Не измени. глава1

«Не измени».
Роман.

Пролог.
Морской порт, железнодорожный вокзал и аэропорт – три порождения цивилизации, три символа, три двери в пространство, осуществивших извечную мечту человечества о покорении расстояний. Они - представители разных исторических эпох, мирно сосуществующие в пространстве и времени нашего века, такие одинаковые и такие разные. Есть в них что-то схожее и в архитектуре, и в той отъезжающей – встречающей суете, которая наполняет их до отказа, но есть и различия. Различия настолько яркие, что никто, находясь в залах ожидания, даже с завязанными глазами не перепутает их. Кажется, что каждый из них просто не желает иметь ничего общего с другими, ни в ритме своей жизни, ни в облике пассажиров, ни в самой своей сути.
Порт – порождение древних эпох, когда мир человека редко выходил за рамки привычного круга жизни. В то время, человек, пускавшийся в плаванье, словно бы уходил из жизни других людей, да и для него самого, привычная жизнь кончалась. Плаванье - не просто поездка, преодоление расстояний, это иная жизнь, подчинённая иным правилам, наполненная иными интересами, оттенённая глубоко спрятанным, но порою всё же прорывающимся страхом. Инстинктивным страхом существа, лишённого самого главного, того, что всегда было неотъемлемой основой его самоуверенности – твёрдой опоры под ногами. Недаром Океан – одно из самых древних божеств человечества. Окруженный бесконечным колеблющимся пространством воды, которая легко, даже не замечая этого, покачивает циклопическую тушу гигантского лайнера, ощущая ногами уходящую ненадёжность палубы, представив километровые толщи воды, разверзнутые под ним и бесконечную отдалённость берега, человек в полной мере осознаёт всю мизерность своего «Я». Пред лицом Божества становится видна вся мелкая ничтожность созданных человеком механизмов, вся эфемерность чувства защищённости и важности его жизни. Испуганное, дрожащее существо, ещё недавно уверенно считавшее себя царём природы, порою, забыв о собственном вероисповедании, начинает молить Морского Бога о сохранении своей жизни. И не важно, какого размера судно, все они лишь песчинки, человеку не построить корабль, сопоставимый с величием океана.
Создавая человека, вдыхая в него жизнь, боги не дали ему своей физической силы, но, наделили частицей своего духа. Человеку не дано сравниться с Богами в делах своих рук, единственное, что его делает на них похожим – сила его духа. И если он сумеет задушить в собственной груди испуганный визг своего животного начала, он уподобляется Богам и вновь становится Человеком.
С борта судна, пришедшего в порт, зачастую спускается совсем не тот человек, который ещё недавно поднимался на него.
Корабль - это не просто средство передвижения, это место, где проходит часть жизни человека, поэтому они похожи либо на дом, либо на город. В этом городе есть свои улицы и переулки, центральные площади, рестораны и кафе, кварталы для знати и рабочие окраины. Вот только пригородов у него нет.
Ни один другой вид путешествий не подчёркивает так социальную несправедливость жизни, как плаванье. Дворцовая роскошь кают для одних и нищенское убожество для других, всё, что можно пожелать и только то, без чего нельзя прожить.
Порт соответствует своему высокому предназначению принимать и отправлять корабли-города, он раскидывается широко и вольготно, охватывая огромные пространства, но помещения для пассажиров невелики, тут нет нужды в долгом ожидании, корабль-город давно стоит у причала и ждёт своих жителей. Можно, пожалуй, только зайти в ресторан, поднять бокал пенистого, подпрыгивающего весёлыми брызгами напитка и обозначить окончание одного и начало другого этапа своей жизни.
Порт не терпит суеты, кпричалу не прибегают за пять минут до отплытия, сюда прибывают спокойно, не торопясь, заранее закончив свои дела. Ведь не зря же завершение своей жизни человек назвал «последний причал».
Порт – это старт и финиш, эпилог и пролог жизни.
Железнодорожный вокзал – это стоянка у дороги, пускай и железной. Порождение XIX века, он суетлив и грязноват. Кажется, когда-то закопченный гарью паровозов, он так и не смог до конца отмыться. Чёрная угольная пыль и липкий мазут всё ещё выглядывают из-за ушей стекла и хрома современных зданий, лёгкий сизоватый дымок продолжает стелиться над перронами, щекочет ноздри, громыхают металлом сцепки вагонов, постукивают, как бы проверяя прочность рельс, колеса, осторожно прокашливаясь, посвистывают локомотивы.
Поездка на поезде, это уже не путешествие, это всего лишь поездка. Короткая или длинная, комфортная или не очень, но только поездка, осмысленная лишь ожиданием собственного окончания.
Да и сам поезд не назовёшь ни городом, ни даже домом. Это потомок дилижанса, внучатый племянник кареты, гремевшей когда-то металлическими ободьями деревянных колёс по ухабам дорог, родственник индивидуалиста-автомобиля, появившегося в веке XX.
Поезд гораздо более демократичен, чем корабль. Непродолжительность поездки обессмысливает желание сохранять в ней привычный образ жизни. В поезде можно ехать сидя в одном из кресел, плотно натыканных в вагоне, можно на узенькой полке в чуланчике-купе с тремя соседями, можно в чуть более просторном чуланчике только с одним соседом, а то и вообще одному, в собственной норке. Но, в любом случае ты не ощущаешь поезд своим домом, и как бы ты не ехал, ты всё время ждёшь только одного – окончания пути. Поездка на поезде недостаточно длинна, чтобы стать хотя бы кратким, но этапом жизни, и недостаточно коротка, чтобы спокойно отнестись к ней, как временному неудобству. За окном, в мелькании столбов, медленно меняется пейзаж, горда и сёла. Можно даже выйти из вагона на короткой остановке, но не успеваешь ощутить новизны местности, а лишь потоптавшись всё на том же перроне, вдохнув всё тот же вокзальный запах, возвращаешься в свою норку, свой чуланчик, своё кресло.
Доехав до места назначения, выходишь слегка ошалевшим, усталым, с продолжающимся стуком колёс в голове. Поездка, так и не ставшая ПУТЕШЕСТВИЕМ, всё же сохранила возможность ощутить огромность преодолённого пространства, но не дала им проникнуться, насытиться, оставив в душе лёгкую грусть о неувиденном, непережитом, лишь промелькнувшим в туманном стекле вагона.
Железнодорожный вокзал - это этап, глава жизни.
Аэропорт порождён уже совсем другим веком. Веком абсурдно разогнавшегося темпа, веком техники, вышедшей за грань понимания нормального человека, века, оценившего минуту, но обесценившего жизнь. Аэропорт – проявление раздувшейся претенциозности человечества в попытке обогнать то, что и догнать невозможно. Это - погоня за временем.
Аэропорт – не путешествие, не поездка, это – перемещение, скачёк через пространство в угоду призрачной надежде продлить свою жизнь, остановить мгновение. Человек забыл, что жизнь – это не калейдоскоп меняющихся внешних обстоятельств, а процесс движения его души, его ума и сердца, которые не терпят суеты, а могут лишь терпеливо её сносить. И, хотя, в самоё своё название, «аэропорт», он включил слово «порт», как бы намекая на благородство своего происхождения, на порт он похож не более нувориша, самонадеянно приписавшего к своей фамилии дворянский титул. Что-то вроде «де-Портянкин». Но к этому новому громкому имени он и сам ещё не привык, поэтому продолжает порой именовать себя по старинке: аэровокзал, а то и истинным своим именем – аэродром, в память об ипподромах, где поднимались в небо первые летательные машины. Место воздушного бега.
Аэропорт для пассажира лишь зал ожидания, придаток огромного поля для воздушных машин. Зал ощетинивается в сторону поля щупальцами-присосками, будто впиваясь в борта самолётов и, либо выплёвывает по ним, либо всасывает людей, низведённых до уровня статистов, выполняющих по команде определённые действия. Вернее, не статистов, а идолопоклонников, собравшихся в капище, дабы ощутить чудо перемещения.
В зале ожидания они совершают ритуал очищения-проверки, проходят священные магнитные врата, дабы доказать чистоту помыслов и благочестие, избавляются от груза земных вещей, чтобы, сев в священную колесницу вознестись туда, куда даже боги-Олимпийцы смотрели снизу вверх.
Полёт в воздушной машине – верх демократичности. Каждый получает лишь кресло, чуть больше или чуть меньше свободного пространства, чуть больше, или чуть меньше сервиса и судьбу, общую для всех: долетят или не долетят все. Несколько часов в кресле и вот, уже вдыхаешь душную жару тропиков вместо морозного воздуха севера, видишь вздыбившиеся горы вместо разглаженной простыни степей, колыхание бирюзовых волн, вместо зелёного ковра тайги. Ты не приплываешь, не приезжаешь и даже не прилетаешь, ты «оказываешься». Всё, чудо окончено. Обретай свою земную кладь и делай что хочешь. Понадобится чудо ещё раз, плати деньги и получай. Освященная меркантильность: чудо на заказ с предварительной оплатой.
Эти три вида транспорта как три этапа жизни человека: бессмысленно спешащая юность, жаждущая вобрать в себя весь мир, ритмично поторапливающаяся зрелость, за окном которой пронзительно быстро проносятся в прошлое годы жизни, и медленное, неотвратимое плаванье старости.
***
В ночь с 30 на 31 декабря в Москве, при температуре близкой к 00С, выпал снег. Огромные, чуть влажные хлопья налипли на проводах, согнули к земле лапы елок, укрыли белым бархатом грязь расквашенных оттепелью дорог. В Шереметьево всю ночь расчищали посадочную полосу, отправляя прибывающие рейсы в другие города. К полудню последствия ночной непогоды удалось сгрести на обочины, и бетон стал привычно вздрагивать от ударов шасси, приземлявшихся многотонных лайнеров.
Один из них, проревев реверсом турбин, послушно вырулил на боковую стоянку и, тяжело вздохнув, будто после выполненной тяжелой работы, с шипением выкинул из своего подбрюшья трап. По нему, ошалело встряхивая головами и непроизвольно ёжась посыпались к подошедшим автобусам пассажиры. Одним из последних на ступеньках появился коренастый молодой мужчина лет тридцати. В лёгкой, не по погоде кожаной куртёнке, с небольшой спортивной сумкой через плечо, он вышел чуть прихрамывая, придерживаясь рукою за перила. На верхней ступеньке на секунду задержался, обвел глазами окружающую белизну, жадно втянул подрагивающими ноздрями холодный, насыщенный запахом снега и авиационного керосина воздух, улыбнулся чему-то своему и, припадая на левую ногу, двинулся за остальными.
Глава I.
1.
Школа напоминала растревоженный муравейник, когда, вместо того, чтобы чинно и не спеша передвигаться по своим важным и нужным муравьиным делам: тащить еду, перекладывать коконы, укреплять муравейник, муравьи, бросив любую толковую работу, носятся, как оглашенные, перебегают с места на место, сталкиваются, удивленно замирают, возбужденно шевелят усиками, размахивают поднятыми передними лапками и снова безудержно несутся непонятно куда. Именно такое сравнение пришло в голову Николаю Владимировичу, сорокадевятилетнему учителю биологии, в то время, когда он наблюдал, как две шестиклассницы, тащивших куда-то стенд, столкнулись в коридоре с двумя семиклассниками, перетаскивавшими стол. Поелозив вправо и влево по коридору и поняв, что так просто не получится, они, вместо того, чтобы прижаться по стеночкам и разойтись, бросили и стенд и парту посреди коридора и, размахивая руками, как муравьи усиками, принялись выяснять отношения, на тему «А ты кто такой?».
Особенно отличался плотный, набычившийся парнишка, который с извечными интонациями извозчика или шофера, столкнувшегося с бестолковыми бабами, яростно раскрасневшись, кричал:
- Ну, куда ты, блин, прешь-то?!…. Разуй глаза! …Не видишь, что ли?… А ну, сдай назад! - казалось сейчас пойдет набор из хорошо известных русских идиом, на которые эхо привычно откликается «мать», «мать», «мать»….
И столько в его голосе и словах было неестественного, взрослого, так не вяжущегося с этими детскими глазенками, гладкой розовой кожей лица и редкими, белесыми, хотя и насупленными бровями.
- Сейчас, разбежались, дождешься! – не поддавалась ему шустрая девчонка, сквозь детское личико которой уже проглядывала хорошенькая язвочка, – Уступите им дорогу! Ишь, здоровый бугай, не видит, что мы еле-еле тащим, лучше бы помог, чем орать, тоже мне мужик, называется!
Она картинно подбоченилась, скопированным у кого-то жестом, изогнулась, попыталась покачать несуществующим пока что бедром и выпятить отсутствующую грудь.
Но парнишка, для которого противоположный пол пока еще оставались досадным, непонятно кому нужным, недоразумением, только хмыкнул, двинул плечом и попытался отодвинуть стенд вместе с девчонками к стенке. Обрадованная тем, что к ней применили грубую мужскую силу, а, значит, она теперь имеет полное право защищаться по-своему, язвочка заверещала настолько пронзительно, что будь это кто постарше, право, возникли бы нехорошие подозрения.
- Николай Владимирович, он меня ударил!
«Вот черт, - подумал Николай Владимирович, наблюдавшим за всей этой чехардой из глубины класса, - Она, оказывается, меня давно заметила и на публику работала. Вот девка растет! Бес в юбке!» Пришлось выходить в коридор и вмешиваться, объяснять обижено сопевшему пареньку необходимость оберегать девочек, а торжествующей язвочке, испортить торжество замечанием, что «если она и дальше будет себя так скандально вести, то и заступаться за нее никто не будет». После исполнения своего педагогического долга, Николай Владимирович, картинно хмуря брови, проследил за благополучным завершением конфликта и снова спрятался в глубине своего родного кабинета биологии, среди цветов, аквариумов и стендов.
- Господи, ну когда же это кончится? – буркнул он себе под нос и сам себе ответил, - Наверное, никогда.
Школа жила своей нормальной жизнью. Уроки у большинства классов недавно кончились и дети готовились к завтрашнему дню. Завтра, как обычно, накануне восьмого марта в классах пройдут вечера, называемые отчего-то «огоньки».
Малыши начнут чуть не с утра, часов с десяти наверняка, но и закруглятся к обеду. Какие уж тут уроки, когда в их глазёнках только один вопрос «Ну, когда же? Когда?» С утра придут наряженные, будто куклы. Мальчики, отмытые до неестественной чистоты, в непременных костюмчиках, кто с галстуком, а кто с бабочкой, стягивающей ворот отглаженной белой рубашки. Девочки в пышных платьях, с бантами, в белых колготках и миниатюрных туфельках, глядя на которые начинаешь вспоминать хрустальный башмачок Золушки. Весь первый и второй уроки они будут сидеть тихо, чинно, слегка ошарашено оглядываясь вокруг, и ещё помня строжайшие наказы мамы «не помять и не испачкать». К третьему уроку начнут собираться сами мамы, успевшие после утренних хлопот тоже принарядиться, нагруженные пакетами и сумками с газировкой, конфетами и разнообразной выпечкой - результатами собственных кулинарных потуг. Парты сдвинут, накроют бумажными скатёрками и попытаются организовать чинное застолье для детей. Но из этого ничего не получится. Дети расковыряют пару пирожных, перемажутся шоколадом, надуются сладкой газировки так, что, кажется, пузырьки будут выскакивать даже из носа, и начнут из-за столов выскальзывать, носиться по классу, коридору, туалетам. Их ещё постараются как-то организовать, поиграют с ними в «ручеёк», викторины, но потом, махнув рукою, оставят в покое и они будут скакать под музыку, играть в свои игры, а мамы вместе с учительницей усядутся на освободившиеся миниатюрные стульчики и, выпирая круглыми коленками выше парт, станут вспоминать собственные школьные годы. Они и сами были школьницами не более как десять лет тому назад, да и свой ребёнок для них как-то сливается с последней куклой отрочества, и наряжают они его, как когда-то свою куклу.
Дети будут подбегать к столам, жадно пить воду, рубашки вылезут из брюк и будут свободно болтаться, галстуки и бабочки съедут на сторону, а то и просто куда-то подеваются, платья сомнутся, банты слетят, причёски растреплются. К обеду мамы разберут своих перевозбуждённых и капризничающих чад и поведут домой успокаивая по дороге кого словами, а кого и шлепками.
Часов с двух начнут веселиться классы с пятого по девятый. В пятых-шестых всё будет как у малышей, только мам будет поменьше, а вот седьмые-восьмые так дружно беситься не будут. Вполне осознавшие свою половую принадлежность девочки придут со смутным ожиданием чего-то необыкновенного, так часто виденного ими в фильмах. Им грезится полумрак дискотеки где она, выхваченная из толпы ярким проблеском прожектора, танцует быстрый танец лучше всех других девушек (Какое, вообще, может быть сравнение?!), приковывая к себе взгляды парней. А потом, когда начинает играть медленная музыка, к ней, из глубины зала медленно идёт ОН. А потом? Потом всё будет сказочно!
Они будут долго наряжаться перед «огоньком», наносить слоями мамину косметику, выльют на себя половину флакона вонючей туалетной воды, наденут что-нибудь совершенно несуразное, но, по их мнению, такое крутое и взрослое. Придя в класс, будут ревниво разглядывать наряды одноклассниц, язвить по поводу их безвкусицы и старомодности. Но всё это будет напрасно. Одноклассники их продолжают пребывать в поре счастливого детства и наряды девчонок для них лишь ещё один повод устроить какую-либо пакость: облить водой или измазать мелом. Мальчишки будут беситься, надуваться газировкой, а танцевать просто не станут, искренне не понимая, зачем это вообще нужно, когда можно радостно потолкаться, поноситься по лестницам, оглашая коридоры воплями, а то и подраться где-нибудь, не всерьёз, конечно, а так. И уйдут девочки домой чуть не в слезах, лишний раз убедившись, что у них не класс, а «сборище дебилов».
В девятых классах картина будет другая. Эти считают себя уже взрослыми и искренне обижены, что их не пускают на вечернюю дискотеку к старшеклассникам. Им уже не интересно тусоваться под присмотром классной руководительницы с газировкой и сладостями, им хочется совсем другого. Здесь уже будут танцевать, но, толпой периодически гася свет в классе, который снова будет включать учительница. Наряженные девушки будут презрительно кривить губы и рассказывать про «нормальные» дискотеки, где они, якобы, регулярно бывают, парни, решительно отбросившие свои детские игры, будут увиваться рядом поддакивая. Им тоже хочется круто и смело обнять девушку за обнаженные тонкие плечи и мужественно повести её в танце, но они не умеют и боятся. От собственного смущения они будут вести себя грубо, даже по-хамски, но, именно так, по их мнению, и должен вести себя настоящий мужчина. Чтобы доказать свою взрослость они втихаря принесут пиво, а то и что покрепче, попрячут в тёмных уголках школы, и будут периодически бегать туда толпой, вместе с девушками, глотать через силу горькое противное пойло, курить по дальним туалетам, несмотря на тошноту и головокружение.
Всех их разгонят часам к пяти-шести, к началу вечерней дискотеки старшеклассников. Тут уже будет всё «по-взрослому»: и темнота в спортивном зале, и ревущая музыка из мощных колонок, и водочка, пронесённая всякими хитрыми способами, и непременная драка после танцев. Учителя будут весь вечер дежурить, сдерживать напор рвущихся на танцы повзрослевших бывших выпускников, выкрикивающих сквозь стекло закрытой двери «Ну, Николай Владимирович! Ну, вы же меня помните?!» В спортивном зале будет стоять густой смрад пота и парфюмерии, все учителя устанут, и будут мечтать только об одном, чтобы это всё наконец-то закончилось. Кончится всё часов в девять вечера, разгорячённые старшеклассники пойдут догуливать по соседним переулкам и дворам, а усталые учителя разойдутся наконец-то по домам, отсыпаться, пить таблетки от головной боли и благодарить судьбу, что в этом учебном году дискотек больше не будет.
Но это будет завтра. А сегодня Николай Владимирович просто сидел в кабинете, доделывал кое-какие дела и думал, что за последние четыре года школа здорово ожила, изменилась, причём явно в лучшую сторону.
 Пришедшая четыре года назад в школу новая директриса, Лидия Васильевна, вообще, разнообразные мероприятия любила и придавала им большое значение. «В школе всё должно вертеться и крутиться», - любила она повторять.
Например, было решено создать музей истории школы и сделать нечто вроде портретной галереи учителей, работавших в школе. Конечно, это был беспроигрышный вариант, любой бывший ученик школы, мог бы найти фотографии, если не себя, то своих одноклассников или учителей и вдоволь потешить свою ностальгирующую душу. На таком фоне нынешние учителя с администрацией, стали бы если и не роднее, то, по крайне мере, вызывали бы уважение.
Придумано-то это было неплохо, только сделать это оказалось весьма не просто. Архивов в школе не было никаких, так, валялись кое-где по кабинетам разрозненные материалы, а учителя, в основном, работали не так давно, редко кто более десяти лет. Из работавших со дня открытия, сохранилось двое. Это была учительница начальных классов, которая из двадцати четырёх лет работы в школе десять пробыла в отпуске по поводу рождения одного, а, затем, второго ребенка, и сам Николай Владимирович. Он, правда, принял эти идеи с пониманием, но без всякого энтузиазма и предпочитал больше отмалчиваться. На все вопросы Лидии Васильевны отвечал больше междометиями, замечаниями вроде «давно это было», «я уже и не помню», а больше молчал, будто партизан на допросе, да согласно кивал, наподобие китайского болванчика. Вообще, с ним, Лидии Васильевне было как-то очень непросто.
Когда она пришла в школу и огляделась вокруг, то ужаснулась тому ощущению безысходности, которое вызывала школа. Обшарпанные, окрашенные в какой-то грязный тюремный цвет стены, скрипящие, вихляющиеся при открывании, а то и наглухо заколоченные двери, жуткого вида туалеты с расколотыми унитазами, и, самое главное, безнадежная серость подавляющего большинства учителей, их нежелание работать, разболтанность, склочность и сварливость. Впрочем, ее предупреждали, что школа запущена, но не до такой же степени! Предыдущая директриса ушла на пенсию, хотя ей едва стукнуло 55. Ушла, как говорили, «не так просто, а по настоятельной рекомендации».
 Пройдясь по этажам и поговорив с учителями Лидия Васильевна впала в тихую панику. Ей, работавшей завучем в одной из лучших школ округа и в кошмарном сне не могло привидеться, что школу можно довести до такого состояния. Как она жалела в этот момент, что столь опрометчиво-быстро согласилась принять школу! Как ей захотелось снова под надежное крыло к своему директору, когда в любой момент можно сказать по поводу возникшей проблемы: «Вот пусть начальство это и решает»! Теперь решать приходилось ей. Но и отступать было невозможно, не по ее характеру, да, собственно и некуда, место завуча, после ее ухода, конечно, пустым не осталось. Оставалось только браться за дело и приводить школу для начала хотя бы в приличное состояние, а уж потом….
Что делать и как она уже представляла, но вот с кем это делать – это была проблема. Ей была нужна команда не просто «своих», надежных людей, ей были нужны люди, способные, как и она, отдать свои силы, время, да всего себя возрождению школы. И первой кандидатурой, конечно, был Николай Владимирович. Учитель, проработавший здесь со дня открытия школы, не сбежавший даже в самый тяжелый период, пользующийся искренним уважением многих коллег, чуть не единственный педагог, кабинет которого находился во вполне приличном состоянии, непременный любимец учеников, он просто обязан был разделять ее взгляды и устремления.
Но предложение стать заместителем нового директора он отверг сразу, без всяких раздумий и объяснений.
- Нет, нет, уважаемая Лидия Васильевна, это исключено, - сказал он ей тогда,- Нет, нет, я никогда не передумаю, - повторил он затем, на предложение подумать.
Она не то чтобы обиделась, но сразу охладела к нему. «Не хочешь - не надо, без тебя обойдемся» - подумала она и, действительно, обошлась, причем очень неплохо, так что даже забыла сама, как предлагала ему стать завучем. Хотя, периодически, к «старейшине», как она его в шутку называла, забегала, то ли поболтать, то ли посоветоваться, то ли всё вместе.
Сейчас, зайдя к нему в кабинет, она привычно удивилась не столько обилию комнатных растений, столько тому, что многие из них цветут.
- Ой, надо же! - воскликнула она, подойдя к одному из горшков, где, среди сочных, узких длинных листьев, на плотном зеленом цветоносе высоко вынеслась пара крупных, напоминающих лилию цветков. Среди шести, чуть вывернутых наружу, белоснежных лепестков венчика, ярким оранжевым пятном выделялось покрытое каплями влаги рыльце пестика, в опушении рыжеватых тычинок, - А я и не знала, что они цветут, надо же, какое оно оранжевоглазое, у меня в кабинете такое растение уже три года стоит, а ни разу не зацвело. Как вы за ними ухаживаете?
- Никак не ухаживаю, то полить забуду, то наоборот залью, пересаживаю иногда, но это раз лет в пять, не чаще.
- Смотрите, смотрите, и это, оказывается, цветет, мы его «березка» называем. А как оно правильно называется?
- Это разновидность плюща. Да, иногда цветет.
- У вас тут, наверное аура хорошая, теплая, раз цветы так цветут. Дети, значит, с любовью в этом кабинете сидят. А Вы как считаете?
- Не знаю, не знаю. Я – биолог, ауру никогда не видел.
- А почему же тогда?
- Есть и другое объяснение.
- Какое? Что по этому поводу думает наука?
- Наука? Наука много что думает. Всё, скорее всего, гораздо проще. Я ведь действительно, за растениями этими почти что не ухаживаю, удобрений не вношу, поливаю, как Бог на душу положит, вон, даже горшки не у всех, многие просто в железных банках. А уж летом, для них вообще «экстрим», бывает, по месяцу не польют. Некоторые, кто послабее, те гибнут, а кто по живучее, те, как лето переживут, так зацветать начинают.
- Но почему?
- Почему? Природа, она ведь как, она - мудрая, она в каждый организм два инстинкта заложила – самосохранения и продолжения рода своего. На земле любой живой организм, хоть муравей, хоть плесень, и сам выжить старается, и род свой продолжить. Но размножение, оно всегда проблемы создает; потомство появляется, ему место надо - потесниться приходится, еда нужна - поделиться приходится, ну, и другое тоже. Если ему, растению, живется хорошо, то оно размножаться не торопится, а то и вообще не хочет, «жирует», как говорят, а вот если оно на грань гибели поставлено, то тут оно решает, хоть само погибнуть, но потомство оставить. Вот и зацветает, хоть из последних сил, а старается…
-И что же, оно теперь последние силы отдаст, а потом погибнет?
-Нет, как отцветет, так в полную силу войдёт, и подрастет, и поправится… Оно от потомства, как бы сил набирается, для него только настоящая жизнь и начинается…. А гибнут…, гибнут больше те, кто так и не зацвел.
- Вы о растениях прямо как о людях.
- А что люди, и люди тоже…, - Николай Владимирович замолчал и, будто обидевшись, повернулся к директору, не спиной, конечно, но боком, принялся что-то бессмысленно перебирать на своем столе. И упрямый наклон его крупной, обильно седеющей головы, и насупившиеся брови, будто говорили: «По делу пришла, так говори, а нет …».
- Да, интересно. Завидую я вам, биологам, вы так много интересного знаете, не то что мы, математики, все цифры, цифры…. Кстати, о размножении, - Лидия Васильевна хихикнула, - Поздравьте, я для школы шестого мужчину родила!
Мужчин-учителей в школе было пятеро. Когда Лидия Васильевна пришла сюда директором, их вообще оставалось только двое: неизменный Николай Владимирович, да старенький трудовик – Александр Романович. За четыре года новая хозяйка школы откапывала где-то и приводила в школу в первый год - молодого учителя математики Сергея Юрьевича, во второй - физрука, в третий - учителя ОБЖ, подполковника в отставке. Но всё равно на педсоветах она продолжала повторять: «Ищите мужчин!», на что ей как-то и ответили: «Знаете, Лидия Васильевна, у вас самой это неплохо получается, вы их каждый год словно рожаете». Сравнение это ей очень понравилось, возможно, оттого, что и дома у неё росло два сына – погодка, и она частенько повторяла «Надо ещё мужика для школы родить!», не уточняя при этом, что она имеет в виду.
-Да? И кого же?
-К нам придёт учитель английского и немецкого языка, Олег Дмитриевич. Великолепно знает несколько языков, много ездил по миру, вообще, человек чрезвычайно интересный.
-Пенсионер?
-Почему пенсионер?
-Ну, если великолепно знает языки, много работал за границей, с какого же он перепугу в школу пойдёт работать? Только, если старый совсем, и для прежней работы не годится, да и такие-то редко идут. С иностранным языком сейчас устроиться не сложно, хороших спецов с руками рвут.
-Нет, он молодой совсем, ещё и тридцати нет. Двадцать восемь, кажется.
-Странно. А в школе он раньше работал?
-Да, он, года два проработал в школе, потом три года в какой-то туристической фирме, а сейчас решил вернуться в школу.
-Очень странно. С языками, из туристической фирмы…. Он хоть представляет, какая у него зарплата будет?
-Я же вам говорю, он в школе работал, всё он прекрасно представляет.
-Тем более странно.
-Видите ли, у него проблемы со здоровьем.
-С головой?
-Всё бы вам язвить! Нет, с головой у него всё в полном порядке. Хотя он и в школу пришел. Он где-то в Африке в катастрофу попал, у него позвоночник травмирован. Вот он и решил пока в школе поработать. Впрочем, это я говорю «пока», сам он собирается работать постоянно. Говорит – призвание.
-И всё-таки, странно. У нас работа – далеко не санаторий, тут и здоровый с ног валится, а с позвоночником…. Будет всё время на больничном сидеть. Может, ему просто нужно, чтобы стаж шел? Хотя, если он действительно хороший специалист, мог бы дома переводами заниматься, репетиторством, зачем ему педстаж? Призвание? Не знаю, не знаю.
-Знаете, я вот тоже вначале как-то засомневалась. А потом вдруг подумала, а ведь я сама в школу по призванию пошла. Что же со мной случилось, что я в такое же призвание у других теперь не верю? В общем, стыдно стало.
-Ну, может, и правда, призвание. Только жалко мне тогда парня.
-Я вас, Николай Владимирович попросить хотела, он завтра на работу выйдет, вы над ним шефство возьмите. Присмотритесь, посоветуйте, вы – мужчина, учитель очень опытный. Помочь человеку нужно, поддержать. Ведь как бывает, придёт новый человек в школу, да ещё молодой, не опытный, а его, словно кутёнка в воду бросят – плыви, мол, учись. Вот и убегают.
-Ладно, присмотрю. А почему он не со следующей четверти? До каникул две недели осталось.
-Не хочет, по работе, говорит, стосковался, четыре месяца по больницам….
-Хорошо, я постараюсь ему помочь, если нужно будет, – Николай Владимирович даже как-то невежливо опустил голову в бумажки.
-Впрочем, я к Вам вот ещё с каким делом. Вы ведь работали с первым директором школы, Зобиной Натальей Андреевной?
- Конечно, - Николай Владимирович ответил быстро, даже не подняв головы, только руки его, перестав бесцельно блуждать по столу, вдруг аккуратно легли одна на другую и застыли в настороженном ожидании, - Я со всеми директорами работал.
- Вы знаете, я, наконец, достала ее телефон и совсем собралась ей звонить, возможно, у неё какие-то материалы для музея есть, да и про юбилей напомнить. Вы же помните? Через полтора года школе двадцать пять лет!
-Помню. Я её и открывал, эту школу.
-Вот-вот, надо бы с ней встретиться, поговорить, на юбилей пригласить. Я думаю, она и с музеем помочь может.
-Может быть.
-Мне бы очень хотелось, чтобы она пришла. Тамара Васильевна, второй директор школы, вообще на тему школы разговаривать отказалась, очень бы хотелось хоть с Натальей Андреевной встретиться. Так вот, я совсем собралась ей звонить, но подумала, что приглашение ей, наверное, гораздо приятнее будет услышать от человека знакомого ей, тем более мужчины.
- Но, почему я…? Вы – директор…. И, потом, столько лет прошло…. А где она? Как?
Лидия Васильевна, почувствовав нечто необычное в словах биолога, с интересом взглянула на него и сразу отметила и напрягшееся лицо, и нервно сцепленные на столе руки, и какой-то беззащитно - испуганный взгляд.
- Где? Она работает учителем немецкого языка, в школе соседнего округа. Она ведь тогда временно уходила, но так и не вернулась. А «как» она, я не знаю, мне отдел кадров только номер школы дал, они сами еле нашли, а в школе сказали, что у нее сегодня методический день и домашний телефон дали. Вот позвоните сейчас, да и узнаете, как у нее дела.
-Я? Позвоню?
-Конечно, я вам об этом и толкую.
- Нет, зачем? До юбилея ещё далеко.
-Дело не только в юбилее, я думаю она поможет с музеем. Хорошо бы узнать о судьбе первых учителей, учеников.
-Нет-нет, это не удобно. Столько лет прошло, да она меня и не помнит, наверное.
- Ну как не помнит? Вы ведь вместе лет пять проработали, помнит, конечно помнит. Давайте мы сейчас ей позвоним, и не говорите мне, пожалуйста больше «нет», в конце концов, это не прилично, вас женщина просит, да ещё накануне восьмого марта, а вы ломаетесь …. Пошли!
Она быстрыми шагами вышла из класса и направилась к своему кабинету, Николай Владимирович, с лицом сомнамбулы шел за ней.
В трубке долго раздавались длинные тоскливые гудки, и он почти успокоился, уверившись, что дома никого нет, но трубку все-таки сняли.
- Да? Я слушаю!
- Здравствуйте, Наталья Андреевна, это Николай Владимирович, Вы меня помните? - он замолчал. Молчали, видимо, и на другом конце провода. Лидия Васильевна делала отчаянные знаки, что-то шептала, даже попыталась выдернуть у него трубку, но Николай Владимирович сжимал ее так, что были заметны побелевшие косточки пальцев.
-Ало? Наталья Андреевна?
-Да говорите же вы! – подпихнула его Лидия Васильевна.
-Да. Я? Всё нормально, работаю всё там же. Да, всё нормально. А вы как? – заговорил он в трубку, кажется таки не заметив действий своего директора.
Он снова замолчал, в этот раз надолго.
-Да скажите же вы, зачем звоните! – чуть не закричала ему в ухо Лидия Васильевна.
-Наталья Андреевна, - Николай Владимирович будто очнулся, - Тут вот какое дело, через полтора года школе исполняется двадцать пять лет…. Вы помните? Ну вот, и Лидия Васильевна, новый директор, предложила создать музей школы. Она вас просит помочь…. Может быть вы сможете зайти в школу, обсудить с ней это?
-На юбилей-то хоть пригласите! – не выдержала Лидия Васильевна.
-И на сам юбилей, мы вас, конечно, ждём, - послушно повторил Николай Владимирович.
Он опять замолчал на какое-то время, и Лидия Васильевна снова попыталась ему что-то подсказать, но он вдруг резко, даже грубо отстранил её рукою.
-Наташа, - голос Николая Владимировича стал вдруг совершенно другим, - Приезжай. Мне очень хочется тебя увидеть. Да, хорошо. Я буду ждать.
Он осторожно положил трубку, несколько секунд глядел как бы сквозь открывшую от изумления рот Лидию Васильевну, затем, будто очнувшись, коротко произнёс:
-Она обещала…. Хотя…, - и вышел из кабинета директора.

2.
1978г. Николай.
Сентябрь начался, как всегда, совершенно неожиданно. Все было лето, лето, и, вдруг, в изумрудных кронах берез, будто седые прядки, зажелтели грозди осенних листьев. Ночи, еще недавно такие теплые и короткие вдруг стали заметно длинными, а прохладный ночной воздух то и дело заставлял зябко передергивать плечами и вспоминать об осенней куртке.
Николай шел по утренней Москве, еще не суетливой, не шумной, не загруженной делами, а расслабленно-умиротворенной после ночного сна. Ему казалось, что он видит, как в пробуждающихся квартирах давно проснувшиеся мамы и бабушки заботливо оглядывают отглаженную с вечера школьную форму, опрыскивают водой запасенный букет цветов и поглядывают на часы, отсчитывая последние минуты сна своих ненаглядных. Скоро пробьет урочный час и тысячи несчастных, избалованных бездельным летом, будут безжалостно вырваны из уютного тепла своих кроватей, умыты, накормлены, одеты-обуты и выставлены за дверь с портфелем в одной руке и непременным букетом в другой. И пойдут он все, переваривая родительские нотации и молитву крестящих их вслед бабушек, туда, куда идет сейчас он, молодой учитель биологии, Николай Владимирович, - в школу. Было 1-е сентября.
Собственно, его бездельное лето тоже закончилось всего неделю назад. После окончания пятого курса и сдачи госэкзаменов он бросился в волны своего последнего беззаботного лета, как обычно бросался в волны моря перед самым отъездом с юга, стараясь наплаваться, накупаться и как можно дольше хранить на коже непередаваемый солоновато-горький привкус морской воды. Но вот лето и кончилось, выполнив лишь маленькую толику своих многозначительных обещаний. Уже неделя, как он начал работать в школе, приводил в порядок кабинет, мыл, дочищал строительный мусор, разбирался среди сваленных в кучу и еще не распакованных наглядных пособий. Школа была молодой, новой, только-только построенной и такими же молодыми были ее учителя, во главе с молодым директором - Натальей Андреевной Зобиной.
Этот день он запомнил именно таким: яркое свежее утро и все остальное слившееся в сумбурном потоке суматошного дня.
Была линейка, чуть торжественная, с речами и аплодисментами, был, как и полагается, первый звонок, который давала чернявая первоклассница, сидевшая на плече растерянного десятиклассника. Она так яростно размахивала здоровенным медным звонком, что заехала-таки своему носильщику по макушке. Были и первые уроки. Вот их-то он запомнил смутно. Нет, конечно у него была институтская практика, где он давал уроки, но там один урок он готовил чуть не неделю, за спинами детей сидели и его преподаватель, и школьный учитель, и однокурсники, а тут....
Когда он завел в школу, доставшийся ему девятый класс, привел их в свой кабинет биологии, усадил их за парты, повернулся и открыл рот, он вдруг с ужасом понял, что не помнит, о чем, собственно, собирался говорить. На него смотрели двадцать семь пар глаз, в чем-то неуловимо похожих, а в чем-то удивительно разных. Одни смотрели на него со спокойным привычным ожиданием, достав ручки и открыв чистую тетрадь, другие с интересом, третьи с ехидством, четвертые с нетерпением. Девица на третьей парте у окна явно строила ему глазки, что при ее вполне зрелых формах было совсем немудрено, парнишка на последней, со скучающим видом глядел в окно.
-Ну, и что вы от меня хотите? - совершенно неожиданно для себя, отложив в сторону конспект классного часа, спросил Николай Владимирович.
В глазах, глядящих на него из-за парт, появился живой, осмысленный интерес. Парнишка на последней парте оторвал скучающий взгляд от окна, посмотрел на него, и, с любопытством ответил, как бы забрасывая удочку:
-Ничего!
-А зачем вы тогда сюда пришли? - снова озадачил учитель.
-Родители погнали, - не сдавался парнишка.
Класс, с веселым изумлением наблюдал за этим, столь необычным для них диалогом. Девятый раз в их жизни проходило «Первое Сентября», девятый раз оно начиналось с классного часа, но начиналось как-то необычно. Необычным было все: и новая школа, куда им пришлось перейти по разнообразным причинам, и новый класс, в котором им придется учиться еще два года, и новый, такой молодой классный руководитель, да еще мужчина. Но самым необычным был этот живой, веселый диалог.
- А если бы родители не погнали, то что бы сейчас делали? - Николай Владимирович разговаривал уже только с пареньком на последней парте, боковым зрением замечая весь оставшийся класс.
- Спал бы.
- Весь день?
- Нет, потом пошел бы, в футбольчик погонял.
- С кем? Все в школе.
- Ну, погулял бы.
- Один?
- Один.
- Что, так все время один? А завтра? А потом?
- Ну, наверное, в школу бы пошел, - улыбнулся парнишка.
- Зачем? Просто по тому, что гулять не с кем?
- Да нет, - вздохнул паренек, понимая, что дает ответ, которого от него и добивались, - Учится надо.
- А зачем? - не отставал Николай Владимирович.
- Ну, как зачем? - зашумели уже и другие, - Без этого сейчас не проживешь...
-А почему не проживешь, ведь раньше жили?
-Так то раньше...
-А что сейчас изменилось?
Вот так и провел Николай свой первый классный час, забыв про тщательно разработанный конспект, где с удручающей тщательностью были прописаны все цели и задачи урока, включающие атеистическое воспитание, формирование принципов коммунистической морали и пролетарского интернационализма.
 Они поговорили об изменившемся мире, о том, нужно ли высшее образование, о том, зачем, вообще живет человек...
После звонка ребята долго еще не уходили, толкались около учительского стола что-то спрашивали, и даже паренек с задней парты, постояв немного чуть в сторонке, нарочито-небрежно спросил:
- Николай Владимирович, а в поход мы пойдем?
-Непременно, - ответил Николай, коснувшись рукой его плеча, - Обязательно пойдем, я обещаю.
Потом были уроки. "Сорок пять минут позора" как называли свои уроки они с однокурсниками на практике. Но теперь он не задумывался о том, как выглядит в глазах посторонних наблюдателей. Он вел урок, повинуясь безотчетному инстинкту, интуитивно чувствуя, что уместно говорить, а что нет, ощущая, что дети поймут, а что и говорит-то не стоит. Переменки пролетали мгновенно, он лишь успевал выпроводить один класс, запустить другой, да подобрать нужные плакаты. Несколько раз забегала завуч, задавала какие-то вопросы о наличии детей в его 9-м "А", просила какие-то списки мальчиков и девочек, но, взглянув в его ошалевшие глаза, улыбалась и убегала. Наконец ушел последний класс. Николай закрыл за ними дверь класса, зашел в лаборантскую, плюхнулся за стол, и потянулся за пачкою сигарет, сиротливо пролежавшей без использования целый день.
В дверь вежливо, но настойчиво постучали.
- Ну, как? Вы тут, живы?
Вошедшая Наталья Андреевна выглядела тоже далеко не блестяще. Ее, еще утром свежее, даже какое-то девичье лицо, нет, не состарилось, но вроде бы опало. Волосы растрепались, под глазами легла сеточка морщин, но сами глаза продолжали светиться той чуточку восторженной улыбкой, которая бросилась Николаю в глаза еще утром.
- Жив, вроде, хотя окончательной уверенности нет, - Николай улыбнулся ей в ответ, - А списки я сейчас напишу, я у них анкеты собрал, просто времени не было.
- Да Бог с ними, со списками, успеете, можно я у вас покурю? А то за целый день ни минутки свободной, а в кабинете как-то не хочется. Я не скрываю, конечно, что курю, но и не рекламирую, дети, все-таки.
Она достала болгарские "ВТ", прикурив, положила дымящуюся сигарету в крышечку от чашки Петри, стоящую на столе вместо пепельницы и закинула ногу на ногу. Нет, выглядела она все же потрясающе. Тонкая, изящная, темноволосая, в подчеркивающим талию и скрывающим небольшую грудь платье, покачивая ножкой в телесного цвета чулке, она легко поигрывала, спустившейся с пятки и держащейся лишь на кончиках пальцев коричневой лаковой туфелькой и продолжала смотреть на Николая все с той же, только уже несколько загадочной полуулыбкой.
- Вам бы сюда чайничек, чашечки, кофе…. Вы знаете, у нас в Германии в школе такие комнаты отдыха для учителей были - сказка, и посидеть можно было спокойно, и поговорить, и чашечку кофе выпить, ну, да ничего, мы и у нас не хуже организуем, погодите еще.
Николай молчал, не зная, что ответить, несколько робея, не понимая, как и о чем можно вот так запросто болтать с директором школы, которая ко всему прочему была еще и такой восхитительной, волнующей женщиной. А женщин, особенно красивых, он побаивался. Наверное, это было и странно для человека, учившегося в педагогическом институте, где девушек было не просто много, а настолько много, что они составляли абсолютное, подавляющее большинство, но это было именно так. В присутствии женщин, особенно зрелых и красивых, он робел, замыкался, не знал о чем говорить, хотя в обычной жизни речевыми затруднениями не страдал. Впрочем, для учителя трудности в речи - приговор его профессии. Кроме того, со стороны таких женщин, Николай ощущал некий вызов, провокацию, и сразу замыкался, опасаясь попасть впросак. Вот и сейчас он молчал, глупо улыбаясь и бессмысленно передвигая какие-то предметы на столе
- Господи, Николай Владимирович, - сказала она после небольшой паузы, - Как я вам завидую! Ведь вы впервые «Первое Сентября» как учитель встречаете, у вас еще так много разного будет в первый раз!
Она загасила сигарету, сняла ногу с колена, аккуратно надела туфельку и оправила задравшуюся чуть выше колена юбку.
- Ну, не буду вам мешать. Через полчаса у нас производственное совещание, соберемся, подведем итоги, обменяемся впечатлениями. Не опаздывайте!
И она вышла, оставив неуловимый запах каких-то волнующих духов, да окончательно смутившегося и даже слегка покрасневшего Николая Владимировича.
На совещании она была деловита, собрана, хотя и не суха. Когда итоги были подведены, выяснено, кто из детей в школу не пришел и почему, она снова, как утром, улыбнулась своей немножко грустной, немножко восторженной улыбкой и сказала:
- Ну вот, наша школа и родилась, и даже издала свой первый крик, а первый крик ребенка - это самое дорогое для родителей.
- Ей-то откуда знать, сама детей заводить не стала, - буркнула сидящая рядом с Володей расплывшаяся учительница истории.
- Так что, приказом по школе объявляю первое сентября днем рождения нашей школы! - и сама первая захлопала узкими ладошками. - Но сегодня не только первый день работы школы, сегодня еще и первый рабочий день нашего дорогого Николая Владимировича. Можно сказать, что сегодня родился еще один учитель. Кстати, сегодня случайно услышала, как дети говорили: "У нас такой биолог классный!" - это высокая похвала, выше чем похвала какого-нибудь методиста. Так что, поздравляю вас с Днем Рождения, Николай Владимирович, и желаю, - она чуть запнулась, - Так держать!
И слова захлопала в ладоши, глядя со своей загадочной полуулыбкой на окончательно смутившегося Николая.
3.
"Как же быстро каникулы пролетают, еще три дня, и снова в школу. Четверть тянулась, тянулась, думал, что никогда не кончится, а каникулы - в момент проскакивают. А тут еще демонстрация эта! Весь день псу под хвост!"
Примерно такие мысли роились в голове у Николая, когда он, ежась от холода, выскочил из подъезда в темноту предрассветных московских улиц. Было раннее утро 7-го ноября. С неба сыпалось не пойми что: снег - не снег, дождь - не дождь, а так, дрянь какая-то. Резкий ветер противно забрасывал влагу за воротник и нахально поддувал под полы его тонкой осенней курточки. Николай поднял воротник, прикурил от гаснущей под порывами ветра спички, и, зажав по армейской привычке сигарету в кулак, чтобы не загасило дождем, заторопился к метро. Сбор колонн был назначен на семь утра.
Четверть показалась Николаю убийственно долгой и трудной. Сами уроки пролетали мгновенно, так быстро, что он порою не успевал не то, что сходить перекусить, а элементарно заскочить в туалет, так что после последнего урока он, пританцовывая, несся туда пулей. Проходили уроки по-разному. После одних он испытывал радостное удовлетворение, как после всякой хорошо сделанной работы, после других хотелось бросить все к черту и сменить профессию. Но самое тоскливое было - подготовка к урокам.
После одного - двух печальных опытов, он быстро понял, что вести урок без конспекта - значит провалить его полностью. Он начинал "экать", "нукать", брался рассказывать совершенно ненужные вещи, не мог "собрать" класс, заставить его работать, дети начинали шуметь, болтать, он срывался, кричал, стучал указкою по столу..., словом, урок превращался в те самые "сорок пять минут позора" и оставлял в душе пакостное чувство бестолкового неумехи. Но и писать конспекты была мука мученическая. Биолог он в школе был один, так что вел все параллели, с пятого по десятый классы, и, хотя классов в параллели было один-два, каждый день приходилось готовить несколько уроков, и это просто убивало. Учился он в институте неплохо, но, как выяснилось, совершенно не тому. Приходилось обкладываться кучей учебников, по биологии и методике преподавания, часами подбирать материал, укладывать его в логически увязанную систему, придумывать задания детям, вопросы для устного опроса, домашние задания. Готовые, опубликованные конспекты, его не устраивали, учебник казался бестолковым, хотелось все делать как-то по-другому, но как именно, было не понятно.
В начале он честно пытался следовать институтским рекомендациям по составлению конспектов: выдумывал цели и задачи урока, определял его тип, пытался наполнить идеологическим и эстетическим содержанием, но уже через две недели понял всю бредовость этой затеи. На самом деле все было гораздо проще. Цель было одна - научить, а задача - сделать урок таким, чтобы дети восприняли эту цель всерьез.
Хорошо хотя бы не приходилось доказывать свою взрослость. Два года в армии снабдили его чувством внутреннего, непререкаемого права давать команды и требовать их исполнения, так, что даже десятиклассники, услышав в его голосе железные сержантские нотки, отточенные на армейском плацу, или уловив на себе требовательный спокойный взгляд, выработанный им путем долгих тренировок, быстро затихали. Хотя, в душе, он был далеко не так спокоен и уверен в себе.
Один раз пришла к нему на урок завуч, Елена Семеновна. Пришла совершенно неожиданно, как-то неуверенно спросив: "А можно я у Вас на уроке посижу?" Просидела тихонько на последней парте, сначала все перекладывала какие-то бумажки, что-то писала в толстую тетрадь, потом бумажки отложила, тетрадь закрыла, втянулась в урок и один раз, кажется, даже чуть не подняла руку. Когда дети ушли, и он подошел к ней, ожидая замечаний, а, может, и разноса, она улыбнулась, и на немой вопрос в его глазах ответила: "Ах, да все у вас нормально, так, есть, конечно, некоторые шероховатости, ну, да со временем вы их сами увидите".
В середине октября в школе стали появляться методисты РОНО. Наталья Андреевна предупредила об этом заранее, на пятиминутке. Пятиминутки, длящиеся действительно не более десяти минут, она собирала по понедельникам, до начала уроков. На них, очень коротко, по-деловому, она говорила, что их ждет на неделе, какие проблемы были на предыдущей. "Школа мы новая, нас хотят посмотреть, - сказала она в тот раз, - в течение этой недели могут прийти методисты к любому из вас. Я знаю, что мы все работаем неплохо, но, будьте, пожалуйста, на этой неделе еще более ответственны.
К нему методистка пришла в среду. Оказалось она дамой немолодой, лет пятидесяти, крупной, костлявой, с туго затянутым на затылке пучком жидковатых волос. Накануне она позвонила в школу, предупредила, что будет к третьему уроку, и появилась вместе с директором за десять минут до звонка. Третьим уроком у него шел шестой класс, и тема была скучной, не выигрышной: систематика растений; надо было разбирать с детьми семейство пасленовые. Этот раздел ботаники, в свое время, в институте, навевал на Володю невыразимую тоску. Было безумно скучно заучивать сколько тычинок в цветке у растения, какой у них пестик, какая форма листовой пластины….
"Господи, - думал Николай, - на кой черт детям этот "сростнолепестный венчик" и "слабоопушенный стебель", они, многие, и помидор-то не представляют где растет: то ли на деревьях, то ли на кустах, то ли прямо в магазине. Им бы надо что поинтереснее". И он строил уроки в форме рассказов о растениях; рассказы эти он готовил и сам, и детям поручал, а те, стараясь заработать пятерку, откапывали порою очень интересные вещи. Урок по пасленовым прошел, как показалось Николаю, нормально, только дети в присутствии директора и незнакомой дамы были несколько скованы, старались быстренько отбарабанить материал и сесть. Но они поговорили на уроке и о том, как Колумб привез из Америки картофель с табаком, и про картофельные бунты в России, и о том, что значит "белены объелся", и о том, почему все эти такие разные растения объединены в одно семейство. Сидевшая на последней парте методистка слушала все это с каменным лицом, что-то писала в огромной тетради, да шептала, наклонившись к уху Натальи Андреевны.
- Ну, что же, - спросила она, когда Николай, дав домашнее задание, выпроводил непривычно тихих детей из класса, - Как вы сами оцениваете свой урок?
-Мне кажется, - ответил Николай Владимирович, теребя в руках, написанный по всем правилам методической науки конспект и вспоминая красивые фразы из институтского учебника, - Мне кажется, цели урока я достиг, основные задачи решил. Я постарался сделать урок интересным, соответствующим возрасту детей..., у меня претензий к уроку нет, - ляпнул он уж совсем неожиданно, заметив краем глаза мелькнувшую на лице Натальи Андреевны непроизвольную улыбку.
- Хм, боюсь, что у меня несколько иное мнение, - хмыкнула дама, - Насколько я понимаю, тема урока: "Особенности строения и разнообразие растений семейства Пасленовые"? Разнообразие, правда довольно своеобразное, я бы даже сказала однобокое, на уроке было, а вот особенности строения, я что-то не заметила.
- Но ведь это сухой и скучный материал, дети его все равно не запоминают, я старался развивать интерес к предмету, а про тычинки и пестики они в учебнике сами прочитают.
- Прочитают или нет - это еще вопрос, вы же учитель, объяснить это и было вашей задачей. Не перебивайте меня, - добавила она, заметив, что Николай уже открыл рот, готовый возразить, - Вы слишком увлеклись популярщиной, забыв о принципах научности и системности, заложенных в методике преподавания биологии. Это, во-первых. Во-вторых, почему у вас речь шла в основном о растениях, попавших к нам из-за рубежа? Из наших растений вы упомянули почему-то одну ядовитую белену, а почему не паслен, с которым на Руси традиционно пекли пирожки? Странный выбор, если не сказать больше. В-третьих, рассказывая о картофеле, вы не раскрыли тот вклад советских селекционеров, который они внесли в выведении новых сортов этого важнейшего сельскохозяйственного растения. Можно сказать, вы упустили задачу патриотического воспитания на этом уроке. В-четвертых, раскрывая сельскохозяйственное значение пасленовых, вы не обратили внимание детей на роль КПСС в развитии сельского хозяйства нашей страны, а стоило бы сказать о последних решениях пленума ЦК по аграрным вопросам. В-пятых....
- Бред какой-то, - думал Николай, выслушивая этот поток замечаний, - при чем тут пасленовые, при чем шестиклашки? Да если бы я об этом стал говорить, у меня бы в классе мухи от тоски передохли, а дети от скуки все учебники разрисовали. А может я чего-то не понимаю, может именно так и надо учить?
В коридоре прозвенел звонок и за стеною уже слышалось сопение и топотание следующего класса, пришедшего на урок, но не решающегося зайти в кабинет, где, наверное, обсуждалось нечто очень важное. Наконец они не выдержали и в дверь просунулась курносая конопатая мордаха и с надеждою спросила:
- Николай Владимирович, а заходить можно? Или урока не будет?
- Сейчас, подождите немножко, - отмахнулся Николай, вопросительно взглянув на директора и методистку.
- Ну ладно, - закруглилась та, - не будем мешать учебному процессу. А в целом, урок был неплохой, я думаю, из вас со временем получится прекрасный педагог, - и, огласив столь неожиданное заключение, выплыла из кабинета.
- Вы ко мне после уроков зайдите, пожалуйста, - шепнула Николаю Наталья Андреевна, задержавшись на секунду.
У Николая было ощущение, будто его долго возили мордой по столу, а потом поощрительно потрепали по плечу. Оставшиеся два урок он провел будто во сне.
- Уволюсь! - думал он, не слушая детей и не очень понимая, что говорит сам, - Уволюсь, к чертовой матери, да поеду лучше БАМ строить, там и зарплата, говорят, не то, что у меня, и квартиры дают. Сколько можно с предками ютиться да копейки считать? На сигареты приличные и то не хватает. Политику Партии я, видишь ли, не раскрыл, про придаточные корни не рассказал....
Налепив, попавшим под горячую руку детям, кучу двоек и с наслаждением вписав их красной ручкой в дневники, он, после пятого, последнего, урока, не торопясь, вошел в директорский кабинет.
- Ну, что же, Николай Владимирович, - встретила его директор с сочувственной улыбкой, - С боевым крещением вас! Урок ваш хороший, мне понравился, интересно, увлекательно, межпредметные связи хорошо просматриваются. А главное, детям интересно было, да и любят они вас, вон как старались. Но, над замечаниями вы все-таки подумайте.
- Постойте, как "хороший", как "понравился", а что же она...
- Ну, на вкус и цвет, знаете ли, товарища нет, можно так урок провести, можно иначе... В общем, работайте спокойно, набирайтесь опыта. А она, что она... Дураков, знаете ли, везде хватает, а уж у нас, в педагогике, тем более.
Вот обо всем этом и думалось Николаю, ранним ноябрьским утром, пока он трясся в полупустом метро от своего "Речного вокзала" до "Белорусской" - места сбора колонн демонстрантов.
Наталья Андреевна, вызвала их к себе с физруком Павлом Павловичем и честно сказала:
- Дорогие наши мужчины, вас, конечно, мало, и надо беречь, но требуется от нашей школы два человека на демонстрацию. Ну не посылать же мне наших молодых мам! Вы у нас самые крепкие, а что бы было веселее, все остальные каникулы можете в школе не появляться, отдыхайте, только на демонстрации обязательно отметьтесь.
Перспектива не ходить на работу все каникулы моментально решила проблему, они согласились.
Принимать участие в демонстрации Николаю приходилось лишь однажды, еще в детстве, когда отец взял его с собою, на майские праздники. В памяти осталось долгое стояние, потом медленное движение по каким-то улочкам и, наконец, пугающе-необозримая, ревущая масса народа, шагающая по Красной площади. Отец все поднимал его на руки и показывал куда-то вправо: "Смотри, Коля, смотри, видишь, на мавзолее Хрущев, вон, шляпой машет!" Коля согласно кивал, хотя ничего не мог разглядеть за колышущейся массой флагов и транспарантов.
Сейчас, разыскав место сбора и отметившись у какого-то деятеля со списками, он растерянно оглядывался, разыскивая хоть одно знакомое лицо.
- Здорово, Колька, - крепко стукнул его по плечу появившийся невесть откуда физрук.
- Здорово, Паш, - Николай с удовольствием пожал его крепкую, сухощавую руку и отметил продуманность одежды: офицерскую защитную куртку на меху и высокие, тоже армейские ботинки на толстой подошве, - Ты где себе такую экипировку урвал?
По возрасту они были практически ровесники, поэтому легко, без напряга, перешли на "ты", хотя в школе иначе как по имени-отчеству, обращаться друг к другу было не принято.
- Да, это от службы осталось, когда увольнялся, старье сдал, у каптерщика за пузырь выменял, а это, видишь, сэкономил. А ты, я смотрю, совсем не по погоде одет. Сугрев-то хоть взял?
- Взял, - Николай похлопал по боку, где на брючном ремне висела армейская фляжка, предусмотрительно заполненная портвейном.
- Тогда пошли, поднимем градус, а то нам тут еще долго дрожжами торговать придется.
Они нырнули в какую-то подворотню, закрытую, правда, железными воротами, но достаточно уютную.
- У тебя что? Портвейн? Ну, это не для согреву, это мы лучше потом, лачком покроем.
Он достал из внутреннего кармана тоже фляжку, но не пузатую алюминиевую, а плоскую, полированного металла.
  -У меня тут спирт разведенный, на клюкве. Ты как? Нормально? Тогда давай! С праздником!
В желудке у Николая вспыхнул и засветился, согревая все вокруг, огненный шар.
- Ты его как разводишь? - прокашлял он, занюхивая пожар предусмотрительно подсунутой корочкой хлеба.
- Ну, как, как. Не сильно, конечно, градусов до шестидесяти, а то проку никакого. Привык на службе, замерзнешь, бывает, как собака, глоток сделаешь, и согрелся, а по мозгам почти не бьет. Если глоток, конечно.
-Слушай, ты где служил-то, не пойму, у нас в армии такой лафы не было.
-Да нет, я после армии пять лет в конторе прапором, по контракту оттянул.
-В какой конторе?
-Ну, в КГБ, в охране. Не личка, конечно, там офицеры, белая кость, не ниже майора, а мы, так, объекты разные, дачи... - Паша тряхнул фляжкой, - Ну, давай еще по глоточку, да к народу пойдем, смотри, девок молодых сколько понабежало. Ты не женатый?
-Холостой.
Второй пожар в желудке был уже мягче, ласковее. Коле и впрямь потеплело, слякоть, падающая с неба, куда-то подевалась, народ весело роился кучками, по очереди скрывался в подворотнях. Две молоденькие училки из какой-то школы похихикали с ними, но спирт пить отказались, сделали по глоточку портвейна и развеселились еще больше. Колонну начали строить, раздавать флаги, портреты, транспаранты, девчонки убежали к своим. Пашка проворно ухватил два небольших флага и сунул один Володьке со словами: "Держи скорее, а то транспарант тащить придется, пописать не отойдешь".
- Слушай, а чего ты из конторы-то ушел?
- Чего ушел-то? Да надоело! Ну что за работа для мужика, навроде пса цепного - бегай, гавкай, людей пугай. Если бы еще следователем, но там высшее юридическое нужно, а на юридическом учиться, я тебе скажу... В общем, не потянул я, подготовка не та. Я же в школе больше в коридорах отирался, первым хулиганом был. Вот и поступил в педагогический заочный, на физкультурный, первый курс пока. Хорошо, меня Наталья, считай без образования, к себе взяла, не побоялась, хотя, чего ей бояться, она все это РОНО в гробу видала.
- Почему это?
- А ты, что, не знаешь ничего? Ты не подумал, как это она в тридцать лет директором школы стала? Ты знаешь, кто у нее муж? Он на Старой площади в идеологическом отделе работает. Знаешь кто в политбюро идеологию курирует? Суслов! Вот то-то, ее мужа непосредственный начальник. Они в Германии, в посольстве, три года жили, да не в ГДР, сам понимаешь. А школу она от скуки, наверное, взяла. Детей-то нет, делать нечего....
- А ты откуда это все знаешь?
-Откуда, откуда? От верблюда! Давай еще по глоточку.
-А ей что, только тридцать? – спросил Николай, отдышавшись после очередного глотка.
-Даже меньше, по-моему, двадцать восемь, что ли? А что, она и выглядит…
-Да, выглядит она… Неужели она меня всего на три года старше? А почему детей нет?
-Детей? А кто его знает. Ты губы-то не раскатывай.
-Ты что, я просто…
-Просто, просто… Думаешь не заметно, как ты на неё пялишься?
-Я?
-Ты, ты. Я тебе по-дружески. Ей, конечно, приятно, но ты смотри, она баба серьёзная, да и коллектив у нас женский, эти с лёту просекут.
Колонна двинулась, прошла километра два и снова встала. Уже давно рассвело, над улицами гремела музыка, неслись марши и революционные песни. Николаю было хорошо и радостно, настроение, такое пакостное с утра, стало действительно праздничным. Вдали, где-то на улице Горького глухо шумели моторы.
-Танки пошли, скоро ракеты провезут, а там и мы двинемся, - Пашка, щурясь, огляделся вокруг, - Давай, брат, допивать, а то потом наших в штатском будет полно, вмиг загребут, будешь потом объяснительные в вытрезвителе писать.
Спирт кончился и они допили оставшийся портвейн.
-Слышь, Паш, - захмелевший Колька крепко ухватил его за рукав куртки, - Я те, как другу скажу, она мне, правда, очень нравится. Но, не как женщина…. Тфу, конечно, как женщина, но не как баба, а как… Ну, ты же понимаешь!
-Понимаю Коль, очень даже понимаю, я бы и сам с такой…. Только, это не про нас…. Так что, ты имей в виду…
-А я и имею, мне от неё ничего и не надо, я просто…. Ну, ты понимаешь!
  Колонна снова двинулась и уже не останавливалась, только иногда замедляла или убыстряла темп движения. Николаю было приятно чувствовать себя частицей этого единого целого, этой, уже не толпы, а собранной в едином порыве, массы людей, ощущать в себе их огромную, непреодолимую силу. Когда они двигались по Манежной площади к входу на Красную, рядом пошли колоны с Моховой, с проспекта Маркса и вся эта многотысячная, но организованная масса народа вливалась мимо Исторического музея на брусчатку главной площади страны.
"Да здравствует шестьдесят первая годовщина Великой Октябрьской Социалистической Революции!" - гремело радио.
- Ура а а а а а а! - ревела толпа, - Ура а а а а! - кричал Николай.
"Под знаменем марксизма - ленинизма, под руководством Коммунистической Партии Советского Союза - вперед, к победе коммунизма!"
- Ура а а а а а а! - кричал Николай, - Ура а а а! - кричала толпа.
4.
1983 год. Наталья.
На первое мая Наталья поехала к Лялямусу. Сергей опять куда-то на неделю уехал, кажется в Набережные Челны, что-то там, в местной партийной организации надо было решать, и она, пробродив вечер одна по пустой квартире, поняла, что за два дня праздников просто сойдёт с ума.
Нужно было обязательно с кем-нибудь поговорить. Родители не годились категорически, ни мать, ни отец её просто не поймут, а оставаться с этим один на один она больше не могла. Вчера, вернувшись от врача, она металась по квартире, хватала телефонную трубку, швыряла её назад, налила рюмку коньку, но пить не стала, закурила прямо в комнате, чего никогда себе не позволяла. В общем, психовала. К вечеру успокоилась, позвонила Лялямусу, сказала, что завтра приедет, перезвонила родителям, сказала, что заедет к ним не первого, а второго мая, слушать ворчание матери не стала, чмокнула в микрофон и повесила трубку. Утром быстренько собралась и отправилась в гости.
Лялямусом звали ее давнишнюю институтскую подругу, Лилю. Происхождение столь странного прозвища объяснялось довольно просто: в детстве, едва начиная говорить, Лиля, на вопрос «Девочка, а как тебя зовут?», отвечала по-своему «Ля-лям!». Вот и стали её звать родные: «Лиля – Лялямус». Неизвестно как, но это детское прозвище просочилось в их студенческую группу и намертво прилипло к белокурой, миниатюрной Лиле. А может, в этом был виноват еще и удивительно мелодичный голосок, звучащий будто нота «ля» второй октавы. И, хотя, мало кто смог бы правильно определить точно тональность ее голоса, звучное, будто высокая нота, «Ля-лям», удивительно подходило к этому легкому, беззаботному созданию. Будто звякал серебряный колокольчик: «Ля-лям-м-м-м! Ля-лям-м-м-м!»
Лялямус жила вдвоем с десятилетним сыном, недалеко от метро «Сокол», в так называемых, «генеральских» домах. Дома эти еще называли «сталинскими» и отличались они толстыми кирпичными стенами, высокими потолками с лепными украшениями, паркетными полами, огромной прихожей, большой кухней и наличием черного хода, правда, наглухо заколоченного. В таких квартирах хотелось жить и творить, размышлять и принимать решения, определять судьбы людей. На их стенах просто физически не могли висеть цветные репродукции из Огонька, мебель не могла не быть массивной и добротной, висящие тяжелые портьеры никто бы не рискнул назвать шторами. Все это составляло разительный контраст с квартирами массовой застройки, предназначенными, казалось, не для жилья, а лишь для временного ночлега, хотя, конечно, жильцам московских коммуналок и они виделись пределом мечтаний.
Получить квартиру в таком «сталинском», да еще «генеральском» доме было делом крайне непростым, давали их только крупным чиновникам, да и то еще, не всякому. Квартира была не Лилина, а родительская. Ее отец, дипломат, последние двадцать лет своей жизни провел в каких-то дальних странах, где пребывал, естественно, вместе со своею женой. Лиля жила в Москве вместе с бабушкой, ходила в школу, взрослела, влюблялась и разочаровывалась, встречаясь раз в несколько лет с все более и более незнакомыми ей людьми, бывшими почему-то ее мамой и папой. Нет, она, конечно, их любила, но не материнские руки вытирали слезы ее первых обид, не отцовская ладонь спокойно и уверенно вела ее по темным улицам, не маме на ушко шептала она о своей первой любви. И мамой и папой для нее была бабушка. Конечно, и родители заботились о ней: аккуратно присылали деньги, причем немалые, с оказией всегда отправляли посылку, приезжая в отпуск заваливали модными тряпками и техникой. Когда она закончила, далеко не блестяще, школу, в Москву срочно прилетел отец, встретился с кем нужно, и она уже через месяц стала студенткою романо-германского факультета института Иностранных Языков, где и познакомилась с Натальей. Взаимная симпатия, а потом и дружба возникли у них быстро и не прекращалась до сих пор, хотя похожего в них было мало.
Пухленькая миниатюрная блондинка, с белокурыми прямыми волосами, Лиля резко контрастировала с довольно высокой изящно-подтянутой Натальей, на голове которой чёрным разливом рассыпался вьющийся поток.
До сих пор они обе сохранили девичий задор, но, если для Лили это выглядело естественно, и обещало сохраниться на всю жизнь, то Наталья обещала с годами превратиться в особый тип русской женщины с округло-величавыми формами, гордой посадкой головы, неспешными плавными движениями, неистребимым чувством собственного достоинства, внутренней готовностью к самозабвенно-исступленной любви и непременному материнству.
Лиля и во времена студенчества, да и теперь оставалась романтичной, слегка легкомысленной, непредусмотрительной, способной на необдуманные поступки, Наталью же все называли «умничкой», отдавая дань ее спокойствию, рассудительности, практицизму и умению прекрасно и без особого напряжения, учиться.
Общим у них было, пожалуй, одно – упрямство. Если они что-то решали, свернуть их с пути было невозможно. Да, пожалуй, еще то, что Наталья тоже была из «сталинского» дома.
Ее отец, ушедший на войну в 43-м молодым лейтенантом, закончил ее в Вене капитаном разведроты и вернулся в Москву в 49-м с беременной молодой женой – бывшей переводчицей особого отдела. Война наградила его орденом, тремя медалями, пулей под правой лопаткой, да большим корявым шрамом на бедре от осколка мины. Кроме того, он вынес с войны уважение к образованию, убеждение в необходимости всегда точно и в срок выполнять приказы начальства и умение проявлять необходимую инициативу, правда, в строго дозволенных рамках. Именно поэтому он, получив неплохую хозяйственную должность, тут же поступил на вечернее отделение в институт. И, хотя первые годы было неимоверно трудно и работать, и вгрызаться в науки, и вытягивать семью с постоянно болеющей Натуськой, он, не привыкший на войне жалеть ни себя, ни других, сцепив зубы тянул. С питанием было плохо, о фруктах даже не мечтали, а колбасу нарезали только к празднику, хотя в коммерческих магазинах лежали солнечные апельсины, ананасы, копчености с одуряющим запахом, и подносы с горками красной и черной икры. Конечно, на его должности можно было жить далеко не только на зарплату, но поступиться своей честью офицера он не мог. Жили на окраине Москвы в засыпном бараке, стены которого, сколоченные из двух слоев досок с засыпанными между ними опилками, промерзали даже в слабые морозы, а уж в сильные вообще покрывались ледяной коркой. Топили буржуйку, спали в военных полушубках, Натуську кутали во все, что было.
Наталья смутно помнила необозримо длинный коридор с рядами оббитых для тепла, чем попало дверей, коптящие керосинки, баки с водой, которую приходилось таскать с далекой колонки и вечный горшок, стоящий в углу возле помойного ведра под рукомойником. Уборная была на улице, за сараями, сколоченная из неструганых досок, с вывалившимися сучками, с выгребной ямой; летом там всегда угрожающе жужжали стаи жирных, с металлическим отливом мух, а зимой намерзали ледяные горки желтого и коричневого цвета. Но заходить туда Наталье запрещали строго-настрого, после того, как там провалился соседский мальчишка.
Потом они переехали в центр, тоже в коммуналку, с таким же длинным коридором, но более теплую, с туалетом, водопроводом, газом и даже ванной, одной на одиннадцать семей. Только после того как отца взяли работать в аппарат Совета Министров, они получили отдельную квартиру в «сталинском» доме на Ленинском проспекте. Отец, сколько она помнила, все время работал, приезжал домой поздно, часто заполночь, в воскресенье тоже частенько за ним с утра прикатывал служебный автомобиль и увозил до вечера. И отец считал это нормой. «Работать надо, Натуська, работать!», - говаривал он во время нечастых спокойных вечеров. Мать работала в школе, преподавала немецкий язык, который знала в совершенстве, да хлопотала по хозяйству. Домработницы никогда не было: «Не баре!» - отвечал отец на робкие жалобы матери. Конечно, после того как отец стал работать в Совмине, исчезли проблемы с продуктами. Все что нужно, за чем пришлось бы выстаивать многочасовые очереди в магазинах, стали получать в продуктовых наборах, появилась государственная дача, где можно было спокойно отдохнуть летом, а то и просто пожить, пока погода позволяет, благо, до города было недалеко.
Наталья росла в атмосфере постоянного труда, что считалось не чем-либо исключительным, требующим похвал и наград, а обычной нормой жизни. Ее никогда особо не хвалили ни за хорошую учебу, ни за помощь по дому, да она и не ожидала никаких похвал, просто считала, что делает то, что должна делать. Но когда она однажды не подготовила выпуск классной стенгазеты, которую обещала сделать, просто не захотелось, отец, узнав об этом, не то, что рассердился, но очень расстроился. «Ну, как же ты могла, Наталья, - говорил он, подергивая щекой, - На тебя же товарищи твои надеялись, ты пообещала…. Нехорошо! Очень нехорошо! Я бы такого работника держать не стал».
Деньги в семье не транжирили, но особо и не экономили. В шкафу под стопкой белья всегда лежал конверт с купюрами разного достоинства, откуда каждый по необходимости мог брать столько, сколько считал необходимым, даже у Натальи отчета об этих деньгах никогда не спрашивали - «Раз взяла, значит надо было». Но вот когда, еще во втором классе, Наталья принесла домой несколько школьных кусочков мела, уж очень хотелось порисовать во дворе на асфальте, отец даже в лице переменился. Едва сдерживаясь, с подрагивающими руками, готовыми, кажется сорваться и ударить, он говорил, с трудом выдавливая слова и нервно покашливая: «Никогда! Слышишь, никогда не смей брать чужого! «Ничьего» не бывает, бывает твое и не твое! Если ты берешь то, что не твое, ты – вор! У нас на фронте вор и недели бы не прожил…. Если бы я, в детстве, хоть нитку чужую принес, меня бы отец до смерти забил, наверное. Что надо, скажи, купим, а брать чужое не смей!» Наталья так и не поняла, почему нельзя взять себе пару кусочков мела, хотя в школе он на каждом шагу, им даже бросаются мальчишки на переменах, но вид побледневшего отца с подрагивающими руками запомнился на всю жизнь.
У неё не было ни бабушек, ни дедушек, ни тёть ни дядь, не было вообще никаких родственников. Впрочем, её это не волновало. Только один раз она поинтересовалась у мамы почему у них никого нет из близких, но та, строго поджав губы только коротко бросила «Война». И Наталья больше не спрашивала. Ей было понятно значение этого короткого слова. Все её сверстники понимали его.
Она росла вроде бы сама по себе, без наставлений и нравоучений, в жизнь ее никто не вмешивался, предоставляя самой принимать решения; училась, занималась с мамой каждый день немецким, годам к 14-ти уже свободно на нем говорила. Но, когда в 10 классе она заявила, что собирается стать учителем, вдруг встретила яростное сопротивление матери и неодобрение отца. «Ни за что, только не учителем!», - кричала мать, - «Я не позволю тебе погубить свою жизнь, ты просто не представляешь, куда тебя несет! Всю жизнь будешь с этими идиотами возиться, копейки считать, ни положения, ни семьи! Только не учителем!»
«Знаешь, Наталья, ты все-таки подумай, - говорил отец, - Может лучше МГУ, а хочешь, давай в институт Международных Отношений попробуем, языком ты хорошо владеешь, да и ректора я знаю, недавно у меня был по поводу дополнительного финансирования». Отец с годами стал более терпимым, вроде даже подрастерял свою принципиальность. «Папа, но я действительно хочу быть учителем, какой из меня дипломат. А потом, что же, ты меня по блату будешь пропихивать, это же не честно!» «Гм, ты знаешь дочь, - отец смущенно крякнул и отвел глаза, - Оно, конечно, не хорошо, да только я столько раз за чужих просил… . В общем, что же я, о единственной дочери на позабочусь?» «Нет, папа, я решила стать учителем, и не нужно меня отговаривать, поступать я буду сама и просить за меня не нужно, я же комсомолка, как я могу…. Это не честно». Отец хотел что-то сказать, но только вздохнул, махнул рукой и пошел к себе в комнату, бормоча под нос «Эх, честно – нечестно…». Но мать не успокоилась, и разговоры продолжались до самой весны. В конце концов, сошлись на Институте Иностранных Языков, благо он назывался педагогическим. Просил за нее отец или нет, Наталья не знала, подготовлена она была прекрасно, хотя, как она поняла позже, это ничего не значило. Все, кто вместе с ней в одной группе абитуриентов сдавали вступительные экзамены, поступили, хотя из других групп, поступил, дай Бог, только каждый десятый.
Учиться ей было легко, с немецким, вообще, никаких проблем не возникало, хорошо шел и второй язык – французский. Сессии сдавала вовремя, а то и досрочно, заседала в комитете комсомола, отвечала за культурно-массовую работу, хотя какая уж там была работа, так, фикция одна. Была студенческая компашка, в основном таких же, как она, да Лялямус. Собирались на квартирах, чаше всего, как раз у Лили - родители были всегда за границей, а с бабушкой договориться было проще; танцевали под проигрыватель, и появившиеся недавно магнитофоны, благо, у той, вместо, будто выкованных на танковом заводе наших магнитофонов «Комета» или «Днiпро», стоял элегантный «Филипс». Но парней в их институте было мало, и девичники становились все более тоскливыми. Впрочем, появлялись парни и со стороны, знакомые, одноклассники, но, обычно, в такого парня быстро вцеплялась какая-нибудь одна из их компании, и они исчезали из поля зрения, переставая ходить на вечеринки, либо на время, либо совсем. В конце концов, от дружной девичьей команды остались только они с Лялямусом.
«Ох, девки, - говорила Лилина бабушка, - Глядите, провыбираетесь, будете потом локти кусать, да в подушку реветь, как одни останетесь». «Ничего, баба Маня, - отвечала ей Наталья, - пускай, на наш век хватит».
Приближалось окончание института, над Натальиным желанием пойти работать в школу однокурсницы откровенно посмеивались, никто из них в школу даже не собирался. Впрочем, о будущем особо не задумываясь, с оптимизмом молодости полагая, что «Там, как-нибудь все само устроится». К госэкзаменам, у большинства, действительно, все устроилось, переводчики требовались в министерства, издательства, "Интурист", только Наталья, выдержав не один тяжелый разговор дома, особенно с мамой, все же попала в школу.
-Господи, ну зачем тебе это надо? Что за блажь? - говорила мать, - Тебе же все это надоест уже к концу первой четверти. Поверь мне, никакой романтики там нет, никакого высокого служения людям. Просто изо дня в день, из года в год, ты будешь повторять одно и то же толпе бестолковых сопляков и соплюшек, которым твой язык и берлинский акцент, нужны, как ослу Шуберт. В основном, ты свои силы будешь тратить на то, чтобы большая часть этих идиотов хотя бы спокойно сидела и не мешала другим, которые хоть что-то хотят узнать. Работать придется в женском коллективе, среди ограниченных, бестолковых баб, озабоченных только тем, как дотянуть до зарплаты, здоровьем собственных детей, да дешевыми шмотками, купленным по случаю с рук. От тебя будут требовать то, что обеспечить ты не сможешь: чтобы дети учились, и не просто учились, а учились хорошо. Ты будешь сначала биться над тем, чтобы хоть как-то расшевелить эту ленивую, не желающую учиться массу, а потом, поняв, что это невозможно, захочешь уйти, но может оказаться поздно: знания ты подрастеряешь, годы уйдут, затянет семья, дети....
- Наташа, ты подумай, - вторил отец, - Нам в отдел переводчик нужен, не хочешь ко мне, это, действительно, не очень удобно, соседи с руками оторвут. Я это говорю не потому, что ты моя дочь. Ты же свободно двумя языками владеешь, такого специалиста в школе держать, по крайне мере не рационально. Ну, если хочется преподавать, давай хоть в аспирантуру, там будешь со студентами работать, защитишься, а потом видно будет. Ты же в школе только лучше годы зря потеряешь, ни знаний новых, ни карьеры.
Но Наталья на этот раз уперлась намертво.
-Хорошо, - сдался наконец отец, - Только давай хоть не в обычную, а в спецшколу, немецкую или французскую...
И она получила распределение в немецкую спецшколу, в одном из тихих уголков центра Москвы. Шел 1972 год.
5.
Все оказалось совсем не так мрачно, как пророчила мать. Наталья быстро наладила дисциплину у, доставшихся ей, буйных, семиклашек, с удовольствием погружалась с ними в дебри немецкой грамматики и тонкости произношения. Может быть, потому, что школа была специальной, но к изучению языка дети, в основном, относились серьезно. Нагрузка у нее была небольшая, законные 18 часов - и все; заканчивала она рано, самое позднее в час - два, а так, бывало, что и к половине двенадцатого, она уже могла идти домой. Кроме воскресенья был у нее еще и методический день - среда, который она любила особенно. Было так здорово поваляться подольше в кровати, когда все давно уже на работе, встать не торопясь, выпить чаю, проболтаться распустехой по квартире, потом, не спеша, сесть за проверку работ, или подготовку уроков. Впрочем, подготовка к урокам много времени у нее не занимала, выручало еще то, что работала она только в параллели седьмых классов, и нужен был только один конспект в день. Готовила она их сразу на неделю вперед, по воскресеньям.
Правда, полученные ей в первую получку, 82 рубля с копейками зарплаты, вначале повергли в уныние. Она надеялась, что ее вклад в семейный бюджет будет гораздо весомее, хотелось купить джинсы, которые она давно выпрашивала у отца, но тот все отнекивался.
- На кой черт тебе эти штаны американских пастухов, - отвечал он ей, бывало, - Понимаю, женщины на фронте штаны носили, там без них никак, или еще на какой работе, где в юбке не удобно. А тебе зачем? Ну, и что, что модно! Моду эту выдумали те, у кого ноги стыдно показать, а у тебя все на месте. Тем более они стоят, как мой костюм.
Вообще-то, хорошие, фирменные джинсы стоили, с рук, действительно, рублей 40-60, хотя отец бы их мог купить у себя по госцене, за 12. Она честно положила в общий котел половину - сорок рублей, но остальные разошлись так быстро, что до аванса оставалось еще дней пять, а в кошельке стало пусто и пришлось брать деньги назад. Вот тогда-то она впервые всерьез задумалась над тем, сколько денег она тратит, сколько ей нужно для нормальной, в ее понимании, жизни, и сможет ли она их заработать. Нет, транжирой она не была, но, хорошие чулки, не носить же простые по 36 копеек, косметика, хотя бы гэдээровская, парфюмерия, разные вкусности, которые она привыкла покупать не задумываясь. Если раньше она спокойно брала на все это деньги из семейной кассы, то теперь, ей, взрослой и самостоятельной, делать это было как-то не очень удобно, а просить, уж тем более. Конечно, ни отец, ни мать ни слова бы ей не сказали, и, наверняка ничего бы даже не подумали, но все же… .
Подружки, в основном, повыскакивали замуж еще в институте, а, после того, как она отплясала на свадьбе у Лили, выкрикивая неизменное «Горько!», вместе с прилетевшими откуда-то из Центральной Америки Лилиными родителями, ей совсем стало кисло. Сбылось то, что пророчили ей мать и баба Маня: дети стали раздражать, а по вечерам хотелось поплакать. Тут и появился Сергей.
Собственно, знала она его давно. Сергей был сыном приятеля отца, работавшего где-то в той же системе, и дачи у них были в одном поселке, хотя и в разных концах, и они не раз встречались в детстве, ходили даже вместе на елку в Кремль, хотя особо и не дружили. Сергей был старше Натальи на три года, окончил Институт Международных отношений, был специалистом по международному праву, членом партии. После Нового года, на встрече которого они оказались вместе, Сергей вдруг зачастил в гости, стал водить ее в театры, заехал за ней прямо в школу на родительской «Волге», произведя фурор среди педагогинь, в общем, все это было неспроста.
Но время на встречи было маловато. Сергей, кроме работы, снова учился, только теперь уже в Высшей партшколе, Наталью тоже к весне загрузили общественной работой - страна готовилась праздновать очередную годовщину со дня рождения В.И.Ленина. Ей надо было подготовить со старшеклассниками юбилейную конференцию по теме: «Ленин – величайший гуманист XX века». Решив делать все обстоятельно, она, взяв группу десятиклассников, стала готовить доклады по первоисточникам, ленинским работам из Полного Собрания Сочинений, или, ПСС, как они называли его в институте. Все было нормально, пока один из парней ее группы на предварительном прослушивании сообщений не стал сыпать цитатами из ленинских работ: «Необходимо беспощадно расстреливать…. Надо взять в заложники несколько сот представителей враждебных классов…. Никакой жалости к буржуазии….».
- Что же это за гуманизм, когда людей казнили только за то, что они родились в семьях дворян или буржуазии? Они же ни в чем не виноваты! - закончил парень.
- Но пойми, - попыталась исправить положение Наталья, - Речь идет не о мирном времени, шла гражданская война, вопрос стоял «Кто кого!».
- Все равно, на гуманизм это мало похоже….
Когда она рассказала об этом случае Сергею, тот как-то внутренне напрягся, расспросил поподробнее и в конце, достаточно твердым тоном, как бы подвел черту:
- Я тебе завтра принесу рекомендации и разработки идеологического отдела ЦК по этой тематике, по ним и готовь, а парня этого ты с докладов сними. Только ты об этом случае никому больше не рассказывай. И вообще, зачем ты их ПСС читать заставила, не доросли они еще до него. А тебе надо бы в партию вступать.
Все прошло удачно, дети бодро рассказывали выученный текст, аудитория аплодировала.
А на майские праздники они гуляли по лесу возле дачи, и Сергей сделал ей предложение. Наталья так давно ждала этого, что согласилась практически сразу. Расписались они в начале июля, когда она, после выпускного вечера, была уже в отпуске, и сразу уехали в Гурзуф. Медовый месяц проходил под палящим солнцем, под шум прибоя, жалобный скрип узкой кровати с провислой металлической сеткой и безумный треск цикад ночью за открытым окном, когда утомленные и счастливые они, обнявшись, наконец, засыпали. Наталья была счастлива, она даже не представляла, насколько ей хотелось любви, и вот, обретя ее, она окунулась в этот счастливый мир целиком, не оставляя в душе мести ни для чего другого. Отец, мать, школа – все это казалось нереальным, далеким, будто из детских снов, а было лишь море, палящее солнце, да щемящая боль счастья, когда руки Сергея нежно и требовательно обнимали ее по вечерам.
Москва их встретила серединой августа, первой желтизной в кронах деревьев и делами, делами, делами.
6.
Первый год их совместной жизни прошел как-то незаметно. С детьми они решили не спешить, пока все не образуется с отдельным жильем. Родители пообещали помочь с кооперативом, но это было не так быстро, как хотелось, и жили у Сергея, в трехкомнатной квартире, с его родителями и младшей сестрой. Со свекровью отношения были терпимыми, Наталья старалась просто не замечать ее въедливых замечаний и нравоучений, но больше хлопот доставляла, как раз, Лиза, сестра Сергея, вредное четырнадцатилетнее существо, постоянно пытающееся засунуть свой конопатый нос в комнату молодоженов в самый неподходящий момент.
На работе Наталья освоилась совершено и чувствовала себя уже довольно опытным педагогом, Сергей зарабатывал достаточно и собственная небольшая зарплата не угнетала, можно было работать в свое удовольствие. Теперь она бывала в школе только четыре дня в неделю, в которые прекрасно укладывались ее 18 часов. Сергей снова посоветовал ей вступить в партию и она, поговорив с секретарем парторганизации, пожилым учителем физики, получила предварительный, уклончивый ответ. Но уже через две недели тот сам перехватил ее на большой перемене и, затащив к себе в лаборантскую, стал торопливо говорить:
- Так, Наталья Андреевна, давайте займемся вашим вопросом. Общественная нагрузка у Вас есть, рекомендации мы Вам с директором дадим, так что учите устав, программу, ну, и вообще….
Еще через две недели первичная партийная организация приняла ее кандидатом в члены КПСС.
Наталья слегка удивилась подобной оперативности и простоте, в принципе, она слышала, что обычно это происходит довольно непросто. Но задумываться особенно было некогда, Сергей объявил, что летом, когда он закончит ВПШ, его посылают на работу в ФРГ, естественно, с женой.
- Неженатых на такую работу, вообще не посылают, - добавил он.
- Значит, если бы я не согласилась выйти за тебя, тебя бы не послали? – наивно переспросила Наталья.
- Но ты же согласилась, - Сергей улыбнулся, - Или уже жалеешь?
Наталья в ответ прижалась к его губам.
Время до лета пролетело, будто в пестром калейдоскопе событий. Приходилось проходить какие-то комиссии, оформлять бумаги, а тут еще решился вопрос с жилищным кооперативом, надо было срочно вносить деньги, хорошо, что в основном всем этим занимался муж или родители. К концу круговерть дел стала такой, что школа отошла уже даже не на второй или третий план, а куда-то совсем далеко. Наконец, все кончилось, остались позади инструктажи в горкоме партии, прощальные застолья и огни Белорусского вокзала; поезд повез их в страну, название которой до сих пор заставляло каменеть лица бывших фронтовиков.
Бонн поразил Наталью провинциальной тишиной, благоустроенностью и комфортом. Изобилие и общедоступность товаров, любезное, благожелательное, но достойное поведение продавцов, официантов, полицейских, все это составляло разительный контраст, как с привычной ей жизнью, так и представлением о хищнической сущности загнивающего капитализма. Конечно, она не была так уж наивна, ей не раз приходилось разговаривать с людьми побывавшими на Западе, но одно дело было слышать, а другое – увидеть собственными глазами.
Правда, окунуться в жизнь знакомую ей по произведениям Ремарка толком не удавалось. Валюты выдавали очень мало, они с Сергеем сразу же решили ее копить на обстановку для строящейся в Москве квартиры, да и выход с территории посольства в одиночку, мягко говоря, не приветствовался, выходить разрешалось группами, не менее, чем по три человека, в сопровождении «опытных товарищей». Когда она однажды выскочила, буквально на полчаса, в ближайший магазинчик без сопровождения, Сергей, придя с работы, уже знал об этом и долго отчитывал ее вечером.
- Наташа, - говорил он, - Я тебя очень прошу, никогда не нарушай правил распорядка, они придуманы не случайно, это для нашей же безопасности, ты не представляешь, сколько случаев провокаций здесь было, да и будет еще, наверняка.
- Натуська, - шептал он ей на ухо уже в постели, - будь очень осторожна, каждый твой шаг, каждое слово фиксируется, сегодняшний случай, конечно, ерунда, но не нужно, чтобы подобные мелочи накапливались.
В другой раз она, ожидая на лавочке скверика, задержавшихся в магазине членов ее группы разговорилась с молодой фрау, гуляющей здесь же с ребенком. Эльза даже не поверила, что «Натали» - русская, - У вас есть небольшой акцент но он больше похож на французский, - польстила она Натальиному владению языком. А, узнав, что «фрау Натали» - педагог, воскликнула:
- Боже, как я вам завидую, работать с детьми, это такое счастье! Я в юности тоже мечтала стать педагогом, но семья, муж, ребенок…. А у вас есть дети?
Вечером Сергей уже не просто отчитывал, а говорил, едва сдерживая, рвущиеся в крик гневные нотки:
- Наталья, ты же прекрасно знаешь, что контакты с местным населением возможны только с разрешения компетентной службы! Это ведь не город, а гнездо разведок. А если бы это была провокация, если бы вас задержала полиция и твоя очаровательная фрау заявила, что ее вербовала, что бы тогда?
- Сережа, но это же ерунда! Обычная молодая немочка, гуляет с ребенком, мы и поговорили-то минут десять, не больше. Какая провокация? Какая вербовка? Бред какой-то, мания преследования!
- Вот только не надо демагогии. «Ах, немочка! Ах, ребеночек!» Ты с правилами поведения знакомилась? Подписку об их соблюдении давал? Вот и будь любезна выполнять! Что, хочешь, чтобы мы от сюда в 24 часа вылетели! Это тут быстро…. Только потом мне дорога всюду будет закрыта, прикажешь с тобой в школу идти работать? Занялась бы лучше чем-нибудь, а не по городу шлялась!
Наталья не узнавала Сергея, всегда такой внимательный, воспитанный, сегодня, когда дело коснулось его карьеры, он практически кричал на нее.
- Чем?- закричала она в ответ, - Чем мне прикажешь заняться? Стирка – уборка? Ты целыми днями занят, с людьми, а мне, что? С такими же клушами косточки перемывать? В Москве хоть работа была, а тут…. Был бы ребенок….
С работой для жен было, действительно, сложно. Знанием немецкого удивить тут было некого, им владели почти все, должности переводчиков были заняты. Что касается ребенка, то они уже давно перестали предохраняться, но пока безрезультатно.
- Ладно, - Сергей сбавил тон, помолчал, - будет тебе работа.
Через три недели Наталью взяли в школу при посольстве преподавателем русского языка и литературы.
Через три года они вернулись в Москву, в новую двухкомнатную квартиру. Вернулись вдвоём. Проблема ребёнка давно уже волновала их всерьёз. Приезжая в отпуск в Москву, Наталья проходила разные обследования, но врачи только руками разводили. Вроде бы всё у них было нормально. Наконец, на третий год, наплевав на экономию и советы «компетентных органов», она обратилась в немецкую клинику. Примерно через месяц её пригласил на разговор профессор.
-Вы знаете, фрау Натали, нам удалось найти причину. Я вам объясню, а вы уж сами решайте, рассказывать об этом своему мужу, или нет. У вас достаточно редкий, хотя и не уникальный случай несовместимости половых продуктов с вашим мужем. Понимаете, ваш организм, на иммунном уровне отторгает его семя. Он может иметь детей, но не от вас. Сами вы вполне способны забеременеть и выносить ребёнка, но не от вашего мужа.
-Значит, господин профессор, у меня никогда не будет детей?
-Я повторяю, у вас никогда не будет ребёнка от вашего мужа. Во все времена, подобные проблемы женщины достаточно легко решали при помощи любовников.
Посмотрев на лицо Натальи, профессор чуть помолчал и продолжил:
       -Или…. Вы слышали что-либо об искусственном оплодотворении? Сейчас создаются банки спермы…. Я могу вам порекомендовать…
-Благодарю вас, герр профессор, - Наталье захотелось как можно скорее прервать этот разговор, - Я вас поняла. Мне необходимо подумать. Если я приму положительное решение, я вас обязательно извещу.
Два дня она ходила рассеянной, отвечала невпопад, а на третий, лёжа в постели рядом со спящим Сергеем, вдруг отчётливо подумала: «Ну и что же, значит у меня никогда не будет ребёнка. В конце концов, не у всех же…». Подумала и успокоилась.
В Москве она сразу и категорически заявила, что дома сидеть не будет, а пойдёт опять в школу, собственно, с ней никто не спорил, все давно знали что это бесполезно. Вот только в старой школе в середине учебного года вся учебная нагрузка была распределена, ей предложили идти воспитателем в группу продлённого дня, до лета, а там, мол, будет видно, но она отказалась.
Через две недели ей неожиданно позвонили из ГОРОНО и попросили зайти. Из старого школьного здания в Серебряном переулке, возле старого Арбата, она вышла директором новой, достраивающейся школы.
Конечно, она уже не была наивной девочкой и прекрасно понимала, что должность эту ей предложили не за её выдающиеся заслуги. Очевидно, либо Сергей, либо отец приложили к этому руку. Но ей было всё равно. Теперь у неё было любимо дело.
«Ну, и ладно, - думала она, - если у меня и не будет своего ребёнка, будет много других детей, которых я научу, которым я помогу пойти по жизни. А Сергей это, или отец…. Ничего, пусть и они потрудятся…» Она в последнее время иногда вдруг начинала испытывать безотчётное чувство раздражения, по отношению к мужу, переходящее порою на всех мужчин. Словно все они были в чём-то виноваты перед нею, чем-то были ей обязаны, но не соответствовали, а потому должны были искупать перед ней свою вину.
И вот, пять лет директорства были позади.

7.
Дверь открыла Лиля, ещё в халате, непричёсанная.
-Спишь, соня? – Наталья после прогулки по весеннему городу лучилась энергией.
-Ну, тебя на фиг, Натуська, вечно ты не свет ни заря. И чего тебе не спится?
-Хватит спать, день на улице! А Тёмка, что, тоже спит?
-Тёмка у бабушки балдеет. У свекрухи. Вчера отвезла на праздники. А я отсыпаюсь. Тебе-то что не спится?
-Привычка. Я ведь каждый день в школу к восьми, не поспишь. Ну, ты меня угощать будешь? Или так в передней стоять и останемся?
-Угощать? Ты с ума сошла, в такую рань! У меня и нет ничего. Хотя, вчера заказ получила. Пошли на кухню, кофейку выпьем, хочешь, яичницу пожарь.
-Яичницу? Лентяйка ты, Лилька.
-Ага! Лентяйка.
Они пошли на кухню, раскрыли коробку с заказом, где покоилась сырокопчёная колбаса, сыр, копчёная осетрина, баночки с консервами, кофе, яйца и какая-то другая снедь, достать которую в магазинах просто так было невозможно. Если только по блату, и то с большой переплатой. Но для них подобные продукты редкостью не были. Наталья, как и Лиля, привыкла, что нормальные продукты есть всегда, их привозит муж. Мелочи, вроде хлеба-молока и соли-сахара, она, конечно, покупала сама, но с этим проблем, к счастью, не было. Конечно, иногда в очереди приходилось потолкаться, и она искренне считала, что живёт, как все, преодолевая временные трудности. А к празднику у неё дома тоже лежал похожий набор, привезённый шофёром Сергея. Правда, набор она распаковала и рассовала в холодильник ещё позавчера.
Лиля ушла в ванную, а Наталья взялась хозяйничать, зная по опыту, что на подругу надежда слабая, та будет пить кофе чашку за чашкой и курить, а если захочет вдруг поесть, то просто отрежет кусок колбасы. Смолола кофе, засыпала в турку вместе с сахаром и щепоткой соли, как её научил когда-то посольский повар, поставила на малюсенький огонёк, чтобы нагревалось медленно и равномерно. Разогрела сковороду, бросила на неё пару кусочков ветчины и разбила яйцо. Яйцо расплылось своими двумя желтками в разные стороны, будто два глаза раскрылись. В своё время Наталью удивляло, почему яйца из заказов всегда были с двумя желтками. То ли их куры какие-то особые несли, то ли их как-то выбирали. Она даже спрашивала об этом мужа и отца, но те лишь недоумённо пожимали плечами. «Ну, два желтка – и два. Что тут особенного?»
Когда Лиля, с влажными волосами и в домашнем халатике вернулась из ванной, они уселись за столик и принялись каждая за своё: Лиля за кофе, а Наталья за яичницу.
-Ты всё худеешь? – Наталья искоса поглядывала на пышную подругу.
-Ага, - Лиля закурила и продолжала прихлёбывать ароматный кофе из тонкостенной чашечки, - Худею, худею, а всё без толку. А ты всё потолстеть не боишься?
-Неа! – Наталья отправила в рот последний кусок яичницы, - Не боюсь. Бойся, не бойся… Бывший-то твой, как, не навещает?
-С чего бы? Пять лет уже как разошлись. А что это ты вспомнила?
-Да так. Слушай, а когда вы расстались, тебе как, тяжело было?
-Нормально. Привыкла. Ты что это, Наташ, с чего вдруг такие вопросы?
-Может, я на себя примеряю?
-Ты! Не дури! Что, у Сергея кто-то появился?
-Вроде нет.
-А что же ты…. Погоди! Вы же через два месяца уезжать должны! Опять в ФРГ. Так?
-Я не поеду.
-Как не поедешь?
-Лиль, я в положении.
-Ты! Ой, как здорово! Вот Сергей рад, наверное!
-Он ещё не знает.
-Ну, когда узнает обрадуется.
-Лиля, это не его ребёнок.