56. Филимон, 10-11 сентября.
Хорошо, что Фёкла не любит гостей: её до сих пор не хватились. У Филимона не осталось выхода: Царица вошла в полную силу, да ещё этот дачник – не поймёшь кто… Теперь к Анне не попасть, она его ночью разглядела и остерегаться будет. Выход один: эта сумасшедшая старуха, что выхлебала целую бутылку крови. Хоть что-то в ней осталось? Нужно идти проверять. Ночью, конечно. Не хватало, чтобы его имя связали со смертью Фёклы…
Смеркается. Неожиданно тёплый вечер, запах вянущей листвы, порывы южного ветра, шелесты и скрип ствола жимолости о стену бани. Восьми нет, а тишина, только у Саши с Ниной гундосит телевизор… Филимон раздражённо отвернулся от окна, но вздрогнул – и выглянул снова. Показалось?
Нет! Опять мелькнула тень летучей мыши. Что это? Им уже есть нечего, насекомые попрятались, а они разлетались? – Он перевёл глаза на крышу дома Фёклы и присвистнул: из чердачного окна вылетели ещё две мыши. Они делали круг над улицей и разлетались в разные стороны, быстро исчезая в серой полутьме. Фантасмагория!.. Филимон любил красивые слова. Ну, Фёкла! Ну, мышиная мать! Что ты вытворяешь там, с ума стронувшись? Мышей, словно голубей, с чердака выпускаешь в полёт?
Он не стал ждать. Фекла на чердаке, мыши путешествуют, самое время её прижать. Филимон взял фонарик и вышел.
Дом Фёклы выстыл. Уже начало пахнуть прелью: ледяная печь, словно холодильник, морозила воздух с запахом увядающей на окнах герани и отсыревшей постели, недосушенного лука и прокисших на плите щей. Из открытого люка чердака несло мышиным помётом и мочой, в передней гнили грибы, и тяжёлый дух полз по полу. Дом умирал.
На полу залы остались вывернутые из ящиков скатерти и бельё. Да она не спускалась? Неужто и впрямь сдохла? – Филимон принюхался, пытаясь обнаружить сладкий запах, что никогда не спутаешь ни с чем… Нет. Протухнуть ещё не успела. Воняют грибы… Он брезгливо передёрнулся, потёр для чего-то руки и полез наверх.
Она лежала на спине, раскинув руки и раскрыв рот. Луч фонаря осветил пергаментную кожу, обтянувшую челюсти; синие потрескавшиеся губы; иссохший язык и два последних Фёклиных зуба, вылезших из челюстей так, что они казались зубами вампира - длинные, жёлтые и острые клыки торчали почти вверх, поднимая иссохшую верхнюю губу.
Он не мог заставить себя притронуться к телу. Это – не Фёкла. Это мумия какая-то. Живые так не выглядят. Мёртвые… Филимон и мёртвых таких не видел – те обычно благостные и… в общем, покойные. А это… Яга. Что он будет делать с трупом? Где в ней кровь Царицы? У живой он мог, допустим, взять кровь – авось там найдётся примесь – или палец. Вот! В тканях искать надо. Попробовать палец.
Он заставил себя опуститься на колени рядом с телом. Пахн;ло мочой.
- Ассенизатор сраный! – пробурчал, бравируя, Филимон. – То в сортире копаюсь, то с зассыхой голову морочу. Сдохнуть пристойно, и то не могут! Кто бы думал, что кровь Царицы таким манером добывать придётся? Хоть плюй на всё, иди и режь эту Анну. – Его затошнило. – Знаю! – ответил он своему желудку. – Не могу её резать, естество помешает. А в говне тебе больше нравится? – Желудок угомонился. Филимон кивнул. – Значит, больше. Ладно, тогда бабке палец резать будем. Может, мы с тобой и впрямь Кощеи – красавиц любим, бабок режем, а? – Он достал грибной ножичек, резко выдохнул и взял ледяную старческую руку, покрытую, словно черепашья лапа, какими-то бляшками, чешуйками и розовыми пятнами свежих ожогов.
Ладонь дрогнула и пальцы старухи, будто шершавые корни, сомкнулись на его руке. Филимон дёрнулся, но вырваться не смог: костлявая рука тянула его к себе. Он с ужасом увидел, как открываются иссохшие веки, глаза медленно поворачиваются и смотрят на него. Он забыл про ножичек – только смотрел в эти блеклые бессмысленные глаза.
Дрогнула челюсть, с чмоканьем отлепились от зубов тонкие губы и покрылись глубокими трещинами. Глаза потемнели, опушились ресницами, разгладился лоб, появились щёки. Замерший Филимон смотрел, как полнеют и краснеют губы, белые зубы окаймляют жёлтые клыки и встают шаром почерневшие волосы, свившись кольцами.
- Кощей? – кокетливо пропела красотка и сжала его руку ещё сильнее. Руки! Её руки оставались старческими. Филимон уставился на эти руки, уронил ножичек и зашарил свободной рукой в кармане. Нашёл! Повилика!
Он выдернул плеть из кармана и кинул в лицо одержимой.
- Дурак! – улыбнулась она. – Ты мой. Тебе от меня не уйти. Прибежишь. Куда уставился? – Она проследила взгляд Филимона, сдвинула брови. Руки от плеча начали полнеть, наливаться, нежная молодая кожа наплывала на черепашьи чешуйки, дошла до ожогов…
- Неет! – взвыла Чернеба, и волна старения хлынула от рук к телу: на глазах Филимона живая плоть вновь сменилась иссохшим телом Фёклы. Серое облачко вылетело из распяленного старушечьего рта и с визгом унеслось в чердачное окно… Но рука не разжалась. В ледяной Фёклиной руке медленно пульсировала кровь. Филимон перевёл дух: старуха-то жива! Пульс появился. Он зашарил по полу в поисках ножа. Палец ей, всё же, придётся оттяпать. Хорошо, что с кровушкой – или то, или то сработает. Где-то же сохранилась примесь крови Царицы?
- Ффто? – пробормотала Фёкла, вновь отодрав сухие губы от зубов, и капля крови выступила из губы. – Ффто? Ммм… - Её руки разжались, Филимон наклонился, посветил фонариком и нашёл ножик. Маленький, чёрт! Для грибов, а не для пальцев… Тем более, по живому. Думать надо раньше было, а не любоваться пейзажами…
Он вскочил и полез вниз: где-то там Фёклин топор, с которым она прыгала давеча.
Топор валялся за корзиной, и на него натекла гнилая жижа из грибов. Платок бы… да такого у Филимона отродясь не водилось, «сякаться» всегда считалось у плотников шиком – и себе проще, и другим место показываешь: мол, чихал я на тебя! – Филимон подхватил с пола расшитую парадную скатерть, застыл в задумчивости; взял ещё пару салфеток – упаковать отрубленный палец. После обернул скатертью вонючее топорище и полез на чердак, подсвечивая фонарём. Поднялся на последнюю ступеньку, направил луч на старуху – и едва не свалил стремянку. Фекла лежала в прежней позе, но по её телу, отвратительно пища, расползались летучие мыши, толкали друг друга, пытаясь добраться до её раскрытого рта. Филимон, в своих занятиях давно утративший страх, почувствовал, как дыбом поднимается венчик оставшихся на голове волос: мыши заползали на старухин подбородок и срыгивали что-то прямо в её рот. Потревоженный светом, один зверёк повернулся к нему мордой – боже мой! Это были не мыши: обезьянье личико кривилось в плаксивой гримасе, обнажая острые и длинные белые зубки. Из-под них свисала козлиная бородка, а большие чёрные глаза щурились на свет: прикрылись веками с ресницами! Уши зверя походили на человечьи, и он яростно шевелил ими, злобно пищал на Филимона. Тотчас остальные развернулись к нему и заскрипели, защёлкали зубками. Лица у всех были разные: курносые, длинноносые, глазастые и не очень, с шевелюрами или бородами, они гротескно напоминали людей… Красная Книга Колдунов: вешчицы и лятавцы! Вешчиц можно не опасаться, но лятавцы вполне могут счесть пищей самого Филимона…
Однако напали вешчицы – полтора десятка разъярённых мышей поднялись в воздух и ринулись на Филимона. Он махнул топором… Смех, да и только. Чихали они на топор. Они просто облетали неуклюжую защиту и пикировали прямо в лицо Филимону. Он бросил фонарь и топор, прикрыл лицо руками – но и руки и лицо вскоре были исполосованы укусами – зверьки как бритвой срезали полоски кожи и отлетали. Вешчицы держали строй: пятёрка в нападении, пятёрка в ожидании, остальные пикировали на незащищённую шею, уши, лысину, порвали ватник и терзали спину.
Фонарь, что закатился в угол, осветил Фёклу: на её теле выстроились и расправили крылья лятавцы. Это – смерть. Пятеро? – Верная смерть. Филимон попятился, споткнулся о топор и упал. По лицу мазнул вонючий угол скатерти. Скатерть! – Он вскочил, выдернул скатерть, уронив подвернувшийся топор на ногу, но не почувствовал боли: не до жиру, быть бы живу… Размахнулся и накрыл часть мышей, кинул узел, вскочил на него и принялся плясать, высоко, журавлём, поднимая ноги. Истошные писки под скатертью вскоре затихли – а оставшиеся вешчицы отлетели к Фёкле. Лятавцы так и не взлетели, их личики выражали страх.
Филимон сел, держа скатерть наготове. Два трупика валялись рядом. Он схватил их и потряс:
- Поняли? Всех словлю!
Зашевелилась Фёкла. Вампиры кинулись под её защиту, спрятались подмышкой – будто и нет их.
Филимон с благодарностью поднял фонарик. Слава богу, горел. Во тьме его прикончили бы. Тёплые мягкие трупики лежали в руке.
Их не бывает. Не бывает вешчиц. И лятавцев – тоже. Это анахронизм. Они сгинули на заре человечества, когда упал уровень Силы. Им, вампирам, нужно столько Силы, что они не могли выжить. А здесь жили… - Он вспомнил пьяную мышь, что пыталась напасть на него давеча, да промахнулась… - жили здесь обычные летучки. Значит, они налакались крови Царицы, как и Фёкла. Зачем ему обижать старушку? Всё же Царица Мышей. Пусть пакостничает дальше, а то скука смертная. У Филимона есть кровь Царицы. Трупики вешчиц. А бабка… Пусть её мыши спасают. Кормильцы сраные.
Он завернул вешчиц в салфетки, пятная их своей кровью, и спустился с чердака. Ещё успеет набрать команду. Жизнь прекрасна. Только что-то кровь не останавливается и дрожат ноги…
Его сил хватило только на то, чтобы добраться до дома и затворить дверь. Кровь хлестала из всех порезов и из рассечённой топором ноги. Он потерял сознание.
Лятавцы покинули Фёклу и вылизывали в передней кровавый след Филимона. Вешчицы накормили Царицу Мышей и сели в кружок, жалобным писком оплакивая погибших подруг. Хоровод покачивающихся в едином ритме вешчиц залился голубым светом - и на руках Фёклы окаймили ожоги, высветились узкие голубые кольца.
57. Анна, 10 сентября.
На закате она оставила дом на Юрия и кинулась в поле: эти сутки измотали её физически и нравственно. Нужно навестить духов – порадоваться. Поиграть, в конце концов. Может быть, и Бор не устоит – проявится, а то что-то совсем её забросил.
Южный ветер гнул вянущую траву, поднимал смерчиками пыль на дороге. Пронзительный запах кремня перебивал пряный дух полыни и сладкий, грустный аромат пшеничной соломы с дальних полей. Откуда этот запах? Будто стоишь у карьера и оттуда нескончаемым потоком выныривают из земли оскорблённые грубым прикосновением булыжники. Запах нападения человека на чрево земли, ковыряния железным крючком в нежной плоти Матери. Дух позднего подпольного аборта. Анна вздрогнула от омерзения. Ну да! Ветер с карьера: искрится в закатных лучах мелкая слюдяная пыль… Она потёрла виски, сорвала верхушку серебристой полыни, растёрла в руках, мазнула по губе… Великий дезодорант для туалетов человечества: полынь, трава забвения. Заполонит, затмит, закроет ямины-шрамы, позовёт за собой другие травы – и вот уже шрам не кровоточит. Даже красив… Как может быть красива татуировка на младенце. Карьеры – имитация нападений Космоса. Ну чем не воронка от метеорита? Только вот метеорит, выбивший эту низину, творил: создавал новые минералы, сплавляя исходные. А карьер – это разработка чесоточного зудня: где ест, там и гадит. Новое тоже создаёт. Дороги из добытого гравия, что режут леса по живому и берут кровавые жертвы: ежами, лягушками, грачами… собаками и кошками. Однажды она видела сбитого машиной петуха-глухаря…
Ветер утих – и ей показалось, что взлетела. Исчезла подавленность, поле обняло… Ах да! Теперь не пахнет кремнем.
Она вгляделась: в ивах духов нет, а уже сереет – солнце ушло. Придётся идти к лесу… Пристально смотря под ноги, Анна двинулась по тропе. Чёрная бесшумная тень вырвалась из-за спины, начала разворот. Боже мой! Летучая мышь! Природа сходит с ума.
За спиной словно заворчал пчелиный рой: пурпурные духи Тьмы укутали её плечи, злобно гудя и темнея. Мышь, что начала пике, упала на тропу, сложила крылья пыльной палаткой, опустила головку и поползла в Анне, что-то чирикая. Духи грозно завыли. Мышь в испуге подняла голову, и Анна отшатнулась: голубоватое мерцание освещало человеческое личико с кудряшками шерсти на голове и курносым носиком. Вытянутые трубочкой губы раскрылись - и белые острые зубки нависли над скошенным безвольным подбородком.
Анна перешла в свечение. Протуберанцы синего огня пронизывали живое тельце, создавая свою форму: длинные ручки и ножки-палочки, волосатое тулово огурцом и мерзкое рыло ехидны в обрамлении гривы шерсти. Существо кланялось и мигало:
- Служу тебе, Царица!
- Видала? Служит. И как тебе служитель? – Красная метла нацелила
прутья на мышь.
- Эт-то что за ужас? – спросила Анна, выходя в Явь. Лицезреть существо
в Свечении было невозможно: мурашки по коже.
- Хороша? – засмеялся Бор. – Эт-то то, что выходит, когда Свет и Тьма вступают меж собой в борьбу. Эт-то вешчица.
- Бедная мышь! – всплеснула руками Анна. – Что, нужна осина?
- Поздно. Она уже не мышь – тебя поела. Твоё порожденьице, Царица.
Только батюшка у ней - драка света с Тьмой. Понятно?
Анна вспомнила сон: Тянитолкая, русалок…
- Синий? – ахнула она.
- Добрался, - кивнул Бор. – И огоньки те… синие. Тоже он. Вспомнил я
их – они ещё до меня были. Но вспомнил. Этот Переход – что-то новое. Таких ужасов раньше не было… Кыш! – рявкнул он вешчице, и та поползла, пятясь, в траву. – Эти-то всегда к Переходу льнут. Много Силы здесь, вот и народились.
- И что с ними делать? – спросила Анна.
- А ничего. Что ты с мелочью сделаешь? До Боя – ничего. – Бор приню-
хался. – Вон Бой тебе знак подаёт – чуешь, Мать-Земля встряхнулась? Только вот не время ещё. Пока что духов надо оборонить и дождаться. И нам уйти надо: в том бою мы не соратники. Мы вам будущее строим – не след Бесом мараться. Бес-то ваш. Собственный. Вам его и одолевать.
- Уходите? – расстроилась Анна. – Как Иван?
Бор булькнул смехом:
- Уходим. Иван-то не ушёл. Он разошёлся: часть ушла, часть пришла…
Все Певцы так. А мы – уходим. Границу Яви и Свечения крепить надо, наши походы взад-вперёд её ломают. Ты, девица, не реви. На Равноденствие простимся. Пока что… Криве кого-нито на Бой вытащит, да Спорыш с Майкой карман доделают… Пока ещё побудем. А вам пора действовать.
- Что? – спросила было Анна.
- Сами! – откликнулся Бор, исчезая. Духи щебетали, Анна рассеянно им
отвечала. Постепенно уходило чувство брошенности. Криве, Спорыш, Майка? А это кто?
- Смотри, улетела! – замигал Ракетка.
Обиженная вешчица снялась с куста и полетела к деревне: чёрная в уже почти чёрном небе: сажа на асфальте…
Анна подошла к дому – в окнах темно. Юрий, видимо, спит. Открывая калитку, бросила взгляд на улицу и замерла. Карандашный пейзаж: всё в серых тонах. Ивы – светлое кружево на сером лужке, чёрные дома и огромный чёрный клуб сирени на горке; тёмно-серый мазок на закате – тучка, растушеванная по краям; между домами – прорыв в её ровной тёмной глади, словно глазок. Словно луна встаёт там, за домами – встаёт и режет глаза… Дорога светилась ещё ярче, чем лужок и ивы, и казалось – снег укрыл землю. Первый снег, осенний, что подчёркивает, а не стирает границы. Снежная дорога… Зима шлёт привет? Зима подступает, играя восприятием, вплывает в сознание, пугает. Черная зима…
Анна обхватила плечи. Ну же! Это же просто пыль – не снег?! – Снег! – отвечали чувства. Снег! Никаких рисунков-перевёртышей. Ничто, кроме снега… и Тьмы… не могло нарисовать этот пейзаж.
Ах, Тьмы? Ну да! Она вздохнула, закрыла калитку и пошла к дому. Звенящая тишина.
Юрий в сумерках уснул в качалке. Натаскался чемоданов, искусственным оживлением подпирал сникшую Анну… намаялся. Петух и мышь устроились на коленях и вскоре его ноги затекли, но он лишь пошевелил пальцами, сбросил тапочки и снова уснул.
У открытого окна запылал Царь-Цвет, криница наполнилась огненной водой, над ней закачалась Одолень: белая лилия – лотос, окаймлённая красным сиянием. Пятеро лятавцев прянули в сирень. Дом Силы притянул их: кровь Царя! Вот бы… Но нет. В проёме окна заструился огненный конь, и Жар-Птица развернула хвост, оглядывая их холодным золотым глазом… Нет. Не пробиться! – Лятавцы улетели за реку – там много людей. Там им никто не помешает.
Юрий сладко вздохнул, расправив затёкшие члены, было начал поворачиваться набок – но качалка закачалась и на колени снова рухнул петух.
- Спи! – пробормотал Юрий и снова отключился.
Анна тихонько зашла, выдвинула из угла кровать сына и перевела измотанного Юрия в постель – он и не проснулся: послушно встал, зажмурив глаза, дошёл до постели и упал, закутавшись в одеяло, только нос снаружи оставил. Анна раскопала его лоб, поцеловала и снова укрыла.
Бой! Не стары ли они? Как они выдержат бой? Зима уже грозит…
Золотко побродил и устроился в ногах Юрия, Савераска почему-то не ушёл в нору, лёг у подушки Анны. Ночь тиха…
58. Харитон, 10-11 сентября.
Харитон не вернулся в общежитие, остался ночевать в кустах. У него не было сил объясняться с друзьями. Ну, ударил он Адиля. Так ведь было за что! Они не поймут. Баба – баба и есть. Их может быть много, а друг один.
Болела поясница. Ночь тёплая, но как лежать на земле? Он подстелил ватник. Не богатырь, на земле спать не приучен. Хилое потомство прежних витязей. И прекрасная дева оборачивается первой женщиной в его жизни Ольгой. Мягкой, ласковой, чувственной. Адиль, гад, уйти-то ушёл, да после вернулся – полюбопытствовать, как…
Зачем он так?.. А зачем сам Харитон так? Грязно как-то, подло. Нелепо. Секс, секс, бреке-кекс! Как жаба: схватил за пузо и ворчит. Вся кровь – к чреслам, и ничего в голове. Зебб ходячий. Они его называют Уд. Вот его Уд и выудил мужнюю жену, трахающуюся взахлёб в общежитии для наёмных рабочих… А вместо рыцарского боя за честь прекрасной дамы он получил в глаз и по почкам: черномазый.
Их, хозяев, становится всё меньше. Русь вымирает. А «черномазые», что тащат на себе тяжелый сельский труд в зоне рискованного земледелия, пока хозяева ползают за добавкой на карачках, черномазые – выродки. Агрессоры. Пусть лучше трава не растёт, зато потом будет их пустошь!
Черномазые ведь пассионарии поневоле, ибо им на родине жрать нечего, и они начинают ненавидеть «хозяев». Он, Харитон, внёс свою лепту в раздор. Из этой драки может возгореться пламя… Из-за Уда и похотливой фельдшерицы… Вспомнил русскую мифологию, что сдавал на третьем курсе, получая никому не нужный диплом: «Выезжают расписные»… Кудрявый молодец Уд на туре, повитый калиною – символом девичества. А где оно, девичество? – Харитон поёжился, обняв плечи.
Земфира. Его любимая. Нежная и чистая. Ждёт, пока он заработает на свадьбу. А он-то хотел вывезти её сюда! Купить дом у реки, ходить с ней в лес за грибами… Пойти в школу учителем русского и литературы, или в фермеры податься… Заворожила его река. Родину продал за эту реку. За этот дом. Утром они встречали бы солнце на крыльце, он бы пристроил веранду и вырастил северный виноград…
Он так и видел красное солнце, что выползает из-за холма. Тень краснеющих листьев винограда плясала на скатерти. Земфира внесла молоко, поставила крынку. Он поднял руку и погладил её по щеке. Она стыдливо замерла, опустив глаза. Ещё не привыкла.
- Ну, пойдём, - сказал он, выпив молоко. – Я тебе грибы покажу. А то ты в прошлый раз… помнишь? – Он прыснул.
- Я научусь! – жарко сказала жена. – Ты только покажи!
В сапогах и брюках она выглядела непривычно. Они шли по лесу, он показывал ей поздние боровики и ранние зеленушки. И ещё – рядовки, что прозвали здесь сентябрюхами. Брюхи… некрасиво как-то. Словно… у Ольги. Чёрная память придавила к земле, голова закружилась, и он упал на траву.
- Харитон? – улыбнулась Земфира. – Всё хорошо.
Она положила его голову себе на колени.
- Я умираю! – прошептал он.
- Да нет, что ты. Ещё поживёшь. – Она склонилась над ним, уменьши-
лась, исказилась – носатый карлик с крыльями чирикал, вылизывая его разбитую голову. Кровь снова хлестала изо всех ран. Харитон взвыл, дёрнулся, скинул мерзкого зверя и пополз.
Адиль втащил его в комнату. Надо же! Они почти убили парня! Вот ведь дрянь какая. Хрипит. Задыхается. Бледный какой! Нужен воздух… Он кинулся к окну, распахнул пошире створки – ночь тёплая, ветер утих. Ничего, дверь открыта, сквознячок, так парню полегчает.
- Нет, - бормотал Харитон. – Нет!
- Да успокойся! Не простудимся. Тепло. У всех сейчас открыто. – И
Адиль начал обрабатывать раны. Хорошо, что Харитон без сознания. Боль, наверное, адова.
На кусте под окном висели лятавцы. Скоро мужчины лягут спать, и вторая за этот день порция крови достанется их Царице… Первая, пьяная, кровь не такая вкусная.
59. Москва, 10–11 сентября.
Сквозь щит, накрывший деревню, пробрался тонкий синий лучик: лятавцы пировали Силой. Голубое свечение столицы всосало этот луч – и усилилось. Тогда в Москве, на Старом Арбате, мышь прогрызла деревянную рейку в садке с летучими карибскими тараканами, лишила коллекционера любимых питомцев. Тараканы выбрались из садка, расправили крылья и канули в тёплой темени улиц. Так свибловские летучие рыжие малютки получили поддержку. Но и у малышей были новости: ещё днём самка с коконом уехала в новый район в чемодане с бельём, пересыпанным шариками нафталина. Скоро и там тараканы обретут крылья… свободу… небо и еду.
А голодные американские гиганты уже топтались по пьяным лицам, выгрызая кожу в углах рта – своё любимое лакомство. Они не спрашивали у пьяных бомжей в тёплых подземных переходах, нет ли у тех туберкулёза сифилиса, а то и СПИДа. Поели – и полетели к супружеским постелям, в спальные районы. Удушливая, редкая для сентября ночь. Час Быка. Сейчас и трезвые не почуют. Окна гостеприимно открыты… Ах, желанная тараканья свобода!
60. Песни смерти, 10 – 11 сентября.
Когда стемнело, усталая Галя повалилась на кровать. Та уютно прогнулась под её пышным телом, окружила теплом, спрятала женщину в коконе под периной. Гале хотелось всё забыть: и жар, и боль, и опустошение – сначала радостное, потом уничтожающее. Голубые глазки, утонувшие в щеках, совсем измельчали, покраснели и провалились. Она баюкала воспалённую, покрытую синяками грудь, и думала, что теперь уж ей не захочется Огненного Змея – ни страшненьким, ни красавчиком. Теперь ей уже никого не хочется – только одиночества.
Она заснула в слезах. На крыльцо взбежал лохматенький щенок, поцарапался в дверь и тявкнул: он пришёл за ужином. В доме стояла тишина. Пёсик мог пойти куда хотел: теперь, когда он остался один, не считая нового Тобика, его привечали все. Но Галя – первая. Она кормила его всегда… Щенок потоптался под дверью и лёг.
Тем временем началось преображение спящей женщины: вновь Чернеба, сбежавшая из Фёклы, заняла своё место в мозгу, и тело послушно отразило чуждый ему гем. В кровати теперь раскинулась черноволосая красавица. Она улыбнулась, не открывая глаз, и запела свой Зов: какое-то давление на уши, чувство почти неосязаемое, но неприятное. Инфразвук. Пёсик проснулся, кубарем слетел с крыльца. Ужас сжал живот, толстые короткие лапы заплетались… Он уже слышал такое в детстве, но тогда был слишком мал, чтобы уйти. Сейчас он подрос, и волна инфразвука гнала его прочь от деревни. К утру он со сбитыми лапами дошёл по шоссе до Заозерья и попросил убежища у тамошних собак. Поваляли, слегка погрызли, но приняли, и на том спасибо. Страшные там псы: огромные и злые. Щенок среди них как комар – чуждый, но неопасный. Дадут огрызков из своего ведра картошки. Прокормится…
А Чернеба пела всю ночь…
Видимо, настала нам пора разобраться: зло заняло уже слишком много места на этих страницах. Казалось бы, зачем Чернебе Галя? Разве её собственная эфемерная субстанция не может сама воздействовать на людей?
- Нет! Зло в этом мире владеет неполноценными гемами, собранными с бору по сосенке из искажения нормальной человеческой структуры. Такие гемы не могут получить тела – только подселиться в уже оживлённый полноценным гемом ил. Зло не проходило эволюционного пути Дыева Источника, не вступало в череду перерождений, оно набирало силу по крохе – то здесь, то там, и в этом смысле было неуничтожимо, бессмертно… до ближайшего Перехода. Бессмертно, поскольку Синий ломал строение в одних и тех же местах: в области социальных отношений. Злоба, зависть, ненависть; убийство, мучение других, да и себя тоже, бессмысленный, непродуктивный и неподкреплённый высшими чувствами секс – это были наиболее хрупкие места в структуре гемов, места слабых связок… слабых, поскольку ещё несовершенных. Эти несовершенные места сохранялись. Что делать? Иначе рухнул бы закон свободы выбора и остановилась эволюция человека. Ведь эволюция есть неожиданный мелкий выигрыш в системе зла – то есть в системе искажений законов строения.
«Из грязи в князи» выбивались те, кто наследовал, к примеру, стремление зла к Силе, но расходовал полученную Даром Силу не на себя, а во имя окружения. Потому гем, нарушенный злом, «слабый в связях», обгорал от прошлых грехов и памяти, но не уничтожался, и мог много раз возвращаться в мир: служителем зла, позже – обычным человеком, но однажды – дать прекрасный румяный плод на Яблоне.
Бывало иное. С каждым приходом в Явь гем всё больше терял прочность – и однажды рассыпался, оставляя своё тело бессмысленным идиотом, и его осколки питали бестелесных прихвостней Беса. Так росла Чернеба, так рос Чернобог. Их целью всегда было разрушение. Разрушение, но не Переход: через этот барьер зло перескочить не могло.
Зло взыскует ила – Силы Матери-Земли. Тело Вселенной едино, и у него, как у любого тела, есть защита от болезней, вызванных Хаосом.
Маленькие вешчицы и лятавцы – дети Силы и Хаоса, могли лишь ненадолго зачаровывать и сосать кровушку жертв, впивая часть их жизненной Силы: полностью овладеть мозгом они не могли. Чернеба – могла. А овладев, способна была на большее: её Страсть растекалась далеко и надолго, сбивая и путая чувства тех, кто не умел Любить, ибо… Любовь, как ни странно, злейший враг Страсти. Любовь презрительна к своей низшей форме и принимает её как служанку – не как подругу и соратницу. Соратница Любви – Дружба. В их отношениях паритет.
Путаный гем Чернебы умел больше, нежели рождать Страсть, он любил все стороны искажений, а потому кормился из многих источников. Чернеба была многоликой.
А в тот тёплый сентябрьский вечер в доме Гали можно было разглядеть в Свечении один её лик: Астарот, демон жадного рта, с ящеричьим хвостом, с только двумя, передними, лапками и телом, покрытым ежиной щетиной длиною в палец. Завладев человечьим мозгом, полным Силы Земли, оттеснив гем Гали, демон пел Песню Страсти.
И в эту ночь вставали недолюбившие, обиженные, ущербно одинокие – и шли любиться с кем ни попадя. На сцепленных парах пировали лятавцы, согласившиеся даже поделить богатую добычу с вешчицами, и истекала к Чернебе Сила Страсти, стократно умноженная людьми, а к Фёкле – их Сила Жизни. Самим людям не оставалось ничего: ни восторга единения, ни сил. Они расползались как сомнамбулы по своим гнёздам – и падали спать без сновидений. А голос Чернебы всё звучал, унося Страсть к дальним деревням.
Только любящие спали спокойно: их Любовь, даже неразделённая, была непроницаемой оградой. Их Сила пряталась под оградой Любви от лятавцев и вешчиц. Если и пытались вампиры забраться в окно одиночки, запах мирта и роз из венка Дидилии отпугивал их, будто нафталин: богиня Чистой Любви стояла на страже, оберегая своих служителей. Защищены были и старики – их малых сил не хватало, чтобы привлечь вампиров или услышать Песню Чернебы. Для зла старики были пустым местом… И то хорошо.
А вот к Надежде пришёл, наконец, Жорка. Она прогибалась дугой, пронзительно вскрикивала и стонала, а тем временем её кровь текла струёй на язык н;большей вешчицы – той, что тщетно пыталась расположить к себе Царицу Тьмы, и теперь злобствовала. Пищи много, но нет власти. Царица Мышей? – Тоже мне, Власть! Придётся самой набирать Силу. Не одерживать, а сливаться. Жертвовать собой…
Вешчица с Чернебой доконали Надежду, и та распласталась на лавке в ледяном ознобе. Вешчица пала ей на солнечное сплетение, вдруг исчезла со вспышкой Силы… Задрожала голова женщины, её будто отрезали и забрали куда-то в иное измерение. Безголовое тело засучило ногами, стукнув по стене; с гвоздя сорвалась Жоркина банная шайка, которую он держал в доме для экстренных стирок и упала на тело. Из-под шайки торчали полусогнутые белые ноги, руки свешивались на пол, но тело плотно вбилось в шайку. Странное создание лежало теперь на лавке… Большая сорока, прибывшая, видимо, оттуда, куда исчезли вешчица и голова, по хозяйски осмотрела результат, укоризненно покачала хвостом, заглянула в трубу – но улетела через раскрытое окно, устроилась на крыше до предрассветных сумерек. Так в деревне родилась Труболётка. Зря тогда беспокоилась вешчица: Тьмы в теле Надежды хватило.
Ранним утром беременная на третьем месяце Ольга, измученная побоями и последующей буйной ночью, лишилась плода и последних сил. К полудню она истекла кровью и умерла, начав череду смертей беременных женщин. А Труболётка, довольная почином, устроилась спать в трубе: дом пуст, тело спрятано.
Ну а Нинка не хотела никого, кроме своего Володьки. Отдаться за бутылку – заработок. Но так, по слабости? – Нет! - Она отвергла Песню и уснула. Володька же, покорный Песне, вожделея Галиных телес, вышел из дому и скромно постучался в дом Чернебы…
Назавтра похмелившаяся до риз положения Нинка нашла его в туалете – залитого кровью, но с блаженной улыбкой на лице. На её дикий похоронный вой никто не отозвался: деревня словно вымерла.
61. Сны, 10-11 сентября.
Вечером отец Игорька пришёл пьяный и избил мать. Игорёк хотел было встрять, даже схватил жердину, но мать оттолкнула его, шепнув: «Прячься, слышишь? Не ровён час - тебя заметит. Бегом!».
Теперь он сидел в подполе, вздрагивая на каждый визг матери. Отец рычал и матерился. Таким Игорёк его ещё не видел…
- Убью, сука! Харитона ей захотелось, болячке ненасытной!
- Пьянь! – вопила мать. – От тебя одна вонища, а проку… Козёл!
Видно ничего не было: мелкая решётка крошечных подвальных окошек открывала только палисадник. Мать замолчала. Отец бродил над головой Игорька, скрипел половицами и ворчал. Было страшно. Игорёк долго сидел в подполе, не хотел вылезать, пока отец не спит. Мальчик устроился в пустой корзине, прикрылся пыльным старым ватником и задремал. Спустя час спали и родители. Вернее, Анатолий. Ольга лежала рядом, сухими воспалёнными глазами вглядывалась во тьму. Что она? Избита, а после ещё обслужила своего благоверного… Ему, по пьяни, пяти минут хватает. Теперь храпит, свинья… Боль призвала желание. Так теперь у неё: желание неразлучно с болью истязаний. Привыкла. Хочется… Разбудить? - Тьфу!
Белое облачко выплыло из угла – птица с женским лицом наклоняла голову из стороны в сторону, разглядывая Ольгу. Та потрясла головой. Глюки… Она зажмурилась, прогоняя страсть, пошарила в голове… Вот! Где Игорёк? Она должна его разыскать.
Встала, оделась. Сейчас она пойдёт искать сына.
Русалка дрогнула, вместо неё перед Ольгой загримасничал и захлопал крыльями мускулистый атлет на чешуйчатых птичьих лапах. Перья покрывали его до талии…
- «Похож на Харитона - волосатый», - нервно хихикнула Ольга и схва-
тилась за отбитый бок: там кольнуло.
Да нет же, это сон! Разве может такое привидеться наяву? Сон. А во сне… страсть звала. Харитон, нежный и спокойный, был теперь ей доступен: она может пойти в общежитие во сне! Она во сне свободна!
Атлет исчез, а Ольга открыла дверь.
Птица с женской головой волновалась в подвале. Она звала Игорька куда-то…
«Страшно! Призрак!» - Игорёк зарылся поглубже в ватник.
Белое облачко Дио-Дива, что так старался защитить Ольгу, разочарованно рассеялось. Ни Русалка, ни Боглаз не смогли предупредить об опасности… В Дива давно уже не верили. Дали ему другое имя – Глюк. А коли не верили, сил у него совсем не осталось. Где уж ему спасать? Он сейчас своими благими намерениями да небылицами вымостил Ольге дорогу … не в ад. От жизни…
Наташка проснулась и задремала снова: любила поспать. Утро здесь – это ночь дома. Пока фирма разворачивается, выспаться можно, а потом… Работа призовёт её к порядку.
Голова приподнялась с подушки, но рухнула снова. Работа-забота-бота-ота-та-а… Она стояла в глубокой тьме над детской кроватью, но почему-то всё видела. В кровати спал… нет! Не Чен! Там спала девчушка, закинув руки за голову. Почему-то Наталье казалось, что девчушка – она сама. Прозрачные занавески колыхались от слабого ветерка. С подоконника на Наталью смотрела омерзительная человечья морда летучей мыши. Та попискивала, собираясь влететь в комнату.
Знакомо. Как с отцом: вампирчик прибыл. Не важно, что на человека не похож. Вампир – он и есть вампир. Наталья ринулась на мышь, спасая девчонку, мышь попятилась и упала в палисадник.
- Вот тебе! – удовлетворённо сказала женщина и заперла окно. – Вампиров нам не надо! – Она погладила девочку по голове и улетела из сна в Явь – далеко-далеко. Любовь, Грация великой Дидилии, вздрогнула и проснулась под смех Чена в Австралии… - и повернулась набок, подложив ладошки под щеку, в русской деревне.
Фёкла мягким шагом подошла к чердачному люку, заглянула… высоко. Она ушла к окну и спустилась по брёвнам, цепляясь когтями. Чёрная шерсть с коричневым отливом лоснилась, пушистый хвост нервно подрагивал – она шла на охоту. Шаг – и она в общежитии рабочих вместе с лятавцем лижет кровь; шаг – она вылизывает пару, расположившуюся под кустом; ещё шаг. Ещё. Больше, вроде бы, некуда шагать. Она уселась и умыла мордочку, неспешно вернулась на чердак, свернулась клубком среди сытых вампиров. Те щебетали, забираясь под мех, словно котята. Она вылизала и их. Мокрые мордочки вампиров лучились счастьем. И она не одна… Хорошо!
Помурлыкав, Фёкла уснула.
Юрий вертелся с боку на бок на непривычной кровати. Ему снилось, что его пещера тесна, в ней жарко и душно. Внутренний жар распирал его крылатое тело: тоненькая ниточка Песни Чернебы пробилась в утомлённый мозг.
«Разве это я? – подумал Юрий. – Огненный Змей – это же все мы? С чего это меня понесло размножаться?» - Но Песня Чернебы пульсировала в гигантском теле, не признавая резонов. Он вылез из пещеры, огляделся – и увидел вдалеке деревню. В прозрачных, будто хрустальных домах жили люди… девушки… женщины… Почему-то стоял июнь, в садах зрела клубника… Он взвился и полетел, накрыв огненной тенью крыл всю деревню, и вдруг уменьшился, упал в трубу, стал человеком. Не Юрием, нет… Колей, что погиб год назад… Только не тем Колей, что спился вчистую – юным, красивым блондином. Юрию не было жаль отдавать образ Коле, потому что тот был… братом, что ли?
Молоденькая девушка вскочила, уронила стул.
- Змей? – спросила она. Прозвучало: - Коля?
- Я, моя Зайка, - сказал Юрий не своим – его, высоким, вибрирующим
голосом. – Чем порадуешь?
Она радовала его чаем с пирожками, а Юрий едва сидел, с надеждой поглядывая через открытую дверь – на кровать. Она поймала его взгляд. Он сглотнул.
- Ну? – спросил он охрипшим тенором.
- Да! – вскрикнула она. – Меня замуж выдают! Да!
И он унёс её на кровать.
Проснулся. В углу качалась, медленно тая, раскоряченная жирная баба с волосами-змеями.
- Тьфу! – рявкнул Юрий. – Вы-то куда смотрели? – спросил он Цветок и
испуганно встряхнувшегося петуха. – Ааа… вы ведь вместе со мной Дракон… Всех обвела дрянная Дна. Вот страсть-то, братцы. Надеюсь, мы не её во сне покрывали?
- Не её, - томно прошептала проснувшаяся Анна. – Взгляни на Царь-Цвет. Он же Разрыв-Трава. Значит, это было в другом времени.
- А ты, подруга, - захихикал Юрий, - почитай, лесбиянкой сон провела?
- Размечтался! – фыркнула Анна. – Я сразу в неё ушла. Как под Ябло-
ней... – мечтательно закончила она и нахмурилась. – Всё. Поддались мы…
- Твоему порождению. Тебе и ответ держать, - сказал Юрий. – И каких только монстров ты не производишь!
- Она другого хотела, - отмахнулась Анна. – Хотела разлучить всех. А добилась… Хи! Секс-слияния до кучи!
Анна постучала по подушке.
- Эй, Савераска! Ты жив?
Савераска забрался на её руку и замер, блестя глазками.
- Дождался? – спросил его Юрий. – Это твоё рыльце в пушку. Это твоя
Зайка нас соблазнила! Через тебя Дна пролезла.
- Ты думаешь? – охнула Анна.
- Знаю, - ответил Юрий. – И родился у Зайки Змеёныш…
- Здухач! – заверещала Анна. – Здесь есть Здухач!
- Ну да, - подтвердил Юрий. – Коля постарался. Только где тот Здухач?
Зайку-то замуж выдали!
- Мало! – зашелестело из угла. Бор забрался в качалку. – И раскачаться
негде! Одни кровати! Санаторий! – фыркнул он.
- Чего мало? – поспешно спросила Анна, зная его манеру неожиданно
исчезать.
- Мало детей насчитали. У Змея-то, да всего один? Фу ты! Ты ведь, деви-
ца, в Зайку эту ушла? Ипостась раздвоила?
Анна охнула.
- Вот и считай: и родился у них Тар-волчонок, его ещё Вуком-Огнезмием кличут. Это, значит, два. И родилась Жизнь – Зеленец. Три. И дочечка, мне подарочек, Маржана моя ненаглядная, кудряшки беленьки, глазки берёзовы - четыре! И все – в разное время. Зато все – дети Дракона. И все – у разных матерей, именем Герты связанных… Вона, как поспали! Плодовитые!
- Дык кто отец? – обиделся Юрий. – Я было загордился…
- Здухачу – Савераска, Маржане – Егорий, Савераска и Золотко, как и
Зеленцу. Все сразу отцы. И матери – тоже все.
- Сдохнуть можно! – сказал Юрий. – Ты нам это объяснить не попробуешь?
- Дорофея на тебя! – поперхнулся утробным смехом Бор. – Тебе палец дай – руку отхватишь. Сказано – и всё. А то объясняй тебе, маракуй… Факт – он и есть факт. Чего его сусолить?.. Спать идите. Нарожали – теперь спите крепко. Дракона, кроме размножения, ничто не возьмёт. А он уж того… родил. Так что спите без опаски. Но дело завтра начинайте. – Он исчез. Спустя минуту появился вновь.
- Учись карман строить! – сказал он, ткнув Юрия в грудь. – Дом-то уж выучил – можешь огородить.
- Это как? – обрадовался Юрий.
- Помнишь туман такой, с лугом полынным? Вроде – Рубеж? Он охра-
няет то, что внутри. Строй сам, без Царь-Цвета, ведь во времени скакать не надо. Скажи «Чур» - он тебе карман построит, будете у него за пазухой, у Чура. Это вам не Воструха! Чур свои силы имеет, он охранник искони.
- Межевой столб, что ли, с лицами? – поразился Юрий.
- А хоть и столб, ежели иначе не сможешь. Рубеж-то на столб мало похож… да придумали ему чурбана: им, людям, так понятнее. Теперь всё сказал. – И Бор отбыл окончательно.
- Карман. Теперь ясно. А почему Спорыш с Майкой? – спросила Анна Юрия. Тот удивился. Ещё одна заговорила, словно Бор… Ладно, потом, когда время будет. Спать хочется… Юрий начал строить «карман».
Чуть дрогнул воздух по периметру сада; столб забора, что когда-то обидел Колю, скривил лик наружу – и улыбнулся внутрь; слабый туман окаймил участок; запахла полынь. Участок остался на месте, но словно обрёл невидимость: отводил глаза.
- Ну, - спросила Юрия Анна. – Сделал ты карман?
- А хрен его знает, - честно ответил он. – Давай спать. Если больше не
нападут – значит, сделал. Чую нутром границу и всех от неё отпугиваю. Это и есть «Чур»? Тогда птички его делать умеют: голосят, когда в их огород лезут.
- Ёрник! Что-то ты на язык распустился! – сказала Анна, – Секс тебе
вреден, - и пошла ставить чайник: разгулялась.
Вскоре туман поднялся выше и из окна стал виден Рубеж.
- Надо же! – Анна растолкала прикорнувшего Юрия. – Гляди на свой карман: колышется.
- Карман – это территория внутри, - объяснил Юрий, разглядывая туман. – А туман – это Рубеж. Фирма веников не вяжет. А который столб теперь мордатый?..
Аркадию снился плечистый бородатый мужчина в расшитой рубахе. Его звали Лад; он часто говорил с Аркадием во снах. Аркадий считал, что это игра подсознания, отягощённого его любовью к мифологии и истории края – вроде собеседника по вопросам, о которых не с кем поговорить.
Сегодня Лад был авторитарен. Беседовать не стал, начал давать указания.
«Шизофрения наклёвывается, - подумал во сне Аркадий. – Некие сущности призывают к действию».
- Иди! – сказал Лад. – Повторяй все дома в округе. Строй в себе план этой территории. Майка тебе поможет: она видит внутренность домов. Расслабься, не противься потоку информации – тогда всё вместишь. Не пытайся запомнить, это помешает. Просто смотри. Жди Майку и вези её по району. Спеши, тебе скоро уходить.
- Куда? – удивился Аркадий. Не привык он к монологам Лада. Тот обычно просто отвечал на вопросы.
- Скоро Переход. Ничего не останется. Зло растёт, а тебе нельзя знаться со Злом. Ты должен знать Добро: ты – Спорыш. И ещё: не «Шизофрения» я - я Лад. А ты Спорыш. Завтра действуй. – И Лад ушёл из сна, а пришла Лена. Пришла и взяла его за руку.
Как мало они прожили! Когда-то давно он вёл экскурсию по Ростовскому Кремлю, петушился, профессорским голосом рассказывал, обаял… потому что там была деревенская девчонка, смотрящая на московского интеллигента во все глаза. Потом отвёл её в ресторан, где она всего стеснялась, смеялась, прикрывая рот рукой, косила испуганными глазами, как лань… А он покрыл её у себя на квартире, по-свински напоив. Утром нежно поцеловал – и посадил в автобус. Пора ей домой. Любовь, конечно, но что делать?
Кончилась его работа в Ростове, вернулся в Москву, похоронил мать… Годы шли. Он начал тосковать. А однажды поехал в её деревню, разыскал Лену и свою подрастающую дочь, что заигрывала с мальчиками, хихикая в ладошку… Остался учителем. В деревне. Лена, из-за которой остался, прожила с ним только несколько лет…
Он врос в деревню, а вот с дочерью говорить было не о чем.
- Скучно! – гудела она.
- Книжку почитай, - отвечал Аркадий.
- Нуу… книжку. Не люблю читать.
- Картинки посмотри: видишь, какие красивые церкви?
- Не хочу!
- А что ты любишь? – удивлялся Аркадий.
- Танцы. И ещё – кино.
- Посмотри телевизор, - обречённо предлагал он.
- Скучно. В кино парни, с ними весело.
Так вот и разговаривали. Аркадий сжимался… «Я тебе, дуру, лопатой в шутку огрел по спине. Вскрикнувши «Чёрт полосатый», ты улыбнулася мне». Парни! В кино! Как просто…
Аркадий с жаром учил ребятишек. Те, кто хотел – брали. И – уезжали в город. Оставались те, кто не хотел. И ещё дом; – память прошлой, Залесской Руси.
Он ушёл на пенсию, исколесил на мотоцикле весь район, знал в нём каждый дом – даже новые. Новое – тоже история. Только в будущем. И недостроенные кирпичные коробки общежитий, где никогда не жили и уже не будут жить – это история мечты и бедности села. Многие дома были заброшены и старели на глазах. Эх, ему бы денег! Он бы здесь всё подремонтировал и зазвал горожан. Их много, гибнущих в городе и не знающих своего счастья… А вот Ташку бы в город – чтобы ладошкой не прикрывалась… Опоздал. Игорёк появился. Но воспитывал Ташку он, так что смеётся по-человечески. Теперь бы Игорька повоспитывать… пока поперёк лавки ложится… - Аркадий плыл по мыслям.
Песня Чернебы обтекала дом: Лена держала Аркадия за руку. Он вдруг вспомнил об этом, глянул на её руку, вздрогнул.
- Лена! – сказал он. – Как жаль, что тебя уже нет!
- Я есть, - ответила жена. – Я жду тебя, как обычно. Приходи.
- А Ташка? – расстроился он.
- Ну да. Ты главный защитник. Сама сильная, наша Ташка. Не цепляйся
за неё. Ты – сам по себе, - сказала Лена.
Аркадий застыл. До Равноденствия осталось полторы недели… всего. Он не успел пожить. Столько не доделано… Но она пришла и позвала.
Она стелила постель в его сне.
- Ну же! Ложись!
И он покорно лёг, зная, что эта постель ждёт его через полторы недели.
Холодная постель – Мать Сыра Земля… Лёг – и уснул.
62. Борис, сентябрь.
Обернув чресла полотенцем, Борис подавленно шёл по тропе.
Магия. Безусловно, магия. Только какая-то разнузданная. Дикая, что ли. Как у йети.
Он вообще проснулся? Или всё, начиная с утра, это гипноз? Ведь в природе здесь нет Свечения – нормальная природа, не смоделированная. А потом – кому такое под силу, если даже Симон ограничивается букетами роз? Роз, победы, а не веткой сосны – ту ему ни за что не создать. А тут – царство мечты… Может, из-за отсутствия Дара Борис стал гипнабильным? Лежит сейчас в больничной палате тело Бориса, его голова путешествует в сказочной стране, теша себя величественным божественным происхождением и мечтами о юных эльфках… Гуляет голова, не дыша под водой, любуется рыбками… А Валерий тем временем копает под Симона, убрав с дороги ушлого Претендента…
Косуля прянула от воды, отпрыгнула за куст.
- Эй! Девица! Привет тебе от Гуди - Серебряного Копытца! – крикнул
он. Сказка - так сказка.
Сказка продолжилась. Косуля выбралась из-за куста, смешно, как-то
близоруко заморгала, подошла к Борису, ткнулась носом в бедро.
- Ты теперь не боишься? – удивился он.
Косуля обнюхивала его руки, страстно втягивая воздух дрожащими ноздрями. Он поднёс руку к носу… Любка! Пахнет любкой. Пахнет… суженой ему эльфкой Гуди. И косуля ласкается! Ну кому под силу это внушить?
Он погладил зверя, что толкал его головой, требуя ласки. Задумчиво двинулся дальше. Косуля побрела за ним по тропе. «И вот я, как Белоснежка, прихожу в гости со свитой», - подумал Борис, забираясь на гору.
У костра стоял котелок с дымящейся ухой, Алик гремел ложками в палатке, а Бор с наслаждением нюхал варево, встав на колени. Косуля притормозила было, но потом, важно поднимая ножки, пробралась мимо Бора и стала терзать полусъеденный орешник, меланхолично жуя и косясь на зад Алика, что торчал из палатки. Идиллия!
- Он тебя съест! – пообещал Борис, решив просто жить и смотреть, к чему это приведёт. Косуля не поняла. Она была занята особо вкусной веткой.
- Не провоцируй, - проворчал Алик, пятясь из палатки с ложками в руках. – Зверь без тебя знает, кто его ест, а кто нет.
- Так ведь волк охотится? – поразился Борис. – Кого же он ест?
- У меня есть знакомый, - проворчал Бор, - Уд по прозванию, так он по-
стоянно охотится за девушками.
- А что, сейчас сезон для волков? – покорно принял идею Борис.
- Волк не Уд. Волк – это Волк. И охотится он за событиями, а не за под-
данными твоей Симы, - сказал Алик.
- А ты откуда знаешь про Симу? – Борис снова стал сомневаться. Связываются несвязные события… Гипноз.
- А как бы ты к ней, интересно, попал, кабы Волк тебя не провёл? Во времени прыгал, а думаешь – сам? Тебе, сын, Время не подвластно. – Бор начал разливать уху помятым алюминиевым половником с обломанной ручкой. Обжёгся, зашипел: - Ну, Алик! Ну, спец! Половника не мог запасти!
- Я тебе не Спорыш, - отбоярился Алик. – Это он тебе всё подряд в карман засунет. Я забыл. Что, этот плохой? Он на свалке случайно сделался. Я его хорошо почистил. Скажи лучше: руки – крюки.
Как-то странно он с Бором разговаривает. Всё же мальчишка, а тот -старик …
Бор захохотал.
- Учись, сын, не по виду возраст определять. В этом Этапе Алику тыщ семь годков наберётся. И зовут его здесь Таром или Волком. Он – это Переход.
- Что такое Переход? – вежливо спросил Борис, баюкая мысль о гипнозе.
- Переход приходит тогда, когда появляется ложь в отношениях людей.
Надо бы раньше… Когда они начинают пользовать Природу, как девку непотребную… Но не меня защищает Тар, а людей. Мы с тобой – боги природные, он – человеческий.
- Будто не знаешь, что для нас значит человек, - оскорбился Алик.
- Знать-то знаю, да самому человеку знать это вредно. Сразу Царём При-
роды заделывается и подличает. Лучше вон объясни моему Фоме неверующему, как ты семь тыщ лет продержался, а то он всё про гипноз думает: вишь, глазки опустил. Значит…
- Не в бровь, а в глаз, - согласился Борис. – Я за вами не успеваю.
- Тогда ешь уху. Поешь – поговорим.
- Я не ем животных, - отвёл миску Борис. – Спасибо, потерплю.
- Опа! – охнул Бор. – Теперь понятно, почему мой Дар у тебя таким
слабеньким был. За Создателя решаешь, что тебе есть? Думаешь, если ветку пожуёшь, как косуля, чистым сделаешься? Ты в каком теле расположился? – Во всеядном. Оно белок животный любит. Даже очень. Царь истоков – и без рыбы? Тьфу! Поломали тебя в твоём монастыре. Пора забывать. Я, твой отец, - Бор гулко постучал себя в грудь, - говорю, что есть тебе можно и д;лжно всё, что достанется. Когда не достаётся – тогда и терпи. Бери миску! Налимчик – пальчики оближешь!
Борис покачал головой.
- Хочешь чечевицы? – воодушевлённо спросил Алик. – Ешь!
В миске вместо ухи возвысилась горка чечевицы. Борис осторожно попробовал… она. И не пересолена.
- А вот это – гипноз! – мстительно заметил Бор. В миске снова оросились ароматной жижей куски налима. – Эй! Свободу воли нарушать не будем. Свободу моей воли. Ешь. Иначе нечего нам с тобой разговаривать. Если ты так мелочишься, куда тебе серьёзными вещами заниматься?
- Ты, случайно, не родил Симона? – спросил Борис, осторожно поднося ложку ко рту и принюхиваясь. – Похож очень.
- С Симоном ты, друг, не разобрался. Бор таких не производит, - сказал Алик, поглощая уху. – Эх, хлебушка бы!
- Из налима сделай, - разозлился Бор. – Что ещё ты позабыл взять?
- Он спальник на гагачьем пуху взял, - решил заступиться за Алика
Борис.
- Это само собой. Это – его голубая мечта: спать, - хихикнул Бор. – Всё волнуется, правильно ли мы работаем, чтобы самому поспать потом подольше… Бери хлеб, так и быть, - махнул он рукой на невесть откуда взявшийся лист лопуха с нарезанным ломтями караваем. – Потратил Силу ради Таровой старческой забывчивости.
- Через Рубеж? – поинтересовался Алик, уминая краюху.
- Зачем? Тут диких злаков полно. Витаминов группы «Бэ» и микро-
элементов… не то, что в вашей распухшей от старости пшенице. У вас, Боря, мегаломания. Всё вы хотите сделать б;льшим. Найкращим, значит. А я люблю натуральное. Какое природа родила, а не какое вы заместо неё отобрали. Ну, посей твою пшеницу у меня на полянке! Посей! Погляди, что вырастет. Ничего! Ей пустыня нужна, где всех остальных убили. На чужих соках, то бишь крови, колосится ваша пшеничка. Их силушку забирает.
- Ну, я-то тут причём? – Борис наслаждался хлебом. – Мы, между прочим, в монастыре дикий рис едим. Только поди, прокорми диким рисом
всю земную ораву. Скоро на хлореллу перейдём, либо на генно-инженерные новинки.
- Во-во! – вступил Алик. – Времени мне не даёте. Сами Хаос к груди прижимаете. Чем эти сорта не монстры? Не Выргони со щупальцами на голове? Думаете, ваши кишки всё сварить могут? – Нет! Они варят только природное. Коэволюция видов: пища и человек развиваются вместе, понемногу. У Природы, в отличие от вас, на отбор тысячи лет уходят. Прецизионная точность! А ваш Хаос… он Хаос и вызовет. Рак – ваша профессиональная болезнь. Болезнь профессии «Человек созидающий». Досозидались – теперь уж, готовы ли мы, нет ли, а надо идти в Переход. Волк с ног, то есть лап, сбивается, Недоросль не вырос, вас ещё всех не собрали… И вы не готовы: созидали, да не то, что спасёт от Хаоса. Он, Синенький наш, уже на подходе. Ох, идёт!
- Ты ешь, ешь, - заметил Бор, наливая себе ещё порцию. – Идёт так идёт. Тебе впервой, что ли? – Он заглянул в миску Бориса. – Так. С костями разбираться не умеешь. Что, строение рыб не проходили?
- Проходили. Я вот не сообразил, что рыба в миске – что в школе муляж.
Бор поцокал языком.
- Жизнь требует соображать регулярно. Отдыхать не даёт. Выкидывай
кости – ещё налью.
Борис не рискнул на добавку: - Может, потом? Когда справлюсь с этой едой? Я ведь не привык…
- Претендент не привык. А Царь Истоков давно привык. Ешь себе, - махнул рукой Бор. – Ты уже не Претендент.
Они доели остатки из котелка, дожевали каравай. Алик варил чай.
- Зенона бы сюда! – вздохнул он. – Чайная церемония – его конёк.
- Гурман. Про Зенона забудь на время. Пора рассказывать, - оборвал его
Бор.
Они легли на расстеленный под берёзами спальник и Алик начал рассказывать, попивая странное коричневое варево, названное чаем. «Пей, что достанется»,- сказал себе Борис и отхлебнул… Ай-яй-яй! Сахару Алик, к сожалению, не забыл…
РАВНОДЕНСТВИЕ
63. Территория, 11 сентября.
Дочь едва не проспала будильник. Измочаленная, с красными глазами и взъерошенными волосами, она двигалась, как сомнамбула. Уж не начала ли пить втайне от Аркадия? Потеряв мужа, Татьяна потеряла смысл жизни. Ташка её не очень волновала – так, вроде жизнь как у всех: дочь есть. Аркадий с трудом выдерживал её поползновения бросить работу – его пенсии и огорода не хватило бы на жизнь. Ленину корову дочь не потянула, пришлось срочно продавать, чтобы не загубить животное…
Целуя дочь в лоб, Аркадий осторожно принюхивался. Нет, кажется сивухой не разит… Да-с, таковы теперь захиревшие потомки Радзивиллов. Залез, аристократ недобитый, в деревню – ешь её с маслом. Жди: запьёт дочь, или загуляет с алкоголиком от тоски душевной… ей ведь даже в кино только парни нужны.
Выпихнул её на работу, что нашёл по знакомству: не бей лежачего секретарша. Дубасит на машинке. Слава богу, у хозяйства нет денег на компьютер, а то бы Татьяна не у дел осталась, такую премудрость ей точно не одолеть…
Аркадий снарядил Ташку в школу и сел работать. Что-то тикало в душе. Не работалось. Встал, вышел во двор заправить мотоцикл, окончательно избитый за год его пенсии. Скоро зачахнет машина. Столько дорог исколесила…
Выбросил из коляски барахло. Ну где она, Майка? Свихнулся он, или нет?
Достал две тёплых куртки и шлемы… Где она?
Вернулся в дом, написал Ташке записку, чтобы не ждала к обеду – мол, уехал как обычно. Пусть не волнуется, ест. Холодильник полон – это его принцип: холодильник должен содержать запасы. Как и кладовая – там у него видимо-невидимо заготовленных впрок банок… «Ты у меня запасливый», - говорила Ленка, обнаруживая всё новые поступления в семейную коробочку. Бобр он, вот и запасливый. Лес и огород всегда прокормят, если сил не жалеть.
В калитку вошла Вера.
- Готов? – спросила она. – Поел? Пора ехать.
Вера?! Майка… Вера? – Впрочем, лес она любила так, как он – дом;.
Лесная баба. И Аркадий – не шизофреник. Приятно.
- Погоди, продукты возьму, - буркнул он и кинулся в дом. Складывая в рюкзак консервы и хлеб, добавил после раздумья пару бутылок водки – единственную валюту для расплаты за ночлег. Действовал и мыслил механически – привыкал к мысли: Вера – Майка.
Вера… «Москвичка» деревенского происхождения, что купила дом в Команове спустя двадцать лет после своего отъезда, а родительский дом продала. Что-то там было в её юности. Ленка что-то подозревала – но и только. Никто не знал, почему Вера никогда не приходит в их деревню. Маня говорила, что родители Веры были «кремень», что они ею помыкали – вот, мол, и отказалась от родительского дома… Знала бы Маня, что Вера в Команове – вся извертелась бы, но добыла правду! Но Вера, встретив Ленку в автобусе, не велела той рассказывать. Во имя прежней, давней опеки малолетней Веры девушкой Леной они ездили к Вере в гости – тайком, скрываясь от соседей. Тайну удалось сохранить.
Вера была в их деревне лишь раз – хоронила Лену, помогала Аркадию. Они оба стали вдовыми – теперь Аркадий догнал Веру, неутешно горюющую по умершему мужу.
- Старый он был, - объясняла Маня. – Дачник. Насильно её выдали.
Как же насильно, если она всё не снимает траура? Пять лет?! Расспросы невозможны: при упоминании мужа Вера плачет. Это ли не любовь?
Аркадий завидовал Вере. Сыновья у неё удались – странноватые парни, но – полные. Не то, что его пустышка Танька. Может, с Ташкой ему повезёт…
Он вышел, запер дом, спрятал ключ и открыл ворота. Вера привычно устроилась в коляске: после смерти Лены они пару раз вместе колесили по району. Она тормозила его у лесов, водила по дебрям, он знакомил её с деревнями. Фотографировали, зарисовывали… Она отлично рисует… Было уже. Теперь вот – снова. Только он теперь Спорыш, она – Шумска Майка, лесная баба.
За Гарями он разогнался – близился райцентр – и чуть не выпустил руль: вместо шоссе под колёсами оказалась ухабистая грунтовка, сглаженные дождями колеи грузовиков. Притормозил. Пшеница в сентябре?
Жёлтые колосья переливались волнами под тёплым ветром. Поле без конца, до горизонта. И – дороги, перекрёстки, тропки – иди куда хочешь.
Камень… Белый кварц – словно седло. Такого он здесь не видел. – Аркадий заглушил мотор, подбежал.
Надпись. И такого он не видел, Господи боже мой! Алфавит, вроде, вендский. Алатырь! Алтарь богов!
За спиной закачалась тень – Вера протяжно заговорила с полузакрытыми глазами:
- Направо пойдёшь – богатым будешь, налево пойдёшь – женатым будешь, прямо пойдёшь – смерть найдёшь.
- Вер, ты чего? – удивился Аркадий.
- Я? – Она вздрогнула, озираясь. – Камень. Такой красивый… Он мне
пел.
- Направо пойдёшь?..
- Что? – Она опять вздрогнула. – Ну да. Как в сказке.
- А ты оглянись. Разве не в сказке? У нас таких камней нет. У нас Синие,
их много. А этот я впервые вижу. Будто на Рюген нас занесло: «На море на Окияне, да на острове Буяне»… Звезду ищи!
- Какую звезду? – Вера разглядывала камень.
- В небе. Путеводную. Полярную. Нам, стало быть, туда.
- Ну какая Полярная в небе, когда день? – удивилась Вера.
Пала ледяная ночь. Аркадий не удивился. Уж если Алатырь среди пшени-
цы в сентябре… Вера подняла голову к небу.
- Любуйся! – сказала она. – Вон твоя Полярная!
- Прямо. Нам с тобой, Вера, прямо идти предлагается.
Мигнуло. Снова тёплый день. Он скинул куртку, сел у Камня, достал еду.
- Ну! Причастимся плодами земными, Майка! Налево – это к Роду. Нам,
вроде, ни к чему. Хотя где теперь наши любимые? А! Если прямо пойдём – всё равно женатыми будем. Тут без выбора, верно?
- Уж тебе ли богатства не пожелать? Ты ведь у нас материалист, - вздох-нула Вера. – Я-то пойду прямо.
- В гробу я видал богатство. Добро и богатство суть вещи разные. Добро – когда есть всё необходимое. Богатство – когда всего больше, чем надо. Добро, доведённое до абсурда – это богатство. Я Спорыш, а не Мамона, сиречь Добропан. Предки мои уже попанствовали – вот я деревенской жизнью их грешки замаливаю: «Сама садик я садила, внучки будут соби-рать»…
Вера махнула рукой, отгоняя решённую тему.
- Пшеница-то какая! – вздохнула она, притянув колосок. – Красавица! Как думаешь, мы во сне?
- Да уж не в Яви, - засмеялся Аркадий.
- Тогда у нас всё равно выбора не было: только прямо.
- Это почему?
- Пшеница во сне означает тяжёлое испытание. Какое испытание тя-желее смерти?
- Жизнь, - пожал плечами Аркадий, вглядываясь в волны пшеницы. Что
то движется.
- Тихо! – шепнул он. - Идёт кто-то.
Могучий седовласый старец с белой бородой шёл оттуда, куда они пред-
полагали отправиться: из-за спинки седла Алатыря. Блики Солнца, отражён-ные волнами колосьев, собирались свечением вокруг его головы, белая руба-ха развевалась по ветру.
- Белбог! – охнула Вера.
- Рад! – сказал старик гулким басом, и пшеница застыла в безветрии. –
Рад, что не изуродовал ты меня, м;лодец. Не заставил с сумой на носу бе-совским отродьем прикидываться, сопли пускать, дабы одарить тебя богат-ством. Не был я таким, да и не буду. Это ты их одаривал – не за вытирание соплей, а за труд и радость к жизни. Но они возмечтали о богатстве, Беса привадили, в мои одежды нарядили. Тебя и забыли - им бы золотишка да тор-говлишку… Добропан. Зелонь, по-ихнему. Бедного Зеленца за смётку привечали, ипостась разрывали, сделали половинку сметливую богом торговли да воров, а ту, что жизнь хранит, оставили мелким лесным божком. Великую Жизнь – богом воров! – Он стукнул высоким посохом, пшеница заволновалась, закружилась смерчем вокруг Алатыря.
- Ухожу я! – объявил старец. – И из Свечения ухожу. Новый мир ждёт. Вам оставляю дело. Тебе, красавица, за любовь и верность твою, кроме леса – людей передаю: Быдогоща уходит со мною. Юницей ты побыла, Младой тож, Ярицей… Теперь ты – Быдогоща. Что скажешь?
- Иди, сынку, иди, дочка, по Свету, да люби всякое дерево, траву, птицу, животных, люби жену, люби мужа, да работай на них, чтобы им лучше было, - пропела Вера.
- Да работай на них, чтобы им лучше было, - эхом откликнулся Аркадий.
- Вот что вас соединяет. – Старец взглянул на Аркадия. – Только ты
скоро ко мне уйдёшь, а она, Майка, жизнь держит до Перехода: Быдогоща, стало быть, сохранит завет до конца… Прощайте.
Пшеница полегла. Далеко, до горизонта, поле покрыто теперь полёгшей пшеницей; и - никого. И Алатырь исчез вместе с лопухом, на котором лежали крутые яйца, хлеб и зелень. Взял свою жертву.
- Знаешь, - сказала Вера. – Я спою ему Ленкину любимую песню. На прощанье. Он ведь и бог певцов – Белен. Он песни любит.
Аркадий сжался. Ленкина любимая… Вера пела им свои песни, и Ленка выбрала эту: она любила овёс. Говорила, что это злак предков, самый главный. Первый. Он уверял, что ячмень, но Ленка стояла твёрдо: овёс! Вера пела ту песню на похоронах. Колька тогда нализался и рыдал под столом.
Запела Вера не одна. Издалека ей вторил тенор, шум ветра доносил звук струн… Аркадий сидел, закрыв глаза.
Голубой овёс, голубой овёс
В мире детских грёз все поля порос.
Голубой туман ткнул в колени нос:
«Приласкай меня» - словно мокрый пёс.
Посолю я хлеб, дам туману в пасть,
Упаду в овёс, чтобы в нём пропасть,
И роса дождём задрожит на мне,
Побежит огнём по парной спине,
И тумана плеск, и овса прибой
Затянув петлю, унесут с собой
Голубой овёс, голубой овёс
В мире давних грёз все поля порос…
Утихла песня – и овёс заменил пшеницу: тот, бархатный, иссера-голубой, что в росе на рассвете. По овсу к ним шёл мужчина в чёрном облачении с большим крестом на груди, за ним тянулась зелёная тропа обнажённого от росы овса. Солнце отражалось в сияющих той же зеленью глазах. Он был молод, даже… юн. В руке нёс кривой посох из стволика с тремя навершиями-корнями, свитыми посолонь.
- Откуда он? – спросила Вера. – У нас таких монахов нет.
- Тебя смущает тело? А разве ты не в человечьем теле, Майка? – спокой-
но, но гулко спросил юноша. – Разве важно, кем ты служишь в миру? Я служу Вере. Вере вообще, как таковой – и вере Первопредка. Я – не он. Я Кривайто. Но здесь, с вами… - Он перевёл взгляд на Аркадия.
- Приветствую тебя, брат Радзивилл. Мне, потомку Лиздейки, как не опознать старшего брата? Кровь Запада и кровь Востока, кровь Юга и кровь Севера соединились! – Он воздел посох.
- Мы соединились! – громко крикнул он в небеса. – Мы соединились! Криве-Кривайто зовёт свой род!
Аркадий вздрогнул от слияния их тел. Их посох вбирал лучи отовсюду: по всем дорогам и тропинкам к перекрёстку неслись вихри…
Он снова вернулся в своё тело. На перекрёстке остался деревянный крест с распростёртыми руками и грубо вырезанной головой – Кр;стос, бог-хранитель перекрёстков дорог, смотрел вдаль – на прямую дорогу. Из всех троп и тропинок осталась только она – остальные заросли овсом.
Вера взяла за руку Аркадия. Его рука кипела жаром.
- Ты кто? – спросила она.
- Спорыш, - ответил он. – Кривичей уже призвали. И впрямь грядёт
Переход, Вера. Сказка это, или нет… Переход грядёт.
- Есть хочется, - пожаловалась она.
- Есть у нас всегда есть, - улыбнулся Аркадий и достал новую порцию
снеди.
Сказка ушла. Мотоцикл стоял на лесной дороге, что вела из Команова; околица села.
- Ага, - сказал Аркадий, – значит, граница – у твоей деревни. Ну что же.
Доедай – поехали.
Почтальонша Соня схватила руку сына:
- Витя! Слышишь? Ангелы поют!
- Какие ангелы? С ума съехала? – возмутился он.
- Не слышишь? Ох, Витя, какие зелёные у него глаза!
Витя забеспокоился.
- Мать! Прими валидолу. Ты совсем плоха.
Соня задумчиво кивнула.
- Плоха… Или хороша? Бог разберёт. Закажи-ка ты гроб. Пора.
- Мать! – укоризненно сказал он. – Гроб без справок не заказывают.
- А я хочу! – крикнула Соня. – Справки – вам нужны. А мне – гроб. Я хо-
чу его видеть, понял? Закажи у Филимона: он тебе без справок сделает.
- Не дури, мать. Ещё чего! Как я его поволоку, гроб твой, за три километра?
- Тогда сам сделай. И никто не узнает, и мне спокойно.
- Ну зачем он тебе? – сник Виктор. – Что ты вцепилась в меня? Я в от-
пуске. Хорош отпуск – матери гроб строгать.
- Витя! – строго сказала Соня. – Ангелы так просто не поют. Раз в жизни отпуск на меня потратишь. И свечей купи пару пачек, когда в магазин пойдёшь.
- Свечи церковные надо, - увлёкся проблемой Виктор. Дурит мать… Ладно. Будут дурить вместе. Она весь год одна, он ей потрафит.
- Да брось, - неприязненно сказала Соня. – Я же неверующая. У нас это не модно было, лбом стучать. Свечи купи: для другого мне надо. Купи!
Население деревень изменило облик: смурные взрослые и молодёжь – и сияющие глаза стариков… Не всех стариков, но многих. Ангелы Криве поют…
Там, где сказка вторглась в жизнь Аркадия и Веры, над вернувшимся Алатырем задрожал Крестос и стал Терноглавом – распятым на Яблоне суммарным гемом кривичей… Ясные, яблочно-зелёные глаза распятого Криве смотрели на свой народ. Яблоня цвела… Скоро появятся плоды: старики уйдут от Зла первыми. Уйдут – чтобы первыми выйти на бой.
64. Пятно на карте, 11 сентября.
Странно. Аркадий видел дом – и видел всё, что внутри: перегородки и двери, плиты с газовыми баллонами, рухлядь, диваны и телевизоры, ночные горшки и кастрюли… Внутри было много. Ах, как много! Да уж, просто так не запомнишь… Он попытался подавить в себе отвращение. Сколько всего! Какой невероятный хаос… Так и хочется мысленно разобрать, разложить всё по местам, многое отвезти на свалку… Не его задача. В конце концов, на что похожа со стороны его собственная комната?
Майка не видела в домах и сараях людей и животных. Животные, значит, не Добро?
Ах, да. Они живые. Их нельзя считать имуществом. Едят их однако, невзирая. И им положена стоимость… Кем? – Ага, Добропаном, тем, кто определяет цену и её берёт. Вот, родила корова телёнка. Он только на свет появился, а у него уже висит на шее ценник: столько-то. Из области рабства: там тоже торговали приплодом. Теперь с людьми это запрещено… Хотя кем запрещено? Торгуют! Не пристраивают кутёнка, оставшегося без матери, добрым людям – продают. А ценник? – Он на всех с рождения висит незримо: сначала это цена, что можно содрать с родителей при киднэппинге как выкуп, потом – деньги, что можно выдоить с тебя самого. Аркадию с Верой, скажем, грош цена. А, допустим, Филимону – рубль. И – всё выше. А если эти… кто? – да почти все… определяют тебе цену отрицательную – жди: долго жить тебе не дадут. Так что корова от Аркадия отличается только тем, что её едят после насильственной смерти, а его – только потрошат и закапывают либо сжигают за отсутствием места на кладбище.
Чтоб ты сдох, Добропан! Чтоб тебе пусто было! Вешай свои бирки в аду: там как раз не дети Создателя, а самосконструированные монстры. Вот и устраивай между ними соревнования. Судействуй. Однако тот вон бес вроде помельче, этот – покрупнее, да ценники у тебя все на одно лицо: ст;ят они одинаково – 666. Пиши цифирки разного размера – вот и всё твоё судейство…
- Отвлекаешься! – сказала Вера. – Едешь медленно, внимание на нас обращают. Езжай на нормальной скорости.
Аркадий прибавил газу. Хорошо. Объехали многие сёла. На завтра остались только те, что далеко в стороне от шоссейных дорог. Тайные деревни, скрывающие беглых солдат и сатанистов разного рода, что прятались в глуши непролазной, они с Верой решили не посещать, равн; и кладбища. Это – не Добро. Его на карту втискивать не след. Пусть останется в прошлом.
Аркадий пропускал сквозь сознание мелькающие дома, войдя в какое-то сонное, роботоподобное состояние. Неожиданно вместо правления хозяйства он увидел Тьму: студенистое тёмное облако затянуло здание и выбрасывало щупальца, касалось домов: одного, затем другого…
- Господи, что это? – всхлипнула Вера. – Что за ужас?
Щупальце тянулось к ним… мимо них – к очередному дому… вдруг задрожало, заклубилось, пошло смерчами и послало отросток к мотоциклу.
- Газуй! – крикнула Вера, напугав бабусю, что грелась на заходящем холодном солнце. Аркадий прибавил газа.
- Закрывайся! – Вера судорожно дышала через стиснутые зубы. Губы побелели, обтянули дёсны. – Ни о чём не думай. Ты чурка, понял? Ни о чём! Смотри на лес, на дорогу смотрю я!
Теперь он вёл мотоцикл вслепую, смотрел на дальний лес и подчинялся командам Веры. Эквилибрист! Шлейф тёмного дыма потерял их только за околицей. Над домом правления вспухало чёрное облако, качалось, словно выискивало их слепым взором.
- Оно на Дар реагирует, - сказала Вера. – Больше ездить нельзя. Осталь-
ные деревни исчезнут с карты: теперь я сканировать не смогу, с этим соглядатаем. Поехали срочно ко мне, у меня защита поставлена. Ты бурчи какую-нибудь песенку – из тех, что пристают. Петь нельзя, при пении Дар используется. Бурчи!
Она бубнила что-то монотонное, разглядывая дорогу. Облако посылало к ним щупальце, нагибалось…
«Не думать», - приказал он себе и вспомнил куплет из раскопанного им у Мани доисторического фильма: «Я из пушки в небуйду, тиб-диби-ду, тиби-диби-ду!
Щупальце пролетело длинной тонкой верёвкой и исчезло где-то впереди. Они теперь ехали вдоль этой верёвки…
- Тиби-диби-ду! – завопил Аркадий, свернув в поля по свежим следам комбайна, – Я из пушки в небуйду! – и завершил тирольскими переливами. Это находка! И про слова думать не надо!
По полю скакал мотоцикл и разносились вопли Аркадия. Щупальце дрожало вдоль шоссе. Аркадий въехал в березняк. Вера закрыла глаза. Ушли! Свой лес: обережёт и… найдутся как-нибудь… не заблудятся же…
- Бабушка! – присел на завалинку к бабе Поле сухощавый человечек. – Вы не видели, кто тут недавно проехал?
Ангелы пели в её голове… Она перевела глаза с шоссе на чужака. Глазки крысиные какие! Так и щупают… Бабуся вздохнула. Мешает. Ангелы поют…
- Ребятишки на мотоцикле гоняют. Чужие какие-то. Дачники, что-ль… - И бабуля задремала.
Ребятишки… Ничего себе ребятишки. – Брат Сергей, что посетил правление вместе с инспекцией из района, разумеется, инкогнито, поднялся с лавки и ушел. Бабка эта… Совсем дряхлая, только глаза юные… зелёные, надо же!.. а на просвет словно пустая. Умрёт скоро. Перед смертью не лгут… Ребятишки – и ОН их потерял?! Придётся инспекции облазить с ним все сёла: Дар тут есть. И какой сильный Дар!!
Аркадий заглушил мотор загодя и они завели мотоцикл на участок вручную, со стороны леса. Никто ничего не увидит.
- Придётся тебе пока расположиться у меня, - вздохнула Вера, выглянув в окно. Её дом плотным кольцом окружали берёзы, от калитки густые старые кусты калины сжимали тропинку, что дважды поворачивала до входа в дом: не разглядишь. Высокий и жутко колючий шиповник нависал над забором, вцеплялся в волосы и сдёргивал шапки у любопытствующих.
- Да… Защита. А как же Ташка? – Аркадий раздражённо взъерошил волосы.
- У твоей Ташки мать есть! – возмутилась Вера. – Что вы, мужики, нас ни в грош не ставите? Или ты хочешь дрянь эту серую на свою Ташку навести? Много мы знаем? Что это за облако? Сиди и не рыпайся. Мне отсюда пора уезжать: я последняя из дачников, все разъехались. На зиму только дед Николай с бабой Зиной остаются. Послезавтра за мной придёт машина, я уже договорилась. Так что будешь тут один. Еда есть, тебе одному до Равноденствия хватит. А я вернусь позже, зимой, на тракторе… Так вот: громко уеду и всё запру. А ты, друг, свет не включай и не топи, понял? Туча эта в правлении сидела. Есть за ней люди, точно говорю. Начнут розыск.
- Я что, бомжом помирать должен? – рявкнул Аркадий. – В чужом доме, да «не топи», да без света! Ты понимаешь, что предлагаешь? Беном Ганом хочешь меня сделать?
- Ну, езжай к Ташке. И жди там. Чего дождёшься?
- А что? Может, оно ко мне как раз в Равноденствие приползёт – и ис-
полнит танец на моих костях. Вот и сбудется то, что обещали.
Вера удивилась.
- Тебе обещали такое? Разве не Переход?
- Разница! – фыркнул Аркадий. – Всё равно в Сырой Земле.
- Ну да. Во Сыру Землю лучше при кладовой с припасами. Тут у меня
пшено есть. И фасоль, понял? Больше ничего нет. Тут, конечно, без своей хатки будешь, бобёр жирный! – Вера отвернулась. – В конце концов я к тебе не защитницей приставлена. Трудись, чтобы им лучше было… Езжай, Аркадий. Какой же ты Спорыш, на одном пшене? – Она ушла в кухню, загремела чайником.
- Уедешь завтра утром! – сказал он, заходя в кухню. – Тебе нельзя ждать. Вот тебе – действительно опасно. Я тебя лесами в Переяславль отвезу – и вернусь лесами. Попаду в облако – значит судьба. Где жил, там и уходить буду, уж не взыщи… Собирай вещички, Майка моя злобная. Я вас всех не в грош ставлю, а в бриллиант размером с тебя. Тебя я вытащу! А сам… Ладно, поборемся. Идёт?
Вера заплакала на его плече.
- И правда, что это – уходить словно зайцу? Поборись, Аркадий. Я ведь… тоже сюда вернусь. Только… Чёрной Зимой. Прощаемся мы с тобой, Аркаша. До Перехода идти нам поодиночке. А там… глядишь, увидимся? Не знаю я, что там… Может, солнце и радость?
Окно громко захлопнулось. Задребезжал шифер на крыше. Порыв ветра загудел в вершинах елей, взвыл в глубоком ущелье Нерли и принёс с собой злой, холодный осенний дождь. Кончилось лето. У Майки кончилось лето.
65. Подданные Тьмы. 11 сентября.
Под утро Игорёк проснулся и вылез из подпола: замёрз. Он тихонько забрался в свою кровать, пригрелся и уснул так крепко, что мать едва его добудилась.
- Вставай, сынок, в школу пора, - твердила она тихонько, расталкивая румяного заспавшегося Игорька. Он, наконец, открыл глаза – и сразу проснулся: увидел Ольгу и испугался. Восковая… парафиновая бледность, обтянутые кожей кости лица, запавшие глаза…
- Мамочка! Что с тобой? – Игорёк выскочил из кровати и обнял мать… отчего-то худую и вялую.
- Что-то у меня с животом, - пожаловалась она. – Ты уж сам поешь, а я … снова побегу. Ладно?
Он поел, подошел к выгребу.
- Мам! Я ухожу. Ты как?
- Не волнуйся! – прошелестела мать. – Будто мы с тобой не травились?
Сам знаешь: пройдёт. Беги, опоздаешь.
Анатолий не спал – притворялся. Во рту воняло махрой и налилась болью голова. Пора опохмелиться – но нечем. Не пойдёт он на работу, на хрен.
Стукнула дверь, боль ударила в виски.
- А погромче шарахнуть не можешь, блин? – пульсирующим злобой голосом проговорил он… Язык не слушался, как у паралитика. Он окончательно рассвирепел.
- Выкинула я, Толя, - ответила жена. – Кровлю. Как бы не помереть.
Сходи ко мне на работу, принеси лекарства и шприц – я тебе тут написала. Записка на столе. А я лягу.
Голова гудела. А! Есть у него заначка. Совсем забыл… Ольга тогда отобрала и спрятала.
- Где бутылка, стерва? – Он подошёл к дивану. – Говори быстро. Похмелиться надо, а то не дойду.
Она, не открывая глаз, прошептала, где. Ну, ясно! Без фантазии – за бочкой в чулане… Анатолий пошёл в чулан.
На перевёрнутой бочке сидел голый мужик и пил из его бутылки. Веснущатый розовый нос подрагивал, поросячьи глазки блаженно моргали рыжими ресницами, ноги страстно раскачивались, поджимая босые пальцы.
- Убью! – заревел Анатолий. – Мало ей Харитона!
Парень оторвался от бутылки, поправил сползший на нос венок из хмеля, подмигнул и отшвырнул опустевшую бутылку – та брызнула осколками.
- Ну-ка, ещё бутылевич, - покачиваясь, предложил он и достал из-за спины новую бутылку. – С праздничком тебя. С добрым, значица, утром. – И он упал с бочки. Последние плети хмеля, что пытались прикрыть его голую задницу, зацепились за обод и раскачивались, грозя колючими жёсткими листьями.
Анатолий вырвал у него бутылку и содрал жестянку.
- Один глоток, - уговаривал он себя, прицеливаясь ртом к горлышку.
- Оп! – лёжа на пузе, прокомментировал собутыльник и возмущённо
икнул. – Это всё? А за здоровьичко жены ненаглядной? Ну-ка дай! – Он потянулся к бутылке. Толян, отследив кипяток водки до желудка, встряхнулся и отпрыгнул. – Изыди, глюк!
- Изыди так изыди, - согласился тот и исчез вместе с бутылкой из Толиной руки и облегчением от первого глотка. В голову снова ударила боль. Анатолий пошарил за бочкой… Есть! Теперь уж это не глюк. Жадно припал к горлышку, отхлебнул…
- А за здоровьичко? – жарко дыша в ухо, прошептал толстыми губами давешний глюк. – Не выпьешь? За бедненькую! Тогда мне дай! Ты уж похмелился.
Толя попятился, прижав бутылку, вышел из чулана и запер дверь. Оттуда победно заикали, а после запели хором: «Налей! Выпьем, ей-Богу, ещё!».
Он постоял, прислушиваясь. Там и девки завизжали… А тут, вроде, глюков нет. Он глотнул и пошёл к жене.
- Принёс? – спросила она, задыхаясь.
- Чего? – удивился он, доставая рюмку и стакан из буфета. Последнее
дело – пить из горл;. Он аккуратненько налил стакан воды и стопочку водки. Выпил – закусил водичкой. Так – культурнее.
- Лекарства… - прошептала она. Сил говорить уже не было. Ольга лежала, истекая кровью, и последнее, что увидели её глаза, был муж, что налил себе следующую культурную порцию, внимательно смотря, как она умирает.
Корша в чулане ломал бочку и орал:
- За любимую жинку, светлая ей память. До дна!
- До дна! - визжали и басили призрачные собутыльники.
Толя достал новую стопку, налил и поставил на тарелку. Подумал – и до-
бавил кусок хлеба. Она не пьёт без закуски…
- Это тебе! – сказал он, ворочая языком. – Выпей, покойница. Голый
мужик сказал – на здоровье…
Игорёк нашёл его, храпящего бревном у дивана с мёртвой матерью. На её
груди лежала колючая плеть хмеля.
- Переживает! – кивнула на отца баба Маня, пришедшая обмыть
покойницу. – Любил, знать. Цветы, вон, принёс.
Игорёк плакал.
Филимон очнулся и пополз в залу. Уцепился за шифоньер и встал… Да! Он, конечно, жив, но… В зеркале шифоньера отражался скелетообразный старик – будто совсем не осталось мышц. Он спустил штаны. Батюшки святы! Тоненькие ножки-опёнки с огромными шишками колен и лодыжек, о мужском достоинстве и говорить нечего – разыскать взглядом трудно… запавший до хребта живот. Под рубахой – рёбра с ямами между костей, торчащие ключицы – хоть уполовники на них вешай… Точно! Вешалка. Везде кости и ямы. Волосёнки стоят дыбом: испугались. Он провёл скелетообразной рукой по волосам – и они снялись на руку, как шерсть у линючей кошки. Теперь лысый череп сверкал над ямами глаз, рта и щёк.
Филимон оскалился: зубы целы! Блестят. И всё равно он похож на Фёклу. Только мужского рода, хоть и трудно это определить… Весь в чешуйках засохшей крови и шрамах – но жив! Жив.
Его шлёпнули по тощему заду. Филимон дёрнулся – Кто? В зеркале лишь его отражение! Обернулся – Галя.
Галя – новая, красивая и подтянутая Галя, стояла за ним, уперев руки в бока.
- Ну точно! Не трясётся! – удовлетворённо пропела она. – И ждать не надо. Кости – не трясутся. Хорош. – И она выразительно посмотрела на низ его живота. – Да уж! Размножение тебе не грозит. А ведь хочешь? – Замурлыкала, прижалась к спине мягкой грудью… У Филимона прибавилось сил. Он покосился было вниз… нет! Только – где-то в душе. И то хлеб. Мягкая девка! Хорошо.
- Кощей мой ненаглядный! – она поддёрнула его штаны. – Застегнись. Чего срамиться.
- Ещё! – попросил Филимон. – Ну разочек… Хороша ты, девка.
Она прижала его голову к груди. Ох, царица небесная, до чего ж он молод… Пока прижат.
Галя оттолкнула его голову и уселась на кровать.
- В райцентр езжай. У меня пятьдесят шестой размер. Шубу купишь подороже: зима великая идёт. Бельишко тоже: красное и чёрное. Там есть магазинчик такой, «Дикая орхидея». Ну, и чего сам придумаешь.
- Это зачем? – Ну вот, уже о его деньгах печётся. А всего то… Вот если
бы… И Надька тут…
- Ходить буду с тобой по деревне, понял? Под ручку. А в бельишке –
прижиматься. Или не надо? За так больше не получишь, - она деловито поддёрнула свои штаны с оборочками. – Привезёшь – найду тебе применение. Чего-нито сможешь. А без меня тебе, с твоей детской пустышкой, никак не развратиться. Привезёшь – оргию устроим.
Филимон дрогнул. Оргию… А Надька? Братки?
Галя прыснула.
- Надьке ты нынче без надобности. Она вопросами размножения вплотную занялась. Ты её и не найдёшь, Надьку. Живи и пахни… - Она принюхалась. – Кровь-то смыл бы. А то, не ровен час, ещё сыпью покроешься… Это негигиенично. И так красавец. – Она снова прыснула и растворилась в дверях, что он запер когда-то и с тех пор не отворял…
Филимон подумал – и собрался ехать в райцентр. Оргия? А что? Всю жизнь только зарабатывать? Тратить пора… - Он задумчиво водил мочалкой по шрамам.
- Фёкла! Ольга-фельдшерица померла! – застучала баба Маня в дверь. – Обмыть надо!
- Ох, батюшки! – встрепенулась на чердаке Фёкла. Крикнула:
- Моюсь я! Вымоюсь – приду. Ты иди, не жди. Что это она?
- Да не знаю, - ответила Маня. – Сынок прибегал. У него чего узнаешь?
Вроде отравилась. Пошла я. Поспеши!
Фёкла села и огляделась. Мыши спали на своей подставке, закутавшись в крылья. Рядом валялся испачканный кровью топор. Она ничего не помнила!
Кряхтя, поднялась на четвереньки, встала и слезла по лестнице, вцепляясь в поперечины: ноги дрожали, не держали. Боже мой! Что с домом! Сколько же она спала?
Сорвала с себя грязную рубаху. Гадость! Бросила в бак на дворе. Облилась водой. Вытираясь, охнула: ноги покрылись длинными чёрными волосами, пальцы срослись, ногти почернели и утолщились. Не ступни – копыта какие-то! Доигралась с колдовством… Она натянула шерстяные чулки. Надевая длинное розовое трико, скользнула рукой по спине… опять шерсть? Низ позвоночника тоже порос жёсткой шерстью. Коза и коза… Кошмар.
Обула кирзовые сапоги – туфли теперь на ноги не налезут. Скажет, ноги болят: вены. Может, в бинтах. Сапоги – не сымет! Ох, грехи наши тяжкие!
Поесть? Нельзя: обмывать идёт. Да во рту стоял вкус кровяной колбасы, любимой ею с детства. Тётка ей привозила колбасу с Карпат. Тётка, что учила колдовать… Есть не хотелось.
Фёкла притопнула и пошла, ковыляя. Пошла обмывать фельдшерицу. Молодая – и на тебе! А она, Фёкла, всё живёт. Вспомнить бы, почему она стала такой… Был Филимон… Мыши… Не вспомнить.
66. Дело. 11-12 сентября.
- Я был не прав, - сказал Юрий, входя. Анна уже поставила на стол завтрак и ждала его, играя с Золотком и Савераской. – Моня смотрит на меня, как на зачумлённого. « А зачем тебе наше кладбище? Уж ни меня ли пристукнуть задумал и прикопать втихаря?». Я ей – сам, мол, здесь упокоиться рассчитываю. Так она совсем озверела. Наговорила с три короба, а где кладбище – не сказала. Зато тебя расписала так, что уши мои увяли.
- Как пасхальное яйцо, - кивнула Анна. – И что ты?
- Да пусть её наслаждается. Всё равно ей не объяснить ничего. Ей
свадьба нужна на всю деревню. Тогда – законный брак. А так – это шашни.
- У Фёклы не спросишь, она ещё хуже. – Анна разложила яичницу по тарелкам.
- Избави бог! Ты от неё поскрывайся подольше. Жуткая старуха! У меня от неё озноб, - пожаловался Юрий, принимаясь за еду. Проглотил кусок, предложил:
- Давай пока по дальним деревням. Вон, в Гарях всё напоказ, кладбище прямо у церкви. А наше – позже, когда Моня забудет. Ехать-то туда… разве за грибами? О! Идея! За грибами поедем. Фиг с ней, с Моней! Сами кладбище поищем – оно где-то в берёзах.
Анна кивнула.
- Насчёт других кладбищ – ещё посмотрим, а наше точно надо навестить. Поехали за грибами.
- А они есть, грибы? – спросил Юрий, дожёвывая.
- Сентябрюхи и зеленушки. Их ещё октябрюхами называют.
- Дрянь, небось?
- Солёные вкусные. Только много есть нельзя – можно отравиться. Мой
сынуля как-то съел банку разом. Всё в обморок упасть норовил и, как обычно бывает, занял укромное место на пол-дня.
- Зад отмёрзнет, - решил Юрий. – Столько мы есть не будем. Будем есть ломтиками в вине…
- Ого! Вот этого точно нельзя. В вине и ломтик тебя отправит на воздуси! – хихикнула Анна.
- Почему это? Что за кудесы? – удивился Юрий.
- Реагируют со спиртом. Хороший гриб. Но наши алкоголики жрут его
тарелками – ничего. Привыкли. Они даже облепиховую настойку стаканами без последствий употребляют – и никаких токсических явлений. Подозреваю, что их возьмёт только самовозгорание, как мистера Крука из Диккенса…
Они потихоньку загрузили в машину вёдра с укоренившимися ветками тополя и Царь-Цвет, а потом демонстративно бегали вокруг с корзинами, заталкивали петуха и мышь на заднее сиденье. Поехали. Дом остался на сосенку, которую ещё никто ни в чём не заподозрил. И жёлудь тоже не взяли – боялась Анна за своих духов…
Переехав брод, Юрий крякнул.
- Чем мы с тобой думали, когда решили идти туда днём? – спросил он. – Как мы там будем сажать? А если кто на родную могилку плакать придёт?
- Думали головой, - ответила Анна. – Искать кладбище ночью… Ты умник. Найдём днём, пойдём в сумерках – деревенские после пяти там не бывают. Боятся.
- А мы?
- Я, например, тоже боюсь. Боюсь призраков наплодить. Зато у меня
теперь есть ты! Ты и думай. – И Анна откинулась на спинку с нарочито капризной миной.
- Жана, - торжественно сказал он. – Если ты думать не будешь, я тебя брошу. У меня уже одна такая была.
- А я думаю, - отстранённо откликнулась она. – Думаю я. Например, еды взяла на обед и ужин. А ты собирался нас голодом уморить. Тёплые вещи на ночь я тоже взяла!
- А я предполагал, что в рюкзаке ловчие средства для сентябрюх. Силки там всякие, ружья… Рюкзак был, прямо скажем, неподъёмный. Может, ты на неделю в поле намылилась? Или туда же скатерть и шезлонги упаковала?
- Могу выбросить, - возмутилась Анна и стала открывать дверцу машины.
- Лучше дай мне чего-нибудь пожевать, для завершения семейной склоки, - сказал Юрий, задним ходом пристраивая машину в кустах. – А то приехали. Берёзовая роща – вон. Только где там их кладбище…
- По колее. По колее трактора: они на тракторе гроб везут, - озарило Анну. – Хорошо, что мы вдвоём. Страшно.
Если бы не колея, они бы кладбища не нашли: высокие берёзы прятали могилы. Кладбище тянулось вглубь рощи до реки. Там, у берега, холмики исчезали, зияли провалы старых могил. Здесь, у опушки, стояли стандартные цементные памятники с вялыми букетиками цветов.
- Гробы, покойнички, - пробурчал Юрий. – Надеюсь, читать эпитафии не будешь? Пошли отсюда, пока никто не застукал. Ещё петух увязался… Решат, что могилы оскверняем.
Они вернулись к машине, уговорили Золотко посидеть и ушли за грибами. Корзин не хватило, грибы брали горстями, россыпи их были неисчерпаемы.
- Хватит дурью маяться! Всё ни в жисть не выберем, - решил Юрий. – Пошли поедим, скоро сумерки.
Солнце зашло за верхушки берёз, окрасило листья в розовый и оранжевый, словно осень уже окончательно взялась за дело. Берёзы шептали что-то под лёгким ветерком, и тепло быстро выдувало из рощи. Промозглый холод пал на пятна тьмы под берёзами, льдисто замерли вялые цветы. Беспорядочные ряды крестов ловили на верхушки последние отсветы.
Они оставили машину на прежнем месте и шли теперь мимо колка старых елей. Ветер крепчал, и Анна зябко вздрогнула в своей телогрейке. Жаль, не взяла шапочку…
Ель, давно надломленная бурей, застонала на ветру, скрипя ободранными ветвями по телам товарок – живых, строгих, крепко стоящих на корнях.
- Словно человек, - прошептала Анна. – Стонет, как раненая. Пойдём быстрее.
Юрий обнял её за плечи, прижал горшок с Царь-Цветом к груди; Золотко спрыгнул с рук Анны и побежал сам, отвечая дереву.
- Скруу… - стонала ель.
- Куд-куд, - успокаивал её петух. Ветер, что ли, утих? Ель замолчала.
Савераска зашевелился в кармане Анны и высунул голову: в роще бродили огни. Жёлтые огни, не синие. Юрий вздохнул. Хорошо хоть, жёлтые…
Теперь дорога шла болотом, чавкал под ногами мох и череда цеплялась головками за одежду, надеясь переехать на новое место жительства. Анна под рукой Юрия казалась каменной статуей – вся напряжена.
Огни забеспокоились, их медленное кружение перешло в петляющие взлёты – словно искры таёжного костра они взлетали ввысь, кувыркались и падали на могилы. Почуяли Царицу…
Он снял руку с её плеча, скинул рюкзак и вынул саженцы: пора. Анна механически взяла у него букет саженцев, подняла глаза… Чёрная ночь зрачков заливала её глаза. Мёртвые, запертые в себе глаза Царицы… Юрий вздрогнул. Это с ней он недавно пикировался? Страх Господень… Жена…
Огни на кладбище суетились, облетая могилы, мерцали. Огни у себя дома. А Юрий, что называется, в гостях. А Царица… с инспекцией своей провинции, как она давеча выразилась. Что они могут, огни у себя дома?..
Юрий почувствовал, как в его объятиях зашевелился Царь-Цвет. Ветки тополя в руках Анны тянулись к кладбищу, дрожали и шевелили листьями… И вдруг, разом, эти листья стали сыпаться им под ноги.
Анна ничего не замечала. Она шла деревянным шагом; оттолкнув Юрия плечом, возглавила процессию, и вдруг заскользила надо мхом, будто змея с поднятой головкой.
Юрий затопал вслед. Однако! Придётся бежать.
Он перешёл на рысь. Рядом вскудахтывал петух, Савераска вывернулся из кармана Анны и заструился огнём лошадки… Юрий перешёл в Свечение – Анна взметнулась над ним огромной тёмной фигурой с охапкой деревьев, что цеплялись корнями за берёзы… Она уже в роще. Юрий отстал. На бегу он глянул на кладбище… Бог ты мой!
Словно пузыри, бесшумно лопались холмики земли; опрокидывались кресты; разверзались плиты - и строй мерцающих жёлтым скелетов разевал рты и махал руками: встречал Царицу. Парадная встреча. Вялые букетики сыпались к её ногам. Она плыла над скелетами, словно забыв о саженцах.
Юрий поднял над головой Царь-Цвет… Стал Сварожичем… Вытянул правую руку и послал ей под ноги ветвистую молнию.
- Стой! – загрохотал он.
Ветер ринулся на берёзы, качая верхушки, завыл, захохотал, принёс жут-
кий холод… Холод? Зачем ей холод? Окостенела вся… - Юрий послал волну жара, и вялые букетики вспыхнули у её ног:
- Ну же, Анна! Вспомни, кто ты!
Она плавно развернулась, подняла руки, и ветки посыпались вниз. Она выглядывала слепыми глазами нарушителя границ. Полусгнившие трупы из свежих могил собирались за её спиной. Огненный Савераска заржал – она не слышала. Она всё выглядывала противника: свет ей мешал.
Вдруг вспыхнул Царь-Цвет Савой-Травой, а Юрий снова стал собой, и Анна уменьшилась, оглянулась, взвизгнула и стала собирать ветки. Толпа мертвецов зароптала.
Она бежала вдоль могил, словно девчонка, легко перепрыгивая препятствия, и втыкала, втыкала, втыкала веточки в могилы. Не сажала, нет: те сами зарывались корнями в землю и прорастали вверх. С каждой веткой исчезал один труп – исчезал с жалобным воем, уходил – и могила снова закрывалась, зарастала травой и цветами, и вялые букетики, обгоревшие в Перуновом огне, возвращались на свои места.
Тогда скелеты стали уходить сами, и над закрытыми могилами зароились уцелевшие гемы, свились воронкой – и ринулись на Анну. Но Юрий успел добежать. Он уже стоял около Анны, рядом струился Савераска и топтался Золотко.
- Чур! – громыхнул Юрий, посылая силу своего огня на защиту. Их окружил плотный пузырь: за его стенками время от времени проплывали огоньки, иногда появлялась рука или лицо вернувшегося в битву трупа… но они не могли проникнуть сквозь Рубеж. Анна шла под защитой Чура и втыкала ветви в могилы. Потом растерянно повернулась к Юрию.
- Ветви все! – всхлипнула она, упала на колени и схватилась за голову. Савераска притёк к ней и прижался. Петька встряхнулся и закукарекал. Юрий вглядывался в стенку пузыря: сколько там осталось гемов? Стенка переливалась чистым перламутром: ни гемов, ни трупов.
- И могилы тоже все, - он облегчённо вздохнул, поднял её с колен, снял охрану и огляделся.
Под кронами берёз стояли аккуратные шарики тополей: стояли на каждой могиле. На них не было листьев. Листья выстилали обратный путь в этой чащобе и слабо блестели в лунном свете… Пора домой.
- Видела бы ты себя, - пожаловался Юрий, помешивая ложкой грибы. – Я чуть со страху не умер.
Анна чистила вторую корзину грибов и была сурова. Не поднимая головы, проворчала:
- А сам-то давеча двумя головами меня пугал? – Пугал.
- Да уж, - согласился он. – Оба хороши. Красавцы.
- А ты венок надень, - поддела Анна. – Румяным будешь.
Он возмущённо махнул шумовкой.
- Не завлекай. Границу Яви и Свечения без дела рвать нельзя.
- Тогда люби чёрненькую. - Анна бросила нож и подышала на руки:
холодно. Отодвинула занавеску. За окном – глубокая Тьма и холодный дождь. А Свет здесь: грибы варит. Хорошо…
67. Борис. Октябрь в сентябре.
- А теперь разберёмся с Симоном, - завершил Алик свой рассказ. Бор кивнул:
- Ага. Заодно и с берёзой освоишься. Пока только посмотришь, понял? Дар применять не смей! – Он встал со спальника и направился к берёзам.
- Вот эта! – сказал он, поглаживая мощное дерево с толстыми чешуями коры на комле. – С мелочью нежность нужна, а ты пока будешь как слон в посудной лавке. Это дерево крепкое, взрослое, самостоятельное… Начнём с него.
Берёза дрогнула и зашелестела листьями. Приветствует! – Борис с энтузиазмом вскочил и подошёл к дереву.
- Руку клади! – велел Бор. – Глаза отключи, в себя оберни, и соединяйся, как почуешь её естество. Там сиди тихо и только смотри, что Тар показывает. Не лезь, не вмешивайся. Ты – свидетель и больше ничего! Сможешь? Воспитали тебя в монастыре, или дикий ещё?
Борис пожал плечами и закрыл глаза. Рядом, под его рукой, хрустальная колонна жила: потоки светящихся зеленью точек летели ввысь - и сливались к корням. Ему нужно влиться в эту колонну так, чтобы не помешать… Медленно-медленно он влил руку в кору и пропустил через неё потоки огоньков; подождал, чувствуя щиплющую, колющую как газировка жизнь дерева, прислушался – отторжения не было. Он сделал мысленный шаг – и газировка хлынула в тело. Он вырос: его голова растянулась на метры, ноги разветвились, руки умножились в числе и возделись в небеса – он не противился. Нельзя ломать жизнь дерева. Он просто встраивается в него, вроде бы скрючивается в неудобной позе за тюками грузовика – и расслабляется, чувствуя себя в любимой постели… Так. Теперь открываем глаза.
Он стоял на маленькой полянке в виду засады – голый, открытый выстрелам охотничьих ружей, торчащих прямо напротив. За спиной он видел загонщиков и Волка, что не спеша трусил прямо на засаду. Тишина? – Нет! Уши к корням! Он деформировал своё тело и опустил уши к корням. Теперь он слышал топот загонщиков и перешёптывание охотников. За насыпью их не видно… Глаза к вершине! – Он вырос и заглянул за насыпь. Замороженное потоками жизни дерева сознание отмечало. Никаких эмоций, просто видело. Там были Валерий, Симон и незнакомый пожилой мужчина. Этот человек увидел Волка первым, дёрнулся, и его окружило Свечение! Симон вздрогнул и повернулся, разглядывая спутника: почуял. Тот Светился всё ярче, вспыхнул – и Волк исчез, так и не выбравшись на поляну, исчез в коконе пустоты, как не было.
Топот прервал размышления Бориса: на поляну вылетел косматый тощий кабан и бросился на людей. Два выстрела прогремели одновременно: Симона и мужчины с Даром. Валерий вертел ружьё. Тёмное облако поднималось к его груди.
Мужчина кивнул на вопросительный взгляд Симона, и тот выбрался из засады с ножом: кабан визжал и кружился на боку по поляне. Симон с ножом…
Кабан дёрнулся. Чёрное облако обняло Валерия и прогремел выстрел. Пуля летела в Симона. Вновь вспыхнул незнакомый охотник, будто алый цветок, его яркий красный пестик – кадуцей засиял, и всё застыло: пуля ползла в воздухе со скоростью гусеницы. Охотник выпрыгнул из ямы и подобрал её, щелчком отправил к берёзе… Глаза его расширились, впились в глаза Бориса, и пуля упала, не долетев. Жар охотника полыхал. Он вернулся к яме – и время пошло нормально. Симон нахмурился чему-то, что смог увидеть, резким ударом добил кабана и ушёл в Свечение.
Стиснув зубы, Борис наблюдал сейчас то, что когда-то лишило его Дара: нападение Симона. Блок Силы и обесточивание. А охотник не ждал нападения, был расслаблен выплеском Силы… Сейчас Симон его сломает.
Борис напрягся – и потоки дерева прервали путь сквозь его тело, стали обтекать стороной – и вытеснили Бориса из ствола. Он снова был на поляне. Рядом стояли Бор и Алик.
- Даа… - проскрипел Борис.
- Зря Юрий меня спасал, - объяснил Алик. – Я был невидим для других.
Он проявил инициативу, прикрыл меня от выстрелов – и выдал себя. Того, что ты видел, ещё не случилось, но там изменить ничего нельзя, опасно. События с Юрием нашей регулировке не подлежат. У Симона есть будущее, ему нельзя погибнуть. Если Симон успеет напасть, Юрий его уничтожит, понимаешь? Симону до Юрия не допрыгнуть. Нужно действовать через Симона – выключить его. Он не должен напасть на Юрия. Вот что мы предлагаем тебе сделать.
- Он ведь дрянь, - констатировал стряхнувший чары привязанности Борис. – Нет – Валерия, что явно пытался его убить, он этого Юрия хотел лишить Дара… Спасать-то его не хочется.
- Вот и хорошо. Значит, вмешаешься одномоментно и не пустишь его в себя. Верил бы ему – соединился бы и наделал дел. Соединение – штука обоюдоострая.
Борис нахмурился.
- Мыслит, - шепотом сказал Алик, толкая Бора в бок. – Планы разрабатывает.
- Не трогай мальчика тупыми когтями! – возмутился Бор. – Не всё через живот делается. Иногда и мысль какая в голове поселится, а ты её прогнать норовишь! Тсс! Дитя думает.
- В голове никого не найдя, мысль навеки забыла меня, - неловко пропел Борис, пытаясь найти верный тон. – Придумал. Можно действовать.
- Погоди! Сразу и попрощаемся, - Бор потряс его за плечи. – Алик после повезёт тебя в Москву, а я уж по старинке отбуду. Брата тебе пришлю, сам его опознаешь. Березу скоро освоишь, а там уж и других сможешь в гости к себе приглашать. Да! В бою не забудь свою вторую ипостась: ты ведь ещё и Сырбор, значит с Дивом да Вострухами такой бой навертеть сможешь… ого-го!.. Сырбор погибнет здесь, в бою. Не кручинься – он уж своё отпугал. Ты же в Переход пойдёшь двумя головами: моей – и Дыевой. Впрочем, про то он сам тебе скажет… Прощай, сын. Что мог – сказал. Больше уж не увидимся. Здесь, то есть. Хорошего тебе Боя! Естество слушай: подскажет, как быть. – И Бор исчез.
- Ты у него любимый сын, - пояснил Алик растроганному Борису. – Ты ему через Этап жену родишь… И не спрашивай! – Он прижал палец к губам. – Я и так разговорился. Это – будущее.
Он выдал Борису джинсы и рубашку, навьючил на него палатки, поправил лямки чудовищного рюкзака и шагнул в берёзу. Борис оглянулся, прощаясь. Косуля смотрела на него влажными глазами, в которых отражался лес… небо… Всё. – Он шагнул вслед.
68. Территория. Декада до Равноденствия.
Юрий и Анна спали днём, а к вечеру уезжали в обход по сёлам. Черенки у них давно кончились, но оказалось, что срезанные ветви прекрасно укореняются безо всяких предварительных воздействий. Они нарезали черенки у закустившегося тополя: десятка хватало на целое кладбище. Как тополь ухитрялся заселять могилы, было неясно, но на других кладбищах и огоньков было гораздо меньше. Тем не менее, когда они уезжали, все могилы стояли под охраной личных тополей…
- Крепим границы Яви, - кивал им Юрий. – Чтоб никто не пробился.
Тополя в ответ шевелили ветвями.
Юрий уже привычно строил Рубеж, и опасности не было… Всё же всякий раз тревожно.
В сёлах царила тишина.
- Что это с ними? – спросил как-то Юрий. – Спят, на улицу не выходят… Здесь что, осенью всегда так?
- Так! – махнула рукой Анна, привыкшая к своей вымирающей деревне. – После первого сентября как в могиле.
И Юрий перестал удивляться. А было чему…
Холод, дожди и ветра ограничили возможности вампиров Фёклы, но Песня Чернебы звучала каждый вечер. Потасканные взрослые с трудом передвигали ноги на работе - их ночь была наполнена шорохами и стонами, заставляя стариков возродить миф о Кикиморе, что скрипит и охает по ночам, а мальцов награждает щелчком по носу, буде они высунут этот любопытный нос из-под одеяла…
Мальцы пугались и прятались с головой, воодушевлённая Кикимора постепенно воплощалась в виде ужасного Кашмара, а старики ёжились в тоске, замечая синяки под глазами и полоумный взгляд своих детей… Собачьи свадьбы справлялись в деревнях, только справляли их люди.
Днём часто можно было слышать, как кто-то строгает доски… На расспросы мужики прятали глаза и врали, ибо строгали они гробы своим дедам и бабкам, что вбили себе в головы срочно помирать.
Филимон заказы на гробы отвергал, гулял с расфуфыренной Галей по деревне – и никто на них не смотрел, ибо все были заняты. Моня с Фёклой не успевали похоронить одну молодицу – а уж поспевала другая: Труболётке нипочём дожди и ветра. После похорон Володьки и Ольги трактор пробил уже глубокую колею и торжественных похорон не выходило: все уставали спотыкаться и разбегались по домам – к собачьим радостям, либо к своим чуланам, где встречали их песнями призрачные собутыльники Корши. Слухи о странных тополях ползли и пугали людей, и иногда до кладбища доходили лишь самые близкие, да шофёр трактора, что волок гроб на верёвках, матерился и кричал родне, чтобы придерживали тело. Тело приседало на кочках и норовило выпасть, дожди поливали процессию, грязь облепляла гроб, и уже неважно было – бросят ли горсть землю на крышку: спускали в яму как придётся и забрасывали жидкой грязью. Страшно. Тополя аккуратными шарами нависали над новой могилой. Страшно. Бегом уходили домой и даже не тратили сил на поминки: не с кем вспомнить упокоившегося, все заняты своими ночными делами. Сохли у печки, вдруг вспоминали о собственных делах, торопливо опрокидывали рюмку и исчезали.
Игорёк ушёл жить к Ташке с Аркадием. Ташкина мать однажды не пришла с работы, а после забрала вещи – переехала жить к пастуху, что бесконечно праздновал окончание выпаса. Отец Игорька и на работу не ходил – всё пил в чулане и гулко хлопал кого-то по плечу. Игорёк заглянул – никого, но отец всё разговаривал, хлопал – и невидимое плечо отзывалось… Тогда Игорёк убежал.
Изголодавшаяся по Силе Фёкла в промежутках между похоронами бродила по деревням, подбивая мужиков на драки за Отчизну: объясняла, что мор молодок – от черномазых. Драки были вялыми, переходили в матерные, чуть ли не песенные диалоги, и Фёкле приходилось подкрепляться слабой струйкой ненависти: сил на ненависть у мужиков не хватало. Она с трудом сохраняла жизнь вампирам, всё больше превращаясь в козу от пальцев ног до пояса. Шерсть курчавилась и натирала ей ляжки, так что старуха ходила врастопырку и обзавелась палкой. Ночами она отдыхала: становилась чёрной кошкой и пыталась поймать мерзкую сороку Труболётку, чтобы сохранить жизнь молодиц. Но сорока была увёртливая и стала улетать к дальним деревням.
Милиционер в поисках Жорки нашёл тело Надежды и похоронил – теперь сорока не связана с охотничьим домиком и носится где хочет. Хотел было страж закона начать следствие, да что-то ему «стало лениво», как любил говорить Филимон. Он заперся в своём чулане…
Пропади всё пропадом! – Эта фраза слышалась везде и определяла быт. Дети жили сами по себе: учителям не хватало энергии и мозгов для преподавания и воспитания. Школа превратилась в притон, в ней царила Галя. Филимон отдал ей драгоценные запасы антидота, и дети усыпали осколками ампул все подходы к обители знаний. Директор не вылезал из кабинета, с трепетом ожидая визита уборщицы Гали, училки приглядывались к старшеклассникам…
А собаки уходили всё дальше от Песни. До Заозерья добрался Тобик и взял шефство над щенком, но скоро он увёл собак дальше. Его подданных на Территории не осталось, лишь изгнанные вожаки стай предпочли Песню Чернебы владычеству Тобика… Тобик знал, что это ненадолго: во сне его пра-пра-пра… бабушка Рита снова звала его в полёт.
Проворонившая исчезновение Тобика Анна была безутешна. Зато Иван Николаевич раздумал резать козу: та какой-никакой, но всё же охранник…