Мать и сын сидели в кухне и пили водку. Пили от огорчения, с досады. Пил, в основном, сын, Илья Катарович. Пил, чтобы заглушить горе. А матушка его, Софья Никитична, пила для того, чтобы Илье меньше досталось. Чтоб, не дай Бог, организм не отравил и наутро похмельем не мучался. Разговор не клеился: Илья смотрел на потолок и тарабанил пальцами по столешнице. Софья Никитична, в свою очередь, смотрела на тарабанящие сыновьи пальцы, на его лысину, на лохматые седые брови и вздыхала про себя: “Годы-то, годы! Как быстро годы пролетели!”
- Ну что, мамуля, давай? - спрашивал время от времени Илья Катарович
- Давай. Только закусывай побольше – просила Софья Никитична
В кухне было пасмурно, почти темно. Но ни он, ни она не вставали из-за стола, чтобы зажечь свет.
- Ты закусывай, закусывай – нашептывала мать Илье Катаровичу, - Закусывай...
Было бы чем закусывать... Явился без предупреждения, без звонка. В будний день к тому же. Знала бы, что придет, тогда бы приготовилась: пельменей бы налепила, киселя бы клюквенного наварила, а так что? Только огурцы-помидоры и колбаса вареная.
Да только к несчастьям не готовятся. Несчастья сами на голову падают, когда их не ждешь.
- Ну что, мамуля, давай?
- Давай-давай. Понемножку. Ты ешь, ешь. Закусывай.
Хороший у нее мальчик, думала Софья Никитична. Другой бы в трудную минуту в пивнушку к забулдыгам отправился, а Илюша – молодец, к маме пришел, не куда-нибудь.
- Колбаски кусни. Во-во, и огурчиком, правильно...
Правильно, все правильно сделал сынуля. К кому же идти в беде, как не к родной матери? Кто ж лучше поймет, кто ж лучше пожалеет, в беде-то... Вот он и пришел, газету поганую принес... Беда – это газета и есть. Чертова газета. Там статья на две страницы, в рубрике “Формула успеха”. Софья Никитична крякнула от злости. “Я б тебе, падла, показала! И формулу, и успеха! Сволочуга!” С газетного разворота прямо Софье Никитичне в лицо улыбалась бывшая ее невестка, а Илюшина супруга, Татьяна. Прошмандовка и авантюристка. Только в статье почему-то не написали, что она прошмандовка и авантюристка. А, наоборот, написали, что талантливый предприниматель, мудрый руководитель и даже человек новой эпохи.
Софья Никитична взяла огурец, остервенело грызанула. “Еще бы не предприниматель! Ого-го какой предприниматель!” Да, лучше б Илюшка с той, с первой остался... Первая, хоть и кривоногая была, зато не хищница. Ну, допустим, не нравилась она Софье Никитичне, так что? Кто ж знал, что после кривоногой будет? Кто ж знал, что прошмандовка Танька в жизнь влезет...Перемалывая зубами огурец, Софья Никитична укусила язык. Взвизгнула, замахала ладошкой возле рта.
- Ты чего, мамуль?
- Ничего. Задумалась, язык прикусила. Все из-за сволочуги твоей, из-за Таньки малахольной. Прошмандовище, шалава!
- Ладно, мамуль. Давай по одной, что ли?
- По одной. Только кушай бери. Обязательно кушай, Илюша.
Софья Никитична выглядела не намного старше сына. Моложавая, подтянутая, хоть ей и за семьдесят. А Илюша – обрюзгший, рыхлый, хоть ему ровно пятьдесят. Потому что у Софьи был смысл в жизни, а у Илюши этот смысл отсутствовал. Илюшин смысл кончился, когда Татьянка перед его носом хвостом своим пестрым, шалавьим, махнула. Ему с тех пор жить не для кого. Ему ничего не интересно, не любопытно. Ему без разницы – умереть завтра или через тридцать лет.
***
Софья Никитична часто вспоминала Илюшу в детстве. Воспоминания эти были ласковые, умиротворяющие: Илюша – послушный белокурый мальчуган в наглаженных шортиках. “Курочка ты моя ненаглядная” - любила повторять Софья. Все у них было чин-чином: у Илюши режим дня - школа, уроки, музыкальные занятия. По воскресеньям сольфеджио, летом – дача с клубникой и свежим воздухом. Ажурные занавесочки, накрахмаленная постель, булки с ванилью. Книги, пластинки, уют. Эх, если б можно было остановить, задержать время, Софья остановила бы его именно тогда, в тот безмятежный ванильно-клубничный период...
Это уже лет в двенадцать у Илюши стали жирнеть волосы и портиться характер. Не то, чтобы откровенно хамил, но огрызался: “Почему Катарович? Откуда? Что за отчество дебильное?” Софье отчество дебильным не казалось. Наоборот, интересное, самобытное отчество. “Катарович – потому что когда ты, сынок, появился на свет, я мучалась катаром. Отсюда и идея такая пришла” Илюша хмурился, дул губы: “А если б ты поносом мучалась, или лишай бы подцепила? Кто б тогда я был: Поносович? Лишаевич?” Софья отвечала терпеливо и рассудительно: “Понимаешь, сынок, есть болезни престижные и не очень. Катар – это заболевание, считай, аристократическое. Когда ты появился на свет...” “А, кстати, как я появился на свет?” - перебивал вредный Илья. И Софья понимала, что спрашивает он исключительно из наглости, лишь бы только настроение ей испортить. Потому что в двенадцать лет все дети и так это знают. Должны знать.
В четырнадцать лет Илюша на “курочку” обижался, нос воротил. В пятнадцать начал бриться. И надолго запираться в ванной. Встревоженная Софья стучала в дверь и спрашивала:”Ты живой?” Он отвечал, что живой. Голос у него был неприятный, поломанный. И прыщи на лице неприятные, словно кто-то гречневой кашей физиономию обложил. Ничего, утешала себя Софья, ничего-ничего. Зато не дерется, с дурными компаниями не водится, водку не пьет. “Ты, сынок, если захочешь выпить, то выпей дома, со мной” - просила она. Дома все можно. Дом – это крепость, защита. Дома ничего плохого не случится. При солнышке тепло, при матушке добро...
***
- Ну че, мамуль, давай? По одной?
- Может, хватит? Может, чаю лучше?
Илья опустил с потолка мутные глаза:
- Не лучше. По одной еще.
Софья Никитична оторвалась от стула, включила свет. Илья Катарович поморщился, перекинул стопку и положил голову на стол. Софья Никитична обратила внимание, что лысина у сына не блестящая, а матовая. Розовая, беспомощная лысина. Зато воротник пиджака блестящий, лоснящийся. Неухоженный у нее сынуля, заброшенный... Потому что одинокий, потому что невезучий.
Невезенья начались с Кривоногой. Привел в дом, мать не спросил. Подвигайся, значит, мамуля, это моя невеста. Софья чуть не лопнула тогда. Что за невеста - ни кожи, ни рожи, ни характера? И вообще, на макаку похожа. А Илья смеялся: я, мол, тоже не Аполлон, и сутулый, и лопоухий. Софья Никитична заламывала руки: где ж сутулый, ничуть не сутулый, ну может немножко совсем, капельку самую... неужто лучше ничего не нашлось, да и рано! Рано в дом всякое барахло тащить...
Но все равно, приняла Кривоногую. А куда деваться? И относилась к ней, между прочим, по-матерински, по-людски. Многим вещам научила. Многое объяснила. Кривоногая, например, пельмени лепит, а Софья рядом стоит и подсказывает – сколько соли, сколько перца. Или оладушки: у Кривоногой не пышные, а у Софьи пышные. Пришлось научить, а то Илюша-то к пышным привык. И как суп зажаривать объяснила, и как рубахи мужские гладить, чтоб воротничок стоял. Да кто ей, макаке кривоногой, помог больше и лучше, чем она, Софья? Софья, если какое замечание невестке и делала, то старалась тактично, обходительно указывать: “Почему Илюша не носит кальсоны? На улице минус, а он в одних брюках форсит...” “Почему Илюша целую неделю с одним и тем же галстуком?” “На завтрак лучше кашу есть, а то все яичница да яичница...” “Илюше надо в парикмахерскую, ты что не видишь, какой он лохматый?”
И надо же было такому случиться...Пришел как-то раз ее ненаглядный Илюша Катарович с работы, а раздеваться не стал. Мы, говорит, мамуля, съезжаем. Отдельно, значит, теперь будем жить. Софья легла на пол: переступай через меня, через мать свою родную, давай, перешагивай! И макака твоя пусть перешагивает. Правильно, мать она что? Она зачем? Вырастила-выкормила-воспитала и пошла вон. Да если ты, Илюша, замерзнешь, мать с себя всю одежду снимет, лишь бы тебя, глупенького, согреть. А макака снимет? Держи карман шире! Макака с тебя самого шкуру последнюю сдерет...Что ж, переступайте, валяйте. Забирай, макакарезус, сына моего единственного, готовь ему холестериновые супы да яичницы! Идите, скатертью вам дорога!
Они остались, но ненадолго. Квартиру Софьину обменяли да и разбежались. Правда, недалеко – два квартала друг от друга. Софья часто звонила Кривоногой, интересовалась: что Илюша сегодня ел? Суп? Какой суп, не тот ли самый, что вчера? А что вечером будет есть? Котлеты? Жареные или тушеные? Лучше тушеные, конечно. А комунальные платежи заплатили? А воду экономите? У Софьи Никитичны был ключ от “детской” квартиры. Она приходила, когда Кривоногой не было дома, приносила вкусненькое, писала записочки: “Сына, в холодильнике, в коробочке от маргарина “Рама” кусок тортика, как ты любишь” Хотя тортик-тортиком, а обида обидой. Обида так и не проходила, сушила душу, выжигала все внутри...
Слава Богу, молодые долго не прожили. Раз как-то пришла, а вещей макакиных нет. Дождалась Софья сына. Что случилось-то, спрашивает, что стряслось? А у самой от счастья генералы по сердцу ездят. Случилось именно то, чего она больше всего и хотела: поссорились голубки, причем серьезно. Вот и хорошо, вот и прекрасно, радовалась Софья Никитична, жаря оладушки. Хорошо, что детей нажить не успели, а то бы квартирой делиться пришлось. Хорошо-хорошо-хорошо...Отлично просто. Илюша оладушки поел, а потом говорит:”Ты бы, мамуля, сама с ней поговорила, а? Объясни ей, что у меня другая женщина есть. А то поссориться мы поссорились, а вдруг она возьмет и назад вернется?” Другая женщина, другая женщина... Софье насторожиться надо было, ушки топориком поставить, нос обострить. А она, глупая, на радостях размякла, опасности не почувствовала...
***
Другая женщина это как раз Танька и была. Профура, прошмандовка. Влезла к Илюше чуть ли не в тот же день. Манатки разложила, сабантуй устроила - с водкой, с селедкой. Взяла Илью Катаровича, что называется, в полный оборот. А в это самое время, надо же такому случиться, Кривоногая мириться пришла. Как увидела Таньку, водку, селедку - давай визжать. Истерику на весь подъезд устроила. А Танька ей в лицо картофельным пюре швыранула и с лестницы спустила. Кривоногая, пока падала, ногу свою кривую поломала. Такая вот формула успеха...Скорую вызвали, потом участковый приходил, но Танька-профура всех отбрила. Кривоногая звонила, жаловалась, что лечение оплатить не в состоянии. “А истерики по чужим домам устраивать в состоянии?” - кусалась Танька. Софья Никитична встревожилась. Звонить Таньке было совсем не то, что звонить макаке. Бывало, наберет она сыновний номер, чтоб спросить как дела, какой суп сегодня будут есть – рыбный или с лапшой. А спросит только, как дела, и все. Или вообще трубку аккуратно положит, не дожидаясь ответа. Тортиков уже не носила. Да вообще не ходила больше к ним, потому что Танька-профура новый замок ввертела.
Танька, курва прошмандовая, надоумила Илюшу на две большие глупости: во-первых, усыновить ее пятилетнего байстрюка, а во-вторых, заняться частным бизнесом. Софья Никитична, когда об этом узнала, снова на пол улеглась, да только поздно было. Илюша, врач-физиотерапевт, по Танькиной указке переквалифицировался в народного целителя. И в отца нагулянного непонятно где и с кем пацана. Илье Катаровичу прямо в квартире оформили "кабинет": расставили иконы, свечи и зачем-то китайские вееры. Он принимал пациентов на дому, Танька-профура торговала “всякой коммерцией”, а байстрючка беззастенчиво подсовывали Софье Никитичне. Байстрючок был хоть и маленький, но ничуть не хорошенький. Совсем не такой, как Илюша в детстве. Не курочка... Софья Никитична с него глаз не спускала – боялась, как бы чего не стырил, профурино отродье. Сердце болело за Илью: ну какой из него народный целитель? Народный целитель – это жулик, а Илюша честный, врать не умеет. Не то, что Танька-шалава. С нее станется, с профуры-сволочуги.
В конце концов случилось то, чего Софья Никитична так боялась: отобрали у Илюши лицензию. А профура отобрала квартиру. Спрашивается: кто будет на байстрючка алименты платить до восемнадцати лет? Правильно, Илья Катарыч, кто ж еще. Спрашивается: где Илье Катарычу жить, где деньги брать? Правильно, искать. Кто ищет, тот найдет. Она, Танька, нашла, пусть и он старается. Формула, понимаешь, успеха! И тогда Софья Никитична остро захотела сатисфакции. Положила в сумку флакон дихлофоса и пошла к невестке. Шла и представляла: сейчас откроет Танька дверь, а она ей в рожу дихлофосом напшикает, чтоб мало не показалось. Да, вот так: целый флакончик прямо в мордяку оккупантскую, прошмандовскую...
Только план исполнить так и не получилось. Постояла-постояла она перед дверью, да и оробела. Танька ведь без тормозов. Возьмет и спустит с лестницы, как макаку когда-то спустила. И останется Илюша круглым сиротой... Или, еще чего хуже, придется ему за матерью искалеченной ухаживать. За Танькиной дверью послышался шорох, и Софья Никитична испуганной ланью бросилась бежать...
***
Она сложила вчертверо вафельное полотенце, осторожно подложила Илюше под лоб. “Курочка моя ненаглядная”... Вот ведь невезуха какая: работает Илюша физиотерапевтом в госпитале для ветеранов войны, домой только на выходные приезжает. Зарплата ерундовая, как раз на алименты да на проезд. “Неухоженная моя курочка, немолодая, обиженная. Но ничего. В тот раз сатисфакция сорвалась, а в этот уже – фигушки!” Ишь, на чем Танька формулу успеха себе построила! На Илюшиных костях, на крови его, на жизни поломанной...Софья Никитична все решила: она возьмет и напишет о Таньке во все газеты. Газеты сейчас платные, но она, так уж и быть, заплатит. И не только в газеты, но и на телевидение напишет, в передачу “Пусть говорят”. Их вызовут в студию: ее, Илюшу и Таньку. И покажут на всю страну. А народ все увидит, все поймет. Народ не обманешь. И будет это их с Илюшей звездный час, их формула успеха!
Софья Никитична взяла листочек в линейку и шариковую ручку. Убрала тарелку с вареной колбасой и пустую водочную бутылку. На столе осталась только Илюшина лысая голова.
Сын спал, а мать твердой рукой выводила: “Здравствуйте, уважаемая редакция!”
Завтра она отксерит это письмо в ста экземплярах и отошлет на сто адресов. И обязательно на телевидение, в первую очередь!
***
И вправду, Софья Никитична выглядела очень моложаво.
Наверное потому, что у нее был смысл в жизни...