Валерий Николаевич Лялин - известный в православных кругах Петербурга писатель и давний друг нашей редакции. У него уже вышло несколько книг. Речь его рассказов течет плавно, напевно, будто слушаешь древнего сказителя. И, кстати сказать, сам автор замечательно читает свои рассказы, выступая по радио и в аудиториях. Вслушиваясь в его голос, замечаешь такие тончайшие оттенки, которые упускаешь при чтении.
Несколько раз просили мы писателя об интервью, но получали вежливый отказ: "Все мое - в моих рассказах". Сегодня мы предлагаем нашим читателям третью "Горницу" Валерия Николаевича, заранее радуясь празднику, который получит ваша душа.
ПТИЦЫ НЕБЕСНЫЕ
Старый Матвей Иванович проснулся рано. За запотевшими окнами еще стояла густая темень, но кое-где, предвещая рассвет, уже пели петухи и было слышно, как озябшая за ночь собака во дворе гремела цепью. Старик опустил ноги на пол и, сидя на краю кровати, долго, надсадно кашлял, пока не свернул из газеты самокрутку с махоркой и, закурив, успокоился, пуская из ноздрей струи табачного дыма. В избе было тепло от хорошо державшей жар русской печки, и слышно было, как за отставшими обоями шуршат мыши, и за печью старательно верещит сверчок. Натянув ватные, с обвисшим задом штаны, рубаху и шлепая разношенными туфлями, старик пошел умываться в сени. В сенях он зажег керосиновую лампу, так как по случаю горбачевской перестройки в деревне началась разруха и электричество отключилось. По правде сказать, в деревне жилых-то домов было всего три, а остальные стояли пустые с заколоченными досками окнами. Вытираясь домотканым полотенцем, старик вышел на крыльцо, вдохнул холодный, с запахом прелого листа воздух и посмотрел на восток, где уже занимался рассвет. Оглашая окрестности жалобными кликами, из-за леса, быстро махая крыльями, летели дикие гуси. Дворовый пес, посаженный на длинную цепь, подбежал к крыльцу и, вертя хвостом, приветствовал хозяина. Старик вздохнул и подумал, что вот уже целый месяц ему приходится хозяйничать одному по случаю отъезда старухи в город к дочери.
С календаря чередой слетали белые листы, а с деревьев золотые, багряные и пожухлые листья осени. От утренних заморозков как-то сразу полегли травы и на черной грязной дороге под сапогом хрустели белые льдинки. Старик вернулся в избу, и с порога его сразу обдало теплым избяным духом сухого мочального лыка и крепкого махорочного дыма. Он встал в красный угол, заставленный иконами правильного старинного письма, затеплил зеленую лампадку и для начала положил три поясных поклона с краткой молитвой мытаря: "Боже, милостив буди мне грешному, создавый мя Господи и помилуй мя".
Он всматривался в лик Божией Матери на иконе, написанной древним изографом и в трепетном огоньке лампадки ему казалось, что Божия Матерь сочувственно улыбается и жалеет его, старого и одинокого. Он прочитал, старательно выговаривая слова: "Отче наш", "Богородице Дево, радуйся", и еще полностью Символ Веры. Ничего он у Бога не просил и не вымогал, а просто закончил словами: "Слава Тебе, Господи, слава Тебе".
- Ох, грехи мои тяжкие! Прости меня, Господи, за души убиенных мной на войне. Война есть война. Не я пришел к ним с оружием, а они пришли на мою землю.
Старик опустился на колени и положил десять земных поклонов. По немощи больше не мог. Кряхтя и держась за поясницу, он поднялся, наполнил собачью миску кашей и понес ее Полкану. В деревнях вообще-то нет моды специально кормить собак, но они живы, злобны и как-то сами себе находят пропитание. Но цепному Полкану в этом отношении повезло: ему раз в сутки выставлялась миска каши, а иногда даже с вываренными костями.
Покормив пса, дед полез на сеновал и сбросил оттуда несколько охапок сена для лошади и коровы. Корова Зорька потянулась навстречу слюнявой мордой и ухватила клок сена. Лошадь же он любовно потрепал по гриве и положил ей охапку сена в ясли. Лошадь, хотя была уже немолода, но еще исправно тянула плуг в огороде и возила в санях дрова из леса. Был еще и кабанчик, который давно уже ныл и орал голодным криком, но ему еще предстояло подождать, пока дед сделает теплое месиво из вареной картошки и отрубей.
Старик пошел в избу и вынул из печки чугунок гречневой каши и кринку топленого молока. Наложив миску каши с молоком и отрезав ломоть ржаного хлеба, он прочитал "Отче наш", перекрестился и, призвав благословение на снедь, деревянной ложкой, не торопясь, стал есть кашу. Потом долго, до пота, пил крепкий чай с кусочком сахара. Пищу вкушал он без суеты, с благоговением, потому что, как истинно русский человек старого закала, считал трапезу продолжением молитвы. Накинув на плечи ватник, он вышел на крыльцо охладиться и, сев на ступеньки, свернул самокрутку. Всякие там новомодные сигареты он не признавал, а курил только крепкую сибирскую махорку "Бийский охотник", которую из Питера привозила ему дочь. Его старуха, тоже богомольная, часто корила старика за то, что своим табачищем коптит святые иконы, на что он отвечал:
- Ничего не могу с собой поделать. Фронтовая привычка, наркомовское табачное довольствие. Бог простит старому солдату, не взыщет.
Сегодня у него был трудный день. Надо было отвезти на лошади в райбольницу тяжело хворавшую соседку. Он вывел из хлева гнедого мерина, выкатил из-под навеса телегу, тщательно запряг и обладил Гнедко. Положив в телегу сена, сверху он настелил еще и половики, чтобы больной было помягче.
Больную вывели под руки и уложили в телегу, накрыв одеялом. Она была желта лицом, безпрерывно охала и крестилась исхудалой рукой. Старик посмотрел на нее и подумал, что уж не жилица она больше на свете. Может, зря везем? Но, не сказав ничего, повез ее в райцентр, до которого было двадцать пять верст. Телегу изрядно потряхивало на мерзлых комьях грязи и больная, плача, просила деда Матвея ехать потише.
- Я и так, Маруся, еду шагом. До вечера только и доедем.
Не очень-то ему хотелось ехать: он считал это зряшной затеей, но, будучи добрым православным человеком, не мог отказать соседям, тем более, что помнил слова Апостола: "Друг друга тяготы носите и тем исполните закон Христов". Да кроме того, другого транспорта в деревне не было, а о том, чтобы позвонить в район и вызвать машину, и говорить не приходилось: телефон давно не работал.
В больнице усталый молодой врач, оглядев больную и протирая очки, сказал деду:
- Зачем привез эти мощи?
На что дед ответил:
- Пока жива - лечи, а как помрет, тогда будут мощи.
Врач безнадежно махнул рукой, и больную увезли на каталке по длинному коридору, где пахло вареной капустой и карболкой.
Назад из райцентра он ехал уже в темноте и к своему дому прибыл глубокой ночью. Пока он ехал, началась пороша и от снега все кругом посветлело. Распрягши мерина и обтерев ему потную спину пуком сена, он завел его в теплый хлев. Довольный мерин тихо заржал и, сунув морду в ясли, захрустел сеном. Нетопленная изба за день выстыла, но старик чувствуя усталость, похлебал чуть теплых вчерашних щей, выпил для сугрева стаканчик водки и, помолясь на ночь, лег спать, крепко закутавшись лоскутным деревенским одеялом.
Утром старик, покормив Полкана, спустил его с цепи, чтобы пес побегал во дворе. Это была крупная свирепая собака, вроде московской сторожевой. Время близилось к полудню, когда старик возился у печки, приготовляя себе обед. Вдруг он услышал бешеный лай Полкана. Выглянув в окно, дед увидел стоящую на дороге машину, а у калитки трех крепких мордатых парней, которых облаивал Полкан, не пуская во двор. Старик, выйдя на крыльцо, приказал Полкану молчать. Тот продолжал скалиться и рычать на незваных гостей.
- Дед, - крикнул один из приезжих, - у тебя есть продажные иконы? Мы купим, или поменяем на новые. У тебя старые иконы?
- Я сам старый, и иконы у меня старые.
- Потемневшие?
- Да, маленько есть.
- Так продай их нам! Мы тебе хорошо заплатим.
- У меня продажных икон нет. Могу продать мешок картошки.
- На хрена нам твоя картошка?.. Мы хорошо заплатим и еще водки дадим.
- Нет, и не уговаривайте.
- Пока мы с тобой по-хорошему говорим, но можем и по-плохому. Убери своего кобеля, а то пристрелим его. Ты вынеси хотя бы на крыльцо одну икону, покажи нам. Может, твои иконы и разговора не стоят.
- Сейчас вынесу!
Старик вошел в избу, закрыв дверь. Вскоре она немного приоткрылась и покупателей стали нащупывать вороненые стволы охотничьего ружья.
- Эй, ребята! Не сердите старого солдата. Убирайтесь отсюдова! Если убьете собаку, я буду стрелять. Уж двоих-то уложу наверняка.
Гости всполошились и спрятались за машину.
- Да ты чо, дед, обалдел?! Да мы просто спросили. Не хочешь продавать - не надо. Молись себе на здоровье.
Один из парней махнул рукой:
- Да кляп с ним, с этим бешеным дедом. Еще и впрямь начнет стрелять. Одичал здесь в лесу, черт старый. Поехали в другое место.
Они сели в машину, хлопнули дверцами, и автомобиль, взревев, скрылся из вида.
Все чаще и чаще с севера прилетал холодный ветер-листодер. Дороги стали звонкими и твердыми, а по краям рек и озер наросли тонкие льдинки. В декабре на промерзшую землю основательно лег снег, и в означенный день старик стал запрягать в сани мерина, чтобы ехать на станцию, встречать старуху. Он выехал еще до света. Сани легко скользили по снежному первопутку, и в полдень он легко добрался до вокзала. Поезд из Питера прошел уже полтора часа назад. В зале ожидания он увидел свою старуху, клушей сидевшую на узлах и чемоданах. Старик молча перетаскал узлы и чемоданы в камеру хранения и вместе со старухой поехал в церковь. Привязав лошадь к церковному забору, вошли вместе в храм. В воздухе плавал синий кадильный дым, пономарь гасил свечки и лампадки, служба только что отошла, и народ расходился по домам. Над золотыми крестами куполов кружились и кричали галки, старухи кормили стаю голубей, на паперти нищие тянули руки и трясли пустыми консервными банками. Кроме нищих во дворе сидела свора бездомных голодных собак. Старик с супругой подошли к батюшке под благословение. Тот радостно встретил старых знакомых:
- А, прилетели птицы небесные!
- Ну, батюшка, неужели моя многопудовая старуха похожа на птицу небесную?
- Известно, - сказал священник, - что кровь и плоть Царствия Небесного не наследуют, но душа праведная может там оказаться по Божией милости. Я давно знаю вас: что к Богу вы прилежные, и Мать нашу Церковь любите и всегда отделяете Ей от щедрот своих. Конечно, и вы не без греха, но стараетесь жить праведно. Поэтому я и называю вас птицами небесными, прилетающими сюда за Хлебом Жизни Вечной.
На исповеди старик покаялся, что иконных грабителей пришлось пугнуть ружьем. Батюшка отпустил ему этот грех и, осведомившись, вкушали ли они сегодня что-либо, вынес из алтаря Святую Чашу и причастил их.
Отвязав лошадь, они поехали к столовой, где взяли по тарелке мясных щей и заливного леща с кашей, а потом долго пили крепкий чай с мягкими городскими бубликами.
Развеселившись, старик так старательно погонял мерина, что тот иногда даже пускался вскачь. Сани подскакивали на ухабах, и старуха сердито кричала на старика, придерживая узлы и чемоданы, набитые вышедшими из моды дочкиными нарядами и городскими гостинцами. Доехали поздно вечером. Уже взошла полная луна, и мимо нее медленно проплывали серые ватные облака. Спущенный с цепи Полкан радостным лаем и неуклюжими прыжками приветствовал хозяев. К своему удовольствию, старуха во дворе и в доме нашла полный порядок. Старик натаскал березовых дров и затопил печку. В избе стало уютно и тепло. По случаю воскресенья у икон затеплили лампадки. В честь своего приезда старуха устроила богатый ужин с чаепитием и городской колбасой. После ужина долго молились вместе на сон грядущим и, вскоре, тихо отошли ко сну. Двери были заперты на большой железный крюк, во дворе бегал и лаял Полкан. В окна светила полная луна, за печкой завел свою песню сверчок, а перед святыми образами теплился огонек в зеленой лампадке.
СВЯТОЙ ОСТАТОК
В благочестивых книгах, доставшихся мне по наследству, я нашел старую почтовую открытку времен Первой мировой войны. На ней догорала вечерняя заря, и только что на поле сражения закончилась кровавая схватка. В одной из воронок лежал и смотрел в небо умирающий от ран молодой солдат. В бреду или на самом деле он видит летящего над ним белоснежного ангела с золотым венком в руках и надписью на лентах, что нет больше подвига, чем отдать жизнь за други своя.
Это навело меня на размышления о святом остатке на земле: о семье праведного Ноя, о Лоте, спасшемся из Содома, о святых Апостолах и о том святом остатке, которые поверили в учение Христа и не принимали участия в Его распятии. Это были те дрожжи, о которых упоминал Христос, и которые заквасили христианскую квашню мира сего… И в тридцатые годы богоборческого XX века, когда большевики гнали и искореняли из русских душ кроткого Христа, когда железные птицы только начинали летать над Русью, высматривая в лесах тайные поселения людей, не признавших красные власти, когда одни отрекались от Христа, другие забыли Его, третьи охладели к вере… на Руси остались люди, которые крепко хранили веру православную и были согласны скорее умереть в сталинских лагерях и тюрьмах, нежели отречься от Христа. Вот об одном таком святом остатке и пойдет речь, потому что в те годы снялась с места и двинулась на север в леса целая деревня. Люди этой деревни крепко держались друг за друга и за веру православную. А снялись они с места потому, что из райцентра приехали казенные партийцы в черных кожаных куртках, черных картузах с красной звездой и нешуточными наганами. Приехали они загонять народ в колхоз. Мужики на сходке заупрямились: кому охота отдавать свое кровно нажитое в общие руки. А те сразу взъерошились и сквозь зубы шипяще пригрозили, что в следующий приезд будут всех поголовно раскулачивать и отправлять в ссылку. Ночевать они отправились в поповский дом. Всю ночь шумели, пели: "Смело мы в бой пойдем за власть советов", а также крепко пили реквизированный в деревне самогон. Под утро дом загорелся. Казенные люди нагишом выскочили во двор… Полураздетые мужики везли к месту пожара бочку с насосом. Да где там! - все сгорело дотла. Ночевавший в церкви батюшка, завидев пожар в своем доме, начал выносить из храма все самое ценное и святое. Огонь перекинулся на церковь, с треском и грохотом повалилась деревянная колокольня, и к утру осталось только черное пепелище. Закопченным голым партийцам вынесли для прикрытия срама какие-то рваные гуньки. Они, одевшись, реквизировали лошадь с телегой и уехали в город, обвинив крестьян в злостном поджоге и обещались вернуться с милицией и судом. Вот тут-то мужики и зачесали затылки, собрали деревенский сход вместе со вдовым батюшкой, и все судили-рядили: сдаваться или бежать. Наконец, встал батюшка, осенил себя крестным знамением и сказал, что всей деревней надо срочно уходить, забрав все, вплоть до собак и кошек, вынув стекла и сняв двери в избах. Бежать и сокрыться в северных лесах, где можно будет свободно дышать, Богу молиться и от колхоза избавиться. Говорят, что Россия большая, а спрятаться негде. Но это больше к нашему времени относится, когда развелось много самолетов, вертолетов. Русскому же мужику с места сняться, что раз плюнуть. Ему ума не занимать, он и на голодном острове двух генералов прокормит. Так что составился обоз со всем скарбом и скотом.
Ехали по ночам, днем прятались в лесах и рощах, чтобы не высмотрел их чей-нибудь иудин глаз и не донес начальству. Конечно, были кое-какие встречи, и на расспросы приходилось лукавить: "Бо начальство нас переселяет на новые земли по разнарядке". Это казенное слово всегда действовало безотказно, и дальнейшие расспросы прекращались. Потом обоз свернул на торную дорогу и шел открыто, останавливались только на кормление лошадей, на ночлег и дневной отдых. Во время отдыха батюшка всегда служил благодарственный молебен, иногда даже с водосвятием. Старики на сходках, оглаживая бороды, говорили: "Чем далее забредем, тем вернее спасемся". И они выбирали такое место, чтобы и земля была родючая, чтобы в половодье не затопила вода, чтобы горами быть сокрытыми, и на много верст кругом чтоб человечьим духом и не пахло. Наконец, старики нашли глухое и отдаленное межгорье с речкой, где водилось только дикое зверье и непуганая птица. Еще их привлекло то, что здесь были свежие лесные гари, сулившие хорошие урожаи. На новом месте прежде всего отслужили благодарственный молебен и поставили двухметровый поклонный крест. Сделав балаганы и шалаши, крестьяне первым делом начали разрабатывать землю под пашню на гарях. Трудились и старые, и малые. В плуги впрягали по несколько лошадей, да еще и сами тянули, поскольку земля была нетронутая. Она была годна под рожь, овес, ячмень и картошку. Батюшка окропил поле святой водой и первый вышел с лукошком, разбрасывая семена во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Речка, протекавшая в межгорье, изобиловала рыбой, и мужики, походив с бреднем, наловили рыбу на всю общину. После сева стали обустраивать жилье. Нарубили впрок бревен и сложили отстаиваться на год, а пока нарыли землянки с печками, полатями и окнами в крышах. Домик срубили только для батюшки, которого всячески берегли, поскольку другого взять было негде, да и сам он был благодатный и люб народу. Хотели еще срубить и храм Божий, но Бог указал уже готовый храм в пещере, которую обнаружил деревенский пастух. Пещера была сухая и имела форму вытянутой коробки без внешней стенки. Мужики поставили эту недостающую часть из бревен, прорезали в ней окна и дверь. Слава Богу, что о.Иоанн успел вынести из горящей церкви антиминс, миро, церковные сосуды и книги. Мужики быстро оборудовали церковь, сделав все как положено: солею, иконостас, Престол и жертвенник. Люди нанесли иконы и утварь. Старухи сшили батюшке облачение, и о.Иоанн освятил храм во имя иконы Пресвятыя Богородицы Казанския. К осени Бог дал неплохой урожай. Убрали зерновые, заложили в ямы картофель, засолили капусту. Снег лег в ноябре и завалил все подходы к селу. Дров заготовили много, поэтому в просторных землянках было всегда тепло. Из труб над землей курились дымки, бабы с коромыслами ходили по воду на речку к проруби, дети катались на санях с горок, весело бегали и лаяли собаки, и деревня жила себе без печали. Службы в храме были по субботам, воскресеньям и в праздники. Воскресным утром все обитатели деревни шли в храм, где батюшка правил обедню. В пещере сложили печь, и в храме было тепло и уютно. Исповедь длилась долго. С сокрушенным видом и поникшей головой люди подходили к аналою, и батюшка из самой глубины души вынимал духовную скверну, накладывал эпитимии, давал наставления. Пока монахиня Лукерья высоким строгим голосом читала Часы, батюшка занимался проскомидией, вынимая частицы из просфор за здравие и упокой. Наконец, батюшка возглашал: "Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, и ныне и присно, и во веки веков". Хор дружно пропел: "Аминь!" Клирошане пели, а батюшка читал в алтаре молитву первого антифона: "И сотвори с нами и молящимися с нами богатые милости Твоя и щедроты Твоя".
И древнее православное Богослужение текло своим чередом. После причащения Святыми Дарами батюшка сказал проповедь, назвав прихожан малым стадом Христовым, последним святым остатком. В конце проповеди батюшка давал наставление прихожанам потреблять сушеную черемшу, квашеную капусту, проращивать и есть хлебные зерна, чтобы в деревне не завелась вредная болезнь - цинга. О.Иоанн в проповедях говорил: "Господь помог нам вырваться из советской трясины, и пока мы Господом хранимы, нам не следует знать, что там за горами делается. Скажу только: страшные дела там творятся. Святые храмы рушатся, народ не имеет ни крещения, ни святого причастия, ни христианского погребения, святые мощи угодников выбрасываются на поругание, святые образа сжигаются на кострах, брак попран, Закон Божий в школах запрещен. Но Бог поругаем не бывает, со временем эта богоборческая власть сгниет и повалится смрадным трупом. И вот тогда мы, святой остаток, объявимся и будем учить людей, что Бог жив, и призывать всех к покаянию, чтобы получить от Господа прощения и не погибнуть на веки".
Зима пришла лютая, снегом занесло землянки по самые трубы, и мужики не успевали расчищать дорогу к проруби и церкви. Из тяжелых туч безпрерывно сыпался снег, от мороза гулко лопались и трещали стволы деревьев и, учуяв скот, кругом деревеньки рыскали голодные волки… А в полутемных землянках начали болеть маленькие дети, некоторые умирали, но нарождались новые, оповещая всех пронзительным воплем. По случаю маленьких покойников пришлось ладить деревенское кладбище - погост. Батюшка совершил чин освящения участка и нарек кладбище Архангельским.
Прошло несколько лет, деревня обстроилась и в землянках уже не жили, народу стало больше, да и на кладбище крестов прибавилось тоже. Господь пока хранил деревенских от всевидящего грозного ока НКВД, и деревня жила себе по святоотеческим законам Христовым. На речке была устроена мельница на два постава, и жители всегда были с мукой и хлебными припасами. Конечно, пшеница здесь не вызревала, но рожь, ячмень и овес хорошо прижились и давали неплохие урожаи. Самым почтенным человеком в деревне был о.Иоанн. Хлопот у него было много: он был и пастырь, и судья, и врач, и школьный учитель, обучая ребятишек грамоте и Закону Божьему. Меж тем годы брали свое, и батюшка уже ходил, подпираясь посохом, и часто недомогал, но дел своих не оставлял. И, хотя XX век приближался к своему преполовению, у всех деревенских и, в частности, у этих людей, не было паспортов, и они со своими детьми были беглыми рабами своего социалистического государства. Они не были одиноки в своем протесте и бегстве от властей: в Сибирской тайге в те времена было немало тайных скитов, где теплилось христианство, но это были больше старообрядческие общины. Но вот был и случай, когда в лесах скрылась целая община русской православной церкви… Жители межгорья особенно не нуждались в чем-либо. Все, что было им необходимо, производили сами: из золы и жира варили мыло, из серы, селитры и угля изготовляли порох, по вечерам освещались лучиной и восковыми свечами, в кузне из старого железа ковали и ремонтировали все потребное в хозяйстве. Холст на одежду получали из льна. Но были такие вещи, за которыми батюшка снаряжал двоих-троих мужиков в город. Однажды, мужики кроме иголок, ниток, пшеничной муки и церковного вина, привезли вести, что началась война с Германией. Срочно устроили деревенский сход.
"Война - это бедствие народное, - сказал батюшка. - Гитлер - бич Божий, и попущен он на нашу землю за нечестие наше и отступление от Бога. И придется за это народу пострадать и многим быть убиту. Но хотя мы - святой остаток и спрятались от властей, и живем согласно святоотеческому обычаю, но мы - часть русского народа и живем на русской земле, которую обязаны защищать от врага-супостата. И для армии наша деревня выставляет десять мужиков добровольцев. Таков наш оброк перед Богом и людьми. Собирайтесь все молодые и здоровые мужики и тащите из шапки жребий - десять номеров. Кто вытянет с номером, тому идти в город в военкомат". На стол положили шапку с жребиями… Вытянувшие десять номеров встали в стороне, как бы уже отделившись от общины, как бы уже не принадлежавшие себе. Батюшка всех по отдельности благословил иконой, и они пошли в город. Никто из них с войны не вернулся.
Так святой остаток перед Россией не посрамился. В городе об этом случае патриотизма писали в газете, разбирая их историю бегства от несправедливой угрозы наказания и разорения. Начальство уже знало о них, но никто их не трогал и не безпокоил. Конечно, на деревню наложили налоги, да еще забрали на фронт несколько мужиков, но колхоз не устраивали и церковь не разоряли. Наконец-то долгая война закончилась, и в деревне справили Троицу, люди радовались, да и вся природа торжествовала, погода стояла отличная, а о.Иоанн угасал. Были посланы ходоки на отыскание нового священника и фельдшера, что в те времена было нелегким делом. И вот, ранним июльским утром, ходоки, нахлестывая лошадей, въехали на деревенскую улицу. В телеге сидели двое новых людей. Первым был иеромонах Питирим, выпущенный на свободу из лагеря еще в 43-м году и сидевший без прихода. Вторая - улыбчивая девушка в гимнастерке с медалью "За боевые заслуги". Оказалась она демобилизованной военной фельдшерицей Смирновой Нюрой. О.Питирим, еще крепкий, лет под пятьдесят человек, при въезде в деревню легко спрыгнул с телеги, широко перекрестился и, пав на колени, поцеловал землю. В деревне это оценили и решили, что батюшка будет благодатный. О.Питирим уже знал историю святого остатка и понимал, куда его привезли. Фельдшерицу Нюру повели осмотреть болящего о.Иоанна. Старик сидел на своем одре и с хрипом дышал. Вид у него был мученический, глаза плакали, а жилы на шее вздувались и прыгали. Фельдшерица выпустила ему из вены банку черной густой крови и сделала укол камфары. Больному полегчало.
О.Питирим, облачившись, тут же начал служить молебен за здравие с водосвятием. Батюшка, слушая слова молебна, успокоился, одобрительно кивал головой и благословлял старческой рукой о.Питирима и всех собравшихся. Вскоре батюшка уснул, а о.Питирима повели в пещерную церковь. Он сказал мужикам, что это - единственная на всю область действующая церковь. Все храмы закрыты или порушены. Да если и откроют какие храмы, служить в них все равно некому: все священство в области выведено большевиками под корень. Так что ваша, затерявшаяся в тайге, Богом хранимая деревня, воистину есть Святой Остаток.
Взяв в дароносицу запасные Дары, о.Питирим пошел исповедывать и причащать больного. Поскольку батюшка уже говорить не мог, о.Питирим провел глухую исповедь и, причастив умирающего Святыми Дарами, совершил над ним соборование. Батюшка знаками показал, что пора читать канон на исход души. На восьмой песне он перекрестился и предал душу Богу. Народ с плачем стал расходиться по домам. Потеря была велика, умер пастырь добрый, которого чтили больше отца родного. Похоронили его на Архангельском кладбище, поставив на могиле большой дубовый крест…
Вскоре о.Питирим затеял строить большой трехкупольный бревенчатый храм. Мужики острыми топорами и пилами творили просто чудеса, и храм постепенно рос. В старом пещерном храме решили устроить церковную школу, так как со всей области сюда стали приходить молодые и пожилые люди, чтобы от о.Питирима научиться православной премудрости. И он подготавливал их к служению в будущих храмах, каждого по его разуму: кого в певчии, кого в псаломщики, а кого в священники. Еще оказалось, что о.Питирим мог искусно писать иконы, и посему тут же образовался кружок иконописцев. Иконы были нарасхват, за ними приезжали издалека и хорошо платили, что очень помогало в строительстве храма. Вот так от этого святого остатка расходились святые ростки по всей области и, по воле Божией, народная беда беглой деревни обернулась благом.
ИСПОВЕДЬ БЕСНОВАТОГО
Прошлым летом я снял комнату близ станции Сиверская и каждую ночь в два часа рассматривал в морской бинокль красную планету Марс со снежной шапкой на маковке, которая в том году на удивление близко подошла к нашей грешной Земле. Ученые астрономы утверждают, что последний раз она так близко подходила при неандертальцах, 60 тысяч лет назад. Ну как тут не пожертвовать ночным сном для такой диковинки! А по субботам и воскресеньям ходил я в церковь Казанской иконы Божией Матери, где и познакомился с одним странником - малороссом, который шел пешком из Великого Устюга на Полтавщину. Ночевать ему было негде, и я пригласил его к себе.
У меня был куплен кусок свинины, я приготовил хороший ужин и пригласил гостя к столу. Однако, он свинину есть отказался, пояснив: - Не вкушаю я свинину. И не потому что я иудей или мусульманин, а все из-за того, что однажды в мой огород пролез паршивый соседский поросенок. Паршивым я его, конечно, со злости называю, на самом деле, это был хорошо упитанный, розовый, весь налитый молодым жирком веселый и ужасно прожорливый поросенок. Радостно похрюкивая и вертясь юлой, он стал жадно пожирать все, что зеленело и кудрявилось на грядках. Увидев в окно этот грабеж, я понял, что урожай надо спасать, иначе прощай мои труды. Я схватил швабру и с криком: "Ну, погоди, тварь, я тебе сейчас задам трепку!", - выскочил во двор и стал шваброй выгонять разбойника с огорода. Но негодник не желал покидать эти благодатные угодья, уворачиваясь от швабры, он колесил по грядкам, вытаптывая посевы и на ходу хрупая все, что удавалось ухватить. Все же я оказался проворнее и с размаху угостил вора шваброй по хребту. Поросенок заверещал, бросился к проделанному им лазу в ограде и юркнул в дыру. Не переставая вопить, он направился в свинарник, быстро перебирая передними ножками, а задние волоча по земле. Моя жена, выйдя на крыльцо с тазом мокрого белья, увидела покалеченного поросенка и, неодобрительно покачав головой, стала развешивать мокрое белье.
На следующее утро на соседнем дворе ярко горел костер, на котором хозяин ошмаливал вчерашнего поросенка, а жена его - баба лютая и зловредная, грозила кулаком в сторону нашего дома. Снимая высохшее за ночь белье, моя жена обнаружила исчезновение моей любимой клетчатой рубашки, но отнесла эту пропажу на счет проходивших мимо цыган. Что касается соседа, работавшего кладбищенским сторожем и могильщиком, то ни шума ни скандала он не устраивал, справедливо рассудив, что поросенок, потравивший чужой огород, понес справедливое наказание. Но жена его рассудила иначе и, затаив на меня злобу, готовила черную месть.
Через неделю после этого случая, я проснулся посреди ночи от тяжких громовых раскатов, ослепительных вспышек молнии и дробного стука по крыше обложного дождя. По комнате в одной ночной рубашке бродила жена, спотыкаясь о стулья, крестясь и шепча молитвы. Отыскав спички, она затеплила лампадку в божнице и, встав на колени, клала земные поклоны и молила Илию-пророка, чтобы он не кинул молнией в наш дом. В отличие от меня, она была очень богомольна и крепко держалась всех постановлений Православной Церкви. Я же часто смеялся над ней и был равнодушен к вере, как и большинство тогда советских людей.
Но с той грозовой ночи со мной стало твориться что-то необычное: появилось безпричинное безпокойство, нервозность, чувство страха и тоскливое настроение. По ночам меня мучили кошмары, снились мертвецы, дружно гнавшие меня из дома. Я, конечно, и раньше выпивал, но теперь от тоски стал пить по-мертвому, бросил работать. А однажды, плохо соображая, что делаю, полез на чердак и, привязав к балке веревку, повесился…
Очнулся я в больничном коридоре, намертво привязанный к старой железной кровати. Оказывается, вернувшаяся с базара жена, увидела открытую на чердак дверцу, полезла, гонимая предчувствием, и перерезала веревку. Вызвали скорую. Дежурный врач, осмотрев меня, махнул рукой и сказал: "Аминь!" Но все же занялся мной. Несколько часов медики пытались вернуть несчастного висельника к жизни, но душа стремилась расстаться с опостылевшим телом, и только после поясничного прокола я пришел в себя. И долго еще ходил я с лиловым рубцом от веревки вокруг шеи, не мог говорить, а только хрипел.
Жена моя, как-то встретив цыган, стала стыдить их за украденную рубашку. Но всеведующие цыгане сказали: "Ты, золотая, нас не ругай, а кляни свою соседку - киевскую ведьму. Это она навела порчу на твоего мужа: украла рубашку и заставила своего мужа закопать ее в могилу с очередным покойником". Услышав такое, жена просто обомлела. Вбежав домой с белым лицом, бросилась на кровать и залилась слезами. На все мои расспросы - отмалчивалась… А мое беснование все продолжалось. По ночам меня давили черные приз- раки, приказывая мне хриплыми голосами опять лезть в петлю. Жена велела мне ехать в город и у знающих людей расспросить, как избавиться от порчи.
В город я приехал к вечеру, остановился у сродника-свояка. За ужином рассказал о своей беде. Выслушав с сочувствием, свояк посоветовал обратиться к знаменитому психиатру Илье Давидсону, а если тот не поможет, то к экстрасенсу Ивану Брюханову.
Давидсон, оказавшийся сухопарым субъектом с козлиной бородкой, благосклонно меня выслушал, постучал молоточком по коленям и сказал, что чертей, демонов, ведьм, а также и Самого Бога в природе не существует. Все это плоды моего больного воображения, и пора мне уже бросить пить, и неплохо бы заняться спортом. Болезнь же мою назвал дромоманией, то есть - страстью к бродяжничеству. И чтобы разрядиться - посоветовал побродяжничать и попринимать кое-какие таблетки. Я стал пить таблетки и бродяжничать в окрестностях города. Из-за таблеток у меня стали дрожать руки и нижняя челюсть, а собаки, видимо, не перенося бродяг, покусали меня и превратили в лохмотья брюки.
На следующий день я отправился к экстрасенсу. Дверь, ведущая в его кабинет, была увешана табличками, гласящими о трудах и званиях пана Брюханова. Он именовался доктором эзотерических наук, почетным членом Тибетского союза ламаистов, действительным членом ассоциации вука-вука магов озера Чад и т.д. Сам экстрасенс оказался толстым краснорожим мужиком с черной окладистой бородой. Обряжен он был в черную рясу, а на тучном чреве были налеплены звезды каких-то иностранных орденов. Он вперевалочку подошел ко мне вплотную и стал делать руками различные пассы. Я как-то сомлел и упал в кресло. Мне не хотелось, но почему-то я дурным голосом кричал на Брюханова всякие ругательства. Он надул щеки и сильно дунул мне в лицо, потом накапал в стакан чего-то черного и дал мне выпить. Я погрузился в сон. Снилась мне помидорная война в Испании, по улицам ручьями тек томатный сок… Проснулся я в кабинете все того же Брюханова. Он пил чай и погрозил мне пальцем: - Не удалось мне снять с тебя порчу, не помогли даже африканские капли вука-вука… Ищи святого старца-пустынника, может быть, он изгонит из тебя бесов.
Я совсем отчаялся и опустился. Пил по-прежнему и вскоре потерял способность различать: где кошмары видений, а где действительность. В храмы Божии меня не пускали и выталкивали вон, потому что, как только хор запевал антифоны, я становился на четвереньки и выл волком. А когда выносили чашу с Дарами, кто-то изрыгал из меня матерную брань и я бросался с кулаками на священника. Постепенно я оброс волосами, обносился и бродил по улицам, изрыгая мат на всех и вся. Свояк, отчаявшись, выставил меня из своего дома. Я стал побираться. Нищенствовал молча, просто протягивая руку за подаянием. Одежду и обувь находил на помойках. В полях, вдали от людских глаз, я передвигался на четвереньках и жевал траву как древний Вавилонский царь Навуходоносор. О доме и жене своей я совершенно забыл, будто их никогда и не было. Ночевал в канавах, стогах сена, на кладбищах.
Однажды, проходя Черниговскую область, где много святых мест, я вышел к Троицко-Ильинскому монастырю. Так как я не мог открыть рта, чтобы не изрыгнуть матерной брани, то я показывал монахам и богомольцам картонку, на которой было написано, что я ищу старца-пустынника. Но никто ничем не мог мне помочь. Тогда я решил войти в собор в честь Живоначальной Троицы, где была чудотворная икона Божией Матери "Руно орошенное" с чудодейственным истечением слез, но какая-то неведомая сила выбросила меня из притвора на паперть. Я заплакал, тогда из храма вышел иеромонах с кропилом и стал гоняться за мной по двору и кропить святой водой. Я чуть не задохнулся от бешенства и запустил в него кирпичом. Богомольцы сгребли меня и потащили к святому источнику. Вода была ледяная, в ней, погруженные по грудь, сидели мужики и бабы. Из будки вышел иеромонах и позвенел колокольчиком - пора было вылезать. Многие окунулись с головой и побрели к берегу. Но некоторые женщины берегли прически и окунулись лишь по шею. И я увидел, что на их сухих головах сидела целая куча бесов. Я стал кричать, что зря они сидели в святой купели. Оглядевшись, я увидел, что на ближайших кустах и деревьях висят разноцветные тряпочки, ленты, кое-что из одежды, костыли, посохи… Это мода такая у исцелившихся - развешивать что-то в знак благодарности. Мода эта пришла к нам с католического Запада, где у источников и чудотворных икон принято вывешивать серебряные и золотые изображения исцелившегося органа. Бесы, сидевшие во мне, глумились и хохотали. Ко мне направился иеромонах, намереваясь ожечь меня крестом, и я убежал в лес. А ночью опять отправился на поиски неведомого святого старца.
С Украины я вышел в Россию и везде показывал картонку с надписью, что ищу святого старца. Так я вышел к Арзамасу, прошел к Дивееву, но только около Оптиной пустыни я встретил монаха, который посмотрев на мою картонку, спросил: "Ты слышишь ли речь?" Я кивнул. Тогда он перекрестился и посоветовал: "Ступай, мил человек, в Вологодскую губернию на реку Сухону к Великому Устюгу. Там в лесах около Коченьги ищи праведного старца Нила. Если он еще жив, то должен тебе помочь и от бесов освободить". Как только он это сказал, живот мой заходил ходуном, - бесы всполошились, стали срамно ругать монаха. Старик перекрестился и ушел от меня, а я обрадовался, уж если бесы перепугались - значит, вологодский старец жив и поможет мне. На деньги, скопленные в странствовании попрошайничеством, я купил на барахолке приличную одежду, сходил в баню, подстригся. Осталось только найти старца. Где его искать, сказать мог, пожалуй, только священник. Я обосновался около старейшего на севере Гледенского монастыря, что в четырех километрах от Великого Устюга при слиянии рек Сухоны и Юга. На мое счастье, после долгого ожидания, на Успение Божией Матери из монастыря вышел крестный ход. Несмотря на то, что бесы начали давить меня, я приблизился к нему и стал всем подряд показывать свою картонку с надписью: "Где мне найти старца Нила?"
Две добрые женщины рассказали, что отец Нил жив-здоров и объяснили, как до него добраться. В тот же день я доехал до Кочаньги, а потом лесной дорогой двинулся к старцу.
Долго ли близко ли шел. Но вот передо мной лесная келья старца - небольшая изба с пристроенным к ней бревенчатым сараем. На мой докучливый стук в окно из избы вышел высокий благообразный старец явно постнического вида, с большой седой бородой, густыми кустистыми бровями, одетый в старый, закапанный воском подрясник с широким кожаным поясом и наперсным крестом на груди. Отдав мне поясной поклон, он посмотрел на меня проницательным взглядом своих голубых глаз и сказал: "Говори, чтобы я мог тебя видеть". Я открыл рот, и оттуда полилась густая матерная брань на старца и Святую Троицу. "Так ты не один пришел, вас оказывается целая компания, - с улыбкой сказал отец Нил. - А теперь - молчи и терпи, если хочешь быть избавлен от злокозненных бесов. "Сей род изгоняется постом и молитвой", - сказал наш Господь Иисус Христос". Бесы при этом святом имени бурно запрыгали и заворчали в моем чреве.
- Раздевайся до трусов, бери эту старую шубейку, миску для воды и пойдем в сарай.
Сарай был просторный и крепко сбитый. По сухому навозу было видно, что раньше здесь стояли кони. В бревенчатую стену была вделана цепь с железным поясом на конце. Старец надел на меня этот пояс и замкнул висячим замком. Налил в миску воды, принес горсть ржаных сухарей. Потом принес из кельи большие листы бумаги с крупно написанными на них молитвами и прикрепил листы к стене напротив меня.
- Чадо, - сказал он. - Претерпевый до конца той спасется.
С этими словами он запер двери и ушел.
Итак, я, как бешеный кобель, был посажен на цепь, на воду и черные сухари. Я стал лаять, скакать и рваться на цепи. Мне показалось, что у меня даже вырос собачий хвост. Я бранился на старца и угрожал вырвать ему бороду. Устав, я выпил воду, а сухари разбросал. В развешенные по стенам молитвы кидал сухим конским навозом. На шум и крики пришел старец с кропилом и плетью. Став на безопасное расстояние, он сначала кропил меня святой водой, а потом доставал и плетью. Я немного утихомирился, а старец стал беседовать с моими бесами. Они кричали, что так хорошо устроились потому, что я вел свинский образ жизни: курил, пил водочку, в церковь не ходил, в Бога не верил, да еще кормчествовал - гнал тайно самогон и продавал его пьяницам. Да еще кроме жены имел любовницу. А закопанная в могилу рубашка тут ни при чем, поскольку соседка никакая не ведьма, а такая же бесноватая баба, как и тот, в коем мы сидим. Хорошо сидим и не выйдем, и ты, старец Нил, не пугай нас. Бог за беззакония Филиппа попустил нам войти в него для его истязания. Вот и будем мы мучить Филю, пока опять в петлю не залезет.
Старец на это ответил: "Бес свирепый и лукавый, я вместе со Христом Иисусом допеку вас и выгоню из этого грешного страдальца. Так и знай! Я слов на ветер не бросаю".
Бесы ответили ему на это глумливым смехом, свистом и бранью. К утру я ужасно проголодался, потому что всю ночь продрожал под ветхим тулупчиком. Я стал вопить и рваться на цепи: - О, злой старче, принеси мне хоть каких-нибудь объедков, а то я с голоду околею.
Старец долго не приходил, видимо, стоял на молитве. Но вот ворота распахнулись, и старец налил мне в миску воды и посохом подтолкнул ко мне разбросанные во всему сараю сухари. Я жадно грыз сухарь и смотрел в открытые ворота на волю, где шел мокрый снег… После двухнедельного сидения на цепи, на воде и сухарях я ослаб духом и телом, и даже стал понемногу читать развешенные на стенах покаянные молитвы, хотя бесы забивали меня своими нечестивыми криками и удушьем. Бывали у меня недолгие просветления ума, когда я понимал, что страдаю, что наказан за свое неверие и свинский образ жизни, я страстно желал освободиться от своих мучителей и стать достойным сыном Церкви. Но сам, без Божией помощи и помощи старца, ничего не мог сделать. На третью неделю, когда я еще сильнее ослаб телесно, старец освободил меня от цепи и перевел в баньку, где я мог согреться, протапливая каменку, и даже хорошенько помыться.
Старец Нил стал приходить ко мне чаще. Входил он со словами: "Верующий в Сына имеет жизнь вечную; а не верующий в Сына не увидит жизни, но гнев Божий пребывает на нем". Услышав это, бесы прыгали у меня во чреве и глумливо хохотали. Старец осенял меня крестом, кропил святой водой, кадил ладаном и читал запрещательную молитву святого Василия над страждущими от демонов. Он повторял эту молитву по десять раз, кадил ладаном, бросал меня на лавку и давил большой Богородичной иконой "Достойно есть". А если я начинал буйствовать - хлестал меня плетью. "К тяжелой болезни надо и сильное лекарство", - говаривал он. А бесы вопили: "Злой калугере, сидели, сидим и сидеть будем! На что нам выходить, чтобы идти в бездну? Пожалуй, мы можем выйти из этого проклятого грешника, но только в свинью Гадаринскую". "Да где ж здесь взять свинью Гадаринскую, господа черти? А вологодская вам не подойдет?" "Свинья - везде есть свинья. Давай и вологодскую". Тогда старец меня немного подкормил, вернул одежду, деньги и велел в ближайшем селе купить и привести свинью. Я заготовил картонку: "Куплю годовалую свинью" и пошел по селам. Меня принимали за глухонемого, и я вскоре сторговал у одного хозяина порядочную хрюшку. Подгоняя хворостиной, я пригнал ее к старцу. Старец оглядел ее и одобрил: "Совсем как Гадаринская".
А следующее утро в баньке, в присутствии удивленной, сидящей на заду свиньи, старец начал изгнание бесов. И услышал я страшные слова старца: "Я изгоняю из тебя бесов, Филиппе, больной, но возрожденный через святой источник Крещения именем Бога, искупившего тебя Своей драгоценной Кровью, чтобы ты стал очищенным от бесов. Да удалятся от тебя всякие нечистые духи и всякое зло дьявольского обмана, заклинаемый Иисусом Христом, Который придет судить живых и мертвых. Аминь!"
После этих слов меня бросило на пол, и я с криком забился в судорогах, как подстреленный голубь. Изо рта пошел коричневый зловонный дым и вошел в раскрытое рыло свиньи. Свинья вскочила на ноги, глаза ее налились кровью, и она с рычанием стала бросаться на стены и дверь. Дверь, не выдержав напора, распахнулась, и свинья, безпрерывно вопя, большими скачками помчалась в лес.
Старец трижды произнес: "Слава Тебе, Боже, слава Тебе!" И добавил: "А свинью с бесами сожрут в лесу волки". Потом он попарил меня в баньке, привел в свою келью и причастил Святыми Дарами. Всю ночь напролет возносили мы с ним Богу благодарственные молитвы, а под утро легли спать.
Я хотел остаться у старца келейником, но он сказал, что поскольку я был бесноватым, потому, по Евангельской традиции, должен идти домой и рассказывать людям, что сотворил со мной Бог.
ПО СВЯТЫМ МЕСТАМ
Келья моего духовного отца инока Харалампия стояла прямо на древнем грузинском кладбище, среди наполовину ушедших в землю обомшелых каменных надгробий с вязью грузинских письмен. Старец Харалампий называл себя слугой святой равноапостольной Нины - просветительницы Иверии, чьи святые мощи покоились под спудом в древнем, IV века, храме св. вмч. Георгия Победоносца, всего лишь в ста шагах от кельи.
Толстенные стены храма из древней плоской плинфы видели и свирепые полчища гуннов, и пахнущих конским потом и бараньим салом узкоглазых конников Золотой Орды, и лютых персидских огнепоклонников, и хищных чеченов, и кровавых турецких янычар. Все они огнем и мечом прошли через благословенные иверские земли, текущие млеком, медом и вином.
Эти толстые стены зимой хранили летнее тепло, а летом благодатную прохладу. В храме стояла необыкновенная, удивительная тишина. Шаги идущего по коврам священника Мелхиседека Хелидзе, едва ли не такого же древнего, как сам храм, были беззвучны и легки.
Но вот в храм пришел местный крестьянин в черной кахетинской шапочке, с бронзовым от палящего солнца лицом. Остановившись в притворе, он снял свою шапочку, обнажив седую коротко стриженную голову, и, воздев руки к Иверской иконе Божией Матери, сотворил краткую благодарственную молитву. Из-за колонны тихо, словно безплотная тень, вышел о. Мелхиседек и благословил его. Кахетинец поклонился и достал из сумки синюю кастрюльку. Отец Мелхиседек поднял крышку и наклонился. Я почувствовал благоухание горячего чахохбили - великолепного грузинского кушанья из курицы. Оно было одобрено и унесено в трапезную.
Позже, в трапезной, отдавая должное чахохбили и запивая его белым кахетинским вином, мы сидели вместе с о. Мелхиседеком, и он с грустью рассказывал мне: "Много веков, не щадя своей жизни, грузинский народ отстаивал Православную веру, сражался с татарами, персами, турками, чеченами, проливая свою и вражескую кровь. Вера, Родина - вот главные сокровища, которые были у нашего народа. Мы этим были живы. Матери руку младенца складывали для крестного знамения, псалом был их колыбельной. Уста наших женщин шептали молитву, когда они творили тесто для хлеба. На наших одеждах были вытканы кресты. Вся наша жизнь от колыбели до могилы были освящена православной верой, и сладкое имя Христа, Божией Матери и святого Георгия всегда было в наших сердцах. Не то теперь. Злые наступили времена. Коммунисты вытравливают из народа веру. У людей появился идол - деньги, богатство. Все стараются наживаться, копить, строить роскошные дома, покупать дорогие вещи, машины. В старину, когда грузины жили бедно, когда они ютились в простых саклях и даже землянках, когда питались скудно и носили простую, домашней работы одежду, вера была сильна, и честь берегли смолоду. После этой войны грузины начали богатеть, а вера их стала хиреть. И почему это? Потому что, подобно древним евреям, наш народ стал поклоняться не истинному Богу, а маммоне. И я плачу и скорблю о нашем народе, чтобы его не постигли за это отступление от Бога страшные казни, какие свершились над еврейским народом.
Посмотри, генацвале, как мало теперь ходит в храм людей. Коммунисты закрыли наш храм в тридцатые годы. Видишь, из окна видны корпуса? Это все монашеские келии. Здесь до революции был женский монастырь. Много в нем обитало монахинь. На освящение новой монастырской церкви приезжала сама вдовствующая Императрица. Я ее встречал и говорил по-русски. Тогда мало кто из грузин знал русский язык. А я окончил Духовную Академию в Петербурге. Да-да, по первому разряду окончил, кандидатом богословских наук. Вот и знак есть".
Действительно, у о. Мелхиседека к наперсному кресту на малой цепочке был пристегнут серебряный академический знак.
"Так вот, монастырь в одночасье закрыли, монахинь разогнали, а в корпусах устроили районную больницу. Церковь внутри разорять не стали, так как это национальная и историческая святыня, но в больнице не хватало столов, и завхоз приказал взять из церкви большую чудотворную икону Иверской Божией Матери, чтобы сделать из нее стол. Сыновья завхоза, два взрослых балбеса-комсомольца, сначала вдоволь поиздевались над святым образом: ковыряли ножом глаза, полосовали икону вдоль и поперек. Вначале этот стол поставили в перевязочную, но целый день сюда приходили монахини, плакали и просили выставить его в коридор. Главный врач смилостивился. Икону вынесли из перевязочной. После целый день можно было видеть, как шли друг за дружкой монастырские сестры, залезали под стол и молились Матушке Царице Небесной Иверской. Так продолжалось многие годы.
Уже после войны, когда гонения на церковь ослабли, я ходил по селам и городам, собирая у народа подписи на открытие храма. Собрал десять тысяч подписей. Разрешение давала Москва. Много раз мы ездили с монахиней матушкой Ангелиной к чиновникам в Москву, возили большой магарыч. Растратились дотла. Я продал все, что можно, кроме своего дома. Матушка Ангелина продала кормилицу корову и еще что-то.
Наконец, получили разрешение на открытие церкви. Забрали из больницы этот стол. Завхоз спорить не стал, отпустил, но это не тот завхоз, а уже новый. Прежний умер от гангрены ног. Вначале одну ногу ему отрезали, затем другую. Когда лежал в больнице, часто из палаты подползал к этому столу и молился, плакал, просил прощения, но все же умер. А сыновья его, которые изрезали икону ножом, на похоронах напились и сверзились в пропасть; сгорели вместе с машиной так, что и хоронить-то нечего было.
А Иверская икона Божией Матери потрясала своей благодатностью и красотой. Чудесней этого списка Иверской я не видел. Но когда в храме зажигали электрический свет, смотреть на икону без слез было невозможно, так она была обезображена нечестивой рукой безбожников. Когда же перед иконой горели восковые свечи, она чудесно преображалась. Следы порезов и ударов исчезали, от нее нельзя было глаз отвести. Воистину: райских дверей отверзение! Это была красота неземная, проникающая до глубины души и вызывающая в ней какой-то особый трепет.
Мой духовный отец, смиренный инок и древодел Харалампий, как только входил в храм, протягивал к ней руки, светлел ликом и пел, никого не замечая: "Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице".
А храм был - удивительный. Стены от самого пола, весь купол и потолок были расписаны яркими красочными фресками. Здесь был и Ветхий, и Новый завет и еще какие-то сюжеты, мною никогда не виденные. Например, "Оклеветание", где перед связанным Христом стояли иудеи-лжесвидетели с хартиями в руках и читали их. Или большая белая птица пеликан, оранжевым клювом разрывающая себе грудь и струйкой алой крови напояющая своих птенцов.
Храм был освящен во имя вмч. Георгия Победоносца - двоюродного брата св. равноап. Нины.
Ах, Нина, золотая Нинушка! Это самая древняя святая на всей территории Российской империи. Только Рим да Иерусалим могли соперничать по древности своих святых с крохотным селением Бодби около городка Сигнахи, как орлиное гнездо, вознесенным на скалы.
Св. равноап. Нина родилась в Каппадокии. Это бывшая Восточная Римская империя - Византия, а теперь - Турция. Ее отец Завулон был родственником св. вмч. Георгия, мать Сусанна - сестрой Иерусалимского Патриарха. Отец подвизался в пустыни Иорданской, мать стала диакониссой при храме Гроба Господня. С детства Нину воспитывала старица грузинка, рассказывавшая, что Грузия еще не просвещена светом христианства. Св. Нина близко к сердцу приняла рассказы своей няньки и стала молиться Божией Матери, дабы Та сподобила ее увидеть Грузию обращенной ко Господу. Молитва была услышана: Пречистая Дева явилась Нине и вручила ей крест, сплетенный из виноградной лозы, со словами: "Возьми этот крест, он будет тебе щитом и оградою против всех видимых и невидимых врагов. Иди в страну Иверскую, благовестуй там Евангелие Господа Иисуса Христа, и обрящешь у Него благодать. Я же буду тебе Покровительницей". Этот крест сохранился до наших времен в Тбилисском кафедральном соборе "Сиони".
Св. Нина пришла в Грузию в 319 году и с Божией помощью множество язычников обратила в христианство. Сам царь грузинский и его семья крестились во Христа, и православная вера распространилась во все пределы Иверии. Исполнив меру дел своих, св. Нина с миром отошла ко Господу в 335 году и погребена в храме селения Бодби. Все это сказано вкратце, на самом деле на пути в Грузию из Иерусалима, да и в самой Грузии св. Нина претерпела много скорбей и мучений и не раз была близка к гибели от диких и злобных кавказских язычников.
Усыпальница св. Нины была в правом церковном приделе в небольшом узком помещении. На каменных плитах пола покоилось высокое, примерно до пояса, резное надгробие из белого итальянского мрамора. На стене в изголовье - икона Божией Матери "Знамение", по преданию подаренная храму св. новомученицей Елизаветой Федоровной (сестрой последней императрицы). В одном месте надгробья была большая щель, через которую можно было разглядеть на каменном полу древнее мозаичное изображение св. Нины, все изрубленное ятаганами и исколотое копьями еще в средние века турецкими янычарами. Сверху на надгробье под толстым богемской работы хрустальным стеклом был образ св. Нины во Успении, великолепно написанный в конце XIX века приехавшим из Петербурга знаменитым академиком живописи. Святая изображена как бы спящей, голова покоится на малой белого атласа подушечке, вокруг нежное золотистое сияние. Лик спокойный, уже неземной, веки с длинными темными ресницами опущены, на святых устах кроткая улыбка. Сама в голубом с белой оторочкой хитоне, нежная рука с тонкими прозрачными перстами прижимает к сердцу святое Евангелие. Из-под хитона виднеются туфельки из кремовой парчи.
Невозможно описать чувство, с которым я первый раз вошел в усыпальницу. Необыкновенный тонкий аромат, глубокая тишина, не простая, а именно такая, какая присутствует в святых, Богом хранимых местах. Сладкая тихая радость охватила душу, нежная рука сжала сердце. Я упал на ковер к подножию надгробья и плакал, плакал радостным покаянным плачем. Ах, Нина, Нинушка, что ты делаешь с нашим сердцем?! Какая сила исходит от тебя, лежащей там, внизу, на высоком каменном ложе без малого тысячу семьсот лет!
Отец Мелхиседек рассказывал, что жадные турецкие янычары, полагая, что в подземелье храма можно поживиться спрятанными сокровищами, начали подкапывать фундамент церкви, и когда пробили дыру в подземелье, оттуда внезапно пыхнул язык синего пламени и ослепил нечестивцев. Сардар-паша, их начальник, приказал заделать отверстие и больше не подходить к церкви, чтобы не навлечь гнев Аллаха, а слепых янычаров приказал сбросить со скалы в пропасть.
При мне в храм привели молодую грузинку, страдающую сильными головными болями. В усыпальнице были паломники, и больная, дожидаясь своей очереди, в изнеможении встала у стены перед входом и прислонилась головой к иконе Божией Матери. Она стояла, закрыв глаза, и терпеливо ждала, морщась от боли. Вдруг я услышал легкий вскрик. Женщина стояла прямо и обеими ладонями сжимала голову. Потом она стала радостно плакать и быстро-быстро говорить по-грузински, целуя икону. Отец Мелхиседек, пояснил мне, что женщина исцелилась от боли. Действительно, впоследствии она приходила в храм совершенно здоровой.
Расскажу еще один чудесный случай помощи в исполнении желания от Божией Матери и св. Нины, в коем, по воле Божией, пришлось участвовать и мне. Однажды на Пасху, еще в семидесятых годах, в петербургском Князь-Владимирском соборе, высокая, стройная, вся в черном, как монахиня, молодая девушка пожаловала мне освященное яичко. Я сидел в углу у печки с костылями в руках, и она, вероятно, приняла меня за убогого нищего. Я принял подарок, поблагодарил ее, поздравил с Великим праздником, и мы познакомились.
Я уже был далеко не молод, и в Православии довольно давно, но степень духовного совершенства, глубина веры, богатство знаний Священного писания и Отцов Церкви поразили меня в этой девушке. И мне, старому, было чему поучиться у нее, особенно стойкости в вере и верности догматам Православия. Вообще она была необыкновенно одаренной. Ей легко давались языки: церковнославянский, греческий, древнееврейский и английский она знала великолепно. Языки изучала для того, чтобы в подлиннике читать Ветхий и Новый Завет. Она имела редкий апостольский дар различения ду1хов, видела в темноте и слышала через стены. Ее звали Катя. Эта "Екатерина Премудрая" постоянно постилась, чтобы быть всегда готовой принять причастие на случай смерти, и сколько я ее знал, всегда была в глубоком покаянном настрое. Ее духовный отец архимандрит Кирилл (Начис), к которому она каждый месяц ездила в Мариенбург в Покровскую церковь, почему-то считал Катю юродивой и велел ей сидеть дома и клеить коробочки. Дома она не сидела, но из послушания клеила коробочки по ночам, и когда она покинула наш город, в комнате ее в углу осталась целая гора этих коробочек.
Как она жила раньше, не знаю, но лицо ее светилось как-то изнутри, весь ее облик был иконный: одухотворенный лик и прекрасные кисти рук с длинными ровными пальцами. Она беззаветно любила Божию Матерь, собирала все Ее иконы и сама, украшаясь этой любовью, становилась похожей на Нее. Когда я ее хвалил, говорила мне: "Не хвалите меня, бесная я, бесная". С утра до вечера она обитала в Князь-Владимирском соборе. Себе на хлеб зарабатывала тем, что брала на дом английские технические переводы. Часто в ночь выходила из дома и искала на улицах подгулявших девиц. Приводила их к себе, отмывала в ванной, протрезвляла крепким кофе, и затем наставляла в Законе Божием, читала им святое Евангелие и вела их к покаянию. Катины одежные шкафы были пусты. Свою одежду она раздала нищим, а сама зимой и летом ходила в темных легких одеждах.
В то далекое и еще спокойное время почти каждое лето я уезжал к абхазским старцам-пустынникам и в Кахетию к цельбоносным мощам св. равноап. Нины - просветительницы Грузии. В один из моих отъездов Катя дала мне письмо к св. Нине и сказала, что я могу прочитать его. Письмо было удивительное и содержало просьбу ко св. Нине, чтобы она умолила Божию Матерь помочь Кате оказаться на Святой Земле, в Иерусалиме. Идея по тем временам фантастическая и неосуществимая, так как железный занавес отделял Россию от внешнего мира. Но велика была вера у Катерины Премудрой, и было Кате по вере ее. Еще в письме, по своему смирению, она просила Божию Матерь, чтобы ей самой последней из людей войти в Царствие Небесное. Я посмотрел в ее чистые кроткие глаза и ничего не сказал. Что я мог тогда сказать? Ей, вероятно, виднее.
Когда я приехал в Грузию, все кругом цвело, благоухало, на все лады распевали птицы, а по ночам на полянах в траве и в лесу светились зеленоватым мерцающим светом тысячи светлячков. Из Сигнахи пешком по горной дороге мимо гигантских платанов и темно-зеленых кипарисов я спустился к храму св. вмч. Георгия. В храме после всенощной было пусто, пахло свечами и кадильным ладаном, и монахиня матушка Ангелина доканчивала свои дела у свещного ящика. Я прошел в усыпальницу св. Нины и, помолившись, опустил в щель мраморного надгробья Катино письмо. Оно упало прямо на скрещенные на груди руки древнего мозаичного изображения святой. Я вышел из храма вместе с монахиней, и она большим старинным ключом заперла церковные двери.
Утром рано я попросил матушку Ангелину пораньше открыть храм. Она открыла и встала на своем обычном месте у свещного ящика. Со страхом Божиим я вошел в настоенную ночной тишиной усыпальницу. Заглянул в щель надгробья в надежде увидеть письмо, но его там не было. Я не ожидал этого и от испуга похолодел. Что это?! Чудо, или мне все это приснилось? Но письма не было. Произошло то, что средневековые мистики-схоласты называли аннигиляция, то есть полное исчезновение материального предмета без видимых материальных воздействий на него. Непонятный трепет охватил меня. Я знал, что велика у Бога св. Нина, но такого я не ожидал. Отца Мелхиседека уже не было в живых, и я решил молча хранить эту тайну. Вышел из храма, сел на траву, стал вспоминать все необыкновенные происшествия, какие случались здесь со мною. Так, в один из первых приездов сюда ночью меня охватил безумный страх, и я позорно бежал отсюда. Отец Харалампий сказал, что такие случаи здесь часты с теми, кто по греховности своей не угоден св. Нине. Было со мной здесь и нечто обратное, когда я не мог уехать из Бодби. Попрощавшись со старцем Харалампием рано утром, я выходил на дорогу и шел к автостанции в сторону Сигнахи, но вдруг меня останавливал какой-то невидимый упругий барьер, который я не мог преодолеть. Я возвращался назад в Бодби к иноку Харалампию, который говорил мне: "Значит, ты еще недомолился. Святая Нина еще не отпускает тебя. Иди и читай у гробницы ей и Божией Матери акафисты". И так было до трех раз, пока я не был отпущен.
Катя после этого случая с письмом тоже ездила к св. Нине и после говорила мне, что там так хорошо, так утешно, что можно прожить всю свою жизнь.
Прошло двадцать лет с тех пор, как Катя уехала из России. Вначале она жила при монастыре в Лос-Анджелесе, где подвизался знаменитый иеромонах Серафим Роуз, а через несколько лет уехала на Святую Землю, в православный Горненский монастырь. На монастырь тогда были частые нападения врагов Христовых: то гранату через ограду бросили, то злодейски зарезали двух монахинь. Катя тогда тоже пострадала. Ее столкнули с высокой и крутой каменной лестницы, и она получила множественные травмы, после чего три месяца пролежала в больнице. После выписки из больницы она перешла, по благословению, в юрисдикцию Иерусалимского патриарха, приняла постриг с именем Иоанна и обосновалась в монастыре, что на Сорокадневной горе около Иерихона. Эта гора называется еще горой Искушения, где сатана искушал Господа нашего Иисуса Христа. Монастырь очень древний и принадлежит Греческой Церкви. Летом там страшное пекло, солнце раскаляет камни так, что до них не дотронуться, появляются тучи москитов, кругом унылая голая пустыня, окруженная такими же унылыми голыми меловыми горами. Зимой свищут холодные ветры и поливают дожди. Монастырь расположен высоко, и за водой надо спускаться вниз.
Вот так и живет там профессорская дочка Екатерина Премудрая. В Питере она все болела, чахла, мучилась и физически, и нравственно. Но там, в этой гибельной пустыне ее просто не узнать. Она стала крепкой духом и телом, энергичной и деятельной игуменьей. О своих болезнях она просто забыла, и благодать Господня почила на ней.
Мой знакомый недавно совершил паломничество на Святую Землю. Я позвонил ему и спросил, был ли он на Сорокадневной горе и видел ли игуменью мать Иоанну. Он ответил: "Она даже сама водила паломников по всему монастырю и много и интересно рассказывала. Какая это светлая личность! Меня очень поразило, что она, гречанка, так великолепно владеет русским языком". "Послушай, - сказал я, - она не гречанка. Это наша русская Катя, прихожанка Князь-Владимирского собора, бывшая жительница Петроградской стороны".
На этом свое повествование заканчиваю, а вам всем желаю доброго здравия, мирности душевной и спасения во Христе. Будьте Богом хранимы!
ЧЕЛОВЕК НА ВОЙНЕ
Михаила Ивановича Богданова призвали в действующую армию в начале 1943 года, хотя ему было уже под пятьдесят. Но к тому времени немцы порядочно обезкровили нашу армию: убитым, раненным и плененным счет шел на миллионы. Поэтому и стали брать стариков. Михаил Иванович когда-то прошел медицинские курсы по оказанию первой доврачебной помощи пострадавшим и, отправляясь на сборный пункт военкомата, захватил с собой это свидетельство о медицинской подготовке. Он был глубоко верующим православным человеком. И вера эта была не просто приложением к жизненному укладу, это был воистину православный образ жизни. Вся его многочисленная семья, состоящая из простых немудреных людей от мала до велика, вся она жила в ритме православного недельного и годичного церковного круга. Утренние и вечерние молитвы справляли всей семьей, мясоеды сменялись постами, тихо и благоговейно отмечали все церковные праздники и события.
И когда в военкомате отцы-командиры, посмотрев его медицинский документ, зачислили Михаила Ивановича в санинструкторы, он был вне себя от радости, что ему не придется убивать, а потому он не нарушит Божию заповедь - НЕ УБИЙ. Но война есть война, и ему волей-неволей пришлось убивать, чтобы самому не быть убитым.
В начале лета Михаил Иванович со своей дивизией оказался на Орлово-Курском направлении. Был он сметливым и расторопным русским человеком, и поэтому перед каждым боем старший врач полка вызывал его к себе и вместе с ним прикидывал санитарные и безвозвратные потери живой силы, т.е. тех, которые еще пили, ели, писали домой письма, смеялись, курили, читали. Кто-то из них завтра, расчлененный взрывом, превратится в разбросанные грязные куски мяса, которые будет собирать в пятнистую плащ-палатку похоронная команда, кому-то оторвет ногу, кого-то хрипящего, с кровавой дырой в боку, понесут на носилках. И все это на казенном языке называется "санитарные потери".
Сражение летом 1943 года на Орловско-Курской дуге было сущим адом. Земля буквально кипела и вздымалась от разрывов снарядов и мин и бурно перепахивались гусеницами тысяч сшибающихся русских и немецких танков. И среди этой скрежещущей и взрывающейся стали в лавине огня металась слабая человеческая плоть, такая уязвимая, страстно желающая жить, но в этом дьявольском огненном котле предаваемая только смерти.
И так изо дня в день, то ведя бои, то маршируя в походном строю по грязным болотистым дорогам, оставляя лежать в земле погибших товарищей, дивизия, в которой служил Михаил Иванович, пройдя с боями Белоруссию, вошли в пределы Польши. В Польше также продолжались ожесточенные бои со стойкими солдатами вермахта, которые все еще были твердо верны присяге, генералам и своему "великому" фюреру. Это была одна из лучших армий мира, но все же сила силу ломит, и немецкая армия, бешено сопротивляясь, медленно откатывалась на запад. А Михаил Иванович, уже с широкой лычкой на погонах, в звании старшего сержанта, по-прежнему вызволял раненых с поля боя.
В один из тяжелейших дней жесточайших боев с противостоящей отборной дивизией СС "Галичина" наша контратака захлебнулась и наступило затишье. То здесь, то там кричали раненые, по полю, пригибаясь, побежали санитары. Михаил Иванович где по-пластунски, где перебежкой передвигался по полю боя. Миновав обширную воронку, он приметил ее для гнезда, куда можно будет стаскивать раненых. Он подползал то к одному, то к другому лежащему телу и быстро определял, кто жив, а кто мертв. Наскоро остановив кровотечение и перевязав, он стаскивал раненых в воронку и, сделав десять ходок, заполнил ее ранеными бойцами. Отдышавшись, весь в испарине, он открыл свою фельдшерскую сумку и, достав всякую медицинскую снасть, начал кого подбинтовывать, кому поправил жгут, кому сделал укол обезболивающего.
"Эй, дядя, смотри, эсэсовцы идут!" - хрипло прокричал один из раненых. "Кто может стрелять, ко мне", - скомандовал Михаил Иванович. Таковых нашлось только двое. Группа эсэсовских автоматчиков, пригнувшись, приближалась к воронке. "Ох, грех! Сейчас учиню смертоубийство, - лихорадочно думал он. - Вот ведь держался доселе, а теперь надо их отогнать, надо спасать своих". Сколько раз он видел расстрелянных в гнезде раненых вместе с санитаром. "Господи, прости меня окаянного", - прошептал он, прилаживая к плечу приклад автомата. Эсэсовцы успели уже подойти довольно близко. И он полоснул по ним длинной очередью. Некоторые упали, сраженные, остальные залегли. Началась перестрелка. Михаил Иванович метнул в сторону врага две лимонки. После взрывов немцы ответили тоже гранатой, которая точно упала в воронку. Граната была удобная для броска, с длинной деревянной рукояткой, она зловеще шипела. Санитар быстро швырнул ее назад. Граната, не долетев, взорвалась в воздухе.
"Гля, братцы, немцы отползают, вот уже побежали назад! - прокричал кто-то из раненных. - Вот и наш взвод на помощь бежит!"
Когда была возможность, Михаил Иванович уходил помолиться в небольшую рощицу. Он ставил на пенек медный складень Деисусного чина и горячо, со слезами, молился - и за живых, и за убиенных, и за наших, и за немцев. Как-то раз, направляясь в рощицу, в канаве у проселочной дороги он заприметил труп немецкого солдата. Это был совсем молодой паренек. Лицо его, уже чуть тронутое тлением, было искажено предсмертным страданием.
Михаил Иванович сходил за лопатой и стал копать могилу. Свалив труп в яму и бросив на него каску и винтовку, он засыпал тело, аккуратно подровнял могильный холмик, прочитал над ним краткую заупокойную литию и пошел прочь. Через полчаса, когда он на пеньке выпрямлял проволочные шины, необходимые для раненных в конечности, его вызвали к батальонному комиссару. "Богданов, мне доложили, что ты похоронил фрица". "Зачем ты его закопал, из санитарных соображений или из жалости?" "Из жалости". "Значит, ты пожалел врага?" "Значит, пожалел. Это уже не враг, это убиенный человек, и его надо предать земле, ведь он тоже Божие создание". "Ты что, верующий?" "Да, верующий!" "Так ведь Бога нет!" "Товарищ комиссар, что нам об этом говорить. Смерть витает над нами. Сейчас мы живы, а завтра нас тоже, может быть, уже закопают". "Ладно, Богданов, чтоб это было в последний раз. Солдат должен ненавидеть врага - и живого, и мертвого. Ты понял?!" "Так точно, понял". "Но все же ты должен понести наказание. За спасение от врага десяти раненых бойцов ты был представлен к ордену "Слава", но за твой недостойный поступок придется представление к ордену отменить".
Михаил Иванович шел, грустно размышляя: "Бог с ним, с орденом, зато доброе дело сделал, убитого похоронил". Около санитарной палатки рядком на бревне сидели и курили легкораненые. Перед ними с винтовкой за спиной стоял незнакомый мордастый солдат и о чем-то оживленно с ними разговаривал. Михаил Иванович подошел и прислушался. "Так вот она, - говорил мордастый, - Богородица, была простая баба. Ну, родила она Христа, выполнила свое предназначение и шабаш! А вот православные ее в Царицы Небесные зачислили". От этих слов и поношения Владычицы у Михаила Ивановича все закипело в груди. "Постой, что ты мелешь, дурак ты этакий?! Ты что - баптист?" - наскочил он на нечестивца. "Ну, хотя бы и баптист, а что такое?" "А вот, что такое!" Старый пожарник, размахнувшись, так вломил обидчику Богородицы, что тот, громыхая винтовкой, покатился по земле. "Ну что ты пристал?" - вытирая красные сопли, заскулил баптист. Михаил Иванович поднес к его носу кулак величиной с небольшую дыньку и прокричал: "Убирайся отсюда, если я тебя еще раз здесь увижу, то все кости переломаю! А вы, ребята, сидите, уши развесили и врага Христова слушаете. Нехорошо…"
В районе реки Вислы, продолжались тяжелые, изнурительные бои. Михаил Иванович до того замотался, что спасался только тем, что, когда было немного времени, садился где-нибудь в сторонке и творил Иисусову молитву. Если бы не эта молитва, то он, доведенный до предела ежедневным зрелищем страдающей человеческой плоти, изуродованной и умирающей юности, наверное, тронулся бы умом. Хотя сам он уже не выносил раненых с поля боя. Ему присвоили звание младшего лейтенанта, и он теперь имел под своей командой взвод санитаров. Его делом была сортировка и эвакуация раненых. Целый день, обходя шеренги лежащих на носилках бойцов, он занимался оценкой их состояния. В сумке у него имелся целый набор цветных карточек, которые он прикреплял к повязкам: красные - срочная хирургическая помощь, желтые - во вторую очередь, синие - в третью.
Его полк, неоднократно почти полностью терявший весь свой личный состав, постоянно пополнялся. Бывало и так, что от полка оставалось полковое знамя, командир полка и фельдшер Богданов. Видно, по его молитвам, Господь и Ангел Хранитель берегли его, так что он даже ни разу не был ранен. За тяжкий труд на поле боя, за спасение около сотни раненых он получил два ордена Славы, Красную звезду, орден Отечественной войны и медали. Как-то, предельно утомленный, он заснул в палатке. И вот во сне видит, как из урочища Волчий ляс, вблизи немецких позиций, выходит ветхий старец - схимник с посохом, с куколем на голове. Он тихо ступает по минному полю и, встав около пенька, говорит Михаилу Ивановичу: "Рабе Божий Михайло, прииди завтра сюда на сретение со мной, и я поведаю тебе, как спасти свою душу и сохранить жизнь". Михаил Иванович как бы ему отвечает: "Честный старче, как же я приду на сретение с тобой, если там - минное поле?" "Приходи, не бойся. Эти мины не про нас поставлены". "А кто ты, старче?!" "Когда придешь, скажу". "А вот, я тебя сейчас ожгу крестным знамением и посмотрю: от Бога ты пришел или от лукавого! - Михаил Иванович три раза крестит старика, тот не исчезает. - Значит, от Бога ты пришел. Ну и я тогда завтра приду в урочище Волчий ляс".
На следующий день в боях случилось затишье, и Михаил Иванович отправился на встречу. Вот начинается минное поле, а вдали полянка с пеньком, которую он видел во сне. Он три раза перекрестился и, откинув всякое сомнение, тихой стопой двинулся к пеньку. Ему не раз приходилось вытаскивать раненых с заминированных полей, и у него уже выработалось тонкое чутье, куда безопаснее ступить, он по каким-то ему одному ведомым признакам различал, где земля была тронута, а где нет.
"Вот искушение! - думал он. - И куда же я прусь? Или ноги мне оторвет, или в плен попаду. Неужели я спятил? А ну, как старик не придет. Нет же, раз старец сказал, я должен выполнить послушание". Он перестал сомневаться и стал громко творить Иисусову молитву. Так незаметно и благополучно подошел он к пеньку и сел. Из леса появился монах. Он был такой, каким являлся ему во сне. Лицо его скрывал низко опущенный куколь, облачение схимника волочилось краями по земле. Монах приближался, словно бы скользя по земле. Приблизившись, он осенил Михаила Ивановича крестным знамением и благословил его, после чего заговорил тихим гласом: "Я пригласил тебя сюда, на это опасное поле смерти, чтобы нашему сретению никто не помешал. Я знаю, что силы твои на исходе, что ты смертельно устал от войны, что тебе, православному, во сто крат тяжелее здесь быть, чем безбожникам… Знаю, что ты задумал недоброе, чтобы выйти из войны. Эти помыслы у тебя возникли от отчаяния и усталости. Не делай этого! Если сделаешь, то погибнешь сам и рассеется и погибнет твоя семья. Крепко молись и терпи, войне скоро конец. И ты невредимым вернешься домой и долгие годы будешь жить на белом свете, хваля Господа". "Скажи, кто ты?" "Я - игумен Сергий". "Живой или дух?" "Как видишь, живой". Монах скрылся в лесу.
Михаил Иванович в оцепенении сидел на пеньке. Двое снайперов с миноискателями на плече проходили по краю минного поля. Один остановился. "Слушай, Кузьма, кто-то из наших сидит на пеньке как раз посередке минного поля. Ну-ка, дай биноклю. Это же наш полковой фельдшер. Иваныч, куда ты вперся, старый мерин! Здесь минное поле! Как ты прошел? Ангелы тебя что ли перенесли?! Не вставай! Мы сейчас к тебе проход сделаем… Ну, здорово!.. С тебя банка спирта… Пойдем отселева. Ступай за мной шаг в шаг".
Старик, посмотрев с лукавинкой на своих спасителей, заголосил: - Ой, братцы, как же это меня не разорвало?! Какое-то помрачение нашло. Красивая полянка. Увидел, сердце зашлось. Поперся. Даже не подумал, что здесь минная заградзона. Но Бог сохранил". "Бог-то Бог, да и сам не будь плох. А сохранил тебя потому, что ты знаешь, как передвигаться по минному полю".
Слушая Михаила Ивановича, я спрашивал: "Да было ли это въяве, или, может, это призрак какой?" Он отвечал, что в то время дошел до крайности в психическом и физическом состоянии, и ему было безразлично, погибнет он на минном поле или нет. И еще, он не мог определенно сказать, что было вначале: встреча со старцем или сон. "Ну, а старец был?" "Был". "Настоящий или призрак?" "Настоящий. После я узнал, что в урочище был Православный скит. В Польше тоже есть русские православные люди, но я думаю, что ко мне выходил сам прп.Сергий Радонежский".
Когда еще только вошли в Польшу, Михаил Иванович вспомнил, что в Первую мировую войну в Галиции раненых приспособились вывозить с поля боя на двуколках. А вспомнил потому, что у одного хозяина-поляка увидел такую крепкую двуколку и договорился обменять ее на лошадь. Он оставил себе пегую мослатую кобылку. Она была смирная, крепкая, послушная, и хорошо ходила в двуколке. Дело у Михаила Ивановича пошло споро: он собирал раненых, грузил в двуколку и быстро увозил. Немецкие снайперы охотились за ним, но Господь его хранил: один раз пуля попала в медаль "За отвагу", прямо против сердца. Но пуля так и застряла в медали, вызвав лишь на груди багровый кровоподтек. А однажды вытащил с поля боя солдата, которому немецкая мина небольшого калибра, выпущенная из миномета, попала в плечевой сустав и, не разорвавшись, застряла там: спереди торчал стабилизатор, сзади головка. Сделав солдату обезболивающий укол, он прочитал молитву: "Жывый в помощи…" Перекрестился, перекрестил раненого и мину и с Иисусовой молитвой удалил взрыватель. За это его представили к ордену Отечественной войны II степени.
Однажды, проходя мимо артиллерийской батареи, он остановился и наблюдал, как пожилой артиллерист-наводчик отливает из олова ложки. "Ловко, брат у тебя получается, - похвалил его Михаил Иванович. - Сделай и мне такую". Наводчик поколдовал над своей снастью и вскоре подал Михаилу Ивановичу еще горячую ложку. "Знатная ложка, - сказал тот. - Дай Бог тебе дойти до Берлина и живым и невредимым вернуться до дома, до хаты".
И вот сейчас, хлебая этой ложкой щи или продовольствуясь горячей кашей, я всегда вспоминаю моего дорогого Михаила Ивановича, который учил меня доброте, наставлял в православной вере и любил рассказывать Жития святых или что-нибудь из Пролога. Он был из крестьян Нижегородской губернии и Жития святых рассказывал так: "И узнав о чудесах и исцелениях, которые творит Христос, прокаженный Эдесский царь Авгарь вызывает своего личного фотографа и приказывает ему: "Садись на самого быстрого ослятю, скачи в Иерусалим и сфотографируй батюшку Иисуса Христа, да быстрее, а не то голова с плеч".
Михаил Иванович участвовал со своей дивизией в штурме Берлина, он опять взялся выносить раненых из-под огня. Хотя он уже был старик, но силушки ему было не занимать. Был он силен и телом и духом, этот русский человек. После взятия Рейхстага, он расписался на его стенах: "Разумейте языцы и покаряйтеся, яко с нами Бог! Михаил Иванович Богданов из Ленинграда".
Старик уже успокоился на Серафимовском кладбище. Умирая, он плакал и говорил: "А помилует ли меня Господь? А ну, как не помилует?" После отпевания и погребения игумен Прокл сказал: "Вряд ли ему будет отказано в Царствии Небесном, напрасно он безпокоился перед кончиной". Помню, еще за месяц до исхода я просил Михаила Ивановича, Бог веси каким образом, дать мне знать оттуда, как и что там. Но он твердо сказал, что между "вами и нами" ТАМ стоит непреодолимая преграда, и передать сообщение с того света невозможно. Но, видно, для русского солдата нет непреодолимых преград, и как только закончили по Псалтири читать Сорокоуст, так явился он мне во сне, свежий видом и полный сил, почему-то в небесного цвета иерейском облачении, поправляя которое большой крестьянской рукой, сообщил, что повышен в звании, что на новом месте все как надо, приняли хорошо, и довольствие идет как положено, и уже успели побывать в гостях у Владычицы. Проснувшись утром, я вспомнил этот сон. Мне было приятно и радостно, что ТАМ так уважают старого солдата. Вечная тебе память, русский солдат, прошедший через огонь страшной войны. Вечная тебе память!
ВЕЧЕР НА ИВАНОВОМ ПОГОСТЕ
(Рассказ путника)
Зимой на Северо-Западе России дни стоят короткие, с воробьиный нос, а ночи длинные, темные и морозные, наводящие тоску и уныние - особенно в лесных деревнях и погостах. Здесь - настоящее сонное царство. Спит лес, засыпанный снегом, спят реки, покрытые толстым льдом, спят деревеньки, по самые окна погрузившиеся в сугробы. На проводах вдоль шоссе висит сверкающий иней, на деревянных столбах снежные шапки. А если приложишь ухо к столбу, услышишь гудение: гудит и гудит столб напряженно и безостановочно…
И вот, в эту глухую февральскую пору, да еще под вечер, пришлось мне ехать на своей машине от свата, пригласившего меня на охоту. Сват жил в собственном доме, в небольшом поселке при лесокомбинате. Я пробыл у него с неделю и вот, в самые лютые сретенские морозы возвращаюсь назад по пустынному, плохо очищенному от снега шоссе. Справа и слева стеной стоит еловый лес - какой-то темный и угрюмый. Над ним висит громадный багровый диск заходящего солнца, и кругом - ни души. Как только солнце зашло за лес, сразу стало темнеть, на небе появились бледные звезды. Я включил фары, и дальний свет выхватывал из темноты то стройную, облепленную снегом ель, то какое-то корявое придорожное дерево, то скачущего в свете фар безтолкового зайца. Вдруг в автомобильном нутре что-то подозрительно застучало. "Этого еще не хватало, - при таком-то морозе!.." - подумал я. Но в недрах мотора по-прежнему что-то тарахтело, громыхало, машина начала плохо тянуть и, наконец, совсем остановилась. Я вышел наружу, и тут же лютый мороз сдавил мне дыхание и обжег лицо. "Итак, - с огорчением подумал я, - придется мне коротать тут жуткую морозную ночь… Надежды на то, что пройдет попутка - нет никакой, а вот волки запросто могут пожаловать…"
- Господи! - взмолился я, - Не погуби создание свое!
Но продержаться до утра как-то надо, а утром, авось, кто-нибудь да проедет мимо. У меня в багажнике был топор. Я нарубил кучу веток, повалил небольшое сухое деревце, с помощью бензина развел в стороне от машины хороший костер и стоя грелся возле него. На пояс я надел патронташ, а за спину повесил ружье: на случай появления волков, которых тут целая прорва. Ясно было, что машину мне самостоятельно не поправить: по всем признакам полетел коленчатый вал, а с ним справиться могут только в райцентровской мастерской. Я присел на корточки и пошевелил палкой в костре. В мороз огонь особенно прожорлив - только поспевай подбрасывать ветки. Я вспомнил, как на фронте мы зимой ночевали в лесу, соорудив нодью: два бревна, положенные друг на друга и укрепленные кольями. Между бревен мы напихали сухого моху и сучьев, и это сооружение медленно и ровно горело всю ночь, хорошо обогревая лежащих вповалку солдат. В одиночку мне нодью, конечно, не соорудить, поэтому я нарубил еще одну кучу еловых веток. Стало совсем темно и в двух шагах от костра ничего не было видно. Так прошло часа два, и пока никаких изменений не предвиделось. Нахлопотавшись у костра, я устал, да и раненая на фронте нога давала о себе знать. А тут еще послышался отдаленный волчий вой. В такой мороз оголодавшие волки делаются наглыми и безстрашными. Волчий вой раздавался все громче, и я, переломив стволы, зарядил ружье двумя картечными патронами. Впрочем, сейчас время волчьих свадеб, и если такая свадебная свора наскочит на меня, то тут не помогут ни костер, ни ружье… Вдруг я вздрогнул: из темноты к костру выскочила крупная черно-белая лайка. Она обнюхала меня и уставилась в сторону леса, словно ожидая кого-то. Насторожив острые уши, она вглядывалась в темноту. Через некоторое время из темноты послышался скрип снега под лыжами и чей-то кашель. На свет вышел старик. Он прищурился на огонь и спросил меня:
- Бедуешь здесь?
- Бедую.
За спиной у старика виднелось ружье и пара лыж. Эти запасные лыжи он снял и положил у моих ног.
- С машиной что? Крах?
- Надо в мастерскую.
- Это уж завтра, а сейчас пошли ко мне. Негоже в такой морозище на ночь в лесу оставаться. Да еще и волки тут балуют…
- А вы, дедушка, как здесь оказались?
- А здесь рядом наша деревушка - Иванов Погост. Увидел на дороге костер и думаю: надо пойти посмотреть, кто там бедует.
- Как вас, дедушка, звать-величать?
- Матвей Иванович.
Прежде чем отправиться за Матвеем Ивановичем, я написал записку и наклеил ее на лобовое стекло машины, чтобы если кто сможет взять автомобиль на буксир, погудел мне, и я выйду на дорогу с Иванова Погоста.
- Услышу ли я гудок в деревне? - спросил я деда
- Как не услышишь, обязательно услышишь. Тут близко.
Я встал на лыжи и пошел вслед за стариком. Вскоре мы вышли на деревенскую улицу, освещенную светом, падающим из окон. Деревенька маленькая: всего-то домов десять-двенадцать. Я не увидел ее с дороги потому, что она пряталась за лесом. Впереди бежала собака, мотаясь туда-сюда и поминутно обнюхивая землю. Временами она останавливалась, рычала и шерсть ее становилась дыбом.
- Волчий дух почуяла, - пояснил старик.
Наконец собака вбежала во двор, и мы через темные, холодные сени прошли в дом. Вся изба состояла из одной большой комнаты, на пороге которой сидел самодовольный рыжий кот и вылизывал когтястую лапу. Справа от двери возвышалась огромная, занимающая треть помещения русская печь с массой удобный и полезных приспособлений: тут была и большая топка, прикрытая железной заслонкой, и вделанный в толщу печи чугунный котел с постоянно горячей водой, и ниши для сушения валенок, и обширная лежанка, где могли спать в тепле сразу пять человек. По стенам тянулись широкие лавки, посредине стоял большой скобленный стол с керосиновой лампой. В красном углу красовались хорошего письма иконы и горела лампадка. Рядом на стене была налеплена лубочная картинка: по веселой широкой дороге идут пьяненькие грешники с гармошками, бутылками, с блудницами в обнимку и в конце дороги валятся в отверстое адское пекло. Другая половинка картины изображала праведников - сухих, постного вида старцев с котомками, лезущих по узкой дорожке на высокую скалистую гору, прямо в Царство Небесное. Все в избе было просто, без всяких городских украшательств. Чего здесь на стенах было много, так это старых фотографий в рамочках под стеклом. На них красовались солдаты Германской войны с выпученными от служебного рвения глазами и целыми иконостасами крестов да медалей; потом эти же - а может и другие - молодцы уже в буденовках, с саблями и ружьями в руках, под плакатами "Смерть мировому капиталу!" Были здесь и стахановки с граблями и косами, были и счастливые новобрачные - голова к голове, и лежащие в гробах дорогие покойники, и солдаты Великой Отечественной и много еще всяких других, пожелтевших от времени, карточек. За столом делали уроки мальчик лет десяти и девочка - чуть помладше, оба со светлыми, льняными волосами и синими, как полевые васильки, глазами.
- Это мои внуки. Круглые сиротки, - сказал Матвей Иванович, - Уж такой крест возложил на меня Господь, такое дано мне послушание на старости лет - кормить их и воспитывать. Мать и отец погибли разом в автомобильной катастрофе. Так и живем втроем. Есть у нас хозяйство: корова, поросенок, несколько овец, куры, огород. Слава Богу, не голодаем. Одно плохо: электричества нет. Сгорел наш трансформатор, а на другой, говорят, денег пока нет. Ну, ничего, - зато меньше искушений. Так бы дети телевизор просили, а от него, известно, много греха в дом входит. Ну, да ладно; накрывай-ка, Машенька, на стол - ужинать будем. А ты, Вася, поди, подбрось сенца скотине.
Маша разложила на столе тарелки, ложки, нарезала хлеб. Рогатым ухватом поставила на стол чугунок с кашей и кринку молока. Со двора вернулся Вася, и дед всех пригласил к столу. Матвей Иванович прочитал "Отче наш", благословил трапезу, и мы принялись за еду. За столом хозяева хранили молчание. После еды было прочитано: "Благодарим Тя, Христе Боже наш".
Маша тщательно вытерла стол, перемыла посуду. Дедушка тем временем готовился читать вслух что-нибудь из Пролога или Алфавитного Патерика. Маша подкрутила фитиль, прибавила свету в лампе. Дед надел на нос очки, перекрестился и открыл старинную книгу в кожаном переплете с медными застежками. Все приготовились слушать. Дедушка торжественно оглядел слушателей и начал:
- Сегодня мы будем читать про святого египетского монаха-пустынника авву Даниила.
Матвей Иванович читал долго, но дети слушали его внимательно. Закрыв книгу, старик подвел итог прочитанному:
- Что невозможно человеку, возможно Богу… Ну, дети, помолитесь и ложитесь спать.
Не прошло и получаса, как дети крепко спали на лавках. Матвей Иванович прислушался.
- Что-то собака надрывается. Наверное, кто-то пришел к нам. Пойду, открою.
Накинув тулуп, он пошел к воротам. Вскоре мой хозяин вернулся с гостем - стариком с большой окладистой бородой. Старик, войдя, поздоровался со мной, но, как я заметил, на иконы не помолился.
- Это мой сосед Яков Петрович - старовер. Он наши иконы не признает.
- Не по канонам они написаны, - проворчал Яков Петрович, - Лик утучнен, перстосложение - безблагодатное: его облатынившийся грек Малакса придумал. По закону должно быть: как крестишься, так и благословляешься. Да еще иконы гладкие, потому что ковчег под запрещением еще от Никона-гонителя.
- А ты, Яков, как думаешь спастись, если не только от наших икон отворачиваешься, но и причастия не приемлешь?
- У нас свои, благодатные, старого письма иконы есть. А причастие как я могу принять, если у нас священников нету?
- А куда они девались?
- Да вымерли все со временем, а новых поставить некому было.
Матвей Иванович огладил бородку, поглядел на меня и спросил Якова Петровича:
- А вот в Евангелии Христос говорит: кто не вкушает Моего Тела и Крови, тот не войдет в Царствие Небесное. Что ты на это скажешь?
- Наш знаменитый начетчик и учитель в старообрядчестве Пичугин говорил, что по молитвам нашим и за наше благочестие Господь причащает нас не чувственно, а духовно.
- Э-э, Яков Петрович, это у вас мудрование в обход Святого Евангелия. Я полагаю, что Пичугин научился этому у талмудистов, которые очень ловко придумали обходить свои же собственные законы. Мне рассказывал один знакомый еврей, что в субботу можно отойти от своего дома только на небольшое расстояние - по мерке, указанной в Талмуде. Но мы, говорит, нашли способ, чтобы не нарушая закона, пройти нужный тебе путь. Берем, значит, зонтик, хлеб и проходим законную мерку. Дальше нельзя, стоп. Тут мы садимся на корточки, раскрываем над собой зонтик и жуем хлеб: как будто дома под крышей обедаем. Теперь из этого "дома" опять можно пройти субботнюю мерку, не нарушая закона. Так и вы, Яков Петрович, мудрите со своим духовным причастием.
- Тебя, Матвей Иванович, не переспоришь. А ведь я к тебе за дрожжами пришел. Моя хозяйка хочет на ночь ставить квашню на хлеб, да дрожжей не оказалось.
- …А дворе поднялась метель, - сказал Матвей Иванович, проводив соседа.
Я выглянул во двор: и правда - снежная круговерть, ничего не видно. К крыльцу подбежала собака, вся облепленная снегом. Из раскрытой пасти ее вырывался пар. Собака изо всех сил норовила проскользнуть в дом.
- Собакам в дом не полагается, - сказал, закрывая двери, дед.
Мы уселись на лавку, и я спросил хозяина:
- Тяжело, наверное, жить в такой глуши?
- А мы привыкли. Есть у нас маленькая деревянная церковь, по праздникам приезжает священник из райцентра. Есть маленькая школа-восьмилетка. Учителя тоже временные. При школе - библиотека. Муку - привозят. Хлеб сами печем. Пенсию платят. У всех огороды, скот… Так и живем. Главное, что духом не падаем, живем - спасаемся.
- От чего спасаетесь, Матвей Иванович?
- А спасаемся, дорогой друг, прежде всего от самих себя. Что есть в нашей душе? Только хаос и больше ничего. Вот отсюда и тоска, беснование, драки, ругань… Прежде всего надо душу свою утихомирить, привести ее в порядок. Но самому это не под силу, надо только с Божией помощью. Стараемся жить по Евангельским заветам. Здесь главное - постепенность. Потихоньку себя ровняй, из воли Божией не выходи. Таким образом, понемногу душа умиротворяется. А когда в душе водворяется мир, тогда все пойдет как по маслу, и жить будешь хорошо даже без электричества, телевизора и прочих нынешних изобретений. Сам спасайся, и других спасай. Показывай путь ко Храму Божию, ко Христу. Вот я двух внуков воспитываю. Бог даст, будут достойными людьми.
И о многом мы еще говорили под вой ветра и стук снега в стекла. Наконец, Матвей Иванович полез на печку, а я постелил себе на лавке. Утром, когда я проснулся, в залепленном снегом окне синел ранний рассвет. По избе ходил обезпокоенный хозяин, что-то бормоча себе под нос.
- Что случилось? - спросил я его.
- Волки нас ночью навестили. Утащили собаку со двора. А без собаки я как без рук.
- Не горюйте, я с оказией пришлю вам волкодава - кавказскую овчарку. У меня в городе есть такая на примете.
Вдруг Матвей Иванович насторожился.
- Слышь, гудят! Это с дороги. Дорогу до райцентра расчистили, и кто-то может вашу машину взять на буксир.
Мы встали на лыжи и тронулись в путь. Сигналил милицейский вездеход. Он зацепил машину тросом, я распрощался с добрым хозяином, и мы поехали к райцентру. А через месяц я, как и обещал, прислал Матвею Ивановичу собаку.
РОЖДЕСТВО ХРИСТОВО НА РАЗЪЕЗДЕ 809
Завтра начало Рождественского поста. В моем домике путевого обходчика свет только в кухоньке, где, треща поленьями, жарко топится плита и в кастрюльке, исходя аппетитным паром, варятся мясные щи из квашенной капусты, а на сковородке жарится картошка со свининой. На пороге, умильно наклонив голову и навострив уши, сидит моя собака - черно-белая лайка Жучок в ожидании ужина. Мимо, стуча по рельсам, мелькая огоньками окон, пронесся восьмичасовой экспресс. Я взглянул в окно, где светились красные огни последнего вагона и тянулись за ним вихри легко взметнувшегося снега.
Я - человек одинокий, верующий сызмальства. Была и семья у меня, но в голодные послевоенные годы Бог всех прибрал. Хорошо бы и мне вслед за ними, но Господь рассудил по своему, и я остался жить одиноким бобылем на всем белом свете и нанялся на железную дорогу путевым обходчиком. Из деревни сюда я принес хорошие иконы, Библию и Следованную Псалтирь - книгу солидную, увесистую, в коже с медными застежками. В ней есть все: и "Часы", и Вечерня, и Утреня, и Святцы с тропарями, "Обедница" и сама Псалтирь. Иконы у меня вставлены в божницу собственного изготовления, и лампадки есть, и свечи. В лампадках у меня налито масло растительное и горит чистым огоньком без копоти. Я вазелиновым маслом не пользуюсь, да и старец из Псково-Печорского монастыря мне сказал: "Масло в лампадке - это жертва Богу, и оно должно быть такое, какое сам потребляешь. А лить в лампадки веретенное масло, или вазелин есть грех перед Богом". А свечи сам катаю из пчелиного воска.
Ночью была метель и шел снег. Утром я с трудом открыл заваленную сугробом дверь. Еще не рассвело, но я услышал, как шумя щетками, по рельсам прошел снегоочиститель. В первый день поста я взял ящик с инструментами, флажки и сигнальный фонарь и пошел в обход своего участка. Я осматривал рельсы и особенно стыки их, где может таиться беда. Мимо тяжело прогромыхал нагруженный щебнем и углем товарняк. Он тянулся и тянулся, и ему не было конца. Напротив моего домика, или как некоторые называют - сторожки, стоял километровый столб-указатель с цифрой 809 км. В лесу водились довольно крупные волки весьма свирепого нрава, которые запросто могли слопать моего Жучка вместе со мной. Я было, по началу службы, таскал с собой ружье, заряженное волчьей картечью, потом увидел, что это ни к чему: волков отпугивал запах стальных рельс, мазута и проходящие поезда, поэтому они к линии не подходили. По обеим сторонам пути стояли нетронутые леса - мощные, густые.
Итак, сегодня начался Рождественский пост. О постах я заботился еще с лета: насушил грибов, засолил капусту и огурцы, запасся крупами, рыбными консервами, снетками. В кладовке у меня банками стояла моченая брусника. А два раза в месяц ко мне по рельсам приезжал передвижной магазинчик. Что касается постной еды, то я из овсянки готовил себе кисель. Он застывает, имеет приятный кисловатый вкус и присутствует у меня на всех постах. Картошка своя, об этом и говорить не приходится. Грибной суп, без него нельзя, ну и каши разные, конечно. А по субботам и воскресеньям открываю рыбные консервы. Была бы река - не открывал бы их, но, к сожалению, реки нет. Пост проходил хорошо, спокойно. Ругаться и злобствовать мне было не на кого, и в душе сохранялись мир и покой.
Нелегка служба путевого обходчика, но считаю, что мне доверено Божие дело, потому что я отвечаю за целость и сохранность всего дорожного устройства на моем участке. Случись что, даже страшно подумать, как начнут кувыркаться вагоны под откос, а ведь в них сотни людей и детишки… Значит, надо всегда быть тверезым и помнить, кто ты есть.
Одного мне не доставало - храма Божия. С отпуском было сложно, и я его не брал, опасался, что без меня сменщик запустит участок: гайки, болты развинтятся, костыли ослабнут. А насчет храма утешал себя, что кроме меня на наших просторах живут же люди, а храмов-то мало, или совсем нет. Иногда в душе поднимается ропот: как это так? В некоторых местах церкви буквально у людей под носом, а они не ходят. У меня же большая потребность пойти в храм исповедаться, причаститься, да вот беда, некуда. Но все же я благодарил Бога, что живу здесь без искушений, что есть у меня святые образа, Библия, Следованная Псалтирь. Как хорошо, когда придешь после обхода участка усталый, замерзший, а на тебя из божницы святые лики смотрят, лампадочка теплится. Сразу куда и усталость пропадет и на душе легко и благостно. Согреешь себе суп, поешь горяченького, чай попьешь. Вот и слава Богу. Затем, с легким сердцем встанешь в святой уголок на молитву. Акафист почитаешь Пресвятой Богородице или Иисусу Сладчайшему, а без этого здесь можно спиться или умом тронуться. Потому что без Бога человек как бы в одиночестве пребывает. А раз так, то самое худое может приключиться. Вот стоишь себе перед иконами и поешь:
Радуйся, Ангелов многословущее чудо;
Радуйся, бесов многоплачевное поражение.
Радуйся, свет неизреченно родившая;
Радуйся, Невесто неневестная.
Поешь и чувствуешь, что все они с тобой: и Ангелы святые, и Матерь Божия, и сам Христос. И умиление на душе, и слезы на глазах. Хотя, если кто из неверующих, ну взять к примеру нашего линейного мастера, посмотрит на мое житье жалостным глазом и скажет: "И как ты только в одиночестве здесь можешь жить?" Я знаю, что некоторые не выносят одиночества, а я привык, и страха у меня нет, хотя кроме волков в лесу и всякая нежить водится, да в этой русской лесной пустыне и бесов полно. Но где их нет, если их сотнями миллионов с неба на землю Архангел Михаил сбросил? Но мне как-то Псково-Печерский старец поведал, ссылаясь на Блаженного Августина, что проникнуть в душу может лишь Тот, Кто ее создал. Это крепко запало мне в память и служит хорошей защитой от врагов невидимых. Еще тогда старец говорил, что демоны, хотя и не могут проникнуть в душу, но могут проникнуть в наши тела и изменять наше сознание в сторону зла и богоборчества. А когда я пожаловался старцу, что боюсь одиночества и не могу начать работать путевым обходчиком, то он сказал мне, что одиночество в зрелом возрасте есть благо и ступень к познанию Бога. Старец разрешил все мои вопросы, и одиночество меня теперь не только не страшит, даже радует. Апостол Павел говорил: "Молитесь постоянно". Но как? Я этого не понимал, но потом вымолил себе разумение, что Бога надо всегда иметь на сердце и из ума Его не выпускать, чувствовать, что Господь всегда со мною.
…На дворе непогода, ветер наметает сугробы, завивает лентой снега, его порывы не ослабевают, но крепчают. Опять слышу, как в предутренней тьме, подавая гудки, прошел снегоочиститель. Разлеживаться не приходится. Вставай, раб Божий Петр, бери лопату и метлу и айда чистить разъезд от снега. Разъезд - это такой рельсовый придел сбоку основного пути, где могут отстаиваться поезда, если они выбились из графика движения. Приходится и в праздники работать. Раньше думал, что работать в праздники - грех, потом понял, что есть должности среди людей, когда человек обязан работать каждый день. Вот и меня Господь к такой извинительной должности приставил. Без моего труда может много людей погибнуть. Иногда и на Пасху приходится работать. Да простит меня Создатель!
Сегодня начальство предупредило, что пройдет особой важности воинский эшелон, и чтобы у меня было все в порядке, как говорится, чтобы "комар носа не подточил". "Будьте спокойны, - сказал я, - не подточит". Пришлось опять идти, еще раз все проверить. К вечеру вернулся совсем без ног. Поел, прочел молитвы на сон грядущий и рухнул на постель. Так я отпраздновал Введение. День за днем незаметно подкатил "Никола Зимний". День был солнечный, морозный, снег так и искрился на солнце, что даже пришлось одеть дымчатые очки. Перед этим прошел снегоочиститель, и путь был чистым. Отливая голубизной, стальные рельсы уходили вдаль. Небо - синее, ясное, без единого облачка. Жучок, не отставая, бежал около ноги. Мимо, тяжело громыхая по рельсам, прошел эшелон с военной техникой, прикрытой брезентом, и часовыми с автоматами и шубами до пят. Один из них помахал мне варежкой и бросил замерзшую буханку солдатского хлеба. Я ее положил в сумку, дома отогрел в духовке. Хлеб был свежий, душистый и вкусный. Вечером читал акафист Николе Чудотворцу: "Возбранный чудотворче, и изрядный угодниче Христов". Уже и Рождество было не за горами, и мы с Жучком собрались за елкой в лес. Я встал на лыжи, взял ружье и топорик, и помолясь, заскользил по снегу. Жучок прыжками носился кругом, все обнюхивая. Мы углубились в лес, и я подумал: может Господь пошлет нам какую-нибудь дичь на праздник. Ходили мы долго, но не напрасно: мне удалось подстрелить крупного глухаря. Я привязал его за лапы к поясу. На выходе из леса присмотрел ровненькую пушистую елочку, срубил ее, и обвязав веревкой, закинул за спину. На Рождество в передвижном магазинчике я запасся всякими деликатесами, а также кое-какие бутылочки прихватил. Бывает, что дорожный мастер на дрезине заедет, или еще кого Бог пошлет. Ночью я видел удивительный сон: как будто темный лес раздвинулся, рельсовый путь стал широким и с восходом солнца по рельсам медленно движется большая каменная церковь. Крест так и сияет на солнце, двери храма раскрыты и оттуда слышится чудное пение тропаря Рождеству: "Рождество Твое Христе, Боже наш, возсия мирови свет разума: в нем бо звездам служащии, звездою учахуся, Тебе кланятися солнцу правды, и Тебе ведете с высоты Востока: Господи, слава Тебе".
И такая у меня была сладость на сердце, что проснулся весь в слезах. В канун Рождества мороз разукрасил окна белыми пальмами и цветами. Я вымыл лампадки, налил в них свежего масла, смахнул пыль с икон и протер их растительным маслом, как это делала покойная мать. И они у меня заблестели, краски оживились, стали яркими, сочными. Поверх божницы повесил расшитое полевыми цветами полотенце. Вымыл пол, снял в углах паутину. В общем, приготовился встречать Рождество. В Сочельник приготовил сочиво из риса, изюма и меда и вечером, с первой звездой, ел его. Когда стемнело, зажег все лампадки, свечки и читал по Следованной Псалтири "Царские часы" и Великую вечерню. В домике было празднично, тепло и красовалась разукрашенная елка.
Утром в Рождество встал рано и пошел с Жучком в обход участка. День обещался быть солнечным и морозным. Я шел и вспоминал свой чудный волшебный сон. Надо же такому присниться!.. На участке был полный порядок, и мы возвращались назад. Когда уже подходили к 809 км, я взглянул на разъезд и оторопел: я не верил своим глазам. На разъезде, сияя золотым крестом, стояла белая церковь. Не помня себя от радости, я побежал к церкви. Это был поезд из трех вагонов, последний был церковью, покрашенной белой краской с позолоченной луковкой и крестом. Меня встретили два священника, благословили и рассказали, что правящий архиерей распорядился проследовать им по линии, совершать службы, требы, крестить больших и маленьких, и проповедовать Евангелие. Начальник дистанции сказал им, чтобы не проехали мимо моего разъезда, потому что для меня их приезд будет большой радостью. Я сбегал домой, переоделся в новую одежду и вернулся назад. Пока бегал, все думал, что не забыл меня Господь, и даже сон вещий был. Церковь была хотя и небольшая, но самая настоящая: с солеей, клиросами, иконостасом и Царскими вратами. По стенам были развешены иконы, а посередине тянулась ковровая дорожка. Батюшка исповедовал меня долго, так как грехов за годы накопилось немало. Второй батюшка в это время творил Проскомидию, чтец за аналоем читал часы. Наконец, Царские врата открылись и батюшка провозгласил: "Благословенно Царство Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков".
Хор из четырех певчих протяжно пропел: Аминь. После прочитанной ектении хор благостно пропел первый антифон. Служба была длинная по чину Рождества Христова. Трудно даже сказать какую великую радость я испытывал, слушая Божественную литургию. После причастия я осознал, что Христос вошел в меня, и тело мое стало легким и молодым, а в груди разлилась необыкновенная теплота, сердце стучало радостно и быстро.
После литургии я всех пригласил к себе в дом на праздничную трапезу, откушать чем Бог послал. Я выставил на стол все, что у меня было: жареный глухарь с картофелем, копченый медвежий окорок, миску с соленым омулем, рыбные консервы, винегрет, две бутылки коньяка и три бутылки виноградного вина. Батюшки встали и прочли молитвы перед трапезой и благословили ястия и пития. Сидели часа два. Батюшки, певчии, поездные механики, все остались довольны и благодарили меня за угощение. Напоследок пили чай. Затем пропели - "Достойно есть" и тропарь Рождеству. Священники благословили мое жилище, и все направились к поезду. Они отправились по графику. Я стоял в голове поезда и держал в руке зеленый флажок, рядом сидел Жучок. Машинист дал прощальный гудок, и поезд тронулся. Постепенно набирая скорость, он скрылся вдали. Последний раз блеснул золотой крест, и все кончилось. Так прошло Рождество Христово на разъезде 809 км.
СКОРБИ И РАДОСТИ ОТЦА ВЛАСИЯ
Отца Власия, вдового и одинокого священника, служившего в храме большого села Квасова, власти согнали с места в конце двадцатых годов. Пожилой священник, быстро собравшись, взял с собой требник, святое Евангелие, кадило. Еще он взял медный складень Деисусного чина, на котором были изображены Спаситель, Божия Матерь и Иоанн Предтеча. Собирая дрожащими от волнения руками вещи, он шептал строки из Евангелия: "И молите Бога, чтобы бегство ваше не случилось зимою".
- Слава Богу, что на дворе стоит июнь, а то хоть пропадай, - вслух произнес он. Оставив дом, где он прожил долгую жизнь вместе с матушкой, в последний раз оглядел весь тот благочестивый уют, созданный трудами матушки, сотворив молитву на путь шествующим, надел на плечи лямки вещевого мешка, взял посох и шагнул в мир, ныне лежащий во зле. Животов у него в доме не было, кроме небольшой черной собачки, а корову еще три года назад реквизовали комиссары. Собачка, виляя свернутым баранкой хвостом, увязалась за ним, и он напрасно отгонял ее посохом: отбежав немного назад, она вновь возвращалась к хозяину. В конце села было кладбище, где покоилась его матушка. Там было тихо и пустынно, лишь несколько белых коз бродили, объедая кусты. Могила матушки венчалась большим деревянным крестом, возле которого росли розы. Батюшка, пригорюнившись, сел на лавочку и, слезящимися глазами глядя на могилку, шептал про себя краткую заупокойную литию: "Небесному царствию причастники учини, и душам нашим полезное сотвори".
Напоследок он земно поклонился, припав лбом к могилке, поднялся и, тяжело вздохнув, пошел на дорогу. Путь пролегал по холмам и оврагам. В овраге его догнала телега, груженая жердями. Постегивая лошаденку вожжами, сидел на ней хмурого вида бородатый мужик. Отец Власий сошел на обочину, а мужик ехал рядом, присматриваясь к нему.
- Этта, волосья у тебя долгие… Поп, что ли?
- Да, я духовное лицо.
- Ишь ты, - лицо… И собачка тоже твоя?
- Моя.
- Согнали тебя коммунисты-то?
- Согнали.
- Благодари Бога, что не расстреляли. В нашей деревне попа в двадцатом году красные штыками порешили прямо на паперти. И куда ты теперича идешь?
- И сам не знаю. Иду, куда Господь приведет.
- Садись, батюшка, на телегу. Поедем ко мне, переночуешь. А то дело к вечеру.
- Спаси Бог.
Во двор въехали, когда уже начало темнеть. Батюшку приняли хорошо. А собачке хозяйка вынесла в сени плошку с кашей и вчерашним супом.
Получив приглашение, отец Власий помолился на иконы, сел к столу и благословил трапезу. На стол хозяйка подала две миски: в большой - горячая картошка в мундире, в маленькой - ржавая, соленая килька, которую хозяева ели с головой и хвостом. Потом пили чай из медного, с помятым боком, самовара. Ради почетного гостя была выставлена банка ландрина - леденцов, купленных лет пять назад. Подошедших к столу хозяйских детей батюшка благословил, а хозяин дал им по цветному леденцу. Утром хозяин долго мялся, а потом, решившись, попросил батюшку окрестить двух ребятишек. Из сеней он притащил большую деревянную лохань, занавесил окна от любопытных глаз, и батюшка по всем правилам окрестил детей, оставив им имена - Петр и Павел. На дорогу хозяйка щедро положила в торбу гостю ржаного хлеба, вареной картошки и добрый кусок сала. Хозяин провожал отца Власия до ворот. Собачка скакала вокруг людей.
- Отец Власий, - сказал хозяин, - оставь собачку у меня. Она в дороге только вязать тебя будет.
- Ну, что ж, пожалуй, оставлю.
Хозяин привязал к ошейнику веревку и повлек упиравшуюся собачку во двор. Перед уходом заботливая хозяйка предложила батюшке покороче постричь волосы, спадавшие до плеч. Надев ему на голову глиняный горшок, она большими ножницами прошлась кругом, и обмахнула батюшкины плечи тряпкой.
- Ну вот, - пошутил батюшка, - я уже и митрофорный протоирей.
Свернутые ряса и епитрахиль лежали у него в мешке, а шел он в ватнике и серых брюках. Еще хозяин дал батюшке в руку старое ведро, заметив, что человек с ведром в руке не внушает подозрения.
Так и шел батюшка с этим ведром, положив туда торбу с продовольствием. К вечеру в поле он набрел на цыганский табор. У многих шатров горели костры, стояли фургоны с поднятыми оглоблями, везде бродили распряженные лошади, бегали лохматые собаки и шныряли в кустах цыганские дети. В котлах цыганки варили кулеш и заваривали крепкий до черноты чай. У самого костра сидели степенные цыганские старики во главе со своим бароном. Они лениво переговаривались и в ожидании ужина курили трубки. Отец Власий подошел к этому костру, поздоровался и протянул руки к огню. Вечером стало довольно свежо, и он даже немного продрог.
- Садись с нами, добрый человек, - сказал, вынув изо рта трубку, цыганский барон. Отец Власий присел на траву и ему предложили трубку, но он вежливо отказался.
- Русские священники табак не уважают, - сказал один из цыган.
- Откуда вы знаете, что я священник?
- Э-э, милый, попа и в рогожке узнать можно, - сказал барон.
- А куда ваш табор направляется? - спросил батюшка у барона.
- Через южно-русские степи в Молдавию. Раньше останавливались возле Курско-Коренной пустыни: игумен Пафнутий нас всегда хорошо принимал. Допускал к чудотворной иконе "Курская Коренная Знаменье". Мы, цыгане, эту икону считаем своей цыганской Божией Матерью. Старики от своих прадедов слыхали, что в давние времена стоял в сосновом лесу табор, а когда снялся с места, цыгане забыли при корнях сосны икону Божией Матери. Потому она и называется Коренной. Русские нашли икону и устроили там Коренную пустынь. На пустынь эту татары-крымчаки, люди хана Гирея, набег сделали, монастырь сожгли, икону саблей надвое раскололи. Когда вернули монахи, они эти две половинки подобрали, сложили вместе, они и срослись. Много от этой иконы чудес и исцелений было потом. А теперь ее нет. Генерал Деникин куда-то увез - то ли в Сербию, то ли в Словакию. Давай, батя, свой котелок, мы тебе кулеш положим. Кушай на здоровье. Раз уж Бог послал тебя к нам, то от табора будет к тебе просьба. У нас старая Зина помирает. К утру кончится. Так сделай милость, отпой ее как положено. Ведь мы, цыгане, тоже народ православный. Сделай все по совести, и мы тебя отблагодарим.
- Отчего же не отпеть. Отпоем как надо, чтобы ангелы отнесли ее на Лоно Авраамово.
- Да, да, пусть отнесут!.. Она была хорошей женщиной. Детей имела много, гадать умела хоть на зеркальце, хоть на картах, хоть по руке. Судьбу могла предсказать верно. Больше ее никто в табор денег не приносил. Ну, конечно, не без греха жила. Мужей у нее было пять. Табак уважала и от водочки не отказывалась, а под старость совсем спилась. А так святая старуха была. Молитвы все знала. В церковь любила ходить и там с тарелки не крала, сама деньги туда бросала. Да будет земля ей пухом!
- Да что ты, Николай, она ведь еще жива!
- Да какое там жива!.. Уже черти из нее душу тащат.
Утром весь табор был занят погребением старой цыганки, и после тризны по покойной батюшку отпустили с миром. Он уже порядочно отошел от табора, как услыхал сзади конский топот. На резвой кобыле, без седла, охлюпкой, догонял его старый цыган. Одной рукой он держал поводья, а в другой пару сапог. Остановившись рядом, старик улыбнулся, показав желтые прокуренные зубы и сказал:
- Наш барон жалует тебе свои сапоги. Мы, цыгане, уважаем хромовые сапоги.
Сказав это, он вручил батюшке подарок и поскакал назад.
- Хорошие сапоги, - ощупав голенища, сказал батюшка. - Ну, а старухе вряд ли будет Царствие Небесное. Слишком много у нее было мужей.
В городе, куда он пришел, милиционер не стал смотреть на ведро: задержал батюшку и привел в отделение. Дежурный долго составлял протокол в том, что этот подозрительный старик долго стоял у витрины ювелирного магазина и что-то высматривал. Действительно, отец Власий, проходя мимо витрины, увидел выставленные на продажу церковные золоченые потиры и архиерейский крест с украшениями.
- Старик, - кричал дежурный, - ты у меня брось юлить, колись немедленно! Ведь ты наводчик! Кто послал тебя следить за ювелирным магазином?!
- Никто меня не посылал. Просто я стоял и смотрел на витрину. В конце концов, могу же я ходить по своей земле и стоять, где хочу.
- Слушай, ты, поп, - я изучил твой паспорт и вижу, что по советским законам ты - лишенец. А как у лишенца и бывшего служителя культа, нет у тебя своей земли. Да, да, нет у тебя земли. Твое есть только Царствие Небесное, куда тебе бы и отправиться - чем скорее, тем лучше.
- Гражданин следователь, ведь вы же крещеный человек… В школе при царе Закон Божий учили… Как же вы можете со мной, стариком, так разговаривать?
- Закон-то Божий я изучал, но в Бога не верю. Я верю в Маркса, Энгельса, Ленина, чего и тебе советую. Брось ты этот свой опиум для народа…
Вошедший в кабинет начальник отделения обратил внимание на батюшку и смерил его строгим взглядом.
- А это что за старикан? - спросил он следователя.
- Да так, бродяга. Состава преступления я у него не нахожу.
- Так возьми с него подписку, чтобы немедленно выметался из города, и гони его в шею.
- Есть, гнать в шею!
На окраине города решил отец Власий зайти в кладбищенскую церковь. Церковь была небольшой, освещенной лишь горящими на кануне и возле икон свечами. Вышедший из алтаря настоятель сразу оценил душевное состояние отца Власия, по-братски исповедал его и причастил запасными дарами. Как-то сразу отлегло на сердце у батюшки, дыхание сделалось легким, а в душе словно открылось окно в горний мир. И опять он двинулся в путь через поля высокой ржи с глазками синих васильков, мимо посевов картошки и гречихи. Сзади догнал его грузовик. Из кабины выглянул молодой белозубый шофер.
- Отец, тебя подвезти?
- Подвези, если можно.
Батюшка, пыхтя, забрался в кабину, и грузовик тронулся, поднимая облако пыли.
- Далеко собрался? - спросил парень.
- Да так, - батюшка назвал ближайший город.
"А правда, куда я иду? - думал он, - Мне просто некуда идти. Монастыри разорены, церкви закрыты. Вот в этом городе, где я был, осталась одна церквушка. Раньше я мог пойти в Почаев, на Соловки, в Оптину, в Троице-Сергиевскую Лавру. А сейчас куда? Некуда! Кругом духовная пустыня".
Не доезжая до города Н. батюшка попросил шофера остановить машину у лежащей близ дороги деревни. Начинало темнеть, и отец Власий пошел к ближайшей избе, проситься на ночлег. В доме этом жила семья старообрядцев, состоящая из деда, старухи и их внука. Батюшка постучался. На крыльцо вышел мальчик лет десяти, молча посмотрел на странника и захлопнул дверь. В избе он прокричал лежащему на печи старику, что какой-то странник просится на ночлег. Дед, свесив голову с печи, спросил:
- Наш?
- Нет, никонианин.
- Гони его в шею! - злобно закричала старуха, накрывая на стол.
- Молчи, старуха, цыц! - сказал дед, спуская ноги с печи, - "Пришедшего ко мне не изгоню вон". Кто это сказал? Христос это сказал. Что бы сталось, если бы Авраам прогнал в шею трех путников, пришедших к нему? Колька, зови странника. Я желаю с ним говорить.
Отец Власий, войдя в избу, поднял руку, чтобы помолиться на иконы, но старик его остановил.
- Не положено тебе, никонианину, креститься на наши иконы.
Отец Власий, не говоря ни слова, вынул из мешка медный складень и помолился на него.
- Ловко, - сказал озадаченный старик, - Видно, что не простец ты… А кто?
- Я грешный протоирей Власий.
- Тебя с места согнали?
- Согнали.
- Я тебе сочувствую и жалею тебя. Раньше гнали нас, а теперь и вы гонимы, но, впрочем, и нас гонят по-прежнему. Поэтому я тебя из избы не выставлю, как мы теперь на одинаковом положении. Раздевайся и оставайся на ночлег. Ужинать тебе дадим, но не обижайся - в отдельной скоромной посуде.
- Спасибо, побереги свою посуду. У меня есть котелок, ложка и кружка.
Хозяин помолился, благословил трапезу и все сели за стол. Старуха начерпала каши и налила молока в посуду отца Власия.
Все ели молча, лишь ложки стучали. Потом пили чай - много, до пота. Прочитав молитву после вечерней трапезы, старик завел разговор с батюшкой.
- Смиренный ты, отец Власий. Всегда такой был, или смирился, как жизнь помяла.
- А какой ты был бы на моем месте?
- Это верно… Может, и я бы смирился… А где же твоя матушка?
- Умерла. Царство ей Небесное.
- И детей нет?
- И детей нет. Один как перст на белом свете. Только и отрада, что Господь всегда со мною.
- Н-да… Это ты верно говоришь. При Боге находиться - разлюбезное дело. А скажи ты мне, отец, если сможешь: что с нами дальше будет, вот с теми, которое веруют?
- Хорошего, любезный хозяин, ждать не приходится. Все мы восходим сейчас на Голгофу. Нынешняя безбожная власть сейчас нас просто уничтожает. Христос им стал поперек горла потому, что он своим учением освободил нас от страха смерти. А страх смерти необходим потому, что только этим-то страхом они и утверждают свою сатанинскую власть и держат народ в повиновении.
- Вот-вот! Как ты, батя, их верно раскусил! А то мне и невдомек, за что такое гонение на леригию. Спаси тебя Бог. Сейчас, отец, ложись почивать. Вот старуха уже тащит сенник, а утром тебе баньку истопим - попаришь свои косточки.
Утром, когда батюшка проснулся, хозяин стоял посреди избы, и почесывая лохматую голову, спрашивал его:
- Ну, как спал-почивал, батюшка?
- Слава Богу, спал на твоем сеннике, как архиерей на перине.
- А блоха не беспокоила?
- И блоха не беспокоила.
- Старуха! - закричал хозяин, - Поднимайся живее. Довольно тебе нежить свои ревматизмы. Да истопи нашему гостю баньку, а опосля живой рукой спроворь хороший завтрак. Нажарь яичницы, что ли, с салом.
- Ишь ты, заворчала старуха, - еще и с салом. Вот погоди, я ужо расскажу наставнику, как ты никонианина ублажал.
- Цыц! Молчи, старуха. Видно, что ты давно не битая. Вот я сичас тебя клюкой поучу!
- Очень испугалась твоей клюки.
- Этта што такое? Бунт! Ну, погоди ты у меня, старая!
- Ладно, ладно, не срамись перед путником. Иду, иду, все управлю, как сказал.
- Вот то-то же! Смотри у меня, старая. Да убоится жена мужа своего.
После бани отец Власий, распаренный и красный, вдвоем с хозяином пил чай. На шее у него висело полотенце с вышитыми крестиками петухами, котором он вытирал пот с лица.
- Вот, что, мил человек, - многозначительно и почему-то шепотом говорил хозяин, - ведь скоро зима и надо тебе на зиму куда-то определяться, а то пропадешь как муха. Я дам тебе адресок дальней сродницы. Она ваша - православная. Живет в городе, в дворниках. Значит, ты к ней и ступай. Скажи, что дядя из деревни прислал. Она добрая и очень церковная. Живет одна. Мужик ейный пропал еще в амперилистическую войну. Там тебе будет покойно и тепло. Церковь открытая рядом. Так ты у ней и перезимуешь. А там, что Бог даст.
- Спасибо тебе за твою доброту, хозяин.
- А тебе спасибо за твое смирение и душеполезный разговор.
Так и расстались они - дружелюбно, примиренные перед лицом сатанинской власти. Батюшка припрятал в карман адресок и опять пошел странствовать по дорогам, лишенный всего, чем живет человек на земле. И единственным, что не смогли у него отнять, была вера, которая согревала и животворила его душу. Лето уже кончилось, и дело близилось к зиме. По утрам грязь на дороге уже схватывало, и все деревья сбросили листву. И когда ночью первый снег лег на промерзшую землю, батюшка пошел в город и отыскал дворничиху, обитавшую в полуподвальном помещении, где в окно были видны только ноги прохожих и пробегающие собаки. К счастью, подвал был теплый и сухой. Приветливая дворничиха приняла батюшку хорошо и выдавала его за старенького, больного дедушку из деревни. Она поставила ему в углу железную койку и отгородила ситцевой в цветочках занавеской. Отец Власий старался поменьше выходить на улицу, разве что иногда в церковь, а так все больше сидел на кровати за занавеской и, перебирая четки, творил молитву Иисусову. Дворничиха Аннушка утром давал ему кашу и чай с булкой. В обед - постные щи или суп с ржаным хлебом, а вечером жарила картошку. И, слава Богу, старик не голодал и был всем доволен. Над кроватью Аннушка повесила ему Казанскую иконку Божией Матери и приладила лампадку. И он молился за нее - упокоившую его старость. Понемногу, по Аннушкиному выбору, к нему стали приходить жаждущие слова Господня и научения в законе Божием. Ходил все больше народ молодой: работницы с ткацкой фабрики и студенты. Обычно за занавеской у старика сидели два или три человека и жадно внимали тому, что он им рассказывал. И уходили они задумчивые, осторожно и тихо, как бы боясь расплескать драгоценное вино полученной премудрости. Так и шли дни за днями, и одни гости сменялись другими. И много стало к нему приходить народа, и это не укрылось от всевидящего глаза НКВД, и великую опасность признали они в старце, сидящем на узкой железной койке, обутом в ветхие, подшитые валенки. И был он взят, ввергнут в узилище и осужден на 15 лет приполярных лагерей, на работу в глубоких свинцовых шахтах, в проклятом краю, где полгода длится ночь, а полгода - день. И дальнейшая его судьба неизвестна, как неизвестна судьба десятков тысяч других служителей Христовых. Но Бог их всех знает, и все они стоят у Престола Всевышнего и ждут, когда исполнится число мучеников, и наступит великое возмездие палачам земли Русской.