Пентаграмма. 2. Лiсова пiсня

Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Київ: Ключ, 2009, ISBN 966-7014-44-4


ПЕНТАГРАММА или ВОЗМОЖНОСТИ

Читать:   http://proza.ru/2008/01/12/43
Скачать: http://www.scribd.com/doc/15091327/-

Психолирический детектив

КНИГА ВТОРАЯ: ЛІСОВА ПІСНЯ


14 и 15 октября 2005, Чернобыль, Зона Отчуждения

То не лес дубовый, толстостволый растёт-шелестит - это парни-пожарники-ликвидаторы в тенистом камуфляже в церкви стоят. Невпопад перекрестятся, терпеливо кашлянут, с ноги на ногу перемнутся, карман пощупают: курить охота, но всему время - покашивается строго Ерёменко-майор, ликвидаторский дядька Черномор. То не костерок в лесу горит, зелень хмурую озаряет - это свечек зубчатый круг пристенные мрак и сырость прокусывает, образа тьмяные снизу рыжим окрашивает. То не грибки-опёнки сгибаются тоненько - это бабушек чернобыльских пятОк молится-кланяется, сами в платочках зелёных, оранжевых, цветастых, клетчатых. То не берёзка-осинка тонка-невеличка на опушку вышла, это девчонка прозрачной косыночкой соломку разлётную прикрыла, руки скрестив, к алтарю подошла, на цыпочки поднялась, птенчиком уста раздвинула. И пред светлой пещерой алтаря батюшка Николай, двумя столпами световыми озаряем, сам в ризе серебрёной, к девчонке голую голову наклонил, чашу тьмяно-золочёную приподнял, святую ложку протянул:

Пречистаго Тела и честной Крови… причащается раба Божия…

Приняла на язык частицу, точно красную ягодку с куста съела. Приподнял батюшка чашу, народу показал - высоко солнце над лесом встало:
- Спаси, - говорит, - Боже, люди Твоя, и благослови достояние Твое.
Быстро-радостно заводит маленький хор:

Видехом Свет Истинный, прияхом Духа Небеснаго, обретохом…

Быстро-радостно семенит зелёным подолом до полу стреноженная дева, сквозь столп светопыльный нагибается к столику, к бабушке, платком клетчатым спелёнутой.
- Бери, Леся, запивай, деточка. С Покровом тебя!
Кивает Леся запивает, запевает с хором:

…веру истинную, Нераздельней Троице покланяемся, Та бо нас спасла есть.

Мерцают-колеблются свечи, чернеют ликами угодники, светлеет надо всем Матерь Божия, вздымается-волнуется на её руках широкий малиновый плат. Волною вздымается к покрову Богородицину ликование хора:

Покрый нас честным Твоим покровом и избави нас от всякаго зла…

Застоялись, топчутся богатыри-ликвидаторы, сигаретки в карманах разминают. А тот, что у самого выхода, уже вытащил «беломор», гильзу бумажную продул-примял, вздохнул. Цыкнул на хлопца Ерёменко-майор, ликвидаторский дядька Черномор, дескать: отставить и терпеть. Недолго терпеть парню: вышел батюшка Николай, крест вознёс, паству поздравил:
- И мы видим с вами, как хранит покров Богородицын нашу землю Чернобыльскую, исконную. От растления хранит, от злых людей оберегает, от грехов защищает. Дорогая моя паства, знали бы вы, чего я только ни слышу там в городе, в Киеве, когда исповедую, а у вас тут и грехи, слава Богу, детские. Цените это, православные: великая милость Божия в том, что отделён град сей от тьмы внешней. Больше вам скажу: настанет час, когда придут оттуда к нам за благодатью. Из земли нашей Древлянской свет великий растечётся. Больше я вам пока ничего не скажу. С миром изыдем домой. Христос, Истинный Бог наш, молитвами Пречистыя Своея Матере…
И потянулись лентой ко кресту хлопцы-ликвидаторы, бабушки церковные, а там и - с глазами опущенными, в длинном платье зелёном - причастница наша. Приложилась ко кресту золочёному, к рукаву священника серебрёному, приложился крест к лёгкой косынке, к разлётной соломке:
- С приобщением!
Причащённая, благословлённая - вышла, слыша - не слыша:

Душу очисти, освяти помышления.
Составы утверди с костьми вкупе.
Чувств просвети простую пятерицу…

Улыбаясь, жмурясь на солнце - сбежала по ступенькам, повернулась ко храму, перекрестилась-поклонилась, а из-за спины:
- А не так добрые люди крестятся! И кланяются не так…
- Здрасьте, тётя Тоня!
- Не перебивай старших. Я тебе как себя вести, а не здрасьте. Надо на плечо по три пальца, тогда бес уйдёт. И только потом кланяться, а то можно сломать крест. Так в церковном календаре…
- Хорошо, тётя Тоня, я почитаю!
Подбежала к дубу, на цыпочки встала, в дупло заглянула - там дикий кот сидит уже третьи сутки. Третий год уже говорят, что там третьи сутки кот сидит, а всё любопытно. Какие они осторожные, эти дикие коты, что не видно их в дупле и не слышно!
За калитку. Домой? От церковной ограды через площадку-полянку, где трава да песок, дом стоит, венцами вьются хмели-плющи-винограды, оба этажа занавесили. От дома тропа льётся-тянется, многослойную чешую жухлой листвы ерошит, в листве бурые груши гниют, над ними чёрно-жёлтые сластёны жужжат, перезрелую малину воробей доклёвывает, на воробья из травы кошка пригнулась: вот-вот прыгнет сквозь белёсое паучье кружево, росою с утра забрызганное. Над лиловой сливовой падалью зудят серо-чёрные летучие головки. Кусты-бурьяны в лужи ступают, по заборам лазят, яблони высоко ветвями сцепились, уронит яблоня краснобокий плод, плюхнется яблоко в листья - пух-х-х! - в немолкнущие шёпоты, прокатится ёж, фыркнет, круглый носик приподняв. Прочернеет хвостом сорока, покажет коричневый бок горлица, вспорхнёт над забором, над крышей внезапного дома. И ещё дом, и ещё, и деревянные, и кирпичные… Это как грибы в лесу: заметишь одного - и уж пойдут, больше не кроясь, даже табличка: «ул. Московская». Из-подо мха - калитка, из щели почтового ящика - стебелёк с кисточкой белой махровой…
Р-р-р, пх-пх-пх! Исчез дом с венцами, не видно улицы Московской - всё загородила фиолетовая с красными стрелами железная стена, на втором этаже окошки, сквозь синеватые стёкла глядят головы в чёрных шляпах. Пф-ф-ф - отъехала дверца:
- Добруи дэн!
- Здрасьте…
- Скажите, паджалуста, как нам найти…
Замешкалась очкастая, белолицая, рыжую прядь под чёрный платок заправила, очками в книжечку ткнулась:
- …усыпальница династии цадиков?
- Что-что?
- Я хатьела сказать: ребе Менахем?
- Ребе-менахем! - улыбается Леся. - А у нас говорят: доброе утречко!
- Нет. Уы не панимайтэ. Я Фейга-Бейла Золотарски. Я спрашиваю…
Из-за платка переводчицы - шершавая плешь шофёра: пятнистый загар, серые глаза, дымные усы:
- Слухай мене, дівко. Де тут у вас жидівська капличка?
- А-а-а! Так би зразу й сказали.
- Залазь - покажеш. Ще й покатаєшся. Давай, давай!
Впрыгнула Леся в автобус, потеснив переводчицу, увидела всё в синем сквозь окна: храм, оградку, дуб, где кот сидит, услышала за спиной:
- Гр-хр-гр-хр!
- Кха ше мешел?
- Шау мал вус! Катцелэ офдэ бойм!
- Гыр-гыр-гыр, мишигинэ!
Расхохоталась Леся:
- Кха ше мешел мишигинэ?
Расхохотались головы в шляпах, захлопали, загиркали:
- Вундербарэ шпрахгабе бэй дэ вилдэ!
И - уже сквозь лобовое, прозрачное - увидела Леся, как поехали по кругу: храм, оградка, дуб, где кот сидит, крутой спуск на Чернобыльский Подол, полянка, где трава да песок, дом, венцами увешанный, улица Московская с домами-невидимками. И покатил автобус по широкой улице-дороге мимо лужков, рухнувших заборов, обваленных стен, дверей без дверей, чернодырых окошек, замшело-проваленных крыш.
Снова заправила переводчица Фейга-Бейла рыжую прядь под платок и застучала яростно подушечкой указательного по квадратным зубчикам мобильного. Достучалась - слышит: «…знаходиться поза зоною». Со звуком «эф-ф» куснула нижнюю, злятся круглые голубые, в Лесю вперились:
- «Поза зоною»! Это значит - хранитель ключей покинул Зону?
Вскинула плечики Леся: я-то при чём! Потом задумалась: ничего себе!
Лихорадочно терпеливо бьёт Фейга-Бейла подушечками по зубчикам, а из квадратика с кружком: «…на даний момент абонент не існує». Ахнула Фейга-Бейла, острыми беленькими по-беличьи резанула верхнюю, проступили сквозь бледность веснушки - борщовая накипь - волнуется дама:
- Как это «не існує»? - вопросительно-возмущённо на Лесю. - Но эти господа заказали тур, оплатили, и теперь - He doesn’t exist? Это не может быть.
Насупилась и Леся: действительно! Потом раздумалась:
- Ну, бывает, накладка, наверное.
Профессионально зажглись голубые у переводчицы: закладка, подкладка, яйцекладка…
А Леся:
- Ну, как тогда дядя Коля кирпича не поймал - и Чернобыль у нас получился.
Погасли голубые, утомилась Фейга-Бейла, лопнуло старание понять. А тут и приехали.
- Вот оно, стойте же! - за плечо шофёра тряхнула Леся.
- Та осторожно, дівко, а то отак і аварії случаються. У вас тут тоже, я ж знаю, один дрУгого толканув на роботі, вродє як шутя, і тут же Чорнобиль получивсь.
Стал автобус, раскрылись две дверцы и, словно горошины из двух стручков, высыпались на покатую лужайку - длинночёрнополые, круглочёрношляпые, пружинночёрнокоситчатые, и все в одних носках, белых носках без башмаков.
- Ги-ги - би-би! - хи-хикает Леся, дяде шоферу, сама себе на ноги глазами показывает. - Ги-ги, дядечко, диви…
Смехом захлебнулась:
- Ой!
И пояснила сдерживаясь:
- Там одни носки, а тут одни туфельки.
Хотел уже дядя шОфер суровый, пожать плечами и матюкнуться, да вдруг сам хохотком поперхнулся:
- Ге-ге, дівко!
И уже сдерживаясь:
- А щоб ти знала, дівко, що то за народ!
А народ тем временем по лужайке раскатился, но как-то сразу колечком сузился вокруг красного кирпичного сарая. Без окон сарай, только дверь железная, а на двери - мелом крюки непонятные, только ясно, что справа налево. Стоят-галдят, дожидаются-возмущаются, дескать: и шо ж? Снова схватилась переводчица за телефон, словно больной зуб языком потрогала:
- Слава Богу, вы уже существуете!
А из телефона - и тоже из откинутой дверцы примчавшихся вдруг «жигулей»:
- Та я ж уже тут, от лихо яке!
Запыханно, но не смущённо выпрыгивает из дверцы в высокую траву поджарый парняга лет тридцати:
- Ну, я вже тут, і ключ при мені. Тіки отаке зразу: від тої, що там зверху, не найшли ключа, вибачайте.
Пристально-отрешённо разогревает понимание Фейга-Бейла:
- Как? Вы хотите сказать, что есть и другая?..
Губу закусил парняга:
- Та нє, та ви що, та при чом тут другая! От я зараз вам оцю відкрию, і буде вам отак-от!
Ребром ладони провёл себе по горлу, в карман полез, повозился там:
- Ой… Щось я - той… Ну, такий уже день сьогодні, дамочка, вибачайте. За що не візьмешся - нічого нема. Наче вхопило його щось!
Возмутилась Фейга-Бейла:
- Неслыханно! Эти господа сюда из-за океана, а вы… потеряли ключ! За что вам платят? И потом: я… обоняю… алкоголь?!
Всё не смущается парняга:
- Так я ж стільки вас ждав, стільки на вас чекав, готувався. Ну й нудно стало, так я трохи й той…
Вспыхнула Фейга-Бейла:
- Да как можно!
И тут - молчал-молчал, да и взорвался дядя шофер:
- Та як же можно! Та як же ви з человєком? Він же вас же ждав, готувався, та й, конєшно, той. Він же за рульом, чоловік же рискуєть, а ви отак!
Шарил-шарил по карманам парняга-ключник, потом плюнул, махнул рукою, дескать: ну що ж тепер!
А Леся его за локоть:
- А ви отак тричечки крутніться на п’яточці - отак от, як я, - та й скажіть:

Пограйся-пограйся, нечиста сило,
Пограйся й віддай, що вхопило!

Не послушал ключник девушку, крякнул и сел в траву, дескать: хай ти сказисся! Сел, да как вскочит:
- А, хай ти сказисся, нечиста сило!
И пошёл по себе ниже спины шарить:
- От тут же він десь, у підкладці… О, намацав! Іди сюди, зараза ключ! Правда, що то чорт, бо й дірки в кишені не видно, і як же він там опинився?!
А Леся ему - лапку в карман, да и выудила ключ острозубый. Отвернулся ключник, дескать: очі б мої його не бачили! Протянул не глядя руку, принял ключ от Леси, вонзил в дверь железную, скрипнул запором:
- Заходьте, любі друзі!
Распахнул дверь железную, и запрудилась дверь чёрными пиджаками да шляпами.
- То це вони такі й є? - тормошит Леся незадачливого хранителя ключей.
- О, такі! Та ще й не такі. Це лиш американські, а як ізраїльські - то ховайся.
Отмякает суровая смуглость шофёра:
- От іменно, що ізраїльскі - то ховайся! Уже не токо кажеш їм, щоб чисто, а й мішечки целохванові коло каждого мєста повісиш: сип же туди мусор, зараза, не мимо кидай! І всьо-таки нє! Пройдеш після них по автобусові - бамажки, бутилкИ, закришуть усе, засеруть. Я ж тобі казав: сери в мішечок, так нє. Ето первоє дєло, а потом же - смердять!
Тут сочувственно закивал ключник:
- Мене якось просто затягли танцювать із собою в хоровод. Так прийшов додому, а жінка носа кривить: «Де то в тебе пальці тхнуть, як од мертвої риби».
Улыбается-соглашается шофёр:
- Оце баба твоя сказала «тхнуть». Та не то ж слово. Після них автобус провітрюєш-провітрюєш, уже всі двері-вікна - а всьо дух не виходить. А потому шо, по-перше: єсть євреї, а єсть жиди. Як, напримєр, єсть миші, а єсть криси.
Засмеялась Леся:
- Так це ж два різні види гризунів!
Кивает шофёр:
- Ось! А третій вид - то хасиди. Он вони.
И показал дымящейся сигаретой на кирпичный куб, облепленный чёрными шляпами-пиджаками. Ключник роняет и затаптывает окурок:
- Вони хасиди. Там, у жидівській капличці, ну, в тім сараї, їхні цадики поховані. Колись тут було їхнє старе кладовище, та й травою поросло. То вони поприїхали, прутики узяли, пошукали-пошукали, та й два сарайчики для своїх небіжчиків збудували. Перший - там на гірці, отой, що ключ від нього загубився, а я тій бабі їхній про те проязичився. Та то нічого, що загубився, бо той сарайчик маленький і не головний, там два, може, якихось діди, чи дід із бабою, то таке.
- То таке, - решительно подтверждает шофёр.
- Ось, а тут, - кивает ключник на сарай, - тут головні їхні цадики: батько, син та хтось іще. То вони їм записки пишуть - молитовки такі, по-своєму, гир-гир, та на гроби й складають: від родичів привозять, а хтось і по факсу пришле. Свічечки там запалять, помоляться, та й далі поїдуть. Чорнобиль у них після Умані - головна святиня. І от іще що: до святині - тільки босоніж. У крайньому разі в носках. Он, диви - ще приїхали. Та то вже не такі, то в них аристократи - бач, на лімузині білому. То такі, що рідною людністю жидівською гидують. Он диви: вийшли, чекають, з тим роєм разом не ходять.
- Конєшно, аристократи, не то шо! - уважительно глянул шофёр автобуса на длиннющий крокодил-лимузин и на трёх вышедших молодых людей в костюмах чёрного шёлка, в шляпах чёрного бархата, с вьющимися бачками много светлее, чем пейсы у тех, из автобуса.
- Та годі тобі - «не то шо»! З кого ти підгодовуєшся? - З отого рою, що ти возиш. Та і я - з тих ключів, що для них стережу, і непогано ж платять, та ще й зверху дадуть, га?
- Ці точно тобі дадуть, - с досадой покосился шофёр на высокого главного лет тридцати: нос вопросом, бурая бородка, русые пейсы, крупные брови, сам с прищуром. - Бо для «аристократів» - вже отдєльна екскурсія, га?
- Ге, і екскурсія, і ще щось…
Чуть улыбается ключник, тянется к «жигулям» и вытаскиает из коричневого офицерского планшета ветхий квадратный лист:
- Welcome to Chernobyl, gentlemen!
Чуть поморщился, дёрнул брезгливо ноздрёю главный. Неопределённо повозил по воздуху носом другой, постарше: ярко-рыжий, бледнокожий, розовое пятно во всю правую щёку, глаза масляны.
- I’ve got something for you. - Разворачивает ключник на капоте «жигулей» потёртую карту.
- Здравствуйте, спасибо пожаловать! - неуверенно-самоуверенно выдал молоденький и стройный, по оленьи приподнял голову, искоса глянул в глаза Лесе.
- И вас с приездом! - лепетнула Леся, потупилась на миг, и перепрыгнула с пяток на пальцы. - А вы кто?
- Я Гершель Портной, это по-русски «Tailor».
- А я Леся. Потому что живу в лесу.
Ступила вперёд, протянула Гершелю руку ладонью вниз. Ступил ей навстречу, протянул руку Гершель. Коснулась рука руки. Костистую, узловатую, в чёрных волосках погладили круглые подушечки, быстрые коготки царапнули.
- Пф-ф-ф! - оторвался главный, что с бурою бородой, от ветхой карты Чернобыля, глазом сверкнул на Гершеля.
- Пф-ф-ф… пф-ф-ф… - возмущённо подтвердил тот, что с розовым пятном.
А Гершель не замечает:
- Я из Нью-Йорка, мы приехали…
- У цадиков на могилке помолиться! - защебетала девчонка, соломкой разлётной под косыночкой прозрачной затрясла.
- Не только на могилке! - шею поднял Гершель. - Мы хотим поискать одну очень старую библиотеку.
- Ой! - восхищённо ладонями всплеснула, даже подпрыгнула Леся. - Старая библиотека…
- Да, а…
А из кустов:
- Осторожно! Бережись - кабан!

Не уберёгся Гершель, не опомнился, свалился с ног, ладонями оземь, Лесю свалил, к земле прижал. А по спине сквозь шёлковый пиджак - чух-чух - копытца, а в ухо - х-х-ро - хро! - и видит боковым зрением: стручковатый хвостик в траву умелькал.

Стоит Гершель на четвереньках и видит прямым зрением: трава зеленеет, глаза Лесины зеленеют, скулы по-кошачьи круглятся, уста безотчётно смеются; и слышит Гершель: пчёлка гудит-зудит, трава-листва от ветра шуршит, Леся часто дышит; и чует Гершель: от травы - терпко, от тропы - пыльно, от Леси - печёным яблоком; и трогает Гершель пальцами-ладонями комковатую землю, скользкие-плоские стебли, а грудью сквозь пиджак - грудь сквозь платье, коленом левым в корягу больно упёрся, коленом правым - к бедру упругому прижался, и плоть поднялась-напряглась. Не убереглась Леся, не опомнилась - с ног сбита, к земле прижата Гершелем, визгнуть не надумалась, навзничь упала. Лежит - видит правым боковым зрением: розовое рыльце, чернички-глазки, клыки-полозья. И тут же - левым боковым зрением: двойные копытца, стручковатый хвостик.

Лежит Леся, локтями землю комковатую, скользкие-плоские стебли трогает, скулы ей кисточки-косички щекочут; чует Леся: от падалицы - кисло-сладко, от земли - грибом тянет, от Гершеля - свежестью резкой ноздри щиплет; слышит Леся: сорока стрекочет, ёж листвою шуршит, Гершель громко дышит; видит Леся над собой прямым зрением: чёрно-зелёное веток плетенье в синем разрыве, белого облака клок, ястреба крестик… и яблочный пО белу щеки румянец, чёрные с фосфором, чуть навыкате очи, длинная щётка ресниц, губы черноусую припухлость…

Поднялись, друг о друга опираясь, разотвернулись, подбежал шофёр:
- Га? Бачили кабанюку? Я за кущик відбіг, а там - він! І як узвездячить біжать! Оце так гОрод, га? Добре, хоч малий іще хряк, а то б він усіх тут закопав.
Смотрит поверх носа-вопроса хасид-аристократ, бурая бородка, дескать: доброго еврея свинья не потопчет! Смотрит другой, что с розовым пятном, и соглашается, дескать: ай-ай-ай! Растерялся парень-ключник, дескать: а карту хто купуватиме?
- Ах да, карта… - поморщился аристократ. И купил карту - а что ж: весь еврейский Чернобыль справа налево в расцвете столетней давности - и три синагоги, и два еврейских кладбища… Да и в поисках пригодится, хотя этих карт у меня…
Поднял левую руку хранитель ключей, указал на усыпальницу, поднял правую - гостям округло махнул:
- Ходімте!
Кивнул важно главный, по лужку к склепу двинулся, за ним - ключник почти под локоток поддерживая:
- Осюди ступайте, паночку, бо отамочки ямочка!
За ним - с розовым пятном - о чём-то вздыхает. А дальше - Гершель оконфуженно потупился, шляпу отряхает, а позади - Леся следы кабаньи с пиджака его ладошкой сметает: надо же, как получилось!
Шагает главный - прямо в склеп, когда:
- Я вас не понял, молодой человек!
Шагает, не сворачивает главный, когда:
- Я сказал, шо ещё раз вас не понял!
И локтем аристократа в бок:
- И где вы после этого воспитывались, я не могу поверить!
- What?- глянул через левый пейс аристократ.
- Вы мне не «вот», молодой человек, а тут есть очередь, и в ней такие же, как вы, стоят, молодой человек!
Посмотрел уже прямо аристократ, в смысле: что такое?
Старичок - пейсы седые, ермолочка тёртая, нос параграфом:
- Шо!
И снова локтем в бок, а потом опять:
- Шо он тут впёрся, я не понимаю?
Спешит-семенит Фейга-Бейла, рыжей прядью из-под платка сверкает, очками на солнце блестит:
- Мистер Чере… - заглянула в список, - …вацкер…
Старичок:
- Ну шо Черевацкер?
А сам снова аристократа в бок наподдал. Тут взял невозмутимо аристократ старичка за плечи и, как пешку на доске, передвинул. Орать хотел старичок, как тут Фейга-Бейла:
- Ой-ой-ой, мистер Чере… пацкин! Ой-ой, это же сам Леонард Кравец, последнего ребе Чернобыльского правнук.
Заверещал старый Черевацкер:
- Да? Скажите, пожалуйста! А я - ветеран, я без пяти минут Герой Советского Союза, и за таких, как этот, кровь проливал!
- Ой! - Закудахтала переводчица. - Не надо этот конфликт!
- А я кровь проливал, а они нам - американскую тушёнку вместо второго фронта, а потом Вьетнам, и Советский Союз нам развалили!
Безразлично-повелительным отворотом головы потомок ребе отключает старика, словно надоевший радиотреск. Не замечая очереди, проносит Леонард Кравец высокий нос-вопрос в усыпальницу, добывает из папки листы с крючковатым зеркальным письмом, вынимает из кармана жестяной стаканчик, серебрёную зажигалку. И выпрыгивает, шипя, из сопла серебрёное лезвие пламени, и загорается поминальный стеариновый пенёк. И ставится свеча на край плиты бетонной, стоящей на ребре. Три плиты в усыпальнице стоят - три ладьи плывут по Шеолу, по морю, и праведников к Царству везут. Углубление на верху плиты: там ворох молитвенных писем. А по краям свечи толстые, короткие - пеньки стеариновые поминальные. Постояли трое, покланялись-покачались-побормотали. Обернулись, вышли три паломника - пиджаки шёлковые, шляпы бархатные, на ушах кисти-косицы витые, талесов концы белы-чисты, на лицах важность нездешняя, тот самый трепет, о котором весь век твердил неустанно ребе Менахем, ибо Тора - сосуд прочный, но трепет - питьё пламенное, и если кто хоть и наизусть Тору заучит, а трепета не имеет, тот не утолит жажды духовной. И даже без пяти минут герой Советского Союза, старый Черевацкер, заблагоговел невольно и так вдруг задумчиво прошелестел ближайшему, кто рядом стоял:
- Да, знаете, правильно говорится, что когда немножко евреев - это замечательное удобрение, но когда много удобрения - это что же у нас получается, а?
Тихо на лужайке, только птички Б-га славят, Г-споду хвалу поют. Молчат-расступаются хасиды, чуют Присутствие - Шехину. Стоит Леся, глаза распахнула: ах! Напоролся-споткнулся глазом важный Леонард на девчонку гойскую: пф-ф-ф! Тот, что с розовым пятном: пхе! Замедлил Гершель шаг, затоптался, на своих не смотрит, на Лесю глядит: ой! Надумалась Леся:
- Давайте… я немножко вас ещё обтрушу, а то на спине ещё от кабанчика копытца… хи-хи!
Насупился Гершель, от руки Лесиной метнулся:
- Хаим, help me!
Обернулся тот, что с пятном, взглянул на Леонарда, потоптался:
- What?
- I said - help me!
Вздохнул послушно Хаим: оh, oh! Бочком приблизился к Гершелю, по спине ему ладонью торопливо повозил. А Леся - нет, не уходит:
- А вы говорили… старая библиотека?
Леонард раздражённо Гершелю:
- What does she want?
- She means… An old library…
- Oh! - Подался Леонард вполоборота к Лесе. - Are you sure you know the Library?
Разлукавилась:
- Я-то знаю, конечно, знаю, но, во-первых, не понимаю, а во-вторых, мама дома ждёт…
Решительно рукою Леонард:
- Яшар!
Выпрыгнул шофёр из машины - в рубашке белой, при галстуке, волосья, как дым, из ноздрей. Перед Лесей первой дверцу распахнул:
- Ой, какая барышня к нам!
Вскинула бровку-головку Леся, подержала платье щепоткой, в салон лимузиновый вплыла. Леонард:
- Пф-ф-ф…
Хаим:
- Пхе…
А шофёр смотрит, восхищается:
- Да что ж я, какая барышня! Это же барыня. И даже боярыня: Анна Каренишна!
А в сторону подумал, и Гершелю подмигнул: какА барыня ни будь, всё равно её долбуть. Полыхнул Гершель, промолчал пока, прежде Леонарда в лимузин полез. Хмыкнул Леонард: ай да бедный родственник, пф-ф-ф! Согласился Хаим: не то что, а прямо-таки пхе! Подсадил Леонарда аккуратно, и сам следом уселся: ух-х!
Мягко хлопнула дверь, искусственная вечная прохлада, сменила мягкую наружную - покровскую 2005-ую. Сине-серое тмение в лимузине, лавро-лимоном ароматизированное, тихою музыкой приправленное. Всё Лесе нравится: и столик у окошка, а из столика ваза растёт, а из вазы цветы незнакомые, лиловатые, о шести лепестках. А под столиком - дверца полупрозрачная. Отворил её тот, что с пятном, расставил бокальчики, плеснул шипучего, кремоватого из тонкого горлышка:
- Угощайтесь.
Приугостилась Леся, припоморщилась:
- Ой, какое горькое ситро! Оно у вас не скисло?
Видит, все пьют, не кривятся, опять барыней стала: пригубила небрежно, на столик отставила. А вокруг-то такие сидят - в шляпах бархатных, косички не шевельнутся, глаза тёмные, глубокие, только чем-то нездешним посвёркивают, и такое всё важное и незнакомое. Прыснула Леся:

Ішли з Ізраїлю -
Ішли з Ізраїлю
Три жиди:
Три-три-три,
жи-жи-жи,
ди-ди-ди!

Изумлённым ухом шевельнул шофёр: кто-кто три?!
Да-да, хохочет Леся, всё правильно:

Ішли з Ізраїлю -
Ішли з Ізраїлю
Три жиди:
Три-три-три,
жи-жи-жи,
ди-ди-ди!


Вдруг в такт хохотнул Гершель:
- Мы, вообще-то: да, три, но из Америки. Это мистер Леонард Кравец, а это мистер Хаим Голдин.
А Леся: ага, всё ясно:

Ішли з Ізраїлю три жиди:

Один із них звався
Гер-ше-лем,
Один із них звався
Гер-ше-лем:
Гир-гир-гир,
шем-шем-шем,
лем-лем-лем.

Откровенно уже смеётся Гершель. А Леся, поощрённо, Леонарду:

Другий із них звався
Ле-о-нард,
Другий із них звався
Ле-о-нард:
Ле-ле-ле,
ого-го,
на-на-нард!

Склабится горьковато Леонард, как только что Леся от тоника, дескать: что за подозрительный смех насчёт моего имени, и почему по слогам и нараспев, колдует над именем, что ли, твоя новая странная подружка, а, Гершель?
Ещё звонче хихикнула девчонка, шлёпнула Хаима по колену:

Третій із них звався
Ха-ї-мом,
Третій із них звався
Ха-ї-мом:
Ха-ха-ха,
ї-ї-ї,
мо-мо-мом!

Поджал губы Хаим: что такое, нет уж, пожалуйста: пхе!
А шофёр через плечо:
- А меня зовут Борис…
- Бо-бо-бо! - Леся шофёра в затылок - цём! - я про вас не спела, так вы ж тутэшний, хи-хи!
Чуть тряхнуло лимузин, ойкнула Леся в окошко:
- Мамочки мои! Так мы ж уже в Лелеве!
И правда - стоп машина:


Десятикилометрова зона

ПП Лелів

Перевірка документів

И хлопец в синей форме из-за окошка:
- Пропуска? Нє?
И серьёзно-извинительно:
- Ну так вам далі низзя.
Подскочил Гершель:
- Как так! Какое право? Мы должны туда!
Посерело пятно у Хаима:
- Oh!
А Леся всем громко шепчет:
- Да пройдём, да я знаю дорогу!
Повёл погоном хлопец-охранник:
- То вже ваше дєло, де ви ходите, но тут низзя.
Леонард плечом двинул, дескать: ну и слава Б-гу, что не пускают: нечего нам в эту радиопечь соваться, пусть он сам, если так хочет, я уж вижу, чтО тебя здесь больше интересует! И карту показательно развернул:
- Do you want to walk?
Ноздрёю дёрнул:
- Ну что же, реб Гершель, пойди поищи, коли так хочется, а мы пока по карте поищем.

……………………………………………………………………………………

Ведёт Леся Гершеля по чистому полю под солнцем октябрьским, жарким что твой август. Идёт Гершель по мелколесью, по садам, лесами поросшим, яблоки под ногами - которое хрустко звякнет, которое гнило чвякнет. Идёт Гершель, то на небо посмотрит, на облачные гребни, солнечные сети, летучей паутинки на шляпе не заметит, зайчики-блики вокруг прыгают, зайчик-беляк из-за пня за горизонт припустил. Там – рыжий трактор древним городом разржавелся-развалился. Там чужая старая тележка, невесть кем невесть когда покинутая, гнилыми бурыми шарами бывших яблок пучится. Там хвостом толстым жёлтым стелется лисица – тявкнула от неожиданности, в лесок припустила. И вскрикнул Гершель:
- А у нас в Централ-Парке поймался живой койот!
Жалобно сморщилась Леся:
- Ой, бедный котик! Как он к вам туда забежал?!
Обиженно рассмеялся Гершель:
- В Нью-Йорке полно зверей! Белки даже провода перегрызли.
Обрадованно рассмеялась Леся:
- Ой, так то ж не белки, у нас их даже белками не называют. Это такие серые, с хвостами, под полом живут. У нас они тоже провод перегрызли. А завели Гришку, он всех их перевёл, аж голодным потом остался: мяу, мя-ау!
Покосился подозрительно Гершель:
- Так Гришка, может быть, кот?
Ещё радостнее Леся:
- Хи-хи, конечно - Гришка Котовский: мяу, мя-ау!
Снисходительно смеётся Гершель:
- А койот – это не «мяу-мяу», а как маленький волк: у-у-у!
В ладоши хлопнула Леся:
- Так это по-английски! Здесь тоже есть волки…
И ноздрёю дёрнула по-леонардовски:
- Ду-ю-уонт-ту-волк? Только чего он боится, они людей редко трогают. Может, это вообще не волк, а вовкуляка. Да, может, он, твой Леонард, и сам вовкуляка, только забыл?
- Кто?
- Вовкуляка же! Это был случай: одна тёща невзлюбила было зятя и пустила волком, понимаешь?
Понимает – не понимает Гершель, а рукою правой Лесину левую хватает, чтобы через ручеёк перепрыгнула. Чуть не упала Леся от неожиданности, глазки вскинула: хи-хи. Прыг-скок через ручеёк – и Гершелю ручку: хватайся-прыгай! Схватился, прыгнул, сам в ручей съехал и девушку стянул. Леся:
- Мя-я!
Гершель:
- Ой, извиняюсь.
И под локоток - словно в театре - из ручья барышню вывел. Идут, мокрыми следами траву приминают, Леся своё ведёт:
- Так вот. Незлюбела теща зятя, та й пустела вовком…
Поднял ухо волк, прислушался. Пробежал сквозняк по хребту Гершелеву: что такое? Наклонилась Леся, тише завела:
- Мусев іти з вовками і з вовками жеть.
Понимает – не понимает Гершель, а по спине холодок волчий, олений. Понимает – не понимает волк, а позвонками вздрагивает, губу над клыком приподнимает. Понимает – не понимает Леся, а дальше ведёт:
- Але й вовки його не вельми хотіле приймать, бо бачили, що то ни правдевий вовк, а зробляний з чоловіка.
Убрал клык волк, опустил хвост-полено, тише лапами перебирает. Встряхнулся Гершель, что такое почудилось? Скинула косынку Леся, соломкой разлётной Гершелю губы пощекотала:
- Тож вин хоч і ходев за їме, а сядав завше збоку, оддалік трохе.
В отдалении малом сидит волк, лапу приподнял, ухо приподнял: ну?
- Того що воне їле, вин їсте ни миг. То так був стощав, що ледь по світе вже ходев.
Приподнял морду волк, в небе дневном луны ищет, взвыть хочет. Тише речь Лесина:
- Але колесь вкрале вовке барана в селі. М’ясо обдирле, а кишке оставиле йому: «З’їж, - кажуть, - бо як теє з’їсе, то все їстимеш, як і ме». А вин не миг.
Тощ волк, рёбра шерсть мнут, позвонки звенят, серебристо-складчата шкура, безнадежно опущен хвост: у-у-у-у-у! Бодр Гершель, подбородок задрал, хребет прям, черно курчавятся волоски на запястьях, нетерпеливо ярится плоть: ого-го! А Леся, будто не чует, соломку разлётную развесила, плывёт, бортами качает:
- А вин усе пудойде до свеї хати, а зайти боїця. А оден дядько наш, той що з лісу, побачив раз того вовка та й каже: Скілько те вже будиш ходете, скілько мучиться? Іде, схавайся в теї баби, твеї тещі, коло хате за колодязем, і як вона набире води…
Поднял уши волчок, передние лапы распрямил, улыбнулся, клыки выставил: ну-у-у? Поднял правую руку Гершель, над плечом Лесиным завесил, а она вдруг вскинувши головку, в глаза Гершелевы пыхнула:
- …проскоч їй миж ногаме!
Все четыре выпрямил волчок, клык показал, весело-зелено смотрит. Удивился-прищурился Гершель, Лесиной речи не понимает, Лесины плечи уже обнимает. А Леся в тропинку глядит, шишки под ногами исследует, травку, не нагибаясь, нюхает:
- Хай вона сама вовчецию походить…
Лязгнул клыками волчок, голову набок: что-что?
- То кажуть, од баби й по сю пору тилько відра на подвір’ю осталися.
Улыбается волк, на глазах толстеет, шкура лоснится-серебрится, хвост-полено с хребтом уже вровень – да и в лес побежал.
А вот и забор, а поверх забора - проволока шипастая. Остановился Гершель: ну? Смеётся Леся, вниз показывет, где яма-лаз:
- А вот же!
Опустилась на четвереньки, предхвостье подняла, икры-щиколотки-пятки показала – и уже на той стороне, невидимая, смеётся:
- Ге-е-еша! Я тут.
Стал Гершель на четвереньки, сунулся в дырку – шляпа не пускает. Снял, под мышку сунул – нет, не лезется. А оттуда:
- Ге-е-еша, ко мне, я тут!
Фыркнул Гершель:
- Take it!
И – шляпу в яму. Раз – и нет шляпы в яме, только слышно:
- Ге-е-еша! Я тут.
Ладони оземь, голову под забор, шр-р-р… Стоит Гершель, колени от рыжей земли отряхает, Леся ему лапсердак от заборной трухи его же шляпой чистит, приговаривает:
- Молодец, Гешечка! Так ты не только в машине можешь ездить?! А я, знаешь, всегда одна сюда ходила.
- А зачем?
- Как зачем? А в библиотеку, почитать. Пойдём, покажу.
- А ты что… её читала?
- Ну, не всю, но главное читала.
- А ты… умеешь?
Сначала надула губку Леся, потом засмеялась:
- Ну, а как же! Меня папа с четырёх лет читать научил. А потом и писать. Я ему помогаю заполнять книгу наблюдений – ну там, как в лесу дела, как мышки, птички… Я не всё понимаю, но интересно. Это ещё по-разному в разное время года. Зимой, например, снежный покров экранирует, поэтому от земли практически не фонит. А сейчас фонит сильно, даже у одной мышки зародыш растворился, но папа говорит, не уверен, а) что это по той причине, б) что это та самая мышь. Вообще-то, мы их зелёнкой метим, но бывают же и накладки…
Понимает – не понимает Гершель, на мёртвый город смотрит. Так бывает на рассвете – не в Нью-Йорке, нет, в городах поменьше: никто ещё глаз не продрал, нужды не справил, не помолился, водой не облился, не похмелился. Пустуют улицы, бездействуют машины… А где же машины? Сказано же – бездействуют, ну - беспредикатствуют, то есть – отсутствуют. Не зашелохнёт, не прогремит. Какие там грузовики, мусоровозы, фургончики с булками, как у папы Шломо на Бруклине – ничего нет. Не спит никто на скамейках, не ищет никто ничего в урнах и контейнерах, потому что ни урн, ни контейнеров не видно, ни шарить в них тоже некому. Притих Гершель, ведёт его за руку Леся, между домами, дворами, деревАми… Кошка не пробежит, крыса не шастнет, шавка не тявкнет. А вот воробьи – те оглушительно на беззвучии чирикают: чив-чив, жив-жив! И ворона картавит: гор-род Пр-ры-пять! Миновали детскую площадку с двухплоскостными слонами-горками, трухляво-деревянными верандами, безнадежно брошенными – ведёрком, лопаткой, лошадкой… Бульвар тополёвый кустарником снизу бесконтрольно порос, будто кто три недели не брился и стал бородат. Не моет, не чешет этот кто-то бороды, не подстригает, ладонью не поглаживает, потому как – без рук, без ног, да и нет его вовсе. Шелестит ветерок на бульваре, упирается бульвар в площадь, громоздятся над площадью – гостиница «Полесье», где никто не гостит, девятиэтажка с торца «Славу Труду» возглашает, а на шестнадцатых этажах, словно плоские крабы, гербы сидят, серпы-клешни ржаво топырят, головы-молоты не опускают, поверх города Станцию видят: Чернобыльскую АЭС им. В.И.Ленина. Не видит Гершель с площади той станции, а гербы видит, «Славу труду» читает. Задрал голову – ах, шляпа упала, радиоактивною стала. Быстро поднял Гершель шляпу, отряхнул незримую скверну. Впрочем, думает, она уже под забором в яме побывала, а второй раз – это уже ничего. И за Лесей через площадь – прямо туда, где высятся два огромных этажа дворца культуры «Энергетик». Ученически прилежным вдруг стало кошачье Лесино личико, словно в школу десять лет подряд ходила, домой пятёрки носила. Ввела в пространство величавого запустения, где острые стёкла, ломаные доски, вылезшие гвозди, бурые клочья стекловаты, облупившаяся фреска, а на ней советские люди в кепках, сорочках и платочках крепят могущество Отчизны коммунистическим трудом. А под фреской унывает без музыканта и слушателя однокрылый дедушка рояль. Справа и слева от фрески – две лестницы плоско-покато-незаметно на второй этаж Лесю с Гершелем поднимают. А там – словно птичий базар на скалах океанских – книги слоями теснятся-шевелятся. Ветер входит, листает-читает, дождик входит – заливает-размывает, Леся входит, Гершеля вводит, показывает-рассказывает:
- Вот эта страшная такая: «Голова профессора Доуэля», она мне потом снилась. Вот эту – не наступай на неё - я в детстве наизусть знала: «Золотой Ключик». Вот эта – только с виду интересная, а в душе такая скучная: «Сладкий остров». Вот эту красненькую, – нагнулась Леся, уколола подушечку пальца об острый угол багряной корочки обложки, - это «Дума про Комиссара», что-то патриотическое, я ещё не читала. Я вообще-то не люблю патриотических книг, но мне очень нравится «Овод»: там такой мальчик был хороший и храбрый, и так его жалко потом, - походя всплакнула. – А вот эта – ужасно интересная, но такая непонятная и серьёзная. Там старые стулья искали, вот как вы – старую библиотеку. Там ещё конец очень страшный: представляешь, там старый злой дядька молодому своему товарищу ночью горло перерезал, но так ничего и не нашёл.
Смотрит Гершель под ноги: «Ленинским курсом», «Позиція», «Чапаев», «Блокада», «Строговы», «Журбины», «Лісова пісня», «Мороз Красный Нос», «Мёртвые души», «Мёртвый сезон», «Записки из мёртвого дома», «Смерть под парусами», «Живой труп». Повернула Леся Гершеля за плечи:
- Этих не надо, ну их. Они прямо с обложки страшные. И легли тут вместе все такие, это не просто так.
- Да-да, - смущается Гершель, - но… А библиотека где?
Думает Леся: чудные иностранцы всё-таки. Потом прыснула, догадалась:
- А ты как себе представлял библиотеку, Геша? Вот это же она и есть, глупенький.
Не понимает Гершель:
- Куда?
- Куда-куда! Не кудыкай, пути не будет.
- Куда?
Вздохнула Леся:
- У вас за границей что, книг не бывает? Папа говорит, что даже две книги – это уже библиотека. У нас дома тоже есть библиотека, целая этажерка. Но то - Новая библиотека, а ты же Старую искал.
- What?! – всё вдруг понял Гершель. – Вот мишигинер!
Леся, растерянно:
- Кто?!
Гершель, разгневанно:
- Я, конечно! Вот Леонард – умный: сам под забор не сунулся, меня, дурака, с девчонкой этой отправил!
- Ну, раз дурак, что с девчонкой этой, так, может, без девчонки поумнеешь!
Отвернулась Леся, прочь побежала.
- So silly! – взбрыкнул Гершель. – Сам разберусь.
Огляделся, а разбираться-то тут не в чем: поваленные замертво этажерки, битые стёкла да - сугробами – ни на что не нужные книги. А уже темнеет, и солнце в окне на горизонте краснеет, ветер в кронах тополей жуткое что-то нашёптывает, и вороны с герба на «Славу КПСС» живой мост в высоте выстроили: кар-карр, мёр-ртвый гор-род Пр-рыпять! Прищурился Гершель, ещё раз невольно названия почитал: «Сладкий остров» - тьфу!: «О нерушимом единстве стран Варшавского договора» - что за чёрт?! … «Про партійність і народність в українській радянській літературі» - это о чём? … «Дума про Коммиссара» - аж ногой топнулось Гершелю – и сразу сквозь пол-потолок провалилось. Грохотнуло внизу: это потолка кусок на первый этаж обрушился. Повис Гершель на руках меж двух этажей и читает в сумерках у самых глаз сквозь пыль, труху да извёстку: «Между двух океанов». Чихнул Гершель, за доску схватился, приподнялся-скрипнул другой конец доски, и поползли прямо в лицо «Книга о вкусной и здоровой пище», «Солдатами не рождаются», «Стекловата. Сборник стихов Челябинских поэтов». А «Дума про Комиссара», тонкая книжка в красной корочке Гершеля по носу больно чиркнула и в щель, из которой он уже выпростался наполовину, тьмяно-багряно юркнула. И тут совсем стемнело. А у Гершеля с правой ноги башмак сорвался, на нижний этаж полетел, о пол шлёпнулся.
Ой-ой-ой-ой-ой – Леся бежит-скачет: через книги-книги раз, через доски-доски два, через гвозди-гвозди три – добирается:
- Держись, Гешенька, я к тебе иду!
Ай-ай - Goddam! – висит Гершель, отжимается, а доски кругом-то словно льдины накреняются, вниз уходят.
А Леся за прочное место – за подоконник – левый локоть наружу высунула – ухватилась, рукою правой за волосы Гершеля потащила.
– Fuck!
И вытянули репку!
- А шляпа твоя где, Гешенька?
Темно уже было, так и не нашли шляпу.

……………………………………………………………………………………

Долго ли, коротко ли шли – не так уж, конечно, коротко – без шляпы, сначала в одном башмаке, а затем и босиком, так как и тот вышвырнуть пришлось, потому что Леся сказала:
- Гешенька, это плохая примета, когда в одном туфле. Это папа умрёт, если правого нет, или мама – если левого.
Фыркнул Гершель устало:
- Левого. А мама наша давно уже – от последствий Чернобыля…
Застонала Леся:
- Ой-ой-ой, я же слышала, туда же на вас - за границу - всю радиацию тогда погнало и облаком накрыло.
Отвернулся Гершель и вдруг как махнёт правой ногой, словно гол забить хочет, и босиком остался…
…долго ли, коротко ли шли – через Припяти-города мёртвую ночь, через дырку под проволокою наощупь лезли, через колючее поле, где табуном налетели какие-то кони, чуть видные в свете месяца, - через незримо шумящую чащу, по непонятной тропинке, которую Леся - всё-таки не рысь – не видела тоже, ногами только помнила путь, рукою правой Гершеля за спину обхватила, а тот её левой за шею…
…долго ли, коротко ли шли, и всё не понимал Гершель, почему не вынимает он из кармана отключенный зубастый мобильник, не докладывает Леонарду, не договаривается, как же теперь, - а Леся, та про мобильник - если вообще - то, во всяком случае, не вспоминала, а так приговаривала:
- Ещё немножко, Гешенька, и придём, и помоем тебя, покормим, переоденем, отдохнёшь, посмотришь, как мы живём, а то чего ж – только приехал, познакомились, можно сказать, а ты уж снова опять к себе за границу, а ты ж, говорил, местный, наш – я даже сразу не поверила, потому что у нас ведь тут никого такого, только старенькие и ликвидаторы. Тётя Тоня говорит, что ликвидатор – это тот, кто в огороде всё ликвидирует…
…долго ли, коротко ли – а дошли. Правда, перед самым домом Гершель ещё и в ручеёк с бревна скользкого свалился было, да тут же на берег и выскочил, только брюки замочил по колено:
- Ё!
- Ну-ну, Гешенька, вот же и пришли.
Куда пришли? Ничего не видать, кроме месяца и жёлтого окошка приоткрытого, откуда песня:

Месяц, як рыбка ў тумане,
Хмарки, як тонкия сеці.
Што ж ты мне сэрцэ паранил,
Мой найдарожчый на сьвеце!

Может, и заслушался бы Гершель такой трогательной песни, да ещё месячным вечером, да с такой свеженькой лесной Лесей, кабы на ёжика босой стопой не напоролся:
- А-а-а! Змея же! Змеи тут!
- Ой, Геша, не могу. Это ж нашего Геркулеса ты потоптал, а он тут всех змей истребил. И папа его так любит, молочко ему ставит, а он теперь или умрёт, или всю жизнь бояться будет: вот вы, скажет, люди, какие!
А из окна, высоко и проникновенно:

Як же мне, як же развеяць
Хмарачак тых караваны?
Гдзе мне найцi таго зэлья,
Штобы загоїлiсь раны?

А из темноты, из-за спины Гершелевой, рыжий огонёк-дымок и басовито-успокоительный голос:
- Ну ладно тебе, доча. Главное, что мышка-то как ни в чём не бывало ждёт мышоночка. Накладочка получилась. Та, понимаешь, мечена ещё старой зелёнкой, уже синей такой. А наша мамочка в порядке!
- Ой! – обернулась Леся. Кинулась голосу на шею, - папочка, ой папочка, так будет мышоночек, так он не пропал!
Блеснул в стёклах-очках рыжий дымок-огонёк, ещё успокоительней забасил голос:
- Да, всё хорошо, да я так и думал, я тебе скажу: с чего бы ему рассасываться, когда это бывало? Сколько живу здесь – всё плодится и плодится, а не то чтобы пропадать. Чтобы рассосался эмбрион – такого и вне Зоны не наблюдается, а у нас-то. Ну, пойдём в дом, там у мамки вечерницы, там и крёстная твоя, Ираида, акростихи про ёжиков импровизирует, и Микита Трохимович об ангелах псалмопевствует, и прабабушка Зинаида про жизнь вспоминает. А я, знаешь, посидел с ними, отметился, да и в лабораторию к норушкам-зверушкам: suum cuique , как мы с тобой говорим.
- Суум квикве! – учёно соглашается Леся. – А это…
Не дослушал отец, кто там «а это», обнял дочу за плечи, в хату повёл. Стоит Гершель, мобильник в кулаке сжал: или позвонить-таки своим, пока недалеко? Словно затылком в темноте увидела, кинулась от крыльца Леся, Гершеля за руку – где телефон – хвать:
- Пойдём же, не гордись так!
Напрягся – собрался – с рыжим дымком-огоньком поравнялся:
- Но что же ты не представишь мне этого человека?
- Так это же мой папа…
Пролетел параболой, погас огонёк:
- Виталий Власьевич Пименов, кандидат биологических наук…
Перебил гость петушисто, опередил на крыльце хозяина:
- Гершель Ушер бен Шломо Портной…
Не даёт перебить себя хозяйский бас:
- Директор международной ЭБС им. Нильса Бонета…
А Гершель, переступая порог, тетеревом затоковал:
- Правнук ребе Менахема Чернобыльского…
Иронически торжествует хозяйский бас, в комнату входит из тьмы – да в электричество: высокий, седоватый, округлая бородка, серый свитер под горло, тяжёлые квадратные очки-забрала:
- Правнук Степана Всеволодовича Пименова, первого в России и в мире целлулохирурга!
Перепрыгнул порог Гершель, в свет комнатный влетел – бос, черноног, одёжа мокра, локти в извёстке, пейсы треплются, подбородок щетинится:
- Принц Торы в четвёртом колене!
А из угла, где вверху лики в ризах складчато-серебряных полотнами повязаны, под ними три створки зеркала-всезнайки, в нём сразу: сундук скатёрками-рушниками укрытый и хусткою скрытый затылок 93-летней бабы Зинаиды:
- То недочула: чи ти Гриць втОрий, чи вже четвертий?
  Отразился недоуменно Гершель в зеркале: га? Отразилась худощаво-сухощаво-огневая кума Ираида, приулыбнулась, очи опустила, из-под шали красной книжечку добыла «Марійка Зів'яла. Журавлиння» и такое по книжке пропела:

Наповнено до вінць
Пустий відвіку келих:
Прийшов нарешті Принц,
Дівочих мрій веселих.

Але куди ні киньсь –
Все згинне, все невпинне.
Прийшов жаданий Принц
До іншої дівчини.

Tут выплыла на первый план зеркальный Леся, зарумянилась горделиво: то на отца глянет – Гершелем погордится, то на Гершеля – отцом:
- Мамо, це Гершель, він з Америки до нас, бо зроду наш, у Чорнобилі на Карла Лібкнехта народивсь. Він бібліотеки тутешні вивчає: стару, що в Прип’яті, подивився, а тепер нашу нову прийшов побачить.
Отвернулся Виталий Власьевич, от зеркала не спрятался: держится, будто горькое проглотил, а скривиться не хочет.
По всем трём створкам кинулось отраженье хозяйки:
- Та заходьте ж, любі гості, та з Покровом же вас, та сідайте, та Лесечка ж мені стільки про вас… І нада ж переодягтись і помитися трохи, правда, бо ви ж з Америки – близький світ!
Отразился гость пожилой, Микита Трохимович, лысину склонил вежливо-сдержанно, дескать: драстуйте, радий познайомитися. А Галина Васильевна, хозяйка, Лесина мама, Гершеля за локоть, за лапсердак запачканный, и в другую комнату потащила, исчезла куда-то, снова явилась, мужской костюм на правом локте висит, а в левой – туфли:
- Ви трохи помийтеся, бо я вам уже й воду притягла, ізвиніть, що холодна…
Глядит Гершель: здоровенный таз посреди комнаты, в нём и лампа, и стены ходуном ходят, а на табуретке серый прямоугольник мыла скользит.
- Ось помийтеся, а потім – пожалуста вам: це ще мого Феді-покійничка костюм, він же такого зросту, от як ви точно. А чого не хочете? А я знаю чого: радіації гидуєте. Так от же, щоб ви знали: її там у Києві чи в Америці – у сто раз. Ви зрозуміли мене? А як не вірите – то я вам докажу. Ось бачите, що це таке? Правильно – щотчик Гейгера. У нас тут більше 10 й не буває, це там у Києві, кажуть – і 35, і 45, ой, Божечки ж! А в нас…
Присунула аппаратик прямо к костюму, и - словно кто костяшками пальцев захрустел. Удивилась Галина Васильевна:
- Ну, це сьогодні щось таке з ним. А отак?
И в мощной ладони зажав аппаратик, грохнула им пару раз о дверной косяк:
- Он диви – все в порядку: 11. І це при тому, цей костюмчик звідси ніколи й не виїжджав – і цілий-здоровий. А мій Федя сердешний – вивезли нас і з ним, і з бабою Зіною – ти ж її бачив, яка вже старенька, - у ту кляту Смілу, та й помер Федя без рідного повітря.
Слезу привычно стряхнула:
- А костюмчик у порядку, іще можна свадьбу згулять.
Подмигнула, посмеялась:
- Ну, купайтеся. Поки ми там…
Оставила Гершеля.
И что же, так и переодеться хасиду в чужое? Н-нет! Но не ходить же и грязным! А мы вот как: грязь, конечно, смоем, зачем она нам, и опять переоденемся в наше… Правда, раструбы штанин… Так мы их тоже постираем, а в чём дело: лучше быть мокрым, но евреем, чем сухим, но… В общем, как папа Шломо говорит: лучше быть богатым, но здоровым, чем больным, но бедным, а? Ха-ха! И окунул кудри и пейсы в колышущуюся с тусклою лампой вместо луны колодезно-холодную воду в глубоком аллюминиевом тазу, сам подумал: как миква при первой нашей синагоге: полумрак, вроде как здесь, тоже вода зябкая лампы отражение колышет, ступени каменные склизкие в глубину ведут, крикнуть хочется: «А-а-а, папа Шломо, не хочу туда!» Но нельзя кричать: плюх… ух! Вынырнул – слышно:
- А що ж це за хто такий до вас, хозяйко, дозвольте спитать? – шёпотно-деликатный баритон.
Не слышит Гершель ответа, снова голову с ушами в таз окунул, вынырнул – слышит:
- Чи ви й самі його не знаєте? - уже погромче и со смешком.
Снова погрузился Гершель головою в гойскую вечернюю микву. Вынырнул – а там грудной бодрый голос хозяйки:
- Вже трохи знаємо, Микито Трохимовичу. А ви – не треба. Краще до винця ото призволяйтесь.
Баритон, со спокойным достоинством:
- А ви ж знаєте, Василівно, що я - сусід ваш - непитущий. І винце – то для жінок.
И бесстрастный бабушкин, с трещинкой-слабинкой:
- От і синочок мій казав отак. Там не пив, чи пив, але ж казав. І жонка в його була, та десь поділась, а діточок не мали, а там і сам він десь подівсь. І донечка в мене була, та Галю оцю народила…
Трёт мылом Гершель набитые-наколотые-намозоленные ступни: на одной прыгает, другую – намыленную - в мыльную воду суёт. Обмылся, махровым зелёным обтёрся – опять на одёжу смотрит: в белой рубашке воротник сер стал. Длинный чёрный пиджак – весь в извёстке, в трухе да в репейниках. А всё-таки – надену! А всё-таки – н-нет! Отложил лапсердак в сторону, сам пейсами по голым плечам брызнул: что пиджак, в доме и без пиджака можно. Рубашка чужая – так и быть, а штанов чужих – ни за что! Брюки – это лицо человека, говорил, говорят, прадедушка Ушер Портной. Натянул Гершель решительно родные брюки из бруклинского хасидского магазина, а они – тресь по самому тухесу! Ой вэй! Выскочил из треснувших, швырнул на пол, вскочил ошпаренно в чужие штаны, в чужие туфли, застегнулся, зашнуровался. Смотрит: а перед ним шкаф одёжный старый-бурый, а на двери зеркало. Смотрит Гершель в зеркало – узнаёт – не узнаёт: как же людям показаться, когда на себя не похож! А из-за шкафа-то:
- Хи-хи…
Гершель - туда, а там – дверь в другую комнату захлопнулась, а между шкафом и дверью место – как раз для Леси. Ну я ж тебя! Просунулся за шкаф, а из-за двери:
- Хи-хи!
Толкнул дверь – держит. И главное, что разбегу нет: шкаф мешает. Упёрся спиной, чуть тот шкаф не опрокинул, аж кот сверху зашипел!
- Х-х-ха-а-а-а! Ша-а-а-а…
Приналёг плечом – распахнулась дверь – не упал Гершель, только топот пяток слышал: ляп-ляп-ляп. А потом – в другой комнате из-за другой двери:
- Ку-ку!
Кинулся на ку-ку – и… в столовую-гостиную через другую дверь вбежал. Смотрит: сидит Леся за столом, перед ней стакан с вином, мама Васильевна рядом сидит, потчует:
- Випий, дитинко, батько й знати не йме.
И – на Гершеля:
- Ого!
И учитель Микита Трохимович седой хохолок-петушок вскинул:
- Еге-ге!
И Ираида-крёстная шаль красную распахнула:
- Прийшов нарешті Принц…
И окунула бабушка Зина в зеркало затылок в платочке:
- Оце і в мене синок був… моторний такий… і книжки читав, а я ж так і не навчилася, тільки знаю, що те округле – то «О», а те, з лапами, як жук - то «Ж»…
Тряхнул пейсами мокрыми Гершель, без приглашенья за стол сел – против Леси прямо. А та винца отхлебнула, улыбнулась, чуть поперхнулась, пырснула, лапкой замахала:
- Хи-хи…
И слышит Гершель, и затылком ощущает: распахнулась дверь за спиной. И в зеркале видит: разъехалась - как улыбка от плеча до плеча - гармонь:

Рідна тещо моя, ти горілки нагнала,
Ти поїла мене і зі мной півсела,
І в дорогу далеку ти мене на вагона саджала,
І сулію здорову на щастя дала.

И вырисовывается над гармонью: тонкое лицо, приветливые глаза, смиренные губы. И приветственно рассыпалась гармонь на частушки:

Ой, куме, куме, добра горілка,
Вип’ємо, куме, ще з понеділка!

Донельзя сжалась гармонь, чуть сок не брызнул:

Візьмем сулію, виб’ємо корок,
Вип’ємо, куме, ще й у вівторок…

И, войдя уже в хату, вдруг загремел «Прощание славянки». Да и присел к столу рядом с Гершелем. Оглядел проникновенно, подбородком качнул:
- Будьмо!
А Васильевна-то хлопочет:
- Як Іван Баран, та ще й з гармонією, як на свадьбу, то вже треба.
И Микита Трохимович кивнул одобрительно:
- Я ж – ви знаєте – сусід ваш непитущий, но як уже Іван Баран, то треба.
И стаканчики гранёные стаграммовые по столу зазвенели – гранчачки называются. А гранчаки – большие, по 250 – те на запивку: для компота там, а кому для винца. Выросла среди стола высокая бутылка с этикеткой злато-бурой «Коньяк Закарпатський», да и разлилась по шести гранчачкам, а Лесе не дали, ей винца мать плеснула:
- Ти ж у нас, доцю, наречена!
Хихикнула Леся, на Гершеля не глядит. Чокнулись гости, по гранчачку хлопнули, сало на хлеб положили, занюхали:
- Чур, після першої не закусювать!
Поморщился искоса Гершель на сало, лихо выхлебнул напиток: что за коньяк такой, этот «Закарпатский»? Другой коньяк вспомнился, его у папы в пекарне в торты добавляют специальной миниатюрной ложечкой. Велел раз папа Шломо старшему, Мишке: «Будешь на тортик месить – пусть малой тебе вже помогает. Покажешь ему шо, а то бегает тут, как тот цуцик». Взял Мишка – здоровый лоб - шестилетнего Гешку за ручку, потащил в пекарню: «Работать надо, а то бегаешь тут, как тот цуцик». Гешка: «У-ы-ы-ы!» - А Мишка ему ложечку специальную миниатюрную в рот: «На отО и не нявчи тут мене, как тот цуцик!» Обжёгся Гешка, обрадовался: «Ещё хочу!» Нахмурился Мишка: «А жопка не слипнется?» Посмотрел Гешка хитренько: «Дай, а то маме скажу, какие ты ребёнку слова говоришь!» - «Ну на, но тока не напивайся тут, как тот цуцик». И ещё раз пять так, а потом заснул Гешка. И с того дня до этого больше коньяку не пробовал, только кошерную водку «Keglovich» папа Шломо наливал по вечерам-пятницам во встречу субботе. Но всё-таки этот коньячок какой-то не такой, а терпко-вяжуще-холодящий, непонятный, вроде калгана, что в крендельки Гершель добавил бы, кабы папа Шломо не: «От когда я вже умру, то тогда будешь добавлять шо хочешь».
- Гарна в вас калганIвка, хазяйко! – похвалил Микита Трохимович.
- А хай же вам добре ведеться, сусіде, що ви кожного разу так її похваляєте. Як так, то я ще принесу, бо й Баран Іван тут.
Обняла Васильевна Лесю за плечи, с табурета сдвинула, ушли за кулисы. Седо-лысо кивает Микита Трохимович:
- Як уже Баран Іван тут, то й непитущому треба.
И видит Гершель: раздвигаются кулисы полосатые и, боком топчась, втаскивают на средину Галина Васильевна и Леся – показалось было: ещё одну женщину, а то не баба, то бутыль с полбабы ростом, буро-жёлтой калгановкой аж до круглой шеи с тремя подбородками налитая. Поставили стеклянную бабу на табуреточку:
- Ти ж її вдержиш, Лесечко? Ні, дай я сама. А ти ото біжи до шкафчика і тягни ту трьохлітровочку.
Обняла Васильевна бутыль, словно здоровенного младенца грудью кормить собралась. А Леся – раз-два! – выхватила из шкафчика с полочки пустую бедрастую трёхлитровочку и бережно, как младшую сестричку, на свой табурет опустила. Улыбается Иван Баран, гармошку растягивает, гармошка поёт-наговаривает:

Казаки, казаки,
Едут-едут по Берлину наши казаки!

И вдруг оборвалась удалая мелодия. Присела Васильевна, в одиночку бутыль-великаншу – кря-кря-кря! – над трёхлитровочкой бедрастой накренила:
- Лесечко, а де ж вороночка? Що ти як засватана?
- А ось, а ось, мамцю!
- Сусіде, а ви що як засватаний? Помагайте, непитущий, бо впущу!
Приподнял Микита Трохимович зад с табурета, под сулею-матушку руки подставил, как тут – буц! – лбом на другой лоб крутой натолкнулся:
- Мля!
- Sheet!
Это Гершель со своего табурета хозяйкам помогать ринулся. Плывут искры над столом, глядят друг на друга два барана – старый да молодой - как на новые ворота, а Иван Баран уже дальше наигрывает:

Я расскажу-у-у берёзке, как подружке,
Что нет любви хорошей у меня…

Не дождалась помощи Васильевна, льёт одна тёмно-золотистую калгановку через алюминиевую воронку в бедрастую трёхлитровку. Прохладно-душисто в комнате стало, приостыли старый да молодой, сидят, лбы потирают. Водрузили хозяйки трёхлитровку на стол, а двадцатилитровку-то снова вдвоём за кулисы потащили. Потёр лоб Гершель, посмотрел Микита Трохимович, да и себе потёр:
- Я ізвіняюсь, - кахи-кахи, - молодой чєловєк, а ви звідки ж до нас будєтє?
- Я, вообще-то, из Чернобыля…
- Тю-у-у… - удивление сделал Микита Трохимович. – А чого ж я тебе такого там ні разу не бачив?
Усмехнулся надменно Гершель:
- А потому что мы уже 20 лет живём в Америке, в Нью-Йорке!
- Ага! – подмигнул торжествующе Микита Трохимович. – То спасібочки ж вам од нас!
- Мм-м? – недоумевает Гершель, уже от гранчачка расслабившись по-предсубботнему.
- Нє, молодой чєловєк, то не «м-му», а то ви ж нам, як війна була, тушонку поставляли – «второй фронт».
Пуще недоумевает Гершель:
- А?
- Нє, парубче, нє скромнічай, то не «а», а ви ж нам потім холодну війну зробили. І у В'єтнамі з нами воювали, га? І нарешті: Чорнобиль нам учинили – то раз, Союз нам розвалили – то два, а тепер хочете нам ядерний смітник отут влаштувати…
И потрясённо, словно Америку открыл:
- А то вже буде три. Отак-от, молодой чєловєк. Так, Василівно, ви вже прийшли з комори? - І дівчина ваша тут, і бабця старенька, і кума ваша вчена, і Баран Іван, і я, ваш сусід, і… гість оце з Америки…
Разливается по гранчачкам самогонка пахучая, на корню калгановом настоянная, распевает гармошка Баранова-Иванова:

Травы-травы-травы не успели
От росы серебряной согнуться…

Сам улыбается значительно, слова не проронит. А Трохимович, неугомонно:
- Так от, товариші, треба нам тепер пити за Америку, бо вони тепер над нами стали замість Москви…
Не понимает Гершель, но чует – выпад – или наскок – или наезд – как оно по-русски? Так нате ж вам:
- Знаете что!
Снова удивление сделал Микита Трохимович:
- Ну, як ви скажете, то знатиму що!
Приблизилась Васильевна к соседу лицом:
- Ви мене зрозуміли? Ви мене зрозуміли. Краще ото псалома заспівайте – у вас же так гарно вони получаються.
И Гершелю, сладко-улыбчиво, как вареник с вишнями:
- Микита ж Трохимович у нас композитор.
И Трохимовичу, не убрав ещё улыбки:
- Давайте вже, сусіде!
Встал сосед, выпрямился, из-за стола выступил, преобразился концертно. Остановил гармонь Иван Баран, словно «тпру!» сказал. Пригладил седины Микита Трохимович, и вдруг заметно стало, что не так уж сосед лыс, и надо лбом ещё куражится петуший хохолок, а голос его –стёртый, но уверенный баритон – воспарил над столом напряжённо-протяжно:

Жовтіють у часописах цита-ати,
Але давно ніхто не вірить їм.
Я вірю: будуть янголи літати
Над молодим Чорно-обилем моїм.

Скатила слезу на красную шаль Лесина крёстная Ираида. Приподнял ухо с подушки-гармошки Иван Баран. Ликует Лесино личико, шепчут без голоса губки за псалмопевцем: «Над молодим Чорнобилем моїм». Одобрительно замечталась Васильевна: так-то лучше. Вздохнула бабушка Зина:
- А бідному чоловіку – воно так: живи в бідності, як уже Бог дав. Бідному од багатства – одне горе.
Не удивляется никто, выше парит над столом псалмопевец, грозы подпускает:

Європі ми давно складаєм жертви,
Америці будуємо смітник.
Я ж у господі батьковій померти -
Мабуть, був дуже грішний, бо не встиг.

И Гершелю в глаза, выпадно-победно: вот! Сорвался Гершель:
- Знаете что!
Спохватилась Васильевна:
- Годі вже, сусіде – щось ви не тої завели! Давайте краще…
 И, постепенно снимая с лица концертность, уселся на место удовлетворённый певец, заговорил добродушно:
- І правда, хазяйко, бо в добрих людей воно ж як: поспівають-поспівають – та й вип’ють.
- Так отож!
Радостно взвизгнула гармошка, звякнули гранчачки, особо потянулся к Гершелю Микита Трохимович, подмигнул:
- Будьмо, молодой чєловєк!
Хмыкнул Гершель, чокнулся, выпил, сам думает: не следует хасиду, вообще-то, с иноверцами пить-есть, а ещё строже говоря – и гостить у них негоже хасиду. А с другой стороны, сегодня ж пятница, суббота входит, и празднично поужинать – это обязательно. Папа Шломо после первой всегда сыновьям говорит: «Я думаю, шо ни Б-г, ни Талмуд не запрещают еврею выпить по второй». И подмигнёт, совсем как Микита Трохимович. Тепло стало, усталость куда-то свеяло, ещё и закусить бы… но. Но – лежат перед Гершелем уже два ломтя кирпично-суховато-ноздреватых, корка спереди гладко-коричневая, по бокам шероховато-палевая. Ел бы Гершель хлеб, да поверх ломтей - толстое, белое, с промясью, розовой, со шкуркой жёлто-соломенной и чёрной щетинкой реденькой – сало! Свиное! Нет уж, гоим-язычники, только не сало! Только не свиное! А хозяйка, как нарочно:
- Закусюй же, синку, на здоровлячко! Ти ж бачиш – воно без радіації, соломкою смалене, он іще щущик на шкірочці.
- Х-х-хі! – это уже Леся. – Мамо, звідки Гершелю знати про ваш щущ?
- А вот и знаю! – это уже Гершель – сам себя слышит. – Это когда гусёнка на шабес потрошат…
Хохочет Леся, гогочет Микита Трохимович, смеётся Васильевна, даже Ираида тихо усмехнулась. Смотрит приветливо Иван Баран, молчит пока гармошка. Бабушка Зина, задумчиво:
- Та не переводь сала, внучечко. Жиди ж яго не їдять.
- Ой-й-й! - ладонями всплеснула Васильевна. – Тю на вас бабо – таке на гостя сказали.
И Гершелю:
- Ви не ображайтесь на бабу – їй на Спаса вже сто три роки відгуляли. Сама вже не знає…
И Микита Трохимович, увесисто:
- Та він усе розуміє і не обращає вніманія.
Пожевала губами баба Зина, посмотрела куда-то внутрь:
- Не знаю, но пам’ятаю: вони в Чорнобилі живуть і сала не їдять, і пейси отак-о носять. Мене ще маленьку батько на ярмарок у город із собою брав…
Видит Гершель правым глазом правый пейс, после купания ссохшийся в крысиный хвост, про себя думает: а что такое?
Микита Трохимович, рассудительно:
- Тому що бабі калганівки не треба. Звиняйте, бабо, але це факт. Ми вас шануємо, бо в вас уже такий вік, але.
Кивает бабка, внутрь смотрит:
- Такий уже вік, що не знаю, як воно буде – хто обмиє, хто похороніть…
Васильевна, обиженно:
- І не сором вам? Як це – хто обмиє, хто похороніть?
И Гершелю, словно в оправдание:
- Вона ж тут у нас у сусідній хатці довіковує, все одно як в одній квартирі. Це ж моя баба, а Лесечці – прабаба, і таке каже.
Микита Трохимович, почти торжественно:
- То вона тільки так говорить, а добре знає, що онуки і обмиють, і поховають, а ще й сусід допоможе. Тільки ви, бабо, не йдіть іще з життя, треба ще пожити, мудрістю з нами поділиться. І випити ще треба, коли вже Іван Баран тут - га, хазяйко?
Снова золотится в стаканчиках, снова холодит и щиплет ноздри травяной аромат, снова балует-играет гармонь:

Всем давала, всем давала,
В саду на скамеечке…

Посмотрел Микита Трохимович укоризненно:
- Ну, знаєш, Іване, ти… той: не все співай, що граєш.
А тот лукавит глазами:

Не подумайте другого,
А с кармана семачки.

Улыбнулась хозяйка:
- Давайте, Іване, на добре здоровлячко!
Чокнулись чарочки, пригубил Гершель, да и отставил, а Іван посмотрел понимающе, да и запил свою чарку Гершелевой, дальше заиграл:

Ти казала, у неділю
Відгуляємо весілля…
Я приходжу – обана:
На столі стоїть труна!

А из угла, что напротив двери, смотрит на Гершеля человек, лохмат-бородат, в пиджаке с драным рукавом, а под ним рубахи нет, зато на голове шляпа хасидская, совсем такая, как у нас на Бруклине в магазине Сэма Голдберга:
- Ваша, молодой человек? – снял и протянул пришелец шляпу через стол Гершелю.
Примолкли застольцы. Притихла гармонь. Взял Гершель шляпу, надел:
– Моя и есть.
А пришелец, тихо и успокоенно:
- Ну и славно. Вот какой случай: шляпа в Припяти нашлась – среди книг лежала: люблю иногда зайти, книжки полистать. На первом этаже башмак валялся, а другой – прямо в поле под луной. А башмаки-то – одна пара. Любопытный был день.
Удивляется Гершель:
- Так и туфли мои!
А лохматый-бородатый, Васильевне:
- Хозяйка, Власьевич дома?
Нахмурилась Васильевна, пробормотала:
- Там у лісі, в лабораторії.
- Ага.
И понимает Гершель: исчезнет сейчас, и прямо в его, Гершелевых,
туфлях. А тот, в туфлях, посмотрел Гершелю на ноги:
- Ты, я вижу, обут. Вот и славно. Поменять башмаки – не то, что сменить дорогу, но это уже шаг. Не беспокойся: надо будет – вернутся башмаки. А надо будет – и сам вернёшься.
Смотрит Гершель в угол теневой – никого не видит. Только слышит уходящее:
- А шляпа тебе пока ещё нужна: нельзя хасиду без шляпы.
Помолчали. Пробурчала Васильевна:
- Бачили щезника? Являється, щезає – казнащо. А може й зараз тут стоїть – хто його знає.
- Да, - промычал Микита Трохимович. – Це той, що з лісу.
И повеселить хотел компанию:
- А до мене з лісу ж кабанчик якось приходив…
Васильевна, хмурясь, отмахивается:
- Та чули ж усі сто разів!
- Якщо ви вже чули, то я для гостя.
И, подчёркнуто лично к Гершелю адресуется:
- Це було о п'ятій годині вечора. Приходжу я додому, після того
як от з Лесею урок відспівав, бо я ж, щоб ви знали – все життя вчителюю. І тепер, хоча і на пенсії. Але кого ж тепер тут навчати – сама Леся, та ще маленька Марійка у Чорнобилі народилась, уже шість років як.
Быстро заговорила крёстная Ираида:
- Ту бідолашну Марійку журналісти київські ледве не розтерзали. Батько їм заборонив, а мати – все ж таки жінка – тишком-нишком пускає, як дуже настирні. А я вважаю – не треба цього дитині. Краще так, як Лесечка наша: ніхто про неї не знає, навіть не записували ніде – а виросла нівроку, вже шістнадцять років як.
Посмотрела Васильевна внимательно на куму:
- Ви мене зрозуміли? Ви мене зрозуміли.
- Так от про кабанчика… - хочет продолжать Микита Трохимович.
Но не унимается кума Ираида:
- І не треба тих документів, і не треба того суспільства, і не треба їй заміж…
- А тю на вас, кумо! – вспыхивает Васильевна. – Не треба, не нада, не ляпайте лишнього. Що ви така жінка, якій добре й без мужа, то правда. Що ви збиралися до монастиря – хто того не знає? Це ж як про кабанчика. Но всі ж люди не як ви, га? І Леся моя не така, хоча й ваша хрещениця – он бачте, парубка знайшла, і не з ліквідаторів, хай їм грець!
- О, кумо Василівно, кажете монастир? Добре, хоч услух сказали, бо всі шепчуть. Да, і хай хто сміється, а пішла б, ще змолоду пішла б, якби не Радянська влада та не школа: я ж діточок навчала, а мені б не дали. Де той монастир, а де та школа. Але…
- Але у вас і так монастир. Ви самі собі монастир. Тільки що без начальства, воно ж і лучче ж, що у вас один Господь Бог начальство. Згадайте, як вас зі школи вижили, коли ви з начальством завелися.
Забыв на время кабанчика, встряёт Микита Трохимович:
- А тому що треба вміти жити в колективі. Ви ж, Іраїдо Іванівно, такі були конфліктні: прийшли на відкриті партійні збори і прямо перед комісією з облоно вірш про янгола зачитали!
Зазвенел от несправедливости голос Ираиды Ивановны:
- Як не сором таке про людину казати! Ви ж самі, Микито Трохимовичу, про янголів щойно проспівали.
Уже готов к такому возражению педагог-псалмопевец:
- Так, проспівав, бо треба знать людям правду. Бо про той американський смітник навіть чесні люди в самій Америці – як наш гість – скажуть, що його не треба…

Сидит Леся, вроде как засватанная, вина не пьёт, хлеба-сала не ест, только смотрит-слушает, всё видит-слышит: и как Иван Баран поиграет-поиграет да и выпьет – сначала за себя, потом выпьет за Гершеля, а потом и просто выпьет; и как бабушка Зина так глубоко внутрь ушла, что уж как будто и в зеркале не отражается; и как мама горячо крёстной Ираиде правду-матку высказывает; и как крёстная Ираида в красную шаль, в страницы Марийки Завьялой потупилась, правду-матку не слушает; и как Микита Трохимович слушателя седлает-пришпоривает, а Гершель…

А Трохимович Гершелю:
- Ви вже бачили, яка тут незаймана природа: лосі, рисі, коні Пржевальського, уночі вийдеш - вовки виють, а кабанчики! Кабанчики дикі, по-перше, на вулиці Радянській пам'ятник Володимиру Іллічу Лєніну рилами підкопали. Уявляєте, яка раніше за це була б відповідальність: усі б геть вилетіли і з райкому, і з міськради, а може, і з районо. Знелюдніло б місто. Але я не про те почав. Позаймався я з Лесечкою сольфеджіо – ще маленька була, а слух вже прорізався! – приходжу на двір, а була – я вже казав – п'ята година… Ви мене слухаєте, чи ви вже на якомусь іншому предметі? Отож. Приходжу о п'ятій годині і відчуваю нагальну потребу. Відчуваю нагальну потребу і, не заходячи до хати, прямую, таким чином, просто - куди? Звичайно, до туалету. Туалет у нас – може, ви там, в Америці, не знаєте – знаходиться надворі. Просто стоїть така дерев'яна халабудка – існує навіть такий вираз: будинок невідомого архітектора. Ге-ге. В мене особисто цей будинок розташований дверима до городу, а глухою стіною до глухої стіни моєї хати. Так от, обходжу я хату і раптом чую: в будці хтось є. А я ж мешкаю самітно, бо зроду неодружений, а на вулиці в мене більш ніхто не живе – всі хати полишені після Чорнобилю. Ну от ви б подумали – хто там? Правильно – ліквідатор. Вони люблять городи. Ну хай собі. Але ж чекаю п'ять хвилин, десять, уже й сонечко сідає, а він усе крекче, та так несамовито. Ну, буває, що в людини запре. Кректав-кректав, а тут замовк. Може, думаю, він у нетверезому стані та й заснув там. Тоді я делікатно так стукаю в стінку. Мовчання. Стукаю сильніше. І раптом халабуда стає вищою і суне просто на мене. А я ж взагалі непитущий, і в чортів не вірю, а тут таке. Ледь не розчавило мене між тих двох глухих стін. Вислизнув я з-поміж них на город, озирнувся – аж там кабанюка – отакенний, як оцей стіл – задом до мене стоїть. А на спині в нього халабуда моя дерев'яна. То я вже навшпиньках та задкуючи, поки він не озирнувся – та до хати, та двері на гачок, а про нагальну потребу навіть забув. Потім згадав, та так до ранку й мучився. Це ж із моїми шістдесятьма роками! На світанку вийшов обережно – ні кабанюки, ні халабуди, тільки дірка.

А Васильевна Ираиде:
- Я дуже поважаю вас, кумо Іраїдо, правду кажу, але брехати не стану: ви таки такі чудні буваєте. Навіть ще в школі ви ж нас, учнів, вашими віршами задовбали. І не кажіть, як тоді, що це неправильний і жаргонний вираз, бо я ж вам брехати не стану. Бо ви мене, було, як спіймаєте звідси по дорозі, бо я ж мала таке щастя щодня однією дорогою разом з вами ходити з хутора в город до школи. То і в дощ, і в метелицю - ви мене отак за плечі – ще баба Зіна казали: ухопив вовк овечку! – та й торочите: «Підростай, дитино, не бреши ніколи, не вживай неправильних слів, а подивися краще, яка навколо краса, яка природа, то й не потрібні тобі ті хлопці, правда? Поки ще маленькі, то вони, може, симпатичні, а як виростуть, то такі стають противні: харчать, матюкаються, п'ють-курять і дівчат обманюють». Доходимо до школи, а там на дворі з мене хлопці гигочуть: «Така ж буде дурнувата стара дівка. Ти б її узяв? І я б не взяв, ги-ги». Тільки Федір мій бідолашний на те не зважав і ще змалечку зі мною дружив, а дурнів не слухав. А потім уже - років у п’ятнадцять – як почали ми у парк ПКІО на танці бігати, то всі вони за мною бігать почали: «А споримо: зі мною Галка гоцать піде» - «А споримо: зі мною Галка в кіно піде!» А я тільки Федю мого знала, ну, може, не завжди ж одного, брехати не стану. Федічка ж мені там, у себе на небі, пробачить. І те пробачить, що заміж удруге вийшла, і що в нас із ним діточок не було, а з іншим – ось, Лесечка нівроку, уже й сама наречена. І не тягніть ви її за собою у той ваш одинокий монастир… От тобі, Федюню, чарочка до твого портретика, ти ж у мене перший. Хай тобі там легенько гикнеться. І не забуду я, кумо Іраїдо, як ви нам уже в десятому класі почали щось плести про Принца, якого треба ждать, а заміж не ходить. А Федя тоді й спитав: «А нам кого ждать?» А ви заплакали та й побігли з класу. А хлопці кажуть: «То через те, що її не взяв ніхто. А ти б таку взяв? Отож». А ви після того – я вже пізніше взнала – на відкритих партійних зборах у школі, при комісії з облона, їм про янгола зачитали, про того самого, котрим ви нас у класі так уже задовбали… А може, почитаєте нам тепер, так щоб і гість почув, га, кумо? Бо сьогодні ж Покрова…

…а Гершель и сам всё видит-слышит: и про кабана-хулигана, как он халабуду в лес унёс – ему, может, тоже нужно; и как Ираида вся в красном, аж лицом бледна, в книжку потупилась и бормочет почти про себя: журавлиння – невпиння, кохання – світання, зілля – весілля, багаття – латаття; и как мама Лесина руками здоровенными загорелыми размахивает, словно в мешках правду-матку на грузовик забрасывает; и как бабушка Зина внутрь ушла, одно отражение в зеркале осталось платка зелёного да кофты рыжей; и как Леся…

Оторвалась Ираида от збіжжя-заміжжя и надменно-смиренно:
- Ну що ж, Галочко, то для гостя… - и шёпотом, - для Принца…
И, встав, подалась вперёд и выше, словно сейчас полетит:

Пресветлый ангел мой Господен,
Хранитель ты души единородный,
Будь милостив к рабе своей!

Храни меня во все минуты,
Храни меня во все часы,
Храни меня во всех напастях лютых
И среди самыя мечты.

Здесь чуден мир передо мною!
Могу ли я перенести?
Пресветлый ангел мой Господен,
Ведь ты же мог меня спасти!

И Леся, и Васильевна – заплакали. Леся – навзрыд, как трёхлетка с ушибленной коленкой. Мама Васильевна – просто всхлипнула пару раз, а потом засмеялась:
- Які ж ми були дурненькі, що тоді над вами здівалися!
Смиренно-надменно, ресницами пол подметая, направилась к выходу Ираида, дескать: вершину пройдено, отже час тепер, по хатам, по долинам з тужним кличем журавлиним – і доволі з поета! Но хватают Ираиду обе дюжие руки Галины Васильевны за внезапно постаревшую красную шаль:
- Кумо, Іраїдо Іванівно, та куди ж ви, та ще ж не все, та ще ж буде життя, і ще ж янголи прилетять, і яблуні повесні зацвітуть, і Лесечка зібралася в заміжжя!
- И мышоночек скоро народится! – вся в радостных слезах пролепетала Леся.
Согласилась вернуться кума Ираида – выпить на коня, тем более что – и кто ж это успел? – от калганOвки трёхлитровой уж только на коня и осталось. Разлила Васильевна золотистое-душистое по гранчачкам, принялась Ивана Барана за плечи будить – не разбудила. За уши стала будить – не разбудила. За седину тёмно-русую голову Ивана приподняла – не разбудила. Махнула рукою:
- Ну що ж, давайте – будьмо!
Хлебнули, и бабушка Зина вдруг изнутри вернулась и выпила половинку, а другую половинку Трохимовичу в опустошённый гранчачок, не спросясь, выплеснула; и Леся в вине язычок помочила; только Иван Баран головой на гармошке не шелохнулся; да Гершель пустой гранчачок ладонью прикрыл. Удивилась > растерялась > обиделась > задумалась хозяйка:
- А може, бабо, ви й правду сказали, що він таки… - и шёпотом, - жид.
А вслух:
- Ну то й що, і школу нашу – ви ж пам'ятаєте, Іраїдо Іванівно, називали жидівською, а ви ще казали, що це неправильне слово, а я думала: канєшно, неправильне, бо школа ж руська, а що вони в ній навчаються – то що ж? Аби хлопець був хороший!
И, лично Гершелю:
- А ми ж, молоді, такі дурненькі були, слухайте: як ото йшли з ПКІО з гоцалок, то взяла якось я глечика надбитого, а в ньому кирпичина, важкенький такий, та й у вікно, де в хаті жиди молилися, та й шугонула того глечика. З віконця – гир-гир! А ми – ги-ги! Та й тікать. Бо ж весело! Бігли, аж захекалися. Віддихнули трохи, віддишався Федя, покійничок мій, та й так мене притис і ув ухо шепче: «Підеш за мене?» Віддишалась і я: «Дурний ти, Федю, а за кого ж!» А баба Зіна, як взнала, та й каже: «Дурна ти, Галю, жиди ж такі мудрі люди, де ж нам проти них! У тебе ж тепер від нього, може, й діточок не буде, та й сам він не житиме довго». Так і сталося. А головне, що в тій хаті згодом ліквідатори Чорнобилю глечика надбитого з кирпичиною знайшли, витягли кирпичину, а під нею – купа золота… Та пий же, синку, гостей проводжай, бо інакше їм дороги не буде.
Не хочет пить Гершель, и так голова кругом, но и не выпить неловко. И Микита Трохимович смотрит заинтересованно:
- А чи ви знаєте, молодой чєловєк, що то таке – калганIвка. Це наш чорнобильський жень-шень. І кожен мужчина, особливо із моїми шістдесятьма годами має споживати його вранці, в обід і ввечері. Як мінімум по чарці. Тоді це мужчина.
Отозвалась ни с того ни с сего баба Зина:
- Трохимовичу, а нащо тобі те мужчинство, як ти зроду нежонатий і на всій вулиці один живеш?
Посмотрела строго Васильевна на бабку:
- Бабо, ви мене зрозуміли? Ви мене зрозуміли. Мужчина завжди есть мужчина. Пийте, Трохимовичу, як воно вам на здоровля. І цю пийте, й цю, бо Івана вже не добудишся, а гість наш…
И руками развела. Взял двумя руками гранчачки Трохимович, сам с собою чокнулся:
- Будьмо, Микито!
И одновременно вылил оба в рот. А потом поднял бабу Зинаиду с табурета под руку, и куму Ираиду с табурета под руку:
- Ходімо, жіночки, а я вас обох проведу.
И пошли. Только слышно со двора:
- Не бійтеся, бабо, я й похоронити допоможу, бо ж того академіка з його жаболаторії навіть випить не докличешся. Ні, Іраїдо Іванівно, про янгола – то добре, але ж треба дивитися й на епоху…
И удаляющееся:

Я вірю: будуть янголи літати
Над молодим Чорно-обилем моїм,

И, совсем в отдалении:

Над молодим Чорнобилем моїм!

……………………………………

- Отут ночуватимеш, гляди: і лампочка тобі й постілька тут. Лягай собі до ранку, до світанку. А завтра подивимось як. Добраніч!
Стоит Гершель в полутёмной комнате, в зеркало всматривается – мало что видит. Смотрит в угол – видит над дверью бело-синие православные иконы рушниками обвязанные, - отворачивается. Надо по-человечески, по-еврейски Б-гу помолиться. Что был за день: от своих оторвался, шляпу потерял, невесть с кем субботу встретил, а что дальше будет? Молиться надо. Небось папа Шломо - Мишка говорил - до Америки пятниц-суббот не различал, а с гоями пил-ел, а это потом уже выяснилось, «шо мы ж таки хасиды». Но всё-таки – помолимся, Гешка, ведь мы ж таки хасиды. Ведь – даже не будь я хасидом, понятно, что если ты оторвался от привычного, Б-гом благословенного, то надо помолиться, благословиться, ведь всё не так стало. Что там на мобильнике: та-ак – три пропущенных звонка от Леонарда. Ведь ищет же меня, волнуется. Позвонил мне тогда, говорит: «Гершель Ушер бен-Шломо, принц Торы в четвёртом колене?» И встретились потом с ним, и дал понять, что хотя настоящий принц – это он, Леонард Кравец, прапра… внук первого ребе Чернобыльского, но что я, Гершель Портной, тоже внук ребе Чернобыльского, но уже последнего. И поэтому не могу быть равнодушен к судьбе наследия Чернобыльской династии. Интересно, что я даже не спросил: «А почему не Мишка?» Ведь он же первенец от мамы Риты, которая дочь Баси-Рухомы, которая дочь последнего ребе Чернобыльского. Но Мишка – какой же он принц, это даже Леонарду с самого начала было ясно. Пускай себе месит тесто, бьёт мышей, воюет с неграми, но он не принц, это ясно. Вообще, наверное, правильно - в одной семье двух принцев не рождается и, понятно, что если посмотреть между братьями, то какой же Мишка принц, а принц – это я. Но хотя я и принц – нет, именно потому, что я принц – как можно было провести так этот день! Как можно было потерять шляпу, просидеть целый пятничный вечер с неевреями, пить с ними, чуть было не съесть свиного, с промясью сала! Виноват я пред Тобою, Г-ди, грешным родила меня мать моя, кровь на руках моих и грязь на душе моей, омой меня иссопом и я очищусь, ототри меня, и стану белее снега; научу беззаконных Твоим путям, и нечестивые к Тебе обратятся… И что с того, что молюсь я, обратясь в угол, и не глядя на языческих намалёванных идолов, которых они тут так и называют: богы! Да почём я знаю, может быть, и вправду – богы. Того с меня Б-г не спросит, что я не знал, где Он, где не Он, о том спросит, был ли я Ему верен. Он – и для них Б-г, только не знают они того. А я – что я знаю? Знаю то, чему меня научили. Знаю, что каждый вечер надо молиться. Вот и помолюсь, хотя бы и в чужой одежде, хотя бы и в комнате с малёванными подобиями. А вот как: посмотрю-ка я в зеркало, в это огромное зеркало, жёлтым деревом оправленное. Ведь сказано, что человек – образ и подобие Б-жие. Почему же не помолиться Б-гу, глядя на его образ и подобие? Слава Тебе Г-ди за всё, что послал мне в этот день, и за всё, чего не послал. Прости меня, Г-ди, за всё, в чём согрешил пред Тобою в этот день, и омой меня ото всей нечистоты, в которую замызгался. Я не в обычных обстоятельствах, потому и молюсь не как следует, да, правду сказать, я и в обычных обстоятельствах особо не молился, только твердил на непонятном языке: ……………
И… Мышь! Кыш! Да какая ж это мышь, это же в углу, на отведенной мне постели мышонком-котёнком свернулась девчонка!
- Ты?
- Я.
- Здесь?
- Да.
- Да тут же я.
- И я тут.
Кинулся Гершель к постели, задом в зеркале отразился:
- Брысь!
Так, бывало, покрикивал на сестрёнок – Розочку да Цилечку, но тут же не сестрёнки:
- Пошла вон, брысь с моей постели!
Подняла личико, распылалась:
- Ого, разошёлся! Х-хи!
- Брысь, сказал, из моей комнаты!
- Ш-шо-о-о? Это, кстати, мой дом, а ты в нём гость. Где хочу, туда и хожу, понял?
Пыхнул Гершель:
- Пошла вон!
И получил наотмашь по щеке.
- Вот тебе, понял!
Другой щекой пыхнул Гершель, правой, да правой рукой – как плюхнет Лесю. И стоит, сам не знает, что ж теперь. Стоит Леся перед Гершелем – босая, в зелёном халатике коротком, глазки, как у коней Пржевальского:
- Ах так!
И – бах ладошкой Гершелю по левой щеке, и пояснила:
- А батюшка сказал: кто тебе даст по правой щеке – подставь и левую.
- М-м-м?! – не понял, потом понял Гершель.
И, поняв, показательно подставил правую:
- Спасибо–пожалуйста!
Растерялась Леся, ладошку занесла, сомневается. Всё-таки шлёпнула Гершеля по подставленной, но не больно:
- Батюшка ведь не говорил, как отвечать, если кто подставит щёку.
Забубнил Гершель:
- Ты… ты…
И как даст Лесе – и по уху, и по щеке – по правой, по левой - сам не знает. Отступил на шаг, обе подставил, зажмурился. Отступила Леся на шаг, да как бросится! Обе ладошки занесла, да на плечи ему и положила. В правую, в левую щёку поцеловала, отскочила, смеётся: батюшка ведь ничего не сказал на такой случай.
И тут началось! Кто поцелует тебя в правую – поцелуй его в левую. И в правую тоже можешь, и снова в левую, и во всё: в глаза, в нос, в лоб, в чуб, в пейсы, в подбородок, в уши, в брови, в веки… И он тебя во всё: в губы, в глаза, в нос, в чёлку, в скулы, в виски, в плечи… - Но!
Но грохнула дверь в другой комнате, и грохнул сердито хозяйский бас:
- Так. Этот дрыхнет на гармошке, те по домам спать пошли, а принц ваш – где же?
Рыбкой выскользнула Леся, метнулась в дверь – только и видел Гершель, как зелёного халатика пола мелькнула.
Не стал дальше молиться – не до того. Пал спиной на кровать высокую, семиперинную, десятипружинную, покосил пирамидку подушечную – уснул в два счёта.

………………………………

Спится-снится-вспоминается Гершелю: месит он тесто на торт в папиной пекарне на Бруклине. Месит, специальной миниатюрной ложечкой коньячок добавляет, шоколад, ваниль внимательно отмеряет, а брат старший Мишка булки развозить поехал - это дело наёмным не доверяется. Хватит с нас того раза, когда Мендель-шофёр негритёнка задавил, а ниггеры его вместе с фургончиком на бензинке и спалили. Первое – еврей погиб, второе – с ниггерами война до сих пор идёт, а главное – фургончик же! Купили, конечно, новый, розовый, Shlomo’s Bakery & Sons на дверце написали, но за руль даже старого Аврума не пускаем, только Мишку. Он серьёзный, аккуратный, силы – как в том коне, а главное – ниггеров ни хрена не боится, это они его боятся, ха! Ну а Гершелю – тесто месить, торты ваять, сестричек-помощниц туда-сюда гонять: «Цилечка, неси фермент! Розочка, где корица? Ну что вы, оглохли, телефона не слышите? Кто мне трубку принесёт» И бегут уже Розочка-Цилечка, и друг у друга трубку рвут – кто первая брату подаст.
- У телефона.
- Кто?
- Портной.
- Какой?
- А какого вам надо?
- Младшего.
- А какого из младших?
- Самого.
- Самый слушает.
- С вами говорит Леонард Кравец.
- Я очень рад. А кто это?
- Я же сказал: Леонард Кравец.
- А что, Леонард Кравец – король, чтоб его все знали?
- Леонард Кравец, молодой человек, не король. А знаете почему?
- А что же, вы думаете, не знаю?
- И можете сказать?
- А что же, вы думаете, не могу?
- Ну так скажите!
- Потому что – где мы с вами живём?
- Что за вопрос, молодой человек?
- Вы имеете в виду, что мы живём в Америке, так?
- А вы подумали что-то другое?
- А у американцев, сэр, где вы видели королей?
- Вот видите, и у евреев тоже нет королей. Уже от Израильско-Иудейского царства, молодой человек!
- Ну так почему ж я вас должен знать?
- Не горячитесь, молодой человек.
- А вы уже не молодой?
- Дело не в этом. А дело в том, что у евреев хоть нет королей, но есть принцы.
- Так что - вы хотите сказать?..
- Да-да, это как раз я. По отцу прямой потомок Нахмана, первого ребе Чернобыльской династии. Только не отвечайте как ваш неадекватный старший брат.
- А то есть?
- А то есть, он сказал что-то вроде: Should I become a crayfish, after you’re a рrince?
Перевёл Гершель про себя: ха-ха, так это ж Мишка в смысле: «Так шо мне раком стать после этого, шо вы принц?» А трубка тем временем в ухо:
- Ну, мне сразу всё стало с ним ясно…
- Да ну? И что же вам стало с ним ясно?
- Ой, ну это ваша семья, и я по нему понял, что в смысле семьи вас лучше не трогать.
- Это в каком смысле?
- В таком, что я ему намекнул о том, что он – как, впрочем, и вы – потомок, вполне прямой, пусть и не вполне брачный…
- Что за заявочки вы себе позволяете?!
- Ну вот, ну вот, с вами таки ещё возможен диалог. А ваш брат тут же назначил мне свидание, чтобы показать, где зимуют раки – where the crayfishes spend winters. Я не психиатр, но и мне ясно, что это какая-то редкая фиксация на речных раках.
- Ну тогда что ж ещё вы хотите услышать?
- А вы от меня ничего не хотите услышать?
- А что, я вам это говорил?
- Значит так, молодой человек, я жду вас на вилле Paradise House.
- Ого!
- Именно. Сегодня в 5 пополудни, вы меня поняли, молодой человек.
Не снится Гершелю, как уж он отпрашивался у папы Шломо, как ворчал папа: «ну так вы ж меня таким образом и убиваете!», но отпустил-таки: Гершель младший, он любимчик, может быть, у него с Бейлочкой сегодня свидание, а внуки ж тоже нужны, а то останется как этот биндюжник Мишка. И надев бархатный лапсердак, взял Гершель такси – да-да! – и поехал Гершель на виллу Paradise House, надо же! Остановился чёрный таксёр метрах в пятидесяти от ворот с видеоглазом, указал на табличку:

Private property
Tresspass forbidden

Расплатился – ох-ох-о! – Гершель: теперь ждать ещё неделю, пока папа Шломо на карманные раскарманится. Разъехались ворота, впустили посетителя. Идёт по платановой аллее, на фазанов-павлинов поглядывает, издалека розы-мимозы нюхает, удивляется. А вот и вилла, да такая вся беломраморная и такая лианами увитая, как та, в сериале «Первая и последняя». Но на крыльце не бессмертный дворецкий дон Антонио Скворчелли, но какой-то еврей старый – лет сорока что ли - с розовым пятном в пол-лица. И этот – принц? Пф-ф!
- Реб Гершель Портной?
- А вы реб Леонард Кравец?
- Не шутите так. Принц Леонард ожидает вас на восточной террасе. Я Хаим Линдерман, помощник. Пойдёмте со мной.
И – по розово-прожильчатым ступенькам в красно-бархатный холл, мимо вазонов с пальмами в рост человека, мимо кресел в рост бегемота да раскидистых диванов, а потом по зелёно-затенённой бильярдной с тьмяно-золочёными канделябрами, а потом по коридору с колоннами и соловейками-канарейками: «Пи-и-и – тюх! Бюль-бюль-глю – ах-х!» И вышли на террасу тикового дерева, где на полу тёмным паркетом звезда Давидова шестиконечная выложена, а на ней - стол-пятиугольник стоит, на столе менора – семисвечник серебряный. И на резном стуле, чуть не троне, сидит человек, чуть не в короне. Нос-вопрос, а глаза утвердительны: да, я принц, прямой, по отцам, потомок основателя Чернобыльской династии, ребе Нахмана, и если вам этого мало, так я ещё и единственный сын и наследник банкира Джозефа Кравеца, слыхали о таком?
- А я не единственный сын и наследник папы Сёмы, эмигранта из Чернобыля, основателя трудовой династии пекарей на Брайтоне!
Да, так и говорил папа Сёма-Шломо: «Мы ж таки советские люди, и много там было хорошего – например, трудовые династии, бесплатная медицина, бесплатное же образование, а если бы ещё не антисемитизм да не ОБХСС, так на хрена мне всралась та Америка!» А мне – тем более. И всё-таки интересно, чего этот янки хочет от меня услышать?
- Послушайте сначала вы, Гершель Портной. Если бы вы были просто пекарь или там портной, так о чём бы с вами. Но вы… - лёгкий, но брезгливый вздох, - но вы таки мой родственник. В смысле, что я в тринадцатом колене внук ребе Нахмана, первого в Чернобыльской династии.
- Ну, слыхал уже, так что мне…
- Не горячитесь насчёт раков, молодой человек, я понял, что это семейное. Но дело в том, что и вы…
- Но-но!
- Да нет уж. Вы – в четвёртом колене внук ребе Менахема, последнего в Чернобыльской династии. Значит, я – Алеф, а вы получаетесь Тав.
- Знаете что!
- Конечно, знаю: вы-то Тав, но в четвёртом колене, а я хоть Алеф, но уже в тринадцатом. – Снова лёгкий, но теперь печальный вздох. – А с другой стороны, я-то в тринадцатом, но таки совершенно законный. А вы…
- Знаете что!
- Это вы не знаете, кто была ваша бабушка по матери.
- Я всё знаю! Моя бабушка, Бася-Рухома Черевацкер, – жертва Холокоста. Она погребена в Чернобыле в братской могиле со всеми расстрелянными в 1942 году.
Лёгкий и терпеливый вздох:
- Про Холокост – хотя и похвально, но это тут не о том. Это всё смерть, а мне интересно, кем она была при жизни. А была она дочерью Менахема, последнего ребе Чернобыльской династии. И её дочь…
- Знаете что!
- Конечно, знаю: и её дочь, ваша мама, Риталия Черевацкер, в замужестве Портной, а вот отец её – неизвестен. И не горячитесь: «знаете что!», потому что мудрецы говорили: «Что змеи на камне след, то след мужчины в женщине». По матери потомство – не самое законное, зато – самое несомненное. Ведь, согласитесь, ни один человек – вы поняли меня – не может быть уверен в отцах и дедах, так как только мама, в конце концов, точно знает папу.
Вдруг понял Гершель: а обижаться-то не на что. Пусть его дедушка - Урия Черевацкер, сомненья тут нет, зато бабушка – Бася-Рухома Чернобыльская, - хасидского праведника дочь, и хоть нет у евреев принцесс, зато правнук – всё равно принц.
- Вы меня, вижу, поняли, - кивнул Леонард Кравец. – А если так – то к делу.
Удивляется Гершель: какое же ещё после этого дело?
- А дело в том, что в вашей семье хранится – что? А?
Недоумевает Гершель: фотография бабушки? Так есть одна: там все трое – дедушка Урия, старенький такой, лысенький-пузатенький, в шляпе, бабушка Бася-Рухома, красивая такая, не старая совсем, шаль на плечах, глаза – даже на чёрно-белой фотографии ярко-вишнёво глядят. И маленькая мама Рита – круглая шапочка с помпоном, ручки в пушистой муфточке. Ну и что? Оно ему надо, этому принцу?
- Надо. Но не оно. В день смерти последнего ребе – а умер он, как известно в Киеве 17 сентября 1939 года - ваша бабушка была немедленно арестована тоталитарными властями.
- Знаете что!
- Знаю и то, что через несколько месяцев её освободили и запретили жить в столицах, после чего она поселилась на исторической родине, в городе Чернобыле, в старинной столице хасидов.
- Ну, допустим. И что?
- Да то, что одновременно с вашей бабушкой из дома на Чкалова 24 исчезла единственная КНИГА.
- Тора?
Лёгкий вздох, ещё терпеливее:
- Нет, юноша, Тора оставалась на полке. И вся библиотека ребе Менахема вплоть до конца 70-х годов минувшего века оставалась в его бывшей квартире. Она была небольшой.
- Квартира прадедушки?
- Нет, библиотека вашего прадедушки. Она помещалась на пяти полках одной этажерки. Впрочем, квартира тоже была небольшой: каких-то семь-восемь комнат, не больше: ребе был известным аскетом. Потом в этой квартире жили разные люди, далеко не всегда евреи и, конечно, библиотека не сохранилась. Но это только половина беды, а вторая и главная половина в том, что ТОЙ КНИГИ в ней уже не было. И не было ЕЁ с того самого дня, когда увели вашу бабушку, Басю-Рухому. Есть три вопроса. – Вопросительный нос Леонарда словно утроился. – Во-первых: почему отпустили вашу бабушку? Во-вторых: почему после её освобождения бывшую квартиру ребе трижды обыскивали? И в-третьих: почему её, неизвестно от кого беременную…
- Да что вы заладили – «неизвестно от кого»?
- Ну, потому что таки неизвестно! Так вот: почему её с будущим ребёнком взял к себе тогда уже очень пожилой реб Урия Черевацкер? Последнее более всего указывает, что КНИГА была где-то там.
- Вы хотите сказать…
- …что ОНА находилась в вашей семье.
- Почему находилась, а не находится?
- Ха, молодой человек, не набивайте себе цену. Если б ОНА «находится», то ваш папа Сёма-Шломо стал бы не основателем трудовой династии Бруклинских пекарей, но продолжателем великой династии Чернобыльских цадиков.
Расхохотался Гершель, рукой махнул, дескать: полно.
- Что вам тут смешно, молодой человек?
- Ха-ха! Я представил, как папа Сёма пожимает плечами и говорит: «Шо я, дурной?!»
Дёрнул ноздрёю Леонард Кравец:
- Напрасно смеётесь: в КНИГЕ есть всё. По меньшей мере – ключ ко всему. КНИГИ в вашей семье нет – это однозначно. Но в последний раз ЕЁ видели в руках вашей прабабушки. И вы не можете об этом не знать!
- Ну… - схватывает вдруг Гершель. - может, и не могу…
- Ах так! – схватывается, в орла над курицей превращается Леонард. – Где КНИГА? У вас?
А за террасой океан шумит, волну за волной, как миллион за миллионом к подножию виллы Леонардовой слагает, и туча синеет вдали, и намечается шквал, и, как под сапогами, хрустит песок, и до самой террасы докатывается двойная, тройная пена…
- КНИГА у вас!
- У меня, не у меня, - откровенно лукавит Гершель, - а вам-то что?
- Вы прекрасно знаете что! – откровенно ловится Леонард, и вдруг окатывают террасу, золотясь, пенные брызги – каждая со сливу, и со свистом втягивает волну Океан, и чавкает песком, и камушками трещит, и снова жадно пускает слюну. – Но вы неправы в том, что вы не считаете, что КНИГА – наша общая. Вы, наверное, не всё о НЕЙ знаете.
- Всё не всё, - всё блефовее рискует Гершель, - а…
- А ОНА у вас – вы хотите сказать? А вы знаете, я в этом уже не так уверен.
Хитришь, думает Гершель, - ты уже именно так уверен!
Решительно вздыхает Леонард:
- Вы знаете, какой был случай?
- Ну, какой?

Ребина копеечка

Жил в Страсбурге бедный человек, а звали его Янкель. Надумал он открыть магазин, взял в долг сто луидоров, платков да сапог набрал, приказчика нанял, сам уснул. Будит его ночью Ребекка:
- Янкель, Янкель, а лавку запер?
- А то как же, - сквозь сон смеётся Янкель.
- Что, и на засов?
- А как же, женщина, и на засов.
- Что, и на английский замок, Янкель?
- Ну, а как же без английского замка?
- Что, и на голландский замок?
- Пхе, спи уже. А то, думаешь, нет: голландский замок я выкинул. И в гости цыган пригласил. Не будь я Янкель Ротшильд.
Но волнуется Ревекка:
- Вот ты всегда так шутишь, а потом – что получается?
- А что такое получается?
- Ой, ты уже молчи! Тебе же слова нельзя сказать. Ну а на швабру запер?
Ахнул Янкель, проснулся и виновато так:
- Ты знаешь, Ребекка, а на швабру не запер…
Ладонями всплеснула Ребекка:
- Ну вот! Я так и знала! Заходи и бери всё, что хочешь!
- Ай, брось.
И чуть уснули хозяева, как приказчик Лёма открыл доверенным ключом замок английский, замок голландский, просто замок, отодвинул сквозь щёлочку засов, да и обчистил магазин на все сто луидоров, а сам далеко скрылся. Говорят, в Аахене мозельвейном теперь торгует. А Янкель побежал смотреть – а в магазине только полки голые стоят. И пошёл наш Янкель к ребе, посоветоваться:
- Ребе, ребе, а вот тут такое у меня случилось. Так что же дальше?
А ребе, сам такой, в шапке меховой, серьёзный, с бородой:
- То-то и то-то, а в смысле – поезжай, еврей, далеко на восток, там тоже ребе живёт, да такой умный… пхе!
И поехал наш Янкель далеко на восток, где тоже евреи, ничего страшного. Там везде настоящие евреи и настоящие гоим, и настоящий лес, и живой лось ходит, и кабанчик такой славный, хоть и некошерный, и олень ветвистый, и волк – который, в сущности, человек. Удивительно! А то, что есть гоим – ну так что ж, они везде есть, потому что и волк есть, и олень есть. И всех же тот же самый Г-дь создал. И ребе Менахем, правда, такой умный, в лисьей шапке, борода такая чёрная, в сединах-паутинах, а – главное ж – основатель династии Чернобыльских цадиков. И такой бескорыстный человек, и совсем денег ни с кого не берёт, а берёт один грошик или там копейку, да и то на синагогу. Но вышло же так, что на нашего Янкеля, который этот грошик или копейку нарочно для ребе издалека вёз, в Карпатах опрышки напали, денежку отобрали, горилкой напоили и песню на прощанье спели:

Наберем товару в жидівській крамниці,
А жида до двері приб'єм!

И это счастье ещё Янкелево, что он же языка ихнего не понимал и в остальном без приключений до мудрого цадика добрался, только похудал. И монетки, конечно, не довёз. Но ребе и на это не посмотрел и на третий день Янкеля принял, сразу всё понял. В библиотеке своей порылся, в одну книгу, в другую ткнулся, справа налево пальцем по строчкам поводил, а потом главную КНИГУ взял – такую маленькую, пентаграмма на обложке. Почитал-почитал, вздохнул и говорит:
- Ну шо вам сказать, молодой человек? Таки ничего лично для вас утешительного. Кто бедный, так уже живи в бедности и никуда не рыпайся. Но ничего страшного: дело не в этом.
Заплакал Янкель и так у ребе спрашивает:
- А в чём тогда дело?
Ещё раз вздохнул ребе Менахем, шапку лисью на правое ухо надвинул:
- Ну, если хочете знать, то дело не столько в чём, как в ком.
Не понял Янкель мудрых слов, переспрашивает:
- Таки в ком же, ребе?
Уже не стал вздыхать ребе Менахем, шапку лисью на левое ухо сдвинул:
- Ну, таки во внуке.
Опять не понял Янкель:
- А шо такое внук? У меня ж не то шо внука, а й сына пока не было.
Засмеялся ребе Менахем, чёрную в сединах-паутинах бороду погладил:
- Таки это дело нехитрое, молодой человек. Будет и сын, будет и внук, будет и могилка.
Опять плачет Янкель:
- И шо ж, это и всё?
Посмотрел ребе проницательно, рукой махнул:
- Но ничего страшного, молодой человек. Зато ваш внук – ой, какой с него еврей будет!
Перестал плакать Янкель, залюбопытствовал:
- А шо за такой еврей?
Подмигнул ребе лукаво:
- А это будет сюрприз, молодой человек.
Удивился Янкель, аж совсем плакать перестал:
- А кому? Шо, могилке моей?
Опечалился добрый ребе, по шапочке Янкеля погладил:
- Ну, хотя бы. Зато такого богатого еврея нет, не было, а может, и не будет – только ваш внук, и притом барон.
Всё-таки обрадовался Янкель:
- И шо, родной внук?
Раздражаться стал ребе:
- Слушайте, молодой человек, а вы у нас не сотый еврей?
Стал считать Янкель, всех дедушек-прадедушек припомнил, а сам таки сотым получился. Тут успокоился ребе:
- Ага, всё в порядке. Тут такое дело: то да сё, пришли евреи до Б-га: «Готыню-Готыню!» - «А шо?» - «Мы твои верные еврейчики». – «Ну, так таки шо?» - «Так сделай таки так, шобы мы были всех гоев умнее, тебе ж это шо? Очень просто!» Усмехнулся Г-дь, лисью шапку на какое-то ухо сдвинул, сам себя по бороде погладил: «Просто-то просто, но давайте так: 50%» Заплакали евреи: «Не, это шо ж?» - «Ну, тогда 60» - «Ой, Готыню, да мы ж твои верные еврейчики, а ты нас так!» - «Хорошо, 67» - «Не, Готыню, ну какие 67? Мы ж всё-таки…» Призадумался Все-ний, лисью шапку на другое ухо подвинул: «Ну шо ж, евреи, оно конечно. 80 – и по рукам». – «Не, ну как это так? Это шо ж получается: каждый пятый - олух Ц-ря Н-бесного?» Задумался Г-дь: «Ну, не без этого. Давайте вже 90 - и по домам, а то вже Суббота входит» - «Так вот же! А мы ж про шо?» - «Ну - 92». – «Не, несерьёзно!» - «Тогда - 95». – «Ну шо, евреи, домой? Вы ж видите, шо он не хочет!» Раздражаться было стал, потом успокоился: «Ну, вот шо я вам скажу: 99!» Опять зарыдали евреи: «А как же 100-ый?!» Тут как грянет кулаком по столу, тут как грянет гром – и полетели все евреи на землю, а пока летели – страшно умнели, и только Янкель, который был 100-ый, головой ушибся. Ты меня понял? Ты меня понял.
Не понял Янкель, вздохнул ребе, монетку из тумбочки вынул, Янкелю подаёт:
- Будет внук, так ты ему завещай. Ты понял меня?
Тут понял Янкель, в Эльзас вернулся, дверь всегда теперь на швабру запирал, ну и шо оно ему дало? Деток зато народил-наплодил, как тот Хаим из песни. А там и внуки завелись, а там, глядишь, и могилка: всё-таки, какой прозорливый был ребе Менахем Чернобыльский Первый! Да, а внучек, когда ребину копеечку от деда в наследство получил – таки правда – таким евреем стал, шо вся Европа у него потом одалживалась. Придёт, к нему, к барону Ротшильду, знатный посетитель, а он на него и не смотрит, сидит, правой счётами стучит, а левой на стул показывает, дескать: слушаю вас. Вспыхнет посетитель, дескать, я, между прочим, граф де Гиш, герцог де Граммон, маркиз Алямезонский! А барон Ротшильд, от костяшек не отрываясь, левой помашет: ну так возьмите ещё пару стульев!

- Вы поняли, о чём это, мистер Портной?
- Ну, положим, понял, - не понимает Гершель.
- И что именно вы поняли?
- Знаете что!
- Ну, а что?
Призадумался Гершель, чуть было не стал предков считать, да вдруг и понял:
- Это всё в той КНИЖКЕ у ребе было написано – ну, про Ротшильда?
Дёрнул вопросом Леонард:
- Смотря что.
- Ну, в смысле, что кто прочитает, тот Ротшильдом станет?
Чуть приулыбнуться изволил принц:
- Всё очень даже возможно. Однако, заметьте, что КНИГА без библиотеки не работает. И даже хотя бы ОНА и у вас, то, во-первых, вы и букв еврейских не очень знаете, а во-вторых, если и знаете, то текста не поймёте, а в-третьих и в-главных, КНИГА без библиотеки – это ключ без дверей.
- Так что же тогда?
- Ехать надо – вот что. И не бояться никакой радиации. В жизни есть вещи поважнее. Вы согласны со мной, мр. Портной?
Поднял Гершель глаза – ой! – засмеялся:
- Согласишься, когда у вас тут четверо с автоматами! Надо же предупреждать.
А пятый охранник, сам Океан: валы, как боксёр перчатки, выбрасывает, ревёт-гудит, шквалом грозит: ты согласен со мной? Уже соглашется Гершель, но такой вопрос Леонарду ставит:
- Ехать – согласен. А куда?
Уже не удивляется Леонард, дескать, раскусил я тебя, еврей? Ты таки сотый. Ну, ничего, может быть, внук будет с сюрпризом…
- А ехать тебе придётся со мной на историческую родину.
- В смысле – в Израиль?
Кончается Леонардово терпение:
- Израиль – это наша доисторическая родина, а наша историческая родина – Cher-no-byl!
Чего-то такого Гершель и ждал. И потом, интересно ведь побывать на родине – исторической там, или какая она! Кивает Гершель: ехать так ехать. Прищуривается Леонард:
- Это так сказал попугай, когда кошка тащила его за крыло из клетки. А я тебя никуда не тащу, ибо это наше общее дело.
Поехали через месяц и были в Чернобыле 14 октября 2005 года по летоисчислению гоев.

……………………………………………

А вот уж не 14-е, а 15-е, и не Покров на дворе, а суббота, и хозяева давно встали: Галина Васильевна Ивана Барана – гармониста, вдовца, бывшего культурного работника (кино крутил в клубе) - похмеляет-провожает; Виталий Власьевич вышел на крыльцо – туча тучей – из колодца облился, хвойный воздух понюхал, на серое предрассветье проморгался, да тут вдруг и улыбнулся: ёжик пришёл! Жив-здоров Геркулес, Гершелю ступню поколол, а сам – такой молодец! – не раздавился. Вернулся хозяин в хату, в миску молока плеснул, перед ежом под крыльцом поставил, по иголкам погладил. Шар-Полкана свистнул, и в лабораторию подался мышек щупать. А коту Гришке Котовскому туда ходу нет: забрался однажды кот в окошко – и пришлось Виталию Власьевичу почти весь биоконтингент обновлять, в отчёте норвежцу-грантодателю Нильсу Бонету объясняться-отдуваться. Грантодатель, правда, понял: сам в похожих условиях жил в приполярной лесной избушке на гагачьих ножках от Фьорда метрах в двустах, от озера хрустального – метрах в пятидесяти, леммингов-пеструшек щупал, тоже от кота – Карлсона – оберегал. Прибыли два биолога в Чернобыль одновременно, в 1986-ом: один из Питера, другой из Осло - действие радиации на мышках испытывать. Познакомились, разговорились на общепонятном английском, да и договорились: Нильс Бонет сразу два гранта выхлопотал – один себе на тундровых пеструшек, а другой – Пименову на лесных норушек. Так 19 лет и прожили: один близ Фьорда, другой – над речкою Припятью. Только Бонет старым холостяком так и провековал, а вот у Пименова сначала жена завелась, соседка-самосёлка, а вскоре и Леся. Только где же Леся? Что ж она вёдра на коромысле в дом не несёт, живости ежиной не порадуется, за отцом в лабораторию не увяжется? Снова хмурится Виталий Власьевич, прекрасно всё понимает: это принц странный иностранный там на перинах дрыхнет, вчерашние приключения выдыхает, а девчонка, небось, за дверью крутится. Можно и её понять: это ж всё биологически оправдано, и природа есть природа. Ладно уж: фю-фю, Шар-Полкан! Ушёл хозяин. Да того не учёл хозяин, что принц-то наш с малолетства пекарь и кондитер, и в пять часов рефлекторно просыпается. Даже не в том часовом поясе. И на перинах с утра валяться – такого в доме папы Шломо не водилось, хотя перины были, ещё какие – гусиные. «Изя, шо мы имеем с гуски?» - «Шкварки, реб учитель» - «Ну и шо ещё?» - «Щущ, реб учитель» - «Так, и ещё шо?» - «Шо, реб учитель?» - «Изя! Ну, таки на чём ты спишь?» - «Таки на сундуке, реб учитель» - «А шо под голову ложишь?» - «Подушку, реб учитель» - «Так, а шо там в тебя в подушке?» - «Пух, реб учитель» - «Ну, так шо ж мы имеем с гуски?» - «Таки шкварки, реб учитель!» - «В голове в тебя пух!» Гершель, а ты не забыл, что вошла Суббота? А коли не забыл, то, во всяком случае, помолись. Затряс пейсами Гершель, в противоположный образам угол уставясь:

Благодарю Тебя, Всевышний,
Что научил Ты петуха отличать свет от тьмы,
И что не сотворил меня собакой – за то благодарю!
И что рабом не сотворил – благодарю!
Что гоем-язычником не сотворил – благодарю!
И что женщиной не сотворил – благодарю!

И на женщине-то – вдруг стукнула маленькая, почти что с Лесину ладошку, форточка, и впал в комнату давно за Гершелем следивший Гришка Котовский, серо-зелёный, остроусый: а вот и Лесино личико кошачье - сейчас тоже так впрыгну:
- Доброе утречко, а по-вашему «ребе-менахем»! - да так похоже проговорила, будто в хедере училась.
- Это хорошо, что ты с утра не валяешься. Вот и батюшка говорит: молиться надо с утра. Только что ж ты не в тот угол молишься?
- Знаешь что!
- А то, Геша, что бабушка наша Зина говорит: хто рано встає, тому й Бог дає. А мама на это говорит: хто рано встає, той носом клює. А на Бога надейся, а кто мне поможет водички принести?
А действительно – кто же поможет? Впрыгнул Гершель в чужие туфли, посомневался мгновенье над шляпой, накинул чужой короткий пиджак, да и на двор, а там уже рассвет серо-белый, как знак водяной на бумажной купюре, и коромысло, как лук натянутый, и два алюминиевых ведра: прошу любить и жаловать. Подскочила Леся, Гершеля в нос и пейс чмокнула-цёмнула. А тут мама Васильевна из коморы подмигнула:

Ой, дівчина-горлиця
До козака горнеться,
А козак, як орел:
Як побачив, так і вмер!

Не потупилась Леся, только засмеялась:
- Ну, мамусю!..
Потупился Гершель, под коромысло залез, вёдра, как пейсы, по бокам развесил. Натаскал воды, а Леся уж ему топор протягивает:
- А кто же у нас дров наколет?
Как это кто? Хвать Гершель топор, положил на землю полено, пригнулся-размахнулся – застрял в чурке топорик. Летит Васильевна из коморы, бросила «пOратися»:
- Ну шо ти ото суєш дитині? Давай мамці сокиру!
Выручила топорик из чурки, чурку – стоймя на колоду: тюк! – и разлетелась чурка на две. Вторую взяла: тюк! И тут Гершель гордо топор отобрал, сходу премудрость понял, и: тюк-тюк-тюк! – готова горка. Тащит Гершель дровишки в сарай, а тут из комнаты, из окошка: Хава Нагила, Хава Нагила! – запел-проснулся мобильник. Уронил Гершель верхнее полено, на левой ноге запрыгал, и всё рассыпал. Рванулся было к окну, откуда «Хава Нагила», да дрова собирать вернулся. Смеётся Леся:
- Какой же ты неловкий бываешь, Геша! Тут тебе не Америка.
- А чем не Америка?
Ну и пришлось ещё картошку копать. И всё в субботу, эх, Гершель!
- Іди, хлопче, снідать, уже напрацювався!
Так снидать-то снидать, но ведь опять-таки Суббота, и опять-таки некошерное подадут. Так и есть: стоит стол деревянный под яблонями, а на столе по тарелкам - подсолнухом желтеет яичница, а в ней – шкварки, только – ой, не те, что мы имеем с гуски! Зато в миске большой – здоровенные куски рыбы соком-жирком истекают. Вот это по-нашему: щука что ли? Но только… Что это за морда у рыбины, что за усища-верёвки? Э, да это ж трефная сомятина! Он же, сом, без чешуи в воде плавает. И не знал бы того Гершель, кабы не тест контрольный в хедере: что тут трефное, что кошерное: посмотри на картинки – ненужное зачеркни. Свинью и сотый еврей зачеркнёт сразу, её в тест только шутя и включают, а страшная эта рыбина с усами-проводами навсегда запомнилась, когда тест контрольный в третьем классе провалил. Спас его Эйб Голдберг, того Сэма Голдберга младший брат, что негров тогда на бензинке, как дрова, валил. Покосился ехидно умный Эйб на реба учителя: «Таки если на то пошло, реб учитель, то картинки вообще рисовать нельзя». Поперхнулся реб учитель замечанием, но нашёлся, конечно: «Если кто-то тут думает, что он уже самый умный, так пусть он откроет свой частный хедер и там уже умничает. А тут – пусть молчит, когда с учителем разговаривает».
Ладно, это всё правильно, но сом таки трефной. Значит, что же - снова хлеб сухой-царапучий жевать? А хозяйка-то потчует-припрашивает:
- Їж, дитино, сом'ятинку, ще вчора під реактором плавала, ге-ге!
Рукой махнул внутренне Гершель, занёс вилку над самой усатою харей, а Васильевна аж руками всплеснула:
- Та підожди ж ти поперед батька! А поправитись із вечора?
И плеснула в гранчачок, но уже не душистого-золотистого, как вчера, а едучего-вонючего. Глотнул мутняка – бр-р-р-рэ! (Это – помнишь, читатель? - словно свёклу сырую, рыжую, кормовую прямо с поля съесть) А хозяйка, как бы в извинение:
- Тож вчора празник – то й калганIвка. А сьогодні так просто – буряківка.
Ладно, Суббота у них тут не праздник. И пошла после буряковки на ура жирная сомятина, и яичница пошла, только шкварки свиные оттаскивал Гершель на край тарелки, да незаметно наземь швырял Гришке Котовскому, аж тот в конце концов на колени к нему вскочил и, урча, к тарелке потянулся.
- А йди ти, нечиста сило!
- Мяу-мяу! – обиделся кот, ушёл. Но недалеко.
- Ну що, хлопці-дівчата, вморили черв'ячка – а тепер вам знов буде робота: сьогодні ж субота.
Н-нда! – внутренне скривился Гершель. – Работа, Суббота – да уж была не была!
- А в суботу в гOрод розвозка приїздить, а в нас олія вже кінчається, і консерви якоїсь треба. А ще батько батюшці якусь книжку віддати велів.

………………………………………


Шагов через двадцать – загустели дебри, захрустели сучья, зашумели сосны. Спрашивает Гершель:
- Слышишь?
Не понимает Леся:
- Чего?
Не отвечает Гершель, чужими туфлями по мху скользит, пеньки переступает, ноздрями о хвойный воздух колется, сам слышит что-то.
- Что ты, Геша?
Леся его под руку, ушком о плечо пиджачное потёрлась, промурлыкала:
- А что ж ты не спрашиваешь Геша…
- Чего?
- Почему меня зовут Леся?
- Это и так ясно.
- Ну-ну?
- Потому что ты лесная.
- У-у-у, ты знал, ты знал!
- Конечно, знал, ты сама сразу сказала.
- А сам бы не догадался, правда?
- Куда мне.
- А мама зовёт меня Лэся.
- А это почему?
- А-а-а, тебе всё скажи! Ну, если такой любопытный, то это от моего церковного имени. Которого я не назову, а назову – обману. Так что зря стараешься.
- Очень надо!
- Вот и не надо. Потому что услышишь ты моё небесное имя только тогда, когда батюшка нас венчать будет.
Замер Гершель – грудь сдавило. Кашлянул Гершель, вдохнул воздушной хвои:
- А ты почему не спросишь…
- А я уже спрашиваю.
- А Гершель – это молодой олень.
Молча обняла Леся Гершеля: а-ах!
Cмущённо Гершель:
- Постой… Слышишь?
Леся шёпотом:
- Чего, Геша?
- Там…
И смотрит куда-то в ветви, а там и впрямь – шевелится, мелькает… Неужели кот здоровенный, Гришка Котовский, увязался, подслушивает? Засмеялась Леся, ручкой махнула:
- Ой, Геша, не жил ты в лесу, хоть и Оленьчик. Там белки прыгают, а тут зайцы бегают, и кстати, у нас и олени есть, - снова засмеялась, - Ты тут не первый олень.
И Гершель смеётся сдержанно:
- Да ну! А кто же первый?
А Леся вдруг так серьёзно:
- Нет, про оленя я, конечно, шучу, хотя они есть. Но, говорят, и рыси есть, и даже медвежью кучу дважды видели. Правда, папа выяснил, что одну и ту же. А всё-таки факт опровергнуть не удалось. Так сказал папа. А потом так скептически добавил: «Хотя никто и не пытался».
Понимает, не понимает Гершель, а наверх, на ветви, покашивается: что-то там всё-таки… А Леся опять всем, чем только можно сбоку, прижалась и нашёптывает:
- Сейчас будет просека…
И вот, через пять шагов, раздвинулся надвое лес, песчаной полосою разделился. Чуть наши на полосу – а там кони! Дикий табун, гривы щётками, словно подстрижены, морды скуластые, глазки раскосые, уголками приподнятые.
- Ой, - подпрыгнула Леся, - смотри, Геша, смотри, это кони Пржевальского, ты ж их вчера уже видел было, да темно было.
Плечами пожимает Гершель: ну кони, ну и?
- Ой, да ты ж их не знаешь, там же у вас ничего не водится, одни эти… Как ты говорил – койоты? А кони Пржевальского во всём мире занесены в Красные Книги. Они везде вымирают, а у нас вот размножились.
И точно: не только лошади – и жеребята скачут-ржут по дороге пылят, на Лесю-Гершеля косятся: ио-у-гу-гу!
- Подожди, Геша, сейчас пробегут. Их же к нам нарочно завезли, чтобы… Смотри, смотри!
За последней лошадкой – ещё последний конёк скачет, да вдруг ковбоем эдаким, джигитом эдаким – как лошадку оседлает. Остановилась: ю-гу-гу? А конёк: я-га-га!
Хихикнула, в подмышку Гершелеву ткнулась:
- Бессовестный!
- Кто?
Не отвечает, глубже тычется Леся.
Отыграв, уходят кони: справа лес, слева лес, и забыта родимая степь: ио-гу-гу…
Чувствует Гершель сам себя жеребцом бессовестным, шейку Лесину жёлто-загарную локтями охватил, макушку нюхает, от неё той же хвоей, да ещё шерстью навоздушенной, да ещё яблоком… да не приторным, тошновато-перезрелым, хотя той Бейлочке в Бруклине ещё даже и не столько, как тебе, Гешка, - говорил папа Шломо, - а еврейская ж девушка - а ты ж должен понимать! – а что мне тут понимать? – а то, шо девушка ж уже созрела, и тебе вже пора, так шо ж? Тем более, знаешь, сынок: если, может быть, до другой там больше тянет, то это ж так, а жениться ж надо? А жениться надо таки ж на еврейке, правда? И тем более Бейлочка - это ж цветочек, а ты босяк! - Да я ж ничего, пусть живёт, цветёт и пахнет, но только ж не запах этот, какой-то сыро-кисло-сидровый… А вот же оно, другое яблочко! – печётся-румянится-набухает, на весь свет благоухает. А вот, он весь свет: справа-слева – лес, по дорожке-просеке рысаки Пржевальские копытами бьют, песок-пыль метут, лучи активные выбивают - и впиваются лучи в Гершеля: сквозь шляпу, сквозь одёжу, сквозь кожу, сквозь эту калганово-золотисто-пушисто-душистую Лесину кожу… или это волосы над её макушкой, а это же вершина холма, а над ней же – и трава, и кусты, и остаться бы тут, и лежать бы в траве, укрываться кустами - сверху сосны шумят, в соснах что-то крадётся, да Леся не слышит, выше – солнце печёт: что печёт? – тела Лесина яблоко. Леся, где ты? Да вот и мочка ушная мягкая, пресная, вот и твёрдый на вкус кисловатый металл в ухо вросшей серёжки. А вот и она, мягко-ягодная, с мя-а-аконьким пушком щека – и никуда ж не уходит, не подаётся! – и вот она, Леся, вот и мягко-пухло-приподнятый край губы, вот и обе губы - так и щиплют меня за губу, вот и зубы – куснули за нижнюю. Вот и верхние с нижними вместе сдавили язык, и подушки бёдер сдавили восставшую плоть. А язык до крови трётся о верхние-нижние зубы. А плоть растёт, сейчас взорвётся, а подушки мягкие-твёрдые: не-е-ет, дружок, ни-и-куда не вырвешься, ты наш-ш-ш… А над дорожкою песчаной - уже никаких Пржевальских, над головами, меж сосен летит-растянулось тело рысье. Ближе прижал Лесю Гершель: берегись! Видит Леся летящее тело: ужас! Геша, Геша, а я ж тебе сказала, что рысей тут нет, а это что ж делается?!
- Что делается?
Пала рысь с высоты сосновой – вниз на спину оленю! Качнулся – кинулся – побежал - пал. И рвёт его рысь зубами, и не бьются вовсе ноги-копыта, и налилось на траву, на мох оленьей крови – р-р-р!
- Геша, Геша, никогда не видела! Папа говорил, что и про рысей здесь не доказано. Геша, Геша…
- Леся, Леся!
И в лесную – зелёную, рыжую - трAву, в муравьи, в хвоинки раздвоенные, в песок – уложил Гершель Лесю, юбку зелёную задрал…
…А за дорожкой песчаной – там рысь оленя ест! А когда встали Гершель с Лесей – кинулась рысь куда-то – с мясом сырым, с кровью, с шерстью и кожей в желудке – мгр-р-р!

………………………………………………………

- Геша, Геша, нам же нужно книжку отдать!
- А?
- Батюшке папа передал, про древлян.
- Про кого?
- Ну, про нас, про древних.
- ?
- Мы раньше были древляне. А нас воевали поляне, из Киева… а потом нас всех воевали татары, самые страшные. Пришли – кричат: «Уран, уран!» – а сами в болоте нашем потонули, где село было Крикли. А когда тонули, всё кричали «Уран! Уран!». Но батюшка Николай говорит, что это как раз хорошо. Потому что после взрыва тут ожила вся древлянская сила. Это теперь «ура», а оно ж татарское, как и многое в русском языке, ты ж меня понял, хи-хи.
Не понимает Гершель, Лесю обнимает.
- Геша, не надо здесь: смотри – церковь!
Не понял Гершель ничего: ни про татар, ни про хи-хи, ни про уран. А Леся, всё так же шёпотом:
- А потонуло их там тьма, вот потому и получилась тяжёлая вода.
- Какая вода?
- Ну, тяжёлая вода, ты же физику в школе учил? Я не ходила, но Микита Трохимович со мной занимался: физика-химика-математика, а больше всего – пение:

Тихий Дунай, тихий Дунай
Бережечки зносить,
А молодий козак, а молодий козак
Отамана просить…

И про тяжёлую воду тоже рассказывал, что она у нас в болотах с тех пор и образовалась. А она очень ценная для атомной энергетики. И тогда Партия и Правительство приняли решение, что тут будут строить атомную электростанцию. Но не получилось. Потому что сидел дед Василь - ну, мамы Гали дядя – на станции Янив, курил себе, когда – перед ним старичок такой стоит, и крест на груди серебряный: «А на шо вам, дядьку Василь, цяя стройка?» А дядя: «Ну, то ж Партія та Правітєльство…» А дедок покачал головой: «Нє, толку не буде». И так и не получилось, потому что дедок сказал: «Те, що на піску строїться – в пісок і піде». И так оно и вышло, как видишь. Кидали кирпичи – ну, там дядя Степан, дядя Роман и другие, - а дядя Коля взял да и не поймал. И получилась авария, а всю тучу за границу понесло, так что дядя Нильс Бонет даже к нам сюда из заграницы прилетел.
- Кто?
- Ну, папин грантодатель. Он тоже там у них в лесу живёт, результаты радиации на мышках изучает и с папиными сравнивает. Понимаешь?
Понимает, не понимает Гершель, а вот уже и площадка с берёзой, вот уже и купол золотой, стены голубые, а справа – спуск меж кустами-деревAми.
- А это спуск на Подол…
- Подол? Тот самый спуск на Подол?
Так отсюда, с этого самого места катилась коляска, и гнался за нею брат Мишка, меня маленького спасал, а когда спас, вытащил наверх коляску и сказал папе Сёме и маме Рите: «А шо ж, это ж брат». И дожил я до этого дня, и снова здесь, где жить начинал, и с Лесей вместе. Здесь бы и с ней бы – навсегда остаться!
Отстранила Леся Гершеля:
- Тут не надо - тут церковь.
- Да-да, я понимаю, - понимает Гершель.
- Пойдём, пойдём.
Ой, может, не надо? А Леся бежит уже, трижды перекрестилась, трижды поклонилась – и туда. И Гершель поклонился. Входит – видит: похоже на синагогу, но зачем же эти картины на колоннах? Дальше идёт – очень похоже, но что же это за лица в бородах на дверях, вон там, в самой средине? Не надо бы сюда еврею, но Леся же. Ну, на минутку – это же можно?
- А как это ты в шляпе, сынок? Храм Божий! - это тётя Тоня, церковная активистка - в молодости пионервожатая - на вошедшего шикнула.
- Ой, извините…
Снял Гершель шляпу, хотя как же это так – всё же…
- Однако, сын мой, однако! – это уже отец Николай, смолоду слесарь, а вот уже пять лет приезжает на субботу-воскресенье-праздники из Киева в Чернобыль службу служить. - Что ж это у тебя за космы, как у еврея!
За шляпу Гершель – пейсы спрятать, а шляпу ж тут нельзя. Опустил шляпу, опустил глаза:
- Извините…
- Да ничего, сын мой, но надо же для начала воцерковиться, правда?
Поднял Гершель глаза: ой, что это?! Над тремя ступенями, покрытыми коврами, перед затворёнными воротами, на которых – ну ладно уж! – тот, распятый на древе, и та, что его родила от римского солдата… Но пусть – это же гои-христиане, но… что же там над тремя ступенями, перед золочёными воротами? Без рук, без ног, усы в стороны, бел-серебрён – идол! Ваал! Молох! Прочь подался Гершель, а батюшка добродушно:
- Это, сын мой, государь император Александр Николаевич. Я его сам, когда городскую управу раскапывали, нашёл и сюда принёс.
Леся батюшке жёлтую, чёрную книгу подаёт, а на обложке: «ДРЕВЛЯНЕ». Взял отец Николай книгу:
- Кланяйся, дочка, Виталию Власьевичу. Как там у него мышки?
- Ой! – подпрыгнула Леся, - а мышоночек-то будет, батюшка. Это была ошибка, он не рассосался!
Качнул батюшка лысиной, улыбнулся:
- Ну, слава Богу, слава Богу.
Сомневается Гершель: убежать бы, да что ж, коли сразу не ушёл! Ну, коли так, коли есть свинину, так уже чтобы по бороде текло:
- Батюшка, повенчайте нас!
Уставился батюшка в Гершеля: ого-го! Помолчал, повернулся к Лесе:
- Пусть он сначала хоть пейсы свои пострижёт.
Смешалась девушка, лицо наклонила:
- Да-да, батюшка, конечно…
И Гершеля за руку, и прочь из храма. А в ограде церковной – тётя Тоня, куда от неё:
- Что же вы это, срамники такие! Сразу – и в церковь?
Загорелся Гершель, вспомнил, что он же таки хасид:
- Знаете что!
- Что?
- А то что когда мужчина и женщина… то рядом Шехина стоит и благословляет.
- Что! Шахиня вам свечку держала? Стыд, срам и позор! Эх, Леська, такая свежевыимеенная – и в церковь?!
Снова потупилась Леся: а что ж, коли правда. Вышли из храма, а Леся к дереву, на цыпочки встала, в дупло заглянула:
- Какие они всё-таки осторожные, эти дикие коты! Третий день сидит – и не видно.
- Откуда ты знаешь, что третий?
- Ну, Геша, все люди так всегда говорят.
Вышли из оградки церковной – а тут фургон, зад распахнут. И уже снизу, с Подола Чернобыльского, с заросшей Московской и с той улицы, что к жидовской капличке ведёт, - тянутся старые чернобыляне отовариваться: рис купят, гречку, масло сливочное, масло постное, консервы рыбные, паштеты шпротные, спички, свечки, лампочки, мыло, ножницы. Купила и Леся то да сё для дома: сардинеллу в масле, скумбрию в томате, вино «Лидия» в зелёной бутылке, масло постное «Олейна», хлебца 4 кирпичика, «Майский» чай – любимый чай, а потом задрала голову к продавцу, что из будки товары кидает:
- И дайте мені, дядечку, ножиці.
Пошарил мужик в глубине, извлёк небольшие – кольца чёрные, лезвия блестят:
- Шо, дівко, того патлатого підстригатимеш?
Засмеялась Леся, не ответила. А Олег Фёдорович - куртец брезентовый на плечи наброшен, до Чернобыля в киевской школе географию читал, здесь дозиметристом стал, и с женою, певицей консерваторской, тут насовсем и поселился - говорит Олег Фёдорович:
- А вы, молодой человек, небось чернобылец?
- Почти.
- То есть, временно к нам устроились?
- Нет, постоянно. – Сверкнул карим глазом на Лесю Гершель.
- Значит, хотите чернобылянином стать?
- А я и есть.
- Да нет, чернобылянин – это я. И вот он, и она, и ещё сотни три стариков по сёлам. А вашего брата, чернобыльца, здесь – тьмы, и тьмы, и тьмы: ликвидаторы, вахтовщики, пожарники, майор Ерёменко, не говоря уже об администрации, милиции, браконьерах, мародёрах и сталкерах. Понаехали, растащили. Это кому выгодно – закрытая зона? Это паразитам-чернобыльцам выгодно: это вы ж за нас, коренных чернобылян, дотации получаете.
Взбрыкивает Гершель:
- Я-то как раз коренной чернобылянин! Я здесь, в Чернобыле на Карла Либкнехта родился, на Подольском спуске в коляске чуть не разбился. А сейчас вернулся… И останусь!
С вопросом поглядела на Гершеля Леся, с уважением – Олег Фёдорович.
- Що, Лесечко, вже скупилась?
Это бабушка вчерашняя, которая запивку Лесе на причастии подавала.
- Скупилась, бабуню.

……………………………………………………

Спустились Леся с Гершелем на Подол по тому самому спуску, где Гершель тогда в коляске катился. Пока спускались, оглядывался, узнать и вспомнить хотел. Не вспомнил, не узнал, только так Лесе сказал:
- И пусть бы Мишка меня тогда не поймал, и укатился бы я насовсем в эти кусты.
- Ой, Геша, как хорошо! И я бы года через три-четыре родилась, и росли бы мы вместе, представляешь?
Представляет Гершель, восхищается возможностью.
- И были бы всё время вместе, и никакой Америки. Смотри, Геша, это наш дебаркадер. Вот какой высокий! Это наша Припять – приезжала из Иванкова художница, говорит: Амазонка! Представляешь?
Не представляет Гершель Амазонки. Гудзон знает, океан знает – нет не похоже. А Леся, лукаво так:
- Геша, Геша, а давай поиграем!
- А во что?
- А есть такая игра – на желание: кто скорее взберётся наверх. Понял?
- Понял. И тот, кто первый взберётся…
- Тот выполняет любое моё желанье, да Геша?
Побежали. Бетонные плиты набережной, потом – деревянный, почти горизонтальный мостик до борта, потом – ржавая палуба, пустая кабина машиниста, хвать-хвать-хвать за трубы, глядь вниз: а что – таки Амазонка. Дальше, выше… вот и верх и… сидит-смеётся на площадке девчонка:
- А какой Оленьчик медленный, а, Геша?
- А какой Зайчик быстрый, а, Леся!
И кинулась по лесенке к верхней площадке, по трубе, где уже не перегнать – только догнать. Видит Гершель: платье зелёное прямо над головой развевается-треплется, рыжие трусики мелькают, подошвы жёлтых туфелек по железным ступеням несутся. Запрыгал Гершель, как настоящий Оленьчик, – да всё вверх. Ухватил подол зелёный:
- Ага, поймалась!
И вместе на площадку взлетели. Смеётся Леся:
- Ну, теперь выполняй желание: ты ж меня поймал.
- Поймал!
- Тогда закрывай глаза.
- И открыть рот? А ты мне туда кусок свинины положишь!
- А кто проиграл?
- Я выиграл!
- Тогда тем более!
Зажмурился Гершель. Лесину руку на плече почуял, чикнуло что-то над ухом, разжмурился Гершель, видит: Лесина рука, а в ней… пейс отрезанный! А в другой руке – ножницы!
- Что!
Потрясла Леся в воздухе пейсиком-хвостиком – да и швырнула с высоты в Припять-Амазонку. Как ухватит её Гершель за плечи, как вскинет подол зелёный, как скинет рыжие трусики – и пошлo-поехало, только ветер свищет…
…Стоят-обнялись-молчат. Звякнули о пол ножницы. Наклонился Гершель, правой ножницы взял, левой – за левый пейс ухватился, да ка-ак чикнет! И выбросил пейс в Припять-Амазонку.

Продолжение следует: http://proza.ru/2008/03/22/679

ПЕНТАГРАММА или ВОЗМОЖНОСТИ (http://proza.ru/2008/01/12/43)