и ничего не замечали. В годы войны мы долго ждали второго фронта и обижались на союзников. Была шутка: кто такие, на «И» начинаются на «И» кончаются, хорошо одеваются и еще 3 года воевать собираются? – Их мать, союзнички! Поэтому начала «холодной войны» и не заметили. Идиотское выступление Сталина о языкознании никто не понял. Пожалуй, первый раскат грома – постановление ЦК о журналах «Звезда» и «Ленинград», его с великой помпой «озвучил» сталинский любимец Жданов. Литераторов обвиняли в «преклонении перед иностранщиной» и обзывали «космополитами безродными». На обвинения в безыдейности никто и внимания не обратил бы, если бы они не пестрели еврейскими фамилиями, где этого для расовой идентификации не хватало – приводились имена и отчества. Сочетая приятное с полезным, попутно потоптали А.Ахматову и М.Зощенко. Интеллигенция обалдела и ничего не понимала. Черт с ним, с Зощенко, а как же наш любимый интернационализм, нельзя же срать в миску из которой ешь? Оказалось, что можно. Мы с самого начала хотели Израиль к рукам прибрать, посылали туда энтузиастов с путевками райкомов и множество оружия, а они, паразиты, перекинулись к США, Сталин вполне заслуженно рассердился на наших евреев. Что евреи друг с другом всегда договорятся он не сомневался, значит, не захотели, гады! Ничего не поделаешь, пришлось перебить «Еврейский антифашистский комитет» и с этого времени антисемитизм стал одним из внутриполитических приоритетов, а евреев долго называли космополитами. После инспирированного властями же «дела убийц в белых халатах» (дела врачей, 52 г) намечалось всех евреев в Биробиджан сослать. Не поспели, Главный Интернационалист окачурился. Как всегда трагедия соседствовала с фарсом: с визгом утверждался приоритет всего русского и Вольтову дугу велено было называть – Петрова, мост Уитстона – четырехплечий, и т.п. Общепринятые нерусские слова заменялись русскими синонимами: из футбола убрали «беков» и «киперов», пошло множество шуток: «кафетерий» - «закусерий», «меню» - «разблюдовка» и т.п., говорили, что издана книга «Россия – родина слонов» и что рентгеновские лучи изобрел безвестный казак, заявивший жене, что он ее, суку, наскрозь видит.
       Появилось новое страшное явление: многих, ранее освобожденных политзаключенных, чьи сроки истекли во время войны в 47-49 гг снова стали сажать, да заодно и их детей и родных, как «социально опасных элементов», иногда опять исчезали люди и потом шопотом сообщали – «взяли», причем интересно отметить, что ни в 30-е, ни в 40-е никто никогда не спрашивал, за что?
       Несмотря на бедность, настроение в эти годы было патриотичное, и с чего власти так лютовали? Наверное, по принципу: «Бей своих, чтобы чужие боялись!»
       В конце 40-х снова начались кадровые чистки. В Союзе с времен военного коммунизма неуклонно проводился принцип: «идейность важнее квалификации». И вот из НИИ, ОКБ, ПКБ, с опытных производств, с военных заводов, из ведомственных поликлиник и прочих «опасных» мест погнали неблагонадежных: евреев, членов семей репрессированных и просто чересчур языкатых или независимых. Тут надо отметить, что политические чистки в Союзе всегда служили мощным средством сведения личных счетов, устранения конкурентов, продвижения холуев и решения прочих шкурных вопросов, идейность была только для видимости. Летом 50 г дошла очередь и до нашего Института. Как-то пригласили меня в дирекцию, она квартировала на Фрунзенской набережной и я сел в служебный автобус, когда он уже был полон. Оглянулся, твою мать! Одни евреи, единственное отличие от Освенцимской душегубки вносил я – отпрыск «врага народа». Это был не последний раз, когда я стыдился, что не еврей. В числе пассажиров была яркая брюнетка Эстер Лондон, она с родителями-коммунистами во время войны эмигрировала из Штатов. Ей года за 2 до этого шили какую-то антисоветчину, она тогда пожаловалась Берии и получила за его подписью ответ, в котором он извинялся и обещал поправить товарищей. Эти живодеры иногда устраивали такие фокусы, чтобы поддерживать мифы об их доброте и человечности. Эстер была спокойна, как удав. Новое начальство еще не знало про это письмо, а оно действовало на обидчиков, как нервно-паралитический газ, причем сразу открывался энурез. Мой завлаб Александр Матвеевич Туркельтауб, был с западной Украины – это считалось особо вредный еврей, меня и выгоняли, в основном, для того, чтобы его на место поставить, а то больно возомнил, лауреат хренов, жидовская морда. Ну что, оставил я работу и ушел, подумаешь, дело какое: «Паяльник мой в руках, жаровня за спиною…»: Я был молод, работать умел, «была бы шея, а хомут найдется…»
       И искал работу полгода. Никуда не брали: ни в НИИ, ни в КБ, ни на заводы. Расспросят, кто, откуда, и все. Нет работы. Как тот жених, что просил невесту голенькую показать – посмотрит через дырочку и отказывается, «Характер – говорит – не подходит!»
       Э.Алкснис 11.05.02.