Я трепался по телефону с одним дружественным «альгвазилом». Да, то был именно трёп. Не о деле, но «за жисть». Обсуждались кое-какие нюансы отечественного форфейтинга, в тональности самой шутливой.
Вы никогда не занимались форфейтингом? Поверьте, это бывает очень увлекательно. Если подходить к сему почтенному занятию творчески, но без фанатизма. Мы – исповедуем именно такой подход. На что я и указал этому «погонистому» ёрнику с Садовой-Спасской, в ответ на кое-какие инсинуации с его стороны.
- Не надо грязи! – сказал я. – По крайней мере, мы никому и никогда не отстреливали пальцы – или что-то в этом роде!
Так случилось, что в кабинете присутствовал Анхель, наш «ответственный секретарь». Когда я закончил разговор, он заглянул мне в глаза и попросил негромко, но очень убедительно:
- Амиго! Когда что-то говоришь – говори за себя! Это я про отстреливание пальцев.
И улыбнулся, немного загадочно, будто бы с ностальгией.
Я пожал плечами и полюбопытствовал:
- Уж не хочешь ли ты сказать, будто балуешься такими вещами?
Анхель помотал головой:
- Я не балуюсь, амиго. «Баловство» - немножко не то слово. Но я не могу сказать, будто ни разу не делал этого.
Я лишь хмыкнул «вот как?» - и приготовился выслушать объяснения.
Нет-нет, прошу понять правильно. Всякий, кто хоть раз видел Анхеля, а тем более, заглядывал в его неподражаемо ласковые глаза, вобравшие в себя весь обсидиан жертвенных кинжалов, – сочтёт за дурацкую шутку самое мысль, будто у него можно истребовать объяснения. Не уверен, что в мире существует хоть одна персона, перед которой Анхель готов был бы в чём-то объясняться и отчитываться. Он и старика Иегову называет «Верхним Парнем», а свои отношения с ним выражает в «фирменной» присказке: «Deus in caelo, Angelus in terra» - «Бог на небе, Ангел на земле».
Как-то один наивный юноша уточнил: «В смысле, ты считаешь себя посланником божьим на земле?»
Надо было видеть, как вскинулся Анхель.
«Посланником? Может, ещё и «посыльным»? Я похож на чьего-то «посыльного»? Нет, просто мы с Верхним Парнем знаем свои юрисдикции и не вмешиваемся в дела друг друга. Такой здесь смысл».
Поэтому – никто не требует объяснений у Анхеля. Но и – мало кто сумеет отмахнуться, когда Анхель сам намерен их дать. Сейчас - он был намерен.
- Si, - сказал Анхель спустя минуту глубокомысленного молчания. – Мне доводилось отстреливать палец живому человеку. Мне было тогда шестнадцать…
- Ну! – я ухмыльнулся и раскинул руки. – Это не в счёт. Там-то – дело понятное.
Да, дело понятное, поскольку я кое-что знал о ранних годах этого в высшей степени колоритного парня. Можно сказать, у него было непростое детство. В непростой стране и в непростую эпоху. Потому что никто не назовёт простую и тихую эпоху словом «Виоленсия». И никто не назовёт «простой и тихой страной» - Колумбию. Если, конечно, не имеет в виду ту непринуждённую лёгкость, с какой жители этой чУдной страны выводят друг дружку из разряда «жителей».
И конечно, история о том, как правительственные каратели спалили деревню за «нелояльность» - смотрится вполне банально. Когда читаешь об этом в газете. Но когда тебе тринадцать лет и ты двое суток провёл в схроне под пепелищем собственного дома, с младшей сестрёнкой на руках, а перед этим у тебя на глазах расстреляли твоего отца, – события воспринимаются не совсем так, как при чтении о них в газете.
Даже я, пижон, чья юность пришлась на сытые и спокойные восьмидесятые-девяностые в сытой и спокойной России, примерно понимал, какого «благодушия» был исполнен Анхель, когда их с сестрой подобрали местные повстанцы-герильерос. И хоть едва ли он нуждается в чьём-то прощении, я готов был заранее простить ему любую тогдашнюю неучтивость в обхождении с подчинёнными генерала-диктатора Густава Пинильи. О чём и заявил. Но – тотчас понял, что поторопился. Чего категорически не рекомендуется делать, когда Анхель пребывает в лирическом настроении и намерен поделиться воспоминаниям отрочества.
Он хмыкнул своим аристократическим испанским носом, вскинул свой горделивый индейский подбородок. Покачал головой, пробормотал, извиняясь:
- Ах да, амиго! Я и забыл, что ты был там и помнишь всё лучше меня!
Бог свидетель, мало есть на свете людей, способных вогнать меня в краску. Анхель свидетель – ему это удалось. В должной мере насладившись моим смущением, он продолжил.
- Si, мне было шестнадцать. Тот возраст, в котором вы, беспечные гринго, предпочитаете разменивать своё здоровье на глоткИ паршивого креплёного вина в парадных или на понюшки клея в подвалах, или что там ещё. Но мне было нужно моё здоровье. Более того, оно было нужно делу борьбы за народное счастье (мимолётная усмешка). Поэтому я заботился о своём здоровье и много гулял пешком. И по сельве гулял, и по горам гулял – везде гулял. Я забредал далеко на восток от наших мест, доходил до Палермо, а то и до самой Магдалены…
- До сицилийского Палермо? – уточнил я, желая не то пошутить, не то польстить.
Анхель пожал плечами:
- Что я забыл на Сицилии? Тогда – ничего не забыл. Нет, до нашего Палермо. Невзрачный такой городок, но там стоял целый полк солдадитос, и в окрестностях бродило много патрулей. Они тоже любили прогулки на свежем воздухе. Случалось – наши пути пересекались. Что ж, не всем везёт в этой жизни – и не у всех она бывает долгой…
Анхель сделал паузу, чтобы я проникся сдержанной ироничностью этой сентенции и усмехнулся надлежаще мрачно. Про себя же я подумал, что этого долговязого длинноволосого парня, вызывающе «китчёвой» наружности, с его хипповатым хаератником, с его потёртыми джинсами, с его пафосной чёрной футболкой, где на груди вышиты три алые шестёрки, – девять из десяти суровых военных мужчин сочтут совершенно безобидным «тусовщиком-понтовщиком». И девятьсот девяносто девять из тысячи – не изменят своего мнения о нём, случись им поссориться с Анхелем и повстречаться где-нибудь на горной тропке. Не изменят – потому что не успеют понять, как случилось, что им уже нечем что-либо понимать…
Анхель продолжал:
- Да, я гулял обычно один. Так мне было удобней. Я – никого не подставлю, меня – никто не подставит. Но всё же у меня была компания. Добрая компания. Верная компания. Аргентинский четырнадцатизарядный Маузер на боку и американский Ремингтон на плече. Si, я тогда крепко подружился с этой старенькой, неказистой и незатейливой винтовкой. Если тебе интересны мои слова, я скажу тебе так. После – я много работал и с русской «драгуновкой», и с немецкой PSG, и… не буду утомлять! И я не скажу, будто двадцатый век прошёл совсем уж мимо снайперского оружия. Нет, все эти новомодные полуавтоматические мухобойки – они хороши в своём деле. Они удобны, они быстры. Как фастфуд. Но всё же, выбор настоящего гурмана – магазинная винтовка конца девятнадцатого века. Будь то русская трёхлинейка Мосина, будь то английский Энфилд – или, вот, мой тогдашний Ремингтон. Si, эти штуки остаются непревзойдёнными для действительно серьёзных затей в последние сто двадцать лет.
Есть ли в каком-либо пантеоне бог баллистики, повелитель пуль? Есть такой пантеон, и есть такое божество! И сейчас оно со мной беседовало. Но вот чего я опасался - что Анхель, увлекшись, примется выкладывать всё, что он знает и думает про огнестрельное оружие. А это может занять примерно столько же времени, сколько прошло с момента создания тех винтовок, которым по сию пору отдают преферанс компетентные парни. Однако ж, Анхель явил небожительскую милость, избавив меня от чересчур пространных «лирических отступлений».
Он продолжал:
- Конечно, в сельве от винтовки было бы мало толку, но тогда мой путь пролегал по горам. И целью моей экскурсии была новая армейская база на плато Кебрано. Да, вояки основали её совсем недавно, и по нашему общему мнению, то была вопиющая наглость с их стороны – громоздить свои опорные базы у нас под носом. Что они о себе думают? Что эта страна принадлежит им? Что они впрямь могут контролировать эти холмики между Каукой и Магдаленой? Роковое заблуждение, которое следовало развеять поскорее. И вот я отправился к Фуэрто-Кебрано, чтобы внести ясность в вопрос, кто здесь что контролирует.
- А места там, следует отметить, изумительно красивые. Их красота неброская, в ней нет и сотой доли той буйной пышности, что в низинах, и поначалу тамошние ландшафты представляются скудными, а растительность – и вовсе убогой. Парамос, горные луга. Жухлая трава по пояс да редкие, низкорослые, довольно-таки уродливые деревца. Но стоит твоим лёгким привыкнуть к этому прозрачному, разреженному горному воздуху – глаза свыкаются с прозрачным, «разреженным» пейзажем, где нет ничего лишнего, и душа очаровывается им. Хотя, возможно, дело в том, что я просто люблю открытые пространства…
- Когда я вышел на плато и увидел форт – меня обуяла злость. Si, не стану отрицать. «Хорошо устроились!» – подумал я. Вот так запросто, у всех на виду, в чистом поле, не таясь. Определённо, эти нахалы чересчур злоупотребляют тем, что у нас покамест нет собственной авиации. Впрочем, у нас есть я…
- Что не могло не порадовать, мне не пришлось долго искать цель. Она сразу же бросилась в глаза и едва не постучалась головой в линзу прицела. Одинокий soldadito, метрах в ста от стены форта. Бродил по лугу и – представьте только! – собирал цветы. Как забавно…
- “Que hermoso bastardo!” – подумал я, прикладываясь. Парнишка и впрямь был очень миловидный. Нет, пойми правильно, я не питаю никаких особенных чувств к миловидным парнишкам. Тем более, когда они в военной форме противника. Но я просто отметил факт: «Как раз тот тип умильных смазливчиков, что так нравятся девчонкам». И опять же, пойми правильно: не то, чтобы я испытал какую-то ревность…
(Справка: Анхеля уж точно не назовёшь «смазливчиком». И барышень он не умиляет. Он их «месмеризирует». Демонически обаятельный индивид. Кто его «играет»? Если скрестить Бандераса с Энди Гарсией да помножить харизму получившегося гибрида на двадцать – это всё равно дало бы весьма бледное представление о наружности нашего «скромного колумбийского землепашца»).
- Нет, нет, я вовсе не испытывал никакой ревности к тому пареньку. То было бы излишне. Мне ведь было уже шестнадцать, и я давно усвоил, что когда спускаешь курок – лучше гнать от себя какие-либо личные чувства к тому, кто на мушке. Мишень есть мишень. И я рассуждал так. Вот передо мной симпатичный жизнерадостный солдадито, собирающий цветы. Сейчас он будет мёртвым солдадито, уже не таким симпатичным и нисколько не жизнерадостным. А сорванные цветы – останутся сорванными цветами. И было бы неплохо, если б он упал навзничь, прижимая их к груди. Красиво. Символично. В том было бы достойное уважение к его смерти… Но может, дать ему завершить составление своего траурного букета? Минутой раньше, минутой позже – что я теряю?
- К тому же, мелькнула у меня мысль о возможной подставе. И на всякий случай я прощупал прицелом места, где мог скрываться «охотник за охотником». Но нет: всё было тихо и безмятежно. Я бы даже сказал – «беспечно». На удивление…
- И вот, согласившись оказать своей скорой жертве последнюю любезность, я терпеливо ждал, пока он нарвёт лютиков и отправится назад. Я разглядывал этого солдатика и занимал себя размышлениями, вовсе не имеющими никакого касательства ко мне. «Интересно, - думал я, - для кого он собирает букет? Роман с какой-нибудь очаровательной медсестричкой, томной и невинной? Как трогательно. Что ж, она всплакнёт – и слёзы высохнут. Или, может, она даже отправится в монастырь, если у них там всё серьёзно. И то славно: лучше бы ей держаться подальше от этих небезопасных мест, где разгуливают хмурые ребята с Ремингтоном на плече».
- Наконец, парень решил, что в достаточной мере осиротил альпийскую флору во имя своей амурной страсти. Но возвращаться – не спешил. Остановившись, он принялся ворошить свой букет, перекладывая цветы, создавая некую композицию. Делал он это придирчиво и вдумчиво. Его легкомысленная физиономия стала такой серьёзной, словно под пальцами у него были провода, опутывающие пять кило ТНТ, а не дурацкие чахлые лютики. О да, он был эстет. И очень потешный дурачок. Я улыбнулся, мысленно сказал ему: «Мальчик! Сделай лицо попроще! Ведь то, чем ты сейчас так озабочен, – полнейшая фигня по сравнению с тем, что случится с тобой через секунду!»
- Si, ему было никак не меньше восемнадцати, но я чувствовал себя неизмеримо старше, чем это совершенно инфантильное, безмозглое существо. Он нихрена не слышал мои мысленные воззвания и вообще сам не понимал, чего делает. Вот зачем, спрашивается, он вдруг послюнявил палец и вознёс его над своей пустой башкой?
«Doce apostoles y viente y cuatro cojones suyos et Spiritus Sanctus! – подумал я не без патетики. – Парень, да какая тебе разница, откуда дует ветер? Это для меня имеет значение, поскольку на вашей базе наверняка есть собаки. Но для тебя? Кем ты себя возомнил, pendejo? Корсаром на полубаке фрегата с белоснежными парусами – или что там ещё? Пожалуй, ты безнадёжный идиотик…»
Анхель закурил, улыбаясь со своей обычной снисходительной надменностью, но теперь в ней сквозила мягкая грусть. Возможно, ему было жаль заканчивать свою проникновенную историю. Но всё же он закончил.
- Да, очевидная бессмысленность его поведения так возмутила меня, что я наконец сделал это. Поправил прицел и вытянул спуск…
Анхель снова замолчал. Рассчитывал ли он, что я всплесну руками и воскликну: «Какой ужас!»? Не думаю. Привычные негодяи не чают сыскать друг в друге подобную сентиментальность. Но тем не менее, Анхель молчал. И я, усмехнувшись, предположил:
- А тебе не кажется, что, возможно, это был самый умный поступок в его жизни - что он выставил вверх свой дурацкий обслюнявленный палец?
Анхель кивнул:
- Ciertamente! Честно признаться, я не вполне разглядел, целиком ли отхватила пуля этот палец или только пару фаланг. Но чтобы там ни осталось, это уже нельзя было использовать по назначению, свойственному указательному пальцу. И в носу ковыряться затруднительно, и ручку держать – придётся переучиваться. Если, конечно, парень вовсе был грамотный. А если он имел привычку дрочить правой рукой – вероятно, ему придётся сменить руку. Но это не моё дело. Что моё – он будет претерпевать все эти неудобства на «гражданке»… И что я почувствовал тогда?
Анхель улыбнулся, как рассвет на океанской глади:
- Я вдруг почувствовал, что стал по-настоящему взрослым. Si, amigo – я вдруг очень чётко это понял… Поэтому, - он похлопал меня по плечу, - не говори за меня, будто я никогда никому не отстреливал пальцы!
Мы помолчали. Нам было, о чём помолчать. Потом – Анхель хлопнул себя по лбу:
- Ах да! Зачем я, собственно, зашёл к тебе! Слушай, амиго, у тебя нет, часом, паяльника?
- Проблемы с дебиторами? – ухмыльнулся я, раскрывая шкаф.
Анхель презрительно фыркнул, мол: «У меня-то?» И тотчас опроверг это святотатственное предположение:
- Нет. Надо кое-что подправить на моём Стратокастере.
К слову, он не только великий гуманист, не только виртуозный ликвидатор, но и гитарист отменный. Говорят, Джими Хендрикс был бледен, как паросский мрамор, когда Анхель сыграл для него гимн Колумбии.