Шестой месяц войны…
Взвод лейтенанта Русакова сменил состав трижды…
Наши отступали по всем фронтам. Где сыпалось, где медленно откатывалось. Немец был в расцвете, шел грамотно и напролом. Отступали батальоны и фронты, стараясь, где еще было можно, своих не оставлять, - ни живых, ни мертвых. И это самое большее, что пока могли противопоставить стальной, нечеловеческой силе.
Того, кто придумал понятие «горячка боя», Алексей взял бы хоть раз с собой в контратаку. Пусть его штаны взмокнут и станут тяжелее не только от пота. Если выживет, то он, Русаков, спросит его об этой самой горячке. У выдумщиков слов и фраз, мало что понимающих в реальном мире, в воображении существует «горячка боя» - состояние некой эйфории и транса, якобы помогающие перегруженному сознанию не выключаться в аду нынешней войны. Но Алексей знал, что ощущает на самом деле…
Он становился холоден внутри, точно паковый лед, и даже бешенство рукопашной для него напоминало расчетливое течение смерти. Кап, кап, кап – генератор в мозгу отсчитывает секунды и десятые, он собран и потому действует быстрее.
Приблизиться.
Отождествить.
Отвлечь.
Убить.
Осмотреться.
На все себе он отмерял минимум. Остальное – мысли, переживания, боль, страх, - все это потом, когда и если на это будет время. А времени обычно нет. Потому что война – это работа. Чем больше работаешь, тем выше оценка судьбы – количество оставшихся в живых своих бойцов.
- Товарищ командир, почему вы так не любите людей? - глупая девчушка на каком-то полустанке во время погрузки очередного пополнения, шумного и бестолкового…
Любовь?.. Любовь придумали те, у кого было на это время.
Целый вагон времени.
Нескончаемые вереницы составов, груженые часами, месяцами, годами…
У него же время уходит на более важные вещи.
Например, идентификация и отождествление бегущего на тебя противника. Целая наука, в которой надо быть минимум кандидатом в доктора. Чтобы выжить. На идентификацию – четверть секунды, на отождествление – еще две десятых. На пятом мгновении включается инстинкт охотника, заваливающего матерого хищника. Цена ошибки – жизнь.
Смерть воспринимается как проделанная работа. И две оценки: хорошо и плохо. Наших живых больше, чем вражеских – хорошо. Значит, чему-то успел научить своих желторотиков.
Дважды смерть, эта бешеная дамочка, стискивала цепкие пальчики и на его шее, и только случайность вырывала из ее липких объятий. В первый месяц войны.
Оба раза Русаков ошибался в отождествлении объекта.
Первый, которого он принял за «ленивого быка», - сероглазый розовощекий блондин с шеей, по крепости не уступавшей основанию грот-мачты древнего фрегата, оказался гибок и ловок, точно южноафриканская макака. Когда блондин замахнулся отличным ножом, чтобы добить его, лежавшего в болевом шоке, Алексей сообразил, что немец такой же, как он, – минимум кандидат, создающий свою систему выживания. Гитлеровец заглянул в глаза Русакова и, увидев в них спокойствие, тоже все понял. Тут он и допустил свою последнюю ошибку, пытаясь насладиться парой лишних мгновений собственного понимания. Удар заточенной саперной лопатки от подбежавшего бойца, – это был Вася Аверкиев, бросившийся на помощь своему комвзвода, - раздробил шейные позвонки, точно боевой топор, заставив блондина-унтера сменить улыбку на выражение полного недоумения и, падая, ткнуться открытым ртом в обгорелую траву.
Второго Алексей принял за юнца. Он был так худощав и неказист с пяти метров, что Русаков отнес его к разряду «перепелов», собираясь травмировать или оглушить. Понял свою ошибку, лишь когда получил страшный удар сапогом в колено. Второй удар, прикладом карабина в затылок, покончил бы дело, но Алексей по инерции проделал мягкий подкат и, выхватив из-за голенища тот самый нож сероглазого унтера, броском вонзил в горло развернувшегося худощавого…
Меж собой молодые бойцы когда-то прозвали лейтенанта Русакова «бесчувственным». Но они просто не понимали, что он естественнее, чем все они, увлеченные довоенными героическими выдумками, а стало быть, отвлекающиеся на неприродные действия.
…Наступающие немцы залегали в сотне метров, среди ложбинок и бугорков, недосягаемые для кинжального огня. Перезаряжаясь, и готовясь к решающему броску, они прижимались к жухлой траве, вгоняя остатки боекомплекта и проверяя готовность ручных гранат. Вот тут уж - кто угадает и успеет первым…
- …Штыки примкнуть!.. Гранатами – огонь!!!
Дружный бросок десятка гранат, разрывы, и – вот оно.
-…Ну, желторотики хреновы! Чувства оставить на бруствере! Бесчувственные, за мной!!!.. – эту присказку-молитву взводного знала не только вся рота, но и их соседи. И когда взвод поднимался всей цепью, сплевывая на бруствер окопа зажатые пересохшими ртами травинки, над полем внезапно зависала звенящая короткая тишина. Как обычно, шли молча, без единого выстрела и крика, слушая зачастившие свистки их унтеров, сберегая дыхание и силы. Глядя в глаза замешкавшемуся врагу.
И не проиграли ни одной штыковой.
Пятнадцать рукопашных контратак при недостатке боекомплекта за первые полгода войны. Пятьдесят три немца, уложенные лично, говорили Алексею лишь о том, что пятьдесят три его бойца смогли прожить несколько лишних дней или недель ради возможности успеть приблизиться к пониманию того, как они смогут распорядиться своими вагонами времени.
Когда-нибудь.
Если останутся живы.
Если повезет.
Если…
Шел первый год войны...
…Весна.
Какая-то робкая, не такая, как всегда. Словно земля не хотела просыпаться после того, что с ней сотворили.
Всю зиму гнали немца. Медленно, с кровью и матом отбирая у него каждую высотку и лощину. А он бесновался от бессилия, огрызаясь огнем и изредка контратакуя. Одно радовало – теперь наших убитыми было меньше. И дело вовсе не в «наступательном духе», как любят порой рассуждать в тылах те, кто ни разу сам не вставал в атаку. Мы наступали, а, значит, раненых с поля успевали поднимать наши санитары, а не пристреливал закопченный арий из группы армий «Центр». В штабах это назвали «превышением возвратных потерь над безвозвратными». Птичий язык. Алексея радовало лишь то, что ребята, которые смогут со временем вернуться на передок, уже не те желторотики, какими были полгода назад, и их шансы на жизнь возросли многократно.
Немца гнали почти до Вязьмы.
Пленных не брали. Совсем. После того, что пришлось увидеть в освобожденных деревнях под Истрой и Волоколамском. Об этом никто в роте не говорил. Но все, кто видел, помнили. Политотдел дивизии был вне себя от ярости, но поделать ничего не мог. Наверное, комдив остужал пыл. Ведь рота рвала в клочья оборону там, где откатывались другие. И теперь даже те, кто был впереди, уже знали, что на них идет тринадцатая рота «бесчувственных», которую можно, конечно, увидеть. Если издалека. Но не дай судьба, лицом к лицу. Аллес, капут. И потому били по ней из всего, что могло стрелять. Пока не наступала дистанция последнего броска. С первым разрывом ручной гранаты немецкие окопы пустели, и видно было улепетывающих во весь опор серых вояк. В штыки идти они больше не решались. Добить оставшихся подранков – секундное дело, с этим не тянули, и патроны не тратили. Пуля в упор – дура. Штык в горло – молодец!
А через минуту начиналась такая карусель! Лупили «гансы» по «бесчувственным» кучно, перемешивая добротный полный профиль, работу своих рук, в тесто. И потому самым важным в минуту после захвата первой линии было, есть и будет – найти щель, куда бы не добралась их артиллерия. Взяли бы и вторую, и третью линии, если бы не фланги. Если бы не фланги, то, кажется, гнали бы их «на плечах» до самого логова, не давая оглянуться…
Но, быстро ли, медленно, - наши шли на запад. Спали мало. Зато боекомплекта было с лихвой. Немец помогал, бросая впопыхах вместе с вооружением. Нельзя было отказать себе в удовольствии. Да еще спирт выдавали регулярно. Отсыпались порой в захваченных у немца, протопленных и вонючих, добротных блиндажах. Странно, но в наступлении даже забыли, что такое вши. Наверное, эти твари не переносят дух победителей. Теперь ни Русаков, ни его тринадцатая рота, командование которой он принял два месяца тому, в везение не верили. Укрепрайоны везением не берут. Они учились групповой охоте на хорошо подготовленного человекообразного зверя. Когда знаешь, что необходимо делать каждую секунду до, во время и после боя, и понимаешь друг друга почти без слов. Теперь охотниками были они! И это было счастьем.
На одиннадцатый месяц, в триста двадцать пятый день войны их вывели на очередной отдых и переформирование. Дивизию сделали гвардейской. Оставалась в строю треть от полного состава роты…
Трибунал. Штрафбат.
Полгода еще одного «сорок первого». Хотя Алексею теперь было почти все равно. Комдив подумал, что у него сдали нервы. Начальник политотдела слюной брызгал, так рвался влепить пулю. Все произошло очень быстро.
После ночной атаки привели в штаб дивизии четырех немецких офицеров, взятых в бою на участке соседнего полка. Событие, конечно, необычное и срочное. Комдив, зная его неплохое владение немецким, вызвал комроты Русакова и приказал переводить, пока из штаба армии не вернулся толмач. Алексей предложил разделить пленных и допросить поодиночке, но тут вмешался начальник политотдела и порекомендовал, чтобы старлеи не учили полковников. Допрос был недолгим, и немцы, видимо, рисуясь друг перед другом, вели себя с апломбом, отказываясь отвечать. Старший из них, высокий, атлетического вида майор, титулованный барон с крестом-железякой на мундире, вообще играл в молчанку и только высокомерно смотрел по сторонам. Но когда стало ясно, что диалога не будет, и комдив распорядился конвоировать пленных в армейский штаб, он вдруг заговорил. Хорошо заговорил. Аргументировано. Конечно, никто из наших офицеров, кроме Русакова, его не понимал. Зато хорошо понимали остальные трое пленных. И тогда произошло то, что должно было. Майор грохнулся на деревянный пол всей своей баронской массой плашмя. Но до этого, еще стоя, он умер, не успев договорить. Это было так просто и необходимо – один правильный, хорошо отработанный удар. И пока комдив со штабом пытались сообразить, как это получилось, снимая портупею с кобурой и отдавая ее стоящему рядом дивизионному особисту, Алексей успел высказать одну только мысль побелевшим от ужаса немцам. Сказал спокойно, взвешенно.
- Сто первый. Надеюсь, у вас хватит мужества и воли, чтобы бежать из плена, как вам советовал этот арийский кусок мяса. Тогда рано или поздно мы встретимся лицом к лицу там, в поле. И вам не поможет даже оружие.
Несколько позже узнал: в штабе армии они стали петь, как весенние соловьи. Так начался для Русакова второй год войны.
Два ранения за полгода. Осколочное и пулевое.
Осколок аккуратно выковыряли ему из-под ребер в санитарной роте, и через день он снова был в батальоне. А вот нога заживала долго. Хромота прошла только на третий месяц после выписки из госпиталя, но перед непогодой скручивало такой болью, что мог работать барометром.
Фронт стоял. Немец вцепился в ржевско-вяземские холмы всеми силами. Как там его «бесчувственные» желторотики? Алексей знал только, что где-то южнее так же, как и они здесь, вгрызаются в землю, по крошке подминая ее под себя. Передали, что Аверкиева Васю забрали в батальон разведки.
Комбат, - по-здешнему, начальник штрафного батальона, - отправил документы Русакова на снятие судимости.
…Не давал покоя ему тот барон. И вовсе не из-за того переживал Алексей, что не сдержался и убил. К смерти на передовой и в тылу привыкаешь, в каком бы облике ее не встречал и не нес кому-то. Все дело было совсем в других вещах. Которые он воспринимал, с одной стороны, кристально ясно. А с другой – совершенно не понимал.
И этих вещей было две.
Первая беспокоила только лишь в силу своей реальной сущности, и сущностью этой была какая-то первобытная ненависть немецкого барона к нему, его соратникам, и их женщинам и детям. Русакову вспомнились добротно сбитые тесаные перекладины под Истрой и Волоком Ламским, заранее сработанные и завезенные, судя по размерам и древесине, из других мест, южнее. И висящие в петлях на стылом зимнем ветру заледеневшие детские и женские тела в ряд.
«…Задолго до Рождества мы украшаем самодельными игрушками свой незамысловатый солдатский быт, и они стучат друг о друга и позванивают на ветру и морозе, чем-то напоминая Кремлевские колокола. Скоро будем в Москве…»
Сжигала сердце эта чудовищная, легкомысленно-бравурная фраза, прочитанная в одном из писем немецких офицеров, адресованных собственным женам и детям. По-видимому, для уютного семейного чтения вслух перед камином. И в том же конверте – автор, отец семейства, на фоне точно такой виселицы. Хваленая немецкая удаль…
…Динь-дон! Динь-дон!..
Эти «рождественские игрушки» немецких солдат не давали Алексею спокойно засыпать, стягивая скулы не испытанным до сих пор чувством ответной ненависти. И к барону. И к его домочадцам, которые не проклянут своего, такого родного и близкого оборотня, принявшего человеческую личину. Выжившие старухи рассказывали, что немцы ни в одной окрестной деревне не могли отыскать из местных мастеров «умельцев» строить места казней. Никто не знал, и знать не хотел, как собирать подобное устройство. Алексей вспоминал прочитанное до войны в каких-то мемуарах, как во времена декабристов произошел подобный случай. Построить виселицу вызвался за огромное вознаграждение только какой-то европейский мастеровой. Немецкие виселицы образца одна тысяча девятьсот сорок первого года, - на десять человек одновременно, с удобными откидными днищами из досок, - в оккупированные местности уже в конце осени завозились целенаправленно, массово, и тут же возводились солдатами. Умельцами в таких делах. Значит, решение было принято заранее, и прошло от замысла Главного Нелюдя до своего реального воплощения абсолютно все нелюдские уровни, нигде не дав сбоя. С известной всему миру пунктуальностью и дотошностью...
Вторая вещь воспринималась Русаковым, как более опасная. Ненависть рано или поздно утихнет, потому что просто невозможно человеку сжигать себя бесконечно, если только это не болезнь. Придет понимание и, в чем он пока сильно сомневался, прощение. Взаимное, или как уж там судьба ляжет. Ведь помнил он их, немцев, по довоенным международным соревнованиям, уважали друг друга. Несмотря на пропагандистскую гитлеровскую хмарь, ядом разлитую порой в воздухе. Понимали, что может, придется воевать друг с другом, но старались относиться к этому как к еще одной, уже более суровой схватке настоящих мужчин. Гладиаторов, не по своей воле берущих оружие в руки. Находили общий язык благодаря любви к великим поэтам и писателям, композиторам и художникам прошлого. На их девчонок заглядывались, особенно после турнирных побед. Как, впрочем, и они - на наших. Нет, возможная длительная вражда и ненависть между народами в будущем, после их, обязательной и уже скорой победы, не казалась ему чем-то реальным, как считал Василий, его верный соратник. В отличие от гвардии сержанта Аверкиева, Русакова другая снедала мысль. Что, поняв иезуитски тонкий и варварски жестокий расчет Германии, их вкладываемый смысл в уничтожение невинных жертв, сумев оценить всю простоту низости всех этих бесчеловечных поступков, дающей им, немцам, неоспоримое преимущество в идущей войне и, особенно, послевоенном развитии, он может совершенно незаметно для себя, на волне дикой ярости и боли, начать совершать подобное. Понемногу. Исподволь. Но постепенно превращаясь в похожего чем-то на них. То есть, уподобиться им, его врагам. Сыграть на их ковре по их правилам, как говорят борцы. По правилам нелюдей, анчуток. Опять он приходил к мысли о безвременно почившем высокомерном белокуром атлете, воплощавшем в себе черты лучшей, сильнейшей и породистой части их, западного, интеллектуального аристократического общества. Просыпаясь после коротких ночевок, он все еще ощущал на себе пристальный холодный взгляд серых глаз арийца, словно мысленно доказывающего со всей своей страстной убежденностью простую и жестокую мысль:
«Мы, как существа высшие, не имеем права на чувства так называемых простых людей. Потому что цель у нас намного выше тех, что когда-либо возникали перед всем человечеством. Создание идеального мира свободных, гордых, сильных духом и телом Новых людей. Не подверженных низменным страстям и обывательским порывам, дурным болезням и нравственным слабостям. Мы знаем, за что умираем. Знаешь ли ты, ради чего пытаешься нам помешать? Ради своего затхлого мирка, где остался лишь оселок и погост с костями пращуров? Ради постоянной борьбы с человеческим мусором, пытающимся занять себе так называемое «место под солнцем», перекрыв солнце для остальных? Или за светлое будущее всего этого человечества, равнодушно взирающего на схватку двух гигантских систем?! Мы идем выкорчевывать этот сорняк. Не стой на пути. Или будь как мы, чтобы стать сильнее нас. Думай, червь…»
Русаков, бывший спортсмен и учитель, выросший в крестьянской семье, видел, что и в его родном мире, который он любил и понимал с детства, - именно так, сперва полюбил, а позже стал и понимать, - еще многое шатко, нелепо и порой вызывающе несправедливо. Что даже удивительно стройная система, созданная на обломках деспотической Русской Империи, не застрахована от просачивания в эшелоны ее власти всяких приживал и лизоблюдов. И что за вывеской многих правильных, но далеко не совершенных и неоднозначных лозунгов, идей и приоритетов Родина порой теряла не меньше, чем приобретала. Но в сути своей народной всегда оставалась верна тому великому и многогранному опыту предков, той направленности в выборе приоритетов общинности, терпения и взаимовыручки, которые когда-то и позволили их пращурам освоить и сохранить свои необозримые былинные земли, свой единый родовой язык и неповторимость. И жить мирно по отношению к окружавшим их народам.
Немец, которого убил Алексей. Это не был развращенный властью и почестями фанатик какой-то идеи. «Раб лампы» из древней восточной сказки. Вовсе нет! За ту долгую минуту, что слушал барона, стоя в двух шагах и имея возможность ощутить выработанным спортивно-соревновательным инстинктом нутро говорившего, Русаков ясно понял, что впервые соприкоснулся с чем-то гораздо более опасным, чем тупоголовые «элитарии», прочно, но, благодаря частым партийным чисткам, ненадолго оседавшие на ключевых и прибыльных постах его молодой страны. Это был новый тип, превосходивший фанатиков средневековья духом, знаниями, кругозором и верой. Истовой верой в свои дела и мысли. Казалось, в нем было что-то инородное и невероятно покоряющее своей необычностью.
«Точно марсианин какой» - почему-то подумалось тогда Алексею, вспомнившему перипетии фантастической повести популярного писателя-тезки. И, когда тело среагировало на что-то сказанное, чудовищное по своей грязи и содержанию, он даже не стал себя контролировать, всецело вложившись в истинное, ничем не омрачаемое в те секунды, желание отомстить. Отомстить той самой силе, которую ярко являл собою немецкий барон.
Алексей понимал по-спортивному, что, погорячившись, он не дал оставить достойнейшего и опасного соперника для возможных в будущем тренировок ума и духа. Для практики умения противостоять этой их новой аморальной морали, безнравственной нравственности, девственно чистой грязи простых и понятных приоритетов.
«Заткнув кому-либо рот кулаком, не познаешь оборотной стороны истины». Так когда-то сказал его первый тренер.
В отличие от «науки выживать», которую пришлось осваивать в первый год, теперь здесь, в офицерской среде штрафбата, они создавали «науку побеждать». «Двойка» - тактическая находка всего батальона. За этой боевой ячейкой, как им хотелось бы верить, будущее не только в пульбатах, но и в линейных взводах и ротах. Один атакует, второй, - его глаза и уши, - наблюдает и прикрывает. А если придется, по необходимости, перехватывает инициативу. И тогда роли меняются. Взаимная инициатива возрастает вдвое. Да и при ранении одного, второй – рядом, поможет быстрее санитара. И выбор оружия упрощается. Это ведь не пулеметный батальон, где «максимовский» станок – непременный атрибут пары. Одному – винтовка или карабин, второму – пистолет-пулемет. Все дистанции и плотности огня достижимы. Сами придумали, сами и проверяли. На себе, конечно. Потери убитыми в атаках снизили в два-три раза. Поначалу кто-то наверху даже обвинял штрафников в том, что, мол, красные командиры, каждой пуле кланяются, жизни свои берегут. Но комбат, известный Генштабу еще по Халкин-Голу и финской, поддержал инициативу, с кем-то переговорил в штабе фронта. И разговоры прекратились. Уже поняли и проверили основное: опасность «двойки» для противника возрастает многократно. А если наладить правильное взаимодействие «двоек» в атакующих цепях между собой, то это, по сути, единый боевой организм целого подразделения. И уже, возможно, не придется в будущем подавать новым «желторотым» чудовищную по форме и бессильную по своей сути команду: «Штыки примкнуть!».
…Скоро стало понятным, почему отдельный штрафной офицерский батальон так часто перебрасывали в последний месяц вдоль всего фронта, приказывая не давать немцу передышки. Далеко на юге Паулюс, матёрейший из всего зверинца, оказался в котле, точно куропатка. Появилась надежда, что скоро и здесь фронт двинет вперед. Возможность новой встречи с выродками Гудериана, которые год назад выжгли землю от Минска до Москвы и не скупились на такое, от чего голодного волка стошнило бы кровью, черной волной радостно холодила сердце Русакова. Встреча состоится. Теперь на наших условиях. И для него это было сильнее любви. Дух смерти уже медленно расправлял свои чудовищные крылья над всей группой армий «Центр».
В эти дни перед строем батальона был зачитан приказ о досрочном освобождении пятерых человек, включая Русакова. Теперь Алексей снова был не рядовым переменного состава отдельного штрафбата, а старшим лейтенантом, командиром своей родной тринадцатой роты «бесчувственных». Рукопожатие комбата было теплым и жестким.
- Удачи тебе, комроты. Твоим чертенятам ты сейчас гораздо нужнее. Скоро начнется…
Последнее он добавил так тихо, что услышал только Алексей. В ладонь лег орден Красной Звезды. Русакову показалось, что мир вокруг на мгновенье потемнел. С усилием расцепив сведенные судорогой скулы, прохрипел, как молитву:
- Служу Советскому народу!..
И только потом понял, что соединил воедино старую и новую уставные формы. Формы выражения благодарности и гордости за свою страну. Весь штрафбат улыбнулся одними глазами…