Я родилась под пение соловьёв, ошалевших от внезапных сентябрьских морозов. За двадцать минут до полуночи роддом был ошарашен моим первым криком.
- 59 сантиметров! – восторженно кричала акушерка – балериной будет!
И не ошиблась. Пуанты я впервые одела в 4, и вот уже 10 лет их не снимаю.
Раньше я думала, что подростки ничего не понимают в любви, что им попросту рано, но как я ошибалась…
На холодильнике третий год висит бумажечка с цитатой: «Талантливые люди сложнее переживают любовь. Потому что далеко бежали от самих себя. А кто убежал далеко – будет дольше идти к себе». Эту бумажонку повесила моя старшая сестра перед тем, как уехать за границу. Уже позже, в письмах домой, она призналась, что уехала не навстречу перспективной работе, а подальше от своей любви. А её любовь благополучно женился на соседке. Картины сестры, его портреты, нарисованные ею, пейзажи и масляные иконы стоят теперь на чердаке где-то между детским велосипедом и стеллажами с прошловековыми книгами.
Желтые листья падали мне в коляску каждый раз, когда папа вывозил меня на прогулку.
- Гляди, так же слёзы, как листья, будет собирать – бухтели вслед отцу бабушки в парке.
На студию впервые привёл меня тоже отец. В страхе, поставив ноги носками вовнутрь, я держалась за рукав папиного пальто так, как через месяц держалась за станок, холодящий пальцы.
Мой первый педагог аккомпанировала мне на фортепьяно, считала металлическим голосом вслух «раз, два, три, четыле», картавя, и выпивала рюмку коньяка каждый раз после занятий. Позже она повесилась на трубах в подвале под концертным залом.
В соседнем от нашего кабинете занимались виолончелисты. Часто, пролетая, будто на крыльях, по коридору, я останавливалась у дверей их кабинета, прижималась ухом к двери и заслушивалась бархатным голосом струн, целующихся со смычком. Опаздывала на занятия, но всё равно слушала.
«Мы есть те, какими цветами рисовали себя кисти наших мыслей» - любила повторять моя сестра в строчках писем, обращенных ко мне. Я всегда хотела быть лиловой. Прозрачной. Светлой. Даже ленточки для балеток я выбрала бледно-лиловые.
Однажды мы ставили банально-избитый «Щелкунчик». Мне не досталось роли, и я, обидевшись, решила понаблюдать за балетом сверху. Я поднялась по лестнице до упора, раскинув руки для равновесия, прошлась по железным креплениям крыши сцены и, свесив ноги, села на одну из металлических балок, упираюсь спиной в монолит стены. Вокруг была немного зловещая, но привлекающая темнота, а снизу светили своими голубыми и зелёными глазами циклопы-прожектора, свисал тёмно-коричневый и бардовый занавес. Я зачарованно засмотрелась вниз, всё сильнее наклоняясь, наклоняясь…
- Упадёшь, - послышался из темноты голос.
В испуге с трудом удержав равновесие, я всмотрелась во мрак. Оттуда, будто нарисованный карандашом на черной бумаге, прорисовался профиль с прямым носом и непослушными прядями челки, раскинутой в разные стороны. Показалась струйка табачного дыма, неизвестный закашлял.
- Всё, пора бросать курить. Ладно, не бойся ты так меня. Дрожишь, как струна.
Луч света скользнул по профилю и отразился в светлых глазах улыбкой. Я сразу узнала одного из виолончелистов, выпустившегося в прошлом году.
- Александр – он протянул мне руку.
- Аня - я неуверенно протянула ему руку, но между нами оставалось полметра. Он встал, подсел поближе. Взял мою руку и легонько пожал, после чего поцеловал её.
- Рад знакомству.
Мы долго сидели и молчали, наблюдали за балетом. Я зачарованно следила за выпускницами в красных балетках, танцующих роли цветов.
Боковым зрением я видела, что Саша смотрит на меня, не отводя взгляда.
Я повернулась к нему и, встретив его взгляд, спросила:
- Что?
- Пойдём гулять?
- Куда?
- По улицам чужого счастья и битого стекла.
Мы вышли из театра, и злой зимний ветер подхватил подолы моего пальто и растрепал ниточки шарфа. Саша достал ещё одну сигарету и предложил мне. Я отказалась, недовольно буркнув что-то наподобие: «Неужели я похожа на курящую?». Он ничего не ответил, взял меня под руку и повёл. Куда – не помню, не знаю, не хочу вспоминать.
Весь вечер мы разговаривали о цветах, балете и музыке. Он сравнивал меня с виолончелью: изгибы талии, голос – даже взгляд напоминал ему любимый инструмент.
Он курил одну за одной, вытаскивая из сигарет фильтр. Я считала звёзды на небе, сидя напротив и, положив голову ему на плечо, слушала музыку из его наушников.
- Что будет, если играть в предельно быстром темпе? Порвутся струны?
- Порвётся душа. На виолончели нельзя играть быстро. С ней, как с любовницей, нельзя торопиться, а то прослывешь слабаком, - он смеялся, и снова вдыхал в себя никотин.
Вечер плавно перетёк в ночь, как мёд с ложки в блюдце. Саша проводил меня до дома и поцеловал на прощание в щёку. Всю ночь я вспоминала этот поцелуй, тёрла щеку и мечтала…
Ни мобильного, ни любого другого номера он не оставил. Сколько я его не искала – бес толку. Оставалось ездить в метро, ходить по улицам, всматриваясь в прохожие лица, надеясь, что он окажется где-то между, внутри…
Шли дни, заплетались в недели и месяцы. Мы ставили «Ромео и Джульетту» всё того же Чайковского, и, на сей раз, я была Джульеттой. Облаченная в бледно-лиловый костюм (наконец!), я танцевала на репетициях и на спектаклях, с улыбкой, храня в душе маленькую искорку.
Виолончелисты больше не играли в соседнем кабинете, поскольку новый учитель переменила нас заниматься прямо на сцене. В перерывах между детскими кукольными спектаклями и драмами «для взрослых» мы танцевали, вставая на носочки, хлопая ресницами, как знаменитые балерины на видеозаписях.
Тот день выдался каким-то странным. Весна уже пробиралась сквозь дырки в подоле неба и грела первыми весенними лучиками. Пели первые птички, низко летали ласточки и на лавочках, смущенно поглядывая на прохожих, сидели парочки.
Но в тот день срывался дождь. Небо было затянуто серой мантией, будто облаком сигаретного дыма, и с него иногда капали слёзки: «кап, кап-кап…».
Я бежала на выступление, ощущая острые шпильки в голове, и от этой боли была готова разорваться. Но в наушниках продолжала играть одинокая виолончель, настолько громко, что даже прохожие оборачивались.
У входа в театр толпились парни с большими футлярами, и я, в надежде, начала было выискивать его среди них. Но нет, его снова не было.
Сегодня снова аншлаг – всем интересно посмотреть на балет подростков, классика в детском исполнении. Я снова стояла за закрытым занавесом и смотрела вверх, туда, где когда-то сидели (или порхали?) две души…
Заканчивался дивертисмент, я ожидала свои коронные вариации.
Легкой поступью, будто пушинка, я выбежала на сцену, но оркестр умолк…
Тишину прорезал гордый голос виолончели, импровизируя, рассказывая какую-то странную историю, похожую на историю моего сердца. Я танцевала наугад, закрыв глаза, наслаждалась, впервые в жизни наслаждалась танцем! Я знала, что это он!
Зал аплодировал стоя. Начальство в бешенстве рвало волосы на себе и на подчинённых, а все танцоры улыбались.
Закончив балет, мы вышли на финальный поклон. После закрытия занавеса я подняла голову по привычке вверх: он сидел там, свесив одну ногу, а другую поджав под себя, сидел и, наверное, улыбался.
Я вырвалась из цепи друзей, вырвалась, чтобы полететь. Как бабочка по ступенькам наверх, по балкам, но…
Но его там не было…
И я снова танцевала. По металлическим креплениям, без страха, без боли, закусывая губу, чтобы не разрыдаться. Я знала: один неверный шаг – и конец. Один шаг не в ритм, один шаг вбок…
Мне казалось, что его руки скользили по моей талии, казалось, что слышу его дыхание. Он будто танцевал со мной, звал меня кружить по воздуху, сделать шаг влевоо...
И я сделала его. И я танцевала соло…в пустоте…
В роли сестры, говорящей великолепными фразами, - Дина Абилова