Жара. Солнце палит нещадно. Тёмный панцирь нагрет как сковорода для выпечки блинов. Он высох и стал светлый от выступившей на нём соли, кажется, что он потрескался. Мимо проносятся столбы и столбы, ничего больше. Вот и хорошо, что одни столбы, не отвлекает ничего, а то бы засмотрелась, и не дошла. Назад нельзя, когда дельфины бросали, то говорили, ползи только вперёд, там спуск есть с площадки, а назад не ползи, там только сцепка и пульмановский вагон. Хорошо услышала, пока летела, а то бы… не хотелось даже об этом думать. Что думать, когда надо просто ползти.
Хочешь не думать, а не можешь, вот до тех коробок это будет хорошо «думать», пока доползу, буду думать, а там тоже хорошо, что можно думать, просто уже надо будет хорошо думать, как переползти коробки, а пока… Океан качается мерно, вверх и вниз, это так приятно, когда не выплываешь на поверхность. Здесь намного приятнее качаться и солнце не слепит глаза, даже если чуть ослепит, то не страшно, можно посмотреть вниз прямо туда на землю, которая дно и ничего не увидеть, но как это бывает приятно ничего не видеть, кроме страшной толщи, которая чем толще, тем лучше, потому как это родина под тобой, кому мешала родина, никому, зато глаза отдохнут, спускаясь в зеленоватую синеву и можно будет посмотреть немного вперёд;
туда, где толща разбивается на полосы, тяжелые и лёгкие, на полосы, которые с такой лёгкостью пересекают скаты, они летят, так же как и ты, только медленнее и красивее; ей всегда нравились скаты, это такие великолепные мужчины, добрые и ласковые, но попробуй на них напасть, они быстро выставят свой ядовитый хвост, да ещё как поддадут, ой… Черепаха ударилась головой о коробку. Вот пока и пришла, да что ж такое, пока во что-то не упрусь, никогда не пойму, пришла или нет, безобразие; вот, куда теперь сворачивать направо или налево, что тут думать всегда шла налево к северу, так и сейчас туда же двину, пошли, эх, мои ножки, почему так коротки, почему я так медленно иду, ведь так хочется быстрее, быстрее и думать уже нельзя о хорошем, надо думать как обойти коробки, вот она, вот отличная щель.
Она поползла в щель, сначала медленно, часто оборачиваясь, всё время проверяя, проходит ли она по габаритам, но когда убедилась, что проходит, то пошла гораздо смелее, только охала, когда панцирь задевал за коробку, а нога проскальзывала по железному полу платформы, скрежет такой получался неприятный, что черепаха кривилась и жмурилась, не любила она такие звуки, но что это… Это не моя лапа скрипит, ой, поезд дёрнулся, коробки едут, ой, мой панцирь, как хорошо, что он такой крепкий, всё, кажется нормально пошли дальше, почему это я не иду; ноги идут, а я нет, странно, черепаха начала крутить головой, ноги её теперь болтались в воздухе, а панцирь был зажат коробками…
… господи, ну надо же быть такой дурой, думала черепаха, ведь скоро покажется океан, а я вишу здесь как в океане над бездной, только двинуться не могу. Над поездом мелькнула тень, мелькнула ещё раз, но черепаха её не видела, она поняла, что это совсем не хорошая тень, та которая бывает в воде от высоких прибрежных скал, а какая-то земная, противная тень, от которой можно ожидать чего угодно; так и случилось - тень выставила страшные когти и вцепилась в панцирь, выбрав самые удобные для когтей выступы; теперь тень хлопала крыльями, углубляла когти в панцирь и пыталась вытянуть черепаху из коробок, но у тени ничего не получалось, слишком сильно была зажата черепаха в них; тень отчаянно боролась с черепашьим панцирем и с коробками, ей ужасно хотелось поднять черепаху в воздух, пронести над прерией, а затем сбросить с высоты на кучу камней и выдрать вкусное мясо из треснувшего панциря, а потом отведать такого нежного черепашьего мяса, испачкать кровью свой клюв, зарыться в белые ослепительные кишки…
… всё больше не могу, сказала тень, и черепаха перестала слышать царапанье по панцирю, но когти задели ей незащищённую панцирем складку кожи, она начала кровоточить, черепаха слышала, как кровь её падает на железный лист и даже, казалось, слышит, как она по нему течёт; черепаха попыталась опять двинуться с места, но опять ничего не получалось. Вдруг поезд начал замедлять ход и, наконец, остановился, черепаха подняла голову и увидела красный фонарь, она даже испугалась, такой глаз бывает у касатки, когда она в холодных водах гонится за черепахой, но тут поезд резко дёрнулся, и черепаха больно ударившись о железо почувствовала, что совершенно свободна, она теперь не опоздает, ещё чуть-чуть и будет площадка, теперь надо встать на хвост, дотянуться лапами …а….
Долго это ещё будет продолжаться, начала уже думать черепаха, чтобы не скучно было катиться по насыпи; она уже опять решила подумать об океане, но тут ещё раз очень сильно подпрыгнула, упала на живот и поехала на нём в прибрежные заросли, теперь она точно знала, что не опоздает, она продралась сквозь колючки и выползла на песок; песок был совершенно белый, и на нём ясно было видно, как рождается волнистый черепаший след, с одного бока он был красным и пунктирным, но черепаха не оборачивалась, она ползла и ползла, ей очень надо было успеть на пляж, вот и пляж.
Черепаха остановилась и стала осматриваться, взгляд её был полон надежды. Постепенно надежда гасла в её глазах. Она видела разрытый песок, множество пустых лунок и множество маленьких следов, они были похожи на её след, только они были гораздо меньше, и у этих следов не было пунктирной, красной линии сбоку; все следы были перемешаны, наскакивали друг на друга, а по перерытым следам продолжали рыскать большие крабы, но было поздно, все маленькие вылупившиеся черепашки уже были в океане, никого больше на пляже не осталось, черепаха ещё постояла немного, посмотрела на океан, развернулась и пошла обратно, ей надо было успеть на поезд, следующий на запад, она шла, и думала: угораздило же найти мужа из Атлантики, так и не увидишь никогда своих деток…