Она была такая колючая, какой может быть колючей только колючка. Ей было совсем не страшно стоять одной посреди поляны и подставлять свои колючки холодному зимнему солнцу, влажному весеннему ветру, нещадной летней жаре и осенним бурям. Её колючки никогда её не подводили. Они исправно отгоняли непрошеных гостей, помогали задерживать влагу, собирали утреннюю и вечернюю росу, если была засуха. Если было много дождей, то вода быстро сбегала по колючкам на землю и колючка оставалась почти сухой на самом сильном дожде. Колючки давали приют полезным букашкам и кололи в брюшки жадных прозрачных тлей.
Колючка была очень довольна своими колючками. Она была очень довольна ими, пока в лес не пришли дети. Дети нарвали множество разных ягод, собрали грибов, орехов и вышли отдохнуть на поляну. Смотрите, какая противная колючка здесь растёт. Она заняла самую середину поляны, у неё самое лучшее место во всём лесу. Бедные орехи теснятся в зарослях, ягодки вынуждены сидеть на кочках, грибы одеваются сухими листами, а эта отвратительная колючка выставила свои ужасные колючки напоказ и только и делает, что хочет кого-нибудь уколоть. Дети попытались сорвать и потоптать колючку, но она была очень колючая и быстро поколола детям все пальчики и голые ножки.
Дети были очень сердиты на колючку, но они были очень ленивы и у них были тяжёлые корзинки с ягодами и грибами, только потому они не пошли обратно в лес за палкой, которой так легко было поломать колючку. Дети ушли, а колючка стала думать. Может быть дети правы, я правда такая некрасива, вредная. Это очень хорошо, если я никому не нужна и нравлюсь только сама себе, а если я всем мешаю, что тогда? Что мне делать, думала колючка. Я не могу вырвать себя с корнем и пересадить в лес в заросли к орехам. Я не могу себя засушить, ведь я такая неприхотливая. Я не могу умереть от болезни, меня болезни совсем не берут и откуда такое страшное слово «сорняк», которое говорили дети.
Я совсем не сорняк. Я колючка. Чтобы отвлечься от грустных мыслей колючка стала петь и сочинять стихи. Песни её были скрипучие и шуршащие, стихи её были протяжные и заунывные, как будто ветер свистел в её колючках. Колючку услышал соловей и стал ей подпевать. Соловей пускал трели, а колючка их продолжала шорохом колючек. Соловей так увлёкся трелями и подпеванием колючки, что упал с ветки, а колючка так увлеклась трелями соловья и своим шорохом, что потеряла свою сиреневую головку. Так они и стали поступать каждое утро. Соловей падать с ветки, а колючка терять голову. Потом им стало этого не хватать, и они пели и читали стихи уже не только утром, но и каждый вечер.
Наступил такой момент, когда они, – колючка и соловей, – совсем перестали расставаться, а жизнь их превратилась в сплошную песню и сплошные стихи. Так продолжалось довольно долго. Так продолжалось до тех пор, пока лес не загорелся. Лес горел медленно, он просто стоял и сгорал. Когда казалось, что гореть больше совсем нечему, то дерево на мгновение вспыхивало и исчезало в огне. Потом оно падало, и ещё очень долго на земле ярко сверкали угли. Кусты не делали даже так. Кусты исчезали, превращаясь в угольки и не падая на землю.
Они исчезали прямо в воздухе, только на миг, став красными кружевами. Трава исчезла ещё быстрее кустов, она не становилась кружевом. Она ненадолго обращалась персидским ярким ковром и, вся исписанная дымом, затаптывалась бегущим голубым ветром. Всё превратилось в огромное чёрное поле. Нельзя было понять, где закончился лес, а где началась поляна.
Посередине по-прежнему стояла колючка. Огонь и злой обжигающий ветер не смогли ничего с ней поделать. На самой макушке колючки сидел соловей.
Они не пели и не читали стихов. Они молчали. Они были живы.