Бледный луч лунного света пробивался сквозь небольшое решетчатое окно камеры следственного изолятора и падал на пол. Окно находилось почти у самого потолка, и в нем, круглые сутки, тускло и без пользы светилась лампочка.
Камера была размером три на четыре метра; имела толстые стены и находилась внутри разрушенной старой Церкви. Заключенных в ней было три человека.
Два месяца Никодим находился под арестом и обвинялся по статье 209 Уголовного Кодекса РСФСР – тунеядство. В эту ночь он никак не мог заснуть – на завтра назначено третье судебное рассмотрение его дела. Тихо и уютно было ему здесь. И не потому, что двое с ним сокамерников были простыми сельскими тружениками, попавшими сюда за то, что сами сейчас вспомнить не могут, а потому что чувствовал Никодим благодать Божию, исходящую от стен изолятора. Как ни как, хотя и поруганная, но Церковь Святая, Соборная, Апостольская – Православная.
Родился Никодим в красивом городе Самарканде, а жил, учился и работал в городе Бухаре. После службы в Советской Армии поступил и окончил Ташкентский политехнический институт. Получил специальность инженера-строителя и по распределению приехал в Казань. Город поразил воображение Никодима красотой архитектурного ансамбля Казанского Кремля, церквей, мечетей и других сооружений родной и близкой ему русской и знакомой восточной культур. Однако впервые в жизни пришлось испытать ему и разочарование. При выездах в сельские районы, его взору представлялись мрачные картины разрушенных Православных Церквей и перестроенных под бытовые нужды.
- Как же так? – спрашивал себя Никодим, - Как можно такое допустить в России? Неужели здесь не живут русские люди? Варвары! Как можно забыть – кто мы, русские? И так опоганиться! Такого кощунства в Узбекистане я не видел.
Проработав один год из положенных трех лет, Никодим не выдержал и обратился к начальнику строительного треста Смирнову Андрею Павловичу с просьбой уволить его по собственному желанию. Начальник и слушать его не захотел, а когда узнал, что он еще и не комсомолец, так вообще запретил ему приближаться к себе на расстояние пушечного выстрела. К тому же пообещал, что лично займется, как только появится свободное время, перековкой сознательности Никодима. А лично потому, что комсомольцам и их организации он – начальник треста, старый большевик и участник пяти войн, не доверяет. Да и понять он нынешнюю молодежь не мог: «Как ходят? Как одеваются? Что поют?»
Как-то проходил Смирнов мимо танцплощадки и увидел танцующую молодежь, и обомлел: «Контуженные, что ли здесь собрались? Танцуют-то как? То ли твист, то ли свист, то ли швейк какой-то!»
Перековки Никодим дожидаться не стал, а просто взял и покинул Казань. Оставил свою трудовую книжку на предприятии и даже не выписался. Уехал в Барнаул. Зачем в Барнаул и сам себе объяснить не мог. Но и здесь он увидел ту же разруху. Решение пришло быстро и неожиданно: «Все! В Тибет! К буддийским монахам!» Не знал он, что у них нет Бога. Хотя многому полезному там научился. Но больше всего терпению. Били его монахи палками. А как-то увидели они, что Никодим с хищными животными в лесу мирно общается, так сразу его уважать стали. Выработанная привычка терпения очень часто выручала его и давала ему силы, особенно, когда он был в Пакистане и в Индии. Не любили его там, как русского, как белого, как христианина. Били, плевали, обзывали его непристойными словами. Терпел. В центральной части Афганистана, принимали его за своего человека – из рода Ариев. Видели в нем наследника крови воинов армии Искандера1.
Был он ростом - под метр восемьдесят; весил 78 килограмм; носил длинные – ниже плеч – волосы темно-русого цвета. Глаза его были голубые с примесью зеленного цвета. Лицо смуглое от загара. Борода густая и коротко стриженная.
В Иране и Ираке старался меньше разговаривать с людьми. Носил одежды такие, в каких ходили люди этих стран, чтобы не выделяться. Пять месяцев странствовал, пока не достиг Палестины. По многим святым местам прошел и многим обогатился. В Иерусалиме посетил Церковь, построенную над гробом Девы Марии. Молил Пресвятую Деву Марию Богородицу о покровительстве над Россией. В Русской Церкви Святой Марии Магдалины поклонился праху Великой княгини Елизаветы Федоровны – сестре последней русской императрицы Александры. Не одну ночь провел у католической Церкви «Крик петуха», где молил Господа: «Прости, Господи, народ русский, от Веры Христовой отказавшийся и Царя своего предавший, как простил Ты ученика своего Петра, за то, что он трижды успел отказаться от Тебя, пока петух пропел дважды!» Часто проводил время в молитвах в Гефсиманском Саду, где в свое время любил пребывать в молитве Сам Господь Иисус Христос. С вершины Масличной горы созерцал великолепный вид Старого Иерусалима; захватывающую панораму Иудейских гор до самого Мертвого моря и горы Моав. На горе Сион в Церкви «Святой Сион» молил Господа: «Ниспошли, Господи, народу русскому просветление и вразумление, дозволь ему принести Тебе покаяние, Тело Христово принять - Источника Бессмертного вкусить». У гроба Господня молил Господа: «Спаси и сохрани, Господи, Россию». В городе Вифлееме в Церкви Рождества молил Господа: «Дай, Господи, силы честным людям воров и коммунистов одолеть».
Три года паломничал по Святой Земле. Был также в Египте и в Саудовской Аравии. Хотел пойти в город Медину, да не советовали ему это делать. Христианину не безопасно. Внял совету. Прошел Турцию, на земле которой некогда располагалась Великая Византия, и вошел в пределы Греции. Побывал там во всех церквах и монастырях и не насытился. Не
1. Александра Македонского.
хватало России и тянуло в Россию, хотя и захваченную погаными1. Знал Никодим, что не помилуют его «товарищи» за неслыханное своеволие – упрячут далеко и надолго.
В мае 1973 года появился в Бухаре. Пожил один месяц в городе и уехал на Волгу. Был на Каме, Иже, Вятке. Полтора года изучал, записывал, зарисовывал все, что слышал и видел. И вот теперь по дороге Елабуга - Набережные Челны был задержан и арестован.
Никодим, погрузившись в воспоминания, не заметил, как под утро все-таки уснул. Но
поспасть ему не удалось. Его соседи по камере давно уже встали, умылись и ждали, когда им принесут поесть. Металлический лязг открывающего окошка, вделанного в массивную железную дверь камеры, разбудил Никодима. Он встал с постели, тряхнул головой и следом за остальными подошел к открытой кормушке2. Взял свою пайку. Прошел к столу, прижатому к стене, напротив двери, и поставил на него полученную тарелку с мутной жидкостью. Рядом с ней положил небольшой серый кусочек хлеба. Пошел, умылся. Взял полотенце. Вытер насухо лицо и руки. Положил полотенце рядом со своей подушкой. Повернулся лицом на восток, прошел немного вперед к стене и начал наизусть читать длинное правило утренней молитвы. Потом прочитал «Отче наш», благословил еду и начал есть только хлеб. Была среда – день постный. Что за еда в чашке, он не знал и не ел.
Товарищи по несчастью – Семен Никонович Баранов и Алексей Иванович Липкин всегда смотрели с удивлением на то, как совершал молитвы Никодим. Они не могли понять – как может молодой советский человек веровать в Бога, да еще не стесняясь и не прячась, перед ними молиться.
Было им по сорок пять лет. По профессии – механизаторы. Приехали в Елабугу за
деталями для трактора. Нашли детали, договорились, оформили документы и могли бы уже возвращаться домой. Но Семен уговорил Алексея заехать к своей знакомой в деревню, до которой километров пятьдесят от Елабуги, сходить в баньку, да и вообще, культурно отдохнуть. Приехали, выпили, сходили в баньку и вот уже третий месяц «отдыхают». Взяли их невменяемыми, помытыми и тепленькими. Теперь обвиняют в избиении беременной женщины. Сами они мало, что помнят, а женщина указала на них.
- Никодим, - спросил Семен, после того как Никодим сел за стол, - сколько тебе лет?
- Мне, Семен, уже тридцать три года, – ответил Никодим.
- Да ты же еще молодой! – воскликнул Семен и добавил. - И ты не боишься, что тебя и за это привлекут?
- Не боюсь. Да и не привлекут. Не то время.
- Да-а… Вот это да-а. Ну и дела в нашей стране. Как можно верить в то, чего нет?!
- Кто тебе это говорил, Семен?
- Как кто? А в школе! Я еще в детстве над бабкой – моего отца матерью, посмеивался. А отец у меня такой же, как и я – ни во что не верим.
- А почему ты решил, что в школе тебя правильно учили?
- Как почему? Так говорили, и мы им верили.
- И они правду говорили?
- А я откуда знаю? Говорили, что правду говорят. И все тут.
- Что же они со своей правдой тебя от тюрьмы не уберегли?
- Ха! А ты-то что сам со своей правдой здесь тогда делаешь?
- Я-то с правдой Христовой в среде безбожной, а ты с правдой безбожной и в среде безбожной находишься. Был бы я в среде Христовой, не было меня здесь.
- М-да-а… – взглянул Семен на Никодима из-под лобья и повернулся к Алексею. - А ты что думаешь, Алексей?
- Что я думаю, что я думаю, - мрачно ответил Алексей, помешивая ложкой в чашке темно-коричневую жижу. - Я вот думаю, как это мы успели, да еще ночью, бабу беременную избить. Да и Любка твоя не могла, что ли сказать, что никуда мы не выходили ночью. И не такой уж я пьяный был. Все помню. А вот этого не помню, да? Интересно как-то!
1. Язычниками (лат.). 2. Окно выдачи пищи.
- И не говори, Алексей, - махнул рукой Семен и присел за стол рядом с Алексеем. - Что-то тут не вяжется. Да если мы с тобой это сделали, то почему нас держат вместе. Или думают, что начнем что-нибудь выдумывать, придумывать, и они нас на вранье и поймают. А там уж попался, так все, веры к тебе никакой, и лепи к тебе, что хочешь. Говорить будем, что не помним ничего. И все тут!
- А если опять бить будут? – с досадой в голосе сказал Алексей и с возмущением бросил
ложку в чашку. – Не могу это есть!
- А мне так ничего, - спокойно сказал Семен и, вздохнув, посмотрел в сторону двери - Я бы и еще не отказался и от бригадирской1 похлебки, но, увы – кормушка закрыта. Когда еще черпак2 с брандахлыстом3 появится кассу4 наполнить.
- Ладно, ты – семь на восемь5, - заныл Алексей. - Тебя боятся пальцем тронуть. А меня привяжут к стулу, наденут мешок на голову и давай ногами пинать, да так, что я вместе со стулом и падаю на пол. Все внутренности после этого так и ноют. Твари, кровососы!
- Меня тоже пытался плюгавый колун6 обрявкать, - ударил кулаком по столу Семен, - Я ему и сказал: «Рявкнешь еще раз на меня, клопенок7 серобуромалиновый, так я тебя вот этими своими руками вобью туда, где сидишь». Так тут откуда-то трое, такие же, как этот,
набежало, да еще с прутьями металлическими, в палец толщиной. Я у двоих прутья-то выхватил и вокруг шеи их и обернул. Ладно, по коридору в это время шастал их начальник, с этими тремя большими звездами, полковник вроде. Услышал шум и заглянул. Ну, сильно удивился и спрашивает: «Что это у вас происходит. В цирк готовитесь?» Плюгавый пытался
что-то прохлюпать. А начальник ко мне строго: «Что это такое?» И показывает на металлические прутья, которыми я шеи бравых милиционеров украсил. А те по стойке смирно выстроились. «Как, что?» - отвечаю ему. - «Ваши товарищи хотели прутьями меня допрашивать, а я с этим не согласился. И все тут!» Полковник сразу покраснел, кулаки сжал и давай на них орать. Сейчас другой клоп мое дело ведет. Вижу – зверем смотрит, но старается, слова выговаривает. Ты, Алексей, клопов не бойся. Нормальный человек в милицию не идет. Они пуще нашего жить хотят. Намекни им, что за все получат сполна. Не мы, так родня наша заплатит.
- Да ты что, Семен! – испугано выскочил из-за стола Алексей. - У меня рука не поднимется убить человека. Да и намекни только, так убьют же. Итак, уже два раза в карцере побывал. Поживи сутки на воде и хлебе – волком выть после этого хочется.
- Да не дергайся ты! - рассердился Семен на Алексея. - Вода и хлеб не каждый же день, а через день. Сядь, успокойся. Не хочешь - не надо. Пусть тебя, непутевого, колотят. А на заимке8 два раза был – сам виноват. С «ДПНСИ» 9 себя нежней вести надо. И зверь ласку любит. А то сделают из тебя постоянным голубчиком10. Хотя сидеть на одной кружке воды и пайке хлеба в сутки радости не много. Точно – не до любви к ближнему своему становится.
Никодим доел хлеб, встал и вышел из-за стола, повернулся лицом на восток и помолился – поблагодарил Господа за еду. Вернулся к своему месту и начал собирать свои вещи в мешочек, который ему подарили монахи Русского Свято-Пантелеимоновского монастыря, что на Святой горе Афон.
Резко и со скрипом открылась дверь камеры. В проеме двери показалась фигура
милиционера: «Иларионов, на выход! Всем лицом к стене! Руки назад!» Щелкнули наручники. Заскрежетала и гулко ухнула дверь. Семен и Алексей продолжали стоять.
- Ну что, все что ли? - обратился Семен к Алексею. - Можно отдавать команду: «Вольно! Разойдись!»
- Наверное, - ответил Алексей, явно не разделяя оптимизма своего товарища.
- Как разбойника! Человек мухи не обидит. А ему баранки11 с селитрой12! – возмущаясь,
1. Двойная порция (жарг.). 2. Разносчик пищи (жарг.). 3. Похлебка (жарг.) . 4. Желудок (жарг.). 5. Мужчина крепкого телосложения (жарг.). 6. Сотрудник милиции, выбивающий признания у задержанного (жарг.).
7. Сотрудник милиции (жарг.). 8. Карцер (жарг.). 9. Дополнительный помощник начальника следственного изолятора. 10. Злостный нарушитель режима, ожидающий водворения в карцер (жарг.). 11. Наручники (жарг.). 12. Конвоир (жарг.).
Семен стал ходить из угла в угол.
- А мы-то кого обидели? – спросил с досадой в голосе Алексей, присаживаясь на свое место.
- Оно-то так. А свидетели?! А они - то откуда взялись в ночь глухую?! И на нас
показывают, ни на кого, а на нас! – краснея от злости, Семен подошел вплотную к Алексею.
- Да и не говори! - сказал Алексей, отворачиваясь от Семена.
- Вот именно, что не говори, – Семен влез вверх на нары, уткнулся в подушку и притих.
***
Автомобиль въехал во двор большого двухэтажного и старинного дома. Никодим по команде спрыгнул с кузова автомобиля на снег и, споткнувшись, чуть было не упал.
- Стоять! – грубо крикнул один из милиционеров. - И вперед!
Вошли в здание районного Суда. Поднялись на второй этаж, тут же свернули направо и оказались в просторной светлой комнате, предназначенной для ведения судебных заседаний.
Милиционеры сняли наручники с Никодима и молча указали на место, чтобы он сел и ждал.
Сами же они вышли из комнаты.
В комнате, кроме Никодима, была молодая девушка, лет двадцати. Столы здесь были расставлены буквой «П». Длинный стол стоял вдоль стены, и по краям его были приставлены перпендикулярно два коротких стола. За длинным столом, ближе к стене стояли три кресла, и над ними висел герб РСФСР.
Не успел Никодим насладиться уютом светлой комнаты, как девушка вставала и громко
сказала: «Встать! Суд идет!». Никодим встал. В помещение вошли две женщины. Одна прошла и села в кресло, над которым висел герб, другая прошла к короткому столу и села по левую руку от судьи. Секретарь сидела за столом от судьи по правую руку.
Только что вошедшим женщинам было на вид лет по сорок. Судья – женщина пышных и красивых форм с огромной копной обесцвеченных волос на голове стала перелистывать дело Никодима Петровича Иларионова. Затем закрыла папку и отодвинула ее в сторону. Повернула пухленькое и ухоженное личико в сторону Никодима. Посмотрела на него красивыми голубыми глазами и сказала лениво.
- Ну, что, друг сердечный? Тунеядец ты этакий! Садись пока.
Потом оглядела кресло справа от себя и, обратившись к другой женщине, спросила.
- Анатольевна, слушай, а где этот наш народный заседатель, Парфенов Павел Николаевич?
- Ну, Наталья Геннадьевна, не знаю я! – ответила женщина.
- Светочка, - обратилась судья к секретарю, - тебе он звонил?
- Да, Наталья Геннадьевна, - привстала секретарь, - звонил. Просил передать, что можете без него начинать. У него там какие-то проблемы с годовым отчетом.
- Ну, понятно. У него всегда какие-нибудь проблемы – то квартальные, то годовые. Хорошо, что еще месячных нет, - вяло, шевеля пухлыми губками, проговорила судья.
Секретарь покраснела; кинула быстрый взгляд на Никодима и присела; опустила голову и, стала что-то быстро писать.
- Давай, прокурор, обвиняй подсудимого, - судья повернулась к женщине. - В чем его вина?
Прокурор была женщиной менее пышных форм, и цветом брюнетка с рыжеватым
отливом, но также хороша собой. На что Никодим не обращал никакого внимания, и это, к своему неудовольствию, отмечали обе женщины.
- Никодим Петрович Иларионов, - прокурор начала читать о том, где родился, где учился и так далее – на двадцать минут выступления, и заключила, - Следствием установлено и доказано, что в сентябре 1969 года оставил без уважительной причины свое рабочее место и с того времени ни где не работает. В декабре 1974 года при проверке документов был задержан, изобличен как лицо, которое уклонялось от общественно полезного труда, взят под стражу и обвиняется по статье 209 уголовного кодекса РСФСР: «тунеядство». Прошу назначить гражданину Иларионову Никодиму Петровичу наказание в виде лишения свободы сроком на один год в исправительно-трудовой колонии общего режима.
Прокурор закончила чтение и села.
- Так, Никодим Петрович, - сказала судья.
Никодим встал.
- Да сиди ты! - повысив немного голос, продолжила судья - Это у нас уже третье рассмотрение твоего дела. И надо его завершать. Ты мне вот ответь, как это у тебя получалось, что ты пять лет уходил от нашего Советского правосудия?
- Вообще, это вопрос к вашему Советскому правосудию, гражданин судья, - Никодим снова встал.
- Это как, «к вашему»? - судья поморщилась. – А ты, что не наш, что ли? Да и вообще, не называй меня «гражданин судья». Делай со мной, что хочешь, а назвать тебя тунеядцем, я ну ни как не могу!
Прокурор кивнула головой, соглашаясь со словами судьи. Судья это заметила, усмехнулась и продолжила говорить:
- У тебя же золотые руки. Такое ходатайство нам прислали с прежнего места твоей работы. Просят на поруки тебя им отдать. Ничего не пойму?! Живи, работай, радуйся, что живешь в такой стране как СССР! Ладно бы пил, курил, ничего не умел. Как ты мне веранду отделал! Закачаешься! Танюша! – обратилась к прокурору. - А тебе баньку-то, какую выстроил! Аж дух захватывает!
- Да-а! – оживилась прокурор. - Мой Гриша нарадоваться не может!
- Значит так, - судья сделала серьезное лицо. - Суд удаляется на совещание! Встала и повернулась к прокурору: - Татьяна, ты-то что сидишь? Пошли!
Женщины вошли в небольшую комнату, расположенную сразу за стенкой зала судебного заседания. Удобно расположились, а точнее сказать – «растеклись» в мягких креслах. Разлили по чашкам уже приготовленный чай и начали его пить.
- Таня, - сказала судья, - достань коньячку «Армянского». Спасибо Оганчику! Не забывает нас.
- Сейчас, Наташа, - прокурор встала и прошла к буфету – откуда виднелось множество разноцветных бутылочек. Достала коньяк. Вернулась к столу, разлила по чашкам с чаем и снова – «растеклась» в кресле.
- Да-а, - начала судья, - даже и не знаю, что с ним делать. Что за молодежь сейчас пошла? Думала Москва, Ленинград. Это там, далеко. Может, не дойдет. А уже и у нас какие-то «самиздат», да «тамиздат». И все протестуют. Против кого? Ну, нет же в мире более справедливой страны, как только у нас! Вчера дали почитать «Хронику текущих событий». Ну, скажу тебе, Танюша – антисоветчина! Ничего не хотят видеть и понимать. С ужасом смотрю на своего ребенка. Кем станет? Партия, Советское Правительство только и думает, как выстоять от натиска внешних врагов, а тут еще и внутренний враг.
- Ты, это к чему, Наталья? – не поняла всей этой тирады, прокурор.
- Да и сама не знаю! Что-то на философию потянуло. А вообще, что-то мы сами, похоже, не понимаем. Также – как нас родители не понимают, так и мы современную молодежь не понимаем.
- Да и не говори!
- А вот с Никодимом, тут совсем темный лес. В наше время и верующий в Бога! Ладно, старикашкой там, каким был бы.
- А слушай! Как-то вот жаль парня. Сгинет же на зоне.
- А куда его? Помещали же мы его в психушку. Через неделю главный врач нам такой скандал закатил. Пришлось вызволять его от туда. И что он ему там наговорил?
- Мой Гриша мне сказал, что если упечете парня, то можешь следом за ним ехать. И на полном серьезе. Чуть было, не поругались с ним.
- Твой, Гринька, кобель облезлый...
- Да ты что, Наталья, несешь-то?! – перебила судью прокурор.
- Да не защищай ты их! Не девочки мы уже давно с тобой!
- Не знаю, кого «их», а мой Гриша меня только любит.
- А что же это он тебя на зону уже определил?
- Мой Гриша очень справедливый и честный.
- Ой, не знаю! О моем Володьке такое и во сне не приснится. Куда с ним ни пойдешь, ну просто стыд. Нет, чтобы на меня смотреть, так он все по сторонам! Так и думаешь: «Или голова у него открутится, или глаза выпадут».
- Так и Гриша у меня такой же!
- Здрасьте! Вот и выяснили!
Прокурор смутилась, опустила глаза и покраснела.
Судья взяла телефонный аппарат и набрала, чей то номер телефона. В трубке телефона послышался мужской голос.
- Жорик, здравствуй дорогой! - сказала в трубку судья. - Слушай Джордж! Я по делу Иларионова. Что, уже забыл, кто это? А-а! Вспомнил! Молодец! Так вот, я решила дело вернуть на дорасследование. Ты не переживай. Можешь ничего не делать. Мера пресечения? Ну, как же! Следственный изолятор. Ага! Ага! Ну, давай пока! Передай Марии привет! Как-нибудь, заедем к вам с Вовкой! Пока!
Положила трубку, вытянула шею и повела плечами, как бы пытаясь поправить на себе бюстгальтер, и громко крикнула:
- Света!
Секретарь просунула голову в комнату.
- Слушаю Вас, Наталья Геннадьевна!
- Светочка, пригласи сюда Иларионова. Отпусти конвоиров. И сама иди, пообедай.
- Хорошо, Наталья Геннадьевна!
В комнату вошел Никодим.
- Присаживайся, пока, - судья указала на стоящий у буфета диван. - Бери, наливай себе чай.
Можешь коньячок добавить туда.
- Спасибо, Наталья Геннадьевна! – Никодим налил чай; сел на диван и стал пить.
- Дело такое, Никодим, - судья на мгновение задумалась и продолжила. - В следственный изолятор ты больше не поедешь. Будешь жить у меня. На преступление иду, но все во мне кричит: «Не тот ты человек, кого надо от людей изолировать!» Судить, конечно, будем. Дадим год лишения свободы. Дело проволыним1 и зачтем как отсидку в следственном изоляторе. Освободить-то освободим, но как ты будешь потом себя вести, не знаю. Но мой совет: «Найди себе место, пропишись, устройся на работу. Если куда надо ехать, ну хотя бы увольняйся за свой счет. Или работай по договорам. Но, чтобы какой-нибудь документ был. А то, как наберешь более четырех месяцев без работы, так и опять будешь кому-нибудь веранды строить.
Судья завертела в разные стороны головой и к чему-то стала принюхиваться, затем спросила
- Слушайте, товарищи, чем это тут пахнет? Никодим, ты, когда в последний раз мылся?
- Неделю назад.
- А как будто целый год.
- Так, Наталья Геннадьевна, удобства в камере тут же.
Судья скривила лицо.
- Таня, открой форточку, дышать же нечем!
- Замерзнем же, Наташа!
- По тебе лучше задохнуться?!
Открыли форточку и двери. В комнате запахло свежим морозным воздухом.
- Ну, вот теперь хоть жить можно, - облегчено вздохнула судья, - а то все, хоть не командуй: «Газы! Одеть противогазы!»
1. Затянем следствие (жарг.).
- Итак, Никодим, - продолжила вновь разговор судья, - имей это в виду. Или не знаю. Хоть из страны тогда беги. С твоим, извини, отсталым мировоззрением в нашей стране ты сгинешь.
- Спасибо за сочувствие мне и совет, Наталья Геннадьевна, но для меня родней русской земли в Мире нет. Вы уж мне поверьте на слово. Я-то это хорошо знаю.
- Какой гордый! Смотри на него - «все знаю»! Хотя ты уже и не мальчик, но видится мне – жизни еще не знаешь. Такой же, как мой Володька. Мужику сорок два года, а иногда ведет себя как пацан в штанах на лямках. И ты туда же!
- И Гриша мой, - присоединилась к разговору прокурор. – Ну, просто иногда ребенок! Прямо и не знаю, как его мать воспитывала. Ну, ни какой самостоятельности. А вначале, когда познакомились, такой деловой был, такие планы строил. Я даже испугалась. Неужели мне так повезло. Даже не верилось в чудо.
- Ну и как? Правда, повезло? – спросила судья с нескрываемой усмешкой.
- Ладно, хоть не гуляет, - вздохнула прокурор.
- Ты имеешь в виду открыто?
- Да что ты прямо, Наталья! – вспыхнула прокурор.
- Да ну тебя в баню! Мы, бабы сами виноваты. Я вон своего сынульку и по головке поглажу, и в попку поцелую, и в институт устрою. А парню восемнадцать лет уже. Нет, чтобы все самому, а то все мама. Думаю, женится, так жена всю жизнь вот это наше произведение и будет тянуть на своей шее. Конечно, есть исключения, но только не мой Володька. Свекруха моя, как не придет, так и охает: «Бедного Володеньку заездили. Это сделай, то сделай». А кто же будет делать, если крыша течет, дрова не заготовлены, газ дома закончился, колонка замерзла – воды дома нет. Я, что ли? Иногда бывает проще соседа попросить за бутылку, что-то сделать. А Володеньку и не допросишься.
- Ну, ты это зря, Наталья, на мужа своего так ругаешься. Как-то с моим Гришей забор строили у нас, так, если бы не Володя, то мой Гриша и не сообразил, как все это сделать.
- И конечно, ты им потом налила?
- А как же! Налила. Заработали же!
- Ну да, дома не наливают, можно и ничего не делать. Тут же проблемы с соображением. Или по девкам. А как застукали его с Зинкой Литвиновой. Так мать его: «Это твоя вина, Наташенька. От хорошей жены муж к другой не побежит».
- Ой, Наталья, - испугалась прокурор, - страхи-то какие рассказываешь. Я представить себе не могу своего Гришеньку у другой в постели.
- Ой, да ладно. Что попало говорим. Сами себя только расстраиваем. Их уже не переделать. Да что-то уже и Никодима не стесняемся.
- Это уж точно, Наталья!
Неожиданно в дверь комнаты протиснулась огромная фигура мужчины в черном овечьем тулупе и прошла вглубь помещения. Лицо мужчины было гладко выбрито и сильно блестело синевой. Он снял кроличью шапку, и на голове у него в разные стороны стали разлетаться вьющиеся черные волосы. Женщины увидели мужчину и, не сговариваясь, повыскакивали из кресел и с визгом стали то подпрыгивать, то вертеться вокруг него. Лицо его выражало явное удовольствие от такого шумного приема.
- Оган! Оганчик! Привет! Давай снимай тулуп, - начала расстегивать тулуп судья.
- Не-не-не! Наташа! Пока нет времени, - стал отказываться Оган, произнося слова с сильным армянским акцентом.
Оган увидел Никодима, протянул ему руку. – Здравствуй, Никодим!
Никодим, встал, протянул руку, поздоровался.
- Оган Анушаванович, - не унималась прокурор, - ну останься ненадолго, разговор есть.
- Э-э! Танюша-джан! – Оган начал обнимать и щупать за бока прокурора. - В другой раз, да.
- Оган, ты это чего Татьяну- то мнешь?! – весело улыбаясь, спросила судья. - У тебя же жена есть!
- А-а! Что ты, женщина! – Оган поднял к верху ладонь правой руки. – Жена моя, Сатэ, далеко! В Армении!
- Так ты же говорил, - продолжала судья, - что очень сильно любишь ее и скучаешь по ней.
- Да, да, Наташа. Очень сильно скучаю. Не поверишь! Даже душа вся моя горит!
- Как?! – судья широко раскрыла от удивления глаза. - А-а! А-а! Это?! Как?!
- Как, как! – начал объяснять Оган. - Понимаешь! Немного женщину потрогаю, и душа уже не так сильно горит. Немного легче становится. А жену я свою люблю сильно очень. Даже не сомневайся. Поняла, да?
- Поняла! – рассмеялась судья. - Так, что у тебя случилось?
- Понимаешь, родственник мой здесь что-то сделал. Милиция вчера приходила. Его искали.
- Где он сейчас?
- Пока спрятали.
- Хорошо, приходи с ним сегодня вечером ко мне домой, подумаем.
- Ой, большое тебе спасибо!
- Да, ладно тебе!
- Хорошо, я побежал! Некогда! Пока всем! – Оган быстро развернулся и выбежал из комнаты.
- Жаль! – расстроилась прокурор, усаживаясь опять в кресло. - Мне надо, чтобы он кирпич мне достал.
- Мне он тем летом кирпич достал, - присаживаясь к Никодиму на диван, сказала судья. - Я
думаю, гараж-то ты мне построишь?
- Как не построить. Построю.
- Ну, запашок же от тебя, Никодим! – судья прижала ладонью свой нос, встала, прошла к
своему креслу и села.
- Это, Наталья Геннадьевна, сейчас вся Россия так смердит.
- Это…, это…, это ты чего? – судья побледнела и широко раскрыла глаза. - Да…, да…, да... У-уф! Ну, ты и прямо не знаю, что и сказать!
Прокурор хотела тоже что-то добавить, но, открыв рот, окаменела.
- Да ты понимаешь, – немного успокоившись, сказала судья, - что говоришь? А если, кто нас услышит?
- Ну и что? Вместе срок, только длиннее, отбывать будем.
Судья нервно плеснула в чашку немного коньяка и залпом выпила.
- Ну, Никодим! Ну, Никодим! - начала отдуваться судья. Потом наклонила влево голову, посмотрела на Никодима и спросила. - Иларионов, а ты случайно не из этих самых отщепенцев, которые себя правозащитниками называют. То им, видите ли, наши действия в Чехословакии не нравятся, то еще чего-нибудь! Страна первая во всем Мире строит социализм! А им все не то!
- Не с ними я, Наталья Геннадьевна, не с ними. Они такие же, как и те, против кого борются. Дай им власть в руки, и Россия по Миру пойдет.
- Никодим, а что это ты все Россия, да Россия, а не Советский Союз?
- Не знаю я такой страны. Я знаю только Россию.
- А ты где учился?
- В Бухаре, в Ташкенте.
- А-а! Тогда понятно. Там Советской Власти никогда и не было.
- Было бы хорошо, чтобы ее и здесь не стало. Хотя вообще-то той, первородной Советской
Власти уже нигде и близко нет.
- Это какой, такой первородной?
- Той самой Советской Власти, которую рабочие Иваново-Франковска установили еще летом 1905 года в своем городе. С февраля 1917 года после антимонархического переворота в России эта власть снова начала появляться во многих местах России. Ну, а с зимы 1918 года большевики начали разрушать не только все профсоюзы, но и эту власть.
Повытряхивали оттуда чуждый им элемент и натолкали туда своих покладистых товарищей, которых время от времени постреливали для пущей острастки. Вот такая она сейчас к нам и дошла. Не народная, а инородная власть.
- Ты, Никодим, Советскую Власть не ругай. Можешь ругать партию, комсомол, профсоюзы. Это можно. А Советскую Власть нельзя! Быстро по этапу поедешь. Тобой тогда другие товарищи займутся.
- Я согласен. Холопья служба их опасна и трудна.
- До развлекаешься, до развлекаешься. Сибирь широкая.
- Здравствуйте, дорогие товарищи! – в комнату, широко шагая, вошел одетый в коричневый из овчины тулупчик, худощавый, невысокого роста, светлолицый паренек. Он снял с головы огромную и лохматую шапку, бросил ее на диван рядом с Никодимом и начал расстегивать тулуп. Прокурор от неожиданности испугано вздрогнула.
- О, явился! Не запылился! Студент! Адвокатишка! – с нескрываемой иронией в голосе сказала судья. - Где ты был?
- А что случилось? Мой подзащитный, - адвокат кивнул на Никодима, - жалоб не имеет. Я тоже не имею.
- Приходить надо во время.
- Согласен! Вот женюсь, наверное, когда-нибудь и будет все вовремя.
- Ой, не знаю, кому ты нужен такой?
- Вся суть бытия в том и состоит, что мы, мужики, всегда кому-нибудь да нужны. Спрос на нас никогда не иссякнет.
Адвокат снял тулупчик, бросил на шапку, налил себе уже остывшего чаю в чашку, присел тут же на диван и стал пить чай.
- Разгильдяй есть разгильдяй! – продолжила судья. - Как ты учился? Как окончил юридический институт? Двадцать пять лет тебе уже, а как мальчишка! Устала я с тобой, Артем! А еще тут дело с этими двумя трактористами ты взялся защищать.
- Как я учился? Интересный вопрос! А, как и все. Конспекты, конспекты! И все, то по истории КПСС, то по философии, то по политэкономии, то по научному коммунизму. А между ними пиво, пиво, иногда водка. Вот и готовый специалист широкого профиля. Учимся мы теперь. Но, а с трактористами все ясно – они не причем. Здесь уж как договорятся.
- Это да, - судья стала тереть себе лоб, - дело шито белыми нитками на черной материи.
Вот и наша Советская Власть.
- Не понял? – адвокат посмотрел с недоумением на судью.
- Да не обращай внимания, - спохватилась судья. - Женщину, ты же знаешь, избил сыночек Председателя районного Совета. Как же, его трогать? Нельзя! У папаши должность. Сколько по всей стране людей невинно пострадавших?
- Не повезло мужикам, что родились в стране Советов.
- Ну вот, еще один правозащитник, - развела руками судья.
- Да не смешите меня, Наталья Геннадьевна! Правозащитники или на зоне, или в психушке. А я перед Вами! Их изолируют от нашего ненормального Мира. Психика у них слабая, ранимая, а жрать им хочется не меньше нашего, вот и срываются. Неутомимые искатели справедливости. А уткнутся рылом в сытное корыто и все – нашли справедливость. На всех пойла сладкого не наготовишь, вот и кричат они о нарушении прав человека в СССР.
- Дело Иларионова, я верну следователю на дорасследование, - сказала судья адвокату. – Ну, сам понимаешь.
- Ага!.. – непонимающе захлопал глазами адвокат.
- Ну, а сейчас давай, допивай чай. Устала я что-то сегодня. Надо закругляться.
***
Поселили Никодима у Евдокии Николаевны Антоновой – свекрови Натальи Геннадьевны. Дом, в котором она жила, был выстроен из добротных сосновых бревен. И было в нем три комнаты, кухня и веранда. Общей площадью 96 квадратных метров. Крыша дома была покрыта шифером. Каких-либо хозяйственных пристроек не было. Тут же был и земельный участок площадью в десять соток. Никодиму выделили меньшую комнату с одним окном, выходящим на север.
На восточной стене, полученной им комнаты, Никодим первым делом обустроил «Красный угол». Прежде всего, прикрепил металлическое Распятие – восьмиконечный Православный Крест с распятым на нем Спасителем. Под ним справа расположил образ Иисуса Христа, который назывался «Господь Вседержитель», слева – икону Божией Матери «Державную». Еще ниже соорудил небольшую полочку, куда поставил икону Никодима Святогорца, именем которого был наречен родителями по настоянию деда. Дед же и крестил маленького Никодима в тайне от сына и снохи и горячо молил Господа о внуке. Умер дед, когда Никодиму не было и четырех лет, но молитвы его, вероятно, Господом были услышаны, потому как удивительным образом в сердце мальчика, воспитанного неверующими родителями, и очень смутно помнящего деда, в двенадцать лет без очевидных причин вдруг затеплился огонек любви к Богу, и появилась тяга к Церкви. И именной образок у Никодима был особенный, написанный на самой Святой горе Афон, где подвизался в монашеских трудах его небесный покровитель. Тут же на полочку перед иконой ставил и возжигал Никодим лампаду всякий раз, когда молился.
Хозяйка дома, Евдокия Николаевна Антонова, в свои 65 лет была женщиной открытой и доброй. Но были в ее душе и тайные уголки, которые она никогда никому не раскрывала, порой таясь даже от самой себя. В молодости, получив образование учителя русского языка и литературы, с большим рвением влилась в ряды членов местного «союза воинствующих безбожников». Но в пылу решительной борьбы с «мракобесием» вдумчивая Дуня попыталась серьезно вникнуть в суть «поповского обмана», и неожиданно для себя, сильно засомневалась в том, что Бога нет. И более того – почувствовала, что все ее существо потянулось к Православной вере, которую, к своему стыду, она узнала, что на Руси, и не только русские, но и другие народы, исповедуют уже не одно столетие. До сих пор с болью в сердце вспоминает Евдокия Антонова свой давний «культпоход» к местной Церквушке с такими, как она сама активистами, с целью разрушить ее. Как в то время было объявлено: «рассадник опиума для народа». Тогда-то на встречу их шумной разгоряченной толпе вышел седой старенький священник, и беззлобно, даже с состраданием, но твердо произнес удивительные слова: «Остановитесь! Ибо не ведаете, что творите!» Потом поднял над головой чудный образ Пресвятой Богородицы. Это была очень старая, древнерусского письма, икона. Лик Царицы Небесной, на ней изображенный, был так светел, и столько было печали и любви в Ее очах, что разрушительная процессия остановилась, будто наткнувшись на непреодолимую стену. Церковь так и не была разрушена. Ее только закрывали на несколько лет. Все пытались приспособить под «культурные» нужды, но все как-то не получалось. В 1943 году, в разгар Великой Отечественной Войны, поруганное и обветшавшее здание Церкви вернули верующим. И даже потом, в эпоху «хрущевской оттепели», Церковь тоже устояла.
После того неудавшегося похода «на Церковь», Евдокия совсем потеряла покой. Уже никакие пламенные речи безбожных «просветителей» и неуклюжие высмеивания не могли погасить вспыхнувший в сердце девушки благодатный огонь Христова Евангелия, так ясно проповедавшего чистоту любви и прощения. Что резко отличалось от учений всеобщей ненависти к классовым врагам и борьбы с ними, в которую пытались ввергнуть молодежь новоявленные вещуны светлого будущего.
Постепенно она, под предлогом большой занятости на работе в школе, выбыла из рядов «богоборцев». Частенько украдкой перечитывала старенькую, случайно к ней попавшую, Библию. И не было для нее на свете книги дороже этой, хотя многое там было ей не понятно. Спрашивать разъяснений было не у кого. А признаться людям в своей вере боялась. Время тогда было страшное, человеконенавистное. Даже выйдя замуж за человека простого, работящего, с обыденными земными потребностями, она глубоко прятала свои мысли и чувства и от него. Двоих своих маленьких сыновей, понимая, что рискует потерять работу учителя, с большими предосторожностями, крестила тайно с помощью одной древней набожной старушки, которую будь-то Сам Господь Бог послал в помощь да вскоре и прибрал ее чистую душу.
Муж Евдокии Николаевны, Иван Васильевич Антонов, всю Великую Отечественную Войну провоевал в окопах. Дослужился со своими тремя классами начальной школы до звания капитана. Не иначе как Божией милостью, да слезными ночными молитвами Евдокии не то, что ранений, царапин не имел. За чужие спины не прятался. Не один раз первым вставал из окопа и увлекал за собой роту солдат. Видел как рядом падали его товарищи. Смертельный и тяжелый ратный труд выполнял не жалея своей жизни и не думая о своем здоровье. За что и увешана была вся его грудь орденами и медалями. Здоровье свое богатырское Иван Васильевич все-таки подорвал на войне. С войны вернулся с целым букетом болезней. Да и курить пристрастился. Курил много. Но пить – не пил. Схоронила его Евдокия Николаевна десять лет назад. Пятьдесят пять лет ему было.
Детям своим Евдокия Николаевна пыталась привить мысль о существовании Бога. Да как правильно это сделать, не знала. Как могла, так и прививала. Похоже, что ничего и не привила. Да и как иначе, если сама около Церкви все так и проходила. Раньше боялась, а теперь стесняется. Появлению в ее доме Никодима сильно обрадовалась, но эмоции свои сдерживала.
Дом Антоновых всегда был полон гостей. Так уж повелось – по воскресениям в доме собираются ее дети, а по праздникам и их многочисленные друзья.
Соберутся, выпьют водки, песни погорланят, попляшут. Партию и Правительство крепким словом вспомнят за то, что в магазинах за сосисками и прочим товаром стоять по два часа и более приходится. Капиталистам достанется. Посочувствуют рабочим, что в странах с загнивающим капитализмом, подвергаются нещадной эксплуатации. Да за негров с индейцами душой поболеют. За свое счастье порадуются, что так им всем повезло – в Советском Союзе родились. И нет большего счастья в Мире, как быть Советским человеком.
Не понимала хозяйка дома свою молодежь – чему радуются?
И вот теперь Евдокия Николаевна в многочасовых вечерних и ночных молитвах и беседах с Никодимом часто вспоминала себя той далекой, молоденькой и самоуверенной девушкой, которую все ее товарищи звали Дуней. И она, все более остро начинала ощущать всю горечь потери, на которую обрекали и обрекают не только ее, но и весь народ, нынешние правители Советского государства, отделив людей плотной завесой атеистического словоблудия от светлых знаний вечной истины.