Песня Волка 1. Хранимые Солнцем. Ч. 1

       Из серии "Медленные танцы в сумерках"

       ПЕСНЯ ВОЛКА. Часть 1

       ХРАНИМЫЕ СОЛНЦЕМ. Мистерия залесской деревни


 Каковы мы в битве?
 Каковы мы в вере?
Не в себя, а в будущее человечества… мира… Земли?
Что есть мы, которые сами? Все мы - статисты на арене Судьбы,
но какова наша Роль?
Что скажем мы на сцене:
 "Кушать подано",
 или
"Ребята, а дальше-то что?".
 И тогда - на той ли, на иной земле, мы
либо окажемся полностью беспомощными,
либо станем Воинами…
во времена, когда запоёт Волк...






У Земли много двойников. Все они связаны, и то, что происходит на одних, словно мультфильм отражается на других - в сказках и суевериях.
Тот двойник, где произошли описанные события, отличался от нашей Земли будто бы немногим – но их планета периодически теряла свою биосферу из-за близости Солнца к опасной зоне Галактики. Жизнь нашла выход, восстанавливаясь вновь и вновь. Её крушение называлось Переходом. Человечество готовилось к нему тысячелетиями, хоть и не помнило прежнего катаклизма. Возрастали силы магии, вспыхивали верования, каждое из которых было проявлением адаптации человечества к очередному скачку через бездну небытия.
Обычные рациональные люди, знающие магию лишь как метод управления Великих Братьев – тайного мирового правительства планеты, обнаруживали магию в себе, тщетно боролись с ней, полагая себя больными, но магия побеждала и начинался путь к Переходу.
Центром событий на этот раз стала маленькая залесская деревня, которая притянула к себе тех, кто уведёт Жизнь в Переход.
А для нас, благоденствующих на нашей Земле, их бои стали очередной сказкой: сказкой про старого генерала и его команду.





       «Я поля влюблённым постелю…»
       В. Высоцкий



СОЛНЦЕСТОЯНИЕ

1. Симон, 21 июня.

В Малой Библиотеке горел камин. Отсветы пламени пробегали по корешкам книг и исчезали во тьме полок. Тёмный дуб стенных панелей и шкафов благодарно принимал в себя блики, чтобы ни искорки не вернуть обратно: пятно света у камина было погружено в бархатную тьму. Со сводов свисали на цепях тяжёлые люстры потемневшей бронзы с яркими аметистовыми подвесками, но свечи были погашены и аметистам оставалось лишь чуть блестеть и позванивать на ветру, врывавшемся в высокие стрельчатые окна. Была в этих люстрах и тщательно скрытая электрическая проводка, и лампы, пестиками устроившиеся в бронзовых кованых цветах, но если горели те лампы пару раз, то вспоминали об этой оказии годами: Симон не выносил электрического света.
Теоретически Малая Библиотека была в открытом доступе братьев, а практически Симон всех их выжил. Потому что хотел. Потому, что заказывал эту библиотеку, вспоминая бабушкин дом: полутьму, тайну, тишину. Мало ли, что не было положено Великим Магистрам прошлого! Симон твёрдо знал, что положено ему. В набор положенного входила личная библиотека, и он её заказал.
Братья сразу отступились – стоило Симону нахмуриться при виде посетителей. Библиотекой стали пользоваться в отсутствие Симона, а к его приезду выносили столы и пюпитры, ставили любимое Симоново кресло и разжигали камин.
Когда же начали поступать украшения для стен, братья сочли необходимым избрать смотрителя библиотеки и совсем прекратили её посещать.
Украшения для стен он заказывал, чтобы запугать братьев, что и удалось с блеском. Потом пригляделся, привык… нашёл смысл! Напугали братьев безобидные охотничьи трофеи – головы астрологических тотемов. Ладно олень. А вот как вам голова аиста или ворона? Или гигантское чучело паука-птицеяда - тут с головой вышла промашка: где у него, собственно, голова?
Опять же антитотемы. Чучело мадагаскарского таракана. Или солитёр в банке. Красота! Голова мыши рядом с головой кабана, головы бобра и белки… Развесили ярусами на галереях: зороастрийские, китайские, японские, и многая прочая. Узкие галерейки поддерживались коваными столбами и позволяли приблизиться к каждому образцу коллекции для детального изучения. И каждому из образцов полагалась своя лампадка.
Смотритель по заданию Симона взбирался по винтовой лестнице на нужный ярус, бродил вдоль диковинного иконостаса, выискивая требуемый тотем, и зажигал лампадку. Когда это случалось днём и он проходил мимо стрельчатых окон, белое одеяние вспыхивало на солнце, развевалось крыльями, словно у летучей мыши-альбиноса, и сам смотритель становился образцом коллекции Симона – красивым, плавным, подвижным образцом.
Ниши в простенках Симон декорировал великолепными пастелями с изображениями деревьев друидов. Лампадки у картин он зажигал сам. Собственно, и в галерейки он поднимался сам, мог бы и обойтись без смотрителя, но так брат участвовал в странном ритуале Магистра, получая духовную плату за свой труд. Мальчик был молод, довольно силён, и восторгался Симоном. Что же, он был лучшим из кандидатов. Но, к сожалению Симона, все кандидаты на его пост были слабоваты. Если с ним, как с его предшественником, случится беда, Белые Братья обретут слабого Магистра и окончательно превратятся в политическую партию. Партию мировой власти.
Политические игры – удел слабых Силой. Предшественник Симона таким и был, и пал жертвой политического убийства. Не то Симон: он может добиться всего, просто приказав. Его воля ломает любое сопротивление. А вот политика… Да и руководство Орденом… Тут не обойтись без ухищрений ума. Подавлять Силой – это держать связи мира в постоянном напряжении. В том не было нужды. Люди должны жить как люди. Процессы в обществе порождаются им самим. Но вот сдерживать человечество, не давать ему ринуться в губительную Мировую войну - это работа Братства. Стравливать пар в локальных конфликтах Братство не мешает, а иногда и инспирирует их, чтобы предотвратить нежелательный путь развития государств. О, у Симона целый штат серьёзных политических консультантов. Прогнозы, расчеты вмешательства – то всё игры ума. Вмешательство и слежка – работа Силы. Там, на периферии, в миру, самые сильные из Братьев, тонкие щупальца Симона.
А здесь – гадюшник политических расчётов. Здесь Симон не маг, он – администратор. Он попеременно эпатирует, насилует, давит волей – и потом, только потом, братья видят смысл в его решениях. Вот как с библиотекой.
Эти тотемы - отличная тренировка медитации на противника. В борьбе Силы противник – любой другой человек. И друг, и враг, и чужой. И если он Бобр, Петух и Лев – каждую ипостась Симон изучит, настроится и поймает результирующую. Бой выигран. Противник узнан. Остаётся лишь сжечь перед лампадкой тоненькую спичечку его дерева – и он окончательно в твоей власти. Диктуй свою волю.
Симон выпрямился в любимом кресле с прямой высокой спинкой и подлокотниками. Он велел обить кресло жёстким зелёным плюшем – так было у бабушки. Трон, а не кресло. Стоял тот трон напротив авторской копии картины «Иван Грозный убивает своего сына», и бабушка часами вперяла орлиный взор в безумные глаза старца. Что она не поделила с Грозным, Симон так и не понял, но даже умерла она, сурово глядя на картину.
Картина осталась в миру. Зато здесь – жёсткий ворс плюша, любимый с детства запах воска и скипидара и камин, о котором бабушка мечтала всю жизнь…
Симон задумался.
Смотритель тихо приютился в углу, проверив перед тем Воинов: после убийства прежнего Магистра Братья озаботились охраной, и под наблюдением братьев-Воинов было каждое окно. Симон не терпел явной опеки, и Воины таились, избегая его тяжёлого взгляда. Конечно, он мирился с охраной, но только как с неизбежным злом. Когда он уходил в мир - уходил один, ибо искусство перевоплощения было его Даром и охрана могла лишь привлечь к нему внимание.
Смотритель нервничал. Он уже научился по косвенным признакам узнавать, что Симон собрался в мир. Там, в миру, он станет игрушкой случая. Конечно, люди ему не страшны, но какой-нибудь камень, шальная пуля, техническая авария – и нет Симона. А ему ещё нужно обучить преемника…
Мог бы смотритель, Силой бы запер Магистра. Только не может. И никто не может. Магистр сильнее всех. Даже… даже если они объединят усилия?!
Юноша нервно одёрнул рукава рясы. Задумался…
Вот, заставил всех носить белое. И начинаются игры с переодеванием – во двор в белом не выйдешь, мигом углядят из космоса: что это на территории буддийского монастыря за белые чучела?
Воины от этих балахонов избавлены – они переодеться не успеют. А вся администрация выходит во двор через раздевалку с личными запертыми шкафчиками. Ну и что, что они Белое Братство? Раз скрываются, можно походить и в шафране! Так нет. Белое поддерживает единство. Хитрый! Раздевалка под надзором, каждый выход учтён – где тут заговоры плести? В кельях? – Так он поющие деревянные полы на камень настелил: заботится об их здоровье. Мол, холод ногам вреден. Холод вреден ногам, тепло – врагам: всю ночь полы молчат – а ну, сосед заинтересуется, куда это ты поскрипел? Туалет-то у тебя тут же, в келье, дабы не смущать взор чужими прелестями? Что ни новшество – то хитрость змеиная. Молодой ведь, а заботлив до липкости. И за заботой расчёт кроется.
Учись, парень! Тебе до него, как до неба. Хай живе, монгольская морда. И не хочется, а любишь его – хитроумного, чувственного, сильного. Так вот, смотришь сверху, ибо мелковат ростом Магистр, и любишь. Вроде ты уже сам из детства вырос, а всё за сыновние чувства цепляешься. И, что смешно, старцы его тоже любят. Так же, словно цыплята, к нему под крыло забиваются.
Байка про него ходит, про Магистра. Его поздно нашли, уже семилетку. Бабушки его, говорят, прикрывали с детства. И прежнему Магистру одна из них сказала: «Моя опека – не ваша. Вы, мужики, полмира потеряли. А мы внуку эти полмира подарить успели. Вот теперь его брать от нас можно. Но чтобы навещал!».
И, разумеется, он их навещал: хотел. Раз хотел, некому было противиться – Силой-то он славен с раннего возраста.
Вот, привели дитя, и учителя его экзаменуют, задачку дают.
- У тебя и девочки четыре яблока. Она одно съела. Сколько у неё осталось яблок?
И наш Симон бодро отвечает:
- Полтора яблока.
- Как полтора? – спрашивают. – Как ты считал?
- Осталось всего три. Пополам – полтора!
- Но ты яблока не ел?
- Значит, не хотел. Что осталось – поровну.
Мировая квочка наш Симон. С детства. Я эту задачу верно решил. Сказал – одно. Мол, съела, теперь у неё меньше. У меня зато два осталось… Бабушек у меня не было? Полмира мне недодали? Это же не от учёбы, из живота сказано. Вот и весь Симон.
Хм. Не весь. Тут недавно прогулялся по нашей «Галерее Славы». Велел все портреты прежних Магистров убрать в запасник библиотеки. Старички взвыли:
- Как можно? Память!
А он им так ехидно:
- Богов не надо запечатлять. Богами надо быть. И, по возможности, совсем неизвестными богами.
Потом скривился и шепчет:
- Уймись, Иван!
Только я слышал. Он на меня подозрительно смотрит – слышал ли? Пришлось всю Силу-матушку на блок поставить, под дурачка закосить:
- Я Борис, не Иван я. Что-то не так?
- Нет, Борис, всё в порядке.
Уф! Пронесло тогда. Теперь-то зачем думаю? Ох, просечёт! Иванов в братстве нет. Какой Иван должен уняться? Тьфу! Заткнись, башка безумная, Симон смотрит!

2. Юрий, 21 июня.

Ох, эти посиделки. Пользы чуть, а время уходит в песок. Никуда не деться – наследник, изволь слушать старухино бормотание. И дрова колоть, и воду носить, и слушать. А зимой писать открытки к праздникам и даже получать редкие ответы, писанные крупным детским почерком.
Баба Маня, баба Маня! Моня ты, а не Маня. Язык твой длинный в такие дебри тебя заносит…
Юрий отвлёкся под журчание голоса старухи, бродя взглядом по деревне. Моня в патетических местах тыкала его пальцем в бок. Там уже мозоль. Монины привычки все вредоносны.
Так. Старая девушка Галя совершает променад, нагло выставив могучие груди, обтянутые майкой с пронзённым сердцем и надписью LOVE, колыхает соответствующим бюсту задом в куцых трикотажных штанишках с оборочками. Что это, результат раскопок модельеров в нижнем белье Людовиков? Оборочки раздражают и на тощих недорослях, а уж на Гале… ой. За девушкой гордо шествует очередной фаворит – недокормленные псы деревни бьются за LOVE Гали, словно на собачьей свадьбе, а она капризна и меняет пристрастия. Сегодня фаворит поел от пуза и теперь идёт гулять с «хозяйкой». Как же псам хочется «хозяйку»! Гулять с ней всегда, не замечая заброшенных шелудивых сотоварищей. А ведь у всех есть хозяева – хозяева собачьих ночлежек, изредка подбрасывающие псу краюхи и немытые сковородки для вылизывания. Летом и того меньше: плеснут молока вечерком, ровно кошке, и ладно. В поле мыши есть, и дачники сердобольные наехали. Вот и дерутся бедные псы за Галины щи и ласковый голос.
«Пиратик! – вопит, завидев пса, вечно пьяная Нинка, где-то потерявшая свою облезлую меховую шапку «от солнца». - Пиратик! Иди сюда! Макарон дам!».
Она, Нинка, не капризна - всех их, болезных, кормит тем, что сама ест: хлебом да макаронами. И зимой в дом пускает – погреться. В доме две кружки, две ложки и миски – для себя, потом для собак. А также барахло, наваленное горами до пыльных от прошедших десятилетий окон. Собаки знают проход, благодарно вихляются, находят место на грязном полу, внимают пьяным речам благодетельницы… пока никто не видит. А вот Галя – вне конкуренции. Ею можно и должно гордиться. Пират огибает Нинку, как столб, разве что ногу не подымает… Нинка рыдает в пьяной тоске, забившись в придорожный куст, но потом затихает и начинает кудахтать: нашла ежа.
Ежу, по её понятиям, в деревне делать нечего. То, что он давным-давно облюбовал сад бабы Мони, ей невдомёк. Ёж – в лесу! Значит, Нинка разыщет свою шапку, порывшись в барахле под пыльным окном и обшарив придорожные кусты, и пойдёт в лес с кошёлкой, фырчащей злобным ежом: ему из леса возвращаться далеко, а тут он уже повстречал подругу на соседнем участке… Вынесло дурака днём на дорогу. Сам виноват.
Любвеобильная Нинка в лесу протрезвеет и пойдёт по домам занимать денег на водку. До пенсии. Или грибов принесёт. Или дрова поколет. Трезвой быть нежелательно – она боится быть трезвой.
По дороге бродят последние егерские куры, навечно возненавидевшие свой дом. Петух у них какой-то неправильный. Орать-то орёт, но трус. Его дамы всегда сами на разведку идут, осваивают чужие огороды, находят горох или иргу и долго зазывают скромного мужа полакомиться ворованным… А может, он правильный? Может, в своём огороде первым лезет в бой? Но дамы не могут жить там, где палят спьяну по грачам, а потом вешают их трупы на шесты посреди огорода. Их дамская нервная натура предпочитает воровство. Их потихоньку скрадывают оголодавшие псы, режут на стол егерю, но даже последняя оставшаяся рыжуха тащит за собой чемодан без ручки – беспомощного, словно близорукого петуха. Тот и не ест даже – всё ищет былых подруг…
- Да ты, Егор, поди, заснул! – ткнула его в бок неугомонная Моня. – Слышь-ка, что говорю! Туда-то погляди! Духовидец идёт! Счас шмыгнёт в ворот; – и проворонишь!
Юрий автоматически взглянул вслед невысокому человеку – тот уже притворял калитку. Можно сказать, Юрий ничего и не увидел.
- Проворонил! – торжествующе пропела Моня. – Уж не влюбился ли? Галька, что-ль, телесами дотряслась?
- Ладно тебе, баб Маня. Всё ты меня женить хочешь. Лучше признайся, что сказку мне рассказываешь. Какой духовидец? Ты бы ещё чёрта приплела!
- Чёёрта? – разозлилась старуха. – Может, и чёрта сыщем, коли пошукать. Что, и взаправду духовидцев не видал?
- Ладно, ладно. Так что твой духовидец? Скажешь, с духами говорит? А потом тебе рассказывает?
- Мальчишка был, дурачок. Разговорился тогда – его с тех пор все и боятся. Сидит там один, если родичи в Москве. И в лес один ходит. Ходит, ходит, а потом прыг в машину - и едет. Не поговорит ни с кем, только «Здрась», и лыбится.
- Ненормальный, что ли?
- Ты, Егор, совсем не кумекаешь? Почему ненормальный? Духовидец. Вон Филимон – колдун. Что, ненормальный? Или Фёкла - ведьма. Тоже ненормальная?
Юрий не успел ответить – на завалинку шлёпнулся пьяный Сергей, стерев из памяти Мони разговор. Вернее, слово. Слово, сказанное в начале.
- Слышь, Юр Васильч, сердце останавливается. Принять надо. Налей стопочку, а? – заискивающе просипел Сергей, преданно выкатив жёлтые глаза и дыша перегаром.
- Сколько раз повторять, Серёга, я не пью. Нет у меня водки.
- Ну, корвалольчику бутылочки-пол?
- Корвалольчик ты же у меня и выжрал. Лечу теперь сердце домашними средствами. Пойдём, чайку зелёного поставлю.
Юрий жалел Серёжку. Тот в былые времена умницей был. Только всё метался. Хотел в армию – не взяли, больные почки. Ходил потом по деревне в форме, обаял в день десантника подрастающих дочек дачников, поздравления с праздником принимал. В виде рюмки.
Дом отделывал, окна мыл, огород как картинка – невесту ждал. А за него не шли невесты, все разбежались по городам. Теперь жил со старой бабой Надькой – проституткой, алкашкой, авантюристкой. Его чистенький дом постепенно превращался в притон, собирал безнадзорных школьников. Добывали деньги любым путем: последняя авантюра Надьки заключалась в сдаче в металлолом всего доступного металлического имущества деревни. Моня говорила, что дома дачников и сараи аборигенов вскрывали.
Серёжка стал алкоголиком. Какой ему чай? Только разозлился.
Баба Моня проводила его взглядом.
- А ты, Егор, взаправду не пьёшь? Кодированнай?
- Просто не пью.
- Нету таких. А по праздникам, когда все?
- И по праздникам.
Моня покачала головой.
- Вот ты, Егор, ненормальный. Другие-то нормальнее тебя будут.
- Это да. Права ты, баба Маня. Ненормальный я. Так вот с этим и живу.

3. Симон, 21 июня.

Симон не успевал за событиями. Хотя разгул оккультизма на границе тысячелетий пришёлся на времена правления его предшественника, сейчас было не легче. Симон помнил те годы – он уже учился в монастыре. Сотни пророков и пророчиц Конца Света, истерические рыдания юных дев, испуганных брызжущими слюной средствами массовой информации, принцип «однова живём» на фоне апокалиптических страхов – пьянство, наркомания, дикие моды. Локальные войны – умирать, так патриотами. Деньги делались из всего, только бы урвать напоследок…
Тысячелетие пришло - и ничего не случилось. Увяли пророки, но оккультисты позиций не сдали. Вот тут власть перешла к Симону.
В политических сферах предшественник потрудился на славу: главные державы были в руках его ставленников. Хотя с военными всегда было не просто – только отвлекись…
Но в беседах братьев с высшими сферами недвусмысленно предрекался конец. Земля движется к своему концу. Человечество теряет своё жилище. Космос – надежда. Человечеству нужно спешить, срочно форсировать космические исследования, полёты. Братство должно было давить в зародыше идиотские траты денег на космические вооружения. А космические полёты застряли по одной причине – человеческая психика Космоса не выносит. Стоило отсечь человека от Земли - и он терял волю.
Был только один эксперимент… Заслали в Космос одного из братьев, живущих в миру. Брат поддерживал связь с монастырём в течение всего полёта - и экипаж вернулся невредимым. Беда была в том, что достижение повторить не удалось. Другой брат потерпел фиаско. Первый, Валерий, имел слабенький Дар, но очень широкий спектр способностей. Второй был только связистом. Значит, в первом полёте сработала какая-то из многих граней Дара Валерия. Какая?
«Братьям в Космосе делать нечего, - думал Симон. - Их и так мало. Нужно изучать Валерия и раскидывать в мир; широкие сети, фильтровать этих авантюристов – знахарей, колдунов, экстрасенсов. В городах они все на учёте, а сколько тайных ворожеев прячутся по деревням? Россия, судя по приходящим оттуда отчётам, вырастила богатый урожай, но просыпала его по зёрнышку в непаханом поле… Пора браться за серьёзный учёт, искать новые стороны Дара, подбирать исполнителей. Космос зовёт».
Симон слетает к Андрею, на охоту. Тот третий год его ждёт. Вот теперь стал главным – дождался. Слишком уж долго шёл. Неудачно работают братья в этом подразделении. Предшественник Андрея вообще избежал влияния, из-за этого в Космос пришлось слать Валерия, по президентским каналам. Ох, пора Симону инспектировать ситуацию. Головы, похоже, полетят…
Симон поймал себя на том, что пристально смотрит в глаза смотрителю. Тот уже совсем побелел. И… вина в глазах какая-то? Мальчишка! Напугался до безобразия.
- Ты что? В сад за яблоками лазил?
Смотритель хихикнул.
- Тогда зачем пугаешься? Думаю я, видишь ли. Прости, что тебя разглядывал. Смотрел - и не видел. Неси коврик.
Борис радостно убежал. «Конечно, стоял, как пень, чтобы Магистра не потревожить, теперь бегом побежал – застоялся. Ох, смена! Расти скорее! А блоки-то у Бориса хорошие. Стоял - как нет его. Надо парня прощупать».
Борис принёс коврик и вышел. Магистр приступил к ритуалу. Скинул одежду, расслабился… «Россия, Россия, малая Родина! Похоже, ты будешь главным местом событий. Столько людей с Даром… На охоту двинем в ноябре».
Полночь. Симон начал Урок. Пламя в камине угасало, последние блики высвечивали ладную смуглую фигуру, застывшую на текинском ковре. Узор наборного паркета сбегался к ковру и словно перетекал из тусклого блеска дерева в темень ворса. Фигура Симона становилась истинным центром этого искусственного мирка: Симон начинал светиться. Голубоватый свет ловил всполохи пламени и становился всё ярче. В окна смотрели звёзды. Симон и Братья летели к ним – в высь, в кружение, во тьму.

4. Анна, 21 июня.

Из низкого окна крошечной кухоньки, устроенной в закутке за печкой, Анна смотрела на закат. Пышущее жаром белое солнце спряталось за ивами и теперь ушло за горку. Ветер располосовал облака у горизонта, они засияли тем невероятным жёлто-розовым цветом, что Анна так любила в детстве. Высоко в небе громоздились белые кучевые облака, неслись по кругу, меняли очертания…
Анна выключила плитку, сняла недоваренное земляничное варенье и кинулась вон из дома. Сегодня ночь на Солнцеворот! А она забыла.
С холма она снова увидела солнце – багровый диск уже уходил за горизонт. Небесный прилив над головой ещё бился в острова-облака, обтекал облака-валуны, но в облачных горах уже появились красные отблески. Анна стояла над этим небесным побережьем, «над» и «под» поменялись местами, вышнее море втягивало в свою голубизну… И вдруг вспыхнуло багровым, зловеще исказив контуры, высветив чёрные дождевые центры обманчиво белых туч. Солнце зашло.
Пылали небесные горы, а полоски на горизонте лихорадочно меняли цвет: сиреневый, розовый, зелёный… Зелёный! Зелёный столб собрался на горизонте, свился воронкой и ушёл туда, куда недавно спряталось солнце.
Поле словно вздохнуло, перевело дыхание, что задерживало во всё время этой феерии. Снова запахло полынью, позвал полоть перепел, на лугу за домом подрались чайки… Жизнь началась снова. В роще начал пробовать голос соловей, первыми пробными нотами заглушив всех птиц; грустно прокуковала пару раз на ночь кукушка. Миг ушёл.
- Отдаёт земля солнышку всю свою силу на Кирилу, - пробурчала Анна и повернулась к дому.
Уходить не хотелось. Но ведь дом не заперт, да и она в халатике – комары заедят до полусмерти.
- Дойду до ив, прогуляюсь, - непоследовательно решила она и зашагала
к заброшенной в полях дороге, бьющей по ногам тугими бутонами горных васильков и заросшей душистыми белыми облаками бедренца. – Посмотрю, расцвёл ли очиток.
Стемнеет не скоро, если вообще стемнеет. Эта низменность имела несколько странных свойств, одним из которых были белые ночи, никак не вписывающиеся в широту. Летом нельзя было смотреть на звёзды, а небо здесь удивительное! Со звёздами придётся ждать до августа – вот тогда Анна начнёт пугать соседей, выбираясь по ночам из дома на лужок.
Зима здесь была холоднее, лето – жарче, чем везде вокруг, и облака затягивали горизонт, бродя цугом, строя величественные башни, дразня грозовыми раскатами и чёрными смерчами недалёких гроз… А у них стояла великая сушь. Сохли на кустах смородина и клубника, выгорали травы, белое солнце обдавало запахом озона – днём не выйти. Голубая краска дома выгорала за лето до белой.
Как-то к Анне пришла соседка, Нина большая.
- Дождя бы! – сказала она и протянула Анне банку с молоком, в подарок.
Пока разговаривали, на камне прямо у ног устроилась и запела жаба, смешно приподнимаясь от натуги на толстеньких лапках.
- Вон, жаба поёт, - кивнула на камень Анна. – Будет дождь. Облака-то какие!
- Да сама посуди, сколько гроз мимо прошло. Опять пронесёт мимо – траву потеряем, скотину кормить нечем. Дождя бы! – просительно повторила соседка.
Анна унесла молоко в дом, сердясь на себя – дёрнуло за язык рассказать по приезде из Венгрии, как в озере Балатон её окружили змейки и проводили до пляжа, куда она приплыла в полной панике. Администратор пляжа уверял её, что змей в Балатоне нет, пока одна особо наглая не подплыла в поисках Анны к берегу. Тогда он побледнел и ретировался. Толстые голые немцы спешно собрались с пляжа домой. А Анна часто потом видела во сне змей, плывущих полукругом с приподнятыми над водой головками… Нина на рассказ покачала головой.
- Ты какого июня родилась? – спросила она. – На Исакия? Какая же ты Анна? Ты Феодосия. Тебе змеи не страшны. Ты им, может, царицей кажешься.
- Избави бог! – возмутилась Анна. – Я их боюсь.
- Ну да. То-то лягушкам корыто с водой выставляешь. Они тут у тебя, ровно в бане, плещутся.
- Так сушь же! Им до воды не добраться. А в корыте днём отсидятся, ночью поедят – выжить можно.
- Лягушки, змеи – один коленкор, - заключила беседу Нина.
И вот теперь принесла змеиное лакомство и просит дождя… Анна разозлилась и выпила молока с любимым чёрным хлебом.
Загрохотало и хлынул дождь.
С той поры один-два раза в лето, в самую сушь, Нина несёт молоко с той же песней: «Дождя бы». И Анна, давясь, пьёт жертвенное молоко…
Женщина зябко передёрнулась, подняла голову от дороги. Очиток зацвёл. Можно идти домой.
Три ивы посреди поля, утонувшие в зарослях кипрея, тускло светились красным. Вдалеке темнел лес, яркие закатные краски сменила ночная серость – ивы светились.
Ох, и крапивы в кипрее! А ноги голые… Но они плачут!
Анна, вздохнув, двинулась по полю к ивам, осторожно исследуя исполосованную тракторами землю. Сколько лет не пашут, заросло всё ромашкой с васильками, а колеи никак не залечит бедная земля…
Ивы давно облюбовали пастухи – Анна нашла проход в крапиве и вышла на пятачок голой земли с кострищем, консервными банками и бесстыдно блестящими пустыми водочными бутылками. В комплект к обстановке полагался гранёный стакан на сучке ивы.
- И куда же вас занесло! – жалобно сказала она. – Здесь же мерзко!
Они не отвечали. Они плакали. Это были стрелочки – крохотные сантиметровые стрелочки красного светящегося газа. Весёлые духи розовеют и искрятся. Эти духи плакали, стекая с ветвей, приникая к Анне, окружая её пурпурным светом.
В таком состоянии им не понять человеческой речи. Они тыкались в ладони, забирались между пальцев и тускнели на глазах. Анна напряглась, развела руки в небо, словно охватывая его, и вошла в транс. Со стрелочками она сама была стрелой – большой, тёплой, розовой с искрами. Она обнимала малюток, погружала в свою пушистую поверхность, вливала искорки в их тускнеющую плоть.
- Почему плачете, мои милые? – пульсировала она.
- Свет начал убывать! – почернел малыш возле её острия.
- Но у вас ещё целых восемнадцать часов! – возмутилась Анна. – Свет никогда не уходит совсем! Даже зимой!
- Мы первые, - малыш жаловался. – Мы – те, кто уйдёт сегодня. А наш домик такой хрупкий! Если его уничтожат, останется только треть из нас. Так уже было – Дом погибал, а те, кто должны в него уходить, замерзали в ночи. Нас уже в девять раз меньше, чем было в Начале Времён.
- Осталось так мало до Перехода! – вторила другая стрелочка. – Мы не хотим погибать! Мы хотим строить новый мир.
- Про начало Времён вы сказанули, - тягуче замигала невесть откуда взявшаяся большая метла солидного красного цвета. – Начало эпохи – это верно. Начало Времён! Ха!
- Тири! – засияли стрелочки, покидая Анну и перетекая на метлу. – Тири пришёл!
Анна от неожиданности вышла из транса. Под ивой стояла полупрозрачная фигура: плечистый бородатый старик. Стрелки устраивались в его бороде. Правда, не все, часть всё же сохранила верность Анне.
- Тири? – спросила Анна, намеренно сохраняя реальное восприятие.
- Ну, Тири – это мой ближний дом. Тири-бор, знаешь ведь? Бор я. Бор, и всё. А твой ближний дом – Анна?
- Боюсь, что и ближний, и дальний, - улыбнулась Анна.
- Единая ипостась? Не думаю. Молода больно. Вы, юные боги, такие ещё незрелые, что страшно Эпоху-то сдавать. А Волк уже пришёл. Пришёл Волк-то. Мало вам времени осталось.
Борода старца заструилась, покрылась листьями, стрелочки запылали и спрятались.
- Ты, красна д;вица, уже в возрасте. Отрадно. Может, ума набралась. Я вот тебя на днях проверю. Из ваших пока одни Певцы, Главных не считая. Средний ранг-то, девица, набирать надо! Вот Царь твой где обретается? Почему не тут? Волк-то уж с ним колобродил? – старик тягуче окал и растягивал слова.
- Какой мой Царь? – растерялась Анна.
- Ну-ну, не дрожи. Думаю, Света Царь, - Бор осторожно почесал в бороде. – Разгулялись, безобразники! – шугнул он стрелок, те мигом выбрались на листья и начали тускнеть.
- А ты, стало быть, Царица Тьмы будешь, - удовлетворённо заметил он.
- Тьмы? – с ужасом спросила Анна. – Почему Тьмы?
- Была бы Света, тотчас поняла, что духам требуется. Ну-ка, давай я тебя сейчас проверю. Завтра, может, поздно будет. Отвечай сразу, не тяни – полночь не за горами. Не трусь! Не придумывай ничего, говори, как есть. Начали. – Он помахал рукой, словно разгоняя мошкару, и резко бросил:
- Что ты назовёшь, гм… прекрасным?
Анна зажмурилась. Образ проплыл перед глазами…
- Ветку красной смородины с ягодами… на солнце.
- А б;льших размеров? – требовал Бор.
- Поляну в лесу: жёлтые листья на ветру. И… цветущую мужскую иву весной.
- Ну, это ты самка. Это правильно, - пропыхтел старик. – А меньших размеров?
- Мухомор во мху: лаковая кожица и белая пудра, чешуйки на луковице ножки.
- Можешь ли ты назвать прекрасным то…пик? Юбку с разрезом до гузицы? Серьгу в пупе? – заинтересовался Бор.
- Одежда может быть красивой. Но не то, что ты назвал, - Анну даже затошнило. – Красивой – да, прекрасной – нет.
- Почему?
- Одежда на теле - как кора на дереве. Часть не может вместить совершенство, целое – может. Кора красива, дерево прекрасно.
- Первый опрос одолела. Тьмы ты Царица, та, что в ближнем доме Анне. Дома другие поискать придётся. И верхнее имя. Мне-то оно ведомо. Однако рано тебе о нём печалиться, своё пока поноси.
Бор снова пошевелил пальцами.
- Пример совершенства! – сказал, как кнутом щелкнул.
Руку Анны оттянула тёплая тяжесть…
- Луковица тюльпана! – без колебаний ответила она.
- Прекрасен линией, и плавностью изгиба… - пробормотал Бор начало её стишка – того, что ещё не был занесён в компьютер. – Угу. Тьмы.
- Да почему же Тьмы? – возмутилась Анна. – Разве то, что я назвала, не прекрасно и не совершенно?
- То, что ты назвала, называется живая материя. Плоды, растения осенью, мужское цветение, орган запасания, плодовое тело… Во Тьме образуются основные вещества растения, оно растёт, цветёт и умирает.
- Без Света? – ехидно спросила Анна.
- Хм. Ещё разок. Что тебя умиляет?
- Как в банке бродит сок или в кастрюле тесто. Если гроза, банка вскипает, а тесто лезет из кастрюли, - с готовностью ответила Анна.
- Тьмы. Распад тебя тоже привлекает. Ты служишь нисхождению вещества от Солнца к Земле. Хорошо, что у Тьмы Царица. Царь обычно сильнее. А Свет – сильнее Тьмы.
Стрелочки засияли и снова забрались в бороду Бора. Надо же, поняли! Гордятся.
- Почему они тебя понимают, Бор? Ведь мы разговариваем в Яви?
- Это ты скачешь туда-сюда. Не научилась ещё. А я и там и там сразу. Что говорю здесь, там высвечиваю.
- А почему Свет сильнее?
- Ревнуешь? Уже согласна на Тьму и качаешь права? Потому, что вы оба – служители Солнца. Свет – его подарок. Духи Света первыми берут Свет в руки и создают первые вещества. А уж за ними принимают флажок твои Духи. Ты всех своих ещё и не видела. Ох, и разные они у тебя! – Бор снова зашевелил пальцами. – Постой! За разговором полночь бы не пропустить. Уходи, девица, в Свечение, я тебя перевезу.
Анна вошла в транс. Красная метла потеряла резкость, размазалась в пятно. Они переместились.
«Вот оно! Ведьма на метле», - подумала Анна. Бор хихикнул.
- Думаешь, с твоими духами ты красивее? Ты вообще на ежа похожа.
- На ежа… - А ей казалось, что она шарик.
- Мужиком стать хочешь? – сердито спросил Бор. – Шарик! Ёж. Нормальный игольчатый. Смотри сюда, потом выходи в явь.
«Сюда» в свечении напоминало домик – тыквину, с ячейками для стрелок. Пока ячейки были пусты – стрелки жались к Бору и Анне. А в яви… Анна ахнула: в зарослях папоротника качался цветок. Амариллис? Только махровый, как лотос. Луковичный?
Анна упала на колени и осмотрела цветок. Он рос из середины куста папоротника, из-под скрученных мохнатых молодых вай.
- А ты что думала? – фыркнул из-за спины Бор. – Цветок папоротника. Вот он, их домик! И ему тут делать нечего. Твои хулиганы с минуты на минуту появятся. Ну, коли Царь проспал, защитишь домик для него?
- Для него – не знаю. Для духов, - решилась Анна. – А что, мои так опасны?
Бор не ответил. Анна оглянулась. Тусклые потерянные стрелки сползались к ней, Бора не было.
- Ну, по местам! – скомандовала Анна, пытаясь одновременно высвечивать.
Сработало. Стрелки стекли в Цветок, и тот запылал красным. Вспыхнуло. Громыхнуло. Тяжёлые капли забарабанили по листьям. Анна сорвала с себя халатик и выгребла растение с большим комом. Обернув ком халатом, разогнулась – и увидела Своих.
Дуб был покрыт духами Тьмы – они сияли красным, повиснув под ветками, словно осенние листья. Они праздновали! Их Ночь начала нарастать! Чуть слышное гудение, словно утробный гул пчелиного роя, заполнил поляну, перекрывая цокот дождя по листьям. Анна ушла в Свечение: теперь Ёж держал в иглах красную тыкву.
- Поздравляю! – промигала Анна.
Духи словно не замечали – они гудели всё громче, розовели и переливались…
Начинается детский сад. Придётся вспомнить юного сына, упрямого до безобразия. Беседовать, словно не видишь их настроения.
- Эй! Именинники! – возмутилась Анна. – Или позабыли меня? Мало мы с вами играли?
От дуба отделился лапчатый листок, подплыл к Анне, потемнел.
- Ты чья Царица? – промигал он. – Их или наша?
- Тири говорит, что ваша, - смутилась Анна.
- Тогда сажай Цветок обратно. До их домика тебе дела нет.
- Но ему может повредить Зло. – Анна порылась в памяти. Что ей напомнил лапчатый? Вот! – Их домик однажды даже продали чёрту вместе с лаптем. Думаешь, хорошо им было у чёрта?
Холодный разум Анны говорил ей, что она лепечет белиберду. Чёрт какой-то, лапоть опять же… Сказки. Только Царь-Цвет тоже сказка. Папоротник размножается в стадии заростка, ей ли не знать! А тут помесь лотоса с амариллисом, да ещё со свечением в Яви. Может, и продавали такой чёрту – где миф, где истина, ей уже не понять.
- А нам-то что? Нам всегда хорошо, когда им плохо!
Анна разозлилась.
- Тебе для работы нужен Свет?
- Нет! – торжествующе замигал Лапчатый, изойдя искрой.
- А им не нужна твоя Тьма. Что ты с ними не поделил? Тебе же всё равно, есть Свет, или нет.
- Врёшь! – Лапчатый совсем зашёлся, потемнел, его уже почти не видно. - Лишний Свет меня угнетает! Ваши лампы в городах портят нам Рост. Иллюминация! Рекламы! Свету много, Тьмы мало. И Рост тормозится.
- Ведь это не из-за Света, а из-за людей, - урезонила его Анна. – Свет от Солнца. Он-то всегда один – то длинный день, то короткий.
- Не надо Света, - поддержали Лапчатого другие духи, подлетая к Анне.
Каких форм тут только не было! С клешнями, и ежи, и какие-то рогатые, пузатые, двойные шарики, запятые…
- А с чем вы работать будете? С водой и органикой?
- Конечно, - они приплясывали вокруг. – Отдавай Цветок! Посадим обратно.
- А когда органика кончится?
- Ну, это когда будет… - протянул тот, что с клешнями.
- А когда будет, где Силу возьмёте?
Медленный дух со странно искривлённым тельцем – будто надкушенное яблоко – злорадно сообщил:
- Я без Света обойдусь. Мне и простых веществ хватит.
- А другие? Сгинут? И ты будешь один выгрызать вещества, пока не доешь? Медленно-медленно, но доешь?
Духи смутились. Пора было брать быка за рога.
- Стройся! – скомандовала она. – По порядку. Кто у кого вещество берёт.
Духи загудели, пытаясь разобраться. Анна ждала. Ничего у них не выйдет. Цепочки там так разветвляются, что выйдет сеть, как в таблице биохимических превращений.
Отчаявшиеся разобраться духи совсем поблекли. Вылетел похожий на теннисную ракетку, замигал:
- Чуть ни всем я нужен! А у меня стольких конечностей нет!
Этого Анна и ждала.
- А тебе кто нужен? – равнодушно спросила она.
- Их вот, - дух присел на тыкву и поблёк.
Остальные грозно запели, хотя несколько духов тоже устроились на тыкве в поддержку товарища. Они почему-то порозовели и даже заискрились, словно подмигивая Анне. Увидев подкрепление на тыкве, поющие духи приумолкли. Конечно! Духов с тыквы она встречала очень часто. Они – главные, из верха цепочки.
Оппозиция колебалась. То один, то другой дух, поблекнув от обиды, перебирался на тыкву. За ним устремлялись другие, толкаясь и мигая. Надкушенный полетал в одиночестве и поплыл к тыкве – уже не тыкве, а рою светящихся духов.
- Скучно мне без молодёжи! – заявил он в своё оправдание.
Анна расслабилась и вышла в Явь. Господи, она же нагишом! Дождь лил как из ведра, под ногами уже шумел ручеёк, заполнив ямку цветка бурой водой. Где она? Это место ей не знакомо. Чуть заполночь.
Подлетел дух – Ракетка. Пришлось возвращаться в Свечение.
- Подчиняюсь тебе, Царица! – промигал он.
Духи по одному отрывались от роя, мигая ритуальную фразу. Анна коронована. Здесь и сейчас. Мокрая, голая, залитая грязью, с Царь-Цветом в кульке из халата и роем духов Тьмы… Царица. Куда идти, как хранить Царь-Цвет – неведомо.
- Прими Совет, Царица, - Ракетка вывернулся откуда-то из-за спины. -
Мы сейчас спрятали домик Света, его трудно найти. Но начинаются Жестокие Дни, Поворот несёт жару, а Солнце застоится. Духи Света ещё очень сильны, а их Царь полил нас дождём. Наши силы начинают убывать, тратятся на плоды и запасы. Зло может найти тебя близ Купалы. Готовься к бою, ищи Царя.
Ладно. Бой, так бой. А вот где их Царь?
- Почему стрелочки не вышли, когда вы их поддержали? – спросила Анна.
- Даже в Равноденствие мы встречаемся лишь на несколько минут – перед рассветом и сразу после заката. Те, первые, уже спят. Их работа начнётся только весной. За всю Эпоху мы разве что пару слов друг другу сказали.
- Ага. Сменная работа. Жена в постель, муж на работу. Муж с работы, жена на работу. Известная модель. А знаешь, ведь любят друг друга!
- Ах, Царица! С тобой и Свет полюбить не грех! – промигал Ракетка.
Бог мой. Что за фраза. Угораздило заделаться Царицей Тьмы. Царицей Ракеток, Ёжиков, Вилочек, Клешней. Царицей Надкушенного Яблока и Скандального Лапчатого!
Дождь зарядил с шумной монотонностью. Анна застыла в раздумье.
- Вот что, девица, - раздалось за спиной.
Бор! Анна обернулась.
- Водой тебя Царь омыл, хватит мокнуть. С водой тебе разобраться надо: Купальница с Купалой на носу. Я тебе тут не советчик – сан свой сама защищай. А вот как тебя умыкнул, так и верну.
Мигнуло. Красная метла вспыхнула, озарив водочные бутылки, и пропала. Анна стояла на пятачке среди ив. Цветок закрылся. Теперь он был похож на веретено и не светился. Резные листья утратили внешнее сходство с папоротником: не листья, а ажурные веточки с крестообразными концами.
- Разрыв-трава! – ахнула Анна.
- Пфф. Трава и трава, - прогудел из-за спины Бор. – Разрыв, Плакун, Прострел, Тирлич, Сон, Стожар… Царь-Трава живёт в разных домах. Зато она тебя и оборонит. Ты – её, она – тебя.
- Ты не играешь со мной, Царь Леших? – Анна устала от нового. Дождь остудил её восторг, Цветок уже не светился, рациональный ум начал свою разрушительную работу.
- Да всё ли ты знаешь, девчонка! – рыкнул Бор. – Леших! Эк! Не низковато ли меня ценишь? Забудь! Забудь всё покуда. Дорастёшь – вспомнишь. Цветок храни. Для него. Ку-ку!

У Анны закружилась голова. Она повернулась в кровати, зажмурившись: качает, как в море. Укрылась потеплее, подтянув наощупь шерстяное одеяло, и заснула. Занималась заря. На окне стояла пузатая глиняная криница, выкопанная Анной в прошлом году из-под крыльца дома вместе со старинным боевым топором. Теперь в ней рос цветок – какой-то редкий. Может, из оранжереи. В деревне таких не видели. Чистый халат свисал со спинки кровати.
Только кастрюля с недоваренным земляничным вареньем наводила на размышления.

5. Юрий, 21 июня.

Юрий с трудом оторвался от бабы Мони и улизнул. Строить. Сейчас он потихоньку выкладывал фундамент: дом стоял на разломе, сползал. «Дом клюнутай, - потихоньку от Мони прошептала ему когда-то почтальонша Соня. – Не бери. Обдурить тебе бабка. Дом-то гикнется скоро». Юрий дом купил, они с бабкой прикинулись родственниками – вроде, наследник. Купил по завещанию. Пока баба Моня жива, никто тут про него ничего не знает: поговорить-то она любит, но свой интерес блюдёт. Вроде и нет его. Исчез из мира. Андрей так посоветовал: отставнику с его регалиями удрать от дел никогда не помешает. Совет Андрея он принял, что называется, всем сердцем: никому адреса не дал. И Андрею тоже. Нужен он им раз-два в году. Вот и пусть ищут его в зимние месяцы, здесь зимой ещё не прожить. Доделает фундамент, укрепит полы, утеплит – и сбежит сюда совсем. Откомандовался. Кому нужны теперь полёты? Безумным миллионерам? Пусть Андрей теперь вместо него у парламента по рублику цыганит. А Юрий ушёл в отставку по состоянию здоровья. Состояние здоровья у всех сейчас такое, что можно уходить в отставку.
Сначала походил по даче. Вот где ему жить противопоказано. Покойная жена любила помпезность. Отовсюду лезут деньги. А Юрию нужен дом-крыша, возможность применить силы. Вот купил за копеечку столетний «клюнутай» дом, восстановит на века и получит своё маленькое счастье. Одинокое счастье. Дочь недавно уехала в Австралию и возвращаться не собирается. Пишет редко. Бежала от него, как от чумы. Любимая дочь.
Юрий возился под домом, замешивая раствор. Солнечные блики перебегали вслед за тенью колышущейся ирги, высвечивая убогое нутро подпола: горы песка, мятое алюминиевое ведёрко с водой, в которой Юрий мочил кирпичи, клочья полиэтилена – остатки разрушенных Юрием крысиных гнёзд… Грызуны нынче передовые – гнёзда строят не иначе, как из продуктовых пакетов. Долгими зимними вечерами вдыхают запахи качественных продуктов. Из мусорного ведра утаскивают не еду, а пакеты. Им, видать, не голодно. Не то, что псам – те врываются в дом через двор, лезут по лестнице, скидывают крышки с кастрюль, лакают Юрьев борщ. Или крадут старые, жёлтые, побелевшие от дрожжей Монины огурцы, хранящиеся из уважения к старухе в пакете, дерутся, рвут пакет, и, истекая слюной, жрут. Солёные огурцы!
Всех не прокормишь. Чёрт, завели хищников, так кормите, гады! Что вы из собак сделали?
Залетела стрекоза, посидела на куче песка, поводила радужными глазами. Нормальное рыжее коромысло. А то по лужайке разлетались красные, как кровь, кузнечики и стрекозы, а в шиповнике завелась пропасть лилейно-белых пауков. Паук должен быть чёрен и угрюм, а тут какие-то паучьи ангелы!
Забрела Рыжуха. Глаз янтарный, хитрый. Хороша квочка! Где-то потеряла своего пришибленного муженька.
Юрий как-то решил её сфотографировать. Подошёл, навёл на резкость – и тут Рыжуха увидела фотографа и со всех ног дунула… к нему! Отбежал, навёл на резкость… Полплёнки извёл на одну хорошую фотографию. И пожертвовал грядкой гороха.
- Ну, Рыжуха, как дела? – спросил Юрий.
Курица торжественно обследовала подпол, изучила входы-выходы, устроилась на куче песка, вырыв ямку. Жарко снаружи. Она тут, в тенёчке, будет изучать методы возведения кирпичного фундамента.
Юрий совсем разнежился. Разве он один? Всегда кто-нибудь за ним приглядит.
Он погрузился в работу… По улице приближался Серёжка. Не шёл – передвигался зигзагами, помогая себе языком. Добыл он себе опохмелку, и с победой возвращался домой. Убогий мат перемежали слова.
- Подожгу гада! Чаёк он поставит. Колдун вшивый. Зимой по ночам в лесу шастает!
Хорошее настроение как рукой сняло. Пустой стал Серёжка. Слова пустые, злоба мелкая. Неблагодарность. Был человечек, стал алкоголик.
Юрий доложил последний кирпич в столб и собрался на солнце – заломило руки, пора греться.
- Рыжуха! Ты тут замёрзнешь, - сказал он курице.
Та поглядела на него, зажмурилась, натужилась и заквохтала… На тебе! Яйцо.
- Ты у меня поселилась, девочка? – поразился Юрий.
Курица с рассеянным видом клюнула что-то с песка и ушла из подпола.
Юрий сел перекурить.
С гиканьем проехали на УАЗике дружки егеря, и Юрий с замиранием сердца услышал зов егерши:
- Типа-типа-типа…
Петух вырвался из кустов и ринулся в родной дом: дают! Рыжуха с сомнением посмотрела ему вслед, подошла к Юрию, прижалась на минуту тёплым тельцем к ноге и вяло пошла домой.
- Пусть петуха! – сам себя упрашивал Юрий, понимая, что куриному
стаду пришёл конец – ни петуха без кур, ни курицу одну в живых не оставят. Рыжуха!
Ухнуло сердце. В глазах стояла умная девочка, отдавшая жизнь незнамо за что. Может, за то, что её иногда кормили ещё в цыплячьем детстве…
- Яйцо! – Юрий кинулся под дом, схватил ещё тёплое яйцо с нежной
коричневой скорлупой и унёс в дом. Час отняла сборка инкубатора: у него валялись детали термостата для эпоксидной склейки. Яйцо лежало в кармане рубашки – для тепла.
- Чёрт! Его ведь крутить нужно!
Теперь он куриная мама. Два часа отсутствия, не больше. В лес – до опушки. Эх, Рыжуха, Рыжуха.
Он закурил. Щемило сердце.


До вечера Юрий не находил себе места: то добавлял детали к конструкции инкубатора, изучая толстый том «Птицеводства», то крутил яйцо, то начинал метаться, выглядывал в окно – не гуляет ли по пыльной улице его уличная девчонка Рыжуха… Может быть, ему показалось. Страхи. Старый дурень.
Наконец, не выдержал.
- Лена! Что-то меня Рыжуха покинула, - пожаловался он после
вежливого приветствия. Он подстерёг егершу у колодца, прождав минут сорок с независимым видом и выкурив полпачки сигарет. Пират обследовал Юрия на предмет еды и удивлённо бродил вокруг, не понимая, что может человек без ведра делать у колодца.
- Съели твою Рыжуху. Теперь твой горох в целости будет, - буднично ответила Ленка.
- А петух? – Хоть петуха бы оставили… - Юрий волновался.
- А он-то мне зачем? Его тем более съели – вишь, сколько народу навалилось.
Подавленный Юрий машинально схватил ручку Ленкиного ведра. Та воровато оглянулась, прошипев:
- Не надо! Ты что? Тебя Жорка прибьёт, и меня отделает!
Он оставил ручку. Никак не привыкнуть. Воду носят только ухажёры.
Его предчувствия оправдались, и он заледенел в тяжёлом спокойствии…
Домой. Пора поворачивать яйцо и курить, глядя на закат. Одиночество плющило, трудно было дышать.
Это состояние ему знакомо: помнится, он так же метался, когда потерял Её. Потерял, не узнав имени. Из-за дочери потерял.
Тогда он стоял у ресторана и курил – ждал дочь. Жили они с Валей уже раздельно – Юрий был не в состоянии выдерживать её фокусы. С Наташкой встречался украдкой, водил её по ресторанам, она была молоденькой и очень хотела выглядеть взрослой.
- Не называй меня дочкой! – просила она. – Ты красивый, я тебя буду называть… Гоша! И очки не напяливай, когда меню читаешь. Я сама заказывать буду.
- Я что, бандит, что ли? Что за Гоша?
- Ну, Георгий. Как бы Юрий, а? Пусть все думают, что ты мой ухажёр. Я с тобой кокетничать буду. А то здесь пасутся мои сокурсники. Я сделаю вид, что… ну, не одна. А то они меня синим чулком считают и за мной не ухаживают! На мне венец безбрачия!
Это было… первого мая. Точно. Был концерт на площади, и Наташка прыгала там со всеми. А в два обещала придти к ресторану. Он ждал дочь. Та опаздывала.
А Она… Она робко подошла к нему и спросила:
- Скажите, я смогу посидеть в ресторане до открытия метро, ничего не заказывая? Меня не выгонят?
Он сначала решил, что девочка его снимает. Присмотрелся. Нет. Боится остаться на улице.
Провёл в ресторан, она заказала сок и села, куда он ей показал. Сидела тихо до утра. Он развлекал дочь за другим столиком. Та кокетничала напропалую, шокируя сокурсников – прыщавых тонконогих недорослей.
Через неделю Юрий забежал в ресторан днём, пообедать.
- Не дождалась вас девушка, - сказал официант. – Ходила сюда несколько раз, всё на дверь смотрела. А вчера не пришла.
- И часто она у вас бывает? – безразлично спросил Юрий. Официант был
знакомый – это был Юрьев любимый ресторан. В те глупые далёкие времена.
- Впервые с вами зашла. Может, ещё появится?
Она не появилась. Она. Наверное, Она? Его судьба? Ушла, бесплодно прождав несколько дней.
Венец безбрачия. Не у его дочери – у Неё. Кто-то нужен был ей – особенный. Она отчаялась его искать. Тогда. В те давние глупые времена. А без неё Юрий один. Всегда один.
Была у него Рыжуха. А теперь – яйцо.
Тупое безразличие взорвалось.
- Господи, что ты наворотил! – заорал он и двинул кулаком по стене.
Вспыхнуло. Загрохотало. Хлынул ливень. Была полночь Солнцестояния. Великий Плач Света.

6. Анна, 22 июня.

Анна доваривала варенье. Вернее, джем: ягоды разварились, будет желе. Горячий день был серым, вместо солнца в серой мари едва просвечивал белый диск. Растение в горшке стояло на самом тенистом окне, подальше от взглядов – в палисаднике чужим делать нечего, он густо зарос калиной и сиренью. Сегодня растение было совсем невзрачным – какой-то сорняк, покрытый пухом и усеянный красными точками. Цветок превратился в соцветие мелких, блеклых, пятнистых колокольчиков. Теперь это помесь чертополоха, дурмана, белены, болиголова и наперстянки. Брр… Чародейная Сава-трава. «Умом человек смятётся, силкам чужим удачи не будет… Вора изобличит». Ну, Ракетка намудрил. Главное, спят духи Света. Правда, где – неясно. В колокольчиках?
Бор, конечно, что-то в ней запер, но основное Анна помнила. Бора-Тири помнила, и что она – Царица Тьмы, и что хранит Цветок для Царя. Пожалуй, больше ей ничего не вспомнить… Поэтому нужно жить в Яви, прятать Цветок от нескромных глаз, наблюдать. Вот и всё. Наблюдать.
На иргу налетели дрозды в компании с воробьями и славками. Ирги ей не достанется. А птицы летят на иргу, когда близится пекло. Уже сейчас Анна бродила по дому в одной длинной майке, посвященной защите животных, о чём недвусмысленно свидетельствовали длинные надписи, занимающие всю территорию одежды. Майка была призовая, размер рассчитан по максимуму, и в одну майку можно было поместиться семьёй. Она доходила Анне до колен, так что более ничего под майку не надевалось – жарко.
Работать в саду не хотелось: там пировали славки, выхаживая горластый молодняк, рассевшийся на облепихе, и ужасно трещали на Анну во время её вынужденного выхода в «домик с водой»…
Арабы умеют давать названия. Что мы? Уборная, туалет… Или как подруга Наташка: «Где тут у тебя сральня?». Ещё ватерклозет, МэЖо. А у них – «домик с водой». Там серебряный кувшин и тазик… И розы вокруг. У Анны вокруг малина, а на кувшин денег не собрать, обходится пластмассовым… Ах! Витиеватые арабы!
Анна уставилась в зеркало. Господи, ну и вид! Конечно, жарко, когда пряди болтаются по щекам!
Зачесала волосы в хвост, стянув кудри покрепче – Анне нравились гладкие причёски, короткие стрижки, ровные линии волос, но её волосы такого не позволяли. Они не столько вились, сколько «волновались», вставая огромным шаром после мытья. А вчера ей, ох, и мытьё досталось! Расчесать удавалось только редким крепким гребнем или дешёвыми металлическими щётками – как те, что продают для собак.
«Анечка, какая вы громоздкая» - однажды сказала ей миниатюрная и гладковолосая шефиня, когда Анна просто сняла резинку с волос. Тогда ещё рыжевато-каштановых…
Сейчас Анна снимала со щётки снежно-белые. Сколько их, седых? Больше половины… За этот год. Страшный год. Укатали Сивку крутые горки.
Сын женился. Она, конечно, радовалась, но… теперь она совсем одна. Одна, и приживалка в собственном доме.
Невестка заполонила дом вещами: с каждой полки выпадает что-нибудь её. Сын держит одежду на стуле – в шкаф не пробьёшься. Вещи Анны переместились сначала на неудобные полки, потом и вовсе в чемоданы. На антресолях.
- Может быть, это выбросить? – провозглашала невестка, тряся очередным любимым платьем Анны. – Это немодно.
Боже! Неужели она думает, что Анна будет носить то, что сейчас модно?
Анна всегда носила то, что нравилось, невзирая на бзики моды, и вещей у неё было мало. Бред какой-то! Она сама никогда не полезла бы в чужие вещи.
Дом наполнился ароматами щей. Анна любила щи и часто их варила, но таких ароматов раньше не обоняла.
Кухня, маленькая и неудобная для двоих, была постоянно занята: невестка с поварской сноровкой рубила огромным ножом овощи: тк-тк-тк-тк - и прорубила сантиметровые ямы в Анниных дощечках из красного дерева, проживших с той всю её сознательную жизнь.
Разве овощи после такой порубки можно есть? Это же не столовка, где рубят капустные горы, это тайная и чинная домашняя кухня. В ней каждый овощ осматривается с любовью, режется нежно, кладётся руками, а не ссыпается ножом с дощечки, словно ядовитое зелье! Кухня – это любовь, а не производство.
Попеременно со щами разворачивалась кондитерская деятельность: изготовление огромных малосъедобных тортов с ядовито-розовыми и зелёными цветочками. Торты готовились для всех сослуживцев и знакомых и заполоняли холодильник.
Посуда горами высилась в раковине, вода лужами стояла на полу, аппетитный крем взывал со стенок шкафчиков. И дозвался полчищ тараканов, ощутивших и распробовавших. Что Аннина мёртвая кухня? Теперь отовсюду торчали усы, а открывать шкаф следовало с осторожностью – тараканы прыгали.
Сын воодушевлённо помогал кормить знакомых и тараканов. Анна чувствовала себя бесплотным призраком…
Жить негде. Пора, пора переезжать сюда. Только… В самые страшные три зимних месяца этот дом уходит под снег. Что хуже – снег или чужая семья? Анна ещё не решила.
Сейчас они на Канарах. Деньги сына летят в трубу. «Катя хочет». Ясно, что Анне от них помощи не ждать. А её денег хватает впритык, даже дорога в город – уже лишняя трата.
Ладно. Много ли надо? Земля есть, прокормит. Хлеб, сахар на варенье, и куча старых вещей, спасённых из рук невестки… Проживём. Духам она нужна, а город с сыном и компанией обойдётся.
Она механически погладила криницу. Какому Ему она бережёт Цветок? Когда он появится?

7. Юрий, 21- 22 июня.

Эту ночь он не спал. Закрывал глаза, и тьма взрывалась пламенем – странным каким-то, неподвижным, языкатым, словно цветок.
Эй, неврастеник, сна не вылежишь!
Встал, курил и мастерил поворотное устройство для яйца. В результате инкубатор со всеми своими термометрами, психрометрами, сбрызгивателями, вентиляцией и поворотником стал походить на ежа. Релюшки щёлкали, и Юрий вспомнил молодость, когда они с покойным братом мастерили роботов. Пригодилось нынче для Рыжухи. Хорошо, что он барахло старое сюда сбросил, а не на свалку, как мечтала Наташка.
Зато теперь он не привязан к дому. Может завтра двинуть к сосне, другу и поверенному в его одиночестве. Почему-то вспомнился Аксёнов с плавленым сырком, усладой девичьего одиночества. Достал из холодильника сырок и съел, чтобы не вспоминать.
Далеко за полночь гроза разгулялась вовсю: молнии лупили кольцом, иногда и невдалеке, гром слился в единый рёв, с крыши лились сплошные потоки, заливая его нежно любимый подпол.
Он переходил от окна к окну: над Владимиром и над Ярославлем, над Ивановым и над Юрьевым небо полыхало. Гроза! Шарахнуло где-то на заброшенной дороге, дом ощутимо затрясло.
Юрий разделся до трусов и вышел под дождь. Тёплые струи мгновенно одели его коконом – невозможно дышать, захлебнёшься. Попрыгал, пытаясь имитировать радость или хотя бы прогнать тоску… нет. Только взлёт мокрого тела в бьющие струи дождя, падение босыми ногами в горячую мокрую землю. Что-то липкое, однако, смылось.
И снова вдали зацвели огненные цветы. Дождь удивился, помедлил, и вдруг перестал. Совсем. Ни капли. С крыши ещё журчали ручьи, а с небес – ни капли.
Юрий вздохнул, словно выпил чистоту… - Вода небесная! Огонь небесный! Кланяюсь вам земно, - неожиданно застеснявшись самого себя, тихо прошептал он.
Вдали полыхали зарницы…
Он растёрся полотенцем и лёг. Под домом зажурчала подземная река – где-то очень-очень глубоко. И текла она странно: иногда журчала, когда гроза была в Рязани. Большая, знать, река в его разломе.
Дом над поющей рекой…
«Зимой по ночам в лесу шастает…» - засыпая, вспомнил он Сергея. А ведь видел его только дедушка Филимон… Ну что же. Деревня слухом полнится. Как же тогда Моня его не спросила?
На рассвете Юрий поднялся, быстренько выпил кофе, проверил ненаглядное яйцо и нырнул в серый сумрак тёплого утра. Земля горячая, тумана нет, он не будет бродить, как ёжик в тумане. Сориентируется. Не то, что когда-то.
Когда-то. Всего лишь в прошлом году. Он постепенно осваивал лес и уже знал все ближние участки. Наконец, начал забираться подальше, понимая, что лес тянется на десятки километров вглубь и на сотню вширь, так что блуждать в нём не стоит.
А лес крутил, заводил в сторону, встречал Юрия завалами, болотами и тучами гнуса. Обходя завалы, он обнаружил песчаную дюну, что протянулась в окружении густого лиственного леса на несколько километров. Там, по бокам, была жирная чёрная лесная грязь, поросшая русскими орхидеями – ятрышником, кокушником, любкой, прячущимися в высокой траве. Иногда к дюне приливала волна розовых горцев – значит, совсем топко. Тогда в подлесок примешивались ивы и орешник. А дюна, расплывшаяся, высокая и горбатая, поросла сосняком – стройными оранжевыми стволами с хвоей высоко вверху. Хвойный настил пробивала тропка, бегущая в очередную горку и снова ныряющая вниз. Весь сосняк зарос мелкими кустиками земляники, покрытыми неожиданно большим количеством красных ягод.
Юрий попал туда в пять, в период спокойного солнца, когда его, обычно слепящий, неистовый белый цвет сменился на тускло-жёлтый, даже, может быть, абрикосовый. Этот свет, падая слева, оттенял пурпур ягод и темноту крошечных листиков. Земляничная поляна длилась и длилась, но Юрий останавливался у каждой сосны: здесь другой ракурс, здесь проплешинка, здесь…
Одну ягодку беру, на другую смотрю, третью примечаю… Нет! Не брал он здесь ягод. Невозможно лезть жадными руками сюда, где важен каждый ракурс. Ягод везде полно. Наестся ещё.
В одной ложбинке крутило страшно. Там всегда висела марь, двоило в глазах. Тропка спускалась с дюны, осиротевшей уже от земляники, вдали окружённой ободранной ивой, поскучневшей - и исчезала. Нужно было пройти болотистый луг, опасаясь обидеть орхидеи, обойти целый лес орешника и найти тропу снова – бегущей вдоль чёрного мрачного саженного ельника. А когда тропа доберётся до лесного озера, обставленного жёлтыми касатиками, следует, не дрогнув, повернуть в просеку жуткого леса, оставить за спиной нежно-зелёную траву и купы берёз за озером.
Там нужно отключить все чувства и довериться ногам – иначе не найдёшь. Лес помогает: мелькание чёрных стволов, плывущий подлесок, кривые и червивые свинушки на пнях – всё отупляет. Ноги сами несут тебя куда-то, просека исчезает; огромные ели, покрытые шишками, венчают колокольчиковые поляны, где опийно пахнет таволгой.
Потом – в мёртвый еловый подрост: колющий, царапающий, сдирающий кепку, цепляющийся за карманы, – к нему, Царю Леса. В новый разлом, ведьмино место, ибо Царь – сосна-тройняшка. Не растроилась, а срослась у комля затем, чтобы на высоте десяти метров разойтись вширь тремя могучими стволами.
Земляничная дюна была воротами. Там растительность с некоторым допуском ещё годилась, ибо соответствовала окружающим лесам. А вот орхидейный луг и далее – всё было из другого мира, какое-то нездешнее, сосущее, ведущее, тянущее к нему – Тому Дереву.
Царь стоял на троне – невысоком пригорке, под защитой Воинов – гигантских елей, брызжущих оранжевым светом шишек. Стоял по пояс в тени, головой в небесах. Тело его было неохватно – разве что втроём; кора нежна и чешуйчата, как у юных деревьев.
Кто-то бывал здесь. Кто-то сидел у змеящихся по земле удавов-корней, кто-то приносил в ямку корней один-два цветка, не более. Никогда – более. И цветки странные: марьянник да повилика, зло в растительном царстве.
А росли на его троне бриза – трясунка - кукушкины слёзки, майники да кислица, всё нежное и маленькое. И никаких следов мха или лишайников, вопреки правилам северного леса…
В первый раз Юрий обхватил сосну, чтобы померить её толщину, и взлетел. Он парил над лесом, видел свой дом, все поля и леса вокруг, реку и далёкие деревни. Он не видел дюны и ельника, не видел озера, что прошёл по пути – везде расстилался обычный смешанный лес с соснами и елями.
Когда он пришёл в себя, подступал вечер. Юрий сидел спиной к сосне, словно уснул, опершись о тёплый нежный ствол. Тогда он вскочил, так ничего и не поняв, и кинулся домой.
Странно. Едва он попал в еловую просеку, как тропа перешла в земляничную дюну, только земляники там не было: были шарики оленьего мха и маслята, россыпью на проплешинах. Дюна покрылась травой. Только по ней Юрию придётся идти час, а там ещё… пилить и пилить.
Дюна кончилась через десять минут. Спустя час он был дома, потрёпанный, но не побеждённый. Этот опыт он решил не повторять. Во всяком случае, до тех пор, пока не отойдёт земляника. Для чистоты эксперимента.
Назавтра Юрий отправился в другой лес – через реку, с утилитарной целью поесть земляники и оценить состояние малины. Передвигаясь скорее на четвереньках и задом, он провёл в блаженном отъедании полчаса, разогнулся, собираясь сменить надоевшую поляну – и увидел тропу. Тропа огибала молодые ёлочки – всё веселее, чем незрелый малинник, цепляющийся за штаны.
Обогнул ёлочки, оказался на дюне. С земляникой. Подал назад, обогнул елочки… Мог и не огибать. Снова дюна. Как у того пьяного, которого фонарным столбом замуровали. Что же. Требуют – удовлетворим. Без желания, но с пониманием обстоятельств.
Хотел по злобе есть по дороге землянику. А она светилась в заходящем… заходящем! Солнце. А на поляне, где ел, был полдень. Куда уж здесь питаться.
Пошёл рассерженный, пришёл в восторге: красиво всё же, но аппетит подавляет.
Дерево просто стояло и смотрело на него: хотело объятий. Обнял, ожидал полёта, а получил такое пьянящее чувство, что повело. Всю его злость смыло, даже боль в ушибленном колене прошла. Голова ясная, как хрусталь. И утро! Солнце только-только встаёт… Значит, хочет, чтобы Юрий посидел подольше. Поговорить хочет?
- Друг ты мне? – спросил Юрий
Упала веточка с тремя шишками. Ветра не было. Упала, и всё. Значит,
друг.
Юрия вдруг словно прорвало. Он так устал от одиночества! Его понесло вспоминать свою жизнь… Странно. Словно слушал его Царь: когда Юрий замолкал - начинал шевелить ветвями.
К вечеру Юрий устал, и Царь не возражал, когда он собрался уходить. Теперь и просеки не было - сразу дюна, полчаса до дома. Пришёл – есть не хочется. Пить – тоже. А времени шесть вечера!
Пошёл к бабе Моне, и битых полчаса добивался, какой сегодня день – четверг или пятница. Ох, и поиздевалась над ним старуха! Оказалось, четверг. Значит, у него не украли день, а подарили несколько дополнительных часов, сделав утро из полудня.
Теперь Юрий сам искал дюну. Шёл в лес и думал о Царе. Дюна находилась сразу. Юрий неторопливо шагал среди неизменной земляники (к зиме она исчезла под снегом вместе с ягодами), иногда валялся под берёзками, смотря на лесное озеро с вечноцветущими касатиками, но всегда в конце концов приходил к Царю и обнимал друга. А потом говорил. Что-то рассказывал, размышлял вслух, делился идеями, жаловался на Наташку… Рассказал о Ней. Дерево долго шевелило ветвями, будто задумалось, а потом – Юрий даже обиделся - затряслось, словно смеясь. Юрий успокаивающе положил на ствол руку - и увидел Её в ту далёкую ночь. Её чуть волнистые волосы… Он ведь забыл, как она выглядела – что-то туманное бродило в голове вместо её образа.
Спасибо, Царь! Спасибо, Юрий вспомнил.
Однажды, подходя к дереву, он увидел белое облачко с очертаниями человека – старого, с бородой. Тот исчез в елях, канул. В ямке корней на марьяннике ещё дрожала роса. С тех пор Юрий тоже приносил Царю два растеньица из Яви – марьянник и повилику. Он тоже хотел быть жрецом своего друга. В мире Царя эти паразиты не росли. Зачем они ему? А чем тот будет доволен зимой? Весной Юрий разыщет ему Петров крест.
Зимой Юрий приехал в декабре на неделю – посмотреть, как дела. Первую ночь провёл у Мони - в его открытый фундамент задувало и страшно было ломать печь топкой. Но Моня так храпит, что Юрий решил обидеть печь и умудрился поднять температуру в доме до одиннадцати градусов. Выше, хоть тресни, не выходило.
Спал в чепце из шерстяной рубашки, приплюснутом сверху ушанкой с завязанными тесёмками. Калорифер гудел и светился, пыжился и держал температуру до следующей топки. Юрий колол дрова и топил – собственно, это и отнимало всё время.
Что-то потянуло его в лес двадцать второго. Царь? Юрий встал на лыжи. Путь по заснеженной дюне непривычен, снег искрится в оранжевых закатных лучах, пуская фиолетовые, розовые, зелёные зайчики. Там, где его сдувает ветер, проглядывают замёрзшие до хрусталя ягодки земляники. На топи снег ноздреватый, как в марте, лыжи не скользят, проваливаются… За орешником осень. Поздняя осень – голая земля, мокрый палый лист, запах опят, всё те же вялые свинушки. Какие лыжи? Их он оставил в орешнике.
Просека черна ельником, спящим и бормочущим во сне. Решётка мёртвых ёлочек ломается, колючие прутики попадают в ботинки, карманы, за шиворот. Жарко. Одежда зимняя, а тут осень.
Свечение под елями. Их шишки осыпались, ковром лежат на поляне. Светится Царь. Он светится розовым, пульсирует, искрится. Розовое гало окружает каждую хвоинку. Полдень и в Яви, и здесь.
Обнял Царя. Тот торжествует: Солнцеворот. Верно, Солнцеворот, удивляется Юрий. Он и забыл. Царь уносит его, кружа вихрем. Кажется, Юрий на балу щёлкает шпорами и берёт ручку… Её ручку берёт Юрий, и теперь уже сам кружит её по залу с розовыми фонариками. Он отпускает Её: па требует, чтобы она перешла к другому… Другому?!
Она удаляется от него в ели, мелькает и искрится розовое платье… она не возвращается. Он один.
Жестоко. Жестоко, Царь Леса.
Юрий уходит в Явь. Домой, в одиннадцать градусов, к стонущему от натуги калориферу. Он и так знает, что одинок.
Почему он должен уходить по тропе? Злой Юрий идёт напролом.
Вот орешник. Вышел и без вас. Вот лыжи. Вот… нет дюны. Есть поле, покрытое снегом и окружённое лесом со всех сторон. Темнеет. Темно.
Юрию пришлось пробежать пару километров, пока он нашёл просеку. Куда она ведёт – богу ведомо, но поле уж точно никуда не ведёт. Хорошо, морозец, снег крепкий: лыжи держит. И луна. Воздух прозрачный, искрится и скрипит снег под лыжами. Чёрные ели. Старый дуб посередине. Как сюда попал? Листья не сбросил, бедный, весь в инее… капает. Плачет?!
Иней на дубе таял и тяжёлые капли падали со скрученных кожистых листьев. В снегу под деревом сотни протаявших ямок. По часам… сколько же он кружил?! – полночь.
Сдавило уши, как при повышенном давлении, аж скрипнуло. Страх и тоска поплыли инфразвуком по поляне. С дуба упал жёлудь. Юрий поспешно нагнулся и спрятал его в карман, словно пытаясь согреть, утешить, защитить от этого жуткого воя. Этого… или другого?
Слева, справа, сзади завыли волки.
- У них тоже нервы не выдержали, - молодецки усмехнулся Юрий - и вдруг сник под ударом рационального разума: - Волки!
Серые тени вылетали на просеку со всех сторон и бежали по ней, огибая Юрия, чуть не касаясь его боками, обдавая звериным запахом - мокрая псина пополам со страхом. Десять… Двадцать… Тридцать!
Инфразвук усилился. Теперь и Юрию хотелось бежать. Куда? Снова в поле, или за волками? А, «за» - не «перед»! И Юрий побежал вослед волкам.
Просека вывела в поле в видимости его деревни. По полю широким полукругом неслись волки, вздымая смерчи снега. Мела позёмка. Инфразвук ослаб, а потом и совсем исчез. Тогда волки остановились и завыли, подняв морды к луне.
- Сейчас повернут назад, - напрягся Юрий. – Я у них на проходе.
Он уже не знал, которое дыхание поддерживает его мышцы. Явно не второе.
Волки двинулись к деревне. Заинтересованный Юрий съехал с горки и последовал за ними.
- Да же! Аннун. Анна Зимняя. Волки плачут и приходят к домам… И что они там потеряли?
Залаял и жалобно взвизгнул пёсик Женьки на околице. Вот дурень, полез на волков, пустобрёх. Съели, наверное. Рычат.
Юрий шёл по задам деревни к своему дому. В прогонах видна ярко освещённая луной улица: вдоль заборов, наполовину ушедших в снег, мелькали тёмные тени, перемахивали через штакетник. У околицы, где жил Серёжка, многоголосый вой. В центре деревни пока тихо.
Тяжёлое тело вылетело из-за соседского забора и бросилось к Юрию. Тот поднял лыжную палку наперевес. Волк сильно изогнулся, избежал удара и прижался к ноге. Юрий сжал зубы, готовясь выдержать укус и продолжить бой, но волк стал недвижно и вывернул голову, заглядывая в глаза. Он улыбался!
- Царь, это ты? – шепотом спросил Юрий.
Волк оскорблённо попятился, прижав уши.
- А! Ты – это Волк, да?
Волк разулыбался и вернулся к ноге. Ну пёс и пёс!
- Ладно. Пошли домой, а? – Юрий двинулся к своему двору.
Там было пусто. Под окном бабы Мони выл один волк, у Филимона клубилось штук шесть, продолжался вой у околицы. К Нинке-алкашке добрались двое, с десяток уже трусили к центру по горке… Волки вели себя по-хозяйски, обнюхивали брёвна, выли, подняв головы, ложились под окнами. Избу Филимона осадили со всех сторон, прыгали и били лапами в стёкла.
Деревня как вымерла, у окон никого. В мансарде мелькнул бледный Филимон, глянул на Юрия с волком и пропал.
Юрий зашёл во двор, пригласил волка, но тот не пошёл – полежал у калитки, потом вдруг насторожился, рыкнул, и все волки снялись с постов и кинулись в лес. Его волк неторопливо трусил сзади.
Юрий отвернулся от окна и начал переодеваться в сухое и потеплее: в доме было четыре градуса. Калорифер стонал и щёлкал. На топку печи не было сил…
Наутро деревня ожила, как ни в чём не бывало.
- Кажный год так, - объявила баба Моня. – Это ты, городской, боисси. А мы стерёгёмся.
Пустобрёха не съели. Только пёсик перестал лаять: скулил и ползал перед Юрием в позе подчинения. Ну, хоть такой, а жив.
Жёлудь Юрий положил тогда в вату между оконными рамами и забыл о нём. А где он теперь?


Юрий долго не мог сосредоточиться, всё шел и шёл по лесу в Яви, рассеянно глядя в налитые ночным дождём колеи дороги. В низинах вода в колеях застаивалась весь год, и там завелась какая-то ажурная водяная травка. Однажды он видел здесь расписного тритона, повисшего в воде с обманчиво сонным видом: стоило Юрию опустить руку в парную воду, тот чёрной тенью метнулся в ил и затаился. Сейчас в воде колеи висела, растопырив лапы, блеклая палевая лягушка и толклись куколки комаров.
Любимые Юрьевы «мандаринчики» - душистые шарики купальницы - осыпались и ёжились зелёными семенами, лишь редкие цветки качались над узорной листвой…
Странно. Купалу венчают купальницей, а она уже отошла. Сдвинулся календарь? Так… Накануне праздника омываются в воде или росе, а в ночь разжигают костёр, обязательно у текучей воды – реки или озера. Костёр разжигают живым огнём, полученным трением.
Купалу считают богом плодов и лета. Что же значит этот ритуал? Что, они символически согревают реку? - Не то… Они дарят земной воде энергию живого огня, и вода реки становится живой, несёт урожай. Люди интуитивно понимают, что не огонь как таковой оживляет воду, а Солнце. И тот, кто добывает огонь, вкладывает в него свою жизненную силу, является жрецом Солнца и предоставляет своё тело богу для оживления сначала огня, потом воды. После в ритуале защищают воду огненным колесом, что катят с берега в реку.
Какой процесс прямо связывает воду и Солнце в растении? Транспирация: испарение воды листьями и подсос воды от корня вверх. Стало быть, движение солевого раствора в теле растения, создание электромагнитного контура, ауры, души растения, его оживление.
Итак, праздник Купалы посвящён транспирации. Но вместо сосудов растения в нём участвует река, связанная в единую водную систему земли. И множество костров по берегам рек соединяются в задаче оживления Земли, стараются поддержать ауру Земли.
Так Юрий согласен. Так праздник приобретает смысл…
На руку неведомо откуда упала капля. Юрий стряхнул её с руки, помотал головой.
Вода? Верно, вода. Накануне праздника омываются в росе или в реках, в банях с душистыми травами. Это зачем?
Роса – ночной пот Земли. Росы бывают разные. Медвяные, как на Ферапонта, вредят здоровью. Однако, «Травы и коренья целебные клади под Ферапонтову росу», «Молоко в крынках под три росы – больше молока коровы дадут». Травы и коренья силу набирают? Или теряют вредные добавки, «обесточиваются»? Как и молоко, теряют ауру, становятся простым набором химических веществ, умирают! Ага. Медвяные росы забирают жизненную силу. Молоко коров становится не столь живительным, можно и прибавить удой. Это как культурная и лесная яблоня – или вкус и урожай, или жизненная сила плодов…
Юрий сел у тропы. Думать и спотыкаться – вещи несовместимые.
Так. А когда ближняя дата дающих силу целебных рос? – Как же, в день колодезников, на Фёдора Стратилата, то есть… вчера. Какого чёрта Купало переехал с Солнцеворота на Иоанна Крестителя? – Церковники постарались. Примазали Крестителя к Купале. А до того – и вообще, Ивана с Аграфеной к единому Купале. Конечно, на Ивана солнце играет. Нечто происходит. Только пусть церковники найдут купальницы на венок Купале в июле!
Как им это удалось? – Просто, как всё в человеке: праздновать стали в начале жатвы (понятно, в Киеве, в жаре). А там и бог стал символом урожая. Человек, отказавшись от язычества, стал интересоваться не землёй и стихиями, а тем, что ему за этот интерес дадут. Урожай! Естественно, коли Земля одушевится ритуалом, её жизненная сила вырастет, и урожай тако же. Вот змеиные наши умники, ещё до искусителя библейского приученные знать свою пользу, и называют Купалу богом плодородия. Бог Живой Земли понижен в звании! Тьфу.
Юрий привалился к стволу сосны.
Расплывёмся мыслью по древу аки Боян-Певец... Почему есть росы медвяные, а есть - целебные? С интервалом, кратным половине месяца? – Потому, что Земля живёт по лунному календарю, как женщина: у неё есть дни бессилия и дни жизненности. А раз лунный календарь не соответствует солнечному, есть дни их согласования, базовые солнечные дни – Солнцестояния и Равноденствия. Дни «солнечных ударов» Земли.
«На Кирилу отдаёт земля солнышку всю свою силу». Ага. И исчерпанная Земля получает от обряда поддержку – жизненную силу людей. Только ли образную? – Нетушки. Вот как движется обряд: сначала на рассвете купаются в целебных Стратилатовых росах и в реках, соединяя, сливая воду Земли со своей водой. Земля моет, очищает, синхронизирует человека с собой, полной сил. Она дарит силу. В ночь совершается обряд дарения жизни Земле. Прыгают через живой огонь, очищаясь символическим Солнцем, водят хороводы - соединяют свои силы для ритуала. Прыгают через огонь поодиночке, парные скакания из другой тематики, к Купале отношения не имеют. При дарении жизни Земле отдают полученное на рассвете, но изменённое телом человека и «очищенное» ритуальным огнём – Солнцем. Каждый даритель соединяет в себе Солнце и Воду, обручает их на рождение Живой Земли! А огненное колесо ритуала – кольцо обручальное…
Юрий оторвался от размышлений. Перед глазами истаяла колея с водой, он увидел знакомую поляну… За спиной вместо обычной сосны стоял Царь Леса.
- А ты вчера разжёг живой огонь своего страдания и соединил себя с
 Землёй под дождём, - раздался голос.
Из-за ствола вышел старец с белой бородой, во вполне современной одежде – пятнистой солдатской форме и кроссовках. Разве чуть-чуть прозрачный… Старец хмыкнул.
- Ты, знаешь ли, здесь тоже просвечиваешь. Мы же не в Яви. – Он
 улыбнулся. – Ну, ты у нас и теоретик!
Юрий набычился.
- Я или мы? Что-то память на всяких Стратилатов и даты у меня отродясь не водилась. Я это всё, разумеется, читал, но праздники знаю только с Мониных слов. А тут – всё помню! Так кто же думал? Я или … Вы?
- Ты. Не «Вы» а «ты». Я здесь в единственном числе. А думали втроём. Он, ты и я. Я тоже знаю не всё – так, урывками, больше из прошлого.
- Так что, есть рацио в рассуждениях? – Юрий погладил Царя, с наслаждением скользя рукой по шелковистой юной пробке коры.
- Есть.
- Можно последнюю мысль?
- Да ну? Ещё? Давай, - старик угнездился в ямке корней, аккуратно переложив марьянник.
- Купальница по латыни – троллиус, цветок троллей. В западной мифологии путаница – тролли и тебе каменные, и мосты стерегут, требуя платы. А если каменные тролли – персонификация Земли, ждущей ритуальной жертвы? Через реку (скорее, окунувшись в реку) не пройти, не заплатив Земле жизненной силой, и это только в ту единственную ночь, в Солнцеворот, когда цветут купальницы? У них, как и у нас, пошлина силы превратилась в мифах в денежный взнос – всё та же змеиная потребительщина. А?
- Угу. Возможно.
- Да! – спохватился Юрий, – Юрий, - и протянул руку.
- Старец хихикнул и протянул свою.
- Дорофей.

Их руки не встретились, прошли сквозь. Юрий удивился.
- Это почему?
- Мы на разных планах, - ответил Дорофей.
- А как же мы опираемся на Царя?
- А вот он един во всех планах. Для него и я, и ты – не прозрачны, вполне телесны. И он – для нас. Только говорить с ним трудно, больше символами приходится. Мы с тобой ближе друг к другу, у меня есть твой план, есть и похожий земной опыт, значит, можем поговорить.
- А кто он? Царь Леса?
- Низковато берёшь. А знаешь ли ты, кто ты сам? Ведь Волк к тебе уже приходил?
- Да уж, скорее куча волков.
- Не ровняй. Волки и Волк – не одно и то же. Он – символ перемены. Перехода. Смены Эпох. Он пришёл – готовься к бою.
- «Эй, моряк, готовься к бою», - замурлыкал Юрий. – К какому? И кто же, собственно, я?
- А это не мне тебе сообщать, - Дорофей, казалось, злорадствует. – Я лишь одно должен сделать: соединить тебя, Волка, твоего Царя Леса, и Царицу. А уж в ваши дела особо соваться не намерен. Да! Дерево просит тебя его обнять. А я ухожу, - Дорофей начал блекнуть.
- Постой! Как тебя найти? – завопил Юрий.
- Я тебе не нужен. Но если… Спроси Илью у Ивана-духовидца. – Дорофей растворился, тонкое белое облачко втянулось в кусты.
Юрий пожал плечами и обнял сосну.
Он увидел зелёный смерч, уходящий к солнцу на закате вчерашнего дня. Почему-то он точно знал, что это вчерашний день. В смерче летели, кувыркаясь, Рыжуха с петухом. Будто они не умерли, а ушли куда-то, в солнечный куриный рай…
Он увидел Её, седую, постаревшую, смотрящую на этот смерч из окна деревенского дома.
Он увидел Её с духами, Её с Бором, всю историю Её ночи, только без слов. Однако как-то понимал смысл…
Потом его понесло в глубь времён: всё больше лесов, всё меньше людей.
Первый сдвиг праздника. Люди моются в росе – и идут по своим делам. Земля, не защищённая обрядом, отдавшая им силу, лежит под палящим солнцем.
25 июня. «На Петра Поворота солнце на зиму, а лето на жару».
26 июня. «Акулина – вздёрни хвосты». Землю заполонили слепни, оводы, комары и мошки. Бесится скот.
29 июня, 30 июня. Тихон – «Солнце идёт тише», Мануил – «Солнце застаивается». Трескается корка на иссушенной почве. Затихают птицы: только птица Сварога соловей и кукушка, птица Бежуни, поют в тишине. Всё растёт с огромной скоростью, вытягивая силу земли.
3 июля. Мефодий. Паутинный день. Лёт насекомых над полями. Вредители. Тля. Зелень изъедена. Иногда само Солнце помогает Земле: если на Мефодия дождь, то зарядит на сорок дней с перерывами. Но та помощь условна: зелень вытягивается, вымокает; земля превращается в жижу и после каменеет под палящим солнцем, бессильная бороться. Тогда и зелень преждевременно увядает: сухие прутики торчат из крохотных луковок, истекают цветами крошечные растеньица. Смерть.
Лишь 6-7 июля празднуют Купалу. С опозданием на две решающих недели.
Каждый год две недели украдено у Земли. Она постепенно слабеет. В её воде всё меньше Солнца, всё меньше жизни.
Вот и второй сдвиг праздника: ближе по оси времени.
Ритуал меняется: жгут костры, где удобно, пляшут загульно, поют похабно, путают праздник со случкой, прыгая вдвоём через костёр, в огонь гонят скот, защищают от болезней… Такая жертва Земле не нужна. От неё просто требуют урожая. И теперь становится неважным, когда проводить ритуал – с Кирилла или на Ивана.
А Земля остаётся одна в своей жизненной силе. В Солнцестояние ей поют соловей и кукушка, дарят силу. Бедная скотина, забредая в воду, не столько дарит, сколько просит силы. Исчезает сила живого огня, жертва жреца дарится людям, не земле. Огненное колесо обручает Солнце и Воду без посредника-человека. Земля слабеет из года в год. Нет у людей единения с Землёй – они только просят или берут без спроса. Они купаются в росах, пашут, топчут, уходят всё дальше от Земли и от Солнца. Они меняют дату праздника, а там уж и сам праздник забыт…
Планета живёт без людей - и умирает от их деятельности.
- Ты – Купало? – спросил Юрий сосну.
И увидел поля и луга, полные жизни: птицы, насекомые, звери мелькали в зелени. И люди, люди везде – то появляются, то совсем исчезают.
- Ты – Жизнь?
Царь Леса отпустил его. Юрий очнулся.
- Погоди! Кто я? Где Она? – Юрий обнимал и обнимал дерево… - И кто Она? – уже не надеясь, шептал он.
Дерево молчало. Юрий вскочил и оступился в колею, залив водой ботинок: он сидел у обычной сосны, рядом издевательски валялся вялый марьянник…
- Щоб не сумлевался! – горько сказал он.

8. Анна, 22 - 23 июня.

К вечеру развиднелось, и блекло-голубое небо снова воцарилось над
деревней. Закат был тих и неярок – лишь смена цвета горизонта с розового на жёлтый. Серый бесцветный вечер быстро сник в ночь. Тьма укутала деревню на несколько часов, позже восходящая луна осветила серебристые ветви, скрывающие древний ивовый пень; те покачивались на ветру с монотонностью маятника: тик… так. Ветви царапали стекло запертого окна, неожиданно блестящее для заброшенного дома. Из глубины комнаты выплыл неяркий жёлтый огонёк и приблизился к стеклу. Помедлил, дрогнул, переместился к другому окну, откуда лучше просматривались окна Анны. В них было темно. Огонёк заплясал, будто задрожала невидимая рука, мигнул, исчез и больше не появлялся.
Анна, сидевшая в темноте ради ночных видов в лунном свете, нервно закурила. Красный огонёк её сигареты вызвал к жизни свет напротив: жёлтый огонёк снова заметался по поверхности стекла, словно ощупывая окно, желая вырваться из заброшенного дома. Анна, вздрогнув, потушила сигарету и с ужасом увидела, что красный свет не исчез: она была освещена сзади, из комнаты. Цветку вздумалось восстановить облик, и он начал разгораться. Женщина быстро задёрнула плотные плюшевые гардины – ещё прабабушкины, с помпончиками на сутаже и страшно колючие. Зато уж сквозь них свет не пробьётся, проверено прабабушкой. В войну они служили отличной светомаскировкой… Задёрнула, повернулась к цветку.
Сияет. Да! Её малышня отправилась на работу. Об этом Ракетка слегка позабыл, а Анна… ей-то всё внове!
Она погладила криницу.
- Я тут! – прошептала она. – Спите, зайчики.
Почему зайчики? Просто так сказалось. И ладно.
Она перешла курить в столовую. Пришла первая ночь её охраны, а маскировка цветка уже снята. И у Коли опять блуждают огни.
Иногда она этому даже радовалась: ей было страшно обрести новых соседей. Не дай бог, москвичей, активно осваивавших деревню. Москвичей она сторонилась. Она хотела жить в деревне, а летом та временами превращалась в филиал её московского двора: молодёжь гуляла до утра, ревели магнитофоны, пугая птиц, визжали недоросли, забираясь в её сад и топча всё подряд ради куста красной смородины. Бедную смородину приходилось собирать недозрелой – иначе саду не жить, и опять придётся чинить новый дощатый забор: детки с гиканьем выламывали крепкие доски и молодецки крушили их на части, преодолевали заросли крапивы и рвались к кусту. Во тьме доили ветки, засыпая землю раздавленными ягодами.
Там, в Москве, зачинщиками были новопоселенцы из деревень - они были и громче, и нахальнее старожилов. Здесь деревенские дети только в ужасе смотрели на москвичей. У них хватало ума не следовать за вожаками. Впрочем, их и не принимали в компанию «отдыхающих». И слава богу.
Получается, что агрессивны пришельцы. И в Москве, и в деревне. А звук – назойливая, глупая словами, сексуально подпрыгивающая музыка – отличное средство подавления. Звучащий сидит как паук в паутине, раскинутой децибелами на километры, и подавляет психику других. Песня-то по Его выбору! А другие, хотят ли, нет, слушают и склоняют головы. Он их подавил.
«Живая музыка». Это когда поёшь сам или идёшь куда-то, где поют тебе. Ты выбрал.
Запись орёт у любого и насилует, насилует других, порождая у них комплекс неполноценности либо мазохистский восторг: «Мне вбивают в уши эту музыку. Я тащусь». Бабушка говорила, что в её детстве самым страшным на улицах для неё были репродукторы: они шипели, вопили, трещали одно и то же, но с задержкой от одного к другому. Слова или музыка получали отвратительное, беспокоящее эхо, переставали различаться, и только давили и давили маленькую бабушку, которая боялась ходить на улицу из-за непрестанных головных болей, следующих за походами «в люди». Страшнее всего были праздники, так как репродукторы орали весь день напролёт…
А чем лучше нынешний московский двор с музыкальным населением, орущий накладывающиеся друг на друга разные мелодии из окон домов и автомобилей?
 Ведь животный мир тоже поёт. Зачем? Первый смысл песни – это сказать: «Моё!». Моё гнездо, моя территория, моя самка. Второй – соблазнить самку, чтобы сделать её Моей. Третий – напугать всех до полусмерти крадеными чужими криками об опасности, чтоб сюда ходить неповадно было. Песня в животном мире – сигнал «Я на страже». Богаче песня – старше и драчливей поющий. Песня – инструмент владения и хотения поющей особи.
И вот человеку поёт Хулио Иглесиас. Красиво поёт, хоть и нет его уже на свете. В записи поёт. Самкам нравится. Поёт лучше всех реальных наличных самцов. Они не соперники! Они уже подавлены. И если самцам, то бишь мужчинам, нравится Иглесиас, они мазохисты. Потому, что этот самец - даром, что ушёл с земли - хозяин всех самок. А они, мужчины, – бродящее по периферии территории главного павиана стадо молодых обезьян мужеска полу. Отвернётся павиан – выскочит молодец, повалит одну из многочисленных жён Иглесиаса… а тот уже вновь повернулся - надо срочно убегать в кусты.
Да, цинично. Да, неуважение к эстетическим потребностям человека. Только человек в своих потребностях позабыл о том, что он – биологическое существо. Животное, то есть.
Анна предлагала десятиклассникам подшефной школы построить шкалу децибел на одни сутки. И посчитать, что будет с их нервной системой в результате.
- Мы уже все неврастеники, - сказал ей «великий математик», милый очкастый мальчик, - город уничтожает.
- Так сами откажитесь от глупой привычки учить уроки под музыку, слушать вопящий телевизор, орать друзьям на восьмой этаж со двора, ставить магнитофон на окна, гудеть сигналом машины «Спартак – чемпион». Половина, если не три четверти децибел – ваша! – ответила ему Анна.
Ответила, зная, что трясёт воздух зря. Человек – это большой мешок
потребностей с маленькой спесивой головкой…
- Тьфу! – затрясла головой Анна. – Город и здесь меня достал. Опять злобствую. И… какие покупатели на дом с привидениями? Он ведь и этих хулиганов нынче распугал. Жить стало тише, жить стало веселее. А огоньки даже как-то притягивают. Вроде, бояться надо…
В комнате свалила пепельницу мышь. Мышь совершенно обнаглела,
носилась по проводам, лезла в хлебницу, роняла вещи… Сегодня. Всегда была тихая такая – съест подношение и убегает.
Это мышь? Или… - Анна бросилась в комнату.
Мышь стояла возле криницы на задних лапах, пытаясь достать цветок. Вот прыгнула, но коготки сорвались с гладкого крутого бока криницы. Оцепеневшая было Анна рванулась к цветку. Мышь юркнула под кровать.
Ну, и как теперь быть? Сидеть всё время у цветка?
Из-под кровати горели красным бусинки-глаза сошедшей с ума мыши. Анна повернулась пойти за веником – мышь прыгнула на подоконник. Пришлось взять криницу в руки и отойти в центр комнаты.
В свете цветка мышь не видна, светятся только глазки. Анна подошла к выключателю, протянула руку – по ней побежала другая мышь, щекоча лапками плечо, съехала по рукаву к горшку. Анна бросила выключатель, скинула мышь на пол… Отовсюду горели красные бусинки глаз. Пот заливал глаза, тяжёлая криница оттягивала руки.
Это не мыши. Это безумцы какие-то. Нужно драться – а с кем? С юркими крошками, имеющими целью добраться до цветка?
Мышь спрыгнула с проводки на её плечо. Другая уже раскачивалась на люстре, примериваясь. Мелкие коготки кололи босые ноги. Анна в отчаянии ушла в Свечение. Мыши в нём казались сжимающейся красной сетью.
- Мне нужно оружие! – подумала Анна. – Сторож, вот кто. Который не любит врагов и гоняет мышей.
Она напряглась, выталкивая из себя желание, из её тела-ежа выплыл
маленький голубой ёжик и сразу ринулся в бой. Сеть дрогнула, начала
рваться. Анна вышла в Явь. Ёжик был виден и в Яви. Он торопливо катался
по полу, выискивая жертвы, резким прыжком настигал мышь, и глаза
животного гасли. Мыши, пища, собирались у щелей, через которые проникли
в дом, ёжик методично гасил их одну за другой, сияя голубизной. Когда все глаза погасли, ёжик дождался, чтобы мыши ушли а подпол, и просочился за ними. Под полом послышался топоток и испуганные писки.
Анна обессиленно села на стул у окна, поставила криницу на подоконник,
чиркнула зажигалкой. Тотчас за стеклом Коли заметался огонёк.
Второй? Это уже новости… Два огонька бродили в пустом доме. Пустом доме… Колином доме. Доме её бывшего… друга – не друга, но защитника в Яви.
Коля был чуть старше. Бывший москвич. Сын учительницы литературы, сосланной за черту оседлости с двумя детьми. За что – неведомо. Анна мать Коли не застала.
Коля читал книги. Коля правильно говорил. Коля был лидером и держал в руках весь приблатнённо-алкогольный мир наполовину ссыльной деревни. И Коля пил. А когда пил – крал: комбикорм, поросёнка, помидоры с грядки. Всё равно что. Сидел три месяца, выходил, запивал, и снова делал что-нибудь эдакое.
Их было трое: Коля, Витька и Серёжка. Серёжка тогда ещё пил редко – вместе с друзьями, в Колином доме, когда-то любовно убранном матерью и медленно приходившем в запустение. Водка заменила мать. Сестра Коли отдалилась, вышла замуж в другое село и тихо спилась там.
Анна застала середину процесса. Трезвого Колю после отсидки за поросёнка: поросёнок завизжал в мешке, а Коля как раз здоровался за руку с милиционером… Бывает.
Коля нанимался на работы за бутылку. Ставил ей забор. Естественно, втроём, с привлечением алкашей со стажем – Нинки с мужем - в качестве тягловой силы. Так вот и познакомились.
Водку они стребовали авансом. И столбы ставили под всеми мыслимыми углами к горизонту. Пьяный Коля обладал украинской мощью и таскал на плече тяжеленные столбы, грозящие сломать ему ключицу. Пьяный Серёжка терял координацию и влепил столбом Коле по голове. Раздался громкий стук, Коля обиделся и ушёл. Был день. Ночью Коля протрезвел и пошёл к Анне за добавкой, благо окна у неё светились (после того случая появилась на окнах Анны светомаскировка в виде прабабкиных штор – деревня твёрдо считала, что раз светится дом ночью, то это притон). Друзья ждали Колю в его доме, наблюдая за окнами Анны.
Ну не было у неё водки! Она уже корила себя за то, что согласилась платить водкой. А Коля был травмирован бревном и желал сатисфакции.
- Тогда корвалолу! – попросил он.
- Нету. Есть прошлогоднее земляничное вино. Стакан. Я его боюсь, оно эфиром пахнет.
- Давай сюда. Им не дам, обойдутся.
И Коля зашёл на минуту в её дом, оставив дверь открытой. Свет был
включён, освещая окна соседей напротив. Вошёл на минуту…
Он выпил эфирное вино, и они проговорили до утра. Так получилось. Оба были одиноки. И обоим было что сказать. Интеллекту вечно не хватает общения… Коля на радостях совершенно протрезвел.
Попытки физического сближения Анна отвергла сразу.
- Зачем? – сказала она. – У тебя тут любовниц полдеревни. А вот поговорить не с кем. Зачем тебе меня терять?
Это тоже было ново. Коле никто не отказывал, да ещё с предложением
поговорить. Утром он ушёл, а Анна узнала, что вся деревня видела Колин визит. Ого! Она теперь его признанная любовница.
О ней вначале много говорили, сплетничали. Странная ведь, и одна… Но с той поры её имя в присутствии Коли не произносилось.
- Анну не тронь! – с пьяной агрессией кидался он на обидчиков. – Убью.
Потом Анна долго болела и два года не приезжала в деревню. Всё
заросло, но забор стоял: Коля его подправлял. И когда он пришёл к ней, она Колю не узнала. Он стал алкоголиком. А Анна всегда видела в людях только глаза… Глаза алкоголика лишены личности. Анна назвала его Витей, он дёрнулся, повернулся и ушел.
Коля исчез на целый год. Год спустя зашёл к ней трезвый. Теперь – узнала. Да и сын тогда долго втолковывал ей, что Коля – единственный блондин. А она и не знала… Только глаза. Что делать, такая.
- Дай масла, соседка, - попросил он. – Грибов пожарить.
Растительного у неё не было, и она дала ему полпачки сливочного.
- Ой. – Он был поражён. – Я уж и забыл, каково оно на вкус. Года три не ел.
И Анна с ужасом поняла, как он живёт – со своими крадеными поросятами, работой за водку, тушёными без масла грибами, да чёрным хлебом. Она вся сжалась от… жалости? Нет, безысходности.
Назавтра он принёс ей литровую банку мёда. Потом подарил огромную новую корзину. Потом принёс брусники. Потом снова запил.
Это был прошлый год. Она уехала на свадьбу сына. А компания Коли отправилась на «рыбалку». Рыбалка по Жориному – это сбор всех высокопоставленных персон на берегу, у трансформаторной подстанции, два провода в воду – и собирай оглушённую током рыбу. Если ухватишь с перепоя.
Кто держал провода? Кто-то и Колька, оступившийся в воду. Для него что провод, что поросёнок в мешке – всё шальное блатное приключение.
Колька «утонул». Опустел дом соседа, затих. Только светился чистыми яркими стёклами, и по ночам там бродил огонёк…
А кувшин повадился по воду ходить. Вскоре так же погиб директор лагеря. Тогда там оказался нежелательный свидетель – Колькин друг Витька. Больной, усталый, голодный. Злостный неплательщик за электричество жил при свечах или в гостях, провода ему обрезали. Вот и погостил.
В ноябре Анна доживала в деревне последние деньки.
- Соседка! – услышала она радостный голос.
- «Блондин, но лысый – Витька» - вспомнила она путеводитель сына по лицам: Витька, разумеется, был пьян.
- Я, соседка, печку замазываю – видишь, глины накопал? – похвастался Витька.
Чудо! Стал хозяином, жить захотел. Может, и пить бросит…
Анна уехала. В декабре невдалеке от околицы нашли Витьку. Его голова
была разбита, проломлен череп. Он «поскользнулся на мосту», ударился
головой и упал в реку. С проломленной головой вылез из воды и пополз. Истёк кровью за десяток метров от дома Женьки. Когда его нашли, кровь уже замёрзла.
Остался один Сергей – тот, кто ходил с Витькой через мост, а вернулся один.
Вчера к ней приходил Серёжка, просил водки. Сердце у него, видишь ли, тахикардия. Врачи ему рекомендуют в этом случае выпить. Один он, совсем один…
- Садись, чайку попьёшь. Моего, лечебного. Ведь три месяца потом не пил, после моего чая.
- Не могу я, соседка. Душа просит. Умру иначе.
Он смотрел на неё преданными слезящимися глазами, жёлтыми глазами на безобразно опухшем лице, переступал босыми ногами, отливающими синевой. Форма ног такая благородная, а они уже начали чернеть… как у покойника. От него и пахло покойником.
- Ты уже умер. Ты – труп. Всё, что тебе надо, это ожить, - сказала она и выпроводила его с крыльца.
А ведь верно. Все они похожи. Почему? – Все они похожи на мертвецов…
Вернулся ёжик. Совсем тусклый, он прижался к ней. Она его пожалела, подсветила. Снова засиял.
- Я тебя буду называть Фамильяр, - сказала Анна своему защитнику.
- Э, девица! Да ты, никак, Воструху сотворила! – возмущенно навис над ней Бор, листья в бороде стояли дыбом.
- И что? – рассердилась Анна. – Меня все бросили. Чем это мой Фамильяр вам не по нраву?
- А где твой Воструха силушку берёт? У тебя, глупая.
- Зато лучше меня мышей гоняет, - оправдывалась Анна.
- А мыши-то, мыши почему пришли, голова садовая? Сама назвала.
- Никого я не звала! И почему это ты меня пугаешь? – рассвирепела она.
- Вот-вот. Кипела? Людишек глупых осуждала с пристрастием? Ненависть и зависть, ненависть и зависть – вот что питает зло. И мышь свою Домовую сгубила, через неё на тебя зло вышло. Сладко поело твоей ненависти, а заодно и Царь-Цвет обнаружило.
- Я не ненавижу людей, - виновато сказала Анна. – Я их… стыжусь. И я их жалею.
- Себя убери, чем другим косы заплетать, - Бор устроился в кресле-качалке. – Хорошая мебель. Думать мешает. Тюк-тюк. – Он повернулся к Анне. – Хорошо, что не говоришь «Я люблю людей». Потому что любить
их, откровенно говоря, не за что. Кого-нибудь, конечно, можно. Но чтобы всех любить – либо дурачком блаженненьким надо быть, либо гордецом – мол, бедненькие, глупенькие. Говоришь, жалеешь? – усмехнулся Бор. – Гордыня, матушка. А ещё можно быть лжецом. Тех, якобы любящих, больше всего. – Он задумчиво закачался, пыхтя в бороду. – Не лги им. Не лги себе. Гордыня – ошибка, ложь – зло.
Бор взял Анну за руку.
- Знаешь, мы в гордыне так любили людей, словно птиц небесных – нас-то мало тогда осталось, из прежней Эпохи… Любили - и прощали. Они убогие, мол. Ещё подрастут.
 Глаза Бора засияли, борода вздыбилась.
- И подросли они. Ох, подросли! Брать научились, давать – нет. Ни добра, ни радости, ни любви давать природе не хотели. И наши ушли в себя, разбрелись по долам, по лесам, озлобились. Вострух нарожали. Обиду стали лелеять… Им пути уж нет. Они сгинут в этой Эпохе, старые боги. И всё отчего? От гордыни и высокомерия. Снова придётся им проползать по Эпохе по вашим уже следам, при вашем плече, у вашей ноги…
Он надолго замолчал, покачиваясь, успокаивая себя тихим бормотанием – скорее шелестом, чем шепотом.
- Ты вон с мышью Домовой была на равных, - продолжил Бор, будто и не молчал. – Слышал, как ты с ней говорила. А с людьми – свысока?! Ох, Царица Тьмы! Люди – достойные противники, коли встать супротив. Зло с ними за ручку, зло им преданно в глазки глядит, а Тьма… Ведь не только растения в миру, Царица. Животные тоже в миру. И они несут свою долю Тьмы… А венчает животных человек. Думай, девица, голова есть. И ещё: о смерти задумалась, ведаю, и воду смерти винишь. Вспомнила ты пока одну половинку – чёрненькую. Пока белой не увидишь - смерть тебе неподвластна и пойдёт на тебя стеной.
Бор ткнул пальцем в Фамильяра.
- Воструху убрать бы, да ты пока не сумеешь.
Помолчал.
- Хорошая у тебя мебель. Тюк-тюк, - сказал он и исчез.
Анна осталась смотреть в окно. Фамильяр тихо светился на коленях. Из комнаты пробивался красный свет – Царь-Цвет пылал в ночи.
За окном дома через улицу худенькая старушка глядела на тёмный дом Анны невидящими глазами. Вот она вытерла пот со лба, встала и вышла в ночь. Под её окном билась в агонии Домовая мышь Анны.


Анна ушла в комнату: сердце было неспокойно – вдруг мыши? Беспокойство Анны передалось Фамильяру, и он стал сновать по углам, словно вынюхивая опасность. Она зажгла свет – красное сияние в темноте угнетало, а на свету цветок приугас, не так бросался в глаза. Тяжёлые тёмно-синие гардины отрезали Анну от мира, неприятно сосало под ложечкой, не хватало воздуха… Клаустрофобия. Анна не любила отгораживаться от ночи: свобода – это свет в доме и глубокая ночь за окном. А тут занавешенная тюрьма, похожая на ту, в которую превратилась её городская квартира с приходом невестки – та любила занавесочки и ширмочки, постоянно их меняла и передвигала, а Анна бродила по лабиринту перегородок с мечтой разнести всё тут к чёртовой матери. Где уж тут воздух и ночная тьма!
Она раздражённо откинулась в качалке и закурила. Всё равно дышать нечем, можно покурить и в комнате.


Под окном заброшенного дома сутулая тень подняла тонкую руку и открыла раму. Створки заскрипели на ветру, тень исчезла. В глубине дома неуверенно задрожали огоньки, заплясали и приблизились к окну. Вспыхнули, растеклись по подоконнику и стекли в палисадник под иву. Ветви ивы качались, разрезая на части медленно растущие туманные облачка. Вот они уже стали походить на человеческие фигуры и потекли к желанному крыльцу соседского дома вслед за освободительницей, давшей им силу. Та тихо поднялась на крыльцо, опустила руки и с натугой стала поднимать их ладонями вверх. В ладонях лежал стебелёк марьянника. С другой стороны тяжёлой дубовой двери приподнялся металлический крючок, приподнялся и упал, позвякивая.
Женщина потянула на себя дверь, та распахнулась со скрипом, и облачка втекли в переднюю. Она же кинулась с крыльца, быстро семеня, черный платок зацепился за колючки шиповника, тесно обступившего вход, и остался висеть на кустах. В лунном свете мелькнула грязно-белая голова. Волосы были стянуты в крошечный пучок-кукиш. Калитка закрылась.
- Фёкла! – окликнула Анна, вышедшая на скрип двери. – Фёкла? Что тебе?
Фёкла не отзывалась. Где-то зарычала собака, и снова тишина. Анна пожала плечами, осмотрела крючок: ей казалось, что она запирала дверь. В окне заброшенного дома показался запоздалый светлячок, заплясал и полетел к ней. Он ворвался в дом через щель притворяемой двери, но Анна уже повернулась к передней и его не заметила: она не успела включить в передней свет, когда впопыхах выбежала на шум.
В глухой темноте передней тускло светились голубым две фигуры. Одна из них была на голову выше Анны.
- Духи? – придушенно спросила Анна. – Бор, это ты?
Но упавшее сердце уже подсказало ей: это не Бор. И не её духи.
Анна кинулась к двери, переходя в Свечение: в нём фигуры исчезли – лишь два огонька из Колиного дома светились жёлтым. Не красным!
Она долго искала ручку двери, споткнулась о сапоги, ударилась бедром. Наконец, нашла. Тяжёлая дверь не хотела открываться, руки тряслись. Фигуры на её глазах становились всё плотнее, сияли всё ярче… Сердце билось где-то в шее, Анна не могла дышать: тьма сдавила её, и эта проклятая дверь… наконец, подалась. В приоткрытую щель вылетел Фамильяр и бросился в бой.
Слава богу! Анна даже не могла бежать: ноги словно окоченели. Она только водила глазами на онемевшем лице, да продолжала автоматически придерживать дверь.
Фамильяр врезался в фигуру пониже, вспыхнул… Та исчезла. Свечение помощника стало слабее. Он заметался, кинулся было к Анне, но вернулся и влился в высокую фигуру. В передней стало совсем темно: Фамильяр погас вместе с противником. Луч света из двери прорез;л темноту, высвечивая старые сапоги, плащи на вешалке, запасную поленницу… большую белую ступню! Анна завизжала.
Что-то грохнуло, и Анна, в панике дёрнув рукой, открыла дверь полностью. Там, где были призраки, теперь стояли человеческие фигуры, стояли перед ней на коленях, опустив головы. Свет из столовой отражался в лысине Витьки, окаймлённой венчиком светлых волос. С ним был начальник лагеря.
- Благодарим, Царица! – нестройным хором пробормотали сиплые и лишённые обертонов голоса.
Анна кинулась в столовую и заперла за собой дверь, а они загромыхали в передней, зашаркали к выходу.
Благодарят? За что?
Цветок сиял. Анна побежала было к нему, надеясь на его защиту.
- Пусти, соседка, - глухо просипел из-за двери голос. – Пусти. Боюсь я темноты.
- «Коля? Боже мой, это Коля? Темноты он боится, вечно жжёт по ночам свет… Ему плохо?» - Анна потеряла способность оценивать свои действия. Слишком много страха. Коля поможет.
Она поскорее распахнула дверь. Где он?
Жёлтый огонёк метнулся мимо, миновал столовую… Анна охнула, захлопнула дверь и бросилась за ним, чтобы увидеть, как огонёк нерешительно завис над цветком, а затем кинулся в его пылающее жерло, вспыхнул синим, красным, белым…сгорел. Коля сгорел.
Цветок сиял, хотя, кажется, слабее. Ему повредило? – Анна подхватила криницу на руки. Рядом возник едва заметный Фамильяр.
- Бедный, - сказала она отрешённо.
Он прижался к шее, снова засиял. Анна было обрадовалась, хотела поставить криницу, приласкать Фамильяра, но у неё подкосились ноги, и в последнем всплеске гаснущего сознания она вытянула руки с криницей, падая на спину. Темно.
Из-под шкафа на неё смотрела обыкновенная Домовая мышь. Глаза у неё были чёрные и испуганные. Хозяйке плохо.
Тусклая люстра освещала обострившееся лицо Анны – как всегда по ночам, упало напряжение и лампочки горели в полнакала. Цветок едва поблёскивал розовым по концам листьев, лишь Фамильяр пылал, пристроившись на шее женщины. Глухая тишина. Из угла раздался шорох, словно мягкие крылья махнули на мышь, но та радостно встала столбиком и закружилась, приветствуя пришельца. Угол осветился пурпуром, из него вышел взъерошенный Бор, укоризненно покачал головой, увидев голубого ёжика-Фамильяра, отогнал его рукой, положив другую руку на лоб Анны. Вспыхнули лампочки, словно обрадовавшись чему-то своему в мире энергий, пригасли… Бор исчез.
Анна очнулась на полу. Резко пахло хвоей, и рядом с плечом лежал сияющий Фамильяр. Криница стояла на окне, цветок разгорался пурпуром…
Ей всё привиделось. Наверное, это мозговой спазм – такими страдала её бабушка. Анна помнила, как та лежала в беспамятстве и бормотала что-то про чёрный камень. Девочкой ей приходилось часто дежурить у постели бабушки, но та, придя в себя, никогда не помнила, что за чёрный камень так изводил её совсем недавно. А Анна сейчас помнила. Мерзость! Трупы белые ходячие… похуже чёрного бабушкиного камня.
Храбрясь, она подошла к окну и выглянула через щель занавесей. Коротко вздохнула, как от боли. Не привиделось. Не спазмы. Всё правда.
По улице брели, спотыкаясь, давешние призраки, обретшие плоть у неё в передней, их обнажённая кожа серебрилась под луной. Они уже добрались до Серёжкиной калитки и пытались открыть замок… Они уже открыли замок и протискивались в узкую калитку, а Анна всё стояла в оцепенении ужаса.
Окно Серёжки светилось, он тоже боялся темноты. С некоторых пор…
Анна ушла в Свечение: жёлтые огоньки оживлённо танцевали, свивали узор, словно искры ночного костра, мигали, наводя сон. Морок! Сергей в опасности!
Она схватила криницу и выбежала на крыльцо: Царь-Цвет помог Коле, может спасти Серёжку. Шиповник цеплялся за халат; качался и сиял Царь-Цвет. Шлёпанцы спадали, Анна нащупывала ногой дорожку: тропка была ухабистой и заросла жёсткой травкой. Саша давно не косил и по бокам тропинки выше пояса качались, сцеплялись соцветиями, резали ноги и расстёгивали халатик стебли кервеля. Иногда стебли смыкались и Анна теряла тропу, продиралась в кервеле по полёгшим стеблям, оставленным призраками. Она не отводила глаз от окна Серёжки и не видела, как цветок качнулся, задев платок Фёклы, и тот истлел за несколько секунд, осыпавшись пеплом с колючек.
Призраки стучали в окно Серёжки. В Свечении продолжался гипнотический пляс искр.
Нужно только догнать и коснуться их Царь-Цветом. Только догнать и коснуться, и они, как Коля, сгорят в пламени цветка. Она должна успеть!
Анна споткнулась уже на дороге, изборождённой глубокими колеями КАМАЗов, усыпанной сухими ветками и битым стеклом. Криница вылетела из её рук и тяжело заскользила по земле; цветок качался, разгораясь всё ярче.
Фёкла, ковыляя, сбежала с крыльца и кинулась к цветку. Анна лежала на животе, захлёбываясь слезами: Серёжка уже открыл окно и втягивал в него призраков. Боже! Неужели он не видит? Ещё недавно совершенно невредимые мужчины изменились до неузнаваемости. Начальник лагеря повернулся к ней, усмехаясь. Лицо его искажал багровый ветвящийся кровоподтёк, глаза были белые, с точечными зрачками, и начинали фосфоресцировать синим. Витька, залитый тёмной кровью, с огромной раной на голове, с запавшими глазами, карабкался сам. Сергей, пьяно покачиваясь, уже говорил что-то его компаньону, и Витька подмигнул Анне: исчезло и снова появилось синее сияние глаз. Анна опоздала. Она закрыла глаза руками и заплакала навзрыд.
Фёкла уже стояла около криницы. Цветок сиял, нимб малинового цвета резко выделялся на тёмной земле. Фёкла сосредоточилась и протянула руки. Из-под крутого борта криницы выскочила Домовая мышь и вцепилась зубами ей в палец. Фёкла взвизгнула, откинула мышь - и упустила момент: Анна подняла голову, увидела Фёклу. Красный туман ударил в глаза, зашумело в ушах, гулко, тяжело застучало сердце – Анна рассвирепела.
- Что тебе нужно? – заорала она, с ужасом услышав металлические ноты в своём голосе и эхо, эхо, эхо: глушащее, шепчущее, с готовностью несущее её голос в ночь. Фёкла застыла.
Тело Анны само поднялось на ноги и распростёрло руки. Из тьмы вынырнул чёрный Пират, прижался к ноге и ощерился на Фёклу. Призраки вывалились из окна Серёжки и уже вышли из калитки, ухмыляясь.
Анне только нужно натравить на Фёклу пса и призраков, сказать им «Фас!».
За спиной раздался топот: мчалась чёрная коза Ивана Николаевича с дальней слободки. На крыше ухнул и захлопал крыльями филин… Злость ходила в Анне ходуном, била кровью в виски. Как старуха смеет трогать цветок? Анна словно прибавила роста…
Большой палец ноги пронзила боль: её укусила Домовая мышь.
- Жива! - Анна забыла обо всём: мышь осталась жива!
Та подняла на неё мордочку и застучала хвостом, свирепо скрипя зубками.
Анна протянула к ней руку, взяла - и услышала дрожащий старческий голос.
- Служу тебе, Царица, – ныла Фёкла и дёргала её за полу халатика, -служу!
За её спиной стояли призраки. Коза глодала полусухую ветку, подобранную с дороги и косила на Фёклу бешеным глазом. Филин просто сидел, крутил головой. Из прогона на дорогу текли возбуждённые ужи. А из колена Анны толчками била кровь, стекая в песок.
***

- Я отправил Фёклу спать, - говорил ей Иван, накладывая жгут. – А то она от страха едва на ногах стоит. Вы не бойтесь, я уже почти фельдшер. С вашей раной мы справимся. – Иван ушел в кухню, загремел там, готовясь к наложению швов, и весело прокричал: - А вашу мышку я принёс и отпустил здесь. Она же совсем ручная.
Иван возник из прогона с большой серой собакой, похожей на волка.
Пират зарычал, поджал хвост и исчез. Опасливо косясь на чужую собаку,
гордо удалилась и коза Ивана Николаевича, но только после развязного шлепка по заду, которым наградил её Иван.
Когда Иван подошёл к Анне и взял её за руку, что-то лопнуло в ней, и она перестала осознавать окружающее. Её вели домой, ласково уговаривая, она всё хватала криницу из рук Ивана, а тот не давал ей цветок, улыбался… Цветок не сиял, качался, и был похож на амариллис… Она в постели, Иван с ней рядом. Анна поплыла на волне слабости.
- Для кого я храню цветок? Для вас? – пробормотала она.
- Нет, что вы. У меня в Москве полно амариллисов. Не надо, благодарю. Он вам так дорог.
- А у вас красивая собака, - вежливо сказала она.
- Волк. Он не у меня, он сам по себе. Иногда приходит. Любопытный очень – пришёл смотреть, что с вами. – Иван поднялся. - Спите, у вас глаза закрываются. А я пойду. Зайду завтра.
- Ой! Там опасно! На улице! – всполошилась Анна.
- Где наша не пропадала, - улыбнулся он. – А вы всё же запритесь. – Нагнулся погладить мышь. – Мышка у вас хорошая. Берегите.
Фамильяр суетился вокруг, Иван отгонял его, будто мотылька, словно не замечая странности. – До завтра.
Анна доковыляла до двери и заперла. Потом рухнула в кровать. В кринице на подоконнике тихо росла Сава-трава, и даже не светилась. Анна спала.


На дороге шевелилось тёмное пятно: трясущийся дед Филимон лихорадочно сгребал в миску кровавый песок. Вокруг деда был выложен круг из повилики, но он ещё и крестился испачканной рукой, размазывая кровь по лбу. Выбрав песок, Филимон с трудом разогнулся, крякнул, и оглянулся на дом Фёклы. Ничего не видно: темно.
Уходя, он забрал траву. Тогда из-за дома Сергея вышли призраки и долизали остатки. Серёжка ждал их с бутылкой водки и блестящими от счастья глазами: он опять не одинок.
Под крыльцом у Анны работал Пират. Он бросил егеря и переехал сюда на ПМЖ. Теперь он рыл нору, с грохотом выбрасывая горы песка.
У трубы сидел филин и стерёг мышей. Ужей он уже распугал.
За холмом в доме Юрия горел свет. Юрий не спал, страдал от удушья и пил от сердца настойку боярышника. В глазах стоял пылающий цветок, и кровь Юрия почему-то лилась в его венчик. Глюки.
Фёкла с тоской смотрела на дом Анны. К крыльцу не подойти – там Пират. Только бы не было дождя!