Да, что ж ты, тип, делаешь, люди же здесь, ты не один тут… далее последовал трёхэтажный загиб, который и не пугает-то никого особенно, а вот действительно пугал вид гигантского роста тяжеловеса, нависшего над Платоном, и загиб транслировавшего. Странно, но впечатляло это даже тех, кто уже успел удрать из парилки и слушал это из зала, а вот Платона нет. Платон медленно прошёл мимо тяжеловеса, будто мимо тумбы какой и легонько ткнул его пальцем под ребро; когда уже прикрывал дверь в парилку, то увидел, что тяжеловес мягко, несоразмерно спокойно своему отсутствующему на земле виду лица, истаивает на пол.
Минут двадцать назад, Платон договорился с банщиком, его должны были помыть и сделать массаж, - любимое дело для Платона, от природы обладающего сухостью в мышцах, даже некоторой их скованностью, поэтому такие вещи как парилка и массаж были ему в принципе необходимы. Парился он от души. Так было всегда, но сегодня что-то особенно хорошо было и совсем не тяжело. Горячий, ошпаренный кипятком мрамор уже его ждал, оставалось только лечь, но Платону почему-то захотелось ещё погреться. Он сходил в парилку ещё разок, да так там поддал, что вызвал всенародное возмущение, если бы не случай с тяжеловесом, его бы, наверное, и сейчас ошпаренные прижали, поэтому и взгляды по пути к лежанке он ловил не поощрительные.
Тем не менее, Платон совершенно спокойно миновал зал, никто его при этом не задел, улёгся и отдался замечательной процедуре. Через час он выходил из номеров, а банщик в это время говорил своему напарнику: этот парень мне все руки изуродовал, как дальше буду работать, не знаю, у него под кожей панцирь, а не костяк, знал бы, содрал за помыв с массажем раза в два больше. Ничего этого Платон не слышал, а двигался в направлении шашлычной, существовавшей рядом со знаменитыми банями множество лет. Сидя за столиком и методично разжёвывая приличный по своим размерам кусок кровоточащего мяса, Платон, глядя в окно задумался, ему припомнился сон сегодняшней ночи, медленный, тягучий, сладкий, с поворотами и изгибами, с треском входящих друг в друга поверхностей, со звёздным небом, с сиреневыми полушариями тяжёлых грудей…
Приснится же такое, думал Платон, ведь и не пил вчера, и лёг рано, да и уснул спокойно, что же это было? Платонова масса шла навстречу огромной хвостатой комете, кто кого сейчас рассечёт было неясно, оранжевые всполохи угрожающе нацеливались Платону в лицо, ядро кометы превращалось в один яркий, спешащий к нему рот, заглатывало его полностью, начало пережёвывать и, тяжко вздыхая, обволакивать своим оранжевым нутром, потом нутро начало сжиматься, пульсировать, покачиваться, мелко трястись и, наконец, так охватило Платона своим восторгом, что Платон не просто растворился в комете, а…
Платон начал осматривать зал, он не понимал, где находится, вместо обычной общепитовской обстановки, пусть и значительно улучшенной еврохламом, вокруг него простирался огромный мраморный зал; его пустота настолько потрясала воображение, как не может потрясти ни одно, наполненное чем-то резным и золотым помещение, будь то янтарь или малахит обрамлённые дубовыми позолоченными рамами или что-то ещё земное, вроде наборного паркета, в котором тоже кружится голова, но совершенно уж не так. Платон, наконец, понял, а что же не так, - вот ведь, когда на земле вращается паркет, то кружишься над ним сам, а тут всё вращалось одновременно и ты сам и то, что тебя кружит, мало того, всё это в свою очередь опять уже вращалось, да и бог бы со всем этим, давно бы свалился, так нет, не только не валишься, а ещё и подталкиваешь, эдакую закруточку добавляешь и добавляешь, словно мало тебе танцору бешеному.
Хотел, не хотел Платон, а головой-то тряхнул, не понимал, что тут это не помогает. Воспользовался его незнанием кто-то, шёл уже, шёл так, будто мраморный пол под ним плывёт, уплывает, а направление держал аккурат в Платона. Попался, любовничек, сказала Тласольтеоль, покинул меня так-таки запросто, думал, проснулся и всё, отработал. Прости милая, он, конечно, узнал свою ночную комету, да сейчас как-то не такова она ему была видна нынче, да какие-то странные усики, сильно похожие на бороду торчали у неё из носа. Не узнаёшь, бледнолицый, а ведь часов-то несколько прошло всего, а если бы я махнула в созвездие, например, Центавра, тогда как? уже к другой кометке бы рванул, всего-то на малое время оставить нельзя, уже…
Комета, перед тобою, или не комета, но выдержать серьёзный мужчина таких нападок не может, ни за что. Это, каких «кометок», ты в виду имеешь? Тех, что ли, которые при сауне состоят, так то было-то случайно совершенно, просто случайно услугу оплатил в комплексе и не заметил, что оплачиваю, вот уж отказаться-то было и неудобно, попробуй ты откажись, вот бы я попробовал, жаль пальцем пришлось его, вот бы тебе привёл того, который меня хотел парком попрекнуть излишним, лишь пальчиком чуть пришлось его отодвинуть, лежит, поди ещё, болезный, не отошёл…
Ты, мне пожалуйста, дорогой Платоша, не заливай, парку-то мне на больную голову не поддавай, отвечать всё равно придётся, кстати, ты уже и отвечаешь, кино-то смотрел - «Муха» называется - вижу что смотрел, теперь сам поймешь, каково это, Тласольтеоль обманывать. Последний раз скрипнули мраморные половицы, да так, что в вечерних новостях сообщили о цунами в Океании, по причине подвижки тектонических плит, а Платоша сидел уже на том же месте в шашлычной и даже не успел ещё, как следует, прожевать свой кусок мяса, только прожевать-то он его в итоге почти прожевал, а вот проглотить уже не смог, так этот кусочек поперёк горла и стоял.
За окном мельтешил народ, спешил и просто болтался безо всякого дела, а кусок мяса пришлось аккуратно вынуть и положить в салфеточку. Становилось прохладно, на улице ранняя весна сменилась пургой, и кровь в Платоне запела перекачиваемым помпой антифризом. Сзади резко остановилась машина, скрипнув тормозами, Платоша обернулся. Машина никак не реагировала. Платоша резко свернул в сторону, прижался к стене. Машина спокойно проследовала мимо. Он и не заметил, как налетел на продавщицу апельсин, да ещё какой-то там фруктово-овощной снеди. Вы бы шли молодой человек и шли, а не сваливали апельсины да молодых молдаванок, ими торгующих.
А, вы, молдаванка? он смотрел на яркую блондинку с молочного цвета лицом, всю пышущую коровьим теплом и северным, еловым простором продавщицу, вспоминал молдаванку из сауны, и не мог точно углядеть, как ни старался, в чём так молдавская природа отдыхала на одной и усиленно работала над другой, чтобы совсем не оставить своего фирменного, сходственного клейма. Не получилось у него этого определения. Платон проследовал дальше и с раздражением подумывал: дались им всем апельсины, Лужин с женой апельсины в пупырышках покупал? - покупал, бочками их отсылали, даже отвечать было неохота, ясно, что отсылали, крёстный отец в апельсины падал, а Толстой Алексей правду выискивал среди них, их даже заводили, вот до чего с апельсинами дело доходило, - да, чёрт бы побрал апельсины, все их вписывали куда-нибудь, но мне-то, зачем в них влетать, да не в них, а в молдаванку, что ещё надо бы проверить по визе, эх, раздражение так и накатывало.
Вот уж, что он совсем от себя не ожидал, так это того, что ему вдруг до боли в печени захотелось остановить на полном ходу эскалатор, вытянуть руку с кулаком перед голубым подземным поездом и посмотреть в удовольствие, как в кулак въедет машинист, или подойти к колонне, расшатать её как гнилой зуб и обрушить уж не менее половины подземного вокзала или… как ни был зол Платон, он начал понимать, что что-то с ним творится не то, просто совсем уж не то, почему не идёт останавливать эскалатор, давать в рог машинисту, если захотелось, ведь это так просто, пойти и сделать, так нет на зло своей натуре он этого не делает. Просто безобразие, сказал Платон вслух.
Вдруг он почувствовал непреодолимое желание, такое желание, что волосы на его голове создали небольшой ветерок. Он быстро повернул назад, назад к апельсинам. В голове его созрела схема, он чувствовал, что уже проникся такой формой - мыслить схемами. Улыбнувшись во весь рот, он подошёл к молдаванке, помог выловить пару апельсин, закатившихся под прилавок, рассказал анекдот из газеты, которая у него месяц уже валялась у подноса с чайником, и проделал всякие тому подобные штучки, которые так действуют на торговых работников, которые не очень-то и заняты, попробуй такое же сказать, если идёт торговля и нарвёшься сразу же на хамство с практической торговой пользой.
Кончилось это тем, что он уговорил молдаванку покинуть своё рабочее место, оставив товар под присмотром соседки, торговавшей всякой такой же ерундой, уговорил безо всякого труда, потому как ясно, что конкуренцию никто не отменял, а присматриваемым товаром соседка вовсе торговать не собиралась. Ближайший подъезд, скрытый низкой аркой московского дворика, встретил запахом кошек и толстого слоя пыли, смешанной с высохшей грязью. В подъезде стояла удушающая жара, видно где-то рядом была котельная и, в ущерб жильцам, тепло шло только в подъезд. Эта жара почему-то особенно веселила Платона, придавала ему сил, делала активным во всех отношениях.
Они весело болтали, раскладывали на широченном, даже лучше сказать глубоком подоконнике принесённую закуску, открывали бутылку какого-то, каждый теперь раз нового вина, даже и не запомнить какого, а Платон, испытывал такой подъем в настроении, которого он не чувствовал никогда в жизни, он понимал, что долго сдерживаться уже не сможет, он пристально следил за тем, как пьянеет его новая знакомая; как она прищуривает один накрашенный глаз, когда прикуривает; как она поправляет высокий разношенный сапог, который невозможно было свести в раструбе, а он и не был вверху молнии застёгнут, следил за тем как шевелятся зубастые разрозненные её куски, а оттуда выпирает полная нога в неопределённого цвета чулке, так выпирает будто подушку тянут через иголье ушко; взгляд его полз и полз выше, видел складки на юбке, которые бежали волнами и расходились…
всё, его напряжение скрывать больше было нельзя, он расстегнул джинсы, шагнул и встал напротив молдаванки, дыша ей прямо в лицо и чувствуя запах несвежей косметики, стянул с себя их до половины ног и не видел при этом большого удивления в зелёных уже мутных глазах молдаванки, которая хотела уже нагнуться, но тут… с треском из штанов сзади вывернулся огромный пластинчатый хвост, отогнулся вбок и вверх, из хвоста с устрашающей быстротой побежало длинное жало с двумя каплями яда на кончике, который поступил из вздутого хвостового членика и уже педипальпные руки Платона потянулись к телу молдаванки, ласково пытаясь раздавить её и подтянуть к хелицерам, готовым всю её размолоть, а потом уже мягкую, раздавленную, перефаршенную массу толстушки втянуть в жадный рот, чтобы окровавить его, но хвост-метасома продолжал раскачиваться;
невероятное наслаждение бежало по всем членам Платона, ему казалось, что он слышит как потрескивают под тонкой его человеческой кожей все его скорпионовые членики и конечности и натирают друг дружку твёрдой кутикулой, ребристой и бугорчатой. Он не стал ждать крика, который мог уже раздаться из искривлённого рта молдаванки. Он вонзил ей прямо в шею штык своего жала и выпустил порцию яда, это так его потрясло, что он едва устоял на ногах, а он бы и не устоял, но сила его уже не была человеческой, она была силой монстра, монстра бешеного непобедимого, он сам теперь кричал и бился в конвульсиях, он напрягал и напрягал безо всякого уже толку свой хвостовой членик-мешочек и яд, пульсируя уходил во вздутую шею женщины, проткнутую уже до позвонков острым загнутым жалом. Молдаванка начала сползать на пол, на грязный, замусоренный пол подъезда, который когда-то назывался парадным.
Спокойным деловым шагом из арки выходил человек, мысли его были ясны и спокойны он шёл по направлению к своему дому и думал: есть ли у него дома любимая заварка или надо бы её прикупить, карманы его куртки приятно оттопыривали апельсины, он так и забыл бросить последние два из откатившихся в коробку.