Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
Київ: Ключ, 2009, ISBN 966-7014-44-4
ПЕНТАГРАММА или ВОЗМОЖНОСТИ
Психолирический детектив
Читать: http://proza.ru/2008/01/12/43
Скачать: http://www.scribd.com/doc/15091327/-
КНИГА СЕДЬМАЯ: КРЕЩЕНСКОЕ ГУЛЯНЬЕ
Вечер 19 января 2006, Киев
Он ничем её не обидел,
Но подруга упала в снег.
А.Блок
Темно-светло в Гидропарке ночном, обледенелом, колючем. Звёзд резня яростна, почти на ощупь ощутима, как там, в пустыне, в Палестине. Деревьев – тополей, осокорей – громады, словно голые горные хребты. Ярок мрак, горюч мороз, бритвой лицо полосует ветерок в Крещенский вечерок. Рычит-стонет снег под округлыми дед-морозовскими валенками Льва Зельмановича, квадратными ботами Гершеля, высокими сапожками с окошками Леси, лохматыми, бесформенно-элегантными унтами Лики. И муфта приподнятая так же бесформенно элегантна. Красивая штука, жаль, из обычаев вышла, что и понятно: у современной дамы-бабы вечно руки наотрыв заняты. Это надо быть дочерью, по крайней мере, Льва Гайнгерба – ха! – чтобы муфту себе позволить. Прав поэт про тяжесть и нежность…
– Что-что, Леся?
– Лев Зельманович, а я знаю, зачем вы нас туда ведёте. А мы раньше дома тоже так делали, и папа очень любил, – тут всхлипнула привычно, – и отец Николай благословлял. А для здоровья как полезно! А был такой – вы, может, не знаете – Павлов, это врач такой, и по радиации тоже, так он тоже благословлял, так говорил: «Преполезнейшая штука, прецелебнейшая встряска для души и тела!» И мы с вами вместе так сделаем, да? Только Ёлочка, наверное, не захочет. Хотя моя бабушка – баба Зина – совсем была старенькая, но всегда в этот день приходила. И день рожденья у нас тем более. А Гершеля мы возьмём с собой, давайте?
– Ну, если решится, – потёр перчаткой нос Лев Зельманович, раздвинул сосульки усов, усмехнулся. – А ты, я вижу, совсем не замёрзла, горячая моя девочка!
И обхватил ручищей в кожаной перчатке за плечи, а девочка всем боком как прижмётся и почти шепчет:
– Совсем не замёрзла, Лев Зельманович… Только уши чуть-чуть.
Стащил Лев Зельманович зубами перчатки толстые, кожаные, в карман сунул, ладонями ушки Лесины ледяные прижал-потёр:
- А-а-а?
Леся, шёпотом:
- А у вас нос…
И рукавичкой Зельмановича по носу: шур-шур:
- Я же, во-первых, с вами иду, а потом – и правда… горячая.
И сквозь платье бальное-театральное, сквозь куртец придублённый, а далее – сквозь пальто весомое, пиджак да рубашку солидно-умеренные – весело сердце ударило. И в ответ ударило тревожно: невозможно. Но: «Можно? – Можно!» – радуется то сердце, что справа, твоего правее, такое маленькое, с этот самый кулачок в синей шерстяной перчатке, что в твой кулак убойный, резниковский, одетый перчаткою толстой, кожаной, – уже просунулся. М-мда:
В моей руке – какое чудо -
Твоя рука.
Молчит Лев Зельманович, робеет нехарактерно: ведь дочь! Но ведь и не дочь! Но ведь и Руфь Моавитянка и Вооз … А что же тогда молодой человек, Оленьчик? А что нам этот Оленьчик, ведь слышу же, ведь слух же мой – скальпель:
– Не знаю, что сказать, Эля… Лина…
Это идут они позади нас, но как он её? Эля? Лина? Где он взял для неё такие заезженные имена – мы же её никогда так не звали. И акцент этот невкусный никак не уйдёт – ну что ты в нём нашла? Идут позади – и тоже снег, конечно, порёвывает, и сердце где-то есть, и к боку бок прижат, только не так откровенно и, может быть, не так ощутимо сквозь гладкий свитер и колкий свитер, и норковый жакет, и кочковатую серую овчину, и вечное красное пончо – сам же ей дарил, сам укутывал: смотри, не замерзай.
А далее, с другой стороны – красный квадратный пуховик, пиджак – сам же ему подбирал, чтоб лапсердак напоминало! – и опять-таки свитер, и байку, и майку… У нас – пять слоёв от сердца до сердца, а два из них – лёгкие, тонкие, проводниковые, – а у них – десять слоёв, да всё толстые такие, парниковые забрАла…
– Почему ты не знаешь, Геша?
Молчит, растерялся: но ведь Леся-то! Но и Лика ведь тоже! – нет уж, не Эля, не Лина… Но ведь и патриарх Иаков – сначала Лию, потом Рахиль …
И неслышно так, тоненько, через толстый шарф, и только слух мой – скальпель:
– А, Геша? Что же ты всё молчишь? З-з-замёрз?
– М-м-м…
Вытащила Лика из муфты руку в варежке кольчужной, по щеке Гершеля потёрла, снова спрятала:
– Не могу: пальцы стынут. Вообще - иду-трясусь во всём этом, а ты в одной курточке. Не понимаю, з-з-зачем ещё и тебя в-в-водить на этот дикарский ритуал. А меня – каждый год! Представляешь? На такое смотреть – кровь в жилах. А в эту зиму – так просто убийство!
Не отвечает Гершель, робеет. Думает: ритуал? Думает: убийство? Думает: значит, правда? Спрашивал ведь папу Шломо: делают ли это? А папа Шломо на Гершеля: «Дур-рак!» А потом, помолчав: «Что бы там в старину – или иногда – ни было, – а не имеешь права!» Леонарда спрашивал, а тот: «Предатель! Как смеешь повторять кровавый навет! А родной народ – всегда родной народ, кто бы там что ни говорил!» Ой! Колотит Гершеля, не холод колотит – ужас.
А Лика снова сквозь шарф и – с другой стороны – сквозь опущенные уши ушанки:
– Ужас! Но ты же меня одну… на этом ужасе… не оставишь, – и усмехнулась так тихо, так – где-то.
Ну, не должен оставить, но… Всё надрывнее стонет под ногами, всё чернее встречаются вверху, замыкают возню звёздную тополь с осокорем. Свернули налево, а там, вдали, впереди – огонь. Ой! Это точно то самое!
А Лика-то руку в варежке кольчужной из муфты вынула, под локтем Гершелевым просунула, закольцевала, и назад варежкой в муфту юркнула уютно, а сама:
– Хи-хи! Геша-а-а…
– М-м-м…
Убежать разве Гершелю? Поздно: вот он, костёр, а там – голые красные люди вокруг костра пляшут: мужчина, женщины две… И бежит навстречу, смеётся, ма-аленький, го-оленький мальчик-амурчик, пяточками по снегу – кр-ру! гр-ру! – а животика ниже морской конёк сидит:
– Здравствуйте, люди! Мир вам!
Так это же он «шалом алейхем» нам говорит. И это его сейчас?.. А потом… на костре? Нет! Вырвал Гершель руку из-под Ликина слоистого колечка, бежать бросился.
А та за ним, поворотившись неуклюже в тяжёлой одёже:
– Геша, Геша, не убегай! Это, конечно, шок в первый раз, ну а я?
Как? И ты тоже в этом участвуешь? И Леся? Но она же вообще не…
А-а-ах-ха, упала Лика. И подымают её нагие, все вместе, и мужичок-цыганок, серьёзный, сочувственный:
– Ничего, это часто бывает: это при первой встрече с Открытым Сердцем. Закрытое сердце всегда при встрече с открытым спазмирует… Так, Лев Зельманович?
- Случается, Гуру Всеславич…
А мальчик-амурчик побежал в автофургончик семейный, в прятки с мамами играет:
– А я тут, а я тут!
Папа-цыганок ему:
– Погоди, Прим, гости к нам.
И ко мне:
– А – Лев Зельманович! Не забываете традицию? И деток привели? Молодец, молодцы ребята. Освежитесь, а то в городской духоте совсем сердце закрыться может. Мир вам, здравствуйте, люди, милости просим!
И прыгунья-резвунья нагая, чуть даже словно стесняясь:
– Мир вам!
И другая жена, эхом:
– Мир вам…
Подняли Лику, отряхают. Хохочет Леся, Гершеля головой бодает, в сугроб толкает. Успокоился Лев Зельманович: не случилось беды с Ёлочкой, пусть пока кофеем погреется. Вытащил из портфеля сперва бинокль театральный – тю! – потом термос китайский с головою латунной, отвинтил, пАром пыхнуло:
– Погрейся, Ёлочка.
И Леся – хи-хи! – кожушок джинсово-дублёный живо сбросила и – на пончо красное, на овчину серую Лике навесила:
– Погрейся, Ёлочка!
И сапожки с окошками набок легли, и платье чёрное скользнуло на ледок-снежок:
– Ва-а-а!
И пятками по льду: лю-лю. И:
– Ой, чёрная какая!
И, пощупав ножкою черноту проруби, снова:
– Ва-а-а!
И кромкою ломкою – хрясь, и плотвицей-сестрицею – плюсь! И брызнулась прорубь:
– А-а-а, ва-а-а, мя-а-а! Ля-ля-ля! Лев Зельманович, идите сюда!
Торопливо раздеваюсь: пальто долой, пиджак на пальто, рубашку – на пиджак, штаны-носки-валенки – вон. Где же эти чёртовы плавки? В портфеле? Бинокль театральный – тю! И боковым зрением, слухом-скальпелем – Ликино:
– Видишь, Геша, какой ужас! Ну, не унывай, давай потанцуем. Русский танец: вот так. – И прыг-скок – унт по унтУ бьёт на лету, – Ну что же ты, Геша: прыг-скок, а?
Подпрыгнул оленьчиком раз-другой Гершель, не скачется что-то.
А Лев Зельманович – да где ж, мля, эти грёбаные плавки? – снова бинокль, тю! А Лика Гершелю:
– Не хочешь танцевать? Ну, тогда – русская игра…
Сомкнулись в муфте руки Лики, восходит пар из латунного цилиндрика в руках Гершеля. Сблизились шапки – лбы – носы. А в просвете между силуэтами – костёр бушует, краснокожие пляшут.
– …и пьём. Только вместе, Геша. А кто проиграет – тот выполняет любое моё желание, да Геша?
Валит пар, бушует огонь. Краёв горячей кружки коснулись губы.
Да куда ж эти плавки?.. А – вот: сжались они, что ли, от холода? Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас…
– Ко мне, Лев Зельманович! – кричит из чёрной воды Леся. – А то мне холодно…
– Сейчас, сейчас, сейчас, сейчас!
А, хрен с ними, с плавками – ляп-ляп-ляп, плюх-бултых:
– Р-р-р-р-р!!!
– Во! Вы – лев!
– Р-р-р!!!
– Ой! А мы его цём-цём!
– Р-р!!!
Тут вскинулся Гершель, взбрыкнул Оленьчик:
– No!
Сунул кружку латунную прямо Лике в муфту:
– Take it!
– А? – удивилась.
– На!
– Ну-у-у… – и, покорна нахрапу, вынула руку, и варежкой кольчужной ухватила неловко горячий цилиндрик.
А Гершель, что солдат по тревоге – ать-два! – всё с себя в снег скинул, и оленем – прыг:
– Яшар-р-р!
Брызнул гейзер морозный: в проруби – трое. Рассердилась четвёртая: кружку швырнула – зашипел снег; дублёнку сестрину скинула, муфту на лёд уронила, ручкой взмахнула, ножкою топнула, да оскользнулась – и прямо в аркт-арте во всём, как на санках: – а-ах-ха-а! – съехала в прорубь…
………………………………………………
Тихий свет на другом берегу Днепра, на высоком. Колокольня в куполе – в куколе архиерейском – подсвечена снизу. Поздно ей звонить, а что в воздухе словно звон – так то Мороз Воевода ледяными доспехами бряцает, реку кованую палицей бьёт – на крепость проверяет:
– Та-ак… Та-ак… Ну, допустим… Э-э-э! – и прорубь нащупав, колотит посохом свирепо, порядок наводит, замораживает.
А в проруби по грудь волосатую мужчина немалый стоит, мехов мокрых ком на лёд выталкивает. А на льду-то – нагишом – молодой с молодою стоят, нагнулись – охапку ту мехов мокрых из проруби тащат-принимают. Вытолкали-вытаскали Лику, к огню потянули. Нудисты-натуристы помогать налетели, сердца открытые. Мужичок-цыганок, серьёзный, сочувственный:
– Снимайте с неё всё это, жёнушки!
Мальчик-амурчик:
– Мамы, а там кто-то есть?
– А вот посмотрим…
Смотрит Лев Зельманович: холмом стоит костёр, чернеет перед огнём цыганОк, розово блещут бёдра-икры-ягодицы жёнушек. Летят-опадают покровы Ликины: малахай из лисы серебристой ушами машет – вправо; водорослью смокшийся платок пуховый – влево; в шар свернувшийся шарф – вправо; пончо – одубелая рогожа – влево…
– Папа, а там, внутри – кто-то есть?
– Конечно, есть, Прим, сыночек: всегда верь в Человека!
…Потянулась тучей влево шуба – жакет норкой кинулся вправо – резвее запрыгали ягодицы-икры-бёдра – пошли молодицы в игры бодро – ужас ледком сдавил отцовское сердце: а ну как разденут, а там – и впрямь никого-ничего, а, Лев Зельманович? Но уже ликует ангелочек Прим:
– Тётя, тётя, как ты глубоко спряталась!
Свитер; – колкий да гладкий – пошли налево, гагарами мелькнули унты, под ноги пали брюки со всем нижним, и в костре – вторым костром – уф-ф! – запылала муфта.
И вот стоит-синеет у костра красна девица, с плеч до ног в гуне козьего руна, сухой, мягкой. Это Открытые Сердца гуню из фургончика достали, что на такой случай для сугрева держат. Горелки-перцовки стакан хватила: – ой! – и как рассмеётся-раскатится бисерно Лика-Ёлочка:
– Ха-ха-ха-ха!
Улыбается мужичок-цыганОк:
– Нетерпеливая какая девушка! Так и прыгнула в воду во всём таком. А нельзя, вода может обидеться.
И грузит всех и всё в автофургончик семейный, сам куртец набросил, штаны натянул, за руль уселся, печку включил:
– Славно погуляли. Отвезу-ка вас домой, братцы-сестрицы!
Замешкался Гершель у дверцы, смотрит в даль аллеи, туда, за костёр, а там – человек: лохмат-бородат, костюмчик обтёрханный, ушанка на левом ухе сидит, шарфом рваным ветер играет, сам Гершеля головою за собою манит. Не идёт Гершель, не хочу – говорит, я ещё здесь не разобрался. Пожал плечом Бродяга, махнул ушанкою Гершелю, по аллее ушёл.
Идёт, идёт, а тут уже не Гидропарковы тополя-осокори небо метут, а Чернобылевы хмели-плющи-винограды снежные ноши несут. Темно-светло в Чернобыле, редко какое окно светится, над какой крышей дымок стоит, а которое светится, над которой стоит – там на воротах «Здесь живёт хозяин дома» написано. Кивнёт хозяйскому дому Бродяга, мимо снегом заскрипит, следы по льду за Припять потянет. А из-за Припять-реки – олень бежит, кабан трюхает-хрюкает, рысь крадется, искры-очи навстречу мечет, жеребец Пржевальского скачет-ржёт. Резче к полуночи снега треск, жёстче шорох ветра по насту, яростней звёздная возня-резня. И уже по лесу шагает, дозором ходит, глядит – хорошо ли, пушисто ли, крепко ли, не фонит ли где, каковО экранирует, а не идёт ли где Ольга на деревлян, не прёт ли по Припяти рать Батыева от разорённого Киева, не вылезло ли где из-под снега в ночИ то село КопачИ, что в грудь земную трижды ушло. Но тихо: спят на лебяжьих перинах Ольга с Игорем; отходит за Дон, за Волгу, за Яик рать Батыева; глубоко сидят в груди земной Копачи; легли, помолясь отец Николай с матушкой; бдят – тревоги ждут ликвидаторы-пожарники; не спит Иван-гармонист, перед сулеёю сивухи сидит, клавиши туда-сюда жмёт, песню поёт:
Да куды ж ты поїдешь, сыночек,
Проти тої же глупої ночи?
Чи то в Кыев, чи к морю в Одессу,
Чи к царице, чи к жиду, чи к бесу?
Ой не думай таке, моя мамо!
Я поїду ни криво, ни прямо,
Ни на сивой кобыле-бутыли,
Ни к тебе, чьи вже й кости простыли.
А я їду ни к бабе, ни к другу,
И не в Харьков, не в тую Калугу,
А посереди ночи глухой -
Всё в родимый Чорнобыль я свой:
Да, я їду в родимый
Чорнобыль
родной!
Продолжение: http://proza.ru/2008/03/22/689