Через семьдесят семь лет, весной, по тем степям, где раньше простиралась держава великого Германариха, скакал одинокий всадник. Его чёрный плащ развевался на ветру, ножны, шпоры и шлем сверкали в лучах утреннего солнца, и казалось, что это скачет по равнине не человек на лошади, а последний отколовшийся кусочек ночного неба с рассыпанными на нём блистающими звёздами. Конь под всадником нёсся во весь дух, весело ржал, грыз уздечку, вздёргивал хвостом. Жеребец был рад возвращению в родную стихию и всем сердцем, должно быть, желал скинуть с себя поводья, седло вместе с наездником и стать наконец свободным, гоняясь по привольным степным просторам вдогонку за ветром. Но всадник крепко сжимал в мозолистых руках узду и больно язвил коня шпорами в бока.
Пересечённое несколькими узкими шрамами, лицо наездника выражало спокойствие и какую-то грусть, тоску. Он окидывал мерным, ровным взглядом окружающую его местность, и будто вспоминал о каждом предмете что-то печальное из прошлого. Видно было, что здесь, в этих степях, таится что-то родное, близкое сердцу всадника, но многое из этого уже безвозвратно ушло, и оттого скорбят глаза воина.
Тем воином был я, Теодемир, готский воитель, не помнящий, сколько лет прожил на земле, но памятующий обо всех вышеописанных событиях, так как сам был их свидетелем и участником. Давным-давно, изгнанный гуннским луком, я покинул степи, по которым теперь нёс меня мой гнедой жеребец, и не видел родину в течение многих лет. Пару раз я возвращался в родные земли, однако не было мне радости, потому что народы степей всё это время влачили тяжкое ярмо гуннского рабства и жестоко угнетались ненавистными захватчиками.
Но два года назад мерзкое воинство Аттилы, ужасного вождя гуннов, прозванного «Бичом Божьим», было разбито на Каталунских полях в Галлии объединёнными армиями визиготского короля Теодориха и римского патриция Флавия Аэция. А через некоторое время Аттила был разгромлен в долине Лигера[1] войском Торисмунда, сына погибшего в битве Теодориха, и гунн был вынужден отступить. Вскоре, в начале 5961 года от сотворения мира[2], Бич Божий умер во время брачной ночи со своей новой женой Хильдико[3], и все покорённые им народы стали свободны, так как сыновья Аттилы, которых насчитывалось более семи десятков, не смогли решить, кому из них наследовать отцовские земли. Так, после непродолжительной войны, в результате которой оставшиеся гунны были оттеснены на восток, обрела свободу и родимая степь.
Теперь я ехал по вольным равнинам, избавленным от гуннского гнёта, и казалось, что степь наслаждается, радуется своей свободе. Солнце, сияющее на чистом голубом небосводе, покрывало позолотом холмы, поля и балки. Бурьян, ковыль, полынь – все тянулись вверх, распрямляя свои стебельки, как юноша, пробуждающийся ото сна, разгибает свою статную спину. Трава больше не лежала, стоптанная и выщипанная гуннскими конями, она поднялась и закружилась в хороводе с ветром. Всё ожило. От природы завеяло свежестью, молодостью и какой-то неощутимой свободой.
Вдруг на горизонте показалось трое всадников. В надежде встретить готов или сарматов я припустил коня и через минуту поравнялся с путниками. И вправду, один из них походил на гота, другой – на сармата, но третий... третий не был похож ни на кого.
Первый из них, тот, чья внешность выдавала принадлежность к готскому роду, был явно знатен и богат. На нём была надета дорогая коричневая красиво вышитая туника, к которой двумя серебряными фибулами крепился плащ, сшитый из шкур двух диких зверей. Туника была подобрана богато украшенным поясом с золотой пряжкой с двумя выгравированными на ней руническими символами; серые шерстяные штаны в том месте, где они входили в сапог, были стянуты металлическими резными застёжками. На ногах же красовались тёплые меховые сапоги, которые мог позволить себе далеко не каждый. Довершал впечатление о готе его гнедой длинноногий конь благородной породы, который ясно давал понять, кем был его хозяин. Что касается лица всадника, то в нём не было ничего примечательного. Окладистая чёрная борода, не узкий, и не широкий рот, правильный нос, серо-голубые глаза, высокий ровный лоб, волосы почти до плеч – словом, такое лицо можно позабыть уже через минуту после расставания с человеком.
Второй незнакомец, тот, что был точно сармат, являл собой полную противоположность готу. Он был облачён в простую, местами рваную кожаную куртку, длинные широкие льняные штаны, подвязанные на голени простой верёвкой, и обут в кожаные ботинки с острыми загнутыми концами. На голове плотно сидела мягкая островерхая шапка из войлока, похожая на башлык. В костюме сармата не было ни одного украшения, ни одной пряжки или фибулы; вместо пояса на нём был простецкий кушак. По его одеянию можно было судить, что он верно не из знати. Но лицо его запомнилось мне надолго. Первой бросающейся в глаза чертой был его острый орлиный нос, загнутый книзу, как восточная сабля. Под носом висели дряблые, мокрые от слюны и пота тёмно-русые усы, полностью скрывавшие рот, но, приглядевшись, можно было заметить, что у этого рта почти не было губ – настолько они были тонкими и плотно сжатыми. Правая скула сармата была разрисована странным орнаментом, который загибался вдоль брови и оканчивался на лбу. Но самой важной деталью в лице путника были его чёрные, как уголь, глаза. Их пронзительно-хищный взгляд будто всё время что-то искал, просверливая каждую вещь насквозь. На какой бы предмет ни падал взор сармата – всё становилось предметом длительного и скрупулёзного изучения.
Третий же из незнакомцев, тот, что не походил ни на гота, ни на сармата, ни на представителя ещё какого-либо известного мне народа, был, пожалуй, самым необычным и загадочным из повстречавшихся мне всадников. На нём был кожаный подбитый мехом халат почти до самой ступни, который, как говорят, носят только кочевники далеко в Азии. Обут он был в юфтевые ичиги, а голову его венчал заячий колпак. Лица его было не видно, он отворачивал его, направляя свой взор куда-то вдаль; но даже сбоку можно было отличить, что скулы его широки, а глаза раскосы.
Что до оружия, которое имелось у незнакомцев, то у гота в ножнах висел длинный меч, в перекрестье которого был вставлен рубин, за спину был перекинут круглый стальной щит; у сармата при себе имелся дротик, но поближе он держал длинный лук и колчан с тремя десятками стрел; тот, чьего рода я не знал, имел при себе короткий лук невиданного изгиба и к нему такие же короткие стрелы.
Первым из всадников ко мне обратился гот, видимо, узнавший во мне сородича.
- Куда держишь путь, странник? – спросил он.
- Не знаю, - с равнодушной усмешкой ответил я. – Здесь я сам выбираю себе дорогу. Еду куда глаза глядят.
- Мы идём к курганам мудрости, - сказал сармат, пронзая меня своими глазами-углями. - Там можно будут передохнуть, а после по соляному тракту мы пойдём к Херсонесу, оплоту римской цивилизации.
- Что вы ищете в Херсонесе? – удивился я. – Неужели этот негостеприимный город вам ближе, чем родные степные просторы?
- Меня зовут Леовигильд, я сын Атанагильда, - представился гот. - Я знатный воин и хочу отправиться на службу в империю. Там меня ждут слава, богатство и земли. В Херсонесе сяду на борт какого-нибудь торгового судна и поплыву в Константинополь. Корабли в столицу, как я слышал, ходят очень часто.
- А я Палак, сын Гатала - отозвался сармат, не перестававший пронизывать меня взглядом. – Я еду в Херсонес торговать солью, - он указал на мешки, которыми была обвешана его лошадь.
Я ожидал, что мне назовётся и третий всадник, но этого не последовало. Незнакомец в кожаном халате продолжал вглядываться в горизонт, не обращая на меня никакого внимания.
- Это Машег, - представился за него Леовигильд. - Он мало разговорчив. Про себя вообще ничего не говорит. Когда мы спрашиваем его, откуда он, и кто таков, он отвечает лишь одним словом: "степняк". Но мы решили взять его с собой, всё-таки втроём ходить по этим трактам безопаснее. Помимо этого, он знает здесь все дороги.
Я ещё раз окинул "степняка" любопытным взглядом – он всё также сидел в седле и измерял глазами холмы и балки.
- А как твоё имя? – обратился ко мне Палак.
- Я Теодемир, сын Эбервульфа.
- Не хочешь ли ты присоединиться к нам, Теодемир? – спросил сармат. – Для нас будут честью ехать рядом с тобой.
- Благодарю, но я ещё не повидал степь, и пока не хочу ехать в проклятую римскую колонию.
- Послушай, по тебе видно, что здесь недавно и совсем не знаешь дорог. Смотри, чего доброго, забредешь в Мюрквид, - предостерёг меня Леовигильд. – Шёл бы ты снами. Точно не пропадёшь.
- Что ж, - рассудил я. – Я не был в этих краях десять, а может двадцать лет, и порядком подзабыл степные дороги. Возможно, вы поможете мне встать на верный путь. Поехали.
Палак, Леовигильд, Машег и я ударили в бока своим коням и поскакали на юг - туда, где высоко на небе пялило свои лучи жаркое солнце и где через тысячи стадий[4], раскинувшись у моря, лежал град Херсонес.
[1] Луара
[2] 453 год нашей эры
[3] бургундская принцесса
[4] древняя мера длины, равная 178, 6 м