...знаешь, а я ведь совсем не помню, - снилось мне что-нибудь тогда или нет? Наверное снилось, но сны эти, не оставили должного следа в моей памяти. Зато в моей памяти полно таких снов, после которых я просыпался с криком, весь в холодном поту, и сердце мое бешено колотилось, а руки мои сами тянулись к винтовке, которую мне пришлось оставить после войны! Ты когда-нибудь видел, как отрывает ноги человеку, случайно наступившему на противопехотную мину? – тогда дядя Джон выглядел очень возбужденным, я никогда еще не видел его таким. Он смотрел невидящим, пьяным взглядом перед собой так, как тонущий человек смотрит из толщи воды на воздух, от которого его отделяет несколько метров воды – испуганно и отчаянно. В один из тех дней, он пришел к нам в дом, пьяный и весь вымокший из-за непрекращающихся последние несколько дней дождей, и сев на мой диван, начал рассказывать и рассказывать мне свои бесконечные истории, о своем военном прошлом. Я просто сидел и слушал, изредка отвечая на вопросы, которые он задавал мне, отвечая односложно – только да или нет, иногда и вовсе не отвечал, а дядя продолжал рассказывать, совсем не слушая и отвечая за меня. Иногда, когда он просил меня, я давал ему выпить из несметных алкогольных запасов моей матери, тогда дядя Джон брал стакан своей трясущейся рукой и залпом выпивал все, что я ему наливал. На минуту он замолкал, прислушиваясь к своим ощущениям, затем снова продолжал, и я слушал его, удивляясь все больше и больше, с каждым его словом.
- Конечно ты не видел! Где там! А я видел! Я видел, как в воздух взлетают, отброшенные взрывом, тела тех, кто еще вчера рассказывал тебе о своей семье, о своей жене, детях, и вот - Бах! И твоих друзей больше нет, теперь, вместо них, перед тобой лежит кусок мяса, или визжащий и кричащий в безумной агонии нечеловеческой боли человек, без ног или рук, а тот, кто в этот момент стоял сбоку, лежит молча, нафаршированный осколками от мины, как индейка на рождественский ужин! А времени на то что бы их подобрать у тебя нет, и тогда твой командир орет на тебя, пуская пену изо рта – Добей их, пока их не взяли узкоглазые! Добей, рядовой, это приказ! И ты сквозь слезы, которые текут по твоей давно немытой роже, говоришь своему умирающему другу – Прощай Билли! - а он смотрит на тебя и хрипит, пуская кровь изо рта - прощай Джонни, отомсти им за меня! – а затем, нажимаешь на курок, целясь ему прямехонько в голову. Но самое страшное, что так лучше для твоих друзей, потому что, там, сзади в джунглях, сидят желтомордые, которые расстреливают твой взвод методично и целенаправленно, с целью поймать хоть одного живого. А когда поймают, тогда они будут делать с тобой то, после чего ты начнешь завидовать мертвым, умоляя их пристрелить тебя поскорее! Вот что я видел, и вот что мне снится! Снится почти каждую ночь, вот уже пятнадцать лет! Я ненавижу сон! Я не могу спать, не напившись, только тогда кошмары меня ненадолго отпускают. Почему мне не снятся обычные человеческие сны? Я же человек! Я не заслужил этого! Иногда я спрашиваю себя – зачем я дожил до конца этой войны? Затем, чтобы душу мою всю жизнь терзали кошмары и страхи? Лучше бы я погиб с винтовкой в руках, где-нибудь в джунглях, чем вот так, пить и каждый день ощущать горечь поражения и бесконечных упреков совести – почему я бросил товарища, почему своей рукой убил его? Ради чего? Где она победа? А ёе не было!– дядя Джон, тогда вдруг нервно рассмеялся, да так, что на секунду мне показалось, что он сошел с ума, однако затем это подозрение испарилось, когда я вспомнил, сколько он уже выпил.
Я помню все то, что он говорил мне тогда, помню все до единого слова, помню, как сидел и смотрел на пьяного дядю, погружаясь вместе с ним в его воспоминания, с каждым словом все глубже и глубже и вместе с ним представлял джунгли, слышал выстрелы и разрывы мин и снарядов, чувствовал на своем теле тяжесть промокшей то дождя формы, и адскую усталость. И навсегда запомнил рок-н-ролльную песенку, которую он напевал уже засыпая, и которая звучит во мне и сейчас:
-Вставай солдат, твоя война завершена!
Твоя удача, в том, что ты остался жив...
Но лучше бы тебе не вспоминать былого -
Тогда ты был героем, сегодня ты лишь жалкий псих!
Тогда мне было лет двенадцать, и дядя Джон часто приходил ночевать к нам, когда дома не было матери, работавшей по ночам, потому, что, кроме моей матери я был его единственным родственником в городе и единственным его слушателем. Каждый раз, утром, когда уставшая мать приходила с работы и находила в гостиной спящего дядю Джона, она поднимала ужасный скандал, она кричала и плакала и просила его оставить навсегда этот дом, просила его отдать деньги, которые он постоянно занимал у нее и никогда не отдавал, затем, не дожидаясь ответа от него, силой выталкивала его на улицу и захлопывала за ним дверь. Затем она набрасывалась на меня и начинала наш давний спор:
- Зачем ты впустил домой моего брата? Он опять рассказывал тебе про Вьетнам? Опять? Сынок, ну зачем же ты его впускаешь, он потерянный человек! Он ничтожный пьянчуга, у которого ни копейки за душой! Он сойдет с ума или покончит с собой! - щеки матери горели, а под глазами ее виднелись большие темные круги, я знал, как она уставала на работе, знал, что она тоже была алкоголичкой, но она тянулась изо всех сил, ради меня, мечтая, что однажды я поступлю в колледж и стану юристом. Конечно, тогда - я должен был ее утешить, но не стал, потому, что она была неправа! И я всегда говорил ей об этом:
- Он герой мама! Дядя Джон служил в полковой разведке и у него много наград!
Мать язвительно усмехалась – ты говоришь о наградах, которые он пропил со своими военными дружками, которые передохли как мухи, кто от болезней, а кто от алкоголя и наркотиков?
- Нет! Он служил своей стране, выполняя приказы! Он рисковал жизнью ради нас! Он достоин сочувствия и понимания! Каким бы он ни был сейчас, он был и останется героем!
Тогда мать начинала рыдать, и, глядя на меня, просила пообещать, что я пойду в колледж и выучусь на юриста. И я каждый раз обещал ей, что обязательно поступлю в колледж и стану юристом. Она умерла, когда мне было пятнадцать, а дядя покончил собой в клинике для алкоголиков. А здесь я, чтобы выполнить свое обещание, данное моей матери...
Рассказывающий старому уборщику, бывшему ветерану, эту историю, молодой мужчина, в белоснежной офицерской форме, сплошь увешанной наградами, прервался, услышав свою фамилию в списке тех, кто поступил в колледж, отвернулся ото всех, и одна-единственная слеза покатилась по его изрезанному мелкими шрамами суровому, постаревшему раньше времени лицу, и упала на пол, заставив его с немым удивлением прислушаться к самому себе...