И пришел день, и налетевший невесть откуда весенний ветер обнажил таки омерзительный разлагающийся труп, который я с особым тщанием забросал когда-то землей в самом дальнем кладбищенском уголке моей памяти. Стоило начальнику отдать мне в работу письмо Управления Градостроительства, как я почувствовал дурноту, уловив носом тонкий аромат гниения, начавший распространяться в кабинете. Из письма следовало, что существует проект намыва и застройки Правобережья городской реки. От меня требовалось разработать предварительные технические условия на подключение нового района к сетям телевидения и радиовещания. Живо, с содроганием, пережил я катастрофу февраля 1998 года. И как можно было надеяться не вспомнить ее до конца жизни? И вот сегодня, в понедельник, словно ангел в черном оперении приблизился ко мне со спины, обхватил ледяными дланями противящуюся мою голову и повернул побелевшее лицо навстречу страху и ужасу. То же место, и близится та самая дата.
Это произошло двадцать первого числа. Февральские сумерки были влажные и холодные. По настоянию Амелии, наше бегство из квартиры, казалось, сделавшейся в тот затянутый серым саваном день пристанищем для Демона Уныния, затянулось надолго. Мы кружили по улицам, не придерживаясь какого-либо разработанного маршрута, под влиянием сиюминутного мысленного порыва, совершая открытия на каждом шагу. Недавно отстроенная мечеть, чей минарет тускло мерцал, обозначая каравану туч путь в непогожем небе. Все еще оснежённый, пустынный школьный двор, вдоль и поперек испещренный цепочками водяных лунок, - прямые и петляющие пробежки - информационные записи неугомонных детских забав. Многоэтажный, ощетинившийся прутьями арматуры скелет недостроенного здания в кольце промокшего бетонного забора. Ни я, ни Амелия не знали здешних примечательных мест, не исследовали ранее здешних закоулков и ничуть не удивлялись малому количеству встречных. Погода.
Мы шагали и шагали, изредка перебрасываясь короткими птичьими фразами, и следы наших ног на просевшем, брызжущем водой снегу в мгновение ока до половины глубины наполнялись выдавленной талой влагой. Мы предполагали вернуться в теплый дом, как следует нагуляв аппетит. Мы надеялись, что нас оставит гнетущее чувство тщеты человеческого существования под давлением обстоятельств; к нему мы оказались не в меру чувствительны сегодня.
Наконец, мы очутились у входа в Парк Сумасшедших Аттракционов, дальняя оконечность которого плавно перетекает в заболоченный берег Кабанки. В год открытия – в 1998-ом - о Парке кричали рекламные уличные стенды и расцвеченные бока городского транспорта. Здесь мы еще не были.
Амелии была известна моя сильнейшая антипатия к клоунаде и всевозможному трюкачеству, однако, шаловливое стремление поступать наперекор заставило ее прибегнуть к женскому обаянию. И я не смог устоять. Прояви Амелия настойчивость логического свойства, и я был бы недосягаем для сетей, призванных опутать меня. О, тогда бы я не поступился правом свободных - жить, находя опору в собственных, проверенных опытом, убеждениях. Тогда бы я защитил ее. Да. Сыны Адамовы боятся и вожделеют, ибо сказано, «отдам ее за него, и будет она ему сетью». Что же сделала моя подруга? Ее облик претерпел ряд последовательных метаморфоз, и ни одной - обыденной или сверхъестественной. Она отступила от меня на шаг, мне же показалось, - нас вот-вот разделит пропасть. Бледное лицо ее, начисто лишившись розовых красок, сияло мне из вечерней мглы холодноватой жемчужной красотой, как сияет полная луна в бархатистых складках темного неба. Она отвернулась, и усеянные крошечными капельками пряди черных волос, змеясь, побежали, настигая одна другую, по белоснежной ткани ее куртки. Я желал, чтобы эта благоухающая королевская лилия отпечаталась на веществе моей души. Я звал ее, а она обратила на меня лик Медузы в ореоле ехидн, и я, успевши оцепенеть, уже в следующую секунду осуждал и приструнивал нервы и воображение. Отбросив зеркальный щит Персея, я – разоруженный - поглощал нежность, изливавшуюся из прекрасных глаз Мадонны на недостойного бледного рыцаря у ее ног.
Итак, я подчинился.
- Канал Любви, - выбрала аттракцион Амелия и мягко подтолкнула меня вперед.
Я понял, что она внимательно читала чертовы рекламные проспекты.
На ватных ногах я подошел к стеклянному кубу кассы. Яркий свет, лившийся наружу сквозь грани, тут же рассеиваясь, падал на каменную площадку вблизи основания, висел серебристым ореолом вокруг куба. Далее вечерний туман сгущался в плотную завесу, растворяя освещение в своих пропитанных водяной моросью внутренностях. Словно ртутная коллоидная взвесь стояла над отрешенно терявшимися в ней дорожками парка.
Девушка за кассой напоминала одиночный цветок орхидеи в коробке с прозрачными стенками, вставленный в капсулу с питательным раствором.
- Похоже, мы у вас единственные посетители, - приступил я к разговору, зажигая сигарету. – Где все?
- А кто вам нужен? – спросила она, глядя на меня с ледяным фиалковым прищуром.
Хорошо бы это был настоящий цвет, а не контактные линзы, - мельком подумал я. Брюнетка с глазами цвета грозового неба на закате.
- Ну, не знаю, - пожал я плечами. - Сопровождающие, - пояснил я и, стараясь вызвать расположение кассирши, улыбнулся искательной улыбкой.
- Вы на экскурсию или как?
- Канал, - ответила вежливая часть моего «я». В опущенной правой руке вхолостую горела сигарета.
Девушка, не отводя холодного взгляда от моего лица, оперлась руками на крышку стола, оттолкнулась ногой и отъехала в кресле в правую от окошка сторону, где на свободном от кассового аппарата пятачке цветным веером расположилась пачка отвратительных глянцевых бумажек. Нашарив нужные практически вслепую, она, приведя кресло в движение тем же способом, снова оказалась передо мной. Бросив сложенный гармошкой глянец в выдвижной лоток, она катнула его ко мне:
- С вас сто сорок долларов.
Разжав руку, я незаметно уронил сигарету под ноги. Поцарапал неловкими пальцами по пластику и вынул бумажки, положив взамен требуемую сумму.
- Куда идти? – я поднял «гармошки» и пощелкал по глянцевой бумаге большим и указательным пальцами. О сопровождении я уже вопроса не поднимал.
Девушка, уставившись на меня немигающим взглядом, протянула налево замечательно длинную руку. Я проследил за ней. К стеклу куба был прикручен щиток, с десятком торчащих из него под углом сорок пять градусов прозрачных ручек с «мушиным» отливом. Кассирша рванула одну из них, и вслед за стержнем, опустившимся в крайнее нижнее положение, позади меня осветилась одна из дорожек, берущая отсюда очевидное начало и обещающая вовсе неочевидный конец. Казалось, что гирлянды, горевшие редкими новехонькими шарами белых лампочек над каменной площадкой на входе, уходя в сумеречную глубь аллеи между голыми деревьями, оплывали, теряли оболочку за оболочкой, превращаясь в клочья перламутровых сгустков на расстоянии.
- Ну так вы идете или нет?
Не справившись со спазмом в горле, я неопределенно кивнул и медленно зашагал в указанном направлении. Там своего вассала поджидала дочь Зевса и Мнемозины, юная Эрато, по-детски наивная, пугающе-зрелая, родная – А-МЕ-ЛИ-Я.
Амелия знала обо мне всё с самого начала. Мне доводилось бывать недостаточно откровенным с ней, но что могло укрыться от моей духовидицы? Встречаясь с ней взглядом, я обнаруживал, что она осведомлена о малейших фактах моей психической деятельности. Она безошибочно распознавала род причины скрытности. То было чаще всего – остальное не в счет - нежелание представлять на суд идеального судьи, кем была для меня Амелия, недоношенную идею. Но я готов поклясться на Библии, что невозможно было бы найти более надежного хранилища для алмазов и рубинов человеческого сердца, чем грудь Амелии.
Я попросил ее немедленно надеть белый вязаный шлем. Снежинки замельтешили, сокращая и без того незавидный обзор. Она да я.
Страхуясь, отойдя на расстояние, с которого мы с Амелией не были бы видны и в оптику Цейса помертвелой орхидейной девушке в кубе, остановились развернуть полученный в кассе проспект. Сырой южный ветер нырнул в млечно-сияющую аллею и попытался отобрать у нас сине-фиолетовую бумагу с серебряными разводами. Где-то в другой жизни за пределами парка, погромыхивая и позванивая, промчался трамвай. Конечно, в нем горели спасительным огнем широкие золотые окна и покачивались немногочисленные пассажиры, схожие с аквариумными рыбками.
И хотя в руках у меня было два абсолютно одинаковых libretto, мы сблизили головы, чтобы смотреть вдвоем, смешав ее и мое дыхание, в твердой уверенности, что видим одно и то же:
LOVE CHANNEL
КАНАЛ ЛЮБВИ
Романтическое путешествие на гондоле.
Воды, насыщенные гибельной страстью.
Ваши чувства обновлены.
Повалил снег.
- Надо возвращаться.
- Ни в коем случае.
- Думаешь, это разумно, Мелли? Холодно. Ни зги.
Вдруг впереди заметался широкий луч, а следом показался человек.
Зюйдвестка его была надвинута на лоб, защищая от снега глаза, прорезиненный плащ раздувало встречным ветром, что придавало человеку сходство с огромной летучей мышью, морские сапоги смачно сокрушали последние, слегка подмороженные, метры дороги. Он шел на нас, нагнув голову; в руке болтался старый железный фонарь, и я различил за слезящимися стеклами подергивание живого теплого пламени. Человек издали замахал фонарем. Порыв ветра ударил нам в спину и, домчавшись до человека, обдал его роем снежинок.
Оказавшись рядом, он сдвинул зюйдвестку на затылок. Я ожидал увидеть красное обветренное лицо с грубоватыми чертами, говорящими о простоте и честности или о простоте и хитрости этой новоявленной личности, зарабатывающей хлеб насущный, трудясь на славу под открытым небом. Вместо этого нам представился портрет совершенно иного свойства. Молодой статный мужчина итальянской наружности, - с крупными мясистыми губами, светлыми вьющимися волосами и проникновенным взглядом больших прекрасных глаз, ярко-голубых, лазурных почти до черноты - в контрасте с белым мрамором упругой кожи. Божественная статуя Давида работы Микеланджело Буонарротти во плоти, если бы что-то во мне не понуждало отыскивать с момента знакомства с ним знака, изобличающего червоточину, порок, поразивший его давным-давно. Это должен был быть какой-то очень древний порок из времен неведомых, давно забытых.
Втроем мы были живьем захоронены в сузившемся, вырванном из повседневности пространстве, где наши тела и души нещадно секло текучими снежными кристаллами.
- Вы все-таки пришли! – приветствовал он нас. – Я – Джованни Марана, ваш гондольер на сегодняшний вечер.
- Меня зовут Амелия, а моего друга – Иосиф.
- Так это не шутка? – спросил я. – И в канале есть открытая вода?
Он захохотал:
- А ваша спутница, по-моему, не сомневается. – Разворачиваясь лицом в ту сторону, откуда пришел, Джованни Марана указал фонарем вперед. – Не будем терять времени, не то - прости прощай ваши денежки! – и прянул в белое сечиво аллеи.
- С ума сойти! – крикнул я ему в спину и поглядел на Амелию, соображая, можно ли довериться незнакомцу.
- Сойти с ума, - шепнула она одними губами и рванулась вслед за Джованни.
И я пустился бегом за ними обоими.
Словно венецианская красавица, отдыхала на переливающихся лунным блеском шелковых водах, меняя позу - плавно опиралась на локоть, приподнимала корпус и снова откидывалась на подушки – возлежала, покачиваясь и надолго застывая, черная гондола у маленькой пристани с дощатым настилом. Безжизненные ряды красных, желтых, зеленых флажков, стоило налететь ветру, с готовностью принимались трепетать и щелкать над нашими головами, и тогда почти пропадало ощущение, что мы прибыли, когда праздник и веселье кончились, оркестр и гуляющие разошлись по домам.
Я упустил момент, когда снег прекратился. Мимо меня прошла смена - нет, не сезона, не времени года, а – сцены, новый антураж которой был накрепко увязан с действом, выбранным и заказанным нами в качестве аперитива. Неслышимые и невидимые, где-то работали специальные климатические установки. Во время отплытия воздух начал заполняться испарениями; вероятно, кругом рассеянные датчики регулировали очередность подключения систем оборудования подогрева. Канал заволокла широкая, от берега до берега, лента курчавого белого тумана. Сколь внимательно мы ни исследовали курящиеся молочные витки, вода и то, что таилось в ее глубинах, было надежно укрыто от наших глаз. Вскоре наша верхняя одежда лежала, сваленная в кучу на дне гондолы. Джованни Марана, стоя за нашими спинами, глядя вперед, продвигал лодку в глубоком канале, мощно правя единственным веслом.
Я обнимал Амелию за талию, а ее голова покоилась на моем плече. Я чувствовал, что от ее источающего ароматы флорентийского ириса и миндаля тела, дурманящего мою голову, исходит тепло и нежность, готовность подчиниться тончайшему сердечному порыву; она уподобилась цветку, раскрывающемуся навстречу солнцу, драгоценному шелку, перетекающему сквозь золотой ободок кольца.
Между тем царившее окрест безмолвие давило на нас уже всей своей удушающей массой, - таково было мое впечатление от нагнетавшихся в нем жутковатых возможностей. Что-то зрело под серебристыми щупиками лунных лучей, высунувшимися в прорехи истлевающей с заметной скоростью облачности, все еще прячущей ночное светило. Тишина стала невыносимой. Барашки тумана, устилающего наш путь принялись куриться со страшной быстротой, и вскоре пар встал вокруг нас теплой ватной стеной, и так продолжалось двадцать, тридцать толчков весла гондольера. Я был раздираем на части любовью и ужасом. Мне чудилось, что я повис на волоске внутри колодца, соединяющего две бездны.
Я испытал небольшое облегчение, когда до моих ушей донеслось бормотание Джованни Марана, - хоть какой-то звук – а, вслушавшись, окаменел.
Здесь в сумерки в конце зимы
Она да я – лишь две души.
«Останься, дай посмотрим мы,
Как месяц канет в камыши».
Но в легком свисте камыша,
Под налетевшим ветерком,
Прозрачным синеньким ледком
Подернулась ее душа…
Ушла – и нет другой души,
Иду, мурлычу: тра-ля-ля…
Остались: месяц, камыши
Да горький запах миндаля.
О если бы повернуть время вспять! Если бы ЭТО не начиналось!
Я не мог шевельнуть ни рукой, ни ногой, но владел глазами. Тот, на кого нисходило предчувствие неминуемости рокового события, - и нет никакой разницы, был ли он человеком осторожным, предусмотрительным или жил, как бог на душу положит, - тот меня поймет. Что ж, из арсенала способностей в моем распоряжении оставались пока только зрение и слух. Я заметил, что изменения в канале происходили достаточно медленно. Уцепившись за одно известное в уравнении с множеством неизвестных, мой дух вышел из панического состояния.
Амелия же была на удивление спокойна. Она шепнула мне на ухо:
- Видишь ли, Ося, это всего лишь аттракцион, - она чмокнула меня в щеку. – Вот дуралей!
Небо очистилось, а с ним и тумана - как не бывало.
Невидимое течение вынесло из боковой протоки утопленницу. Скоро я признал в ней Офелию. С застывшими в вечном всплеске удивления руками, полупогруженная в оцепенелый зачарованный поток, она проплывала мимо нас с распахнутыми глазами. Влажный невидящий взгляд, - что в нем было? Вопрос: как же так? Почему это случилось со мной? Приоткрытый рот невинного создания, которому оказалось не по силам справиться с какофонией тайн, изощренностью интриг. Не минуту ли назад Смерть жадно высосала последний вздох бедняжки? Нас разделял какой-нибудь взмах весла. Я видел нежные кораллово-розовые губы. Ровные блестящие зубки. Избыточно-длинные волосы медлительно изгибались, следуя прихотливому движению струй. Скромный букетик цветов с яркими головками и пересеченными крест накрест стебельками рассыпался в беспорядке по поверхности черно-прозрачных вод. Горькое свидетельство ужасающей хрупкости человеческого бытия.
- Она, наверно, из воска? – обернулся я к Джованни Марана.
- Господи, как вам это могло прийти в голову, Иосиф? – возмутился он. – В наши дни на муляжи смотреть никого не заманишь. Она настоящая.
Мелли закинула голову и сказала в небо:
- Не стоит его пугать. Ну же, Джованни!
Мы достигли точки опоры, вокруг которой перевернулся наш с Амелией мир. Семь слов - не-стоит-его-пугать-ну-же-Джованни - объединили ее с гондольером. Моя милая птичка увязла коготком, а уж демон позаботится о том, чтобы ей непременно пропасть!
Он подмигнул мне, и его полукруглое веко перерезало волосок, которым я был подвешен между безднами:
- Офелия – произведение искусства. Она дитя Печали и призвана на сцену напоминать, что именно это чувство признается прочнейшим и долговечнейшим на земле самими поэтами, признанными знатоками любви. Эрато, увенчанная короной из роз, в коротком греческом хитоне, смеясь и танцуя, ведет вас к ласковому синему морю, готовому принять ваши разгоряченные счастьем и горячим солнцем тела, и, на шаг, не более, отставая, за вами следует госпожа, сплошь закутанная в покрывало, а лица ее не различить за куском ткани, покрывающим голову с макушки до подбородка. Ощущая присутствие той второй, вы будете бережнее относиться друг к другу, и, может, ваша любовь продлится вечно.
Он усмехнулся.
Я отвернулся от искусителя, чтобы приобщиться к настроению Амелии, совершавшей сейчас новое открытие. Она как раз схватила меня за руку. Порозовевшее лицо ее выражало радость, глаза блестели лукавством и счастьем, лепестки губ раскрылись, и тут же их прижала изящная ладонь детским девчоночьим жестом.
- Смотри! – кричала она. – Ты видишь? Видишь?
- Что?
- Там, на скалах! – она прижала руки к вискам. – Сирены!
Смех Джованни Марана прозвучал как треск разрываемой ткани. В трещины, проделанные хохотом гондольера в пространстве я увидел на противоположном скалистом берегу древних уцелевших полуженщин. Ужасающе-красивых. Их страшные когти корявыми корнями вросли в крошащиеся камни, крылья были коконом свернуты вокруг тел, головы со свисающими вперед до земли глубокорунными волосами полуопущены. Под скалами, где спали сирены, кипела и бесновалась серая вода. Оттуда на нас катился невероятный шум. Мы почти не слышали и криков друг друга. Черная лаковая гондола неслась навстречу своей гибели в пенящейся преисподней под желтыми птичьими ногами гомеровых чудовищ. Демон Джованни Марана, выпучив глаза, казалось, вырастал под влиянием охватившего его возбуждения в гиганта, во всяком случае его огромная тень прыгала и скользила по берегу, обозленно дыбящемуся вырванными из земных недр каменными плитами.
- Антре! – раздался громоподобный рев. - Добро пожаловать в Театр Соблазна!
Это был Джованни Марана.
Он завис над нами на долгий миг, время достаточное, чтобы тьма проникла в наши глаза, ноздри, уши и рты, и обрушился глыбой в зыбкие черные волны позади нас. А впереди уже просыпались сирены, их прозрачные бесцветные глаза обнаружили никем не управляемую гондолу. Волнуясь, они поглаживали ее увлажненными слезой счастья взглядами. Мягкими текучими движениями прекрасных голов и длинных шей они откидывали с мечтательных лиц восхитительные волосы. Могучие крылья бесконечно разворачивались из спирали, пока не освободились полностью, а затем мы, завороженные, не могли оторваться, наблюдая за тем, как они раскрывались по обе стороны женской груди.
Позже я никогда не мог вспомнить, удалось ли нам услышать их пение.
Мы разбились, в этом нет ни малейшего сомнения, но – боже! – если бы я только мог хоть что-нибудь достать из черной книги памяти. Ничего! Пусто! Меня, истерзанного и исцарапанного, нашли какие-то мальчишки в кустах на берегу Кабанки. Когда-то я узнал, что Амелия, тихо, не приходя в сознание, скончалась в палате реанимации, где нас усердно пытались возвратить к жизни. Это оказалось неправдой. Ее тела так и нашли.
Едва я поправился настолько, чтобы быть в состоянии передвигаться по улице, не вызывая в людях подозрения в отношении духовного и телесного здоровья, я бросился в Парк. Туда я устремлялся внутренним взором, коротая безрадостные дни и ночи, подвергаясь лечебным процедурам и допросам заинтересованных лиц; да, тогда я существовал на границе света и тьмы и внушал жалость медперсоналу и всем посетителям без исключения. А в Парке мне официально сообщили, что такого аттракциона, как Канал Любви там отродясь не бывало. Комната смеха, Американские Горки, винегрет каруселей и Компьютерный клуб «Мурена». Человека с именем Джованни Марана, невысокого роста, смуглого, с немытой, как думалось рядом с ним, с самого рождения головой, мне показали. Это был уборщик «Мурены», которого по паспорту звали Алексей Комов.
Я пытался рассказывать родителям Амелии, ее и моим друзьям о подробностях несчастья, обрушившегося на наши головы, но никто не хотел верить мне. Речь человека, неожиданным и мистическим образом потерявшего подругу, возлюбленную, - языковая невнятица, а таковая никогда не может быть воспринята в качестве достоверного источника сведений, объясняющих дьявольский случай. Окружающие видят шоковое состояние потерпевшего и не хотят дослушивать его до конца, но не прерывают из опасения повредить его воспаленной психике грубым посторонним вмешательством.
Я не погрешу против истины, если доверю бумаге драгоценную тайну, что Амелия была создана из моего ребра. Я пишу эти строки, и безрадостный горький смех сотрясает мои бедные внутренности. Резкий весенний ветер забрался сквозь межреберные прорехи в грудь и разворошил залежи дочерна иссушенных листьев – то, во что превратились легкие человека, отмеченного роком. Амелия исчезла с лица земли, а мне не осталось скромного надгробья в зеленой траве, где я мог бы, преклонив колени, думать вслух в надежде, что временами ее родственный дух посещает место упокоения бренного тела. Единственный доступный способ поддерживать после смерти одного из нас хоть какую-то связь, чтобы легко-легко воссоединиться в неминуемом будущем, - и такой малости лишила меня злая судьба. В одночасье разбитый и истерзанный, я сам сделался погребальной урной и надмогильным кипарисом.
Я смеюсь в лицо Времени, сократившему недолгое счастье до узкого бруска белизны между двумя черными рисками на циферблате часов! Одна минута ясности и восторга против нанизываемых оборот за оборотом часов, дней и ночей борьбы с безумием!
В субботу на прошлой неделе в «Книжном дворе» мне перепали не крохи от хлебов, кормящих человечество, а целый каравай. За тридцать семь бумажных и металлических рублей в «Часослове» Рильке на сто сорок седьмой странице я прочел:
Адамов бок – оплот,
Где женщина зачнется.
Куда она вернется,
Когда она умрет?
Как раз по ней ковчег,
Не уже и не шире;
Не лучшая ли в мире
Могила – человек?
Сочту своим долгом перефразировать известную поговорку. Стихи в руку.
2008-03-15
Комментарии:
Libretto – итал., букв. книжечка;
Эрато – Муза любовной поэзии;
«Здесь в сумерки в конце зимы…» – стихотворение А.Блока.