Голодовка
Павел Иванович объявил голодовку в понедельник. Наступила среда, но организм, привыкший к ежедневному и не по одному разу, приёму пищи, повёл себя до странности терпимо, можно даже сказать, с пониманием, и никаких признаков неудовольствия не проявлял. Внешний вид голодающего, конечно, изменился. И без того худая и сутулая фигура ещё сильнее склонилась к земле. Походка, как бы с воробьиным подскоком, сменилась старческим, семенящим шагом. Лицо заметно сузилось и одновременно удлинилось. Но больше всего изменились глаза. Обычно тускловатые, окружённые глубокими морщинами, они ярко заблестели, однако язык не поворачивается сказать, голодным блеском. Нет! Их выражение, с возрастом всё более равнодушное, приобрело какой-то потусторонний смысл. Павел Иванович обликом стал без преувеличения напоминать святого. В его взгляде и раньше отсутствовала цепкость, как обычно мы смотрим в зрелом возрасте на мир, с большим желанием обладать хоть чем-нибудь. И неважно, зачем: сломать, чтобы уж больше никому не досталось, или съесть, если даже не хочется. Жаль, что так устроен человек, никогда окончательно не насытится.
Павел Иванович хотя и продолжает смотреть на то, что окружает его и нас тоже, но видит другое: например, Христа, распятого на кресте.
В первый же вечер, когда вернулся с добровольной Голгофы домой, его жена Вера Николаевна ахнула: «Святой, как есть, святой»! Хотя святых видела только на иконах. Кстати, в грешниках она тоже плохо разбирается. Допустим, убийца – самый грешный грешник. Но, с другой стороны, солдат на войне грешит или нет?
Было, что таиться, говорила мужу, да и сейчас считает, что он должен сначала заботиться о родных, а потом уже о других. Но до глупости не дошла, что чем больше денег в кармане, тем порядочнее человек. Вера Николаевна понимает: если по честному живёшь, много денег себе в карман не положишь. Всё-таки, жизнь прожила, сына и мужа воспитала.
Теперь муж сидит на раскладном стульчике для рыбалки, у здания бывшего горсовета, лицом к памятнику Ленину. Удобнее было бы под памятником на возвышении сидеть: виден со всех сторон и никому не мешает. Но постеснялся, не пошёл туда: каким бы ни был, но вождь мирового пролетариата. Зачем к чужой славе примазываться?
Сидит у самого главного здания, в котором обитают депутаты и чиновники высокого ранга, почти прижался спиной к гранитной серой стене: слева ступени, справа ограда сквера. Нет-нет, да наткнётся на него очень деловой человек, скачущий по ступеням, несмотря на возраст и солидное положение, как мальчишка, которого давно на улицу не выпускали, а тут вырвался. Деловой человек никак не может нарадоваться свободе движения, насиделся, бедняга. И тут вдруг под ногами препятствие: голодающий на раскладном стульчике. «Не положено»! – комментирует грозный чиновник. Депутат чертыхнётся, но по рангу не может запретить, все ж слуга народа, извинится, и дальше бежит.
Павел отметил, что натыкались и чертыхались только в первый день голодовки. Во второй - осторожно обходили. Сегодня с утра стали здороваться. Лица в основном уже знакомые, примелькались.
Однако здоровались не все. Руку пожимали, о самочувствии спрашивали мужиковатые на вид представители власти, похоже, депутаты: и при галстуке, и в костюме, и рубашка чистая, но пиджак на мускулистом теле перекошен, галстук не в ладах с шеей. Голова наполнена другими заботами и никак не может запомнить: раз навешен на шею этот признак хорошего тона, нечего крутиться в разные стороны.
Недалеко от Павла маячит жена Вера. Когда он один и далеко просматривается, то она отходит. Когда люди окружают его и закрывают спинами, приближается, готовая защитить мужа тяжелой сумкой с едой: берёт с собой на всякий случай.
Вера Николаевна в который уж раз изучает товары в киоске на углу гранитного здания горсовета, прислушивается к разговорам прохожих и от волнения крутит ручку сумки, из которой выглядывают термос и банка с творогом и сметаной. Паша пока здесь сидит, даже воду не пьёт. Вечером, дома, выпивает литровую банку отвара шиповника и всё. Вычитал из воспоминаний какого-то диссидента, что так положено при голодовке. Как бы бедно они не жили, журнал «Огонёк» выписывают всегда.
Сосед Сашка тут же, добровольный охранник, правда, держится на расстоянии, понимает, нельзя рядом с Пашей, чтобы не компрометировать его своей опухшей от пьянки рожей.
Кто бы мог подумать, что Сашка, который без бутылки и в собственном доме гвоздя не вобьёт, станет добровольно охранять Павла? Как узнал о голодовке, Вера сказала, ведь соседи и по дому и по садовому участку, в первый же вечер пришёл с таким видом, будто покойник в доме. Выступивший от переживаний пот стер со лба и заговорил шепотом:
- Посадят тебя, Иваныч, точно говорю, посадят. И уголовникам на расправу сдадут.
Павел, косясь в сторону Веры, бодро отвечал:
- Не посадят, не те времена.
Сашка в комнату не прошел: без бутылки был, уточнил только, где голодовка проходит. Когда ушел, Вера заплакала.
Прошло три дня, и пока ничего страшного для Павла Ивановича не случилось, прохожие уже смотрят на него, как на знакомого. Или, может, он привык к тому, что на него смотрят? Ко всему нужна привычка. Когда это он выходил на площадь с плакатом? Только на демонстрации.
Не так просто взять и сесть у главной площади города лицом к людям. Вдруг не так поймут? Ведь не нищий он, и не алкаш, с жаждой опохмелиться. Ведь он сидит и голодает как бы с истиной, для него ясной, как солнечное утро, да вот, никто ту истину не замечает. Никого, видимо, еще не припекло. Или припекло, да не догадываются, в чём всё дело.
Не для себя, для других старается. Но всё равно, чувствует себя, будто голый среди одетых. Первые минуты, когда сел и плакат на грудь повесил, от волнения никого и ничего не видел, и всё веревку на шее поправлял, пока жена не подошла: «Что ты дёргаешь, оторвешь или бумагу порвёшь». Он чувствовал себя не в своей тарелке. Тут две женщины мимо проходили. Нарядно одетые, ярко накрашенные, не по возрасту. Та, что постарше, с черными волосами в замысловатой прическе, наверное, парикмахерша, нормальная женщина не будет с утра башню на голову приделывать, злобно так стала ему выговаривать:
; Работать надо, а не сидеть здесь, умного из себя корчить.
Он промолчал. Обрадовался, что Вера отошла, иначе скандал бы вышел. Обрадовался, и рассердился на женщину. Рассердился и успокоился. И уже спокойно воспринял шутника. Прохожий парень с виду шустрый, стал зубоскалить:
; Ты чё, дед, молодеешь? Здоровье поправляешь? Наверное, молоденькую присмотрел себе? А? Силы воли нет на диете сидеть, вот, и придумал себе голодовку.
Другой прохожий, мужчина посолиднее, вроде бы стал защищать Павла Ивановича, но как-то странно:
-- Сам, наверное, такой. Ты посмотри на деда, ничего лишнего в теле. Даже кое-где не хватает. Не в этом дело. Дед явно сумасшедший. В больнице нечем кормить больных, вот и отпускают их на волю.
Такими разговорами уже не смутить Павла Ивановича, уже близко возраст мудрости. Опыту много приобрёл. Вот и подсказал опыт: люди как устроены? Люди второе дно ищут. Им говоришь, а они задумываются, чего это он так говорит? Вместо того, чтобы прислушаться к словам, они пытаются обман вскрыть. Люди обычно поначалу не соглашаются ни с чем, наверное, им легче головой мотать по горизонтали, в одной плоскости, чем вверх и вниз, преодолевая земное притяжение. Но есть страны, где все наоборот. На каждое правило находится исключение.
Ещё рассказывают, что в цивилизованных странах сумели победить природу, и улыбаются даже незнакомым, даже прохожим, с которыми никогда больше не встретятся. Но и в его деревне, где прошло детство, тоже улыбались, правда, незнакомым охотнее, чем соседям.
Люди потихоньку подходят, плакаты читают, ему стараются не мешать. Вчера в городской газете заметку о нем напечатали. По радио передавали, Сашка слышал, люди знают, что он сидит так с понедельника, и сильно его разговорами не тревожат, говорят тихо, как будто он спит. Понимают, когда человек голодный, одно только раздражение.
Да, голодный, но совсем не раздражен, он даже радость стал испытывать. Как будто прорвалось наболевшее и наступило облегчение. Вот только не нравятся плакаты да исписанный ватман, который новый друг Егор сегодня с утра притащил. Буквы такие же, что на Пашином плакате: чёрные, неровные, мелкие, чтобы больше уместилось. Но слова: «Требую» Егора и «Требуем» - Павла, а также: «Позор» и «Долой» -- крупные. Видны издалека.
Он голодает уже, считай, полнедели, сидит здесь, какой есть, перед народом, И сегодня таких бы слов не написал. Он такими словами и не пользовался никогда раньше, не в его привычке искать виноватых. Сколько помнит, кроме затяжных летних дождей, мало что поругивал, но сейчас погода хорошая.
Душа всё умиротвореннее, а вокруг накаляются страсти. Его новый друг Егор, на вид молодой, скачет по ступенькам туда – сюда, новости передает. Вернее, сплетни: кто да что сказал. Суетится парень.
Когда Павел к голодовке готовился вдвоём с Верой, даже не догадывался, что у него найдутся соратники. Опыта не было. Жена говорила:
; Повесишь плакаты, один на грудь, другой на спину, кто захочет, прочитает. Зато не оштрафуют за вывешивание объявлений в неположенном месте.
Она же и верёвки приделала для шеи. Сказала:
-- Часика три постоишь, или милиция разгонит, или сфотографируют для газеты, и домой пойдёшь.
Но эти три первых «часика» были самыми пустыми для дела: ни один горсоветовский работник не обратил на голодающего никакого внимания. Спотыкались об него и чертыхались, не вникая в суть происходящего.
Егор кивает на депутата Куклина, мол, всё дело в нём. Павел этого депутата вообще никогда не видел и о нём не слышал. Что за власть: никто её не видит и не слышит.
Сын Павла, умный такой, посоветовал:
; Тебе, папаня, нужно было обойти все инстанции. Если бы отказались слушать, тогда устраивай голодовку. Мол, бюрократы засели в кабинетах. Всё зло от них. Мне тебя учить, ведь старый уже, сам догадаться должен.
Сын молод еще, не понимает: пойдёшь по инстанциям, такого из тебя дурака сделают, ничего больше не захочется. Незачем туда ходить. Если бы просил что-то для себя, ходил бы, куда деваться, но про наболевшее в тех инстанциях не поймут. Главное, здоровья нет у кабинетов просиживать. И потом, беседовать с теми, кто на тебя смотрит, как на пустое место, бесполезно. Ты душу растерзанную раскрываешь, а на тебя смотрят так, будто стул стоит, а тебя нет.
Теперь сын не скажет, что отец тут бесполезно страдает: корреспондент из газеты подошел, плакаты внимательно прочитал, что-то в записную книжку переписал. Не фотографировал, но успехов ему пожелал, и заметка в газете появилась. Что приятно, как только Павел Иванович сел на свой рыбацкий стульчик, к нему подошел милиционер, козырнул, поздоровался. И больше не подходил, со стороны только поглядывал.
Неугомонный Егор притащил красную материю два на полметра с непросохшими еще белыми буквами: «Долой депутата Куклина – убийцу наших детей»!!! И повесил над головой Павла.
Не понравился Павлу этот транспарант. Депутата Куклина он не знает. Может быть, встретились бы, договорились до чего-нибудь. Но после этих слов, трепещущих на ветру, вряд ли депутат захочет побеседовать с ним.
Как Павел Иванович очутился на площади перед всем народом? Не день и не два, год, может, больше злился, печень свою растравлял, особенно после ссоры с сыном, когда тот родного отца убийцей назвал. Точь-в-точь, как новый друг Егорка депутата Куклина.
Может, и голодовку для себя Павел придумал, помучиться хотел, потому что виноватым себя считал, прав сын, что убийцей обозвал.
Павел Иванович уже давно, слушая: то коммунисты, то бюрократы, то начальники, то еще кто-то, виноваты, стал задумываться. И, наконец, решил: что на других обижаться, будто сам не при чем. Будто сам с луны свалился и никогда тут не жил.
Некоторые прохожие его за сумасшедшего принимают, и он, ведь тоже, увидел Егорку и подумал, у него с умом не всё в порядке. Хотя парень первый подскочил и встал рядом, для поддержки духа, сам в таком положении бывал. Пока стоял тут рядом, рассказывал, - голодовку не устраивал, не догадался, но с плакатами выходил и стоял у стен, знает, народ неприветливо смотрит на таких, считает выскочками и сильно раздражается. Павел Иванович на себе подобное тоже испытал. Ведь для них стараешься, они же смотрят на тебя, как на помеху: вчера проход свободным был, сегодня камень лёг на пути: кто ушибётся и отругает, кто пнёт от злости, кто молча обойдёт, погруженный в свои заботы.
Вчера, уже под вечер, Егор сунул ему бумажку. На ней корявым почерком набросаны «десять требований». Если кто из номенклатуры подойдет, Павел Иванович должен по бумажке прочитать. Но как номенклатуру от других людей отличить? Да и с требованиями не совсем понял, хотя Егор и пояснил: «Всё равно вам голодать, так поголодайте и за десять требований, чтобы от голодовки пользы больше было».
Всё равно не ясно, но Егор опытный в этих делах. Может, положено так, чтобы номенклатура подходила, послушать требования. Но ничего не обещал, сказал Егору, вечером почитает дома, тогда решит.
Когда вечером в домашней обстановке стал разбираться, ахнул, Егор оказался, мягко говоря, парнем невнимательным. Или вовсе непонятливый, или плакаты не читал. Если бы читал, понял бы, голодовка для того, чтобы закрыли химкомбинат или вывели за город, пока все, как динозавры, не вымерли. В десяти требованиях Егора всё наоборот: призывы к рабочим объявить забастовку против закрытия химкомбината.
Зря только время потратил на разговоры с пацаном. Тратил силы, разъяснял, нельзя так дальше жить, из-за отравленной воды и почвы мы уже мутанты неизученной физиологии. В местной газете была фотография: мужик с прилипшим на его голой груди утюгом, а у его жены на носу повис столовый набор из ножей и вилок на шесть персон. У Веры ко лбу пристали скрепки с кнопками. Несколько дней развлекала соседок этим фокусом, пока не надоело ей и соседкам.
Замучили Павла тяжелые думы, да так замучили, что жизни никакой не стало. Как бывает: живет человек, грешит много, а в старости и для него утешение находится: не зря прожил, теперь детей и внуков учит, чтобы не повторяли его грехов.
Но у Павла другая история. Биография у него героическая. Лучше бы умер, и несли бы впереди его гроба ордена и медали. И не догадался бы никто, кроме сына, что от его трудовых подвигов может вообще жизнь прекратиться в городе.
Видимо, мысли сильно отвлекли, сразу не заметил, как невдалеке остановился высокий и плотный бородатый мужчина с плакатом на груди: «Требуйте землю в личную собственность! Даёшь каждому по гектару свободы»!! Дожили, свободу гектарами стали измерять.
Профиль у бородатого носатый, внушительный, да при такой густой растительности, украсит президиум любого съезда любой партии. Бородач заговорил басом: «Дамы и господа! Поддержим кандидата в президенты от партии земли!»
Рядом с ним вертлявый соратник, похож на Егора, но маленького роста, собирает подписи.
Опять неугомонный Егорка, легок на помине. Появляется неожиданно, не уследить: то ли по ступенькам спустился, то ли из-за угла выскочил. Парень вроде неплохой, но ветер в голове гуляет. Главное, не дать себя с толку сбить. Сегодня с утра выказал своё неудовольствие десятью требованиями, Егор послушал и согласился, тут же выдрал листок из блокнота и моментально, не раздумывая, написал и прочитал вслух: «Требуем немедленного закрытия химкомбината – испытательного полигона на выживание населения нашего города»!!!
Увидев плакатчика, требующего гектара свободы, и вертлявого, маленького соратника, Егор прошипел на ухо Павлу Ивановичу:
- Смотрите, как надо. Агитируют и тут же собирают подписи. Мы бы тоже могли, жаль, не догадались. – И, дождавшись, когда мужчина с плакатом прокричался, сам закричал, - Господа, избранный вами депутат Куклин – убийца наших детей! Требуйте его изгнания из депутатского корпуса»!
- Егор, а, Егор, а ты не боишься, что Куклин тебе морду набьёт?
- Руки коротки. Да и нет его сейчас, в командировку уехал.
- Понятно. А почему ты его убийцей называешь?
- Он бывший партаппаратчик. Они все убийцы. Семьдесят лет убивали страну и сейчас продолжают.
- Так сколько же ему лет?
- Мой ровесник.
- Ты же сказал, больше семидесяти.
- Вы не поняли, семьдесят лет убивали страну коммунисты, которые в семнадцатом году пришли к власти. Куклин потом к ним присоединился.
- Когда потом?
- Когда депутатом стал. – И для большей убедительности добавил, - Его отец в органах работал, я точно знаю, с Куклиным в одном классе учился.
Егор опять убежал, не может парень стоять на одном месте.
Рядом с Павлом с другой стороны от партии земли, остановился молодой человек, розовощекий и полноватый, похожий на школьника-отличника. Выдвинулся вперед и тоже развернул плакат, полностью закрыв от прохожих стульчик с голодающим. Когда молодой человек разворачивал плакат перед самым носом Павла, мелькнуло слово «меньшинств». Может, национальных меньшинств? Парень на русского похож, но спрашивать не хотелось, надо силы экономить. Правда, немного обидно: пусть борются, но в другом месте, а не пристраиваются к готовенькому. Хотя можно и расслабиться под прикрытием чужого плаката, тяжело быть всё время на виду.
- Этот парень, что рядом, друг животных? – Тихо спросил Павел Иванович подбежавшего Егора.
- Нет, гомосексуалист. – И, дождавшись, когда маленький мужчина замолчал о гектаре свободы, закричал с новой силой, - Господа! Требуйте изгнания из депутатского корпуса Куклина! Он поддерживает строительство нового цеха химпроизводства в самом центре города!
Павлу Ивановичу импровизация на тему Куклина не понравилась. Ладно, пусть Куклин против закрытия предприятия, можно было бы в это поверить, Егор тут бегает, лучше знает, но про дела своего родного комбината: тридцать пять лет безупречной службы, - Павел хорошо знает. Если бы решили строить новый цех, да ещё в центре города, он бы знал об этом. Парень крутит, или кто-то крутит им. И почему, если один Куклин «за», все остальные против, не могут справиться со зловредным депутатом? Вон их сколько бегает по шести этажам и пристрою сбоку.
Ну, уж нет, он не такой человек, чтобы им крутили, как этим Егоркой, и, собрав слабеющие силы, взял добровольного помощника за локоть:
- Слушай друг, отойди от меня на три шага и больше не подходи, не загораживай свет. Понял?
- Да ты чего, дед? Голову напекло? Мы же соратники по борьбе. А ты меня гонишь.
- Иди, иди, не нужны мне такие соратники, я сам по себе.
- Ну, как хочешь. – Егорка не очень- то и обиделся, наверное, привык, что его гонят, исчез, как сквозь землю провалился.
«Тоже мне соратник по борьбе, - ворчливо подумал Павел Иванович, - не разобравшись и туда же, бороться лезет».
С первого дня сел здесь, как на Голгофу взошел, людей честно привлекал, собственными страданиями, хотя к голоду привык быстро и уже не ощущал его. Но всё равно расстроился: примазались, когда он уже популярным стал, его славой воспользовались.
Этот с гектарами свободы хоть бы взглянул в его сторону, ведь не на пустое место пришёл. Чем они лучше той номенклатуры, которая по кабинетам сидит и такая же неприветливая?
Косятся в его сторону, будто не они, а он к ним примазался. Что толку тут сидеть, если кто куда хочет, туда народ тянет. Если каждый со своим к народу лезть будет, пользы никакой и никому.
Крикливая партия, обещавшая по гектару свободы всем, включая детей и стариков, пользовалась популярностью: прохожие, желающие подписаться, натыкались на Павла Ивановича, чуть не сталкивали со стула. Гомосексуалиста вытеснили на тротуар. Оттуда донеслась нецензурная пьяная брань. Павел забеспокоился: «Как бы бить не начали этого парня».
Гомосексуалист, прикрываясь плакатом, пробрался сквозь толпу и встал рядом. За ним лез пьяный мужик, но ему мешали сторонники гектара свободы: очередь желающих подписаться протянулась до киоска.
Сквозь толпу пробрался Сашка:
- Может отодвинуть этого? – Сашка кивнул на розовощекого парня. - Я могу. Задвину подальше, чтобы не позорил тебя. Люди могут подумать, что вы из одной партии.
Пьяный мужик подбирался к гомосексуалисту, но вдруг остановился перед плакатом, потом перевёл мутный взгляд на сидящего Павла.
- Это ты голодовку объявил? Тю. – Мужик попытался покрутить непослушным пальцем у виска. Постоял, будто прислушался к себе, как это три дня не есть. – Куришь? – Павел Иванович покачал головой. – Тогда тебе легче голодать. Если бы курил, тяжело бы было.
С хозяйским видом пробралась Вера:
- Пусть Сашка прогонит этого молодца. Бессовестный, постеснялся бы здесь выставляться, - Проговорила она громко в спину парня, защитника сексменьшинств.
- Не твоё дело, отойди.
Не голос, шелест, Вере показалось, будто муж где-то внутри неё заговорил, будто она вспоминала его, а не слышала. Слёзы навернулись на глаза: никакой справедливости, человек страдает, его же затирают. Она поторопилась отойти, как отходят от постели тяжелобольного, скрывая слёзы.
Ей бы разобраться, как муж воспринимает нетрадиционную любовь. Хотя бы спросила его. И он бы сказал: «Без предвзятости».
В середине восьмидесятых случай произошёл, за два года до перестройки. Павел Иванович спокойно работал начальником лакокрасочного цеха, конечно, относительно спокойно, каждый день приносил неприятные сюрпризы: то аварии, то травмы, то пожары, но никто не преследовал и не угрожал изолировать в тюрьму или психушку. Время от времени приходили к ним в обеденный перерыв лекторы, рассказывать о международном положении и вообще о жизни нашей. Поэтому, никого не удивил приход доцента кафедры общественных наук политехнического института, где тогда учился сын.
Доцент в явном подпитии сел за стол в красном уголке и начал лекцию непривычно:
- Ну, как, товарищи рабочие, плохо живёте?
Товарищи рабочие повеселели. Лекций они не любили: приходили скучные люди неопределенного пола и возраста и учили их жить. А тут явился нормальный мужик, любитель выпить, и говорит нормальные слова. И народ отозвался радостным, недружным хором: «Плохо!», «Хреновато, товарищ доцент»!
Доцент посидел, пожевал губами и продолжил такое, от чего секретарь парторганизации подпрыгнул на стуле и пожелтел от страха: «Это еще ничего, дальше хуже будет».
Секретарь парторганизации вспотел, его затрясло. Потом он оправдывался перед Павлом Ивановичем:
-- Я подумал, видно с утра власть переменилась. Ни радио, ни телевизора не включал, внук у нас ночевал. Когда внук у нас гостит, я стараюсь тихо собираться на работу и радио не включаю.
С полгода прошло после той истории, может, больше, встретился Павлу на улице бывший подкрановый, перешедший работать в органы после окончания заочного юридического института. Парень неплохой, в органы пошел, потому что ему там квартиру обещали. Вот он и рассказал, что история с доцентом – второе крупное политическое дело в городе после того, как была раскрыта организация гомосексуалистов в этом же институте среди преподавателей. «Неужели целая организация?» - не поверил Павел Иванович. «По делу они проходили как организация» - кратко ответил бывший подкрановый. Понимай, как умеешь.
Слухи ходили, кто-то в верхах замахнулся на институт, хотели даже прикрыть рассадник ереси. Но спасло то, что тогда в нашей стране не было безработицы. Куда бы девали большой коллектив преподавателей? Это сейчас никого такие проблемы не волнуют. Доцента срочно отправили на пенсию. В органах в целях профилактики создали особый отдел, курирующий институт.
Так что Павел Иванович уже давно гомосексуалистов стал причислять к политическим. Если рассудить: займутся все однополой любовью, кто детей рожать будет? Для государства это страшнее идеологических диверсий со стороны империалистов.
Во времена митингов он видел разных политиков из пришлых, но больше старых знакомых. В небольшом городе все друг друга знают. Надеялся встретить пострадавшего доцента, крепко пожать ему руку, сказать ему тёплые слова: мол, пришло ваше время. Но доцент ему не попался.
Наступил обеденный перерыв, толпа заметно поредела даже возле обещавших по гектару свободы. В уме Павла Ивановича сам собой стал складываться текст нового плаката. Вечером напишет.
Текст будет прост как правда: «Товарищи! Обращается к вам пенсионер по старости, инвалид второй группы, бывший начальник лакокрасочного цеха химпроизводства»! Дальше пойдёт личная биография с указанием всех наград, вплоть до грамот и премий за труд, в особо крупных размерах. Вера их хорошо запомнила. Потом самое главное, выделить красным: «И вот я нахожусь на заслуженном отдыхе, казалось бы, сиди дед с удочкой у речки и рыбу лови. Не тут-то было: покоя нет, угрызения совести сильнее, чем у создателя водородной бомбы. Бомбу можно не взрывать, держать для устрашения агрессорам из слаборазвитых стран. Но трубы химпроизводства день и ночь дымят и отравляют невинных детей. Травят взрослых, меня в том числе, но так мне и надо». Дальше не думалось. Он расслабился. С трудом поднял голову, склонившуюся в дрёме на грудь, и увидел в просвете между левым гомосексуалистом и правой партией земли приближающуюся со стороны площади группу из трёх человек. Впереди идущий держал красное знамя, двое за ним несли кумачовый транспарант, размерами раза в два длиннее того, что Егорка повесил над его головой: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь»!
Когда первый, с красным знаменем, приблизился к Павлу на расстоянии протянутой руки, наперерез знаменосцу шагнул Сашка со словами: «Куда прёшь»! вырвал знамя, переломил древко через колено и отбросил в сквер. Двое, с транспарантом, от неожиданности остановились. Полотно, натянутое на деревянные рейки, перегородило тротуар. Кто-то зацепился за раму, раздался треск разрываемой материи, закричала женщина. Бывший знаменосец схватил Сашку за грудки. К ним подскочил маленький член партии земли:
- Не трогай его, это провокатор. Он тут давно ошивается. Это провокатор!
Толпа из любопытных и прохожих собиралась с двух сторон от перегородившего улицу транспаранта и растекалась по ступеням горсовета. Кто-то истошно вопил на верхней ступени, у самого входа в солидное учреждение:
- Долой дерьмократов! Да здравствует Советская власть!
Павел Иванович увидел, как Сашку держали под руки два милиционера. Из носа знаменосца текла кровь, и он её размазывал по лицу.
Сашку посадили в машину и увезли.
Бородач, требовавший каждому гектар свободы, неторопливо свернул плакаты и, не спеша, удалился в обществе вертлявого маленького друга. Гомосексуалист исчез раньше, бросив к ногам Павла Ивановича свой плакат. Кто-то прошелся по нему, оставив грязный след мужской импортной подошвы. Вера свернула плакаты, помогла Паше подняться, взяла его под руку, и они пошли на остановку. За ними увязался неаккуратно одетый мужичонка.
Завернули за угол, и мужичонка разговорился:
- Отлично сработано. Своего провокатора заслали, и его же арестовали. Он сейчас сидит в милиции и чаёк попивает. Но премию ему не дадут. Засветился. Тот, со знаменем, ему сдачи не дал. Во время предупредили.
Не понятно, то ли осуждал, то ли восхищался тем, что говорил.
- Неправда, - вмешалась Вера.
- Не надо, Вера. – Произнёс тихим голосом Павел.
- Как неправда? Уж поверьте мне, они умеют провокации устраивать. Моего соседа, тоже любителя митинговать, посадили за драку. Специально подстроили, сидит уже год. Комната пустует. Жена говорит, по закону мне положена, но я не претендую. Зачем мне чужая комната, и одной нам хватает.
Павел Иванович остановился:
- Нам в другую сторону.
Мужичонка понял и свернул во двор. Вера сказала вдогонку:
- Сам и посадил соседа. Купили за бутылку.
- Молодец, Верусь. Не зря три дня проторчали возле большой политики.
Дома довольная Вера наблюдала, как муж ест: сначала медленно, осторожно пережевывая пищу, с трудом проглатывая её. Но процесс ускорялся.
Павел ел, а Вера приговаривала:
- Вот и хорошо, вот и молодец. Нечего из-за них здоровье гробить. Отоспишься, вон, как похудел, а завтра, не торопясь, соберёмся и в сад поедем. Помидоры давно пора в банки закручивать. Да с кабачками решить, что делать: солить, мариновать, а, может, на рынок вынесем. Всё ж не лишние копейки.
Он аж поперхнулся:
- Какие помидоры с кабачками! Человек в тюрьму попал!
- Ну и что? Подержат и выпустят. Кому он там нужен? Дуся и без него справится с хозяйством. Какой из него помощник? Пьяница и болтун!
- Я иду в милиции! Я буду требовать, чтобы Александра выпустили! Если не выпустят, объявляю голодовку! – Для большей вескости он выделил ударные гласные стуком ребром ладони по столу.
Ложки отозвались звоном чашек.
Он шел по улице, спотыкался и чуть не падал: ноги не успевали за плечами и грудью. Он шел так, будто бросал своё тело навстречу штормовой волне. Рот сжался до боли в мышцах. Он шел и повторял про себя: «Умрём, но не сдадимся».
Если бы в этот момент спросить, кого кроме себя он имел ввиду? Сашку? Или Веру? Он бы не смог ответить. Просто привык думать во множественном числе. Так весомее. Надёжнее. В конце концов, не так страшно.
Ну, что мы к старику пристали? Привык. И всё тут.