17. Симон, 2 августа.
Валерий видит свечение растений. Кирлиан. Тьфу! Они что, сами его не видят?
Валерий медитирует на звёзды и уходит в подплан. Чего они НЕ делают по вечерам во время его урока?!
Какие идиоты сидят там, в научном отделе? Пунктуальность – палка о двух концах. Если пунктуально рассказывать, что такое стул, можно жизнь потратить. Брат – это Брат. Им всего-то и надо – сказать, чем Валерий отличается!
Симон раздражённо отложил отчёт. Потом. В конце концов, это – время так называемого отдыха. Беседы с Братьями. Приятное с полезным. Вон они прогуливаются в оранжевых облачениях по монастырскому розовому саду. А Симон в своей белой рясе лишний раз им доказывает, что Магистр – это Сила. Магистра из Космоса не углядеть – у них пятно плывёт, а не человек в белом: шум малых размеров. Однако и с этим не стоит шутить – могут удивиться и начать слежку. Сегодня – последняя десятка, а потом Симон уйдёт в мир. Пусть ищут пятна в монастыре – не найдут.
Эти, последние, самые пугливые. Дольше всех ждали беседы с Магистром и боятся. Неужели он такой страшный? Говорит ведь ласково, по делу. Прозванивает, конечно, так не надо заговоры придумывать.
Симон махнул рукой Смотрителю. Братья всполошились, и начался приём Воинов у Великого Магистра.
Борис побледнел.
Симон откинулся на спинку скамьи, наблюдая из-под прикрытых век, как здоровенный бугай подходит к нему на трясущихся ногах… Что такое? Воины, нервы как сталь, и такая размазня?
Ветер принёс волну аромата роз. Розы пахли неистово, вязко, приторно, аромат всё усиливался и у Симона заломило виски. Наплыло туманное облако, исказило зрение, Брат то приближался, то отдалялся, Симон соскальзывал со скамьи, падал - и видел большое плоское лицо, словно вцепившееся в него глазами. Сознание уходило. Последний всплеск позволил ему включить подплан и выправить восприятие. Узкие глаза монаха держали волю Симона, но Сила спряталась в глубине.
Откуда такие способности в рядовом Воине? Это не гипноз, это подавление другого рода… Симон ушёл к звёздам. Вокруг сомкнулось кольцо зелёных огней, сплотившихся в рой, объединивших Силу. Кольцо пульсировало в такт тяжёлым словам кода… Они ломали всего лишь его осознанную волю? Боже мой, какое убожество!
Слабая звёздочка подавленной воли Симона начала разгораться.
«Думали, всё, что я имею, я показываю?» - мелькнула мысль, а потом Симон упал в пустоту. В сосредоточенный бой.
Вспыхнула Силой зелёная звезда Симона, стала наливаться синим, испуская бешеные потоки энергии, строя заборы вокруг каждой из звёздочек. Ёлочные игрушки – вот что напоминали зелёные огоньки, тихо гаснущие под прозрачной оболочкой защиты Симона: шарик со свечой, и та гаснет, дымится, скукоживается, истекает лужицей, так и не пробив защиты…
Теперь они не пожароопасны. Теперь они нормальны так, как может быть нормален человек, потерявший зрение. Они стали… просто людьми. И это им на пользу. Игры Силы, да ещё с Магистром, да в Кольце, давно стёртом из памяти людей… Кто достал старые книги? Рассыпающиеся от времени, несмотря на все меры защиты, заметки Дора хранились за семью печатями в личной библиотеке Симона…
Ну, что же. Можно вернуться в Явь и прозвонить их, убогих, поодиночке. И прежде всего – Бориса.
18. Вместе, 3 августа.
На раскладушке ноги Юрия затекли. Золотко взгромоздился на его лицо, царапая когтями, и принялся кукарекать. Боже! Ещё только рассвет. Этот рыжий будильник будет так всегда? Орёт-то, орёт!.. Юрий жалобно застонал.
- Пятерых я дочек замуж отдала,
Вдруг приехал ко мне старый генерал,
Весь израненный, он жалобно стонал…- запел в полную силу приятный женский голос.
Юрий сел. Анна! У него в доме – Она.
- Доброе утро, - продолжил голос. – Спасибо, что умыкнули и, можно признать, спасли, но у меня мышь не кормлена.
Он нашёл ногами тапочки… Хорошо ещё, что не раздевался. Небритый. Помятый. Первая встреча. Ха!
- Идите завтракать, генерал. - Анна расставляла тарелки. – Холодильник у вас – дитя Арктики. Яйца сварились прямо в нём, от холода. Не обессудьте. Солдаты наверняка такие едят, а генералы – не знаю. Не кормила.
А она вполне ничего. Поправилась – и выглядит. Даже, возможно, царственно. Конечно, Юрий после Вали больше за девчонками волочился… Но она – вполне. Не стыдно вывести в свет.
В свет. В Свет? Не стыдно Царицу Тьмы? Про баб зачем-то. Может, ещё ус подкрутишь? Что сказать, а?
- Доброе утро. Петух всю грудь копыт;ми истоптал, - он лихорадочно искал слова. Не нашёл - и пошёл умываться.
Сели за стол, Анна разложила по тарелкам яичницу. Тарелка! Он уже сто лет яичницу хлебом со сковородки слизывает… Юрий воспитанно жевал. Глотнул, высказался:
- Вкусно. Откуда…
- От официанта, - перебила его Анна. – Он мне сказал, что вы генерал и что зря я вас жду.
- Врал. Я ещё генералом не был. Зачем?
- Думали, вы невидимка? Официанты все на двух работах зарплату получают.
Юрий с натугой подумал.
- А теперь я генерал. Израненный на службе Царицы Тьмы. А?
- Голова не кружится, - поняла Анна. – Совсем. Очень хорошо себя чувствую, никаких симптомов давних воспоминаний.
- А зачем…
Она опять перебила, отвечая на невысказанный вопрос.
- Затем, что хотела отдать вам деньги. За сок. Если не побрезгуете, прошу ко мне – здесь я без сумочки. Как-то не догадалась с собой в обморок захватить.
«Чёрт! Она кусается, - восхитился Юрий. – Становится интересно».
- Э… Я Царь-Цвет забрал к себе, он вам вреден. Вы не против? – Юрий уловил в своём голосе заискивающие нотки и скривился. Анна улыбнулась.
- Я, кажется, несколько развязно пользовалась вашим имуществом, допустила несколько промахов. Надеюсь, вы не в обиде?
- Спасибо, - не в лад сказал Юрий, поскольку доел. – Не в обиде, - исправился он, увидев расширившиеся глаза Анны. – А ваша мышь хотела меня съесть.
Она вскочила.
- Моя готовка – ваше мытьё посуды! Я бегу. Мышь один. Приходите.
Была – и нет. Может, Юрий ещё спит?
Золотко преданно бродил у ног. Надо срочно варить яйцо… Эх! Какая сердитая женщина, аж приятно. А вот приходить – дудки. Пусть ещё побережёт деньги за сок. Проценты выше набегут.
19. Анна, 2 - 3 августа.
Сознание спряталось на сутки от больного тела, но продолжало работать. Оно показывало Анне цветные картинки и терпеливо ждало отгадки. Словно сфинкс, оно играло с Анной в вопросы-ответы: пока не ответишь, дальше не показывает.
- Я умираю, - подумала Анна и сразу увидела себя со стороны – бледная, со стиснутыми зубами, с мученическим выражением лица. Картинка стояла перед глазами: отгадай!
- Так не умирают? – спросила она. Картинка погасла, вспыхнуло воспоминание. Бабушка, умершая за те пятнадцать минут, что Анна отлучилась из дома: страдальческое выражение было у неё живой – изрезанной хирургами по ошибке, с незатягивающимися ранами, беспомощной и уже не контролирующей тело… Но в смерти она улыбалась, словно исполненная небесного блаженства, хотя уже от двери комнаты Анне стало ясно, что живого больше нет.
- В смерти действительно радостно? Человек умирает радостно?
Картинка погасла. Она увидела одно из самых страшных своих воспоминаний: Серёжку, лежащего в пьяном беспамятстве навзничь под забором. Анна тогда вышла из калитки и увидела… Грязный, вонючий, с босыми бледными ногами, с мокрыми от мочи расстёгнутыми штанами, он улыбался блаженной улыбкой. Улыбкой бабушки. Улыбкой смерти.
- Он похож?
Замигали сцены: Серёжка в кровати, наливает стакан и пьёт его, пялясь в потолок, и так же улыбаясь. И ещё, ещё… Такая же Надька.
- Они что, каждый раз умирают? Я верно сказала тогда, что он мертвец?
Неверно. Картина: у Серёжки кончились деньги и никто не даёт взаймы, он бродит по деревне со страдальческим лицом и просит корвалол. В абстинентном дыму говорит, говорит ни о чём, философствует, разглагольствует вполне здраво, только липуче и не к месту.
- Теперь он вполне живой, только отвратительный?
Новая сцена. Смерть деда Ферапонтова, такого же неизбывного алкоголика. Сфинкс показывает подробности словно глазами самого деда, который мечется в ужасе, прячется под одеяло: чёрные извивающиеся черти бегут по стене. Черти!
- Белая горячка?
Нет. Черти бегут, дед кончается … с искажённым от страха лицом.
- Они тратят свою ласковую смерть при жизни, - поняла Анна. – Они привыкают к путешествию на границу жизни, к «воде смерти», и щадящие механизмы смерти у них отказывают! Они умирают в ужасе!
Отгадала. Сфинкс замолчал.
- Так ада нет? – думала Анна. – Ад – это страхи, увиденные умирающими при искажении смерти? Ад – это смертный ужас?!
Сфинкс замигал.
Она увидела гем деда Ферапонтова, исходящий из мёртвого тела – жёлтый тусклый огонёк. Увидела, как он бродит по песчаной дюне, заросшей соснами и земляникой, и рвётся уйти с неё на луг. За лугом – свечение, но огонёк прикасается словно к прозрачной стене… словно к поверхности озера, по которой бегут черти. Огонёк отскакивает, обжёгшись, сыплются искры. Кажется, если он сможет не бояться, пройдёт… Но он боится - и улетает на дюну, а с неё возвращается скитальцем к знакомым местам.
Другие огоньки, гораздо ярче и светлее, сложной формы – словно птицы или бабочки, легко ныряют сквозь поверхность, вылетают на луг и стремятся к дальнему свечению. Ныряя, они вспыхивают, обретая более строгую форму.
- Бывшие алкоголики бродят по земле? – ужаснулась Анна. – Их нельзя успокоить?
Многие огоньки возвращаются к дюне, бросаются на чертей, бегущих по поверхности, вспыхивают, и крошечная бабочка, скорее, моль, преодолевает преграду. Такой крохе далеко не добраться – она порхает над лугом.
- А зло? – спросила Анна. – Для него тоже нет ада?
Увидела блаженную улыбку на лице убийцы. На лице садиста. На лице пакостника… И они тратят механизмы щадящей смерти! И им предстоит смертный ужас?
Увидела старика-колдуна: тот всё пытался умереть, но, подходя к преграде, пугался; его черти были уж очень отвратительны. Они не бежали цепочкой - они стояли к нему лицом, разевали жуткие пасти, тянули лапы. Гем старика был весь изуродован: огонёк едва пробивался сквозь какие-то выгрызенные ямы. Стоило такой яме коснуться барьера, и появлялся новый чёрт.
- Имя-то какое: чёрт. Черт; границы? Много чертей – много препятствий, да?
Видимо, да: появлялся новый чёрт - и старик оживал, страдал, не в силах умереть.
Вот её знание, знание Царицы Тьмы. Всё ли?
- Что с колдуном будет?
Старик от страданий впадал в летаргию, и его хоронили. Увечный гем возвращался в мир и искал тело: животного, птицы, реже – умирающего человека. Вселялся и жил, командуя этим телом, - только тогда умирал под землёй колдун, но его труп долго ещё служил местом отдыха увечного гема, местом его пребывания при поиске очередного годного тела. Кладбище с годами превращалось в страшное место: там по ночам бродили неприкаянные гемы преступников и отдыхающие гемы колдунов…
- Жуткая у меня провинция, - издеваясь над собой, подумала Анна, и вдруг полетела вперёд по тополёвой аллее, становясь всё легче, видя дюну и землянику откуда-то сверху… Подлетела к воде - и рухнула во тьму. Сознание «где-то там» тоже замолчало. Сфинкс удовлетворён.
Анна ненадолго очнулась. Рядом сидел Иван и держал её за руку. Она вгляделась в его грустные, какие-то старые глаза. В них была Преграда изнутри, там бились уродливые бабочки алкоголиков и наркоманов, бились рядом, бессильные покинуть сладкое умирание.
Где же черти? - Это бабочки, искажённые Преградой, превращались в монстров и пугали других, таких же пленников, пленников плёнки воды на поверхности озера. Им не нырнуть, не преодолеть притяжение плёнки, им никогда не почувствовать ту истинную радость, что ждёт их в глубине, если они пройдут нормальный жизненный путь - они, как крысы, всё нажимают на педаль, раздражая центры удовольствия, истирая в ноль жалость Смерти и призывая её в облике смертного ужаса…
- Это мне вы показали? – с трудом прошептала она пересохшими губами.
Он понял.
- Нет. Большинство ответов на вопросы даёт наше собственное подсознание. Вы решали трудные задачи вполне самостоятельно.
- А сосны, луг, сияние – это существует?
- Так ли это важно? – покачал головой Иван. – Если вы преодолели препятствие, или поняли что-то во сне с его образами, стоит ли выяснять, реальность это, или сон? Результат есть – победа! Шаг в правильном направлении. Решили вы, сидя в качалке, или стоя среди сосен с земляникой – не важно.
- Откуда вам известно про землянику?
Он пожал плечами.
- Нам с вами снятся одинаковые сны.
Она упала во тьму и очнулась под яблоней. Одну ветку она видела так, словно сидела на соседней ветке, как птица. Золотые яблочки были пронизаны солнцем и мягко светились, покоясь в блестящих бронзовых листьях. Великий Покой…
Она попыталась выйти в Свечение… - нет, здесь не выходит.
Яблочки висели рядами, будто стрелочки в тыкве. Может быть, здесь спят другие духи, а Яблоня – прибежище? Они выспятся и вернутся весной…
- Человечества, - продолжил Бор. – Вот сюда и летят твои птички-бабочки. До весны поспят, а там – снова в жизнь.
- Так это Ирий?
- Можно и так называть. Правильнее – Вырие.
- Адам и Ева, значит, съели гемы? – поразилась Анна.
- Свои гемы. Стали людьми из обезьяны: весь грех. И стали делать человеческие ошибки… Ну-ка, съешь яблочко.
Анна отшатнулась, захлопала крыльями, поддерживая равновесие.
- Ты – змей-искуситель?
- Да своё яблочко, глупая! Ты из другого часа, нездешний твой гем ущербен, не может держать тело здоровым. Съешь свой гем этого часа, пока ты здесь – он поможет не болеть.
- Молодильное яблочко?
- Да не на все ротки! Не чужой же гем есть! Тогда это будет колдовство. Ты побывала у Преграды, теперь можно рискнуть: даже твоё яблочко не всегда дастся.
Анна склевала яблочко. Жалко красоту, но вкусно!
- Бор! Почему ты говоришь по-человечески? Не окаешь?
Бор засмущался: - Волк пришёл. Я… того. Я тоже яблочко съел. Трудно будет, когда прикажешь окать? Меня быстро понимать должны… Эй, смотри вниз!
Анна взглянула вниз. Там был Царь Света. Её генерал. Сейчас это казалось само собой разумеющимся… Она захлопала крыльями и громко закричала, приветствуя Царя. А он стоял над её телом, спящим в корнях, теперь совсем молодым. Она и забыла, какой была… Хорошенькая. Только халат старый, лучше бы что-нибудь покрасивее…
Царь рассердился отчего-то, обнял Яблоню, и Анна упала в своё тело. Тьма. Снова Тьма.
Она проснулась ночью. На окне сиял Царь-Цвет, горел Фамильяр… Нет же! Другой, золотистый шарик. Над ней, ворча, стоял здоровенный золотой петух. Вот кто её разбудил – он её толкал боком. Теперь забрался под кровать и скребётся там. Что потерял?
Петух вышел из-под кровати задом, неестественно согнув шею. Взлетел и сел ей на грудь. Ох, в зобу дыханье спёрло! Ну и тяжеленек сей пернатый… Он поднял голову и уронил из-под клюва жёлудь. Вот оно что. Он ей желудь принёс.
Анна погладила петуха и взяла жёлудь. Тоже тяжёлый, как железный. И бронзой отливает. Что за штука такая?
Петька топтался рядом, покинув, слава богу, её грудь, и рассматривал жёлудь. Ясно… Надо уходить в Свечение.
Анна охнула. Тыква! Тыква же, такая точно, как Царь-Цвет, с секциями для… её ненаглядных! Подарочек Петьки… Она перевела взгляд на него, забыв выйти из Свечения. Он был Яйцом! Потом как-то поплыл, сдвинулся, превратился в… яблоко.
- Ты человечек, Петенька? – спросила Анна, вернувшись в Явь. Петька смотрел на неё золотым глазом, переливался всеми цветами радуги, и вдруг захлопал крыльями… Как она давеча.
- Ну, Петька, мы, похоже, родственники, - улыбнулась она. – Спасибо за подарок. Дай поцелую.
Петька подставил шейку.
А на раскладушке почивал её генерал. Старый, усталый. Кажется, злой. Очки вон под рукой: уже дальнозоркий. Один. Здесь, в её деревне.
- Петька! В моей ли он деревне? – испугалась Анна и пошла к окну. Петька не понял. И Анне не понять – темно ещё.
Нужно готовить завтрак этому старому… предателю. И – никаких сантиментов! Петька одобрительно заворчал.
После завтрака ей пришлось идти: утром, в халате, из дома мужчины, под любопытным взглядом толстой старухи, уже устроившейся на завалинке! Что той не спится? Слухи поползут… Фёкла её изведёт.
Нырнув в тоннель, Анна с удивлением увидела, что дорожка по щиколотку засыпана осиновым листом. Горький запах сохнущих зелёных листьев смешивался с ароматом цветущего шиповника. Осина, дерево защиты? Откуда? Анна подняла голову: тополь невинно качал своими лопушистыми листьями… словно не он виноват. Ох, он. Осина – это Тополь дрожащий, ближайший родственник ее гиганта.
- Можешь со мной не прикидываться! – улыбнулась Анна, погладив ветку и перейдя в Свечение… Ничего. Может, что-то дымчатое, эфемерное, на границе зрения… Тополь и тополь.
- Да ты мне не по силам, - удивилась она. «Гордыня, – мелькнула мысль, – если он такой Защитник, как говорят сказания, мне он и не будет по силам…».
Тополь согласно зашелестел при полном безветрии… Не по силам. Надо же!
Дверь оказалась запертой на крючок. Как же Георгий вынес её отсюда? Или кто-то есть в доме? Она должна попасть домой! Не лезть же в собственное окно на виду у всей деревни?
- Хочу домой! – взвыла она в мыслях, - Хочу! Домой! Не хочу позориться! Не хочу слухов! Домой!
Крючок звякнул, дверь отворилась, и ей на ногу вскарабкалась мышь.
- Есть хочешь, бедный. Один сидел? – Анна вошла в дом. Пусто. Кто же запер двери?
Она перешла в Свечение, в панике высматривая призраков… Без Цветка дом пуст. Зато у неё есть жёлудь! – Она вернулась в Явь и положила жёлудь на опустевшее окно. Мышь тотчас вспрыгнула на подоконник.
- Не трогай желудь! – разволновалась Анна, автоматически перешла в Свечение, и… увидела мышь! То была не мышь, а довольно крупный жеребёнок – не жеребёнок: что-то огненное, с ногами, ушами и хвостом. Хорошенький… Черты жеребёнка расплылись, и она узнала знакомую картину – яблоко.
- И ты человечек, мышь? – обрадовалась она. Раньше зверёк не светился. Хорошие новости.
Мышь встал столбиком и начал кружиться, потом забегал кругами, задрав хвост. Пляшет. Рад, что она знает. А Анна-то рада: и у неё есть защитник.
- Ты запер дверь, да? – Анна понимала, что он не ответит… Но мышь кинулся к двери, пища. В Свечении жеребёнок старательно встал на задние ноги и подцепил передними крючок. Тот сорвался. Раз за разом жеребёнок пытался… нет. А он хотел похвалиться! И он топнул ножкой, крючок взлетел – и упал в гнездо петли. Так легче.
- Мышь – женское имя, - задумчиво сказала Анна, гладя мышонка. – Суседка – некрасивое. И ты ведь не Домовой? Ты будешь Савраска, Конь – Огонь, да? Я тебя везде буду носить в кармане.
Мышь нежно прижался к её руке.
Они умылись, переоделись, привели себя в порядок, взяли жёлудь и пошли в поля – к духам Тьмы. Долг Георгию ждал столько лет, что ещё денёк потерпит.
Она шла к лесу напрямик, через заросли зверобоя, покрасневшие пухлыми семенными коробочками – лишь на концах веточек золотились цветы. Из-под ног суматошно вспархивали рюмы, недавно освоившие их луга. Плотненькие, наелись, хорошо долетят… Они не мёрзли зимой, а кочевали за теплом. Как хорошо там духам – и зимой трудятся. А у её духов мало времени. Тьма-то несёт и холодную осень, и зиму, когда почти все духи спят. Выходит, условно это: духи Света и Тьмы. Они все – духи тепла. Тепло - и у них много работы. А холод мёртв. Едва-едва теплится Жизнь. Ещё звери могут зимовать здесь. Холодостойкие. И то не все: медведь, ёжик, барсук спят, как её духи. И видят сны… А какие сны видят духи?
Лёгок на помине: Ракетка. Анна ушла в Свечение.
- Во сне тепло и много работы, - приветливо порозовел Ракетка, - а то, что мы ценим больше всего, о чём мечтаем во сне, ты получишь сегодня в подарок, Царица.
- Мы тебя ждали! – радовался Лапчатый. – Ракетка сказал, что ты придёшь.
- Ракетка ему сказал. А я не говорил? – обиженно вспыхнула рядом красная метла. – Суетятся, суетятся. Вчера они тебя ждали. Зато сегодня получат подарочек.
- Домик! – замигали духи. – Он теперь у тебя, Царица!
- Вы что же, знали, где он был? – спросила Анна, приветливо мигнув Бору.
- Мы уже туда наведывались. В избе Света.
- Так духи Света могли войти ко мне?
- Им в избах плохо. Только рядом с Царём могут в избу входить. А мы…
Кто, ты думаешь, Цветок прятал? Правда, мы в избе не светимся.
Анна удивилась: – Разве Царь-Цвет не сам становится разными травами?
- Он может сам. Только тогда он – Чародейный Цвет, и работает. А тебе зачем, чтобы он работал? Ты же не Царь.
- Ох, хорошо, Ракетка, говоришь. Да только твоя Царица чужим домом попользовалась – и Одоленью, и Плакуном. Вот нам с вами её лечить и пришлось. - Бор перешёл в Явь, за ним и Анна.
- Ты, девица, учись и там и там сразу быть, а то больно сложно с тобой говорить, - посоветовал Бор. Анна послушно напряглась, включая Свечение в Яви. Отлично! Свечение накладывается на реальную картину. Вот только мыши не видно – рядом прыгает конёк.
- Покажи, покажи всем твоего Савераску, - приказал Бор. – Пусть побегает, познакомится.
- Савраску, - механически поправила Анна, вглядываясь в окружающий лес. Обернулась – Яблоня!
- Ты меня старым именам не учи! – огрызнулся Бор. – Это вы гласные глотаете. Савераска, и всё. Так и зови, не обижай Охранника, он-то имя своё знает. – Бор потрепал конька по шее, толкнул к Яблоне. – Иди, знакомься.
Конёк поскакал – потёк огненной струйкой к рою духов. Они что-то замышляли: толклись и мигали… Наконец всё решили, и Ракетка отделился от роя, подплыл к Анне.
- Прими подарок, Царица, - промигал он. Духи собрались в хоровод, повели Анну к Яблоне. Рядом скакал Савераска.
В корнях лежал тугой венок, сплетённый из луковиц лука и чеснока, колосьев, каких-то корешков, мелких яблочек, грушек… даже патиссон крошечный. Анна восторженно охнула, оглядела венок и надела его на голову.
- Теперь ты правильно одета, - одобрил Лапчатый. – Там ещё много чего есть, только не видно – не сезон. Остальное, как это… как бы здесь.
- Виртуально, - хмыкнул Бор. – Называется – виртуально. Когда-нибудь появится… Прими мои поздравления, Царица. Праздник: жатва, Ламмас и так далее. Конечно, вроде он был вчера, но ты у нас помирать затеяла – не до праздников. Тем более, Ламмас длится не один день. И жатва, опять же. Ну-ка, покрутись.
Анна ухватила пальцами свои «лесные» десантные брюки, сделав из них подобие галифе, и повернулась «кругом». Предупредили бы – она бы парадное платье надела, к венку. А так – солдат полей, а не Царица. Ещё щёлкнуть каблуками…
На ней оказалось платье. Её платье, парадное. Тёмно-красное, с белым кружевным воротничком – то, что осталось в Москве. И – лапти. Кошмар!
- Нет, - сказал Бор, шевеля пальцами, - зачем нам цвет печали?
Платье стало тёмно-розовым с искрами, глухое, без всяких там воротничков. Зато почему-то с длинными рукавами и до щиколоток. Ну да! Представление Бора о женской одежде. Хоть ботинки какие-то сделал вместо лаптей…
Лопнула резинка, стягивающая волосы в хвост, и они упали Анне на плечи. Половины чудесного венка не видно!
- Вот так! – удовлетворённый Бор начал таять. – Принимай гостей, Царица!
Духи кружились вокруг, скакал Савераска, Анна стояла под Яблоней в каком-то сонном оцепенении, и Яблоня светилась в заходящем солнце.
«Королевский приём? Гости?».
Рядом возник Петенька и радостно заворчал. Волк и Георгий появились вслед. Савераска потёк знакомиться. А под Яблоней засветился рой духов Света… Ой, что будет!
20. Юрий, 3 августа.
Он помыл посуду и хотел лечь доспать, но Золотко не дал: прыгал на дверь, ворчал и требовал гулять. Потом презрел любимый смородиновый куст и решительным шагом направился к задней калитке. Юрий рассердился: он-то рассчитывал покурить на солнышке, а животина в поля рвётся!
- Туда надо переодеться, - объяснил он целеустремлённому петуху. – Туда нельзя в шлёпанцах и майке.
Петух взлетел на забор и свалился на луг - побежал, опустив крылья, будто за квочкой. Пришлось отворять калитку, догонять идиота: ведь съедят! Собак голодных по деревне не счесть.
А за калиткой лежал Волк. Спал, видимо. Сладко потянулся и улыбнулся, двинулся Золотку вослед… Кошмар. Вокруг одни своевольные животные.
- Я не одет, - сказал он Волку, закуривая. – И не рассчитывайте, что я прямо сейчас рвану в лес. Переоденусь, покурю, там и пойдём.
Волк удивился. Снова лёг, и петух полез к нему под бок. У него теперь другая мама. Из семейства псовых.
Юрий намеренно долго переодевался, брился и курил. Наконец, вышел.
Золотко предпочёл идти пешком, поэтому двигались со скоростью петуха. Добрались до берёз, а там и до заброшенной дороги этим темпом недалеко – часов пару… а Золотко вдруг засиял и исчез, и Волк толкнул Юрия, да так, что тот выпал под Яблоню, будто чёртик из коробочки.
Под Яблоней стояла Она. Анна. Она светилась на солнце, переливалось розовое платье, золотисто-каштановые кудри венчала корона, и вокруг танцевали духи Тьмы.
Волк лёг у её ног. К нему сразу подлетело что-то огненное, вроде лошадки, ткнулось мордой, прошло насквозь, удивилось и отскочило. Ага, Волк, и для тебя есть другие планы – не все на твоей голове крыльями хлопать могут! И ещё ты, Волк, даже не Светишься…
- Где же поздравления? – спросила Она звонким девичьим голосом. – У меня сегодня праздник: Ламмас, Жатва и прочее.
- Угм. Поздравляю. Вообще-то, у меня тоже.
- Сир! Вы не одеты подобающим образом. Фи! Как же мы будем царственно праздновать? Эти штаны пятнистые, ботинки… и я?! – она закружилась, раскинув руки, взметнулся расшитый подол, заструились рукава… Птица.
За спиной рыкнул Волк: там духи выясняли отношения. Кажется, Ракетка взял верный тон, и они постепенно успокоились. Стрелочки потекли к обернувшемуся на шум Юрию.
- Поздравляем! – замигали они.
Он уже приспособился работать на два фронта – в Яви и в Свечении, а вот различать их не научился – стрелочки и стрелочки. Одна из них подлетела к нему и повела к дереву:
- Прими подарок, Царь!
Под деревом лежал венок из листьев. Каких только листьев там не было! Даже еловые и сосновые иглы вкупе с можжевельником. Угу. Терновый венец.
- А где граб? И бук? – спросил Юрий, надеясь повысить образование.
Стрелочки потускнели.
- Таких нет. Они у нас здесь не растут! А все остальные листья есть. Все
есть, только не все видно – не поместятся. Они тут как бы…
- Виртуально! – встрял Лапчатый. – Значит, когда-нибудь появятся, да? А у нас тоже нет авокадо. Жаль. Интересный плод…
- Ну! – Анна не по царски пихнула Юрия в ребро. – Благодари и надевай!
- Я что, чучело? В десантной форме и венке… Цезарь, что ли?
- Это ты-то в форме? – пропела Анна, поправляя его косоворотку. – А
вот тебе лапти – в самый раз!
Он наклонился посмотреть на ноги. Какие лапти? Ботинки были, минуту назад… Кудри свесились по сторонам лица, закрывая обзор.
- Эт-то что? – разозлился он непонятно на что – на лапти, на холщовые штаны, на идиотскую расшитую петухами рубаху, или на эти… кудри! – Мужчина должен быть пострижен, выбрит и пристойно одет. Что за кудри? Отродясь не было!
- Наверное, ты сегодня не брился – оброс слегка, - хихикнула Анна. – А борода тебе к лицу.
Он протянул руку к щекам. Щетина? Не может быть… Рука ткнулась в отвратительно жёсткую бороду. И …это. Усы. По Юрьеву разумению, первый признак бабника.
Юрий посмотрел на Волка. Тот ухмылялся, а вокруг носился этот дурацкий лошадка-качалка.
- Я не могу это носить! – взвыл он, усевшись наземь. – Я похож на идиота! Я так не хочу!
Над ним распростёрся зеркальный купол. Там, за ним, духи продолжали веселиться: водили хороводы, сплетали сложные узоры… Он остался с Анной, Волком и Лошадкой. Золотко успел удрать из-под купола на дерево и оттуда смотрел на Юрия с опаской. Лошадка прискакала к Царю и положила голову на колено… Огонь побежал по телу, расслабил, словно тёплая ванна, Юрий с трудом сдержал желание обнять зверя – такого родного, близкого…
- Зачем ты их обижаешь? – грустно спросила Анна. – Савераска и Волк одели тебя для коронации. Это не наш праздник, это праздник духов. Наш – только из-за них. Разве ты не хочешь, чтобы они тобой гордились? Войди в образ, порадуй духов.
Юрий оглядел себя – опять в форме и ботинках, без кудрей и бороды.
- Я уже снова обычный, - покаянно, но с тайной надеждой сказал он.
- Теперь сам, - прорычал Волк, напугав Анну. – Сам.
Ах, сам! Как там? – Косоворотка, непотребные… красивые холщовые штаны с цветочным кантом, словно дамская пижама, лапти, кудри, борода?
- Такая борода тебе больше идёт, - обрадовалась Анна.
Юрий надел венок - купол исчез. Дальше он помнил только обрывки. Танцы духов: два кольца, сплетённые одно с другим; Бор, оказавшийся стариком богатырской стати, весь в листьях – у Юрия в венке их меньше. Юная Царица в хороводе с духами. Сам он… стыдно вспомнить, носился по поляне, как бычок на выгуле, и даже улюлюкал. А за ним носились рои духов – им уж точно было весело. Савераска с Золотком, чинно прогуливающиеся вокруг Яблони. Сама Яблоня. Она, Анна – грациозная, в своей короне из плодов и зачем-то чеснока… А чеснок, оказывается, очень красивый, если в венке… и на её кудрях. Улыбающийся Волк…
Они как-то вдруг оказались у Анны в доме, и ему стало неловко. Он стянул венок и обнаружил, что всё ещё в шутовском д;ховом наряде. Собрался поменять.
- Не надо, - попросила Анна. Она тоже была в королевском облачении. – Не меняй одежду, пожалуйста, и оставь венок. Вот теперь – не для духов, для меня. Я хочу ещё немножко повспоминать тебя, совсем немного.
Он взглянул в зеркало. Не он. Никогда таким… красавчиком не был. Румяный! Стыд какой.
- Не могу, - ответил он, – неправда, – и снова снял венок. Повернулся к зеркалу – вот, теперь он. Старый, подслеповатый, но подтянутый. Глаза запавшие, но уверен в себе. Явь – такова.
Она загремела чайником, вернулась из кухни – в халатике, с хвостом на затылке, седая. Усталая.
- Явь такова, - сказала она, ставя чашки. – Вы любите мёд?
Они натянуто поговорили о чём-то пустом… Анна встала, принесла сумочку и вынула кошелёк.
- Мой долг, - сказала она.
Юрий вертел монету, не видя. Что-то он сделал не так… Взглянул.
- Долг, - улыбнулась она.
- До деноминации? – засмеялся он.
- Тот самый. Претендуете на новые цены – пожалуйста. – Она протянула новые деньги. Юрий отмахнулся.
- Откуда у вас эта монета? – с любопытством спросил он. – Почти двадцать лет прошло.
- Я же говорю – тот самый. Долг. Я его носила, чтобы отдать. А потом оставила – на память.
Юрий похолодел. Так и она… любила? Носила монету в кошельке двадцать лет?
- Моему сыну двадцать пять, - сказала она. – Он женился, и я боюсь своей невестки.
«Значит, уже был сын. Тяжело». - Моей дочери тридцать семь, - ответил он. – Она замужем в Австралии и никогда не вернётся. Может быть…
- Может, Царь. А может и нет. – Она отвернулась.
Юрий больше не мог. Нужно переводить разговор, а то он опять сделает что-нибудь не то.
- Золотко обгадил ваш дом и мышь сердится. А где Савераска? Он же ваш Охранник?
- Савераска и есть мышь.
- Да ну? Иди сюда, Савераска, если не возражаешь, конечно.
Мышь взобралась по брючине на колено. Мягкая, смешная, тёплая, покойная. Будто братик. Юрий, наконец, расслабился.
Анна убирала со стола; Юрий с мышью устроились в кресле, вокруг бродил недовольный ревнивый петух, когда в дверь постучали. Пришла любопытная старуха, оглядела его исподлобья, пока Анна представляла их друг другу.
- Фёкла, это Георгий, мой очень давний друг, - сказала она.
- Юрий, - сказал Юрий.
- Как? – поразилась Фёкла. - Ты что, имени своего «давнего» не знаешь,
Анна?! Какой же он Георгий, если Юрий?
- Одна сатана, - натянуто улыбнулся Юрий. – Баба Маня меня Егором величает. Это в молодости я называл себя «звучным заграничным» Георгием. А теперь – попросту, Юрий. Может, до Егора ещё дорасту.
- Да куды тебе, - неприязненно сказала старуха. – Растут молодыя, а ты в старости мышиный жеребчик.
Анна молча сунула ей соль, под видом нехватки которой был совершён визит, и выпроводила.
- Так почему Юрий? – спросила она, вернувшись.
- Отродясь Юрием был, - озадаченно ответил он. – Откуда этот Георгий
взялся?
- Ваша девушка вас так называла. «Ах, Георгий, хочу это. Нет, то! Ну что ты жеманишься, ну поцелуй меня».
Юрий вздохнул. Эх, Наташка, не студентов запугала, а Анну… Он взял Анну за руку и всё рассказал…
Взял её за руку… Взял её за руку…
Неужели бывает так прекрасно? Всю жизнь прожить – и не знать? И он… ещё что-то может?
Она сладко бормотала, обнимая его. Какая у неё гладкая кожа! Какая юная… И ветерок так шевелит её кудри… Ветерок?! - Он поднял голову: над ними качались ветви Яблони.
- Нет! Это неправда! – Юрий скатился с неё и отвернулся. Желание исчезло, руки тряслись… Явь вернулась.
- Прости, - сказал он. – Не рассчитал сил.
Он начал одеваться: методично, обстоятельно. Зашнуровал ботинки, поцеловал её в лоб и ушёл.
По пути домой зашёл к Ивану-духовидцу, тот оказался молодым парнем.
- Дорофей? – удивился он. – Я такого не знаю.
Тогда Юрий сел в машину, погрузил Золотко и Царь-Цвет и уехал в Москву.
Всё – неправда.
Золотко бился о стекло и стонал. Юрий вернулся с полдороги и отдал ей петуха и цветок, оставил адрес.
Всё. Пусть покажет время, что с ним было этим летом…
Сердце выскакивало из груди. Остановился на ночёвку. Не впервой, поспит и в машине.
Что гадать? – Болен, очевидно. На рассвете поедет в Москву. В реальность…
Юрий спал, откинув сиденье. На полу у педали сцепления одиноко примостился золотой шарик.
ПОСМОТРИ ИЗДАЛЕКА
21. Анна, 7-8 августа.
Анна заледенела. Она допустила ошибку, расслабилась с Гео… Юрием, позволила открыть ту старую шкатулку ожидания, затянуть себя в её гнетущую пустоту… Ах, молодильные яблочки! Ламмас дорого обошёлся этой - реальной, стареющей женщине.
И самой больно, и Царя спугнула… Боль Анне привычна. Нужно закрыть память - и всё. Не было. Ни прошлого, ни настоящего… Не было. В будущем есть роль, есть радости, есть обязанности – у неё. А он испугался. Чего? Молодости?
Разве ложью были в Сиянии их молодые тела? Он убежал из Сияния в Явь, чтобы отказаться от будущего, которое счёл прошлым. Ах… Юрий. Потерял роль. Отдал Царь-Цвет и Охранника, а увёз – своего Воструху. Так спешил, что Анна растерялась, не успела сказать ему, как это опасно.
Теперь она – Царица Тьмы и Мать Света. А куда денешься? Стрелочки осиротели. Петенька загрустил. Царь-Цвет одеревенел и больше не сияет: амариллис отсушил листья и ушёл в луковицу с кожурой, твёрдой, словно скорлупа кокосового ореха… Стоит у неё на окошке криница, лежит под ней бронзовый жёлудь, а сторожат их Савераска с Петенькой. Хорошо, что сдружились, их теперь двое. Только Анна одна. Как всегда.
- Укатил жеребчик? – ехидничает неугомонная Фёкла.
Юрий очень уж её интересует – и кто он, и где он… Любопытна! Москвич и всё. А кто? – Пенсионер. А почему уехал? – Заболел. Отстань, банный лист… И всё же Фёкла как-то поддерживает Аннин дух. Опять варенье принесла: мол, Анне Холодной на День Ангела…
Погода на именины Анны выдалась отличная, яркий тёплый денёк. Значит, Анна-Зимоуказательница предсказывает, что зима будет холодной и рябины будет видимо-невидимо.
Анна поздравила себя чаем с Фёклиным вареньем, Петеньку побаловала ореховым маслом, что было ей не по карману, а Савераска всем разносолам предпочёл свой обычный белый сухарик. Потом она перебирала архивы «друзей по переписке» - в былые дни ей много писали. Переписка длилась годами и вдруг увяла… Двоих она «проводила» с зоны: оттуда они ей писали, а вышли – замолчали: свобода! Вот красивая открытка, расписанная вручную – писк моды у заключённых. Сколько времени потрачено на эту роспись? Анна открыла жёсткую картонку - открытка запела… Боже, сколько лет прошло, а она всё поёт, поздравляя Анну с давно прошедшими именинами… Спасибо, Сергей! Жив ли? Свободен ли? Счастлив?
Вечером зашла угрюмая Нина с молоком – тоже в честь именин. Зачем же так дарить? Подарок в горло не полезет. Зайти отказалась – гости её ждут. Гостей не видно, но дед Филимон сидит на завалинке и пристально разглядывает Анну. Чем ему-то она не по нраву? Что-то разлюбили её мужчины всех возрастов – и сын забыл, и дед Филимон хмурится, и Юрий сбежал. И Бор опять исчез вместе с Филином. А Иван куда-то уехал на пару дней. Ему-то откуда знать про её именины?
Анна унесла молоко в дом и достала кружку. Савераска тотчас забрался по скатерти на стол и начал бегать вокруг банки, стуча хвостом. Заволновался и Петенька.
- Молока хотите? – Анна налила Петеньке в миску, мыши в розетку, а себе – в большую жёлтую фаянсовую кружку: Савераска кинулся к ней, стуча зубками. Анна подхватила недовольную мышь и спустила на пол, ткнув носом в розетку:
- Вот твоё! Кружка – для меня. – Обернулась на шорох и ахнула: Петька тянул клювом скатерть, кружка сползала к краю. Анна подняла было руку, но кружка вдруг подпрыгнула и по дуге упала на пол, выплеснув молоко. Петька отпустил скатерть, недовольно встряхнулся и ушёл, оставляя цепочку мокрых следов на полу.
- Разбаловались! Продукты портите, - укоризненно сказала Анна, поднимая с пола невредимую кружку. – Мне молока совсем не досталось. – И она вылила в кружку остатки из банки – так, попробовать. Молоко пахло петрушкой. Нина что, скармливает бедной Малинке все огородные остатки? Так ведь корова и заболеть может…
Анна вытерла пол, потом прилегла было почитать, но быстро устала и уснула. Когда стемнело, в дом зашла Фёкла.
Царь уехал. Теперь ясно, что этот Юрий и есть Царь: с его отъездом Царь-Цвет совсем завял, а в тот раз, когда она заходила за солью, спрятанная в кармане бутылочка с настоем золы нагрелась и вскипела, выбив пробку и намочив Фёкле юбку. Еле ноги унесла, чтобы не опозориться…
Москвич он. Это, конечно, даёт Фёкле направление, но выверить надо через Царь-Цвет: настой так далеко не сработает. Мало ли, что он сказал Анне – та, глупая, ему верит. Женщинам с венцом безбрачия мужчины правды не говорят: сбежал к другой, небось, тот ещё кобелина этот Царь, даром, что соки уж повысохли… Где это видано, чтобы соединились Свет и Тьма? Но Фёкле Царь нужен – Силу брать для Служения, для Тьмы, для её несчастной Царицы. Может, удастся у Цветка отколупнуть листочек, тогда ей будет легче Царя вычислить…
Фёкла шла на цыпочках, надеясь уйти незамеченной. Она уже наощупь добралась до подоконника, когда раздался громкий треск перьев. Проклятая птица хлопала крыльями и больно клевала Фёклу в ногу. Ну всё не слава Богу!
Фёкла не стала отгонять петуха – потерпит, сейчас главное – оторвать листок. Она протянула руку к цветку и почувствовала прикосновение юбки к ноге – по подолу карабкалась мышь. - У, вражина! – Фёкла стряхнула мышь, не дав ей укусить, и схватилась за луковицу.
Да что же это? Словно камень – ни чешуйки не оторвать! Придётся всю уносить… Царица разволнуется. Ничего, к утру Фёкла всё вернет, и никто ничего не заметит.
Золотко шумел, стучала криницей Фёкла – Анна спала. Фёкла уже вскопала пальцами мягкую землю, приготовилась выдернуть луковицу, и петух презрел все сроки: громко и суматошно заорал в ночи.
Фёкла отпрыгнула от горшка, стряхивая с рук землю, Анна вскочила, уронив с себя мышь: Савераска в отчаянии поддержал Золотка, кинувшись ей в лицо. Слепыми спросонья глазами Анна всматривалась в темноту, сердце колотилось.
- Кто там? – испуганно спросила она, шагнула к окну, вскрикнула и согнулась: резкая боль пронзила живот, мелко задрожали мышцы, что-то словно лопнуло внутри - и мокрые струи потекли по ногам.
- Не бойся, Аннушка, это Фёкла, - дрожащим голосом ответила старуха. – Ты так кричала во сне, что у меня слышно, вот и прибежала. Что привиделось?
- Включи свет! Скорее. – Анна должна видеть, что случилось. Фёкла щелкнула выключателем, ахнула и кинулась за тазом в кухню: под ногами Анны быстро расплывалась лужа алой крови.
Анна стояла в тазу. Фёкла лихорадочно вытаскивала из холодильника банки солений, приматывала их к животу женщины, искала чистые тряпки. Побледневшую Анну тряс озноб.
- Климакс начинается, матушка, да как плохо начинается, - бормотала Фёкла. – Сейчас сбегаю, крапивки с тысячелистником принесу. Ты лежи, банки не сымай.
- Ххолодно… - стучала зубами Анна.
- Зато кровь удержишь. Эвон, сколько налила. Крови надо в тебе быть, а
не в тазу! Лежи, мёрзни. Я сейчас.
Золотко взлетел на кровать, прижался боком, грел озябшую Анну и беспокойно заглядывал ей в глаза. Савераска сидел на подушке, испуганно выкатив чёрные глазки. Анна тряслась. Волны резкой боли всплывали где-то в крестце, бежали вверх, и тело ходило ходуном, сотрясаясь судорогами.
- Ммолодильное яблочко! – прокаркала она петуху. – Оммолодилась! Климакс начался! – Она повернулась на бок.
Фёкла уже гремела чайником, заваривала травы, бормотала заговорные слова. Петька прижался к спине Анны, ошпарил её, как кипятком, своим жарким телом – помогло, судороги утихли.
- Пей, матушка. Всем помогает – отчего тебе не поможет? – Фёкла поила Анну травяным настоем. Испуганная Анна покорно глотала отвар. Мышь заволновалась, забегала по подушке.
- Кыш! – Фёкла сердито скинула Савераску на пол. – Тебя тут не хватало! Сиди в норе. Нынче играть с тобой некому.
Живот Анны потерял чувствительность и окаменел под грузом ледяных банок. Фёкла сняла банки, насыпала кубиков льда в металлическую флягу и положила взамен. Анна, как ни странно, пригрелась и начала засыпать.
Старуха унесла таз в кухню, нашла пустую бутылочку из-под кетчупа и аккуратно наполнила её кровью Царицы. – Пригодится, - подумала она и спрятала бутылочку под кофту. Затем вымыла пол, вынесла таз в выгребную яму и тщательно отмыла: ни кровиночки Царицы никому не достанется. Всю воду – в выгреб.
Анна спала. Щеки порозовели, стали наливаться, молодеть…
- Конечно. Заговорная трава, да с золой от огня Царь-Цвета. Свет – всему голова. Подымется, - прошептала Фёкла и ушла домой спать – Анна не проснётся до утра.
Было уже три утра. Ночь близилась к концу. Деревня спала, утихли даже неугомонные дачники – нигде ни огонька. Тишина, лишь слабый шелест листвы. И что-то… Какое-то нутряное давление, будто непроницаемый купол накрыл низменность. Бегущие в вышине тучки шарахнулись в сторону, обтекая невидимую преграду, а та дышала в ритме спящего человека, собиралась линзой над деревней; и всё призрачнее небо, и всё ближе Космос… Вдох-выдох. И снова: вдох-выдох.
Пират выполз из норы под крыльцом, преодолел тоннель из шиповника, сторонясь колючих веток, и ушёл за дом. Теперь его место было там – у туалета, скрытого малиной. Пират дрожал и поскуливал, чувствуя опасность, но что-то гнало его сюда, безжалостно ломая собачий инстинкт. Пират покружился на тропе, пытаясь сбежать, дважды сумел добраться до угла дома – но ноги переставали слушаться и вели его обратно: тут его пост, и он ничего не может с этим поделать.
Коза Ивана Николаевича билась в загоне и громко мекала, не давая спать хозяевам. Лёжа без сна в супружеской постели, те впервые пришли к согласию, что старую козу пора резать – от неё ни козлят, ни молока, одно беспокойство.
Плохо спал в мансарде Филимон – ему снилось, как Витька с Женькой забираются в открытое окно и грозит ему тощим пальцем соперница Фёкла, что помешала нынче его задумкам.
Серёжку обступили черти, издевательски подпрыгивали и мчались чёрной цепочкой по бордюру обоев, перескакивая через пухлые обойные розы. Розы кривлялись и высовывали языки: то ли чертям, то ли ему, то ли всем сразу. Розы были даже страшнее: они в комнате всегда. Он плакал от одиночества, мечтая о том дне, когда вернутся к нему пропавшие собутыльники.
Далеко за деревней, за лесным перекрёстком, где Фёкла обычно готовила лекарства, за обмелевшим ручьём и холмом, покрытым нежным берёзовым подростом, в глубине берёзовой рощи мелькали желтые огни: старое кладбище праздновало никому не ведомую победу, истекали огнями осыпавшиеся могилы… Теперь тесный лаз в Явь, Колькин дом, был не нужен. Призраки рвались в мир, обрастая чуждой Земле плотью: в эту ночь падали звёзды, и атмосферу земли пронизывали потоки космического излучения. Не спали астрофизики, чьи ожидания, наконец, сбылись – Земля окончательно вошла в неизвестный ранее сектор Космоса с повышенной плотностью вещества. В умах зрели кандидатские и докторские диссертации…
Скрипели и кашляли радиоприёмники, пугались грядущей грозы страдавшие бессонницей радиослушатели. Грозы не было. Гроза только собиралась на границе Яви и Свечения. Её срок еще не пришёл…
Только линза, что накрыла деревню, резонируя с кровью Царицы, собирала в фокус поток чуждого вещества и открывала Путь Мёртвых.
22. Наташка, 1-8 августа.
Отец два года присылал ей приглашения, а она никак не могла выбраться. В этом году обиделся и не прислал, так что приехала Наталья не с частным визитом, а как представитель своей фирмы. О её жизни отец ничего не знал… и теперь вряд ли узнает. Как она может рассказать ему, что едва ей стоило усыновить Чена, как Вилли начал ей изменять? Отец и про Чена-то ещё не знает, а уж её проблемы… Она не свободна. Она не уверена в будущем. Её «опора и надёжа» в любой момент может оказаться болотной кочкой и уйти в трясину из-под её ног, оставив одинокую эмигрантку с ребёнком. Конечно, развод даст им средства к существованию… Но сохранит ли она Чена в этом случае?
Она-то, дура, убеждала отца, что всё у них хорошо, что она счастлива в этом браке – не то, что в первом, за тем ненавидимым отцом диск-жокеем, который как жил, так и закончил жизнь - перебрал дозу. Тот жокей убил двоих – себя и её, пожертвовавшую здоровьем, чтобы не родить урода: поздний аборт обрёк её на бесплодие.
- Дура ты! – сказала подруга Машка, разделившая с ней авантюрный поиск мужа в Австралии и получившая своего «Вилли». – Зачем, ты думаешь, им нужны русские бабы? У них рожать некому, под этой их озоновой дырой. Им наследники нужны.
Сама Машка уже ждала второго сына и вполне благоденствовала. А у Натальи случился выкидыш, и ей сказали, что она никогда не сможет выносить ребёнка… Там сказали. В чужой стране. Когда пути назад уже не было.
Наташка мечтала жить как мать: домохозяйкой за спиной богатого мужа. Работать для души. Переводить хорошие романы на русский, самой их выбирать, плюнув на конъюнктуру. Не доходная, а любимая работа дома, без начальников и обязаловки, без ужасавших в её русском прошлом переводов, где главным юмором считались переборы анальной тематики, главным сюжетом – бои местного значения, изредка прерывающиеся извращенными любовными толчками. Она умирала от «гнилых зубов гор», постоянно разлагающихся растений, монстров и красоток в кустах… Она мечтала о свободе. Мечта…
Вилли мечтал вместе с ней, радовался и, наверное, любил. Не могла же Наталья проглядеть в нём отсутствие чувств? Но любил жену и мать его будущих детей. А она – не смогла родить.
Он, узнав, погладил её по голове и почти не изменился, только погрустнел. Наталья страдала: Машка уверила её, что наследник мужчине необходим, а уж ей самой… Неудавшаяся мать рыдала и пила транквилизаторы. А время утекало. Усыновление придумала сама Наталья, перевернула всю русскую общину, нашла ходы и добыла двухлетнего раскосого мальчонку. Никакого криминала! Сироту.
Вилли подписал бумаги, оплатил все расходы… и загрустил ещё больше.
- Как вы назвали мальчика? – спросила её въедливая Машка.
- Как так – назвали? – растерялась Наталья. – У него уже есть имя.
- Вилли не поменял ему имени? – ужаснулась Машка. – Никаких
Альфредов, Зигмундов, Рудольфов? И не заикался?
Вилли не заикался. Менять имя не предлагал – Чен и Чен.
- Неужели ты думаешь, что он его принял? – возмутилась подруга. – Не может быть у немца детей с таким именем. Не может, и всё. Как он его называет?
Вилли никак его не называл. Он его замечал лишь тогда, когда малыш сам к нему подходил: тогда гладил его по головке и уходил, чтобы не сказать лишнего слова… Стал позже приходить и часто не ночевал: дела. Коротко и ясно. Дела.
Наталья встряхнулась и бросилась в Общину. Машка там уже процветала тайком от мужа, ухитрялась лавировать среди весьма сложных течений в этой сборной солянке русаков. И, о чудо, Наталье помогли с работой, сосватали ей маленькую фирму. Но туда нужно было вложить немалую сумму, чтобы она получила финансовую самостоятельность, а не просто в ней служила.
Вилли не возражал – только поднял бровь. И не предложил помощи, зато стал пропадать где-то неделями.
Тогда Наташка выпросила у него денег на визит к отцу, пристроила Чена к Марье Филипповне и кинулась за деньгами в Москву. Она должна быть независимой! Она сама построит свою жизнь с Ченом. С Вилли, или без него – решать мужу. Она почему-то ещё любила этого сушёного немчуру и продолжала мечтать…
Отца в Москве не оказалось. Наташка съездила на дачу, попрощалась с ней, поплакала над воспоминаниями детства - и начала готовить документы на продажу, наняв продувного маклера.
Тот пил у неё чай, когда в двери повернулся ключ и вошёл отец: похудевший, хмурый, несчастный.
Да! Ей позарез нужна фирма. Встанет на ноги и заберёт отца – он уже совсем старик, зря ушёл в отставку. Бездействие ему вредно. Она его заберёт, и всё! На него больно смотреть. И её время уходит – кончается виза, продажу нужно ускорить. Слава богу, не пришлось разыскивать отца по всем деревням за озером Неро: адреса он ей не дал. Зато приехал вовремя, к чаю с маклером.
Она кинулась ему на шею.
- Это мой отец, - обернулась она к маклеру. – А это Валера. Он поможет нам с тобой продать дачу.
Отец посмотрел исподлобья.
- Сжигаешь все мосты? А я что – свадебный генерал? - Он сел и вынул очки. – Где подписывать? - деловым тоном спросил он маклера. Тот обрадовался.
- Вот видишь, - сказал он Наталье, - отец у тебя золотой. А ты всё волновалась, - и повернулся к Юрию. – Нам с вами пару дней поездить придётся – не все бумаги без вас дадут. Ну, и подписи, конечно. И согласие на перевод денег в банк.
- И куда же мы денем такую уйму денег? – прищурился Юрий.
- Папочка! – Наталья не хотела говорить в присутствии маклера. – Это
потом. Сначала давай её продадим.
Валерий почувствовал напряжение и стал прощаться до завтра. Завтра
забег на длинную дистанцию: получение бумажек.
Юрий закрыл за ним дверь и сунул в зубы сигарету. Подумал, вынул, потушил - и ушёл в душ.
- Хоть по голове не погладил, - подумала Наташка. – А то почти как
Вилли.
- Дерьмо ты, Наташка, - сказал он, выйдя из душа. – Паразитка. В мать
пошла. Доехать до отца не собралась, а денег урвать – ты тут как тут. А если бы я не приехал?
- Разыскала бы, - очаровательно улыбнулась Наташка, готовясь к бою. – Деньги нужны. Бизнес горит.
- Ах, бизнес? Вилли разорился? – восхитился Юрий.
- Вилли в порядке. Новый бизнес, мой.
- Ну да. Тебе не хватает. Ты у нас с потребностями. Что же, давай,
развивай бизнес. Главное, карманов под юбку нашей побольше – а то твоей банки не хватит на весь доход. Или лопнет она невзначай, банка эта. Где ещё дачу возьмёшь? Квартиру продашь? Валера твой сейчас моих подписей накопирует – ждать не понадобится.
- Ты ничего не понял, папа, - беспомощно ответила Наташка. – Ничего не понял. Не нужна мне квартира. Дача… Она ведь тебе не нужна, правда же? А мне деньги нужны. – Глаза Наташки потемнели, обернулись в себя. Такие слепые глаза обиженной Наташки…
- Чёрт с тобой. Жри, дщерь. Может, и вправду, бизнес важнее, чем какие-то там отцы. – Юрий бросил печенье, отодвинул только что налитый чай и ушёл к себе – спать.
Она бродила по квартире до вечера, легла поздно – и не спала. Плохо получилось. Отец обиделся. Рассказать ему всё это идиотство? Нет, она не способна. Получится вроде несчастненькой… А она не несчастна! Она просто… неустойчива. Но у неё есть Чен. Может быть, есть Вилли. И она хочет, честное слово, хочет забрать отца.
Да ещё если продать квартиру и дом его дурацкий в деревне, он у неё с приданым будет. Тогда отец с его гордыней не будет считать себя приживалкой – жильё-то она обеспечит. И они будут жить счастливо. Только немного потерпеть, пока она не встанет на ноги… Отец будет гулять с Ченом и учить его гладить по головке неугодных женщин… И никакого Вилли не понадобится.
Наташка вертелась в кровати. Отвыкла. Всё уже стало чужим. Свет фонаря в глаза бьёт, как в детстве. Она любила этот фонарь, часто лежала и смотрела, как ветки тополя заслоняют свет и тени бегут по потолку… А сейчас он её раздражает, не даёт уснуть.
Отец застонал. Новости! Отец спит, как мышка – не храпит и не стонет. Заболел? Опять стонет… Ему плохо?
Наталья вдела ноги в шлёпанцы и тихо подошла к его двери. Снова! Нужно входить. Стучало в висках и что-то делалось со зрением: тени предметов расплывались. Наверное, слишком резко вскочила, стареет.
Она приоткрыла дверь, заглянула и вздрогнула. Над головой отца светился маленький золотой шарик. Отец… лежал на спине, катал голову по подушке и глухо, мучительно, жалобно охал.
Наталья кинулась к кровати и застыла, не добежав: за откинутым углом одеяла к тёмной от загара шее отца прильнул зелёный огонёк. Он пульсировал, то угасая, то вспыхивая, вокруг него начало собираться едко-изумрудное облако светящегося газа.
Боже мой! Это не фильм ужасов, это обычная спальня, здесь спит ее прозаический отец… Может быть, она видит сон?
Изумрудный туман собрался в фигуру женщины, прильнувшей ртом к шее отца. Вампир! – Наташка подбежала к кровати, пытаясь отшвырнуть туманную фигуру, но рука прошла сквозь чудовище и она упала на грудь отца. Тот не пошевелился - только застонал; шарик над его головой угас, облако оторвалось от шеи отца, собралось в зелёный яркий огонь и исчезло. Прогнала! Наташка его прогнала.
Отец затих и повернулся на бок. Наталья вцепилась в свои всклокоченные волосы, по старой детской привычке дёрнула, но боль ничего не изменила: она не проснулась – она осталась стоять у кровати отца… Сон во сне? Оставлять отца ни в коем случае нельзя – сон это или нет, повторения ужаса она не позволит.
Наташка провела ночь у постели отца, свернувшись в кресле и прикрыв ноги шкурой с пола – даже за одеждой отлучиться она не рискнула. Он проснулся рано, удивлённо оглядел дочь, нырнул в душ. Вышел свежий, бритый и благоухающий, но глаза запали и снова окружены тёмными очками. Он уже выпил боярышник – теперь он о нём не забывал, сердце болело постоянно. Продаст дачу, отправит дочь – и в госпиталь.
- Всё правда! – ахнула Наташка, открыв глаза.
- Что? – удивился Юрий.
- Вампир! Она сосала твою кровь! Покажи шею.
Юрий отпрянул.
- С ума сошла на почве бизнеса? Что глупости несёшь? Что ты делала в
моей спальне? Что ты принимаешь на ночь? Дрянь какую-нибудь? Транквилизаторы?
- Стерегла тебя от вампира, - устало сказала Наташка. – Она сосала твою кровь, а потом шарик погас и она исчезла. И она была прозрачной. И я ничего не принимаю на ночь – просто не сплю.
- Шарик? – нахмурился Юрий. Был у него шарик! Повод к размышлениям.
- Золотой. Маленький. Над твоей головой. Покажи шею!
На шее был синяк, бугрившийся под кожей.
- А, это обычно! – махнул рукой Юрий. – Это часто бывает. Даже режусь
из-за них при бритье.
- Вампир! – злобно заорала Наташка. – Что тут с тобой сделали? У
твоего вампира волосы волнистые. Старенькая, худенькая. Голая!
- Глаза какие? – Не хотел Юрий этого знать. Ох, не хотел…
- Прозрачные глаза. И сама прозрачная. Зелёная… как скамейка садовая,
самого мерзкого цвета!
- Не бери в голову, - Юрий с облегчением погладил Наташку по голове, она передёрнулась. – Это у тебя от расстроенных чувств. Вот я лягу в госпиталь, и все эти гадости сразу пройдут. И вообще – есть пошли, а то скоро твой уголовник заявится.
Опоздали – раздался звонок в дверь, пришёл пышущий энтузиазмом Валерий. Уехали без завтрака.
23. Анна, 8 августа.
Под утро Анна проснулась: её клевал в плечо Филин. Она никак не могла открыть глаз:
- Отстань!
- Соберись, Царица, - Филин исчез, над ней наклонился Бор. – Соберись
и вставай. Посмотри на Савераску.
Анна вскочила и охнула от тупой боли внизу живота. Фляга с растаявшим льдом скатилась на пол. На полу лежал Савераска, дёргал лапками и выгибал спинку. Анна схватила мышь.
- Что делать? – Она уже проснулась: умирает Охранник!
- Его положи. Пусть лежит. Сама в кухню иди, к тазу.
Анна побежала в кухню.
- Теперь два пальца в рот. Блевать будем.
Анна отшатнулась.
- Травленая ты, - пояснил Бор. – Не можешь сразу, пей воду. И блюй! До
победы!
- А Савераска-то причём?
- Потом разговоры разговаривай. Или хочешь, чтобы он издох?
- Отвернись. Вообще иди к нему. Стыдно. – Анна наклонилась над
тазом.
- Верно, девица. Я по нему и увижу твою победу.
Чуть ли не час спустя на очередную мольбу Анны: - Ну, как он? – Бор ответил: - Хватит.
Бледная до синевы Анна подошла к постели, схватила простыню и убежала: кровотечение вновь началось.
- Этого не трусь, девица. Очень уж юный гем у тебя здесь. Пройдёт. Лекаря бы тебе, а не шептунью.
Анна упала в кровать, прижимая к животу банку с помидорами.
- Юный! Сказал, тоже. У меня климакс.
- Слово какое… красивое. Нет у тебя этого слова. Сейчас стареть не
след – Волк пришёл, и у меня времени на тебя совсем не осталось.
- Чем травлена? Кем?
- Это уж сама. Не стережёшься. Двумя травлена, двумя – и по Свету, и
по Тьме. А кто и как – разберись. Лекаря бы надо - посмотреть, ваши белые такие, красивые… облатки-таблетки-капсулы, фу, дрянь… назначить.
- Да у меня крапива есть. И помидоры.
- Смотри. Стерегись. Сама лечись, либо к лекарю иди. Ох, девица! Следи
за Охранниками: гляди, Золотко-то тоже обмяк.
Анна повернулась к Петеньке, тот слабо закурлыкал… Пока втроём с Савераской миловались, Бор исчез.
Спать легли тоже втроём: мышь у шеи, Петенька – в ногах, словно кошка. В Свечении оба были тусклыми.
- Не стереглась, - посетовала Анна словами Бора. – Думала ли, что вместе со мной и они болеть будут? Теперь… постережёмся.
Во рту стоял привкус петрушки.
Час спустя забарабанила в окно Фёкла: Анна заперлась на все замки.
- Что пила-ела вчера? – пристала к ней старуха. – Чужое что-нибудь?
- Молоко Нина принесла. И твоё варенье.
- Варенье не в счёт. Не бери у Нинки ничего – наговорное молоко. С ней
Филимон корифанится. Так и помереть недолго.
- Не буду, - согласилась Анна.
- Я тебе отвар принесла. Выпей, пошепчу.
- Да я уж выпила своего, куда же ещё? Спасибо за помощь, мне теперь
гораздо лучше.
- Тогда оставлю, днём попьёшь.
Анна проводила Фёклу. Попьёт, как же! Взяла отвар и поднесла к Царь-
Цвету. Тот ожил, вспыхнул Савой-травой, отвар задымился.
- Ох, Фёкла! – расстроилась Анна. – Ты-то как научилась травить по Свету? Вроде бы ты моя, Тьмы?
Золотко с Савераской играли в прятки: Золотко искал, мышь прятался. Анна подсказывала невнимательному петуху, и все были счастливы, только… Юрий где-то далеко. Тянет сердце.
Позже Анна дала Охранникам в блюдечках отвар крапивы и томатный сок. Не столько пили, сколько топтались и разнесли сок по полу - пришлось мыть… И – вместе в кровать. Выздоравливать. Спать…
Из криницы осторожно выглядывали мохнатые колокольцы Сон-травы.
- Нет у тебя этого слова, - сказал ей Бор во сне. – Очень уж юный гем
у тебя здесь.
- Какого возраста бывают гемы? – спросила Анна. - Юные, дети,
старики?
- В миру закрытые – дети, открытые – юные, заилённые – старики.
- А в Вырии?
- Гем – чертёж. Стоит ли хранить кусочек чертежа или чертёж
поломанной машины? Нету там детей и стариков. Яблочко – это чертёж здорового, полностью развитого человека.
- А как же умершие дети?
Анна увидела размытую бабочку, летящую к границе. Она ударилась,
словно о стену, вспыхнула, обгорела до чёткой фигуры – и вернулась в мир.
- Опять призраки? – ужаснулась Анна.
- Новые дети. Они получают тела сразу, не скитаются.
- А остальные? Ждут следующего дня?
- Яблоня – и есть Яблоня. Видела, небось, как теряет яблочки волнами.
Последыши – самые яркие и здоровые. Мелкие и не очень совершенные осыпаются и возвращаются в мир: гем учить.
- Получается, если хочешь жить, нужно быть несовершенным?
- Здравствуй, Царица. Тьма бездумная моя. Сама-то какие яблочки в
короне носишь? Кривобокие? А яблочкам разве приятно собственное убожество? Совершенным дан новый час, новый мир, новый опыт. Возможно, они чуть-чуть счастливее, чем в предыдущем часе, вот и всё. Там, у них, своя яблоня. Там они все вначале кривобокие… Спи. Ещё поговорим.
Анна проснулась, сохранив в памяти всё, что решила во сне. Вынула из коробки свой венец – он даже не завял. Она встала перед зеркалом и надела венец. Всё верно! В Яви она стареет, в Свечении – вообще ёж, а в венце – девица в соку, лет двадцати восьми-тридцати, отнюдь не юница. Ну да, тем ещё расти нужно…
Она протянула руку, коснулась отражения – и увидела в зазеркалье себя реальную: бледную, слабую, в халатике и шлёпанцах. Там, в зеркале, за её спиной сидела мышь и бродил Петенька, а здесь… Она повернулась. Краем глаза увидела мужскую фигуру, расплывшуюся в огненного конька, и женскую, ставшую огненной птицей – без гребешка, гладкоголовой и златоокой. Почти Петенька. Почти.
Сказка. Она опустила взгляд на руки – юные, нежные, гладкие, ещё не огрубевшие от работы и не иссушенные возрастом…
- Кто ты? – спросила она у Савераски. Тот притёк к ней, прижался. – Конёк мой, ты кто? Почему не показал лица?
Савераска засмущался и спрятался за её спину. Анна наклонилась к Петеньке.
- А ты кто? – Но птица наклонила голову и подставила шейку.
- Бессловесные мои! Заколдованные мои принц и принцесса! Вас ещё
расколдовывать нужно?
Защёлкал клювом Филин. Бор подбоченился в углу.
- Сказочки! Не все сказочки к хорошему приведут. Охранники выше, чем то, до чего ты их расколдуешь. Их путь они без тебя пройдут: своих шишек-синяков набьют, свои яблочки заслужат. Они тебе не оборотни. Они и есть: петух и мышь. А человеками ещё будут. Да получше, да почище, да посчастливей. Кривые бока выправят, соком нальются… Не ты их создала, не тебе их спасать. Выдумала! Расколдовывать. Гордыня! Стыдно.
Анна поникла. Она было подумала… Тогда, на Яблоне, не она ли была Петенькой? Может, Савераска тоже… Юрий?
- Тепло, да не очень, - проскрипел Бор. – Не ты, твоя любовь нашла место в птице. Вы связаны, это так. Будешь желать любви – пригасишь, ослабишь петуха. Любить сама будешь – усилишь. Себя немного ослабишь – он не Воструха, свои силы имеет, но и с ним мера нужна. А Савераска… Он посложнее будет. И от тебя никак не зависит.
- Тогда почему он заболел, когда я отравилась?
- Потому, что ты стала его Вострухой, получила доступ к Силе Царя, и
выпила немало.
- У Юрия? – расстроилась Анна.
- Именно. Ты сейчас всех лечила: себя и Золотка от тёмного
заговора, а Царя с Савераской – от светлого.
Сказал – и ухнул Филин. Где-то на крыше… Днём? Соседи взвоют!
- Так Фёкла напала не на меня, а на Юрия? – думала Анна, баюкая мышь. – Она лечила меня за счёт сил Царя? Господи! Она лечит не только меня!
- Бор! – закричала она. – Что делать, Бор?
Тишина. Анна вылезла из постели, подошла к окну, взяла жёлудь.
Тяжёлый плод нагрелся в руке, вдруг резко похолодел и покрылся каплями влаги. Боли прошли. – Спасибо, духи! – сказала она, прогнулась, попрыгала на коврике, протанцевала к двери… не болит. Можно успеть в райцентр: Юрий в опасности.
24. Юрий, 8-9 августа.
- Папа! Тебя! – раздался раздражённый голос Наташки. – Ты, я смотрю, времени не терял. Какая-то Анна.
- Зачем трубку хватаешь? – озлился Юрий. – Тебе уж сюда вряд ли позвонят. Положи трубку, я взял. – Юрий спустил ноги с дивана, пытаясь собраться. Голова как чугун, никакой боярышник не берёт. Валера его совсем доконал.
- Как я себя чувствую? Нормально, - донеслось до любопытной дочери, прильнувшей к двери. – Какое нападение? Фёкла? Бред. Извини, бред. Прости, что я бросил его на тебя. Подумай, что я здесь с ним буду делать? От чего ему меня охранять? Глупости. А это – тем более. Из меня плохой садовод. Ты сама здорова? Нет. Пока у меня дела. Может, в сентябре. Да. Будь здорова.
Отец затих. Наташка заглянула в щёлочку двери: спит. Бледный и усталый.
Она завела будильник и тоже легла. Ночью она будет сторожить отца. Тот и не заметит – совсем плохой.
От чего хочет его охранять эта Анна? Причём тут садовод? Анна уже положила глаз на дачу? Обойдётся. Дача продана. Вот так.
А кого отец бросил? - Наташка в ужасе села на постели. - Неужели родил ребёнка? Наследника?..
А как же она, дочь? Она заплакала впервые за этот год – заскулила по-бабьи, уткнув лицо в подушку: одна… совсем одна.
- Она из Безопасности! – захлёбывалась новостями телефонистка. – Здравствуйте, говорит, генерал! А потом что-то про нападение. Не слышали, у нас ЧП не было? Кто-то там на кого-то напал. У неё в подчинении двоих ранили, представляете? Петю и Савраса. Тоже клички, конечно. Саврас! Таких имён теперь нет. А третий – вообще Цветок. Ну и кличка! Красавчик, небось. Она хотела одного в Москву услать, но генерал отказал. И сюда ехать не хочет. «Плохой садовод», - черноглазая телефонистка захихикала. – Значит, не желает работать на периферии.
- Заткнулась бы ты, Надька! – прошипела старшая собеседница. – Лучше скажи, что отошла в туалет. И хватит трепаться, потом не отмажешься.
Надька растерялась, побледнела, увяла.
- Молчу. Ой, Галя! Извини.
Юрий лежал на диване и притворялся спящим. О чём говорить? Он не знал, что сказать дочери, чтобы не взорваться: любая тема вела либо к Вале, либо к даче, либо к Анне. Лезет не в своё дело. Бросила отца, теперь ревнует, как тривиальная кошка. Когда-то ему казалось, что Наташка – друг.
Как-то не оказалось у него друзей: пост отпугивал. А старые… уплыли от него по волнам спирта. Портил он им компанию, не мог скрыть брезгливости. Они себя со стороны не видели: все сливались в агрессивно-родственный шар… Они не слышали себя, своих бессмысленных многословных речей и тостов, своих песен из репертуара любимой певички Лениной, сменившей прежних, потрепавших фамилии всех русских атаманов. А вот она – Ленина. Чем Ленин не атаман?
И попала. Забыли казацких забулдыг, вспомнили маленького большого революционера…
А пела то же – белиберду для хмельных мужчин, кои подпевали, утирая скупую слезу, сводили-разводили мосты, двумя берегами одной реки пытались разглядеть друг друга сквозь алкогольный туман, звонили ей из подворотни, а Она всё молчала о Любви… И Луна плыла, скалилась, венчала, освещала, плакала или усмехалась на снегу, на пляже, в троллейбусе…
Его друзья все любили свою Люсю. Первую свою Люсю - другие Люси, под б;льшими номерами, их своевременно обслуживали. Друзья гордились своими жёнами – гинекологами, терапевтами, депутатами и филологами. Потому, что те были всем нужны, а достались – им. Стерва, но своя.
Они удирали от жён на охоту, упивались вусмерть и трясли утробами в саунах среди рыжих, чёрных, белых и в перьях Люсь, визжащих во хмелю. Они носили трусы с пчёлками…
Он уснул и увидел сон. Теперешняя Анна, в своём халатике, отворяла дверь – оттуда вырывались клубы пара и мокрые голые телеса баб. Они, визжа, хватали Анну и тащили внутрь. Анна упиралась, но бабы были сильнее, и Анна только вскрикнула, вернее, коротко охнула перед тем, как закрылась дверь… А он сидел рядом, на веранде ресторана, и на тарелке Анны лежал кинжал, весь в крови. Кровь капала с кинжала на белую скатерть и расплывалась пятном.
К столу подходил Андрей с незнакомым монголом. Они уже видели кровь… А Юрий так и не встал, не спас Анну, он словно прирос к стулу, разглядывая этот жуткий кинжал.
- Анна! Анна! Ты не Люся? Нет? Ради бога, Анна, пусть ты не будешь
Люсей!
Отец плакал во сне. Нет, в эту ночь не было вампиров, но отец, бледный и истаявший, плакал во сне. Наташка не знала, как быть. Будить страшно: вдруг разозлится? Может, он переживает из-за новой семьи? Так пусть её с ними познакомит. Подумаешь, ребёнок! Боится не успеть вырастить? Наташкиных сил хватит и для двоих. Дочь-то зачем? Вот для этого – когда старые плачут.
Что за жена у него такая, Анна? Неприспособленная? Суёт ребёнка отцу, а он и так едва на ногах держится… Или хищница? Наташка ненавидела эту Анну.
Вампиров нет. Просто глюки от усталости и горя. Отца надо лечить, а она завтра улетает. Почему жизнь такая нелепая?
Наташка тихо вышла из комнаты отца: не было её здесь, всю ночь тихо проспала в своей кровати. Брезжил рассвет. Скоро зазвонит будильник.
Юрий проводил Наташку в аэропорт. Так и не помирились – не мог Юрий сдержать гнев. Эгоистка.
Он провожал глазами уходившую в переход дочь. Дочь… Тоненькую глупышку? – Нет, заматеревшую элегантную даму… Бизнес-леди. Копия матушки.
Юрий не стал ждать отлёта – вышел и уехал. Приедет она, как же. Как приезжала… Если только её фирма не лопнет.
Он полз по Москве, застревая в пробках, и смотрел на новостройки. И город чужой: Кощеево царство кривых углов, слепых окон, муравьиных куч жилых кварталов, нелепых вывесок и уродливых названий. В глазах всё выше поднималась пелена багрового тумана… Он доехал, развернулся у подъезда и снова выехал в город: благо, только по проспекту. В госпиталь.
25. Анна, 8-9 августа.
Анна долго бродила по райцентру в ожидании автобуса. И хорошо – успела справиться с эмоциями. Этот тупоголовый вояка лишён чувства самосохранения! Здорова ли она? Что он имел в виду? Спрашивал таким тоном, будто она свихнулась, а он навещал её в психушке… Бред и глупости. Всё, что Анна ему сказала, он полагает бредом и глупостями…
У него дела. Дочь приехала, есть на кого порычать. Это, разумеется, важнее его жизни, а тем более благополучия Цветка. Всучил свои обязанности Анне, а сам покровительственно справляется о здоровье.
Что было бы, если бы Анна тогда его дождалась? Снисходительная улыбочка? Или, может, дурное замужество… Ни секунды с этим узколобым воякой она бы не прожила. Реалист безмозглый. Его же высосут, он же венчан, он Царь, и Фёкла будет лечить больных, убивая его. И Савераску. И Царь-Цвет!
Кто там его выбирал? Что, не видели, что он не хочет этой роли?
Анна уже исходила быстрым шагом все улочки и пошла по второму кругу.
- Вон она! Видишь? – шептала Надька забежавшей подружке. У них кончилась смена, и они жевали бутерброды, сидя на подоконнике. Вокруг слонялся томный кот.
- Видишь, мечется? Генерал ею недоволен. Ой! Какой хорошенький! И к ней идёт. Гляди! Наверное, это Цветок, тот самый, кого не ранили.
- В проруби, что-ль, цветок? – захихикала Ленка.
- Сама дерьмо! – окрысилась Надежда. – А кличка у него красивая.
- Духовидец он. Иван-духовидец. Москвич. Так что – врёшь ты всё. -
Ленка скомкала жирную бумажку и кинула её в кота. Тот порскнул через улицу.
- Вот как? – восхитилась Надежда. – Значит, так они скрываются? Кто
же на духовидца лишний раз поглядит? А тут он на спецзадании: Цветок. Мымру эту охраняет. Видишь, в машину посадил? Дура ты, Ленка. Нет в тебе следовательской жилки.
Иван собирался в Москву. Анна останется совсем одна. Она отправит с ним соленья – Иван обещал созвониться с сыном и передать. Вернётся ненадолго через месяц-два.
- Я волнуюсь за Юрия, - сказала она. – Он может разболеться в Москве.
- Он оставил мне телефон, - улыбнулся Иван. – Я позвоню. Не болейте,
не скучайте.
Подавленная Анна вышла из машины. Иван махнул ей рукой. Баба Моня
привстала на завалинке. Так он её ещё и катает? И ручками машут друг дружке? Ого!
С полей на деревню наползал туман. Будет холодная ночь…
Пират был голоден. Уже прошло время вечернего кормления, егерша даже крикнула на улице, позвала его – как так, собака не пришла за молоком? Галя с Нинкой тоже заволновались, Нинка даже вынесла за калитку макароны… Он не отзывался. Горло сжимало, и пёс тихо, затравленно скулил – так тихо, что услышала его только Анна. Она попыталась прогнать собаку – но как прогонишь ползающую на брюхе и просительно виляющую хвостом псину? Пришлось вынести ему миску с едой прямо на пост – к туалету.
Смеркалось. Глаза Пирата, наевшегося щей и сахару, засветились красным, он вздыбил шерсть на загривке и зарычал. Анна оглянулась – никого. Но собака прислушивалась и рычала… Странно.
Она повернулась к дому, пошла - и неожиданно для самой побежала с колотящимся сердцем. Пират завыл. Анна влетела в дом, заперлась на все замки, включила свет. Петенька проснулся и потребовал еды, выполз из норы Савераска… Всё бы хорошо, но Пират продолжал выть.
- К упокойнику! – вздрогнула и перекрестилась Фёкла, чаёвничающая в одиночестве. К голосу Пирата присоединился разноголосый хор других собак.
Жители запирали окна и двери: холодная ночь, как бы дом не выстудить. И все боялись признать, что запираются от чего-то холоднее, чем ночь: от чего-то, чей приход возвещал собачий вой.
Вдалеке за полями летел через обмелевший ручей неровный тускло-желтый шар – рой освобождённых гемов. Они летели, держась поодаль друг от друга, чтобы не повредить обретённое тело – облачко синих искорок, вминающее пламя гема так, словно на газовую конфорку налили еды, и теперь пламя истекало иным, чуждым цветом, искрясь и потрескивая.
Там, в деревне, они чуяли живительный источник – кровь Царицы, что поможет им обрести форму. Шар распался, растянулся лентой и влился в улицу.
Пират покинул пост, прыжками преодолел лужок, прополз под калиткой и кинулся к сараю Фёклы. Там протиснулся в щель полузакрытой двери и схватил зубами пук отвратительно пахнувшего марьянника: Фёкла запасала его стогами, на чёрный день. Теряя из пасти стебельки, вернулся на пост. На горке уже появилось тусклое свечение…
Собака выплёвывала стебли, залитые слюной. Глаза слезились, лапы двигались будто сами собой, складывая стебли в круг.
Пляшущие огни окружили кольцо марьянника, вились вокруг морды пса – и страх, наконец, пересилил. Обезумевший от ужаса пёс перепрыгнул кольцо огней и бросился в спасительную тьму, роняя едкую вонючую слюну. Он добежал до дома егеря, судорожно вылакал своё молоко, чудом уцелевшее в миске, и его вырвало… Он уже не мог выть, только дрожал, забившись под крыльцо. Выли другие собаки – те, чьими лапами никто не управлял.
Коза Ивана Николаевича сорвалась с привязи – в эту ночь её оставили снаружи, боясь повторения вчерашней истерики. Она перепрыгнула через забор, продралась через шиповник и теперь стучала копытами в дверь Анны, жалобно мекая.
Позже забеспокоились соседские гуси, а вскоре вся живность деревни мычала, лаяла, гоготала и блеяла. Хлопали двери домов, хозяева бежали к скотине, презрев затаённый страх. За бродом заволновались хуторские козы, и тогда соседняя деревня разделила общую панику.
Анна открыла козе. Что ещё можно сделать? Животное совсем обезумело. Коза прыгнула к ней, упёрлась лбом в бедро и тяжело задышала.
- Пойдём! – Анна решила предоставить козе ночлег во дворе, провела её через прихожую. Любопытные Петенька с Савераской уже ждали их там.
Стоило Анне открыть дверь во внутренний двор, как коза кинулась в бывший коровник, просунула морду в окно и заблеяла: морда не влезала, мешали решётка и стекло.
- Ну, что там? Пират, что ли? – Анна выглянула в оконце и охнула. Золотко тотчас взлетел ей на плечо, кулдыкнул и убежал в дом. Анна молча смотрела на кольцо гемов вокруг туалета. Что там? Что им там понадобилось? Пират прячется в домике?
Коза толкала её головой, сияли жёлтые глаза. По ноге что-то скользнуло. Анна глянула вниз и завизжала: невесть откуда взявшиеся ужи ползли к сливному отверстию коровника и исчезали в нём. Сколько их!
Там, у туалета, змеи бросались на гемы, яростно шипя. Огни продолжали кружиться, нисколько не изменив строя.
Как спасти Пирата? Воинство Гекаты явно в панике. Какую силу выставить против гемов? Они ещё не призраки, ещё не вытянули из неё силы. Попробуй, коснись, и вместо гемов там будет толпа призраков, уверяющая её в благодарности, а Анна потеряет Силу. Их столько, что она, пожалуй, умрёт…
Царь-Цвет. Вынести, коснуться, спалить? А как это скажется на Юрии? Может быть, так Анна убьёт Царя? Даже когда был один Коля, Царь-Цвет приугас…
Анна смотрела в окошко коровника. Стройный круг призраков дрогнул: один из ужей сдвинул вялый стебелёк, образующий круг (Это зачем? – подумала Анна.), и гемы начали перелетать брешь в… (защите. Кто-то помог?). Через несколько минут сквозь приоткрытую дверь туалета начал просачиваться бледный призрак. Он на глазах обретал плоть… (Там моя кровь! – ахнула Анна. – Они материализуются!).
Петька клюнул её в ногу и уронил листок тополя.
- Гений! – Анна рванулась в дом, выскочила на крыльцо: тополь опустил ветки до самой земли.
- Сейчас, сейчас, - уговаривала Анна неизвестно кого, ломая ветки, - сейчас прибегу! – Она пробежала тоннель, выставив перед собой букет веток. Сзади топала коза. Впереди… Впереди? – мелькнули огненные фигуры Царь-Птицы и Конька. Сияние слилось с Явью…
Анна подбежала к гемам, снова вьющимся кольцом: брешь закрыл струящийся Савераска. Призраки ещё не уплотнились в должной степени – лишь что-то желеобразное, покрытое проплешинами – ямами синих искр – тряслось на студенистых ногах. Один… два. Три! Всего-то!
Анна выхватила из букета толстую ветвь, повернула её острым обломанным концом вперёд - и кинулась в бой.
- Вон! – завопила она, втыкая ветку в самого плотного призрака… Тот стал прозрачным, рассеялся. Гем увильнул и слился с кольцом сотоварищей.
- Вон! – второй призрак уничтожен. Какое эхо… «Вон, вон, вон!» бормотали стены двора.
- Вон! – металлический голос загомонил в ветвях деревьев и ему отозвалась разбушевавшаяся скотина.
Анна уже росла. Она покрепче ухватила веник прутьев, сунув ветку за пояс халата, и начала разгонять рой гемов. Те суматошно заплясали и бросились врассыпную. Анна потекла… потекла! к калитке, вылилась на улицу, грозно водя сияющими красным глазами. Коза попятилась, спряталась за забором и задами побрела домой.
По дороге бежала молчаливая собака. Молчит? Не боится?
- Вон! – взревела Анна, занося хлопающее листьями копьё.
Глаза Волка расширились, словно чайные чашки, засияли зелёным, стали
как озёра, как зеркала…
В тех зеркалах отражалась морда Сохмет - львицы Хатхор, воинствующей разрушительницы… Лицо Кали, опьянённое убийством… Синие черепа светились вместо пуговиц халатика.
Конёк наступил ей на ногу. Острое, как игла, копытце пробило тапок и разрезало кожу, опалив огнём края ранки. Крови не было, только боль.
Страшная рожа уничтожительницы задрожала в глазах Волка и превратилась в измученное и испуганное лицо. Её лицо. Анны.
Она словно съёжилась. Упала. Измельчала. Ослабела.
Она встала на колени и обняла Волка.
- Прости! – рыдала она. – Я совсем обезумела! Это от страха!
От Волка пахло псиной, он мотал головой и пятился. Стоило ослабить объятия, и он прянул в сторону, исчез в прогоне. То ли был Волк, то ли почудилось.
На ногу Анны карабкалась мышь, сзади недовольно ворчал Петенька. Ветки тополя рассыпались в пыли.
Анна собрала ветки и унесла в дом. Поставила в ведро с водой: ещё поживут. Спасители.
В палисаднике Серёжки тихо шептались.
- Погодите, - говорил Серёжка паре скрывшихся у него огоньков. – Что-то вы не такие какие-то. От голода посинели? Я вас поесть отведу. А потом вы снова будете со мной. Ты, наверное, Витька… А ты – Женька. Точно! Ты – Женька.
- Что за бардак! – возмутилась Нина. – Воют и воют. Корову разбудили.
- Поди успокой, - Саша хотел спать.
- И ты поди. Боюсь одна: воют.
Саша, матерясь, вдел ноги в калоши, прихватил в передней толстую палку.
- Ну, копуха, иди, а то тебя этим дрыном протяну!
Нина, труся, торопливо пошла за ним, не успев застегнуть кофту: Бог с ней, чай, не в церковь.
- Вот, ребята, ваша коровка, - заплетающимся языком говорил Сергей. – Вот она, родимая. Пейте.
Огоньки кружились, не понимая.
- Пейте, говорю! – рассвирепел Серёжка. – Ваше любимое. Счас помогу. – Он ухватил корову за рога, та взметнулась и ударила копытами по стене. Сергей трясущимися руками достал нож, чиркнул по шее. Кровь Малинки брызнула струёй.
- Ну, пейте! – крикнул он, облизывая кровь с губ. – Вкусно же!
Огоньки не понимали. Нужна кровь Царицы. Корова причём? Но что-то в Сергее обещало еду… Они вились вокруг него.
- Пейте! – Серёжка замахал руками, залитыми коровьей кровью. Он не может больше один, ему нужны Витька с Женькой, а не бессловесные огни… - Ну!
- Ну! – гаркнул Саша, обрушивая дрын на его голову. – Вомпер поганый! Вот кто Малинку уделал!
Они били его долго, но замолк Серёжка уже после первого удара.
- Ох, Саша, - зашептала Нина. – Он дуба дал. Куда его девать?
- Девать? – Саша пришёл в себя, оглянулся. – Домой к нему. Задами
понесём. Мало кто его побил? Он меня и не видел.
Они отнесли Сергея в дом, положили на кровать и ушли, крестясь и пятясь. Один из огоньков прокрался за ними. Теперь он лежал на груди умирающего Серёжки, и вспыхивал в такт его останавливающемуся сердцу.
Собаки выли. Серёжка изогнулся в судороге агонии, вздрогнул и сел на
кровати. Осмотрелся… и тщательно вылизал с рук коровью кровь.
Пёсик Женьки на околице взвыл в последний раз, воровато оглянулся и кинулся вон из деревни.
Выжженная битвой Анна брела домой. Голову давило, пустые мысли мельтешили, как комары: что холодно, что она выстудила дом, оставив открытой дверь, что надо протопить и выпить чаю… Мозг отказывался осознавать случившееся. Сузилось поле зрения, Анна видела только тропинку перед собой: чтобы войти в тоннель, понадобилось поворачивать голову, близоруко выглядывая граничные кусты. Вправо – влево. Прямо. Вперёд. И снова взгляд под ноги. Шуршит… Анна остановилась, нагнулась, вглядываясь: что шуршит?
Листья. Тропинку по щиколотку устилали листья тополя… осины? Мелкие, неровно зубчатые. Осина… Тополь, значит, задрожал…
Мысль ударила куда-то над глазами, вспыхнуло, заломило виски… Застучало сердце: выход. Вот она, защита!
Анна ускорила шаги, прижимая пальцем болезненно забившуюся у ключицы жилку. Гемы вернутся. Она ещё не победила, только отсрочила нападение.
Вбежав в дом, вывалила на пол вещи из большого рюкзака, прихватила два ведра - и вновь на тропинку.
Во тьме тоннеля она лихорадочно сгребала листья и трамбовала их в рюкзак и вёдра. Где мышь? Страхует ли Анну у туалета?
Взвалив рюкзак на спину, схватив вёдра, она проломилась боком сквозь тоннель и побежала за дом.
Пират, укладывая марьянник, протоптал тропу в малине - поверх изломанных веток лежало неровное кольцо вялого марьянника. Оно было разомкнуто. Полуоткрытая дверь туалета поскрипывала на ветру.
Анна остановилась, потрогала своё тополёвое копьё за поясом, выдохнула, резко вздохнула и кинулась в туалет, готовая к нападению… Одна. Ни Савераски, ни Золотка.
В туалете стояла кромешная тьма. Слава богу, нет огоньков, гемы ещё не опомнились от страха. Анна зажгла свечку, стоявшую на полке, и подняла ведро над отверстием… Из тьмы ямы высунулась голубоватая полупрозрачная рука и зашарила по сиденью, пытаясь покрепче уцепиться.
Анна завыла в голос и стукнула ведром по руке. Та вцепилась в край, и в отверстии показалось лицо со слепыми искристо-синими сияющими глазами.
- Служу тебе, Царица, - заскрипел призрак, подтягиваясь на руках.
Зачем она дерётся ведром? Совсем перепугалась, квочка! В голове прояснилось, сердце успокоилось, и Анна плещущим движением, словно помои, вылила поток листьев на голову и руки призрака. Тот истаял, гем рванулся вверх, но Анна добавила листьев, гем наткнулся на них и погас, а листья, словно пудрой, покрылись мелкими сияющими синими точками. Те забегали суетливо, выжигая свой путь, но вскоре и они погасли.
И погасла свеча, пустив прощальную струйку дыма. Снова тьма. Анна заглянула в пустоту ямы – тьма. Повернулась к двери и коротко вздохнула: по саду бродили огоньки. На свечу времени нет. Она наощупь нашла ведро и высыпала листья на сиденье и в яму… Огоньки подплывали, а её веник остался в доме. Им же не только её кровь, им и её Сила пригодится. Отберут Силу, а вместе с ней – жизнь…
Анна дёргала завязки рюкзака. Впопыхах завязала на узел, тот никак не поддавался. Сердце будто замолкло, в груди мёртвая тишина. Механически дёргая верёвку, она смотрела, как сжимается кольцо гемов.
Ухнул Филин. Бор! Наконец-то. – Бор! – завизжала она.
Кольцо марьянника загорелось пурпурным светом, стебельки ожили, выпрямились, вцепились в землю корнями, закустились - и закрыли брешь.
Филин слетел на крышу туалета и защёлкал клювом.
- Бор! – истерически всхлипывала Анна. – Ты пришёл!
- Однако пора тебе, девица, самой перемещаться, - покачал головой
старик, усевшись на стульчак. Он одобрительно осмотрел антураж.
- И свечку завела! Ну, запасливая!
Анна упала на колени, уткнулась носом в его руки и зарыдала. Резко запахло хвоей.
- Воду-то не лей, - похлопал её по плечу Бор, отобрав руки. - Лучше думай, как воин, а не как пантера несуразная. Сохмет, говоришь? Не забудь, эта самая Сохмет, кровушки напившись, пьяна была в стельку. А ты у нас, вроде, мёртвую воду зря не тратишь. – Он нахмурился. - Кто же идёт в бой с мечом и без щита? Листья – это верно, молодец. А ветки-то, ветки – зачем в доме? Черенкуешь?
- Черенкую, - всхлипнула Анна. – Мне ведь надо их по могилам рассадить.
- Хитрая. Сейчас придумала.
- Сейчас, - призналась Анна.
Бор подёргал завязки, узел развязался.
- Дело-то доделай. Засыпай тут всё, и по кругу, по марьяннику сыпь.
Анна вскочила.
- А как же?
- Как, как… - отозвался Филин с крыши туалета. – Хорошее сиденье.
Сыпь и на него тоже.
Огоньки вились поодаль, марьянник сиял. Анна высыпала весь лист, вытряхнула рюкзак.
- Теперь им тут делать нечего, - заметил Филин вслед уплывающим огонькам. - Какие-то они непривычные… синие какие-то. Не знаю, что с ними приключилось… Ладно, соединяй Явь и Свечение, бери меня и переносись домой. Застоялась. Только куражиться умеешь. Надо и простые, обыденные вещи освоить. С Царём-то, когда… гм, в общем, и не заметила, как под Яблоню перенеслась. А ведь это ты – не он. Тогда… гм.
Анна увидела красную метлу, мысленно оседлала её, взвилась в небо - и оказалась в комнате. От неожиданности она уронила вёдра, и те заскакали по полу.
- Ты эти ведьмачьи штучки брось, - неприязненно сказал Бор, забираясь в качалку. – Я тебе не Гекатин козёл, чтобы на мне верхом ездить. Козларейза ты, что ли? Пожалел, не скинул – косточек бы не собрала.
- А как… - растерялась Анна.
- А так… - передразнил Бор. – Уж ежели метлой меня видишь, то у
метлы ручка есть. Для дружеских объятий. Не седло. Ага?
- Прости, - Анна прыснула, представив картину в Свечении: ёж верхом
на метле.
- Тьфу на тебя! – возмутился Бор. – Тебе мыться, мыться и мыться надо.
Всю дрянь биномную смывать. А то ещё налижешься, как Сохмет, с тебя станется.
Анна и не подумала обижаться. Ясно, что она ещё мало смыслит, раз заносит её в дебри дурацких действий.
- Спасибо тебе, Бор. Уж не чаяла голову сохранить. Эти обалдуи, - она кивнула на петуха и мышь, сидящих рядком на подоконнике, - бросили меня в решающий момент. Помогали, помогали – и бросили.
- Скорее! – вскочил Бор с качалки. – Скорее к умывальнику. Без рассуждений!
Анна привычно понеслась к тазу.
- Опять рвать? – с готовностью обречённого спросила она.
- Нет. Бери мыло.
- Взяла.
- Мыль язык.
- Ава… фто исо?
- Смывай!
- Ну?
- Мало! Ещё мыль! Смывай! Ещё! Всё. Иди сюда.
Анна вбежала в комнату, тревожно взглянула на Охранников.
- Кому плохо?
- Тебе! – отрезал Бор. – Поносишь других, не ведая. Язык твой грязный.
Помыла – скажу.
Анна обиделась. – Разве я дитя? Зачем издеваешься? Не мог просто сказать?
- Дитя. Безголовое и неблагодарное. Золотку ты Силу дала: Силу Любви. Не хотела же повредить Царю? Сама боролась. Так?
- Ну?
- Он эту Силу всю Царь-Цвету отдал. Видишь – Плакун стоит? Он, Царь-Цвет, тебе марьянник через «не хочу» вырастил, ведь марьянник для него - Зло. Тебя защитил. Силу взял у Золотка и Савераски – Царя-то нет. Савераска ему свою Силу отдал. Ослабел. Не Царя Силу, а свою. Есть у него своя Сила Любви – её и отдал. Вот лежит теперь тихонько – силы бережёт.
- Бедные вы мои, обиженные, любимые, - заохала Анна, прижимая к себе петуха и схватив мышь на ладонь. Вялый мышонок поднял голову, сверкнул весёлыми глазками, забегал по руке.
- Уже вылечился? – удивилась Анна.
- Волшебное слово сказала, и удивляется, - засмеялся Бор. – Любимые! Ты же ему Силу влила, вот и ободрила. Потому, что правда – любишь.
Анна насупилась. – Я и тебя люблю, старец. Бор, я тебя люблю!
- Знаю. Вот и сумела меня перенести, хоть и в непотребном виде. Знаю, что любишь. Других, нелюбимых, перенести с собой невозможно. – Бор пофыркал, задумался. – Хотя я могу. Ты – нет. Любимый и пальчик не оттянет, а нести нелюбимого… как телегу в гору толкать. Этого и не пробуй.
Заговорился я. Пора и честь знать. Спать пора, уснул бычок… хм. Лёг в коробку на бочок. Ну, и так далее. Спи, разбойница. Может, и я вас тут полюбил, да пора мне… - И нет его.
На рассвете Филимон опоясался повиликой и спустился в дом. Из окна мансарды он видел, как ночью к дому Царицы стекались гемы. Сколько их! Кто выпустил? Неужели Фёкла добыла крови?
Однако что-то там не так. Гемы уплыли за дом. К утру они разлетелись и Филимон отправился на разведку. Что их там привлекло? Ясно, кровь Царицы. Почему за домом? - А, ясно. В выгребе. Сработала его петрушка, да только хуже места не придумать…
- Ох, грехи наши тяжкие, - передразнил он Фёклу. – Придётся лезть.
Тьфу! То ли дело – как он планировал: ночью зайти в дом и унести кровавую простыню. Тоже противно, но всё же. Теперь из-за подлой Фёклы надо лезть в выгреб… И полезет. Дело есть дело.
Туалет был весь засыпан какой-то трухой. Филимон фыркнул, стряхнул труху, оторвал сиденье, обвязался верёвкой и полез. Зачерпнул жидкое месиво приготовленным котелком, вылез, взглянул туда - и начал тихо материться заплетающимся от злости языком: поверхность жижи в котелке бурлила, испуская дымки, труха кружилась… всплыл осиновый лист, зашипел и ушёл на дно. Толстый слой ржавой трухи заколыхался на поверхности – руки Филимона дрожали. Он злобно швырнул котелок в кусты, вытер руки о штаны и поплёлся домой.
В окне мелькнула Фёкла: торжествует.
- Ну, падла, я тебя достану, - пообещал разочарованный Филимон.
Ему навстречу трусил, прижимаясь к заборам, измученный и вывалявшийся в грязи Пират. Нырнул под ворота Царицы. Опять на посту, злыдень. Пристрелить бы его. Или отравить?