Н и щ и е
Расселся я в электричке. Еду. По классической схеме – из пункта А в пункт В. Расслабился привычно, не трогаю никого. Как вдруг гражданин обшмыганный из-под пола появляется, будто дух нечистый. Причем, в буквальном смысле – нечистый. Пальтишко у духа потертое, На морде – то ли грязь, то ли боевая раскраска, еще и бороденка чахлая на подбородке болтается. Волосики на голове жиденькие, обсмоктанные. Драные штанишки коленными чашечками посверкивают, из кедов неумытые пальцы шевелятся. И такими же пальцами, только теми, что на руках, он шапку тискает, наполовину молью переработанную. Наклоняется ко мне и шамкает так интимно своим несвежим ротовым отверстием:
-П’жалста, - говорит, - п’дайти к’пеичку во им’я отца и свят’га д’уха, ам’н.
Я как-то не готов был к его просьбе, растерялся, а бабка с «кравчучкой» в бок толкается – подай, мол, сынок, ему: блаженненький, не видишь, что ли? Ну, блаженненькому грех не подать. Поковырялся я в кармане, монеток выудил… Довольный блаженненький дух понес свою неотразимую рабочую внешность дальше по салону. В массы.
Понял я, что сезон гастролей открылся, качусь себе, жду выступления следующего артиста. Ну и вот – из дальнего конца вагона слепой показался с баяном, на котором пришпандорена была жестяная банка из-под сгущенки. Когда слепой растягивал меха, мелочь в банке дребезжала, выходило нечто похожее на мини-оркестр. А еще слепой тащил на спине зрячего мужика с губной гармошкой в зубах, поводыря, наверно. Не, он не безногий был, просто пьяный сильно. Изредка пьяный поводырь гудел в гармошку, а слепой, очевидно, чтобы заглушить его гудёж, гундосил песни про Стеньку Разина, про мороз и про коня, про последнюю электричку, про Глеба Жеглова и Володю Шарапова, короче, про всё, что в тот момент у него в голове сидело. Импровизация шла напропалую.
Ох, и этой паре грех не подать. Стараются ведь. И мелочь за подкладкой еще шевелится… Бабка с «кравчучкой», увидев, что я ублажил музыкантов, одобрительно покачала головой в розовом платочке.
Потом подошла очередь тётки в крестьянско-бомжацком прикиде. Перед собой тётка в качестве наживки толкала дитёнка-инвалида, закутанного с ног до макушки в патлатый пуховый платок, и елейно растекалась:
-Подайти, Христа ради, инвалидам на пропитание! У меня и муж инвалид, и я инвалид, и дочуня инвалид, и сыночка инвалид, и папуня , и мамуня, и дедуня, и бабуня, и друззя наши все сплошь инвалиды , у нас и собачка-инвалид дома проживает, и попугайчик без одной ножки есть. Потомственные мы инвалиды, понимаете ли, династия у нас такая. Як не верите, то зыряйте вот: хвотографии могу показать и на память подарить, берите, не жалко. Во, уроды каковскии, аж за душу берёть! Это наш семейный гальбом, а ешшо рентгеновский есть, там тоже все мы, только я его щас не узяла, в другой раз захватю. А от ешшо и пачпорты наши, шоб вы не подумали, шо мы какие-то там безродныи едиоты. Я на всяк случай их с собой тягаю, ну, мало ли, люди разные попадаются. А от ешшо бамажки с печатями разных голов району, а вот обласныи печати. Да нас везде знають, мы династия известная, героическая… А так от, я ж и просю: денюжки нам давать, могёт, и не нужно. А всё ж таки можна. А так, хто чё подаст – и яблучка огрызочок возьмём, конфекту обсмоктанную, хлебушка корочку черненькую, ну, косточку там какую з мняском. Шкурочку сальця, да шоб прорези поболее, ну, на худой конец, можна и икорочки. Мы харчами перебирать не привыкши, так что можна и красненькой, и черненькой. Да ит самогонушкой мы не побрезговаим. Одежонка, мож, какая ненадобная имеется… Вот, мушшина, на вас кепочка добротненькая сидит, видите, ребятёнку пондравилося, вот и подарьте ему, не жлобитеся.
Я намертво решил никому ничего больше не подавать. Но едва лицо дитёнка-инвалида, преваливаясь на туловище, подобралось к моим бесстыжим глазам, как решимость из меня предательски уползла, и я достал яблоко. Оно было единственным и неделимым моим завтраком, обедом, полдником и, наверное, ужином на этот день. Вот именно – было… Охо-хо, конечно, студенту немного надо, но сегодня придётся обойтись и без этого «немного». Лечебное голодание для моего организма всегда полезно.
Жалостливый я больно. Да вы бы сами поглядели в эти детские, задернутые шторками дебильной расцветки глаза, и зашлись бы в припадке истерической жалости. И последние вещи поотдавали бы. Такие, что и выбросить, вроде, жалко, и в хозяйстве они уже как бы и не нужны. Надо быть полным дауном, чтоб не рассочувствоваться. Детям вообще грех не подавать.
Чем-то этот дитёнок напоминал девочку женского полу. Наверное, так оно и было… Девочка пустила хищную вегетарианскую слюну и с размаху вонзилась в моё скукожившееся от ужаса яблоко. А маманька её ещё долго читала надо мной молитвы, прогоняла злых духов, снимала порчу с глаз, с ушей и других частей тела, отпускала такие грехи, о существовании которых у себя я и не догадывался; пыталась всучить мне фотографию своего дедушки, уверяя, что тот обладает целительной силой. Когда я вежливо отказался, доказывая, что, ну нету у меня денег на дедушку, нету, - она переключилась на обработку других пассажиров.
И я, было, совсем успокоился. Грехи отпущены, порчи сняты, можно больше не подавать. А бабка с «кравчучкой», между тем, совсем в улыбку расплавилась – какой я добрый да набожный. Ладно, ладно, змея, сама-то хоть бы копейку подала!
Тут еще и биллетёрша объявилась. И бережно хранимую мною заначку пришлось пожертвовать ей в обмен на билет. Биллетёрше не подавать – вообще грех смертный, несмываемый никакими покаяниями. Потом от святых ревизоров не открестишься.
Однако же, внутренний голос бормотал во мне, что это еще не конец театрального сезона. Он не ошибся. На сцену вагона вышел босиком полураздетый, пышущий колымским румянцем, бродяга атлетического телосложения и плаксивым тоненьким голоском заныл:
-Люди добрыи, помогити, ограбили меня, бедолагу, - он прокашлялся и густо пробасил, - я из зоны еду, - вдруг спохватился и опять запищал, - ой, побили меня, сиротку бедную, весь харч отобрали, по харе надавали, - тут он потрогал фингал под глазом, - ой, горе мне горемычному, горе, век воли не видать. Подайти капеичку бич-инфицированному, а то я щас из танбура выкинусь, мне терять нечего, на зуб отвечаю!
Но на бич-инфицированного реагировали вяло. Попривыкли уже. Тогда он фортель выкинул, говорит басом:
-Вы чё, корешки, не верите, шта из зоны я? Ну глядите, я щас наколку на одном месте покажу, сами напросились, - и начал штаны расстёгивать. Все сразу расшевелились, мелочь заискали. А я,.. не, ну как хотите меня называйте, а зека мне жалко стало. Вот от всего сердца, чес слово. Я его спрашиваю:
-Ты правда, что ли, из тамбура прыгнуть сможешь? Там же зима, мороз.
-Век воли не видать, на зуб отвечаю! – и ногтем по прокуренному зубу стучит, - Выбора, - говорит, - корешок, у меня нету.
-Э-э, чёрт с ним! – решился я. Скинул с себя всё лишнее, чего мелочиться! – Забирай, - говорю, - дружище, небось, тебе нужнее будет. Грех ведь урок обижать.
Остался я в трусах и майке, ну и ещё билет сохранил.
Бабка как-то странно себя повела: «кравчучку» схватила и подальше от меня пересела. Испугалась чего-то? Да и улыбаться перестала, и платочком своим не кивает, отвернулась, будто пейзажем интересуется.
А я теперь совсем успокоился. Больше нищих не будет. Балаганчик закрылся. Да и подавать-то мне уж нечего – гол, как футбол…
И тут, ах ты, пропасть! – снова блаженненький появляется из-под пола. По второму кругу, гад, пошел! И не выдержал я тогда, сорвался, чужому счастью (или горю?) позавидовал. Вскочил с лавки, глаза закатил и завопил с надрывом:
- Пода-айти же-еертве нищеты-ыы!..
1997; 2003