Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
Київ: Ключ, 2009, ISBN 966-7014-44-4
ПЕНТАГРАММА или ВОЗМОЖНОСТИ
Психолирический детектив
Читать: http://proza.ru/2008/01/12/43
Скачать: http://www.scribd.com/doc/15091327/-
КНИГА ПЯТАЯ: SHLOMO'S BAKERY
17 октября - 31 декабря 2005, Нью-Йорк
Есть у папы сундучок…
«Песни нашей мешпухи»
Сколько теперь в Нью-Йорке? У нас два часа дня, у них, значит, семь утра. Нормально: пекари встают рано. Снимаю трубку, кручу диск, сам думаю: как хорошо, что так тяжела трубка, что можно обдумать, стоило ли её снимать. С мобильником не так: лёгкость соединения, как и лёгкость мысли - необыкновенная. Тащу трубку к уху левому, сам думаю: стоит ли? и что я скажу? Но я ведь и всегда это думаю, когда беру трубку. И не раз бывало, что клал, слова не сказав. А теперь уж точно надо:
- Алло! Я хотел бы поговорить с мистером Шломо Портной. Что? Кто? Что - кто? Я - Лев Гайнгерб, город Киев, Украина. Что? Нет, барышня, я не шучу: город Киев, да, Украина. Так и скажите: Лев Гайнгерб. Не Файнберг, девочка, а Гайн-герб. Именно он.
………………………………
До потолка мука туманом в пекарне у Шломо Портного. Словно иней, ложится белёсый слой на маятник часов, на заслонку печи и на лысину папы Шломо. Ибо снял он чистейший свой колпак, когда притащили вдвоём доченьки-близнецы Цейтл и Рейзл тяжёлый, как ложка, мобильный телефон. Как та самая ложка, которой всегда деды воспитывают внуков, рассказывая, как их, дедов, прадеды колотили ложкой по лбу: «И за столом всегда, чуть только чего ляпнешь, батько подымет ложку да тебе по лбу - бац: заткнись».
- Девочки, ша! Розочка, лучше полепи булочки. Цилечка, а тебе сегодня нельзя. Да-да, хто вчера тарелочку не помыл? А? Я спрашиваю: хто? Вот именно, шо нихто. Стань за плечиками у Розочки и молча помогай. Ну, где там трубка, Циля?
И, зажав запорошённую уже трубку между медвежьим плечом и слоновьим ухом:
- Ну шо там? Хто? А почему не сразу - Ариэль Шарон? Шо - правда, вы? Ой, тогда извиняюсь. Я ж потому й усомнился, шо таки не верится. Розочка, деточка, внимательно меси, я ж усё вижу, шО ты там. Ой, - Лев Зельманович, да? - я извиняюсь, но я аж сразу не поверил… Да-да - собственный сын, такое несчастье! И он же хороший был сыночек, вы не думайте, шо так. И шо, уже домой? Шо, таки сегодня? Ну, шо я вам говорил! А мне Лёнька – ну, вы ж знаете, Леонард Кравец, мистера Кравеца сын: тот шо уже три поколения всю дорогу тую библиотеку искаеть - мне ж тот Лёнька сам пришёл и сказал: «Не, мистер Портной, я вам без этого. Ваш сыночек нашёл нужным там остаться, и уже всё». И папа Шломо уже про себя ответил: «Ну вот: это полный кадухес». А тут уже вы: и всё опять по новой. Ой, Лев Зельманович, но это ж у нас не всё? Я радый, шо сынок, но как же там в международном мире? Я ж тут сижу в этой стране и мало шо знаю. Точно всё в порядке? И можно так усем и рассказать? Ой, спасибо, Лев Зельманович, вы ж меня так одолжили. Не, вы мине не рассказывайте - это не просто так. Циленька! шо ты делаешь! Смотри, как Розочка. Ой, это не вам, конечно. Понимаете - две девочки, и как не похожи! Розочка, расскажи ей шо. Шо, Лев Зельманович? Да я ж понимаю, да я ж ему папа. Не, конечно не буду. Вообще не буду воспитывать, а встречу, как рОдного сына, и телёночка приготовим: слышишь, Розочка - брат твой вернулся! Цилька, у нас праздник! Но лепи ж правильно булочку, а то это шо ж такое! Да, Лев Зельманович, я понимаю. И шо там наш Гершель, ну, пейсики ж целые, правда? Шо? ОбОи?! Ой! Но мы ж их как-нибудь обОи и отрастим, так я говорю? Был бы человек. Ой, Лев Зельманович, какое спасибо, какое спасибо! И ещё хочу сказать, последнее: на таких, как вас, только всё и держится. Спасибо, больше я вам ничего не скажу.
Ляпает папа Шломо по белому халату: отлетает мукa, оседает мукa, а ручищи пекарские, красные - всё такие же белые.
………………………………
Суётся в дверь короб картонный розовый, надпись чёрным:
Shlomo’s Bakery
А ниже, синим:
& sons
За ящиком - борода курчавая, пейсы, словно завязочки на ящике, плечи биндюжницки тёсаные.
Папа Шломо:
- Ну, шо там, Мишка?
Надавил Моше плечом квадратным на короб с булками:
- Шо - шо? Нема в них ферменту, папа.
Чуть не сел папа в тесто:
- Шо, и никакого?
Прижал великан короб с булками к пузу в белом халате:
- И никакого. А то, шо какой-то будет сегодня, так это не факт. И потом: я не знаю, или он кошерный.
Шломо, отряхая муку с лысины, надевая колпак:
- Сыночек, ты ж меня убиваешь! И это при чём тут, шо у тебя нет ножа. Эти ж слова твои меня и зарезают. Давай, искай, и шоб одна нога здесь!
……………………………………
Прохаживается вечером папа Шломо между столиками, где завсегдатаи - не завсегдатаи: кофе сидят-пьют, булочки сидят-кушают, а это ж наши булочки, которые Розочка сама выпекает, и называется: «булочка-розочка». Но шо нам эти завсегдатели, они ж каждый день тут, и ещё хорошие люди: эти ж не те, шо в «Хижине тёти Томы» всю дорогу водку пьют и некошерным закусывают. А в Shlomo’s Bakery все приличные: чашечку кофе попил, булочку-розочку покушал, денюжки папе Шломе заплатил, и пошёл себе додомочку. Мы ж сегодня не его ждём, мы ж ждём на верхнем этаже сыночку дорого, Гершелечку, которого я лично сам из этого ужаса вынес. И ты видишь, мамочка, ты, конечно, видишь, хотя ты и только на портрете, и хотя ты и умерла у нас тут, на чужбине, от последствий Чернобыля и вдали от родного города. И как же мы с тобой тогда этого нашего младшенького, Гешку, прямо в колясочку положили, а колясочка - как покатится, туда, по дорожке, аж от церкви на тот чернобыльский Подол, между лозняком всяким, а следом собаки как пустятся: гав-гав-гав-гав-гав! И ты помнишь, мама Рита, как Мишка наш кинулся туда прям под горку и спас-таки коляску, и выкатил нам Гешку, и говорит: «А шо ж, это ж брат!» И разве ж Розка й Цилька это всё поймут, когда они уже native American , и шо с них возьмёшь, когда они уже американки? Я стараюсь воспитывать, но это ж уже всё. А теперь в Гершеля что-то такое проснулось, и он на родину захотел. И не в том же дело, шо там ребе и его библиотека. Я очень это уважаю, ну и шо ж? А он поехал домой, у Чернобыль родной, и не побоялся того, шо там теперь телятки двухголовые и шо мама от последствий Чернобыля умерла. А родная земля - она ж притягивает, а папа Шломо ж понимает, и я тебе скажу, мамочка, даже если он там навсегда б и остался, то и тут я не скажу «нет». И может, - я ж догадался! - он там себе девочку встретил, я ж тебя раньше тоже так. Мог бы и в Чернигов, и учиться, и в пищевой, а с тобой так и остался местечковый. Ну и шо ж, это ж любовь, и когда человек женщину любит, то рядом сама Шехина со свечкой стоит и молча улыбается. Ну так мы ж его встретим, правда? И праздник, и телёночка я - это ж тоже правильно? Потому шо сынок, мама Рита! Наш с тобою сынок, правда? О, уже йдёт!
И стоит Шломо Портной - строгость и важность напустил. Стоит наверху лестницы, что спускается в кафе: в зальце со стойкой, где пундики, марципанчики да булочки-розочки, где кофе из машинки, йогурты да соки там разные - Розочка с Цилечкой всем вхожим отпускают.
Вот жёлчно-кисловатый брайтонец мистер Кацман. Голова, словно пеплом курчавым посыпана, с шумом втягивает воздух, с плеском втягивает кофе, с треском разгрызает бисквит. Жестом указывает Зяма Кацман на кофе и калачи худенькой девчонке напротив, подбодрительно кивает, сам сквозь бисквит:
- Это ещё не худший русский генделик, так что угощайтесь, Мирочка.
Мирочка с опаской глядит на калач, нерешительно откусывает:
- Ой, вкусненький генделик.
Зяма со звоном отставляет чашку и с ехидным хихиканьем трогает плечико Мирочки:
- Я уже давно замечаю, что - тут - молодёжь - забывает - родной - язык. Это не генделик, Мирочка, а просто пундик. А генделик…
Таким же округло приглашающим жестом обводит всё заведение, но так, чтобы не захватить этим невидимым кругом стоячий столик у витрины. На столик локти и шляпу положил картофельно-обесцвеченный гарлемец Абдалла Джонсон. С жадным отвращением глотает киви-мангово-молочное пойло, заедает пундиком, затем изнутри жёлтого, надетого наголо, пиджака, отрыгнув, добывает крохотный, с воробышка, зелёный шкалик, откручивает головку воробышку, запрокидывается - х-ха! - и занюхивает краем клетчатой арафатки - ух-х! Теплеет в белковатых, навыкате. Усмешка трогает синеватые, отвислые. С грозным достоинством чувствует Абдалла исходящую от себя опасность. Парочка за ближним столиком преувеличенно политкорректно не замечает его, серого. Желтково-медовая чайнатаунка Хунь-Юй даунически щурится поджаристо-сдобному пуэрториканцу Пабло Фернандесу, тот, с невозмутимой развальцей, полушёпотом:
- Frio…
- Веg you pardon? - тянется через столик Хунь-Юй.
- Sueno… - зевает латинос.
- You speak English?
- Рereza…
И видят Пабло, Хунь-Юй, Абдалла, Мирочка, Зяма, видят застольцы, как, не выдержав, прыгает папа Шломо в чистом лапсердаке и высокой чёрной шляпе, прыгает через ступеньки навстречу сыну, и видят, как с улицы входит: тоже в шляпе - но без пейсов и без лапсердака - молодой человек, и подымается по лесенке. И спускается к нему Шломо Портной, и снимает с Гершеля чёрную шляпу, и кладёт её на ступеньку. И сам длани возлагает на повинную голову сына, и мизинцами щупает корневища пейсов. И заплакали сын и отец, и захлопали гости за столиками, только Абдалла Джонсон, серый-угрюмый, что спиною стоял, не захлопал. Не захлопал - заплакал Абдалла Джонсон: но никто в кафе не видел этого.
……………………………………
А увидел, подъехав на розовом грузовичке с надписью Shlomo’s Bakery, бородатый и кряжистый Моше Портной, старший сын папы Шломо. Посигналил Моше, из машины высунулся:
- Аврум!
Выскочил работник, хроменький-лысенький:
- А шо, молодой хозяин?
- Я уже такой молодой, как моя жизнь. Шо у нас там за гармидер?
- Та это ж ваш братик Гершеле - какая радость! - вернулся.
- Ну, вернулся - не утонулся. Так шо ж усе, как дурные, хлопают, а тот ниггер стоит и рюмсает?
- Так же папа ж ваш такой радый, шо сам уже плачет. И такой праздник завернул на честь Гершеле.
Отвернулся брат Моше, в грузовик опять втиснулся, лопаты-руки на улицу выставил с мешком здоровенным из пластика:
- Аврум, скажи папаше, шо фермент уже есть. На, отдай, но я туда не пойду.
И руки в машину втащил. Стоит Аврум с мешком, как с медведём в обнимку:
- Ой!
Распахнулась деревянная дверь кафе-пекарни, вырос отец на пороге, заорал на розовый фургон:
- Мишка, шо ж ты стал тут, как сторчак? В тебя к отцу брат вернулся. Живо в дом!
А из дверцы фургона, решительно:
- Папа!!!
С порога сурово:
- Шо «папа»? Я тебе уже, кажется, 37 лет папа.
Из машины, с чувством:
- О! 37 лет и 4 месяца. И из них - я - тебя - когда-нибудь - не послушался?
С отчего крыльца, недоуменно:
- А я на тебе шо, сказал, шо ты не слушался? Шо я ему сказал, Аврум?
Обхватил Аврум покрепче медведя:
- Ой!
Кивнул папа - ну вот же:
- Слышал, Мишка?
Шире дверца фургона:
- Так и шо с того, шо Мишка не глухой, всё равно я тебе все 37 лет - и четыре месяца, заметь! - без всяких служу й помогаю. И вон какой медведь фермента - Аврум, покажь!
Пригнулся Аврум - одолевает медведь:
- Ой-ой!
Серьёзно соглашается папа Шломо:
- Нет прэтэнзий, а шо молодец - то спасибо!
Вдруг как хлопнет Моше дверью фургона, а сам уже из окошка:
- А раз нет прэтэнзий, так спасибом не накушаешься.
Папа Шломо мудро-догадливо улыбается:
- Так вон оно шо, сыночек! Так а я ж тебе про шо? Тут такой стол сегодня - телёночек молочный, мня-мня! Это потому шо брат твой, Гершель, домой пришёл.
Раз визгнул стартер, другой раз визгнул:
- Вот! Телёночек ему, значит? А менЕ? За все 37 лет и 4 месяца, папа, ты никогда не дал менЕ й рваного бакса, шобы мене побухать с друзьями, папа!
Прогибается Аврум-Атлант, до небес выжимает мешок:
- Ой-ой-ой!
Скульнул стартер, рыкнул мотор:
- А этот… сыночка твой… пришёл… который всё, шо ты ему дал, протратил где-то с девками…
Прижал к асфальту Аврума мешок. Распрямился, рот разинул папа Шломо. Из дверцы фургона - кулаком волосатым потрясает Моше:
- …протратил где-то! с девками! а ты ему теперь целую Хануку в Белом Доме забульбенил, и я спрашиваю: а за шо?!
Заржал грузовик, чуть на дыбы не вскочил. Руки воздел папа Шломо:
- Мишка, Мишка, ты шо! Как язык смел повернуться? И в кого ж ты такой, шо убил папу чёрствостью?! Мама Рита не перенесла последствий Чернобыля! Я усю жизнь на вас ишачу и людям булочки мягкие печу! Пойми ж: ты всегда со мной, и всё шо моё - то й твоё, а это ж твой брат, который уже был погиб - и вернулся живой, пропадал и нашёлся!
Треснул пластик, разлезся мешок, засыпал фермент Аврума. Кинулся на помощь папа Шломо. Выпрыгнул из кабины Моше:
- Ща-ща-щас…
……………………………………
В синеватом круге фонаря обхватил-подставил сутулый Аврум огромную картонку. Моргают аварийно рыжие подфарники фургона, пронзают великанскую тень: это Моше лопатой гребёт-забрасывает кошерный фермент. Золотисто сверкает витрина пекарни - веником-совком собирает остатки с асфальта папа Шломо.
……………………………………
- Ну шо, Гешка, зеваешь? Какую-то неделю не был, а вже й отвык? А-а-а!
- Конечно, когда легли в 3, а встали в 4. Можно было и в 5.
- В пять! А молиться кто будет, паломник? Вот и видно, чем ты там занимался.
Молчит Гершель, к окну фургона отвернулся: а там светает, в стёклах скайскрейперов заря океанская отражается.
Помолчал-посерчал старший брат, и снова:
- Ну, Гешка, так шо там дома?
Всё в окно смотрит Гершель:
- Хорошо дома.
Покосился Моше правым глазом:
- Шо, таки серьёзно хорошо? А радиация? Ты шо, забыл, шо мама…
Левым глазом покосился Гершель:
- Ничего не забыл, но сколько можно.
Притормозил у светофора, резче скосился Моше:
- Даже так. Шо, там и люди живут?
Усмехнулся Гершель, повернулся к брату:
- А ты тут думал, что там уже пустыня? Ну, в Припяти не живут. А у нас, в Чернобыле - кто только не живёт!
Тронулся Моше на зелёный свет:
- Ну хто?
Смеётся счастливо Гершель:
- Кто? Да там и олени вот такие ветвистые, лось по улицам ходит, важный такой - сохатый-горбатый.
- Та йди ты!
- И кабанчики дикие памятник Ленину подрыли.
- Забожись!
- Правду говорю, Мишка: дикие коты, еноты, рыси, птица бугай на реке ревёт, и кони Пржевальского…
- Ехидный ты, Гешка, может, ещё бизоны пасутся?
- И бизонов, кстати, хотят завезти, в лесу поселить. А коней Пржевальского из Монголии завезли радиацию вытаптывать, чтобы не фонило - вот их и расплодилось там.
- Не, шо, точно?
- А город - куда там Централ-парку! Хмели, плющи, винограды кругами всё обвили, улицы в зарослях стоят, яблоки в руки падают.
Повернул Моше в тенистую от стен улицу. Перед собой смотрит, глаза блестят. Заливается Гершель:
- И островА на Припяти, и башню ту самую видел: 4-ый энергоблок, и спуск на Подол возле церкви…
Усмехнулся, перебил Моше:
- А, это там, где я тебя, малОго, в коляске споймал!
Поморщился Гершель, дескать: сколько ж можно. Шире улыбается Моше, юность чернобыльскую вспоминает:
- Слышь, Гешка… Я тебе никогда это не рассказывал, и никому другому, а в меня ж там девушка была. Мне 18, ей 17, я Миша, она - Леся.
Так и подскочил на сиденье Гершель:
- И что?.. И где она?
- А я шо, знаю? У нас же тогда Чернобыль случился, ты ж был малой, и шо ты там помнишь! А Лесю с мамкой отселили в Смилу, а нас в Чернигов, а потом уже папа на ИзраИль документы подал. Леся с мамкой пришла тогда домой - дом йихний за углом от нашего стоял, - а дома вже й нет, а вместо дома - чёрный - представь! - квадрат. И солдаты крУгом, и товарищ майор: «Всё вам ясно, грАжданки? А так, что будете отселяться. Какой дом? Я вас не понимаю. Никакого дома - это приказ». У мамки Лесиной ноги тут и отнялись, и вже, кажется, навсегда. Так йих и повезли в ту Смилу.
- А ты?
- А я ж тебя тогда ис коляской спас.
- Ну, а ещё что?
- А тебе шо, и этого мало?
- Извини, Мишка, не мало. Но… ты видел потом ещё… Лесю?
Ахнули тормоза, ударился Гершель о стекло лбом:
- Ты чего, Мишка? Ты ж меня чуть не убил!
- А потому шо! - рыкнул Моше. - КадА ж я мог её увидеть? Я ж те, как брату: йих - у Смилу, нас - у Чернигов, а потом папа тут же документы подал, шоб у тебя, сосунка, там от радиации вторая башка не выросла! И не имеешь права мне! Тем более, шо мама потом, от последствий Чернобыля, Розку с Цилькой рожала й умерла. Ты ж помнишь - такая трагедия раз в сто лет бывает!
- А как же та девушка? Вы ж могли…
- Могли… Конечно, могли б… если б не Чернобыль. Могли б, потому шо - евреи там, не евреи - у нас же там этого не было. И спали по утрам от пуза, это ж папу Сёму только уже тут повело, шо мы ж хасиды. А мы с ней в одном классе были, в 10-ом, потому шо я в 6-ом на второй год остался. И сначала портфель носил, а потом - как на чердак к деду ИлькУ залезли, так там портфель и забыли.
- Так почему же ты?..
За окном у Гершеля - океан. У Моше - стены, стены:
- Потому шо семья! Потому шо это долг: папа, мама и ты, брат… который это не понимает.
- И ты её бросил?
- Ничего я не бросил, а наоборот, знаешь, как было трудно адрес достать во время того бардака. Так я ж достал! И написал. А на другой день - уже ехать пора: поезд - Москва - самолёт - Вена, а там и остались. А там и Америка, и я снова написал, и шо ж получил за ответ?
- И что?
- Шо - шо? Пишет её мамка: живём мы теперь у Смиле, воздух такой чужой, люди какие-то - кОсятся, и боятся, шо мы фоним. Ноги понемножку вернулись, спасибо, Мишенька, шо интересуешься. На баяне, как раньше, играю, только не на прогулочном нашем катере «Говерле» по Припяти с ветерком, а в ДК им. Косиора, а там так душно, и такой гадюшник в той Смиле. А Лесенька, Мишенька, так и не пережила. Нет её больше с нами. Так шо ты хоть перекрестись там на её память, ты ж для её не посторонний, не забыл?..
Снова - тр-р-р-р! - тормоза:
- Fuck you!
Снова лбом о стекло - оба брата. Проскочил наперерез другой, жёлтый фургон. Снова:
- Fuck you! - кулаком в окно машет Моше. - Fuck you! Fuck you! Fuck you!
Стоит машина. Бегемотом дышит, битюгом взмокает Моше:
- И скажу тебе, брат, раз уже так: а вы тут пундики в Америке, и туда теперь катаетесь, а шо ты знаешь?!
- Мишка, Мишка, не надо…
- Шо ты знаешь, говорю! Шо ты знаешь… про любовь!
- Да? А ты что знаешь? Ты думаешь, почему твоей… Леси… не стало?
- А потому шо вы тут пундики, а она… fuck! …от последствий Чернобыля, конечно, а шо ж?
- Нет, Мишка, не от последствий Чернобыля, а потому что ты, Мишка, тут пундики с ферментом, а она там… от горя, что ты её бросил. И ты сам это знаешь, а притворяешься.
- Шо? Хто?
- Я говорю: верти домой, мне надо с отцом говорить.
Отвернулся Моше. Дверцу открыл Моше. Вышел Моше. Машину спереди обошёл Моше. Дверцу Гершелю распахнул:
- А я говорю: иди куда знаешь - говори с кем хочешь!
Выпрыгнул Гершель - весь, как булка в печи, пылает. Хотел ответить - да повернулся, и мимо стёкол, мимо лавок, мимо кукол, мимо кока-кол, мимо негров серых, мимо белых розовых, и - в улицу, от стен тенистую - в колодец горизонтальный… Не бросайте меня в колодец - колодец - колодец - колодец - плюх-бух!
………………………………………
Не пошёл Гершель в папину пекарню, не надел белого халата, не стал ни теста месить, ни булок лепить, ни печи калить: канул в колодец нью-йоркских улиц, двигался скорым шагом, прямые углы рисуя.
Позабылось, как слезу лил вчера на ступени той лестницы, что вверх, в родные горницы ведёт; выветрился во рту вкус молочного телёночка, булочек-розочек, фаршированной фишИ прошёл хмель сладкой, крепкой вишнёвки, какую настаивать ещё мама Рита, покойница, папу Сёму-Шлёму научить успела.
Нет - помнят зубы грибочков скользких, солёных, с песочком, хруст; трефную сомятину - жирную, мясистую - осязает язык; шершавого кирпичного хлеба царапины живы на дёснах и нёбе; то калгановка тонко покалывает, то свекольно-сивушная отрыжка порыкивает в горле. Зажмурится Гершель, а под веками - зелень ясная, лесная, колкая, двупалая - откосы грудастые, песчаные - рыжелесье сухое, опалённое. Посмотрит на яркую лазурь океанскую в белых курчавых полосах - увидит лёгкую рябь октябрьскую на тёмно-синем холоде Припяти. Опустит глаз на сандалии-босоножки пробегающей девчонки - зайчика бетонно-каменной тайги, - а это уже маленькие, крепкие-загорелые голые стопы Лесины.
То не листья сырые, красные в Централ-парке жгут - это на выходе из Зоны кострами тёмное поле полыхает. Вот сидит на траве человек - лохмат-бородат: свитер отвис, волосата грудь, чернеют-синеют джинсовые порты… Поднял голову, космы отбросил, на Гершеля поглядел… Да это ж точно тот самый, из лесу приприпятского, из поля с огнями! Встал, побрёл между кучами листвы сырой горящей, а Гершель - за ним. Идёт, идёт, и уж сужается аллея, и оплетаются паутиной плющей-хмелей сосны-хвои-секвойи, а там хоронятся в зарослях пустые домики-невидимки с окнами сквозными, с дверями нараспашку… Ускоряет Гершель шаг - да куда там: тайною тропинкой удаляется так ясно вдруг представший Чернобыль вместе с перешедшим туда прямо из Централ-парка мелькуном-Бродягой.
Гершель ему:
- Постой!
Остановился тот, бороду и брови вскинул: ну, что?
Гершель ему:
- Я с тобой - туда!
Помотал головою Бродяга, ладонь поднял - и словно отодвинул Гершеля вместе с Централ-парком, с пекарней папы Сёмы, со всем Новоградом на Атлантике. Сказал что-то, а сам уже далеко, словно в перевёрнутом бинокле, в потустороннем коридоре-колодце.
А сказал Бродяга: «Не пора тебе!»
…………………………………………
Пришёл-таки Гершель в папину пекарню - хоть вечером, но таки пришёл. Посмотрел в золотистую витрину: ну, как всегда, завсегдатаи - не завсегдатаи сидят, кофе из машинки пьют, булочки-розочки себе кушают, Розочка и Цилечка порхают, вкушаемое вхожим разносят. А вот и Хунь-Юй, чайнатаунка лимонно-ореховая, а напротив уже не зябко-сонливо-ленивый латинос Фернандес, а бойко-жарко-вострый шанхаец-беженец Сю-Хуа, муж. Вот и Мирочка Лохвицкая, худенькая-курчавенькая, только кавалер старенький сменился: угощает девушку печальный, бледный Яша Кролецкий , седые попытки пейсов, плоская лысина, редкий забор жёлтых зубов:
- Вы видите, Мирочка, этих двух петухов?
И указывает глазами: левым - на рыжую и ражую рожу-харю Берта О’Хары, правым - на одутловатую, негритянски-картофельно обесцвеченную морду Абдаллы Джонсона.
- Ха-ха, Мирочка, смотрите, какой на его голой чёрной шее невидимый отпечаток потерянного арабского шарфика. Ещё позавчера, а может, и вчера, - но вчера я не видел - этот антисемит носил на этой шее арафатский платок, ха-ха. А видите, - трогает Яша правое плечико Мирочки, - видите, Мирочка, его левое плечико? Видите, какая там прорешина, и как сквозь неё сереет эта чёрная кожа? Я открою вам секрет, кто самые большие антисемиты. Но вы ж уже догадались.
Робеет Мирочка, кушает пундик, не смотрит в направлении Яшина правого взгяда:
- Нельзя же так, Яша! Он же… - шёпотом, - чёрный… А они же так обижаются.
- Ой, Мирочка, та ладно уже вам с тем… - совсем шёпотом, - с оттЕм ниггером. Вы посмотрите на того рыжего бесстыжего, что в веснушках. Ой, какие бачки ирландские выпустил: я ж говорю - петух!
Без тени политкорректности выпятил Берт О’Хара зелёные зенки на негра: ну что мол, monkey , хвост повесил? Без понятия о толерантности зажёг белкИ на ирландца страшный-бесстрашный Абдалла Джонсон. Только пошевели кто из них губой, дёрни ноздрёй - и всё, и взрыв, и 3-я мировая - ой!
- А тем более, Мирочка, если кто скажет слово. Потому что у рыжего ж на роже ж написано, что мы тут, именно ирландские, именно мы ж тут американцы, и всё это купили, завоевали и построили.
А тот, серый-выпуклый, тычет глаз навстречу: а-ах, ты, белая-рыжая крыса ирландская, понаехали к нам тут!
Но бежит Розочка, и спешит Цилечка, и булочку-розочку - ирландцу, и пундик с йогуртиком - гарлемцу: ой, так же хорошо можно жить, кушать и не ссориться! И тащит Абдалла из прорех пиджачных жаворонок-шкалик, и головку птичке откручивает, и: х-ха! И выдёргивает Берт О’Хара флягу из рукава и, не глядя, целит ею в негра, дескать: chears! И тот, опустошённым уже жаворонком, опять-таки не глядя, машет ирландцу: ну, хрен с тобой пока… chears!
И бегут-спешат Розочка-Цилечка до китайского столика, и кушает Хунь-Юй ванильный ice-cream, и отпивает Сю-Хуа коктейля “Dye hardly”. А потом летит Цилечка-наша-Розочка до столика Яши Кролецкого, что сидит с Мирочкой Лохвицкой, дескать: видите, как у нас хорошо, это ж не в «Хижине тёти Томы», где каждый напьётся, дерётся и морду бьёт.
Не улыбнулся Гершель на вечерний уют отчей лавки. Потянул на себя деревянную тяжёлую дверь… Всё покинув, подомчалися к братику Розочка-Цилечка. Цём тебя, Цилечка, чмок тебя, Розочка, и в спинки: ну, бегайте, работайте. А сам, как жеребец Пржевальского, решительно, наверх, яшар !
…………………………………………
- Папа! Папа.
- Я шо, не знаю, шо я папа? Ты лучше менЕ скажи, де ты весь день прогулял?
- Папа, я не о том…
- А я тебе именно о том: почему день прогулял?
- Папа, сейчас дело не в этом…
- Нет, в этом дело, шо ты день прогулял и лишил семью лишнего куска. И то, шо мы тебя вчера так встречали, это тебя не освобождает и не оправдывает, а только обязывает. Ну, шо молчишь? Ты согласен со мной?
Смотрит мимо чёрно-белая мама Рита с портрета, улыбается. Видит, может быть, как Моше колясочку снизу прикатил, говоря: «А шо ж - брат!» А может, видит потолок белёный, люстру с висюльками-стекляшками, повитуху с сестричками-близняшками на руках: «Смотри, мамочка - это твои девочки: близнецы, а какие непохожие». Умирает мама Рита. Комаром звенит лампа, мухой жужжит повитуха, двоятся-четверятся и руки, и девочки. Веером раскидываются ручки-ножки-головки, крУгом идут потолок и люстра - умерла мама Рита. Плещут ангелы пёрышками, отгоняют чертенят сереньких, тараканчатых, несут мамы-Ритину душеньку… дальше не знаю.
- Но, папа, я вот о чём…
- Шо - о чём? О том, шо ты хочешь опять туда ехать, шо обязательно надо ехать? И поэтому папа должен дать тебе денег, а ты потом - сумку в зубы, и в двери? И потом, я уже не говорю, шо не вернутся деньги, но вместе с ними ж не вернётся ж и сын. И на это тебе - видел? - шиш!
- Но папа же…
- Шо - же? То, шо ты потом там усё протратишь, а потом одну девку на другую сменяешь, а потом - на уже бабу постарше, потому шо ты ж не знаешь ещё, шо такое женщина! Ты ж знаешь только таких вот пацанок, почти как вот Роза й Циля, а это ж только начало. Я ж тоже кое-шо помню, у меня ж тоже жизнь была, а не одни теперь последствия Чернобыля! Но я ж тогда в папы денег не просил, - ха-ха! - я ж знал, шо йих никаких у папы й не было, он же себе скромный советский директор столовой, это я вже - пекарь и хозяин. И ты решил, шо папу Сёму можно подоить на твои конячьи похождения? А вот это не видел? - Это шиш, а по-народному - дуля.
- Папа, ты…
- Хто - я? Шо - я? Если так на отца - то йди. Ты понял меня - куда! Это я не так, это я - если ты так на отца.
- Нет, папа, ты меня не забивай!
- А шо ж так?
- А так, что я имею право…
- Ну, шо за право?
- Право на долю в семейном деле!
- Будешь трудиться, как от Мишка, - так будет и доля.
- Папа, но я ж тоже наследник?
- А это обязательно: когда ты меня в гроб уже вгонишь, то уже получишь кусочек, сыночек.
- Папа, я тебя никуда не вгоняю. Живи сто лет, а мне кусочек этот сразу отдай. И всё на этом, и нет больше претензий.
- Ну, спасибочки ж тебе, сыночек, шо нет прэтэнзий. А тОко так ещё нихто наследство не получал - пока папа живой. А я ещё не одни десять лет собираюсь жить. Да, и не два. И пока дойдёт до наследства - неизвестно ещё, хто из нас… ты меня понял. Понял? А теперь – йди работай. Ничего оно само не сделается, сынок.
Пошёл Гершель в пекарню, но не работать. Взял длинный нож, которым фундук резать, и по лестнице, по коридору – к папину кабинету. Вставил нож в дверь – не подаётся. Нажал Гершель плечом – подалась дверь. Гершель к диванчику, где папа спал, да не под подушку полез, а приподнял ложе – а вот там, в недрах дивана и стоит сундучок, да так ещё хитро стоит, зажат между ящиками со старыми башмаками, коробками из-под торта, на которых даты и предметы написаны, а на одной, так даже – «ненужные куски бечёвки». А в углу - кружечка с мелкими гвоздиками: пригодятся. И под ворохом окрыток – С Новым 1982 Годом, С Международным женским днём 8 Марта, С 60-летием Великого Октября, Риточку с 45 юбилеем: сибирского здоровья и кавказского долголетия, а еврейское счастье всегда с нами – под ворохом открыток – вот он, сундучок железный, овальный, на подросший утюг похожий, на боку железный замочек, и на крышке покатой чёрным фломастером: иголки нитки катушки. Ну, папа, не меня на такой мякине! Зачем пекарю, хоть бы он и Портной, целый сундучок иголок-ниток-катушек? А ну-ка! И просунул Гершель в щёлку нож, и хряснул замочек, и откинулась крышка. Ага! Ну что – нитки-катушки? Дудки! Три тюбика – вроде как от зубной пасты: ой, папа, не то что-то. Отвинтил Гершель крышку, нажал – ничего не лезет. А тюбик таки увесистый. Резанул Гершель пластик, надломил тюбик – дзынь на пол золотые монеты с орлами двуглавыми, с серпами-молотами. Ого, папа! Но я ж не по то. Или ты уже продал КНИГУ за эти глупые кругляши, которые спустить – много времени не надо. А это что? Облигации государственного займа 1949 года, сберегательная книжка, снова сберегательная книжка, трудовая книжка, копия справки об освобождении. Вскрытый конверт: «Милий Сьомочко! Вже тиждень тебе не бачила, і так смутно на серці, ніби роки вже пройшли, й пізня осінь настала…» Прав был Гайнгерб: «письма от подруги»! Ничего, папа, я тебя не выдам. А в конце письма: «твоя навіки Іраїда». Не то, не то: фотографии – вот папа Сёма - молодой-кудрявый, вот мама Рита – улыбается, причёска валиком, Гершеля ещё и в помине нет. Вырезки из газет: «Американский шахматист Борис Черевацкий проиграл советскому гроссмейстеру Илье Дембергу», «Постановление об амнистии», а это кто? Ми-и-ишка! Мишка юный! А вокруг – вообще с пионерскими галстуками, и тётка – причёска валиком, и книги на столе раскрытые разложены. Прищуриться: «Разлом», «Молодая Гвардия», «Старая крепость», «Господа Головлёвы», «Кобзар», «Всем смертям назло»… А это откуда там взялось? МАФТЭАХ? То есть КЛЮЧ? Давай сюда! И спрятал Гершель во внутренний карман лапсердака газетную вырезку 1984 года о торжественном открытии в городе Припяти библиотеки в ДК «Энергетик». Недаром всё-таки в еврейской гимназии долбили этот иврит: а то как бы я понял, что МАФТЭАХ значит КЛЮЧ. А нет самого КЛЮЧА – так есть слово МАФТЭАХ на фото, и Гайнгерб за это теперь для меня через себя перескочит.
Грохнула дверь – папа на пороге!:
- Во-от! Вот чего я ждал! Мой сын – вор! Мой сын – это вор!
Сердитый, красный, ремень из брюк выдернул:
- Для того ты и вернулся, я ж знаю! Но я ж тебе этого не дам!
Кинулся к Гершелю, ящичек вырвал.
- Да успокойся ты, папа, да что у тебя глаза такие и щёки, да я ж ничего у тебя…
- И это сын! И это отца! И это – раз такое дело – пошёл вон! Без тебя все булочки спечём. Йди, йди! И шоб ты знал: захочешь вернуться - всегда все двери будут открыты. А пока - геть! А поворотись-ка, сынку! А вот тебя под зад!
И ремнём по штанам:
- А вот, а вот!
И полетел Гершель с той же лесенки мимо зальца кафе, а за ним папа Шломо - сердитый такой, красный:
- А вот, а на!..
……………………………
Зайцем выпрыгнул Гершель на асфальт, ступенек не считая, ступни зашиб. Стоит, со спины озаряем родной золотисто-булочной витриной Shlomo’s Bakery, вправо-влево озирается - без пейсов, без шляпы, без дома, без отечества, без Леси…
Вдруг померкла за спиною золотистая витрина: это Шломо Портной, хозяин, резко извиняясь, объявил посетителям - завсегдатаям - не завсегдатаям, - мол, заведение закрывается на санитарный час, а дальше у нас ночь; так шо, Яша, ты меня понял; Мирочка, пожалуйста, попрошу; мах-мах на дверь китайской парочке; а вам шо, особое приглашение, Mr. O’Hara? Только не видать что-то рыжего Берта O’Хaры, один серый Абдалла Джонсон догадливо сам удаляется, подозрительно порыгивая.
Выходит Абдалла на засвёрканную улицу, вдыхает слева сквознячку океанского, справа смОгу мегаполисного, брюхо под жёлтым пиджаком каннибальски почёсывает: ну что, чья взяла, а, крыса ирландская? Тут видит Абдалла: стоит спиной-затылком-задом к нему и к витрине белый фраер, в небо голову задрал. Вот чудак, на что ж там глядеть: одни прожектора по облакам рекламу пишут, которую читать недосуг, и кто их там разберёт, эти буквы. Вот чудак белый фраер: это ж любой чёрт, хоть как я, к примеру, по кумполу раз даст и костюмчик с бумажничком с тела стянет. Ну что ж:
- Hi, guy!
Отрешенно, через плечо:
- Hi…
Ба, хозяйский сынок!
- Я всё видел, парень, тебя папа нашлёпал.
Сверкнул глазом Гершель:
- Да что папа!
И - словно по льдинам перепрыгивая вскрывшуюся реку, пробираются - один серый, другой белый - сквозь транспортный проползень на тот берег улицы, в подворотню входят. Тащит Абдалла, как фокусник гуся за шею, здоровенную бутыль виски из подпиджачных джунглей, голову гусю сворачивает, сам бурно пьёт, Гершелю подаёт:
- Вот ты сказал: папа тебя нашлёпал. А у Абдаллы, парень, - отродясь ни папы, ни мамы. Так и родился, а вокруг никого: одни мусорки, крысы да ниггеры.
Поперхнулся Гершель дешёвым кукурузным виски:
- Зачем я вообще сюда вернулся?
И суёт бутыль назад Абдалле. Тот, отхлебнув:
- А если б мама-папа, то пусть бы они меня и каждый день по сто раз шлёпали. Кто другой залупится - ты ж видел, как я хрена рыжего с бачками вместе! А маме-папе - сам задницу подставлял бы!
Принимает Гершель стеклянного гуся, раз-другой глотает:
- Вот-вот, а там же - лоси, рыси, сомы по Припяти вот с такими усищами, утром ещё под реактором плавали. Но это не главное…
Потянул на себя Абдалла гуся за горло, влил малость себе в горло из горлА:
- Вот. Это не главное. И задницу целовал бы. А рос, как в лесу - все звери кругом: что копы, что ниггеры. Старый чёрт в детстве был, Дэн Блади Эгг, в подземку нас, малолеток, по утрам отправлял пассажиров щипать. Не нащиплешь в подземке, шустри где знаешь, а десять баксов дяде Дэну подай. Что сверху - то уже твоё. И нет претензий!
Толкает стеклянного гуся Гершелю - на, подержи. Запрокидывает Гершель бутыль - буль-буль:
- Нет претензий к папе, но это ж не главное. Там же… она жила, девочка белая моя.
Отбирает у Гершеля бутыль, не успевает донести до губ Абдалла:
- Белая? И я тебя понимаю, брат. Была у меня тут баба, и тоже белая, веришь? Не имеешь права не верить! Была белая баба, стояла-пялилась на чёрных пацанов, как мы тут в бейсбол бацаем. А меня Йойо Двадцать Пять локтем в ребро: смотри, ниггер, у тебя шанс: глянь, вон та шалава глазами стрижёт, буя чёрного просит. Ну, я, раз такое дело…
Пихает Гершелю бутыль, сам так и не выпив. Сдавливает Гершель гусю горло:
- Я её забрал оттуда… и покинул в чужом городе… у чужого человека, которого не знаю. И что там с ней сейчас, кто мне ответит?
Приподнимает бутыль Гершель, опускает Абдалле в растопыренные чёрные пальцы. Припадает Абдалла к виски, словно неделю не пил:
- Вот это сейчас и надо было! И примял я её тут же, под пожарной лестницей. Понравилось, аж визжит! А Йойо мне тогда: а товарищу как же? волоки, дескать, тёлку в night-club “Craig”, а потом отлупимся, хвоста задерём. Ну, поволок - присели. Три коктейля чёрная сестричка несёт: деньги на бочку! Йойо - как ни при чём: махом всё выжрал, дрыгаться в кучу пошёл, в какую-то чёрную сиську вцепился. А сестричка-то с подносом мне: ну? Ну, я - на! - за всех заплатил, хотя то было не в плане. Погоцались мы с белой тёлочкой, за столик вернулись, а она, сука, снова коктейль “Black Dick” заказывает, притом три порции, как по писанному. У меня такое впечатление, что Йойо Двадцать Пять давно всё обдумал. Я баксы в кармане пальцами пересчитываю, а тут Йойо чёрную сиську выпустил, к столику подлетел, котейля стакан вылакал, вернулся в кучу, где наши гоцают, червяками переплетаются. А тёлка моя белая “Black Dick” пригубила, сигарку чёрную “More” засмолила, откинулась, о новом чёрном буе, наверное, сука, мечтает. И чёрная сестричка снова ко мне: баксы на бочку, ну! Я тогда карман под столом выгребаю - и на стол. А сестричка: тут за два, а у вас три. А у меня, прикинь, уже половину выжрано. А у тёлки моей белой - ну, почти полный стоит. Взял я этот стакан, перед сестричкой поставил: а это, говорю, унеси - мы пить не будем. А сестричка: вот ещё, типа, заявочки - мы обратно напитки не принимаем, тем более: тут на краю уже напомажено. А тёлка моя глазом стриганула с презрением, дескать: ниггер ты вшивый, а туда же, в night-club меня приволок, а угостить девушку, так этого от него буй чёрный дождёшься. Тут я вижу: под столиком целый бакс валяется! Понимаю, что это ж мой шанс белой бабе нос утереть. Подымаю с понтом тот бакс, говорю с достоинством: выпало вот, возьми, сестричка. И стакан тёлке своей белой подвигаю с сердцем: допивай уже, сучка, знай наших! А сучка не двигается, думает, западло ей это или нет. А Йойо Двадцать Пять из червокучи коричневой выползает: я допью, раз она не хочет. И допил, прикинь, за мои-то деньги. А моя тёлка его тут под ручку - и дрыгаться в кучку-толкучку.
Вновь присасывается Абдалла к бутыли - ху! - окончательно вручает Гершелю. Морщась, допивает Гершель едкий спотыкач:
- Смотри, я всё понял: во-первых, я не должен был сейчас уезжать оттуда, а во-вторых, если уж сейчас уехал, то тогда, в 86-ом, когда в коляске от церкви на Подол покатился, то лучше б Мишке меня не догонять. Укатился бы я, как тот колобок в сказке - знаешь? - укатился б от всех прочь на Припять, рос бы тоже, как Маугли, а через 4 года и Леся б уже родилась, и росла бы мне младшей сестрёнкой, а потом…
Вглядывается Абдалла левым глазом в горлышко опустелого стеклянного гуся:
- А потом… - выдёргивает из подпиджачных джунглей немерянной длины нож, щекочет остриём горло Гершеля, резко отводит нож, - а потом поймал я Йойо и… - полоснул ножом воздух, - отчекрыжил ему его: вот тебе и чёрный буй - black dick!
Опирается на нож, как на трость, Абдалла. Словно гранату, сжал бутыль пустую Гершель:
- Смотри, туда смотри: видишь вон ту витрину? Там портрет мамы - она умерла, там отец - он меня вырастил, там брат - он меня спас, там дом - в нём я жил. И пусть! Зато там, - махнул в пространстве гранатой-бутылью, - там она, любовь моя там! Нет, ты понял? Тогда за мной, яшар-р-р!
- Р-р-р! - соглашается Абдалла.
И вот уже, словно по кочкам через трясину, скачут - первый белый, второй серый - сквозь автопроползень. Вскрик тормозов - свист покрышек - треск железа - хруст стекла - “fuck!” из окна: врезался «бьюик» в «шевролетку», а пьяных Бог хранит. Уже на том берегу потока - белый, за ним серый.
Гершель на витрину попёр:
- Спасибо, мама: родила!
И бутылью по стеклу - дождём стекло, псом - сирена:
- Спасибо, брат: спас!
Башмаками топчет Гершель булки, орёт сирена:
- Спасибо, папа: вырастил!
И уже Абдалла ножом немерянным деревянную дверь полосует-кромсает:
- Р-р-р!
Р-р-р: затор-р-мозился тр-р-ранспортный пр-р-роползень, затор-р-ром стал.
- Fuck! - визжит битая «шевролетка».
- Damned! - ревёт ответно «бьюик».
И так, словно влюбились друг в друга: выскочили водители, сцепились. Потом отпустились. Потом в трубки вгрызлись, страховщиков кличут, к адвокатам взывают:
- Sorry, mister Solly, we were woored. Wought urwe, йе, увы…
- Вы, вы! Уы, уы. Ыс быит’н, уэ?
Но пока там пробьются сквозь пробки умники-адвокаты, уже покинули двое копов зажатую между чужими железными животами патрульную жестянку с мигалкой. Чёрно-плосколицый парняга в фуражке: пфу-пфу, - бежит. А перед ним - лань-девчоночка: из-под фуражки белые локоны, скулы кошачьи: ма-а-а-у! - как у Леси:
- Руки на затылок! Стоять!
Отмахнулся Гершель, как от мухи: не до тебя! Сам тортище вишнёвый башмаками в витрине топчет-месит:
- Спасибо, папа! Спасибо, брат!
А со спины уже сгрёбывает Гершеля за бёдра и за прочее чёрно-плосколицый напарник:
- Брось оружие, парень, разверни ладони!
А Гершель, нет бы бросить пустую бутыль, так ею же с развороту, со всей дури - копа по башке! В бровь попал - кровь брызнула. Заскулил коп, отступил сам собой на два шага, а тут уже киска скуластая - со спины Гершеля за руки, да спереди подножку - и пал Гершель носом в торт папин вишнёвый. Тут его - за загривок:
- Стоять! Мордой на карниз!
И вдруг ощутил Гершель на себе девичьи руки да груди, и пахнУло на него не полицейским, не негритянским, но Лесиным-осенним-лесным-речным: - сдаюсь!
А уже плосколицый-черноносый перед носом пистолетом трясёт:
- Ага-а-а! Ты! Меня! Ты-ы - хулиган! Ты-ы - расист! Ага-а-а! Давай, в машину!
Щёлкнула сталь на запястьях, щёлкнула дверца в машине за Гершелем. А спереди справа киска скуластая:
- …и все ваши показания могут быть использованы против вас. Вы имеете право…
А в правую дверцу суёт уже чёрный коп чёрного хулигана Абдаллу. А тот, как ягнёночек беленький, тих и приветлив:
- Здравствуй, кисочка!
- Я - офицер полиции!
Щёлкнула дверца за Абдаллой. Сверкнул в зеркальце белкАми чёрный коп. Заулыбался Абдалла:
- Ага-а, а я тебя знаю, брат! Ты ж Джонни “Johnny Walker” с 38-й улицы, так, брат?
Белками в зеркальце сверкнул - молнию метнул Джонни в задержанного. Шире заулыбался Абдалла:
- Да не стесняйся, брат: подумаешь - коп! Вон Ники Глотка - так тот, ребята говорили, теперь трансвест на панели.
Дал газу полицейский Джонни. Выдали задержанным подголовники по подзатыльнику. Тормознул Джонни:
- А-а! Fucking jam!
А задержанные - в решётку лбом.
- Да не торопись так брат…
И Гершелю:
- Так вот, белая баба мне с тех пор - как бы и не баба, а одно голое место.
Упирает свет фар в бампер грузовика:
- Fucking jam! Что-что?
Это в щель окна, снаружи, копу в ухо закукарекало яростно:
- Не шо-шо, молодой человек, а полицейский произвол! Ну й шо, шо разбил витрину й булочки топтал - это ж мой сын, и всё, шо моё - то й его. А вы - какое право? Шо, он вам по уху дал? Так это ж ваша работа, молодой человек, и хто вам виноват, шо вы, например, не пекарь, не портной?
Заглохла сирена, остреют зигзаги разбитой витрины, растопырились перед ней биндюжничьи плечи:
- Папа, шо ты на йих шумишь? Надо звонить лойеру , мистеру Шапиро, хай под залог вызволяет!
Яростней кукарекнуло:
- Ага, под залог?! А залог - папа вноси, да? А шиш вам усем!
Тронулся бампер грузовика, задвинул Джонни-коп окошко, укатила жестянка патрульная, увезла Гершеля - без пейсов, без шляпы, зато в наручниках.
Глядят вслед отец, брат. Плачут Розочка-Цилечка. Ойкает хроменький Аврум. Моше - папе:
- Я на тебя удивляюсь: это ж твой сын, папа, или как? А то сказал бы ты менЕ тогда, и пусть бы он катился в своей коляске.
- Это - сын? Это погромщик! Ты видишь это, Рита? Шо ты родила по-гром-щи-ка!
Рыдает Розочка:
- Папочка, нет, Геша хороший!
Заливается Цилечка:
- Геша хороший, папа, выкупи Гешу!
Закряхтел папа Шломо:
- Пусть на нарах поспит, пАйки попробует - тогда будет ценить. Меня вон - ты ж помнишь, Мишка, - в 83-ем ОБХСС загребло при том жиде Андропове, й за шо ж? Ну й шо ж? Посидел, опыта набрался - уже не попадался. Та выкуплю - куда ж я денусь! ТОко не прямо сейчас… Нехай посидит до Хануки.
………………………………………
Кабинет - копы - карманы - коридор - камера. В камере - пятеро серых, губастых, клыкастых, белкастых, опасных… ужасных!
- Кто ж это к нам пришёл, какая цыпочка белая!
- Чур, я первый.
- Э, нет, Хвост, молодой ещё.
И встаёт с нижних нар чернавец постарше - лысый, сморщенный, руки до колен. Поднял эти, до колен, да Гершелю на плечи, рожу придвинул, зарычал:
- А-а! Давай знакомиться, красотуля, я мистер Дэниел Блади Эгг, а девушке можно Сладкий Дэн. Со мной не соскУ…
Как вгрызнётся Гершель негру в нос, как пнёт коленом в пах, как завизжит Сладкий Дэн. И уже чёрных четверо кольцом очертили Гершеля:
- Х-х-х!
- А-а-а!
- Р-р-р!
- Гу-гу-гу!
Но лязгнул стальной замок - и раздвинулось кольцо. Только Гершель стоит-озирается, да Сладкий Дэн - на корточках сидит, за нос держится. Снова лязгнула сталь: Абдалла в камере. Руки из-за спины достал - на груди скрестил, захохотал, резцами блистая:
- Ага - Блади Эгг! - приподнял за ухо голову Дэна, - так это мой белый брат тебе портрет подправил? Узнаёшь меня, дядя Дэн?
- Э-э, Билли… - гнусавит с корточек пожилой.
- А вот тебе за Билли! - и за ухо резко вниз Дэнову голову. - Запомни, я больше не сосунок Билли, который щипал для тебя в сабвэе, понял, старый ниггер? - и за ухо резко вверх. - Я мистер Абдалла Джонсон, чёрный мусульман, понял? Как понял?
- Мистер… Абдалла… Джонсон… - проскулил сидячий.
- И надо прибавлять «сэр»!
- Мистер Абдалла Джонсон, сэр!
- То-то, Дэн, знай мою доброту. Что, братья, будем знакомиться: кто я - вы уже знаете. А это мой брат… Слушай, как тебя, брат? Как ты сказал? Hersel? Hers ? Ну, имена у белых! Эй, кто там ржёт? Итак, это мой белый брат Мr.Hers. Будем вместе жить и не залупаться.
Заскрипело с нар удивлённо:
- Что-то не понял я тебя, брат Абдалла. Ты мусульман?
- Да, слава Аллаху!
- И я мусульман - слава Аллаху! - ещё в прошлую ходку обрезан. И всякий знает, что ислам - вера чёрных, и какой же он нам брат, раз он белый христиан?
- Вот ты и прокололся, брат… Как тебя?
Скрипит важно с нар:
- Мистер Фарид Уильямс.
- Так вот, брат Фарид, брат Херс - не христиан, он еврей, а евреи - тоже обрезанные.
Расхохотались нары напротив:
- Так не бывает!
Нахмурился Абдалла:
- Кто не верит, пусть попросит брата Херса показать. Брат Херс, покажи! Вот, видели?
Нары напротив, убеждённо:
- Ну, значит, он мусульман. Ты мусульман?
Гершель, высоко подняв голову:
- Я - еврей!
Нары напротив, обиженно:
- Ну, не гони, брат! Ты подумал: если я чёрный, то совсем тёмный, да? А в Библии сказано, что евреи - это древние люди, ещё до потопа, понял?
Вмешивается маленький, желтоватый черняй, сквозная дырка в ухе:
- А Библии не существует! Её белые выдумали - чёрным головы морочить. Впрочем, по мне, называйся хоть Микки-Маусом. И даже если ты белый, тоже ничего, была бы душа чёрная. Садись, брат, - и подвинулся на нарах.
………………………………
Близится Christmas, близится Ханука, весь Нью-Йорк в инее, облаках и праздничных базарах. Тортами-пирогами-пирожными сладко пахнет, теплом печным пышет Shlomo’s Bakery. Словно сдоба, мягчает отцовское сердце…
- Мишка, а у меня сюрприз!
- Ну, шо там за сюрприз, папа?
- Розочка, Цилечка, угадайте!
- Гешу выпустили!
- Гешу выпустили…
- Ой, какие вы скорые - я аж не могу. Просто мистер Шапиро подал заяву, её подписали, и я-таки взнёс тот залог… ой. А щас, Мишка, прогревай фургончик, поедем забирать.
……………………………………………
Лязгнул за Гершелем камеры замок, лязгнула дверь тюрьмы. Стоит Гершель, морозный воздух втягивает, клубы белые вываливает. Стоит под серой стеной - без пейсов, без шляпы, без пальто, без денег, без… один.
Да как же один, когда вон он - розовый фургон, и видно, как за лобовым стеклом папа Шломо Мишку о чём-то воспитывает, дескать: мама Рита от последствий Чернобыля, а мы ж таки хасиды, а я сам в 83-ем сел и только опыта набрался, а суббота должна ж быть субботой, а сын есть сын, й ты ж его сам в 86-ом в той коляске спас, за шо нет прэтэнзий, а Ханука ж должна быть Ханукой, шо не так?
Поёжился Гершель, поморщился, носом дёрнул - и за угол, и только его и видели.
……………………………………………
34 по Фаренгейту в Нью-Йорке, небольшой морозец, но пробран воздух сквознячком океанским. Бежит Гершель без пальто, без шляпы, без денег, дрогнет, о зуб зубом колотит: и куда теперь? И пальцы - глядишь - не шевелятся, и кожи своей не стало - одна гусиная. В камере-то тепло было, душно, густо надышано, пОтом просочено. На прогулку по двору квадратному - там хоть ветра нет, и только небо далеко вверху, да и то если сильно голову вскинуть. А теперь - как будто везде небо: океан - метрах в двадцати - песню поёт, в мол валами бьёт, брызгами Гершеля обдаёт; ветер пиджак прощупывает, по коже прохаживается, уши надувает; снег - то на нос, то на бровь, как птичка, садится; мороз в ноздрях до влаги докусывается. Куда спрятаться? Как это куда - вот в эту телефонную будку. Там хоть и не топят, да ветра нет.
Ну, будка, ну и что? Раз вошёл - звони! Так на что же звонить, коли - по карманам хлоп… А там один папин шиш безразмерный. Ну, как это - на что звонить: а вот у автомата в кармашке железном - доллар лежит-звенит. Ну, ладно - есть на что звонить. А кому звонить-то? Лесе в Киев? Ну, Лев Гайнгерб трубку снимет, провальяжничает «аллё» - тут и пропал доллар. Нет, с Лесей без телефона нужно. Ну а кому? Бейле, что ли? И что: «А Бейлочка ещё спит. Что-то неотложное, разбудить? … Ну, тогда я передам, что вы звонили, она рада будет».
Нет, обойдёмся. А вот что:
- Алло, доброе утро. Леонард?
- Доброе. Леонард.
- Леонард, я тут стою…
- А-а, стоишь? Значит, уже не сидишь. Значит, уже хорошо.
- Леонард, мне не до шуток.
- Да?
- Леонард, надо поговорить.
- В такую рань?
- Хотя бы.
- Ну, подъезжай к бизнес-ланчу в “King David” .
- Во сколько, Леонард?
- Ну, что ты как маленький… Ну, в 12.
- …ту-ду-to-do-ту-ду-to-dо…
……………………………………………
Доплёлся-домёрзся за четыре часа Гершель до «Кинг-Дэвида», хоть и дороги не знал. Стоит цыплёнком, ножками сучит, крылышки в карманах, клювом шмыгает.
Перед ним - хоромы стеклянные, скатерти белые, подсвечники тёмного золота, графины гофрированные, слуги вышколенные, метр-д’отели все на цырлах бегают. Видит Гершель: а за стеклом, за столиком, в аквариуме Леонард щёки распушил, носа вопрос приподнял, над меню надменничает: ну-ну, это - нет, это вы своим бедным родственникам отнесёте, а вот это… а это… вы уверены? именно оно? ну принесите, мы на него посмотрим…
Ага, сейчас поговорим, да заодно и позавтракаем. В тёплом, что немаловажно, помещении, а то уже сто раз синим стал, уши вот-вот отвалятся, из носу течёт, прыг-скок - не уверен, что есть ещё пальцы. Вот и вход, и ручка с позолотой, руки моей толще, и швейцар солидный такой, плечистый, гостям улыбается. Перестаёт улыбаться:
- Sir?
- Я тут… на бизнес-ланч…
- Business lunch? You? - левый глаз прищурил, правый на Гершеля не глядит.
- Yes, I’m awaited.
- You?
- Certainly, Mr.Leonhard Krawetz is waiting for me.
- Are you sure?
- What d’you mean?
- I mean: are you sure that it is you who is awaited?
То есть как, уверен ли, что я? С ума ещё не сошёл: вон там зеркало против двери, а в нём… А кто в нём? - Даму в соболях кавалер соболино-седоватый во фраке под локоть ведёт, швейцар солидно-плечисто склоняется, дверь входную придерживает: шалом, дескать, милости просим! Впустил, встретил и какому-то бродяге, от ветки оторвавшемуся - без пейсов, без шляпы, без пальто, синий, как баклажан, ножками сучит, пустите, мол, бедного родственника… Вот как опуститься может человек, да ещё в приличный еврейский ресторан припёрся, и не стыдно!
- Да, меня мистер Леонард Кравец пригласил, я, понимаете, только что из тюрьмы…
Лопнуло с треском швейцарское терпение:
- Если вы не хотите туда вернуться, сэр…
Вспыхнул было Гершель, взвился было Гершель, как змей воздушный, и тут… Ой, да этот бродяга в зеркале - это ж… И опал Гершель, как воздушный змей, и к двери засеменил, а зеркало голый затылок отразило и пиджачишки задранный воротник.
……………………………………………
30 по Фаренгейту в Нью-Йорке. Эй, Леонард, вот ты там сидишь, метр-д’отелями помыкаешь, а Гершель всё утро по морозу бегает-греется, от ветки оторвался. Леонард, Леонард, да обернись к окну, ты же меня не видишь, заказ тебе и без меня принесут, а поговорить? Надо же, не любил этого Леонарда, а после Чернобыля он мне - как родной, куда там брату Мишке, хоть тот меня и… Э нет, Леонард, так не пойдёт!
Переступил Гершель чугунную оградку, перепрыгнул замёрзшую канавку, поднял кулак по окну постучать, как тут на крыльцо швейцар раздражённо-плечисто:
- Вы настаиваете на том, чтобы вернуться в тюрьму?
Разжался кулак, опустилась рука. Чуть на лёд не упав, переступил Гершель канавку, потом оградку чугунную, с прохожим столкнулся, отстранился, видит: пальто, шляпа, пейсы, розовая варёность на левой щеке…
- Хаим!
Отшатнулся прохожий:
- Идите, куда шли!
- Хаим, что ты?
- Гершель? Ой!
- Да-да!
- Ну да?
- Ну!
- А-а-а, тогда пойдём…
И под локоть Гершеля Хаим, как тот, седой - даму в соболях, и швейцару: это со мной. Швейцар бровями: Are you sure? Шур-шур-шур по ковровой дорожке лёгкие Гершелевы штиблеты. Отразился в зеркалах справа-слева левый-правый профиль… Ой, хоть воротник опустить!
Смотрит Леонард сквозь губу. С Хаимом за руку, с Гершелем шёпотом поздоровался:
- Shalom, Hershel!
- Shalom, Leonhard, d’you know…
- І don’t know. - Покосился Леонард правым на Гершелевы уши без пейсов.
- You see… - нетвёрдой рукой хватает Гершель со столика зелёную бутылку, льёт в бокал бесплатную минералку.
- I see . - Покосился Леонард левым на Гершелевы штиблеты.
- Понимаешь…
- Не понимаю. - молча приподнял дымчатую бровь Леонард.
- Что? - жадно давится пузырьками Гершель.
- Не понимаю, как может хасид… - судейски чернеет Леонардова кипА.
- Но, Леонард!
Грозный ангел вОроном прореял:
- Ну и что, что Леонард? Может быть, Хаим поймёт?
- Ха-а-а! - ужасается на вдохе Хаим, выпучив глаза, трясёт пейсами.
Выронил бокал Гершель, поползло серое пятно по скатерти.
- Вот! - удовлетворённо-сокрушённо приподнял палец Леонард.
- Ах-х-х! - опустошил вздохом лёгкие Хаим.
- Но ты позвонил! - утвердительно удивляется Леонард.
- Да, я…
- Понятно, что не я!
- Я… знаю… библиотека…
- Да-а? - вопросительно не удивляется Леонард.
- Ну, то есть… знаю человека… где библиотека…
- Хаим, ты его понял?
- Ум-м-м… - покружил головой Хаим.
- Леонард! - сжал пустой бокал Гершель. - Я найду! Он сказал: и с этим разберёмся…
По-сыщицки прищурился Леонард:
- Кто сказал? Что за человек?
- Да ты его не знаешь, - торопливо машет рукой Гершель. - Ты не знаешь, но он такой… много может. Он меня в тот же день в Нью-Йорк отправил.
- Не размазывай - кто такой?
- Ну, это Лев Гайнгерб.
- Ого! - cильнее прищурился Леонард. Потом усмехнулся. - Ну, допустим. Но ты-то тут причём?
- Я встретил его… Мы с Лесей…
- И слышать не хочу! Значит, ты встретил там Гайнгерба и он отправил тебя в Нью-Йорк, да к тому же обещал разобраться насчёт библиотеки?
- Повезло…
- Повезло! Если бы там ещё встретился Ариэль Шарон…
- Как?
- Или сам чернобыльский ребе Менахем…
- Так ты мне не веришь? - незримого рысака седлает Гершель.
- Веришь - не веришь, - легко ссаживает его с седла Леонард, - а понимаю, что на поиски библиотеки тебе потребуются деньги. И на перелёт, и на жизнь там, и на… В общем, так?
Гершель, не решаясь:
- И ещё…
- О, уже ещё!
Перестал мяться Гершель:
- Не веришь – посмотри!
И вытащил, и развернул, и разложил там, где скатерть суха, старую вырезку из «Припятского комсомольца» за 1984 год:
- Читай!
Глянул Леонард, плечами пожал:
- Что ещё за китайская грамота?
- Ах так! – и проводит Гершель пальцем по открытию библиотеки в ДК «Энергетик», по разложенным на столе «Разломам», «Разгромам», «Матерям», «Целинам», «Тихим Донам», и доводит до «МАФТЭАХ». – Ну?
Принагнулся над газетою Леонард, как Ленин «ПРАВДУ» читает, достал очки в золотой оправе, нацепил на переносицу:
- Хм! Ну, допустим… КЛЮЧ в Припяти. Во всяком случае, был там в 1984 году. А дверь - библиотека, - допустим, у Гайнгерба. И если придёт принц, и откроет КЛЮЧОМ дверь, то откроются НЕОГРАНИЧЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ. Неограниченные! И ты, допустим, принц. Ну и зачем тебе НЕОГРАНИЧЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ, Гершель?
- Знаешь что!
- Ради ещё одной какой-нибудь гойской девчонки?
- Знаешь что!
- Знаю то, что ВОЗМОЖНОСТИ достанутся мистеру Гайнгербу. Ребу Гершелю достанутся девочки. Ну а мне? Что достанется Леонарду, принцу Торы в 14-ом колене? Это во-первых. А во-вторых, предупреждаю по-родственному: мистер Гайнгерб – это тебе не папа Шломо.
- А ты знаешь его, Леонард? Это добрейший человек. Он для еврея – даже малознакомого – в лепёшку расшибётся. И даже не только для еврея. Он помог не только мне, но и немедленно позаботился о Лесе.
- Угу, позаботился. И ещё кое о ком позаботился…
- Ты его не знаешь, Леонард!
Вздохнул Леонард, да вдруг сам не выдержал:
- Знаешь что!
Удивился Гершель – не знает что.
- А то, что моя информантка в Киеве - мисс Фейга-Бейла Золотарски, сорока двух лет - посетила квартиру Льва Гайнгерба с невинной целью дать урок иврита его дочери, после чего бесследно исчезла. Так-то, родственник! Предлагаю вот что… О, принесли уже? Официант, принесите то же блюдо этому человеку. Он только что из тюрьмы и ещё не успел позавтракать.
- Знаешь что!
- Предлагаю тебе помириться с папой и профессионально заняться пирожными. А чтобы было не обидно…
Погрузил руку Леонард во внутренний карман, помедлил мгновенье-другое, поглядел исподлобья на Гершеля, извлёк из светло-серого пиджака руку с блескучим бриллиантом, в пальцах – портмоне коричневой кожи:
- …чтобы было не обидно. Подай-ка мне перо, Хаим.
И возникает у Хаима на ладони золотой Parker, и подносится-вручается пурицу-боссу, и развёртывает пуриц-босс книжку чеков, и заносит перо:
- Ну, договорились?
И выписывает Parker сумму, и показывает Леонард на ладони эту сумму Гершелю, и переворачивает книзу цифрами, и кладёт перед Гершелем там, где сухо на скатерти. И берёт Гершель заполненный чек, и, не читая, в карман суёт:
- Договорились. Теперь не обидно. Теперь и на дорогу хватит.
- Кому? – подымается нос-вопрос Леонарда.
- Ну, не тебе же! – выпирается Гершелев кадык в чёрной щетине. – Ты совершил паломничество, помолился на могиле святых предков – вот и хватит с доброго хасида.
Откинулся Леонард на стуле:
- Знаешь что!
- Я теперь много чего знаю, реб Кравец. А видал ли ты сома, у которого на месте хвоста другая голова? А такую щуку, у которой вместо головы ещё один хвост? А кабана со слона? Он памятник хоботом выкопал, да и унёс в лес на спине. А рыжий лес, радиацией спалённый, где на соснах растут ядовитые яблочки! А ежа-геркулеса, змеееда! А кошку с куриными крыльями! А телёнка болотного с жабрами! А, реб Кравец?
Не понимает Леонард, что и подумать. Поднял бокал – на стол опустил, взял очки – на пол уронил. Показал Гершель зубы в улыбке:
- Ну, договорились?
Молчит реб Кравец. Сопит и ахает Хаим. Подмигнул Гершель:
- И вам, реб Кравец, обидно не будет, мы ведь родственники…
Закатил глаза Хаим:
- О-о-о!
- … а родственники как-нибудь да поделятся, правда? У библиотеки ведь НЕОГРАНИЧЕННЫЕ ВОЗМОЖНОСТИ. Был бы КЛЮЧ да ПРИНЦ, чтоб ВОЗМОЖНОСТИ открыть. А ВОЗМОЖНОСТИ каждому даются по потребностям, так? Мне, как вы выразились – была бы девчонка. Так я же принц-пролетарий. А вы ж у нас – принц-пуриц, так чем же мы с вами будем делиться?
Пронзил глазами Гершеля Леонард. Снова смеётся Гершель:
- Да знаю, знаю, будет реб Кравец первым евреем в Нью-Йорке! Но прежде ты мне ещё нужен.
Схлестнулись глазами.
- Я под залогом.
Леонард, сквозь губу:
- Уладим… Пару дней поживёшь у Хаима. Хаим, ты не против?
- М-м-му… - глаза-нос-подбородок запрокинул Хаим.
- Решено. Помоешься там, переоденешься, да и… Каждому своё.
Снова взлетел на незримого жеребца Гершель и, без лишних спасибо, к выходу поскакал, словно там уже рысак-самолёт подан.
Усмехается Хаиму, словно сам оправдывается, Леонард:
- Видишь ли, Хаим, если бы он откровенно на девку просил, то не дождался бы. Но с таким поводом ко мне заявиться - это чего-то стоит!
И, помолчав:
- А глядишь - и найдёт. Всё же, Гайнгерба знает! А не знает, а не найдёт - ну так проиграл… В смысле - я проиграл.
И полетел Гершель в Киев, и был там к Новому Году.
Продолжение: http://proza.ru/2008/03/22/687