(портретная зарисовка)
Она гналась за счастьем, как лошадь на скачках. Красивая, статная, длинноногая…
Стёпа её любил. Но кто был Стёпа? - жеребчик со средним образованием и сомнительными алкоголиками с обеих сторон.
Он говорил: "Давай распишемся. Давай покончим с этими прыщами!".
С прыщами-то они разобрались, но в загс она так и не пошла. Ошпарив Стёпу презрительным взором, она ударила копытом и ускакала прочь.
На горизонте уже маячил Федор Семенович.
Этот умел красиво накидывать узду.
"Я без ума от вашего оскала!" – говорил он, и от таких речей, она вздрагивала крупом, шевелила ноздрями и обнажала безупречные резцы.
Фёдор Семёнович увлёкал глубокомыслием и дармовым овсом. И она уже почти ухватила его за паспорт, как он вдруг взбрыкнул, и сменил телефон.
Дав пару кружков в надежде хотя бы лягнуть на прощание, она ускакала.
Зов природы гнал.
Непосредственный начальник, Дмитрий Кузьмич, вставал перед ней на дыбы, призывно ржал и ходил переменным аллюром.
На радостях она даже прикупила попону с фатой. Однако, когда дошло до дела, выяснилось, что он такой же сивый мерин, как и его заместитель Геннадий.
Скалясь от бессильной злобы, она сжевала обновку под сочувствующим взглядом жены Дмитрия Кузьмича.
А в тот же вечер, в баре, где она вёдрами запивала обиду, ей повстречался гнедой скакун арабских кровей.
Имя скакуна она не запомнила, но его чёрные глаза пронзили её насквозь. И пронзённая она вернулась домой с диковинным букетом.
Курс лечения от этого букета предлагала частная конюшня Михаила Абрамовича.
На конюшне она прижилась.
Михаил Абрамович, ласково вычёсывая ей гриву, щекотал за ушком, кормил сахарком. И она, почувствовав себя, наконец, счастливой, призналась ему в этом робким, девичьим ржанием.
Её выслушали, утёрли кобыльи слёзы, и честно поведали о том, что табун вскоре переезжает за моря...
Ту ночь они прогарцевали под луной. А наутро напутственный шлепок помчал кобылицу галопом.
Орловский рысак Коля, запряжённый в бронированную колесницу, нагнал беглянку на повороте.
Сбруя на Коле была золочёной, а мужественная стать сплошь усеяна яблоками татуировок.
Рысак сходу определил скакунью в роскошное стойло, где она и пребывала, пока Колю не стреножили, отправив под конвоем на выгон в далёкие степи.
Вновь обретя свободу, она пустилась вскачь, подгоняя себя, будто хлыстом, горькими воспоминаниями. Подворачивая щиколотки и сбивая подковы, она перескакивала от одного седока к другому, взбиралась на
кручи, пока вдруг не поняла, что уже давно преодолела вершину, и теперь стремительно несётся вниз.
Облик её значительно претерпел. Круп расширился, брюхо раздулось, грива поредела. Из-под плюмажа всё явственнее проступала утомлённость взора. И когда, однажды, на горизонте промелькнул знакомый жеребчик, которого когда-то давно она так ловко избавила от прыщей, кобылица, бешено заржав "Стёпа!", рванулась к нему со всей прытью, на которую ещё была способна. Безжалостное время превратило прыщавого жеребчика в
величавого коня.
- Увы, меня захомутали, - со смущённой улыбкой признался ей бывший обладатель прыщей, и, опустив хвост, смиренно поплёлся за беременной лошадкой,
пасшейся неподалёку.
С горя она пустилась в разнузданный, бесшабашный отрыв.
Паслась в дешёвых загонах, угонялась цыганами, ночевала в запустевших хлевах. С каждым днём её некогда обворожительный оскал становился всё желтее,
взор затухал, и вскоре, незаметно для себя, она превратилась в самую обыкновенную клячу.
Неизменным остаётся до сих пор лишь одно: вяло перебирая копытами и лениво отмахиваясь от досаждающих мух, кляча и теперь призывно прядёт ушами на любой случайный свист, чувственно вытягивая при этом свои слюнявые морщинистые губы.