Гестас
1.
Ветер. Тихий и яростный, спасительный и уносящий все, ветер, бездомный, безродный, безрадостный, губительно-душный, ослепляющий, колючий хамсин и внезапно освежающий прохладный северный его брат. Ветер, несущий на крыльях дождь и засуху, разносящий семена и ломающий крепкие деревья. Ветер, гонящий по далекому морю суда, и ветер, топящий их. Ветер, все рвущий на части, дующий по Воле Божьей среди рощ и здесь – в песках пустыни. Ветер, спасающий от зноя и разрушающий жилища. Ветер, питающий и гасящий пламя. Одинокий и свободный.
Он едва дышал сейчас, шевеля кудри молодого разбойника, сидящего в тени и наблюдающего как щедрый закат осыпает своими искристыми алыми рыбинами и холодными синими топазами простертое перед ним тело пустыни.
Острия ближних гор вспыхивали ярко в убывающем солнечном свете. Ещё один навсегда уходящий день хотел оставить свой остывающий яркий след.
Юноша сидел и смотрел, как закатные блики светятся на острие гладкого и чуть изогнутого ножа. Сильная ладонь гладила удобную деревянную рукоять, обернутую кожаной полоской. Разбойник взглянул на свои скрещенные крепкие дочерна загоревшие ноги. На мелких завитках волос, покрывавших их, лежала пыль и белый песок.
Разбойника звали Гестас. Сын иудея и эллинской женщины, принявшей Закон и нрав мужа, он был красив крепок ловок и невысок. Профиль эллинов в нем дополняли глубокие черные глаза и полные губы – наследие отца.
Гестас любовался своим верным ножом. Сталь, отражавшая солнечные блики, тайно подмигивала своему владельцу, как бы подтверждая их общий сговор их цель….
-Жизнь всякой твари в руках Господа, - думал Гестас, улыбаясь, и раз уж Господь, заповедовавший народу своему «Не убий», молчит, когда я –раб Его проливаю кровь беззаконных римлян, галилеян или выродков Агари, то кровь эта угодна Ему и такова Воля Его. Когда бы я раб Его нарушил Волю Всевышнего, дозволил бы Всеблагой мне взять в руки этот клинок и пролить хоть каплю нечестивой крови тех, кто не знает Закона и Имени Божьего? Нет. Но я не пойман и даже не заподозрен…
Гестас вспомнил, как подобрал однажды свой верный клинок на дороге по пути в Вифанию. Как сверкнул он, улыбаясь ему из пыльной травы своим кривым лезвием… «Слушай, Израиль, Глас Господень…» - тихонько прошептал тогда юноша, подбирая нож…
Теперь же, когда этим ножом он безнаказанно отнял не одну жизнь нечестивого, отдавшего её за кошель с талантами, серебром или иными монетами, сомнения оставили Гестаса. Всевышний вел его. Это было ясно. Обернувшись к закату, разбойник тихо зашептал тхиллим, знакомое с детства: "Благослови, душа моя, Господа! Господи Боже мой, велик Ты необычайно, красотой и великолепием облекся; Окутан светом, как плащом, простер небеса, как завесу; Прикрывает водами верхние чертоги Свои, тучи делает колесницей Себе, шествует на крыльях ветра; Делает Он ветры посланниками Своими, служителями Своими – огонь пылающий." - тхиллим неразборчиво зазвучала на его едва приоткрываемых губах как высокий птичий ропот, пока не оборвался выдохом: "Да исчезнут грешники с земли, и нечестивые – да не будет их более! Благослови, душа моя, Господа! Хвалите Господа!" - это произнес он в пустоту отчетливо и громко.
Небо из золотисто-бордового быстро, на глазах юноши становилось мглисто-ледяным, словно господь менял там свои одежды или волна странной тенью наползала на берег. Робкими крапинками на краю небес выступили первые звезды. Последние искорки солнца играли над вершинами острых гор. Пустыня замерла как спящий пятнистый хищник, и в дрожащем мареве, поднимавшемся от стремительно остывавшей земли, Гестас услышал тихий звон. Земля пела. Воздух быстро стал колющим и пьяняще-прохладным. Юноша завернулся в накидку, на которой недавно сидел. Под ноги его легли 3 кошелька из шелка парчи и кожи… он быстро надрезал их, отпустив на волю квадратные и круглые кесаревы монеты… Гестас сгреб добычу в ладони… Все эти кошели достались ему по разному, но одинаково просто. Только за одну ночь. Он подстерегал богатых римских ротозеев у бань и на базаре, претворяясь зевакой, и когда те возвращались через сады или узкие улицы, он, убедившись, что никого нет рядом, одним бесшумным прыжком приближался со спины, почти ласково обнимая жертву за шею. Один взлет лезвия и голова римлянина запрокидывалась, перерезанное горло издавало булькающий хрип, но, ни кошели, ни убийцы уже не было рядом. Кто-то, чувствуя сталь и дыханье за спиной, расставался с кошелем сам, сохраняя себе жизнь. Но многие, многие были убиты.
Впервые мгновения самым странным было идти твердо, совершив такое. Нет, всему причиной не сознание вины… но отчаянно бьющееся сердце и горячая слабость похожая на чувство опьянения, наполнявшие в этот миг душу Гестаса. Земля, ещё мгновенье назад такая твердая бесстрастная, как рыбацкая лодка дрожала и качалась под его ногами. Стальной привкус страха в пересохшем рту мешался с далеким холодным звоном раздававшемся в его голове «Сэла! Сэла!» - звон победы слышный ему одному…
Ночь разлилась вокруг. Луна показала из-за горных вершин свое огромное желтое львиное око, сделав щербато-полосатую шкуру пустыни холодной и неподвижной. Где-то невдалеке (Гестас мог различить в полутьме маленькие фигуры людей и животных) быстрый говор мешался с фырканьем верблюдов и протяжными как пене левита ослиными жалобами – на ночлег остановился караван.
- Денег пока довольно, - подумал разбойник, на них не мешало бы обзавестись приличной одеждой….
Он сам не заметил, как пустыня караван ночное небо стали уплывать куда-то далеко. Сердце и разум юноши погружались в мирный почти детский сон. Сон этот под утро становится прозрачным и нервным как волнуемая ветром голубая вода, в которой рассеянно далекими звуками и красками яви блестят солнечные лучи. Он маленький мальчик, стоящий по пояс в речной воде… её поток прохладными чешуйками гладит его ещё детскую кожу. Небо над ним устелено рогожей облаков, и вода местами кажется блестяще стальной. Он поднимает глаза к закрытому от него небу и отчего-то в этот миг тонкий дрожащий луч выскальзывает, почти звеня из-за облачной завесы. Луч не касается воды, но и не рассыпается на мелкие отсветы. Он танцует на ней, странно просвечивая рыжий песок на дне. Мальчик следит за лучом как заколдованный. А он играет с ним, становясь то шире и рассеянней, то уже и ярче. В какой-то момент Гестас замечает в луче неясную тонкую дрожащую фигуру. Мальчик кажется даже слышит тихое: «Слава Господу Сильных! Яхве Цаваот! Земля полна Славой Его!»
- Ангел, - сами шепчут Гестасовы губы, и ведение тает.
Он чувствует удар в бок.
- Чего разлегся дармоед! Убирайся прочь с моего пути, оборванец! – круглый как бочка торговец из каравана, стоявшего тут лицом похожий на своего верблюда будит разбойника. Гестас встает, и улыбаясь отходит прочь.
- Сочтемся, уважаемый! – говорит он тихо.
***
В каменном колодце застенка было тесно и уже почти холодно. Солнце, разогревшее камни и стены днем, раскаленная пыль – все это уже давно остыло. Время на закате, кажется, остановилось. Так всегда думают те, кому недолго осталось жить. Равнодушные алые полосы света ложились на скрещенные руки юноши. Где-то выше шумела площадь. Юноша был арестован за воровство и убийство римлянина. Оккупанты знали. Он делал это не однажды. Хладнокровно, со спящими и из-за угла. Римлян можно убивать. Это не противно Моисееву Закону. Они враги, а враги безбожны, беззаконны им нет места рядом со Всевышним. Да он вспарывал их жирные животы и перерезал скользкие глотки, когда они тихо блеяли как бараны. Он приносил в жертву всемогущему его врагов как Давид – Голиафа, как Юдифь – Олоферна. А теперь он – Гестас – враг римлян – будет распят.
Где-то за стенами темницы рос полукругом сад, такой как сажали эллины. Кипарисы, туи, платаны, пинии. Иглы пиний и туй, верхушки кипарисов сейчас напоминали свечи. Рассеиваясь в кронах острыми мелкими лучами, пурпурные язычки закатного огня горели, вздрагивая, на кончиках хвои. Редкие порывы одинокого ветра не могли погасить их.
Сквозь этот сад недавно вели разбойника. Птицы маленькие и почти невидимые приветствовали вечер серебристым цоканьем, звонким цвяканьем и высоким пересвистом.
Запах горящей хвои коры и незнакомых цветов смешался с прозрачным киселем колышущегося воздуха.
- Птицы, - подумал тогда Гестас, - они, словно Божьи ангелы – на земле сменяются дни, гибнут одни души, приводя за собой в мир другие. Люди бранятся, проливают слезы, пот и кровь, смеются, радуются, молятся, блудят, стареют, пьют. Люди рожают людей в муках, растят их, кто – в роскоши, кто – в нужде. Люди испивают, притесняют, казнят, убивают, грабят, бичуют других людей. Плюют на них. Иудеи, римляне, сарматы, вавилонянине. Почитающие истинного Бога или своих идолов, – люди разных племен, подобные избивавшим его, или ему самому, ненавидящему мучителей его народа, - все они день за днем изощряются друг перед другом в жестокости, вероломстве, бесчестии. Но есть ли дело до всех людей, да хоть до кого-нибудь из людей этим птицам? Нет. Они, словно ангелы Божьи, всегда поют, просто поют и будут петь одним им ведомую и понятную Хвалу Господу, свой бесконечный псалом.
Сердце разбойника погружалось в серое, холодное, одинокое, безучастное отчаянье все вернее и вернее.
Ненависть, питавшая его, как воздух питает пламя, теперь не то чтоб утихла в нем. Нет. Он ненавидел римлян. Заносчивых жестоких обжор и пьяниц, получавших силой его молодых сестер, плевавших на его святыни. Он помнил, как за неуплату податей они избили его старого отца, а этот трус мытарь стоял и смотрел. Гестаса силой оттащили тогда. Он убил впервые, когда пресвитерианец изнасиловал его сестру Ревекку у него на глазах. Юноша тогда вырвался из рук двоих товарищей этого ночного гостя, ждавших своей очереди. Он ударил мерзавца ножом, лежавшим на столе прямо под лопатку. Тот только охнул и свалился навзничь. Его друзья, забыв о своей затее, как и об обязанностях (должны же они были его арестовать), просто избили молодого иудея. Он не помнил боли. Зато помнил, как умерла, перестав принимать пищу, от голода и стыда его сестра. Именно тогда он бежал из дому, чтобы бить этих безбожников и негодяев по ночам, срезать кошельки, оставляя их у домов бедняков. Но теперь разбойник Гестас попался.
Да. Он ненавидел лютой, нестерпимой, как зубная боль ненавистью всякого римлянина во всей Иудее. Чувство это не погасло и не притупилось. Просто Гестас мыслями своими был уже в могиле. Близкая, неминуемая, страшная гибель оставила в нем вместе с ненавистью лишь голод, жажду и страх. Душу же она сделала почти безразличной к судьбе собственной и чужой. Сейчас, за час до казни все бывшее с ним показалось ему чужим рассказом о жизни незнакомого ему человека. Слезы, соленые слезы сбегали из темных глаз по его грязному лицу на покрытые темной коркой губы, но он не ощущал даже соли этих слез.
Юноша всхлипнул. Стая розовых, почти кровавых пылинок вспорхнула в воздух и опустилась вновь. Так скоро окрасится красным лобное место под его крестом. Он знал, что удушье убьет его раньше всего.
Распятый, по сути своих мук, ничем не отличается от повешенного. Только если бы петля на шее его была невидима и душила медленно очень медленно. Страшное удушье разрывает, раздавливает распятому грудь. Он будет молиться, молится о том, чтоб его скорее поглотила ласковая пропасть забытья. Руки разбойника стали влажны и похолодели. Сердце его обнял обжигающе-ледяной ужас. Алые полосы заката, изогнувшиеся на камнях струйками крови, стали уже. И кровь его уйдет в землю и душа – будет ждать в Шеоле.
-А ты слышал о чем говорит этот безумец-назаретянин? – разбойник услышал голос охранника-римлянина, говорившего от чего-то по- еврейски.
- Нет, – отвечал его младший товарищ уже латынью
- Эх ай эх, – ухмыльнулся старый охранник.
- И что? – недоуменно спросил молодой римлянин
- Ego sum qui sum, – сказал он о себе! - Он считает себя – Богом, Сущим Богом, сам не чесан и не мыт! – охранник хрипло засмеялся и сплюнул на пол.
- Каким ещё Богом? – недоумевал молодой.
Старший покачал головой, изумляясь эдакому недотепе:
- Эон – Сущим – буркнул он, наконец, по-гречески – Тем, кто есть и был всегда! – вот кем считает себя этот галилейский оборванец.
Молодой рекрут вздрогнул, услышав язык Аристотеля:
- Над этим бы смеялся каждый эллин – заключил он. Человек, говорящий, что он – Эон – Сущий – Яхве. А иудеи распнут его за это.
- Когда ты стал сочувствовать иудеям? – старший улыбнулся.
- Я видел как его Мать – Марьям рыдая, лишилась тут чувств. Её увели. И у меня есть Мать.
- У Яхве есть мать? А может, и Отец есть? – охранник снова захохотал.
-Галилеянина зовут Иисус. Сын Давидов.
- Мне наплевать, чей это сын. Он безумен.
Гестас уже почти не слушал их; он сидел, обняв колени руками, и тихо дрожал….
Слыша сквозь туман своих вялых мыслей странный разговор и смех солдат, он, почему-то вспомнил, как тонкими нитями благовония струился ладан под сине-золотым куполом храма, как горели светильники, как высокими голосами пели Истинному Богу левиты о доле его народа.
Многие ожидали обещанного Пророками избавителя – Мессию. Шептались о нем, как о великом Царе, которому дано избавить Иудею от римского ига.
Да, маленький Гестас верил тогда, что Господь Их – Отец Небесный Всемогущ и он не допустит крови и бесчестию совершиться над праведными. «Наступишь на змея и васелиска, попирать будешь льва и дракона» - вот что Господь обещал праведным через Давида.
И что же теперь? Бесчестные и Беззаконные изувечили все, что Гестас любил. Зачем господь так испытывал его веру. Он вспомнил как после несчастья в своем доме он, шатаясь и крича как безумный, избитый, ворвался в храм.
Обрушивая светильники, Гестас кричал: - Где же Ты, Закон? Где, Всемогущий? В чем вина моей сестры перед тобой?!
Левиты с гневными проклятьями вытолкали его из храма. И юноша, рухнув на влажную от недавнего дождя землю, долго рыдал. Тогда он был уверен, что Господь испытует Волю его и Веру. Избирает его – Гестаса – своим орудием, кары Беззаконным. Отняв у него любимых как у Иова, снарядив к бою, как Давида.
«Господь опоясывает меня гневом и дает в руки мои крепкие брани». Но теперь Гестас схвачен. Что же Господь Говорит ему теперь? Тот Человек – Иисус Галилиянин говорит, что он тот, кто обещали Пророки, что он – Господь. Безумие? А если нет?
Гестас знал, что по слухам Иисус творил многие чудеса, а люди почитали его не то Иоанном, не то Илией, не то безбожником и колдуном.
Вчера толпа взамен Иисуса из Назарета отпустила разбойника Варавву (Звали по странности его тоже Иисусом). Это был убийца, грабитель, и что противно было и самому Гестасу – насильник. Молодой разбойник совершил немало насилия, но в жизни не поднял руку на женщину.
Крик толпы, требовавшей от Пилата свободы для Вараввы, был слышен далеко. И Гестас с трудом мог признать в этом крике Волю Господа.
- Его ведут. Галилеянина ведут! – сказал младший.
Гестас видел, как из темницы повели кого-то невысокого в красном хитоне с венцом из терна на голове. Колени его были разбиты. Охранники толкали его в спину. По лицу его текла кровь. Оно напоминало запекшуюся красную маску. Кто-то плевал в него. Римляне, хохоча, кричали ему «Ave!». Вскоре разбойника повели за ним.
Не то близкая мука, не то рассказ охранников возбудили в Гестасе странную радость. Воздух сладостный и свежий входил в грудь разбойника.
- Правда ли что ты – Господь? – крикнул он идущему впереди по-арамейски. Ему вдруг захотелось рассказать этому безумцу все. Нет, он – не безумен. Гестас верил ему. Никто не станет зря нести эту муку.
- Мужайся, дитя, Господь с тобою! – услышал разбойник.
- Молчать! – толкнули охранники в спину.
Процессия свернула, и сопровождавший её народ, шумно выплеснулся за восточную стену. Кругом так же безмятежно зеленели гладкие оливы. Так же строго указывала в небо уцелевшая башня Иродова дворца. Гестас хотел прислониться к шершавой с кривыми камнями белой стене, но она была раскалена как печь. Путь, шедший мимо Храмовой горы, мимо Проклятой могилы ослушника Авессалома, был страшен и знаком. Купол второго Храма горел равнодушным белесым светом, отраженного заката. Заката, который казался нескончаемым. Темнели стоячие воды зловонного Кедрона, останки жертвенного скота, в обилии принесенного в жертву перед Пасхой, ещё дымились в ямах Гиены. Но время, казалось, замерло. Сюда, вдоль восточной стены предки с криками гнали козла отпущения. Впереди полоска пустыни. Грань, за которой – медленная смерть. Гольготат – лобное место. И равнодушно застывшее над ним солнце. Крутая тропа нырнула в низину. Камни ранили ноющее ноги, но эта боль уже не была слышна…
Назаритянин бессильно рухнул и солдаты с бранью подняли его, хлесткими ударами заставляя идти….
До приговоренных ещё у стены доносились возгласы проклятья и вопли, и теперь, Гестас слышал и видел, как ревет, и браниться разноликая толпа. Силой образовав в ней брешь, солдаты вели их через это бушующее море. Разбойник не мог разглядеть лиц, но понял, что все крики брань, объедки и плевки летят разом в несчастного бродягу из Назарета.
- Богохульник! Безбожник! Негодяй! Колдун! Бесовский князь! Семя Дьявола! Распни! – эхом отдавалось то тут, то там.
Лицо разбойника горело так, словно, каждое из этих слов было пощечиной ему – Гестасу. Он знал обо всякой мерзости. И о казни невинных тоже. А сейчас происходило именно это – Казнили Иисуса из Назарета.
Гестас шел, опустив голову, в ней отчаянно билась странная, нелепая, словно чужая мысль:
- Случись это вчера, и ты был бы здесь, в этой оглушительно ревущей, плюющей в невинного толпе!
От этой мысли разбойнику вдруг свело желудок, и желчь вырвалась у юноши изо рта прямо под ноги идущим впереди.
Левиты сотрясали воздух поднятыми кулаками и молили ревнителя Яхве о страшной смерти мерзкого безбожника, покусившегося на Его Святое Имя и Предвечную Славу.
- Ego sum qui sum! – Гестас вспомнил смех и презрение римлянина к этим словам невинного. Услышав застывший в невыносимо душном воздухе каркающий смех левита, иудейский разбойник вдруг зарыдал. Из его сердца рвался немой, обжигающий горло крик.
«Чем? Чем вы лучше римлян! Вы… ужасней их! Они не поминают Бога, проливая невинную кровь!» - вот что хотел закричать он, но лишь рыдал. Гестас стыдился. Впервые стыдился быть иудеем.
Налетел порыв холодного ветра, сорвавшего с плеч назаретянина алый хитон. Гестасу показалось, что он видит израненную шею и спину.
Внезапно толпа стихла и удивленно зазвенела тишина. Раздался крик боли и краткая латинская брань. Молодой конвоир разбойника подвернул ногу и лежал, корчась от боли, на земле. Зверь, загнанный зверь ещё бившейся в груди юноши приказывал ему бежать в открывшийся в толпе узкий просвет. Бежать пусть и к смерти, но безболезненной и быстрой.
Рванувшись, он столкнулся взглядом с конвоиром, и сердце его обожгла необъяснимая внезапная жалость. Жалость к своему мучителю – мальчику с курносым носом и почти детскими синими глазами. Почти против своей воли Гестас подал ему руку. Боль и досада на лице конвоира сменилась изумлением. Казалось, его ещё слезящиеся глаза занимали теперь все лицо.
- Спасибо! – шепнул он чуть слышно по латыни.
Глядя в глаза этого римлянина, Гестас отчего-то вспомнил лицо тех, кого убивал. А не такие ли удивленно детские глаза были у всех тех негодяев в их последнюю секунду? Сердце Гестаса вздрогнуло. Он так и не нашел надругавшихся над его отцом и сестрой, а вся вина тех была для него лишь в том, что они были римляне, как и этот конвоир. Острая боль пронзила грудь разбойника.
Опустился под ношей креста на колени и Иисус, шедший впереди.
Рука Гестаса, когда-то сжимавшая нож теперь, кажется, держала семихвостую змею плети. Подчиняясь мановению его руки, она жалила болью, раня покорно согнутую спину какого-то человека. Его молодого конвоира или Галилеянина.
Боль от хлесткого удара плеткой по лицу стряхнула с Гестаса налетевшее вдруг ведение. Его наказал старший конвоир.
Вина, тяжкая холодная и липнущая к телу как влажная одежда вдруг вновь сковала разбойника. Впервые он ощутил себя виновным. Виновным в крови убитых им римлян, виновным в муках родных, и что вовсе казалось необъяснимым, виновным в муках безвинного Иисуса из Назарета. Безвинного как его отец и сестра, и ведомого на муку римлянами по приговору иудеев.
Боль, так унижавшая его, и так ненавистная Гестасу прежде, теперь каждой вспышкой своей приносила неведомое до того облегчение. Безумно, но в каждом ударе и плевке он всем сердцем ощущал послание неба. Нет, не испытание. Избавление. Каким избавлением для него было бы умереть сейчас рядом с безвинным. Ощутить себя казнимым вместе с ним. Хоть частью своей души постигнуть и примерить Его долю!
Что должен чувствовать невинный, претерпевая муку, если он – виновный, - Гестас, - ощущает странное облегчение?
- Мужайся Дитя! – вспомнил он обращенные к нему слова Иисуса.
В них был ответ Бога на его недавние стенанья и вопросы. Он был в них в этой боли, в открывших ему глаза слезах стыда. В этой неправедной толпе.
- Мужайся Дитя, Господь с тобою!
Господь Сильных и Праведных и ныне был с ним. Он шел с ним на смерть.
Смерть не казалась теперь неведомой пропастью. Она была рядом обнимала его и дышала в лицо. Дыхание это не было ни сырым дыханьем земли, ни смрадным духом Шеола. Оно кружила голову, как разряженный горний воздух, вдыхаемый путником на невероятной высоте. Ещё секунда и Гестас мог бы смеяться над бессильным гневом толпы, невежеством Левитов, выкрикивавших проклятья. Все вокруг, - конвоиры, толпа и сама его жизнь сжалось до темной точки под этим всесильным темнеющим небом. Небом над Голгофой.
Странно, но Гестас улыбнулся ударившему его, и снова опустил голову.
В этой улыбке нельзя было отыскать ни равнодушия, ни призрения. Хладнокровный убийца и разбойник улыбался сочувственно. Может и он обезумел как галилейский бродяга?
Поднялись к лобному месту, и, приставив лестницы к крестам, начали казнь. Гестаса распяли последним.
Гвозди жгли болью его ладони, мышцы горели. На грудь давила тяжкая тьма. Гестас задохнулся. Он видел в дымке распятых по обе стороны от себя.
Один в агонии кричал бранные проклятья распятым, и самому Богу.
- Молчи. Поделом нам! Но за что страдает этот? – прохрипел ему Гестас. Он - убийца и разбойник вдруг понял, что больше не чувствует тела. Взор его стал ясен. Он видел ревущую толпу, рыдающую женщину и юношей, отворачивавших её от страшного зрелища. Юноши тоже рыдали. Гестас весь стал взором. Он впервые был жив! Не так, как тогда, когда радовался смерти римлян. Он был жив, как может быть жив человек, проснувшийся на руках матери. Как человек, принимающий в зное первые глотки воды. Как человек, счастливый, счастливейший, открывшимся ему небом.
- Господи, помяни меня в царствии твоем! – закричал он. С этим криком душа оставила тело. Гестас погружался в бескрайний, живой трепещущий свет. Свет, не знающий ни тьмы, ни забытья.
- Ныне же будешь со мной в раю!- Услышал он. Сияющий, облеченный в этот свет галилеянин протянул ему руки.
Над голгофой рождающаяся гроза ткала свой сизый, иссиня-черный саван.
22.03.2008