Лучше быть евреем на Мехмате,
Чем Украинцем на физтехе…
(шутка из КВНа)
Бей Россию – спасай Жидов…
(Венечка Ерофеев)
Меня обозвали жидом. Будь я посильнее, то мой обидчик бы получил кулаком в нос. И из его носопырки полилась бы кровь. Но, к большому моему сожалению меня обозвали в далеком детстве, в дворовой компании. Я не нашел ничего лучшего, как прийти домой и рассказать все отцу. Отец надел спортивные брюки, вышел на улицу, подошел к моему обидчику, который был на голову выше меня, и сказал следующее:
- Слушай Саня, ты поступил не очень хорошо! Ты обидел человека, обозвав его словом, которое произносили фашисты, когда сжигали евреев в газовых камерах во время войны…
- мне кажется – продолжил мой отец, что ты не совсем хорошо понимаешь значение этого ужасного и оскорбительного слова – ЖИД! На этом отец закончил свой монолог, и удалился домой, оставив меня на улице в компании Сани и остальных друзей…
Эта история произошла, когда мне было семь лет от роду. И я до сих пор вспоминаю эту ситуацию, в мельчайших подробностях. Помню вытянутое лицо Сани Абакумова и глухое молчание, которое воцарилось в компании после ухода моего отца.
На следующий день вся моя школа знала, что я Жид! Валентина Филипповна Дегурко, моя первая учительница, милая, чуть полноватая женщина, буду всегда преклоняться перед ней, услышав, как Андрей Слабаков сказал мне на перемене: Жид пархатый - говном напхатый! – вывела его к классной доске и сказала:
- Андрей, будь так добр, повтори, пожалуйста, что ты сказал.
Слабаков помялся слегка, и повторил, но без энтузиазма и напора, с которым он это говорил мне. А очень милая Валентина Филипповна, с грустью, попросила Слабакова произнести эту фразу с тем выражением и радостью, которое было до того, как…
Слабаков начал нервничать, практически пустил слезу и чуть слышно, себе под нос произнес вновь это крылатое выражение. В классе повисла тишина, лишь чуть звенело треснутое окно, от далекого и протяжного гудка машиностроительного завода.
- Слабаков садись, пожалуйста, на свое место, - еле слышно произнесла Валентина Филипповна. Затем она села за учительский стол, долго молчала, смотрела в окно. А когда она повернулась к нам лицом, то мы увидели, что по ее щекам текут слезы.
Такие же слезы, чуть солоноватые, с привкусом горечи текли и по щекам моей мамы, когда она была беременна моей младшей сестрой. Маму поместили в четырехместную палату в родильном отделении одной из самых чистых больниц нашего города. Больничная палата по тем тридцати лет давним временам представляла собой убогое зрелище: выкрашенные в ядовито – зеленый цвет стены, ржавые пружинные кровати, но с выстиранными простынями, облупившиеся от краски батареи – радиаторы и тумбочки. Тумбочки были проивно серого цвета, с разкорюченными дверцами и обшарпанными поверхностями. И ни одного стула, то ли от отсутствия их в больнице, как таковых, то ли по причине всеобщей команды – “лежать”.
В палате было четыре женщины. Три городских, включая маму и одна сельская. Та, которая сельская, ее звали Ганна. Ганне было сорок пять лет, не более того. Выглядела Ганна крепкой. Волосы в узел, всегда подвязанные платком. Ганна бодро вставала и быстро ходила по палате, между кроватями, от двери к окну и назад. Так она пережидала паузы между схватками. И все время говорила, ну прям не могла остановиться:
- живут у нас через две хаты Жиды. Они все черные. А дед ихний Ефим, гончар, ну жид жидом. Натуральный такой жидяра. В прошлом году поймал мого Петьку на заборе и отлупцевал хворостиной. Я после этого перестала с этими Жидами здоровкаться. Дак нет, приходит ко мне ихняя главная Еврейка, Жидовка – Нина, и говорит мне:
- Что же это вы Ганна стороной нас обходите? Мы ж поди соседи уже, как лет семьдесят?
А я ей в ответ сказала:
- уйди отсюда Нинка, на моем роду это соседство закончится. Не хочу вас всех жидов здесь видеть. Жаль, что вас фрицы не порастреляли. Уйди и своим скажи, чтобы обходили хату мою стороной.
Мать моя старалась абстрагироваться от этой ситуации, и все время пыталась сосредоточиться на своих схватках. С одной стороны ей было не легко с топающей внутри девочкой, а с другой стороны она уже физически не могла слышать всего этого человеко - ненавистничества. И вот Мама набралась смелости, присела на край кровати, которая пропела ей пружинами, и сказала Ганне следующее:
- милая Гана, у меня создается такое впечатление, что вы не правильно сейчас оцениваете свое положение. Мне кажется, что в момент, когда на свет должен появиться ваш ребенок, вам следует больше думать о природе, о красоте вашего села, о песнях, которые вы поете. Но никак о мести, злости и самое главное по отношению к другим людям, независимо от того, какая у них национальность и цвет волос. Ганна, а еще я хочу Вам сказать – я тоже еврейка, папа мой только не гончар. И у меня есть сын и муж. И я их очень люблю. Все это моя мама говорила Ганне, отвернувшись от нее, ну не могла смотреть, боялась, что – ли…, а когда повернулась, то все увидели, как по щекам моей мамы текут слезы….
Соседка мамы справа, девушка по имени Настя, красивая, и очень молодая, глянув на Ганну, а потом на мою мать, сказала:
- конечно же Вы правы, и среди жидов есть тоже хорошие люди!
Сестра моя родилась с асфиксией. Спасибо Богу, во – время заметили и размотали пуповину, которая намоталась ей на горло. Вылезла она вся синяя и вялая от нехватки воздуха, и без всяких звуков. А потом ожила, что – то там начала себе сопеть под нос и просить грудь. Все закончилось хорошо и для моей мамы, и для моей сестры. Через несколько недель мы поменяли нашу маленькую однокомнатную квартирку в хрущевке на трехкомнатную в хрущевке с улучшенной планировкой. Новая квартира была в центре города, прямо за центральным универмагом. Проходишь через двор, и ты на красивейшей набережной Днепра – могучей и красивейшей реки в мире. Меня перевели в новую школу, самую что ни есть центральную. В классе было двадцать восемь человек. В классном журнале, где все фамилии располагались в алфавитном порядке, в конце была отдельная страница с колонкой – “национальность”. Каким – то непонятным образом, напротив моей фамилии было написано – Рус., т.е. русский мол. Я, собственно говоря, этого и не знал бы, если бы не следующее происшествие. Подошел ко мне товарищ одноклассник, такой же “русский”, как и я и спросил меня:
- слушай, а что это ты испугался правду написать в журнале? – так прямо и сказал…ЗАССАЛ!
Я, честно говоря, шарахнулся от этого разговора! Но тут вот какая штука: проще всегда сказать правду вначале, ну когда сразу заполняют журнал, а труднее сказать правду уже потом, когда необходимо исправлять эту запись. Я ходил и думал, как же подойти к классному руководителю и сказать, что нужно сделать это исправление. А с другой стороны этот мой товарищ одолевал меня, чуть ли не каждый день. Он подходил ко мне и задавал один и тот же вопрос – исправил ли я уже запись в журнале? Чего он был такой настырный – я не понимаю до сих пор. Я все это носил в себе. Было реально тяжело с этим жить. С одной стороны, я по началу думал, что все замнется само собой. А потом под напором товарища понял, что ни фига это не замнется до тех пор, пока я сам это не изменю. Наконец то я решился. Я дождался конца уроков. Выждал пока наша классная останется одна, и подошел к ней. Наша классная Татьяна Ивановна Быкова была девушкой молодой, которая только вот закончила Университет. Она преподавала физику и знала предмет хуже, чем многие в классе. Это звучит странно. Но факт остается фактом. Она вела уроки, заучивая предмет, и пересказывая его чисто механически, часто не понимая, что на самом деле происходит в предмете. Татьяна Ивановна была хороша собой: стройная, с бюстом больше среднего, молодая женщина, часто одевающая в школу обтягивающие юбки чуть ниже колена. В нас играла кровь, мы высовывали головы в проход между партами, особенно в моменты, когда она поворачивалась к нам спиной, и смотрели на ее аппетитный зад, обтянутый юбкой. Она резко поворачивалась, чувствуя наши взгляды, и уже с покрасневшим лицом и в полукрике выдавала:
- у вас еще женилки не выросли. Чего пялитесь, на что пялитесь?!
Ну вот, возвращаясь к тому самому дню, я дождался, когда она останется одна, и подошел к ней. Я подошел робко, еще не зная, как начать разговор:
- Татьяна Ивановна, - сказал я, стараясь не глядеть ей в глаза. Тут вот нужно изменить запись в журнале. Там, в журнале, напротив моей фамилии написано, что я “русский”…
- а что там должно быть написано? – она глянула на меня так, как будто там ничего другого и не может быть.
- а кто же ты? Еврей, что ли? – она усмехнулась.
Потупив глаза, я тихо сказал – Да.
- да не может быть ты, что в самом деле еврей? – Татьяна Ивановна была явно растеряна.
- Да! – вновь, но уже более уверенно ответил я. Да – я еврей, уже с гордостью, сказал я, посмотрев ей прямо в глаза. Татьяна Ивановна отвела свой взгляд.
Домой я бежал окрыленный, своей храбростью. Мне было легко и приятно оттого, что я смог себя защитить и не только себя.
Утром, на следующий день ко мне вновь подошел мой товарищ, и задал свой риторический вопрос. Я ему передал вчерашний разговор с “классной”. В конце дня он подошел вновь, и сказал, что в классном журнале ничего не поменялось.
- я не верю, что ты разговаривал с ней. Врешь ты все, по роже видно!
А мне было все равно, что он говорил. Главное, что я знал свою правду внутри себя. Просто знал, и она меня грела. Правда эта самая необходимость, которая поселилась во мне, прочно заняла свое место, зацепилась всеми руками и ногами. И никто уже и никогда не сможет ее оттуда изнутри выдернуть – это я знал точно! Правда была моим всем, моим новым союзником и защитником. Моим полководцем во всех предстоящих боях за справедливость. А впереди, в моей жизни, ох, как много предстояло боёв…
Бой, так бой сказал я себе, и первым, не думая, нанес удар кулаком в нос своему врагу.
- это тебе за отца моего. У мужика хлынула кровь. Мужик завалился набок и сполз за штапель ящиков. Я схватил верхний ящик и опустил его мужику на голову, - со словами “и за меня тоже”. Ящик рассыпался, как спичечная коробка, и мужик затих. Я тихо выбрался через черный выход на улицу, и что есть силы, рванул домой, отсиживаться. Это было последствие вчерашнего, подслушанного мной разговора, который состоялся между моими родителями.
Накануне отец пришел рано с работы. Пришел какой – то расстроенный и мрачный. Я его спросил, что случилось, а он только отмахнулся. Вечером, после ужина, сидя в (большой) комнате перед телевизором, я услышал, как отец рассказывал маме на кухне:
- представляешь, Ляля, я ведь только шел мимо, все время думал, есть у нас хлеб или нет. Решил зайти в нашу булочную и купить пол буханки. Когда подошла моя очередь, то в этот момент из подсобки вышел этот алкаш, ну ты его знаешь, он такой худой и левый глаз подернут. Он там, что ли грузчиком подрядился. Так вот он вдруг встал в двери и громко, на весь магазин завопил:
- Людка, не давай ты этому жиду хлеба. Мало их травили, дак еще они наш хлеб жрут. Гони этого вонючего еврея из магазина, пусть ходит в другой, сука, ****ь…!
А что же ты? – спросила моя мама.
- а что я, что я?! Если бы моя воля, то я бы ему там прямо и дал. Но, во – первых нас разделял прилавок, а во – вторых меня больше потрясло то, что очередь молча стояла. Все молчали! Ты понимаешь, что это значит?! – отец перешел на шепот. Я напряг слух, как мог, даже подлез поближе к коридорчику, соединяющему зал с кухней.
- Знаешь Витя, тут нечем не поможешь. Тут мы бессильны, что - либо изменить, к сожалению. Мне кажется – продолжала мама, что не нужно так расстраиваться. Таких людей много и это просто случайность, что некоторые из них собрались в одном месте и в одно и то же время. Такое бывает. Вот тебе, как раз хороший пример. Скорей всего – это просто невоспитанность, или равнодушие.
- Нет, ты не права. Это не равнодушие. Это бессердечие и бездушие. Разные понятия – знаешь ли, - парировал ей отец. В любом случае нужно защищать себя. Я уверен в этом на все сто.
На этом собственно разговор между родителями был завершен, но мне так было обидно за отца. Я не спал всю ночь, ворочался, строил планы, как я убью этого грузчика из булочной…
А на следующий день, после школы, я пришел в хлебный. Прошел через зал в подсобку, и меня даже никто не спросил, куда я направляюсь. Этот самый обидчик моего отца сидел на двух ящиках. Перед ним стояла чекушка водки, и какая – то дешевая снедь. Сидя на ящиках, этот алкаш был одного роста со мной. Он не успел понять, в чем же все-таки дело. Я сделал всего два удара, но вложил в них всю свою злость и любовь к своим родителям. По прошествии годов, я понимаю, что скорей всего можно было обойтись и без этого похода в хлебный. Но я не смог сдержаться. К моему глубокому сожалению…
Сожаление от каких – то неверных поступков, особенно после их совершения. Это не раскаяние, а сожаление. Это два разных понятия. Я почему – то больше сожалел, чем раскаивался. Даже сам не знаю, почему?
Меня приняли в комсомол. Всех принимали, и меня тоже. У меня не возникло вопроса: а хочу ли я быть в этой “мыльной” организации. Всех под один гребень. Ну и меня естественно тоже. Процедура принятия была странной. Сначала принимали в школе. Учили какие-то клятвы и обещания, а потом посылали в районный комитет для окончательного действа – получение билета. Получение билета происходила в небольшой комнате, где стоял флаг, полированный стол, на котором лежал журнал. В журнале нужно было расписаться за получение этого самого билета. Из школы до райкома было несколько остановок троллейбусом. А потом еще через центральный парк минут десять пешком. Мы шли втроем. Я и еще два парня из параллельного класса. Я уж и не помню реально их лиц. Помню, что один был сбитым крепышом, а второй был худышкой. Мы всю дорогу беззаботно веселились, смеялись, шутили, рассказывали байки и анекдоты. В парке буцали какую-то шайбу. Она издавала по плитам невероятно противный звук, и это страшно нас радовало. Так мы добрались до райкома. Зашли в приемную. Нас пригласили в эту самую комнату. Поставили в ряд перед столом, за каких – то два три шага от него. В комнате был один парень. В красивом лощеном, черном костюме, с белой рубашкой. Начальник. С отложным воротничком. К столу нужно было подходить по одному. Парень этот пожимал руку, горячо поздравлял, приветствовал и выдавал билет. Я должен был подойти третьим, последним. И вот в момент, когда наступила моя очередь, когда вернулся от стола мой сошкольник, я услышал, как он шепнул своему товарищу:
- дак он жид, прикинь…
Подходя к столу, у меня в голове только и звучало это слово: жид, жид, жид…
Я весь вспотел под мышками и на спине. В висках стучала кровь. Ноги были ватные. Я наклонился над журналом и увидел, что против моей фамилии очень жирным каллиграфическим почерком было написано – ЕВР. Было противно, что вот только мы так добро ехали в троллейбусе. А затем этот осенний ласковый парк. И такое было у нас троих единение. И тут на тебе, такой поворот. У меня было глубочайшее разочарование от произошедшего. Парень – начальник улыбнулся, поздравил меня, протянул свою руку. Я пожал ее. Мне так не хотелось возвращаться, к этим двоим, которые остались сзади. Один Бог знает, сколько детских усилий я приложил, чтобы не глядеть на них. История эта закончилась банально просто: когда мы спускались по лестнице крепыш и худышка активно начали глумиться надо мной. Они прыгали вокруг меня, и все время повторяли: жид, жидок, еврей - стаканчик налей…- такая детская игра. На улице я не выдержал и “вмазал” в ухо худышке. Он схватился за ухо и начал плакать. Я подошел к крепышу и сказал:
- если ты еще раз, что - нибудь скажешь подобное – я тебя размажу.
На следующий день меня вызвали к директору школы. Директор наш, фронтовик, Юрий Петрович Овчаренко, был человеком партийным и строгим. Несмотря на свою строгость, он был активным человеком. Собирал нас в походы. Устраивал вечера поэзии и музыки. Сам играл на гитаре. И вроде бы даже пел. Когда я зашел в кабинет, он покосился на закрытую дверь и тихо спросил:
- кто дал право тебе избивать людей?
- никто не давал, - я старался не смотреть на него.
- за что хоть ты приложился? – отвечай.
Я долго молчал, мне так не хотелось называть истинную причину этой драки. Но Юрий Петрович настаивал:
- почему ты молчишь? Ты ведь руки распускал, не я? Ответь, за что ты побил человека.
- он не человек, он фашист – выпалили я. Он называл меня жидом, и смеялся над моей национальностью. Я не смог этого терпеть. Это и была причина.
- иди в класс, - он больше ничего не сказал. Да и вот еще что, не говори никому и ничего, - только вот это и вдогонку и тихо.
На следующий день, я узнал, что этого худышку вызывали к директору с родителями. А потом он пришел с ними к нам домой. Долго топтался на пороге. А когда зашел в коридор, то начал извиняться. Извинились и его родители. А отец его дал ему еще по шее, когда закрывалась за ними дверь. Вот ведь, как бывает! Мама моя была не рада, что я распускаю руки и во всем винила отца. Говорила, что это его воспитание. А он только улыбался мне. А еще он подмигивал мне. По – моему, правым глазом, но я не могу этого утверждать точно,…да и нужно ли в принципе…
Могу утверждать точно лишь то, что прошлым летом в старом Итальянском городке Сан Джемньяно, идя с парковки в этот чудный город – крепость, случилась ссора между двумя МДЛами (мальчиками десяти лет). Один из них был мой сын Давид, а другой был сын моего близкого друга Кирилла - Петька. Давид подбежал ко мне, со слезами, мол Петька его обозвал жидом. Петька шел сзади и хитро улыбался. Я спросил у Пети:
- Петя, зачем ты обозвал Давида? Это же ведь не очень хорошее слово…
А Петр, поглядев на меня, потом на своего отца, сказал:
- да ничего плохого в этом слове нет, мне Давид жвачку пожалел, а жид – это значит жадина и жмот…
Мы переглянулись с Кириллом (отцом Петьки). Улыбнулись друг другу, зная, что было с нами, и что будет с нашими сыновьями в будущем. Дай то им Бог счастья, хотя бы такого же, как и нам!