Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
Київ: Ключ, 2009, ISBN 966-7014-44-4
ПЕНТАГРАММА или ВОЗМОЖНОСТИ
Психолирический детектив
Читать: http://proza.ru/2008/01/12/43
Скачать: http://www.scribd.com/doc/15091327/-
КНИГА ВОСЬМАЯ: ПЕНТАГРАММА
Ночь 19 - 20 января 2006, Киев
О беззаконьях, о грехах,
Бегах, погонях,
Нечаянностях впопыхах,
Локтях, ладонях…
Б.Пастернак
Ёлка упала всеми подолами…
А.Вознесенский
Ну вот мы и дома, и всё в порядке… Э-э! Уже не всё в порядке: свет погас. Наверно, что-то там с пробками. Ох, Лев Зельманович, всё-то на свете ты должен уметь, не то завалится. Зажигай, Гайнгерб, свечу, шагай, Гайнгерб, на лестничную клетку, проверяй пробки. А как тут проверишь, когда это не пробки: ведь и на лестнице, и во всём доме мрак. Вызвать бы электрика. Нет, тут не электрик. Это, верь не верь, а с тех пор, как Оленьчика мы завели. Такая вот перекличка явлений. Струится свеча, а слева дверь, как всегда, приоткрыта…
- Аллё, извините: что-то оборвалось, и я не услышала вашу последнюю реплику. Как это вы мне никакой реплики пока? Так что: я информирую, а вы игнорируете? Причём так подчёркнуто.
Эх, Лидия Никитишна, усмехается в темноте Лев Зельманович, в открытую дверь вам всех, конечно, видно, но и вас-то всем слышно.
- Да, повторяю вам: выходит и выносит. Выходит из лифта и держит на руках какой-то свёрток шерстяной. Так что я даже подумала в первый момент… ха-ха, вы, может быть, засмеётесь, но я подумала, что у него младенец родился. Потом думаю: разве же такими громадными младенцы рождаются? Потом понимаю: в белую шкуру какую-то завернул, и голые ноги какие-то женские торчат - да это он девушку себе несёт! Потом понимаю: отвернулся край этой гуни, а там - Элина собственной персоной. И голые ноги! А на дворе-то, сами знаете, за минус тридцать! И тут голые эти ноги, и это у Элины, которая с детства - как капуста в ста одёжках укутана. А эти двое следом идут-перехихикиваются… Как это «кто - эти двое»? Дочка его новая, приёмная, а может быть, побочная, и кавалер её приёмный, иностранец - Гершель, кстати…
Ну, отмечает про себя Лев Зельманович - зря вы это, Лидия Никитишна: еврей нигде на свете не иностранец. Ещё неизвестно, кто здесь дольше живёт. О, Симона! Что ты вынюхиваешь в моей штанине? Вы с хозяйкой и так всё знаете про нас. Вон слышишь:
- Но даже не это самое потрясающее, это ещё что! Ну, балует отец доченьку… Так уж изнежил, что и на День Победы девчонка ещё в меха эти кутается. А мехов-то у них! И я спрашиваю: откуда? Я себе впервые зимнее пальтецо на ватине только в 30 лет отроду позволила, когда Сергей Витальевич, покойник муж, директором стал. Так вот и жили, и строили всё, чтобы ваше поколение… Что значит «по делу говорите»? Я всегда и только по делу, молодой человек. И вот самое потрясающее в этой композиции - те вышли из лифта: ну, отец в валенках - как леший! - с доченькой на ручках. Потом побочная доченька, потом её зарубежный кавалер. Так вот: эти - в квартиру, а дверь открытой оставили. Что такое, думаю, явно что-то тут назревает. Когда - по лестнице! пешком! на наш 11-й этаж! - входит престранная кавалькада. Первым появляется непонятный огромный сундук.
Да не сундук, Лидия Никитишна, а просто фанерный ящик из-под дров для костра.
- Но вот что стало пределом: из-под крышки, представьте - соболя, куницы, чернобурка…
В общем, как говорили в старину: мягкая рухлядь. Это Лидия Никитишна так увидела Ёлочкины малахаи-пончо-жакетики мокрые.
- …да, но кто тащил тот сундук, спросите вы? Невообразимый какой-то сатир! Что не поняли? Ну гном такой в штанах, а торс голый, коренастый, чёрным волосом таким поросший, и тоже в валенках, как мужичок с ноготок.
Дались вам с Людмилой наши валенки! А на вас лично ничем не угодишь: голые ноги - шок, валенки - кошмар.
- …а гном толкает сундук этим своим поросшим торсом, и левой скулой помогает, и око кровавое на меня скосил!
Полноте, соседка: добродушнейший мужчина Гуру Всеславич. И глаза такие ясные, спокойные, одно слово - открытое сердце.
- …и две, с двух сторон, как бы это сказать… ну, нимфы, помните, на полотнах Бёклина?
Ого, соседка, где же вы, вдова выдающегося энергетика-атомщика, рассоветская женщина, Бёклина видели с его нимфами? Разве что в Ликиной коллекции альбомов секретно порылись? А что, станется с вас…
- В хитонах обнажённых… Ну, как бы вам это объяснить попроще: представьте - две дамы в тапочках поверх начисто обнажённых фигур набросили по халатику и поддерживают с боков тот ящик…
Вот видите, Лидия Никитишна: заговорите попроще - глядишь, и правду скажете, и сундук ящиком станет, и хитон - халатом.
- …Но наиболее шокирующим в этом зрелище было следующее: выскочил снизу чертёнок в одних коротких штанишках и босиком. И это в за минус тридцать!
Да не в «за минус тридцать», а только в под минус двадцать, Лидия Ниткитишна, купите градусник!
- …Но всему было пределом, когда кортеж скрылся в дверях квартиры №33. А мальчишка - словно что-то забыл и вспомнил, задержался у входа, повернулся к нам, засмеялся как-то панибратски и говорит: «Здравствуйте, собачка с бабушкой, мир вам!» Возмутительно! Но всему стало пределом, когда я задумалась: разве мало у них и картин, и гардероба, и всего? Зачем ещё этот резной, красного дерева кованый сундук с драгоценными мехами, а?!
Вспыляю, наконец, вслух:
- А это из Израиля сундук-самолёт прибыл, Лидия Никитишна!
Тявкает Симона, в квартиру №32 задний ход даёт. Шокированно прищуривается щель №32, убавляется звук:
- Всё! Прекращаю. Вы меня поняли? Потому что он здесь…
И совсем шёпотное взрезал слух мой, скальпель:
- Но что-то там назревает, и свет у нас, кстати, погас - вы меня поняли…
………………………………………………
Нет, не понял. Во-первых, не понял, где электричество. Во-вторых - в какую рельсу звонить. Сейчас разберёмся. Толкнул дверь №33, вошёл - струится свеча, тени по стенам, по потолку, по картинам, по перилам галерейки.
А за перилами - провал, свече недоступный. Но не вовсе без света и там, в провале: заглядывают в окно мгновенные высоко взлетевшие змеи-фейерверки - там ведь, внизу, город-народ гуляет, Крещатик коптит-перекатывается, Майдан клубится-рычит-сверкает… А у нас-то, на 11-ом этаже, на галерейке - тени, тени: по картинам скользят-стращают, по потолку шарят-сигают, по стенам профили пишут. И от огня свечи, что в моей руке, длинная тень растёт, на другую тень натыкается: эй, кто ты, тень?
Вспыхнул свет - и сгинули тени. Вспыхнул свет - и зажмурились на мгновенье глаза. Вспыхнул свет - и визг Лики брызнул из ванной: выскочила босая, набрасывая халат лиловый-махровый, ладонями толкнула Гершеля, аж на белой рубашке - две серые пятерни потекли. Шатнулся Гершель, а Лика уж по галерейке в спальню пятками мелькает.
Из ванной Леся в халатике ситцевом зелёном выплыла, Гершеля по губам шлёпнула:
- Бессовестный!
И - ляп-ляп-ляп - по галерейке:
- Ой, Лев Зельманович, а я мокрая-а-а…
И только пяточки-следочки по ковролину текут, и в ноздрях - душный запах разбухшей соломки, и по плечу моему - пятно сквозь рубаху сочится. Уплыла, только дверь кабинета прикрылась.
Кверху самодовольный кадык, усмехается Гершель: ха-ха, Лев Зельманович, - девчонки!
Ледяным железом - язык прикипит! - наливается Лев Зельманович:
- Следуйте за мной в кабинет, молодой человек!
И проступает в Гайнгербе дед Аарон, которого думал огошить 15-летний Лёва: «А если строй сменяется строем, то против коммунизма - тоже вспыхнет восстание масс, а, дед?» И вынул тогда комиссар товарищ Коган из письменного стола револьвер, и без тени шутки: «Попробуй только! Из гроба пристрелю как контру!» И оробел тогда вдумчивый Лёва-подросток, как теперь задрожал этот жеребец Гешка. И завещал комиссар товарищ Коган положить с ним в гроб именной револьвер. А когда стали хоронить комиссара, то хвать-похвать - нет револьвера. Извинились про себя перед стариком, да так и зарыли без верного друга. А теперь, когда уже 25 лет сошло в землю суровую, ощупывает дедова кисть-кость изнутри тесноту сосновую, револьвера не находит. А револьвер висит на стене в кабинете, напротив камина, высоко висит, так что не дотянешься прочесть: «Тов. Когану от тов. Троцкого». Да и не завидишь револьвера: мрак в кабинете до потолка густится, а внизу - камин полыхает: там дров не убывает, в огне саламандры пляшут. А над пастью каминовой шубы-малахаи Ликины в тёплом воздухе ходят-просыхают, на всё тени кидают: и тяжесть-нежность меховая, и стальная тонкость-поджарость сплавились с дымком Гайнгербовой трубки в густо-струйчатом воздухе кабинета, куда и следуйте за мной теперь, молодой человек!
Отвалился в кресле Лев Зельманович, дракона в три кольца из трубки пустил:
- Итак, молодой человек, которая же из моих дочерей?..
Стоит Гершель, как царевич Алексей перед Петром, молчит пока, ухмыляется ещё.
- …которая же из девчонок вас так рассмешила?
Кверху самодовольный кадык, не усмехается Гершель: ну что же, Лев Зельманович - девчонки… Отложил трубку на стол Гайнгерб, будто вспомнил что, пуще нахмурился, к шкафу закрытому подошёл, за ручку боковую потянул, где дверца простеночная, библиотечная:
- Так которая?
Др-р-р-р! бр-р-р-р! зу-у-у! – вмешался в разговор чёрный тяжёлый телефон – свидетель.
- На проводе. Так. Так. Абсолютно все? До единой? А внутри больших томов смотрели? Каждую книгу встряхивали? А журналы, а подшивки газет? Сколько раз прочесали? Шесть? Начинайте в седьмой. Как контрольный выстрел.
Распоряжается Гайнгерб, сам от Гершеля глаз – мечей узких, красносамурайских не отводит. Медленно-тяжело ложИтся трубка. Медленно-тяжело дышит хозяин кабинета. Двумя пальцами вынимает из краснодубового ящика стола тонкую жёлтую бумажонку:
- У меня к вам возник ещё один вопрос. И он теперь первый. Но ответьте сначала на второй: которая?
Пятиколечный вылетел дракон, красно серчает трубка. Кадыком вперёд Гершель, носом в потолок:
- А с какой стати вас так это вдруг интересует?
Не глядит Лев Зельманович больше на Гершеля, трубку откладывает:
- Что касается «вдруг», молодой человек, то не я здесь «вдруг», а именно вы. Вдруг в Чернобыле с Лесей, вдруг поселились в моём доме и вдруг обратили милостивое внимание на мою дочь. Да и вдруг обнаглели донельзя и забыли о том, что можете вдруг оказаться там, - махнул на портьеру, - одиннадцатью этажами ниже, на обледенелом киевском асфальте.
Вскинулся, словно оводом укушенный, Гершель:
- А что такое, Лев Зельманович?
Усмехнулся, пыхнул, просипел трубочно Гайнгерб:
- Уж это мне «а шо такое?», «а шо, низзя?» - нашкодит и ёрзает.
Копытом о пол Гершель:
- А не вышло бы так…
Кулаком в стол Гайнгерб:
- Договаривай!
Щеками воздух жжёт Гершель:
- …что меня здесь не будет, и останетесь только вы, папа…
До двери разрастается по полу тень Гайнгерба:
- И?
Зигзагом - по двери, по стене - Гершелева тень:
- Один. Без «и».
К потолку взметнулась тень Гершеля. Укоротилась, под стол ушла Гайнгербова тень:
- Ну, не колоти копытом.
Глянул на ноги Гершель, замер. За трубку взялся Гайнгерб - погасла:
- Говоришь, почему какая из двух? Потому что Лесю… я хоть и полюбил… но привёл-то её ты. А Лику… я породил её… вынянчил, изнежил, а ты при чём?
Оскалился Гершель:
- А потому что, папа!
- Не горячись… - коробком тряхнул Гайнгерб, спичками прогремел, трубку разжёг. - Если я верно понял, тебе подавай обеих.
- Ну… - не робеет Гершель. И вдруг находится: - А что же! Патриарх Иаков-Израиль…
Тяжело опустился локоть на стол:
- Вот как? Ну так не забывай о том, что патриарх Иаков только за Лию семь лет, а за Рахиль все четырнадцать служил их отцу. А ты готов, а, еврей?
Не отвечает Гершель, не знает. Снова драконы растут из трубки:
- А на что ты готов?
Дрогнули синевато-чёрные ресницы, не отвечает, не знает.
- Я видел, на что ты пока способен: пейсы сбросил, одежду сменил, вот уже в воду голым скачешь, в кровавый навет чуть не поверил. А между тем за душой у тебя – пшик! И этой твоей бумажке, из «Припятского комсомольца 84» - пшик цена. С нею и в сортир не сходишь.
- Знаете что!
- А ты что знаешь? А знаешь ли ты, что старую библиотеку в Припятском ДК «Энергетик» мои люди перелопатили шесть раз. Седьмой – последний. Как контрольный выстрел.
Дрогнули губы, подобралось лицо Гершеля, снова ледяным железом полыхнул Гайнгерб:
- Что же тебе нужно в жизни? Может быть, домашняя девушка Лика? Молчишь. Может быть, лесная девушка Леся? Как, снова молчишь? Так что же, библиотека ребе? Опять-таки молчишь. Чего же ты хочешь? Чем жертвовать готов?
Отвернулся к двери Гершель, тень хвостом поджал. Ещё жёстче Гайнгерб:
- Дед мой, комиссар Коган, говорил: «Белый не убьёт, а рыжий подведёт». А я, Лев Гайнгерб, так говорю: что любишь - отдай. А ничего не любишь… Вот и думай, хасид. Утром придёшь, скажешь, как решился. А я скажу, что я решил.
Мрак в кабинете до потолка густится, камин полыхает, саламандры пляшут. А над пастью каминовой шубы-малахаи в тёплом густо-струйчатом воздухе кабинета сохнут-летают. Огонь печной, огонёк трубочный - перешёптываются-перетрескиваются. Драконы дымные тень хозяйскую обволакивают. Портьера до полу - пучится-шевелится. Не от ветра шевелится портьера, а вот что: коли приглядишься, Лев Зельманович, лёгкую тень там увидишь. То за портьерой Леся затаилась-прижалась, скрежет ледяного железа слышит:
- Что же тебе нужно, Гершель?
А что ему нужно-то, правда? - спросилось Лесе. Вон там, за стеклом замёрзшим, непроглядным, чужой город пожаром затухает…
Проскрежетал железный голос:
- Может быть, домашняя девушка Лика?
Да нет, что ему Лика? Да и Лике не его надо. Я ж её понимаю, она ж одна, как в терему, а терем в лесу, вот в этом лесу нездешнем, что на стекле замороженном вётлы-хвощи разбросал. И нет у неё никого, кроме хозяина терема, Кащея-Морозко. И кого ж ей ещё любить. И то, что Лика тогда под щущом рассказала, так это ж её счастье: он же ей и не отец, и всё, значит, можно… И мне тоже можно, ведь я не Льва Зельмановича люблю, а Гершеля, значит, если что-нибудь у нас со Львом – так это ж только так, и Ёлочка от этого не осыпется, не уйдёт Дед-Мороз…
Ещё железнее Гайнгерб:
- Может быть, лесная девушка Леся тебе нужна?
Молчишь, Гершель? Бессовестный! А я-то… Одна-одна, как в этом городе, что на стекле сверкающем хмели-плющи-винограды развесил. Ты всё забыл, Гершель, да?
Ещё морознее:
- Опять-таки молчишь. Чего же ты хочешь? Чем жертвовать готов?
А, Гершель, чем? Я-то - дом оставила, отца и мать бросила, лес покинула, надо будет - и этот дом отдам, и город, и нового отца, не отца, и тебя, Гершель, и… много есть у Леси, чем жертвовать.
Окончательно:
- Утром придёшь, скажешь, как решился…
Решайся, Гершель, а я решила. Иди, Гершель, а я до утра ждать не стану. Скрипнула за Гершелем дверь. Откинула тяжёлую портьеру, подплыла Леся - локтями на спинку кресла, ладони Льву на глаза, губами Льву в ухо:
- Угадай…
- Ты!
Дверью скрипнул Гершель. Зубом скрипнул. Чуть за дверь, в галерейку, как сразу его - руками за руки, губами в губы - Лика:
- Геша, пойдём со мной. Геша, пойдём, пойдём. Геша, сюда!
И - в спальню-девичью, влажная, горячая, в халате лиловом-махровом, из капюшона шампунем пахнет:
- Геша, я всё слышала. Я там стояла, - и рукавом на гардероб махнула. - Знаешь где? Ну. Так вот, Геша. Что я тебе скажу. Зови меня Элей, Линой, хоть Лией зови. Швыряй меня в прорубь. Или в костёр. Но я не стану ждать семь лет, как Лия. Ни тем более - четырнадцать, как эта Рахиль! Так и знайте!
Ухватила гардероб за боковую ручку. Отъехал гардероб, распахнулась тайная дверца:
- Пойдём, пойдём…
И уже в простенке, в библиотеке, рядом с этажеркой пятиэтажной, в синем свете неоновой меноры, на пол швыряя лиловый-махровый халат, сама сверху валясь, Гершеля на себя, точно пончо, натащила:
- Бери, давай!
И за ухо куснув, шепчет в ухо:
- Ждать не буду. Здесь и сейчас.
И ногами в меховых тапочках ноги его, уже голые, оплела.
………………………………………………………
А потом вот что было: все вчетвером - вдвоём плюс вдвоём - одновременно вышли из двух смежных дверей на галерейку.
Ещё не осознали, что увидели друг друга, что всё налицо, - как внизу - засверкала мастерская, зарукоплескала! Показалось даже, что свет и звук включили одним нажимом. И стоит внизу в шёлковом раздраконенном красном халате, и хохочет, и в ладоши бьёт, каштановым хвостом потрясает - Людмила. Застыл, барышней зарделся Гершель: и стыдно ему, и сладко, и понятно теперь, что почудилось в Ликином лике: тень сходства; что понравилось в Ликином теле лилейном: предчувствие. Да вот и теперь: ведь и та, и другая хохочут, но мать от души веселится, а дочь… что-то слишком - истерика с нею, что ли? В локоть Льву вцепилась Леся - хмурая, багровая, как вечернее солнце в мороз. А Лев - львом, тузом-королём козырным, Зевсом, Карла-Марксом этаким: бороду выпятил, брюхо втянул, кулаки сжал:
- Людмила, довольно!
Хлопает, не унимается:
- Ма-ала-адцы! Это моя игра вас так зажгла, что все такие свежевыимеенные? Браво!
А сама голову к левому плечу прижимает, а между плечом и головой телефон уютно залёг, а глазами - то на галерейку, мол: люблю вас, подождите! - то к телефону оба скосит:
- Сашуня, извини, я тут отвлеклась, тут спектакль такой домашний у нас, и занавес уже, и вышли, понимаешь, кланяться, а я вроде как зрительный зал, а это ж нечасто у нас, правда? Ой, хрюша ты, хрюша: с тобой женщина интимно-домашним делится, а ты со своей ненашей ориентацией тупо храпишь! Нет, скажи, ну как тебе после этого роли такие удаются, как у нас с тобой сегодня в «Мелком бесе»? А я уже поняла: это потому что ты их, мужиков, как бы со стороны видишь, правда? И-и-и-и-и - храпи-ит, хрюшка поганая!
Выпрямляет шею, снимает с плеча мобильник - и снова вся в смех, словно побрякушками увешана:
- И не уходят! Браво! Гайнгерб, а ты же знал, что я приду? Даже дверь подчёркнуто открытой оставил. Ты это нарочно, правда? Чтобы Людмилочка увидела, какой ты молодец ещё в твои, между нами, 55? Ой, как он застеснялся, а напрасно: вон Агапычу вообще 56, а он вообще! Ну, не расходитесь, ребята, пожалуйста, я ж должна Агапычу позвонить и вас показать.
Снова голову к плечу склонила - это собаки так умеют - и в телефон зажатый:
- Агапыч, миленька-ай! Как это - который час? Что ты, как нетеатральный, право! Что значит - час назад расстались? Право, как неродной! Я же спешу поделиться, потому что только ты оценишь - я ж не могу молчать. Подымаюсь я на лифте, выхожу, а дверь Гайнгерба настежь и у соседки - полунастежь. Вхожу - никого. Думаю - буду сюрпризом, глаза Лёвчику со спины закрою - ха-ха! Спускаюсь в холл - ты ж помнишь, как у Лёвчика? Переодеваюсь - я с собой халатик прихватила, а как же! - а наверху, знаешь, такая декорация: дверь - и дверь - и напряжение растёт. А потом из двери левой, Ёлочкиной, Ёлочка же и выходит в халате лиловом, махровом плюс капюшон. И под другой дверью, где кабинет, напряжённо застывает, а оттуда молодой человек взволнованно выскакивает, который сегодня зал завёл. И тут она! его! и за руки, и за губы, Геша-Геша-не-могу, и в спальню, как щучка, утащила. И страстно так, знаешь, а ты говорил - мерзлячка-дохлячка. А я сижу, и как зрительный зал соображаю: а где ж та другая девочка, которая Передонова перечурала? И понимаю: сейчас вторая пара будет на выход. И так и вышло, но как! А вот не скажу: вышли все вчетвером, а именно: вдвоём плюс вдвоём, уловил? Потому что это не интермедия, а заключительный выход. И вот, пока я тебе это показываю, а они не уходят и кланяются, а зрительный зал их не отпускает. Всё, цём тебя в трубку, Агапыч!
И опять зашёлся рукоплеском зал - Людмила.
И ответным рукоплеском грянула авансцена - то Лика, Лика хохочет и хлопает, кричит:
- Молодцы! Браво! Поздравляю!
Аж голосок срывается:
- Браво, Геша! Молодец, папа! Бис, Леся!
И как рванётся вперёд, к перилам:
- Ли-ика, Ли-ика!
Хвать за перила, скок на перила:
- Ёлочка, зажгись!
Хвать папа дочку в охапку, стащил с перил, унёс в кабинет, уложил на кушетку:
- Сейчас-сейчас, Ёлочка!
Полыхает камин, мякнут в тепле шуба, пончо, малахай. Раскрыл бар, плеснул бренди:
- Глотни, девочка!
Спит моя девочка.
………………………………………………………
Объявил отбой Лев Зельманович, дескать: благодарим, досточтимая публика; ложись уже, Людмила, в розовом алькове, ты знаешь; вы, молодой человек, ступайте пока к себе в синий альков - утром завершим разговор; иди, Леся, в спальню, до завтра, иди, девочка…
А Леся, тихонько:
- Бог управит…
Хм, управит, а как же. Так ещё не бывало, чтобы. А ты, Лев Зельманович, в кресле посидишь, трубку покуришь, о жизни подумаешь, дочери сон посторожишь. Сон… сон… словно мышь пробежала, в камин шмыгнула, саламандрой каминной прокинулась. Смеётся саламандра, заливается, каштановым хвостом поводит, сама молодая такая, двадцатилетняя: «Лёвчик, я не могу, ну не держатся в голове твои премудрости! Давай попроще, а? Как все люди». Сердится Лев, аргумент нашёл: «А коли как все люди, то скажи, пожалуйста, где сейчас наша дочь? Вот ты - либо на сцене, либо на тусовке, а девочка убежала куда-то босиком, а ты - мать. И не знаешь». Хохочет каштанка: «Да знаю, знаю: окунуться побежала в Гидропарк. Поплавает, снежком оботрётся, у костра погреется, из револьвера попалит - да и домой к папчику-Лёвчику». Пуще сердится Лев, так рычит: «Ну, допустим, это одна. А вторая дочь - где?» Дохнет от смеха саламандра: «А ты посмотри на неё внимательно: это же не вторая, она же у нас одна, как в зеркале: Леся-Лика-Ёлочка! А я знаю, зачем ты это придумал, бессовестный: чтобы с одной из них в кабинете уединяться, а мне потом рассказывать, что их две». Смутился Лев - а что тут возразишь. Мирно хихикает саламандра: «Вот видишь, я всё знаю, и ничего. Пускай погуляет, поплещется, попалит, а мы с тобой пока…» И за руку Льва берёт, и за что другое берёт, и в розовый альков, что в мастерской, ведёт. Только улеглись, возбудились, обнялись, а глядь Лев - а это не он, Лев, с Людмилой лежит, а, втируша этот, Оленьчик, мистер Вдруг. А он, Лев, стоит себе в сторонке, дедушкин револьвер чистит, сам думает: вот почищу, заряжу, да одною пулей их и уложу. Пристрелю как контру.
Не слышит угроз Оленьчик, спит. Спит и видит: сцена, на сцене Леся руками водит, заговор говорит:
Навстречу конь,
Ты меня не тронь,
Сив-бур-каур,
Меня чур-перечур!
Да не в том дело: я же ищу. Вот на сцене костёр развели, вот прорубь пробили, над прорубью Лика шубы-шали ерошит, в шарф шепчет: «Но ты же меня не оставишь одну на этом ужасе!» Да не в том дело: я же найти не могу. Ну, где? Лика: «Ах, так!» И щукою в прорубь. Запустили невод, вытащили щуку, бросили на костёр - загудело-потемнело пламя, вышла из пламени саламандра - ликом на Лику чуть-чуть, а хвост каштановый, сама в кружевном белье: «Проснись, мальчик».
………………………………………………………
Проснулся Гершель: горит ночник в алькове, стоит у постели каштанка кружевная-обнажённая, палец к губам:
- Сейчас буду тебя душить!
Улыбнулся Гершель, вспомнил, как было на сцене: «Буду тебя душить! - Зачем же меня душить, Людмилочка? Этак задушите! - Духами, духами, чтобы пах». Засмеялся Гершель:
- Да знаю, духами?
- Да нет уж, не духами. А руками. И ногами! Смотри-ка: беленькие ножки?
………………………………………………………
И уже в постели, уже после:
- Понял, дурачок? То-то. А ты думал - как похожи! А знаешь, чем они похожи? Очарованием юности. И только. В 17 лет каждая девочка - красавица. Ты видел 17-летнюю некрасавицу? - не видел. А уже в 27 - далеко не каждая. И так далее. А настоящая женственность с годами только крепчает. Как вино. Гляди: вот и мне не совсем 27, а смотрюсь на все 20. Ну, так кто тебе больше нравится: девчонки или настоящая женщина?
Не отвечает Гершель, хвостом каштановым Людмилиным играет.
………………………………………………………
Ба-бах-х-х! - хлопнуло в ушах. Одним нажимом убрали звук и свет. Только сипят оглушённые перепонки, и нет ночника в глазах.
- Ах-х-х-х-х!
Схватились с постели Гершель с Людмилой, путая ноги, а уже наверху, на галерейке стоит Лев со свечой, сном-креслом помятый, борода всклокочена, глаза выпучил:
- Что?! Что?!
Порохом пахнет. Метнулась Лика в спальню, на пол револьвер грохнула.
Сбежал тяжело по лестнице Гайнгерб:
- Что?! Что?!
- Да ничего, папчик-Лёвчик, не волнуйся ты так, что ты! Лица нет на человеке.
- Все живы?
- Так точно, папчик-Лёвчик: все живее всех живых. И ничего страшного: разнервничалась девочка, но никого же не убила, в проводку попала, вот и ладно. Дай свечечку, папчик-Лёвчик, тут же где-то стоял целый семисвечник. Ну вот, ёлочка зажгись! Садись.
И Гершелю:
- А вы, молодой человек, надели бы хоть что-нибудь: при даме всё-таки!
Не до того Гершелю: рванулся к лестнице, налетел на ёлку, упало дерево, звякнули цацки, споткнулся Гершель, правую ногу зашиб, левой на месте запрыгал: прыг-скок - русский танец.
А уже вниз по лестнице Леся в халатике босиком шлёпает и Гершелю на шею:
- Жив, жив, ой! Мой, мой! Я знала… Она такой была, она всегда такой была!
- Нет, нет… Подожди!
Отстранил, захромал вверх по лестнице Оленьчик - в спальню к Лике. Посмотрела вслед Леся, постояла, на ствол еловый присела - торчат ветки вверх вихрами, колется хвоя, хрустят игрушки…
- Смотри, папчик-Лёвчик: девочка ревнует. И ты ревнуешь - не отпирайся. Ты даже трижды ревнуешь: дочь, другую дочь… и меня. Ну и ничего, и хорошая сцена, и на жизнь похоже. Ты думаешь, в жизни как? Оно и в жизни. А Ёлочка… В конце концов, признайся, кто её так избаловал? Что любой подарок - подскочил, и прямо в рот? Кто - а я знаю кто, и ты знаешь ещё лучше меня, Дед-Мороз. А потом, понимаешь, просто характер такой, и если хочешь знать, я её в себе узнаю…
Не слушает Лев Зельманович, молчит тяжело.
- …И твой характер тоже. Спокойный-спокойный, а кому как не мне, какой взрывной. Как ты меня тогда! И за что? Вспомни!
Не вспоминает Лев Зельманович, угрюмую думу думает.
- …Да не кисни ты, папка! Я ж понимаю - многоплановая у тебя роль: и отец-ревнивец, и ещё другая драма, что это, может быть, и не твоя дочь…
Встряхнуло Льва Зельмановича:
- Что?! Как?!
- Ой, прости, папчик, я всё-таки тоже переживательно отношусь к этим моментам. Она, значит, считает маму такой паскудной матерью, в которую и выстрелить не жалко, да? Потому что мама её, видите ли, маленькую бросила, эгоцентристка, богема и вообще…
- ****ь!
- Вот, ты сказал! Так она и думает. А теперь мама у неё, видите ли, ещё и мальчика одолжила. Больно он ей самой нужен, этот еврейчик! Ой, извини, Гайнгерб, но этот Агапычев - знаешь, какой антисемит, хрюша такая. Так, может, передалось… Ой, несу такое!
- ****ь.
- Вот, ты опять сказал. Не хочу так о дочке, потому что мне она во всяком случае дочь, но. Ей ведь повластвовать захотелось - женственность рассвербелась, вот и вся любовь. А то - у Леськи хахаль, у Леськи шуры-муры, да всё у меня дома, у папенькиной доченьки - так хрен тебе, извини за выражение! Но это же правда.
- ****ь…
- Ну что ты заладил, папчик, и текстовка-то какая-то несвойственная, ты что, Гайнгерб? Успокойся, друг сердечный, а я пойду девочку нашу успокою, а?
И, в обход лежащей ёлки, в обход сидящей Леси, прямо к лестнице, а по лестнице-то Гершель спускается. Мигнула Людмила мальчику:
- А?
Спустился Гершель, встал «смирно» перед Гайнгербом наг и бос, как рекрут:
- Я всё понял, Лев Зельманович. И согласен…
Кивнул в сторону Гайнгерб, рукою по воздуху сделал, дескать: давай, давай…
Стал «вольно» Гершель, на ногу ушибленную опёрся, губу закусил, к Лесе дохромал, на ствол присел, зад наколол, на ноги вскочил, губу закусил, на кровать пересел, одеваться стал - трусы, халат, - то псом виноватым на Лесю взглянет, то грозно хозяйски, как петух на курочку. Устало-кротко-бесстрастно смотрит Леся:
- Бог управит - прости Господи.
Возвращается сверху Людмила и Гайнгербу тихо:
- Спит наша девочка… подушкой, как в детстве, накрылась.
Грузно встал Гайнгерб:
- Всем спать. Пойду, заберу револьвер. А то неровён час.
Скрипит лестница, шипит семисвечник, на кровать откинулся Гершель, в розовом алькове скрылась Людмила, на еловом стволе сидит-клонится Леся. А Лика? Нет Лики.
Продолжение: http://proza.ru/2008/03/22/691