Ни слова о любви

«Одних обидел – знаю, виноват.
Тогда подумалось: и это минет.
Но те грехи нас догоняют ныне.
Забудешь – вспомнишь – снова тяготят».
Драм. Ал. Володин.


Он прогуливал её по вечерам. Вернее – по ночам. Люди выводили на прогулку своих четвероногих друзей, а он – её. « Надо подышать перед сном» - говорил он, но это относилось только к ней, сам же он ночью работал, а днём спал. Такой уж у него был порядок.
Он работал и жил в мастерской, а она – напротив, через дорогу. Когда ближе к ночи она, переделав все дела, наконец, стелила себе постель, требовательно звонил телефон: «Спишь, чума болотная? Идём, идём. Надо подышать». Или другой вариант. Нет, « чума болотная» – это обязательно, а потом что-нибудь вроде: « Принеси чего-нибудь пожевать». И это в глухую-то ночь! Ну, конец света! Она, полусонная, натягивала спортивные брюки, голые ноги засовывала в сапоги, первую попавшуюся футболку – на себя, сверху – шубу, и… вперёд.
Они «дышали», гуляя вдоль проспекта, кишащего машинами даже ночью – тот ещё свежий воздух! И он снимал свой шарф и укутывал ей шею: «Стой, не вертись»,– как строгий папаша. А то ещё отыщет бечёвку в кармане куртки и начнёт поверх шубы её подпоясывать: «Чтобы не поддувало».
Это сейчас всё понимаешь правильно, а тогда она сатанела от его заботы и стеснялась прохожих: « Вот полюбуйтесь на этих двух старых идиотов, повязаных одной верёвочкой!»
Иногда она оставалась на ночь у него в мастерской. Он работал по ночам за ситцевой занавеской. Тихо звучала музыка из маленького приёмника, и лампа мутно светилась в темноте сквозь тонкую ткань, как луна в ненастную ночь. Спать ей было холодно, жёстко и неуютно. Она раздражённо крутилась на самодельном ложе, злилась на себя и давала клятвы, что это – в последний раз. « Какого чёрта в самом деле! Когда свой родимый, уютный диван – только дорогу перейти! А завтра на работу».
И утром, конечно, она просыпала всё на свете, начинала метаться и лихорадочно собираться. Он, после своей бессонной ночи, грел чайник, готовил бутерброды и строгим отцовским басом вещал: « А я тебе говорю, что без завтрака ты не уйдёшь». Она огрызалась, отбивалась от хлеба с колбасой и, наконец, выскальзывала наружу. Да не просто так, а с предосторожностями, чтобы соседка напротив ничего не заподозрила. Ох, уж эта соседка! И что, людям больше делать нечего, только у замочной скважины дежурить?
Целый день на работе, хоть и не выспавшись, она почему-то ходила счастливая. А с чего, спрашивается? Но вообще-то, было «с чего». Потому что в их совместной жизни, если разобраться, хорошего было много. И самые свежие выставки, и ночные прогулки по городу, и поездки на природу, душевные разговоры под настроение, даже пение дуэтом и танцы глубоко за полночь. Без свидетелей, конечно. Это если приёмник вдруг развеселится после 12 ночи и грянет танцевальную музыку. А уж если зазвучит Моцарт или Григ, то, что хочешь делай – всё равно жизнь покажется прекрасной и удивительной! Нет, серьёзно. Ну и что ж, что – возраст? Не люди что ли?
К чему я всё это говорю? Ведь и ежу ясно, что всё в этом доме хорошо и даже замечательно. А к тому, что всё это бы-ло. Было. Да сплыло.
Временами он исчезал. Я забыла сказать, что он был женат. Да, жена, дочка и семейный очаг у него были, и на них никто не покушался. Всё это существовало где-то там, далеко-о-о. Но в это « далеко» он иногда проваливался. Без лишних слов. Она с этим мирилась: «Семья – это святое». Пока не выяснила, что его провалы именуются « запой». Жена укладывала его в клинику, там он лечился месяц или два.
Когда же в трубке опять раздавался трубный бас: « Ну что, чума болотная?» - они снова становились неразлучны.
По началу она радовалась его возвращениям: жив – и Слава Богу! Но вдруг её стала посещать одна странная мысль. О его жене. О ней ничего не было известно: какая она – старая или не очень, красивая или так себе, добрая или злая. Но было совершенно ясно, что его жена несчастлива.
Ведь это от жены он уходил к ней, к «чуме болотной». Это жене он изменял с ней в своей мастерской. Он пел не с женой и танцевал не с женой. А жене доставались его запои, больницы, вечное ожидание и сплошное одиночество. Не хотела бы она оказаться на месте его жены. Но и на своём месте становилось как-то неуютно.

Всё! «Закваска» забродила, заворочалась, запыхтела и запузырилась. Всё чаще она возвращалась к тревожащим размышлениям о его жене, стала меняться с ней местами. Мысленно, конечно. И мысли эти буксовали на одном месте, давали задний ход, и лишали радости жизни.
Время шло, он исчезал всё чаще. Она потихоньку отвыкала от их встреч и совместной жизни. У неё ведь была и своя, отдельная жизнь, и свои заботы и радости. Нет, она, конечно, не забывала о нём, но это, пожалуй, была уже память о прошлом…
И, когда снова объявился в трубке его голос, уж его она не спутает ни с каким другим, у неё хватило сил выдавить из себя: « Не надо, не приходи. И я тоже…нет.». Ноги при этом стали ватными, но она онемевшими губами забубнила что-то вроде: «Мой дом – моя крепость… время всё лечит… береги жену… выздоравливай…» - и прочая такая же чушь. В трубке не дослушали, пошли частые гудки, и… она стала жить дальше…

…А вскоре ей сообщили, что он умер.
 Она сначала не поняла – о ком это. Даже сомневалась, надо ли идти на похороны. Потом-то, конечно, опомнилась, но не сразу. Под проливным дождём, с охапкой белых хризантем в руках и кучей вопросов в голове она стояла в толпе провожающих. Что это? Кого хоронят? Неужели умер он? Не может быть. Кто виноват?
Задавать вопросы не так страшно, как услышать ответы. Ей было очень страшно.
Народу собралось очень много, он был известен среди художников. Он лежал очень высоко над толпой провожающих, в торжественном костюме, который они вместе заказывали в ателье.. Вдова у гроба картинно заламывала руки, его дочь, беременная, стояла с мужем по другую сторону. Говорились пустые слова. Поправить ничего нельзя. Она положила цветы у него в ногах. И ушла. Не стала слушать траурные речи.
На обратном пути дождевые потоки смешивались с её слезами. Влага без остановки лилась, скатывалась по лицу, и горькие воспоминания текли, текли… Она их не вытирала…
…Помнится, когда её задерживали неотложные дела, он выгуливал её собаку, он доставал дефицитные продукты: колбасу, сгущёнку. Молодёжь не помнит такого времени, чтобы еду «доставать». Он мало говорил о своих чувствах - любил не словами, а делами. И сына её он любил, как своего. У него самого была дочь, а ему так хотелось парня: « А, может, сварганим своего Ванюшку?» Это он под настроение…Дурачок, как будто им обоим - по двадцать и время можно повернуть вспять. Или они живут в библейские времена? «Авраам родил Исаака, Исаак родил…» – кого там ещё рожали их библейские жёны в свои сто или двести лет?
А как он провожал и встречал её, если она куда-нибудь уезжала! Господи! Как он умел из любых серых будней устроить праздник!..
Она тормознула сходу, как об стену – всем телом. Людской поток натыкался на неё и, обтекая, двигался дальше. Она превратилась в соляной столп. Её оглушила мысль, что она совершила что-то страшное и непоправимое. « Не приходи», - это она сама ему сказала. Но разве можно убить одним словом? Выходит, что…Или она не права? Себя не обманешь…

       …Потом была другая жизнь. Всё было другое: люди вокруг были другие, и отношения были другие, и она была другая: уже никакая не «чума болотная», а научный сотрудник, мать взрослого сына.
Но среди водоворота этого всего другого она вдруг застывает на ровном месте, как засыпает с открытыми глазами. И тихонько взвывает, не знамо в какую сторону: «Прости-и-и!» Он бы, конечно, простил её, чуму болотную. Он добрый. Был…