Люблю перебирать в памяти картинки детства. Из этих крошечных форточек веет свежим ветром, косые солнечные лучи, наполненные невесомыми пылинками, как прожекторы, прорезают душу. И ты с удивлением смотришь на то, что попало в этот пучок света!
Маленькая деревушка спит на зеленом холме. Холм круто спускается вниз к узкой веселой речке. Утро! Двери домика шумно распахиваются, и оттуда выбегает смешной белобрысый пацаненок в светлой рубашонке, за ним такая же светлоголовая шустрая девчушка на тоненьких, как спички, ногах. Спустя мгновение, плавно выгибая спину под коромыслом с пустыми ведрами, выходит молодая и тоже светловолосая женщина. Она радостно взмахивает коромыслом, и детвора с визгом бросается вниз. Но просто бежать неинтересно, они падают на шелковую траву и, переворачиваясь с бока на бок, катятся, оглашая окрестности громким и счастливым: «А-А-А-А-А-А-А-А-А».
Босоногая мать вприпрыжку бежит за ними. Пустые цинковые ведра, блестя на солнце, качаются из стороны в сторону и пускают зайчиков по зеленой мураве.
Эти катящиеся вниз с криками ребята – я и мой братец Гоша. За нами торопится наша мама. Этой девочке в коротком ситцевом платье всего лишь 26. Мне семь, а братику четыре. Все лето мы живем в крошечной деревне под Костромой без электричества и водопровода.
Воду набираем в студеной речке Соколинке, к которой и катимся сейчас. Вернее уже докатились. Мама лихо встает на два плоских камня посреди неширокого потока и, хлопнув ведром, черпает тугие струи. Мы с Гошей, упав на колени, набираем влагу губами прямо с хрустальной поверхности. Вода вкусная необыкновенно, мы фыркаем и пьем, горло леденеет, но мама нас не дергает по пустякам – она дает насладиться детством сполна, может потому что еще сама почти дитя.
Напившись и набрав воды, лезем в гору, подталкивая друг друга. Мама, вытянув губы трубочкой для уравновешивания дыхания, осторожно ступает по тропке вверх. Ведра тянут вниз и норовят выплеснуть воду.
Домик, ставший нам родным, сдает престарелая чета - дядя Петя и тетя Маруся. Дядя Петя – инвалид, каждое утро он прилаживает к бедру деревянный протез под нашими любопытными взглядами и потом без устали целый день скачет на нем, как молодой.
Тетя Маруся тоже с утра до вечера крутится. На печке каждый день варится большой чугунок с картошкой в мундире. Потом мы ее чистим, режем в алюминиевую миску, засыпаем репчатым луком и заливаем подсолнечным маслом. Вкуснотища!
Вечером взрослые зажигают керосиновую лампу и ведут долгие разговоры. Мы с братишкой забираемся на лежанку, где пахнет сушеными семечками, сухарями и кислой овчиной, и, свесив белобрысые головы вниз, слушаем бесконечные истории.
А утром, проведав курицу Фидельку, корову Красулю, подразнив шумных и крикливых гусей, мы отправляемся в далекое путешествие – райцентр Кузнецово за хлебом.
Идем бодро, то скрываясь за кудрявыми пригорками, то пересекая веселые рощицы, горланим песни. Гоша орет громче всех, да и бегает больше – туда-обратно, как маленький челночок.
Наконец, в низине мы видим пекарню, нет, не видим, - чуем, ноздри дразнит волшебный запах хлеба.
Два горячих белых каравая падают в распахнутые объятия. Пухлая пекариха тетя Паша измазанными мукой руками пытается обнять маленького Гошу, он покорно терпит и переминается с ноги на ногу. Мама весело о чем-то с ней болтает.
Потом мы садимся на скамеечку и разрываем румяную корку на куски, едим и тихонечко постанываем от счастья.
Второй каравай заворачиваем в чистую тряпицу и тащим в авоське домой.
C пригорка нам радостно машет дядя Петя, который возится во дворе со своей инвалидной машиной.
Тетя Маруся снова наварила картошки в мундире, та немного остыла и мы, высунув от усердия языки, чистим ее – отделяем тонкую кожицу от желтой липкой картофелины.
Нарезанную картошку мама посыпает зеленью, заливает маслом и ставит миску на середину стола.
У каждого едока в руках ломоть белого хлеба и вилка. Гоша натыкает кусок на вилку, и, подставив под него хлеб, чтобы не капало масло, тащит ко рту.
От усердия у всех блестят подбородки и глаза.
После еды вприпрыжку бежим во двор осмотреть хозяйство – рыжая Фиделька грозно квохчет в курятнике.
Как-то братишка взял утенка и засунул в бочку. Он хотел проверить умеет ли тот еще и нырять. Утенок нырять умел, но кровожадный Гоша крепко держал его под водой за лапки.
Вечером во дворе были разборки. Приехавший именно в этот день отец с криками: «Кого мы вырастили?» хватался за ремень.
Мать поставила Гошу перед собой и, вглядываясь в его чистые, незамутненные глаза, строго вопрошала:
«Как же ты его утопил?
Набычившийся Гоша сглотнул слюну, сладостно что-то вспомнил и басом прогудел: «Холосо утопил!»
Отец бросил ремень и схватился за голову.
Утенок был торжественно предан земле. Он лежал жалкий и длинноногий, но Гоша с тайным любопытством поглядывал на тощее тельце.
Живности вокруг было много и разной. Я на всякий случай боялась всех – даже Фидельки. Но однажды моя бесконечная робость была подвержена испытанию.
Гоша убежал со двора и выскочил на улицу. Деревенский пастух гнал в это время по деревне свое разношерстное стадо. Разгулявшаяся лохматая коза, нагнув упрямую голову, стала целиться своими острыми рогами в четырехлетнего карапуза.
И тут настал мой «звездный час»! Не знаю, куда делась моя природная трусость, но, схватив маленький прутик, я заслонила братца тщедушным телом, выпятив от страха живот вперед, а коленки выгнув назад, как у кузнечика. Коза наступала, братишка, пуская сопли мне в спину, орал за спиной. Отважно ткнув прутиком козу в нос, я еще больше раззадорила скотину. Пришлось отбиваться дальше, пока не прибежали взрослые и не прогнали наглое животное. Орущего Гошу унесли домой, а меня так долго хвалили и приводили в пример всем прохожим, что я до сих пор горжусь этим поступком и понимаю, что ничего более стоящего в своей жизни не совершила.
Лето пролетело быстро, и невыносимо жалко было расставаться с этим домиком, лежанкой, на которой сушили семечки, с фотографиями на стене,
по-деревенски для удобства собранными под одну рамку – тут тебе и детство, тут же и старость – весь путь!
С дядей Петей и его деревянной ногой, которую мы помогали ему на ночь снимать, с Соколинкой, коромыслом с ведрами.
Но больше всего жалко было тетимашиной картошечки в мундире. Я долго собиралась с силами и, наконец, спросила маму: «А может нам тетя Маруся подарит один мундир?»
- Какой мундир?
- Ну, тот, в котором она картошку варит.
Прошло много лет, в Костроме и этой деревне я с тех пор больше не бывала, но вареную картошку, посыпанную луком и политую постным маслом, все домашние продолжают называть "костромской".
И ничего нет на свете вкуснее! Каждый раз, когда снова готовлю ее, вспоминаю юную маму в ситцевом платьишке, развевающемся на ветру, братишку, катящегося с криком под горку, и себя, сладострастно снимающую кожуру с желтого липкого картофельного тела.