О себе и других 1 - начало

 
“Час зачатья я помню неточно”, а последующее довольно хорошо. Мы - папа, мама, сестра Юлиана и я жили на Садовой-Спасской в казармах “Красный Перекоп” (бывшие драгунские, вдоль Домниковки еще конюшни тянулись). Там был дом для “комсостава”, у нас 2 больших комнаты в коммунальной квартире и еще семья друзей Блажевич: Шурка считался кавалером сестры, а маленькая Леночка - моей невестой. Папа руководил управлением в Наркомате Обороны. Он был из латышских стрелков, с военным образованием и с 1913 г состоял в РСДРП (так называлась дореволюционная российская компартия), воевал и на мировой и на гражданской, был награжден орденом Красного Знамени, что тогда было весьма почетно. Был типичный латыш - серьезный, сдержанный и немногословный. Мама была дочерью лесничего с Орловщины, общительная и жизнерадостная. Обстановка как в доме, так и вокруг была теплая и демократическая. О дедовщине в те времена не могло быть и речи: у командиров и красноармейцев были дружеские отношения, высоко котировалась и часто звучала гармонь. Пелись: “Бублики”, “Я Колю встретила на клубной вечериночке...”, “Кирпичики”. Чудесны были праздники - духовой оркестр, военные марши, очень весело. Военным, особенно “красным командирам”, тогда все симпатизировали, вокруг них еще лежал ореол победы в гражданской войне.
 В 1932 г мы переехали на Чистые Пруды, где напротив театра “Современник” был выстроен целый квартал хороших домов для “начсостава НКО”(государство уже заботилось о “человеке с ружьем”), тут тоже обжились и друзьями обзавелись, а на лето выезжали на дачу в ближние деревни. Тогда еще среди военной верхушки встречалось довольно много латышей, это было следствием той значительной (некоторые считали - решающей) роли, которую сыграли латышские стрелки в гражданской войне, хотя было их всего-то около дивизии (насчитывают 11,7 тыс.). Между прочим первым Верховным главокомандующим Российской Республики был их командир И.Вациетис. Папа был покладистый, но твердый человек, с принципами, думаю, поэтому перестал нравиться начальству и поехал в Белоруссию, командовать дивизией имени Чехословацкого Пролетариата, туда, в чудные глухие и грибные места, мы к нему ездили на лето. В 1936 г его назначили нач. кафедры в Академии Генштаба и он вернулся в Москву. Осенью умерла мама, а на следующий год развернулся чудовищный, самоубийственный “Большой Террор”, который ошибочно считают политической чисткой, Он же ею отнюдь не был по двум причинам: во-первых, никакой политической оппозиции не было, внутренних, так же, как и внешних врагов советская власть выдумывала всякий раз, как обнаруживала свою социально-экономическую несосоятельнось, то есть, практически, постоянно, а во-вторых, деятельность органов советской власти по управлению государством никогда не имела ничего общего с политикой, т.е. была политикой настолько же, насколько деятельность любого единоначальника в любой области, например, директора завода или начальника концлагеря. В Большом Терроре слились воедино два кошмарных процесса: первый - устранение всех, кто казался любому функционеру почему-то потенциально опасным или просто, как писал И.Ефимов, более умным и способным, чем он сам и второй - массовое привлечение к рабскому труду всех, кого попало и как можно больше - это стало экономической базой социализма. Военных перебили по ходу первого процесса. Были уничтожены из 5 маршалов - 3, из 15 командармов - 13, из 57 комкоров - 50, из 186 комдивов - 154, из 456 полковников - 401. Наши дома образовывали каре и каждое утро я видел одну или две машины, которые увозили арестованных. Прислушиваясь к шагам на лестнице сестра проводила бессонные ночи, я безмятежно спал, защищенный уверенностью в папиной непричастности.
       Тогда, до TV, дети свободное время проводили на улице: на бульваре, там были китайцы с забытыми игрушками: яркими цветами из папиросной бумаги, “уди-уди”, жужжалками и пистолетами, а зимой - коньки, но больше - во дворе: прятки, салочки, мяч, а вечером посиделки со страшными рассказами. Ребята лет с 6 (ведь дети военных) были невероятно политизированы и все события тех лет в Германии, Испании и Абиссинии обсуждались с великим азартом, носили шапочки-эспаньолки и вопили: “Но пасаран!” Взрослые тоже сходили с ума: на демонстрациях с воодушевлением пели сплошь военные песни: “Каховка, каховка, родная винтовка...”, “Если завтра война...”, “Нас не трогай...”, “По долинам и по взгорьям...”, “По военной дороге...”, “Мы танки ведем...” и т.п. На воротах висели эмблемы “Осоавиахима”- это было общество содействия авиационному и химическому строительству (имелись ввиду бомбовозы и ОВ, а отнюдь не минеральные удобрения). Большевики сумели внедрить в массовое сознание твердое представление о том, что мир делится на “белых” (плохих, они бывшие) и “красных” (хороших, за ними будущее), что первые ненавидят вторых и поэтому их придется уничтожить. Перспектива войны принималась, как очевидная и объективная неизбежность, поэтому вопрос о гуманности иприта не вставал. Здесь слились групповой нарциссизм и ксенофобия, эта мания в чистом виде держалась не только до войны, но и после; изменяясь по форме, продолжалась и сохраняется по существу: россияне еще не отвыкли от антисемитизма и антиамериканизма, а теперь еще добавилась ненависть к кавказцам, неграм и т.п. Хотя все-таки количественные перемены к лучшему за 70 лет видны: вера в нашу правоту, желательность и неизбежность победоносных войн уже не является поголовной. Нарциссизм перед войной развился до патологии: убежденность в превосходстве всего советского и зловредности всего заграничного стала всеобщей. А под влиянием постоянных сообщений об изменах, диверсиях и судебных процессах все население от мала до велика охватил тяжкий психоз, групповая мания преследования. Во всей обстановке, иллюстрациях, книгах находили тайные знаки троцкистов и вредителей. На спичках изображение пламени, если перевернуть казалось профилем Мефистофеля, узнавался, конечно, Троцкий, в учебнике на голове восставшего солдата была видна жабья морда и т.п. Однажды в школе ученики толпились у окон, рассматривали на просвет пионерские галстуки, кто с буйной фантазией ясно видел фашистские знаки, остальные, кто не видел, соглашались или помалкивали. Идиот-вожатый с озабоченным лицом отобрал некоторые и понес в учительскую - все уверились, что точно, вредительство. Моя подружка Ирена Иссерсон, дочь папиного сослуживца, взяла у меня альбом о Ленине и утащила в школу. Там около знаменитого шалаша сидел Ленин и писал важные революционные планы, а рядом, у костра, враг народа Зиновьев варил в котелке какую-то отраву, чтобы извести вождя пролетариата. Альбом отобрали, отдали куда надо, папу вызывали к Начальнику Академии. Все очень волновались, ну, дурдом... Мы с соседом Нюмой Перцовским, собрали “вещдоки” - галстуки, картинки, спички, книжки и внимательно присмотрелись: нам стало ясно, что никакого смысла и умысла нет и все ерунда. Мы обрадовались и закричали: ”Брешут, брешут, брешут, брешут и про спички тоже брешут!” - нам же было по 10 лет! Однако те, кто эту кашу заварил были другого мнения и скоро Нюминых родителей арестовали, а его увез дядя. Отец сгинул, как все, а мать через полгода выпустили и я смог ей рассказать, где сын и даже показать письмо. Вероятно эту очень стойкую женщину они не смогли заставить признаться, но замучили и искалечили, она была - “краше в гроб кладут” и, действительно, вскоре умерла, правда сыну успела вернуть квартиру. Всего в нашем подъезде было 10 квартир, пересажали в 8, очень удобно для расчета - 80%, так оно и было. Папу арестовали 17 сентября 38 г, когда волна репрессий шла уже на убыль, мы обнялись и я просил его, чтобы он не унывал, потому что скоро разберутся и отпустят. Он молчал... Во дворе преобладало скрытое сочувствие, вероятно, старшие уже догадывались, что в газетах не вся правда. Сирот забирали в колонию, вот там их и оскорбляли и обижали, но меня спасла мамина сестра тетя Ната - оформила опекунство. Она была замужем за военным врачем, Николаем Ивановичем Турчаниновым и этот шаг - опека, воспринимался тогда, как проявление открытого сочувствия к врагам народа, то есть был уже опасным, как бы трудно ни было сейчас в это поверить, но моя трусливая тетка и ее супруг не дрогнули, долг, как они его понимали, был выше риска. Папиных друзей на воле оставалось немного, все они от нас отвернулись, кроме Г.С.Иссерсона и я с его семьей дружил. Через год приперся к ним в гости во время обыска (его тоже посадили) и утешал его жену и дочку. Вскоре нас выселили. В школе я был отличник, дружил с классом и мои одноклассники со мной очень тепло простились. На память подарили 2 больших портрета, естественно, Ленина и Сталина, вероятно, милая учительница надеялась, что эти святыни как-то скомпенсируют предосудительность проводов изгоя.
       После ареста папы с нами осталась наша домработница - Поля Михалёва. 1.03.39 мы с Юлианой и Полей переехали в Лосинку. Это был большой дачный поселок вокруг станции Лосиноостровская, 70 т. населения. Почти никакой промышленности не было, чистый воздух, дачи и огороды. Хозяева держали кур, свиней и коров, стадо на выпас гоняли вдоль тихого Троицкого (позже - Ярославского) шоссе. Прямо в лесопарк Лосиный Остров вторглась военная база, а около нее выстроили десяток брусчатых двухэтажных 8-квартирных домов, с печным отоплением, без водопровода и канализации, но с уборными. В каждой квартире - 2 семьи, нам досталась комнатка 11 кв.м. Вы будете смеяться, но жить в таком доме было довольно удобно. Вокруг зелень, огороды и цветники, к дровяным сараям пристроились и курятники и мастерские и летние спальни и распивочные, а как же? Топка печи, конечно, морока, зато полнейшая независимость от погоды, истопника или ТЭЦ. А соседи это благо или зло - уж какие попадутся. У нас больше хорошие были. Еженедельно ходить в баню с мужиками-соседями было весело и приятно, хуже всего было женщинам со стиркой. Работы на огороде, заготовка дров и прочие хозяйственные дела очень сближали соседей. Все знали всех, и я до сих пор помню всех жителей того дома, в каждой из 8 квартир которого жили по 2 семьи. Летними вечерами перед домом затевались танцы, люди гуляли до поздней ночи. Пили, конечно, но несравненно меньше и реже, чем теперь, алкоголизм и разводы из-за него были очень редки, а о гибели с перепоя никогда никто не слышал. Тогда и в городе и в деревне люди дружили и верили друг другу и властям. С точки зрения человеческих отношений предвоенные годы были золотым веком российского социализма: алчность, зависть, разочарование в идеях и лидерах еще не успели отравить и расколоть общество. С глубоким прискорбием приходится признать, что беспросветный конформизм, политическая ксенофобия и “мания вредительства” очень способствовали сплочению советских людей, в Германии при фашистах было так же. Все мы были настоящими “зомби”, хотя слова этого еще не знали. Этот сплошной восторг не нарушался даже репрессиями - такими мы были дураками. Поблизости жило еще немало таких же несчастных и однажды к нам пришли две латышки. Они сказали, что здесь еще несколько семей репрессированных латышей, что надо держаться дружно и помогать друг другу. Я не понимал, что у нас может быть общего с родственниками изменников родины (ведь наш-то папа ни в чем не повинен), и даже сейчас, на старости лет, мне стыдно об этом вспоминать.
       В школе сначала не все было хорошо - ну, новичок, да еще отличник, не обошлось без драк, но все утряслось. В Лосинке демографическая обстановка менялась медленно, вероятно, поэтому учителя были гораздо лучше, а учиться интереснее, чем в Москве. Между прочим, здесь была большая еврейская колония, не менее четверти их было и в классе, причем ничего похожего на национальную рознь не было и в помине. До войны ассимиляция еврейства шла полным ходом и заметный приоритет евреев в науке и культуре абсолютно не вызывал ни малейшей досады у обывателя. Вообще, как справедливо заметила моя мудрая приятельница, Валя Шварцман, русская интеллигенция изначально была русско-еврейской, отсюда ее особая человечность, космополитизм и близость ко всей мировой культуре, а интеллигенция была надеждой и двигателем России, самым лучшим, что в ней было (см. у Горького), пока ее не разбавила в гомеопатической пропорции образованщина.
       В нашем доме попадались интересные люди: умелец-радист, инженеры, даже военный писатель, но самой яркой личностью был веселый парень, старше меня года на 3, Витька Кулагин. Он хорошо рисовал, чудно играл на гитаре, но главным в нем было - великая любовь и поразительное знание техники, к чему он приобщил и меня, щедро делясь и знаниями, и умением, и материалами. Он был искусный моделист, отлично владел любым инструментом и мог делать все, что угодно. Он сделал прекрасные действующие модели паровых машин, а в эту пору строил точную копию паровоза “ИС” в 1/35 натуральной величины, причем руководствовался не детскими книжками для моделистов, а чертежами настоящего паровоза (инженеры понимают, как это невероятно трудно). Тоненькие дымогарные трубочки для котла он гнул на вязальной спице, поршневой механизм был чудом ювелирного искусства. Он много читал и его эрудиция была безграничной. Был убежденным коммунистом, вероятно, из сочувствия к угнетенным, среди активной молодежи тех лет это было нередким. В 41 он пошел добровольцем в Московское ополчение, история которого, когда будет написана, окажется одной из самых кошмарных страниц Войны, и под Вязьмой пропал без вести. Этот парень был от природы самый одаренный человек, которого я в жизни видел, но ему не суждено было состояться.
       Папа сидел в Бутырке и мы с сестрой постояли с передачами в очередях, увековеченных Анной Ахматовой в “Реквиеме”. Его, как и других высокопоставленных военных обвинили в военном заговоре, якобы затеянном, для свержения советской власти, под эту глупую выдумку истребили почти все руководство Красной Армии, а латышей - поголовно. Значит их прямота, честность и твердость представлялись главной опасностью. Сейчас, в ретроспективе видно, что главной их ошибкой было именно то, что они терпели и поддерживали тот богопротивный режим, однако что было, то было. В 39 г папу осудили по 58 статье на 15 лет с правом переписки. Это означало, что он выдержал все нечеловеческие пытки (на свидании сестра видела, что у него были выбиты зубы) и не подписал обвинительного заключения, большинство арестованных, тех, кто подписал - немедленно расстреливали, а родным сообщали ложный приговор: 10 лет без права переписки. Лет через 5 им сообщили, что осужденный умер, например, от сердечной недостаточности, и только через полвека они узнали правду... Парадоксальную верность идее папа сохранял даже в лагере: в письмах оттуда он заклинал нас сохранять верность делу Ленина. Тщетно просил он послать его на войну, но в 43 г. умер в лагере от голода и пеллагры. По данным общества “Мемориал” всего подверлось репрессиям 40 млн. человек, где тут разглядеть папину судьбу.
       Жить в Лосинке было хорошо. Ребятам было раздолье: зимой лыжи (лесопарк рядом), а летом лапта, казаки-разбойники и т.п. Читали гораздо больше, чем теперь, а книг нехватало, поэтому Жюль Верн и Джек Лондон были предметом вожделений, передавались по очереди. Книги были старые и растрепанные. Жили мы скудно, но достаточно. Разница в благосостоянии Лосиноостровских жителей тогда была невелика, “все жили вровень, скромно так”, и не питали зависти и недоброжелательности друг к другу.
       Э.Алкснис 20.04.02.