...Много лет назад в мою жизнь вошли барды. Правда, коснулись они моей судьбы по касательной, совсем легко, не внеся в нее кардинальных изменений. Так что воспоминания эти можно с полным правом назвать записками с обочины, где я нахожусь и по сей день – по отношению к бардовскому движению.
***
…В ту пору у нас не было иных отдушин, кроме кухонных посиделок и бардовских тусовок. Самым колоритным был, пожалуй, лагерь «Борзовка» на берегу Азовского моря, куда в летние месяцы съезжался поющий и в меру пьющий народ со всего союза. Мне довелось побывать там всего однажды, лет двадцать назад, но память отчетливо сохранила эпизод, вызывающий улыбку, о том, как, несмотря на обильно рассыпаемую вокруг сортирных дырок хлорку, народ все-таки подхватил «дизер», как называли в лагере «дизентерию», и отлеживался в палатках, скорбный животом. Впрочем, немудрено. Кто мог устоять против Керченского рынка с его фаршированными синенькими, топленым молочком под коричневой пенкой и прочей вкуснятиной? Время было голодное, талонное, и к поездке в «Борзовку» готовились чуть ли не с зимы, запасая дефицитную «тушенку» и рыбные консервы «сайра». В самом лагере нас очень выручали мидии, которые мы собирали на рифах и варили с рисом вместо мяса.
В то лето в «Борзовке» входила в моду смешная песенка про «Муму» - бородатые обитатели лагеря распевали ее хором на мотив из фильма «Генералы песчаных карьеров» и «смахивали» при этом непрошеную слезу. Она начиналась словами: «Зачем Герасим утопил Муму? Зачем, зачем? И почему?», а заканчивалась – «И жалко-жалко мне ее до слез».
Что же касается бардовских слетов, то они были самые разные – городские, областные, клубные… Мне запомнилось, как на один из таких слетов кто-то привез большие банки медицинского спирта, на которых красовалась непонятная народу надпись –«перорально» (в буквальном переводе с латыни - употреблять через рот). Ее истолковали по-своему: «Выпить и поорать». Выпили и начали орать песни. А потом дружно облевали все ближайшие кусты.
Каждый год на слетах возникали новые кумиры. Мне запомнился один из них – худой и некрасивый Толя, чью фамилию память уже не сохранила. Он работал не то на заводе, не то в конструкторском бюро и виртуозно владел гитарой. Тем летом мы готовы были бесконечно слушать лишь одну песню – «Красота», написанную Толей на стихи Давида Самойлова:
«Она как скрипка на моем плече.
И я ее, подобно скрипачу,
К себе рукою прижимаю.
И волосы струятся по плечу,
Как музыка немая.
Она как скрипка на моем плече.
Что знает скрипка о высоком пенье?
Что я о ней? Что пламя о свече?
И сам господь - что знает о творенье?»
И Толя многократно исполнял ее на бис у костров, разложенных по всей поляне, и на установленном в лесу помосте, сколоченном из грубых досок. Всего через год на очередном слете о Толе уже никто не вспомнит – наступит эпоха Розенбаума, и у каждого костра зазвучат «Глухари» и «Вальс Бостон», и «Красоту» уже никто не споет, даже сам Толя. Всеми забытый и никем не узнаваемый, он будет бродить от костра к костру, не расчехляя гитары.
…Венцом всего бардовского движения считался Грушинский фестиваль, который проходил летом на Волге и собирал авторов и исполнителей бардовской песни со всей страны. В жюри заседали известные люди – Юрий Визбор, Виктор Берковский, Александр Городницкий, Сергей и Татьяна Никитины, Борис Вахнюк, Евгений Клячкин. Сюда стягивались тысячи людей, и за один день на пустом месте вырастал огромный палаточный городок с улицами, обозначавшими места, из которых прибывали делегации – Московской, Ленинградской, Куйбышевской, Омской, Томской и так далее.
Днем жюри отбирало из массы претендентов самых достойных, которые удостаивались чести выйти вечером на «гитару» (фестивальную сцену в форме лежащей на воде огромной гитары, гриф которой соединял концертную площадку с берегом). Ну а у прочего народца были свои маленькие радости: купание в волжской протоке; товарищеские матчи по футболу между делегациями разных городов; стихийно возникающие по всему лагерю импровизированные концерты. Места, где слушали известных бардов, без труда определялись по большому скоплению народа и частоколу прикрепленных к палкам микрофонов, окружающих поющего – многим тогда хотелось иметь не студийную, а живую запись концерта любимого автора, где попадалась и ненормативная лексика. В те времена барды пели еще исключительно под гитару, максимум – исполняли песню в две или три гитары, и до эпохи, когда им будет аккомпанировать целый ансамбль и даже оркестр, было еще очень далеко.
…На Грушинском фестивале места на горе, где сидела публика, занимали за несколько часов до концерта, раскладывая на траве одеяла и оставляя дежурных. Если учесть, что концерт длился почти до утра, и те, кто сидел в центре, не имели возможности сбегать в туалет, нетрудно представить себе картину происходящего после концерта, когда тысячи людей справляли нужду едва ли не на глазах друг у друга.
Если малоизвестный бард получал от жюри пропуск на «гитару» и многотысячная толпа зажигала на его песне фонарики, размахивая ими в такт мелодии, то для него это было все равно, что выиграть в лотерею. Потому что назавтра он мог проснуться знаменитым и начать совсем другую жизнь – разъезжать с концертами по стране по приглашению разных клубов.
В нашем городе тоже организовался клуб самодеятельной песни, который постоянно приглашал известных бардов. После концерта гостя вели на квартиру, где собиралось избранное общество людей, близких к клубу, и заблаговременно накрывался стол с водкой и закуской. Поскольку время было голодное, иногда клуб снисходил к «торгашам», которые владели дефицитом, пользуясь их гостеприимством. А те взамен получали возможность целый месяц потом рассказывать у себя на овощной базе или продуктовом складе, как запросто принимали дома такого-то:«как, вы о нем не слышали? Да он же такой известный! У него еще песня есть про это… ну как же вы не знаете! Он ее вчера как раз у нас дома пел».
Однажды вышла жуткая накладка: квартиру, куда должны были привести известного гостя, толком не проверили, и хозяева угощали его жуткого вида пельменями, слепившимися во время варки в один ком. К счастью, тот оказался человеком неприхотливым, неудобства не замечал (или сделал вид, что не заметил?). Весь вечер гость рассказывал байки, а под конец даже спел пару нецензурных песен.
…В нашей околоклубной тусовке крутилась молодая женщина - Вера (позже для таких, как она, придумают особые названия -«группи», «фаны»), испытывающая к заезжим бардам необъяснимую страсть, которую способно было утолить лишь тотальное сближение с «объектом» любви и почитания. Поскольку Вера была хороша собой, то она без особых проблем проникала в гостиничные номера своих кумиров. Так бы оно и продолжалось, если бы Верин муж – человек простой, рабочий и без изысков, однажды не положил этому конец. Встретив у дверей возвращающуюся из гостиницы под утро жену, он напал на нее без предупреждения и хорошо отдубасил.
…Кстати, слава бардов в ту пору была совсем иной - не той, что у Кобзона или Лещенко. Они были хорошо известны в достаточно узком кругу мыслящей и инакомыслящей интеллигенции. Во времена железного занавеса авторы и исполнители зарабатывали на жизнь в НИИ, конструкторских бюро, на заводах и предприятиях, на зарубежные гастроли не ездили и слава их за пределы бардовской тусовки далеко не распространялась.
Потом пришли иные времена. Барды стали выезжать за границу. Добрались они и до Израиля, где «на четверть бывший наш народ», и я брала у них интервью. Особенно запомнились Никитины, и то, как я задавала вопросы Сергею, но отвечала на них почему-то исключительно Татьяна, занимавшая в ту пору важный пост заместителя министра культуры, а Сергей только застенчиво улыбался.
***
...Олега Митяева я увидела впервые на одном из бардовских слетов в середине 1970-х. Он тогда учился в институте физкультуры и пел дуэтом с Петей Старцевым. Пара смотрелась колоритно – худой и высокий Олег и крепко сбитый низкорослый Петя. Пели они тогда разудалую «Аксинию», которую часто повторяли по требованию околобардовской публики. Из песни мне запомнилась лишь пара строк: «Ты прости меня, дорогая Аксиния, но твоя юбка синяя не удержит бойца…», «Не реви, баба темная, много нас у Буденного, с нашей Первою конною мы пройдем до конца…»;
…Эту песню Окуджава позже назовет «сладкой какашкой». Что же касается ее исполнителей, то не пройдет и тридцати лет, как один из них шумно отметит свой «золотой» юбилей в Кремлевском дворце съездов, где его песни исполнят Сергей Безруков, Тамара Гвердтицели, Лев Лещенко, Валерия и… Лолита Милявская. А первый митяевский шлягер с рефреном «Как здорово, что все мы здесь сегодня собрались» будут распевать не только на Грушинском фестивале и вышеупомянутой «Борзовке», но и в московской мэрии. Дело дойдет до того, что однажды мэр Лужков спросит Олега Митяева на одной из именитых тусовок: «Сам будешь петь свою песню про «здорово, что все мы здесь сегодня собрались»? Или лучше мы споем?» Хотя, как остроумно заметил один человек, Лужков и сотоварищи вполне могли бы переиначить последнюю строчку знаменитого шлягера под себя, распевая: «Как здорово, что все мы здесь сегодня ИЗБРАЛИСЬ».
***
…Время позднее, и у нас всего пятнадцать минут. Много это или мало? Смотря что принимать за точку отсчета… Я до сих пор храню в своем компьютере один видеоклип, присланный пару лет назад друзьями по электронной почте за то, что там звучат слова, помогающие мне адекватно относиться ко времени: «Цену одной минуты спроси у роженицы, или у человека, чудом избежавшего смертельной аварии». Но это так, к слову… Что же касается вышеупомянутых пятнадцати минут, то благодаря им у меня складывается митяевский монолог о быстротечности времени; о том, насколько остры детские ощущения, когда и запах, и цвет, и вкус совершенно иные, чем потом, когда мы вырастаем; и о том, легко ли быть добрым, или просто терпимым в наш жестокий век.
***
«…Я не знаю, трудно ли быть добрым в наше время – однажды обо мне написали с иронией: «И утро-то у него доброе…» А если серьезно, то мне кажется, что гораздо труднее быть неестественным, - говорит Олег. - А быть естественным, искренним и в жизни, и на сцене как раз совсем несложно - тогда не запутаешься».
…За это мы, пожалуй, и любили их больше всего – что они были такими искренними и пели нам о нас и о том, в чем не всякий рискнет признаться себе даже наедине. О трусости и храбрости, подлости и благородстве, верности и измене, о том, как здорово любить и нелегко прощать. Мы уходили с их концертов другими, и нам уже было немного легче примиряться с той действительностью, которая нас тогда окружала, а точнее – терпеть происходящее и ждать наступления лучших времен. В то, что они когда-нибудь наступят, мы верили, и в том числе - благодаря их песням:
«А мы такие зимы знали,
Вжились в такие холода,
Что даже не было печали,
Но только гордость и беда.
И в крепкой, ледяной обиде,
Сухой пургой ослеплены,
Мы видели, уже не видя,
Глаза зеленые весны.»
***
«Самые пронзительные ощущения бывают только в детстве, - продолжает Олег. - Иногда улавливаешь какой-то запах, и он вдруг возвращает тебя в 1963-й год, в ленинский район города Челябинска, на берег озера Смолино, где ты и землю, и воду пробовал на вкус. Запах высушенных на морозе простыней, новых кожаных сандалий – разве забудешь то, чем была пропитана вся твоя детская жизнь? Однажды ты пробуешь малину, и тебе попадается точно такая ягода, которую ты ел много лет назад на своем садовом участке: это случилось на закате, ягоды были так вкусны, я даже застонал от наслаждения и тут же смущенно оглянулся - убедиться, что рядом никого нет, никто не слышал… У меня не будет другого детства, или другой юности, и во снах я всегда буду летать на озером Смолино и над ленинским районом города Челябинска, где когда-то жил… У меня есть бестолковая такая мечта – поставить раскладушку в чистом поле, оторваться от земли и полететь куда хочешь. Жаль, что она невыполнима.…А детям своим я песен не пою. Читаю сказки. Даже не знаю, почему. Наверное, потому что певцом себя не считаю. Я же автор...»
…Я вспоминаю свое детство, прошедшее в деревне, и рассказ внука, целый месяц жившего с папой на даче в лесу у озера. И то, как я встречала их ночью в аэропорту Бен-Гурион, и потом, уже в машине, внук рассказывал мне о том, как они с папой ходили на футбол и кричали мазиле - "мазила!!!". Как ловили карасиков, а однажды поймали жабу! Как, вооружившись картой, киркой и лопатой, искали на даче клад и - нашли (!) Как он свалился в болото, точнее, его туда столкнула собака, потому что она была больше, и как папа его спас. Как классно вечером жечь костры, а днем валяться в траве. И вообще!
***
«Я и не знаю, что в моей жизни было самое-самое, - произносит Олег. - Мне настолько нравится все, что со мной когда-либо случалось…Дожить до конца, а потом снова повторить каждый день из тех, что были. Но, наверное, для этого их сначала придется основательно забыть. Я ни от чего бы не отказался. Ведь и навоз этот - кровь, грязь, дрязги – тоже являются составной частью сочного сгустка жизни, без них она будет неинтересна».
…Мои родители не любили вспоминать войну, и мне приходилось буквально по крупицам вытягивать из них то, что они тогда пережили. Ведь это был довольно важный кусок их жизни, а мне хотелось знать о своих близких все. Прошло еще очень много времени, прежде, чем я поняла, что именно из-за войны отец так отчаянно цеплялся за свое детство, которое давно прошло; а мама была такой не по-женски сильной.
Каждый прожитый нами эпизод что-то неуловимо в нас меняет, только мы не всегда понимаем это сразу. У каждого слова и поступка есть своя цена. И свидетели наших неблаговидных дел –сплетен, доносов, участия в «подписных» компаниях, травли более слабого – никуда не исчезают. Рано или поздно, но все возвращается на круги своя. И расплачиваться все равно приходится – поздним раскаянием или непроходящими муками совести.
Чем дольше живу, тем более убеждаюсь: в нашей жизни появляются лишь те, кого мы приглашаем в нее сами, чтобы чему-то научиться, или лучше понять. Тот, кто сильно раздражает – на самом деле учит терпению; заносчивый и самовлюбленный – самоиронии, и так до бесконечности.
***
«…У меня никогда не было навязчивых, повторяющихся страхов. Может быть, поэтому я такой смелый и ничего не боюсь? – улыбается Олег. - Еще подростком я приручил всех бездомных собак в округе и прятал их в укромном месте, когда приезжали живодеры. Самого грозного пса звали Френдом – от злости он даже выгрыз дыру в заборе, но меня Френд любил и катал по озеру на лыжах».
…В детстве я ужасно боялась темноты, и родителям приходилось терпеливо высиживать у кроватки, дожидаясь, пока дитя, наконец, смежит веки. Став взрослой, я решила описать все, чего когда-либо в жизни боялась. Список получился внушительный – сорок наименований. Но самое поразительное заключалось в том, что многие из моих былых страхов в той или иной мере впоследствии материализовались, словно я невольно притянула их в свою жизнь. Вплоть до смешного – страх опоздать когда-нибудь на поезд материализовался однажды в моем вполне реальном опоздании на самолет. В ту пору в Екатеринбурге ударили небывалые морозы – свыше сорока градусов и часть автобусов, отправлявшихся в аэропорт, просто встали.
Этот «список сорока», как я его про себя окрестила, очень многое во мне изменил. Я поняла, что ничего бояться не надо. Даже смерти. Потому что рано или поздно она случается с каждым. Даже если ты знаешь, сколько тебе осталось...- и здесь можно усмотреть положительный момент и постараться успеть сделать то, что постоянно откладывал на «потом».
***
«…И вот ты встречаешь человека, с которым не виделся тридцать лет и с удовольствием вспоминаешь с ним кусок жизни, прожитый вместе – ведь он видел все со своей стороны, и может напомнить детали, которые ты тогда пропустил, - продолжает Олег. - Он все говорит, говорит, и перед глазами возникает картина давно ушедшего времени. Но в какой-то момент ты неизбежно понимаешь, что в общем-то вы прожили такую разную жизнь, и дороги давно разошлись, и единственное, что осталось – это общее детство, или общая юность».
…В моей жизни однажды произошла встреча с человеком, которого я не видела тридцать лет – у нас была одна юность на двоих, притихшее лесное озеро, вкус вишни на губах и первый поцелуй. И мы оставили все это там, где оно с тех пор лежит, -в юности, подобно спелеологам, которые ничего не выносят на поверхность из пещеры, дабы не нарушать естественной гармонии природы и не тревожить пластов ушедших времен.
***
«…К счастью, у меня в жизни было не так много потерь, как у того же Эльдара Рязанова – уж скольких он похоронил…, -вздыхает Олег. - Но есть люди, которые оставили очень глубокий след и утрату которых я до сих пор ощущаю – Григорий Горин, написавший предисловие к моей книжке, которая читается как отдельное произведение; Леонид Филатов – к нему я шел за советом; Булат Окуджава, остававшийся самим собой при любых обстоятельствах и никогда не лгавший, даже если это сулило выгоду. Они были камертонами своего времени. Слава богу, у нас есть еще Эльдар Рязанов, Михаил Жванецкий и другие – дай им Бог здоровья».
Действительно, дай им Бог здоровья и минуй их все печали, ведь они так нужны нам... А мы позаботимся о себе сами.
«И пусть сегодня дней осталось мало
И выпал снег и кровь не горяча
Я в сотый раз опять начну сначала
Пока не меркнет свет,
пока горит свеча...»