Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник
Київ: Ключ, 2009, ISBN 966-7014-44-4
ПЕНТАГРАММА или ВОЗМОЖНОСТИ
Психолирический детектив
Скачать: http://www.scribd.com/doc/15091327/-
Юность – это возмездие
Г.Ибсен – А.Блок
Всякое сходство с действительностью авторы считают случайным
КНИГА ПЕРВАЯ: НОВОГОДНИЙ ПОДАРОК
31 декабря 2005 - 1 января 2006, Киев
Зеркало в зеркало с трепетным лепетом
Я при свечах навела…
А.Фет
Раздвигаются занавесом двери лифта, и обнажается зеркало, и отражается в зеркале человек, похожий на облысевшего Маркса и на подросшего Ленина. Это Лев Зельманович Гайнгерб, 55 лет, киевлянин, куратор Давид-Архива. Обладает международными связями, широкими возможностями, и вообще, не скрою от вас, не последний в мире человек. Пребывает в цивилизованном разводе с актрисой театра «Берег» Людмилой Хоружей, от коей имеет 16-летнюю дочь Элину-Лику-Ёлку. Есть у него и другая дочь, Леся, ровесница Лики. Полно загромождать собою зеркало, Лев. Вот они, твои девочки, как два ангела за спиной, и взгляните, как они похожи. С каким удвоенным – учетверённом в зеркале – любопытством они наперебой пытаются отгадать, кому подарок в моей правой, кому – в левой. Лика наклонилась, освободилась от меховой помехи – малахая из серебристой лисы, – чернеет тугою косой и опущенной хвоей ресниц. Сама шевелит губами, сообщает догадку складкам ламьего пончо, густо-красного, поверх тёмно-серой овчины. Леся отбросила капюшон джинсово-дублёной куртки, тряхнула соломенной метлой причёски, расширенно зазеленела глазами, выпростала голую шею, румянеет, шепчет потаённо и громко:
– А спорим?!
Не хочет спорить Лика, отвернулась. Какая бледненькая она у меня, и нервничает часто в последнее время, колется Ёлочка. Но ведь в этом и прелесть. И в этом.
Не так уж часто задумываясь о себе, о судьбе, Лев Зельманович отмечает, что в целом счастлив и цель его жизни – не скажу: достигнута, скажу: достигается изо дня в день, из года в года, даже из века в век. Что я говорю: из тысячелетия в тысячелетие, ибо через один час и сорок минут наступит 6-ой год века XXI… от Рождества Христова, да-да.
– Папа, сколько можно повторять эти две строчки, целое тысячелетие?
Да, Лика, хотел грешным делом, в тысячный раз: какое, милые, у нас…
– А мне, Лика, очень нравится: тысячелетье на дворе. И потом, Лев Зельманович это нам с тобой говорит, а тот поэт сказал кому-то другому, а это ж разница!
Какая милая у нас Леся, и как они похожи! Как детски рада всякой радости Леся, и как изыскан вкус у Лики!
Вот и наш 11-й этаж, и выпускает нас лифт… И – распахнута дверь №32, и в ноги суётся курчавая, мокроносая собачонка:
– Тяв!
И Лидия Никитишна из двери:
– С наступающим, соседи! Хорошо погуляли? Что, Элиночка, замёрзла? А закаляться надо, а ты вечно в этих капустах. А у Лесечки пупок наружу - так тоже нельзя: девушка должна скромнее. Я вижу, всё хорошо дома, Лев Зельманович, да? А это подарочки девочкам купили? Балует вас папа! Симона, собачка, домой, рыбка: мамочка ждёт.
И впускает нас прихожая квартиры №33, и ведёт галерейка – слева стена, справа – резные перила, там, внизу – Ликина мастерская. Какая всё-таки талантливая и тонкая девочка! И как похожи – как два зеркала друг против друга. Вон побежали – меня, как остров ручейком, обтекли – к себе в детскую-девичью-спальную. А я – в кабинет, крикнув:
– Сейчас позвоню Дед-Морозу!
Кстати, отключу мобильник: подожёт ОПРРИ, никуда не уйдут мировые проблемы. И минуты три спустя, заглядываю к девочкам:
– Сказал Дед-Мороз: вот-вот буду. Встреча в мастерской под ёлкой!
Две тахты: на левой утомлённо откинулась, в плед закуталась Лика, на правой прыгает лошадкой совершенно нагая Леся. Какая естественность!
– Леська, не будь бесстыжей – папа всё-таки мужчина!
Какая непосредственность!
– Ой, извиняюсь, Лев Зельманович, я не подумала!
Ну что тут скажешь!
………………………………
Потрескивает лесенка, весомо ступают красные валенки, постукивает посох, гудит-басит Дед-Мороз:
Не ветер бушует над бором,
Не с гор побежали ручьи:
Мороз-воевода дозором
Обходит владенья свои…
Таинственен полумрак мастерской, мигают-мелькают жёлтые-синие-красные глазки разлапистой карпатской ели. Спускается Дед-Мороз бело-красно-шёлковый, борода из ваты, нос пластмассовый:
Глядит: хорошо ли метели
Лесные тропы замели,
И нет ли где трещины, щели,
И нет ли где голой земли?
Круглятся у Леси глаза и рот, шепчет пресерьёзно:
– Нету, нету, весь лес под снегом, Дедушка-Мороз… Не фонит, экранирует…
Переспрашивает строго Дед-Мороз:
– Точно ли, девицы красные?
Наклонилась Лика с кушетки, треплет по соломке разлётной Лесю, та у ног её сидит, прильнула, у самой-то колени из-под халатика выставились. Потихоньку запахивает на Лесе халатик с оторочкой пушистой, чуть улыбается Лика:
– Точно, папочка, хорошо постарались метели.
Надо же: «папочка»! Выросла, не хочет больше верить. Ну что ж:
– А тепло ли вам, девицы, тепло ли вам, красные?
– Ой, тепло! – холмиком ёжится под кудлатым пончо Лика.
– Тепло, тепло, Дедушка-Мороз! – плещет в ладоши, чуть не выскочила из халатика Леся.
– А пойдёте ко мне в Снегурочки?
– Пойдём… пойдём… – терпеливо вздыхает Лика.
Не верит! К тому же ей, действительно, холодно. Но какая добрая девочка!
– Па-айдём! Па-айдём! Па-айдём! Па-айдём! – повисла на мне, босыми пятками воздух бьёт Леся.
Свалился на пол красный мешок, выпали на паркет подарки. Стукнул запоздало Дед-Мороз посохом, обёрнутым фольгою, да и свет зажёг:
– Это уж непорядок. Скажи лучше, как звать тебя, красна девица?
– Леся-Лэся!
– А-а! А для Леси-Лэси – у меня вот чо…
Разворачивает дед свёрток, а там…
– А-а-ах!
– …а для Леси у меня платье вечернее-выходное-бальное-театральное.
Чуть не скинула тут же Леся халат – платье новое мерять. Тут привстала с кушетки, крыльями пончо взмахнув Лика:
– Э-э!
Опомнилась Леся, смеётся:
– Я извиняюсь, Лев Зельманович… ой, извиняюсь: Дедушка-Мороз!
– Да ладно – я сегодня добрый. Новый Год всё же. А тебе, красна девица в красном пончо, смотри – вон чо!
– О-о-о! – протянула вежливо. – Акриловые краски… Франция… да-а…
– А чо, красна девица, подарочек не глянется?
– Спасибо, конечно, и за акрил. Хотя… внимательный Дед-Мороз мог бы знать, что у художника Элины Хоружей сейчас период масла.
– В самом деле…
– Ну, не расстраивайся, па… Дед-Мороз!
И чмокнула в нос пластмассовый. Какая добрая девочка! И как они похожи, и как я переживаю за её хрупкое здоровье.
– Пора мне, красны девицы. Но это ещё не всё в эту – нашу – волшебную – новогоднюю…
– Ночь, ночь… отвечала деду дочь! – дёрнула губкою Лика.
Поднял дед посох фольговый, мешок опустелый за спину повесил, да и потопал по лесенке, на галерею, так приговаривая:
Идёт, по деревьям шагает,
Трещит по замёрзлой воде…
И уже наверху, снимая этот дурацкий колпак и пластмассовый нос:
И яркое солнце играет…
На лысой его голове.
………………………………………
Круглая стойка домашнего бара, за ней Лев Зельманович распечатывает шампанское. Сидят на высоких треножниках девицы: Леся – в чёрном, длинном, с разрезом, вечернем платье, плечо левое наружу, туфельки чернеют-блещут; Лика нетерпеливо длинную ножку пустого бокала длинным пальцем поглаживает, рассыпаются каштановые струйки на грубошерстной поверхности пончо, розовеет ушко меж струек.
– Ну, с Новым Годом, девочки мои!
Вспыхнула весёлая шипучка, выросли над стаканами султаны:
– Пробуйте вот это.
– Ням-ням, а можно, Лев Зельманович?
– Не-ет, теперь вот того покушай, пальчики проглотишь.
– Ну, папочка, какая же у тебя безграничная кулинарная фантазия: каждый Новый Год что-то новенькое.
– А вот это, вот это.
– Мня-мня-мня… Ой!
– Нет, папа, спасибо уже. Но мы слышали что-то о пода-а-арке, сюрпри-и-изе…
– Ага. Вы точно этого хотите?
– Ну, я не знаю…
– Ха-атим! Ха-атим! Ха-атим! Ха-атим!
– Даже если для этого потребуется совершить жуткий ритуал?
– Какой ритуал, Лев Зельманович?
– Таинственный…
– Ну, па-апа! Но хоть без костюма опять?!
– Что костюм! Всё гораздо серьёзней…
– Лев Зельманович, а мы тоже ворожили. Надо взять кусок сала…
– Фи, Леська, прекрати!
– Нет, девочки, салом тут не обойтись. Берутся два зеркала… ставятся напротив друг друга, а между ними зажигается свеча. В зеркалах образуется коридор, и по коридору приходит…
– Ой, не надо такое ночью, Лев Зельманович!
– …по коридору приходит суженый-королевич…
– Ну-ну, папа, и кто ж это такой?
– Ёлочка, не надо так, ты не знаешь. Не пугайте её, Лев Зельманович, ну. Такое может получиться… что там всё гробы дубовые… а между них – тот лохматый, с глазами свинцовыми.
– Леська, ну тебя, что ты несёшь! И потом, действительно, ночью…
– Вот-вот. Впрочем, хотя и ночь, а он не лохматый. И без гробов как-нибудь.
– Ну, тогда какой же он?
– А-а-а, какой? Это надо видеть.
– Ой, давайте!
– Давай же, папа!
– Решились? Ну, смотрите!
Призадумалась вдруг Леся:
– А-а-а… Но у нас это на Крещенье делают…
Кивает умненько Лика:
– Ну, конечно, папа, вспомни:
Раз в Крещенский вечерок
Девушки гадали.
Не теряется, держится папа:
– Всё учтено: в вечер Крещенья, в ваш двойной день рожденья – у нас другая программа. И весьма богатая.
– Ой, знаем, знаем…
– Что ты знаешь!
И веду их из того выступа, где у нас кухня с баром, сам на часы смотрю: 00:35 – пора! Идём в полумрак елово-лампочный, где уже, по волшебству, столик стоит и зеркало в зеркало – глаз в глаз. А между -свеча трещит. Усаживаю девушек напротив друг друга – зеркало в зеркало.
– Ой!
– Ай!
– Ты видела?
– Что?
– Его!
– Его?
– Ах!
– Ох!
Стукнула, распахиваясь там, наверху, форточка, ворвалась вьюга, рванули петарды – оттуда, снизу, издали, где город ревёт, где народ орёт, где «ура!» гремит. Снег полетел. Прижалась грибком красным Лика:
– В-в-в…
Взмыла на подоконник – чёрный шёлк, розовый разрез – Леся:
– Сейчас, сейчас…
Хлопнула форточкой:
– Вот и всё.
Хотела на пол спрыгнуть, да… Вспыхнула люстра, погасла свеча, вспыхнула Леся, откинулась на оконное стекло:
– Ты?
И, не нагибаясь, – руку вперёд ладонью вниз. И подхватили Лесю крепкие, в чёрных волосках, руки, и приподняв, пронесли кругом, и поставили на пол:
– Здравствуй!
– Ты!
Стоят напротив друг друга: руки в руки. Высокий, худощавый, чуть сутулый, чёрные волнистые волосы, густые жёсткие брови, смотрит каре-ласково, вопросительно:
– Узнаёшь? Узнала?
– Узнаю, узнала!
Ладная, златовласая, синеокая, плечо правое лёгким чёрным шёлком подарка прикрыто, левое парадно обнажено, пониже – застёжка: олень серябряный. Туфельки чернеют-блещут.
Торжествует за ёлкой Лев Зельманович – даритель, волшебник, Дед-Мороз, и без всяких колпаков и бород, носов пластмассовых. Права Лика – какая умная девочка, – а я-то всё с ними как с маленькими. Нет, таким и надо быть, как есть. А каким? А таким, как мама родила: высокий, живот навыкате, лысо-сед, эспаньолка ленинская. А между тем, человек в мире не последний, кое что могу, если попробовать, и вон как Леся подарку рада.
И даже Лика не равнодушничает больше – поздравляю, папочка:
– Вы в самом деле Гершель? Папа, такое бывает? Как экзотично: Гершель! Но если вы настоящий Гершель, то где же, Гершель, ваши пейсы? Вот у деда Мороза была борода, на то он и Дед-Мороз. А вы?
Гершель, смущённо-добродушно, акцент – не сразу понять какой:
– Были и пейсы. Да вот она обрезала.
Леся, непривычно серьёзно:
– Обрезала, обрезала!
Лика, непривычно оживлённо:
– Так вы, Гершель, теперь вдвойне Гершель?
– ?
– Ну, дважды Гершель, потому что дважды обрезаны…
И это моя Ёлочка-Лика?! Да, папочка, вот это подарок, не краски какие-нибудь акриловые на масляный период:
– А Гершель танцует?
И когда же это успела косу распустить:
– Не танцует. А мы научим!
И уже пончо прочь, и плечами в ворсистом свитере поведя:
– Правда, Леся?
И за руки втроём, и завертели вокруг ели пришельца, и вальс полился откуда ни возьмись: это папа-волшебник невидимую кнопку нажал, ха!
Ха-то ха, а грустно. Вон прыгают вокруг ёлки: дочка, названная дочка, жених. Грустно, так грустно должно быть Творцу, который создал человека, а тот Ему не то что не молится, а вообще в Его сторону не смотрит. Грустно, Лев Зельманович.
- Лев Зельманович, что ж вы стоите так грустно? - это Леся кинулась вдруг ко мне, за руки схватила, - пойдёмте с нами…
Продолжение: http://proza.ru/2008/03/19/477