(повесть)
Убивай для себя и семьи своей;
Если голоден, то – убей!
Но не смей убивать, чтобы злобу унять,
и –
Не смей убивать людей!
Джозеф Редьярд Киплинг
Глава I. Экспонат
- Ну что, вдохнем полной грудью свеженастоянного воздуха подземки?
Морячок вскинул на макушку бескозырку, так же лихо нырнул в бушлат, развернул ворот, чтобы виден был треугольник тельняшки, и, взглянув в зеркало, остался собой очевидно доволен. Соседи по купе, два божьих одуванчика лет по семидесяти, охотно заулыбались шутке.
- Что-то не по сезону, сынок, тебя снарядили… Гляди вон, как ветер за окном разгулялся! – посочувствовала старушка.
- Так это ж он для форсу, – добродушно пояснил ее седовласый спутник и проворчал: – А патруль прихватит – будет знать!
- Никак нет, гражданин маршал! – ликование распирало морячка, он даже пропел: – Мы будем галстучки теперь носить, без увольнительной в кино ходить, с любимой девушкой гулять и никому не ко-зы-рять!.. – И, щелкнув пальцами, подмигнул Анатолию: - Точно, земляк?
Тот понимающе усмехнулся, но не отозвался словом, а протиснулся мимо копошашихся старичков в коридор, к окну. Где-то здесь, на самом подъезде к Москве, была у него меченая точка. Точнее сказать – примета. Когда и как сложилась, не помнил. Но верил твердо.
Скользнула под мостом серая лента Яузы. За ней, словно спичечный коробок на боку, - главный корпус завода «Манометр». Потом внизу, под высокой насыпью, - старые домишки, сараи, голые стволы деревьев… А теперь… Вот… Еще немного… Только бы не стоял на соседнем пути товарняк, не закрыл бы вид!.. В том и была примета: если удастся увидеть треугольный двор, всегда сплошь заставленный штабелями автомобильных покрышек, - значит, все в Москве сложится у него хорошо, удачно. А вот если на пути товарняк и двора за ним не увидишь – жди от судьбы пакостей.
От этого двора до станции – Анатолий знал точно – поезду идти три минуты. Ровно столько, чтобы успеть одеться. Поэтому он не спешил, ждал заветной точки. А моряку не терпелось. Подхватив свой дембельный чемоданчик, он уже прощался в купе.
- Честь имею, гражданин маршал! А вам, мадам, счастья, - уверен, что вы его заслужили!
- Будь здоров, гардемарин! – пожал ему руку «маршал».
Моряк вышел в коридор и протянул ладонь Анатолию.
- А тебе, землячок, как говорится - ни винта, ни гайки, ни мента, ни пайки!
- Будь! – Анатолий хлопнул по его руке, но тут же уткнулся в окно: знакомый двор как раз проплывал внизу со всеми своими покрышками. «Может, и вправду к удаче?».
…На платформе его сразу захватил людской водоворот.
- По-сторони-ись! – заорал рядом носильщик.
Едва Анатолий успел увернуться от его тачки, тут же услыхал рядом:
- Куды ж ты прэшь? Нэ бачиш – дытына!
Сквозь заполошную толпу он пробился к ближайшему столбу, чтобы остановиться и оглядеться. Сентябрьский день начинался хмуро, но ветер уже разрыхлил нависшие за ночь тучи, и они заметно подтаяли, сквозили румянцем восходящего солнца. С крыши вагона тянуло прелым дымком, от которого и на душе становилось угарно-тоскливо. Суета по-прежнему несла вдоль поезда пенный человеческий поток, который увлек и ликующего морячка, и седовласых старичков, попавших из вагона в объятия многоголосых детей-внуков. Один только он на этом празднике встреч и возвращений чувствовал себя щепкой, вынесенной на хлипкий, зыбучий берег.
Но тут же вспомнились слова, которые внушал ему в камере Юрка Хилый:
- Жить хочешь – усеки для себя три «не»: не воруй, не пей, не заводись. Сейчас ты лишний на земле, потому что мир обходился без тебя эти три года – и еще сто лет обойдется. Ты выпал из обоймы, и никто тебя поднимать не обязан. Сам докажи, что ты не холостой патрон, а боевой и заряженный…
Хорошо сказал. Только вот куда бы себя, боевого-заряженного, сейчас сунуть?
Еще в поезде он думал, куда пойдет с вокзала первым делом – в баню или в магазин. Он представлял, как наберет в ванну горячей до кипучего пара воды, уляжется, закроет глаза, отмокнет, расквасится до костей, соскребет с себя не только кожу – даже запах, из-за которого, чудилось, на него косятся все вокруг. А потом?.. Снова надевать шмотки, пропахшие тем же кислым духом?..
Нет, начинать надо с магазина – купить костюм, рубашку, носки... Но прийти – и ловить на себе брезгливые взгляды продавщиц? Замечать, как стараются держаться подальше другие покупатели? При одной мысли об этом Юркин завет «не заводись» испарялся, а черепная коробка готова была лопнуть как перегретый котел. Но все-таки черт с ними, со взглядами. Костюм – как новая шкура. Шапка-невидимка, в которой никто тебя не узнаёт, зато сам ты видишь всех и вся. Ковер-самолет, на котором ты летишь в новую жизнь, не оставляя за собой никаких следов… Да, начинать надо с магазина! А потом, в бане, скинуть с себя весь этот вонючий хлам, зашвырнуть вместе с ободранной сумкой куда-нибудь на помойку - и уйти. Не оглядываясь. Солидно. Как белый человек…
Толпа на платформе между тем поредела, растаяла, и Анатолий решительно шагнул в сторону метро.
- Гражданин! – услышал он сбоку.
«Вот тебе и «ни мента, ни пайки», - вспомнил Анатолий. – Неискренне пожелал морячок!».
- Лейтенант Морозов, - представился старший из милиционеров. – Ваши документы, пожалуйста. Фамилия?
- Зак… - начал было Анатолий и осёкся.
- Что?
- Я говорю – з-заикаюсь я нем-много… Ткачёв моя фамилия…
Лейтенант читал бумаги как-то уж чересчур внимательно, время от времени поднимая глаза и вглядываясь в Анатолия – будто сличал прочитанное.
- Почему именно в Москву приехали? К родственникам?
- Нет, здесь у меня никого.
- А где жить собираетесь? Работать?
- Да так… З-знакомый обещал помочь. Общежитие, говорил, дадут…
- Желаю успеха! – козырнул лейтенант, возвращая документы. – Только не забудьте зарегистрироваться в городе. Порядок знаете?
- Обязательно! – Анатолий почувствовал, что вспотел, и еще нестерпимее ему захотелось в баню.
…Магазины, которые встречались на пути, пугали пышными зеркальными витринами. Деньги-то у него были, но стоило увидеть в этих витринах собственное отражение на фоне щегольских манекенов и тающего в глубине изобилия, как решимость покидала его. «Ладно, в другом месте поищем…»
Так он ходил бы, наверное, до вечера, если б не увидел поперек улицы плакат: «Черкизовский рынок приглашает! Всё, что хочешь, там найдёшь – и цена не бросит в дрожь».
Чёрт возьми, как же он раньше не додумался! Конечно, на рынок! И никаких тебе пигалиц-продавщиц!..
… Часа через два он уже нежился в одиночной кабине Селезневских бань, чувствуя, как вместе с горячим паром тело наполняется упругой жизненной силой. Ужасно хотелось пива – казалось, в слюне сам собой рождается полузабытый горьковато-сладкий вкус. Но в буфете перед ванной, положив на прилавок сотенную бумажку, Анатолий твердо сказал:
- Бутылку минеральной, пожалуйста. И это … сосиску в булке… в смысле - хот-дог!
А про себя повторил: «Не воруй, не пей, не заводись!»
… Память снова потащила его назад, в недавнее прошлое. После суда, когда огласили приговор – «три года лишения свободы», это его не испугало. Три года, когда тебе всего-то восемнадцать, - невелика важность. Но в камере, застыв у порога перед расстеленным на полу белоснежным полотенцем и увидев нацеленные на себя жерла ожидающих глаз, Анатолий вдруг почувствовал в животе предательский холодок.
- Чего встал? – раздался чей-то издевательский голос. - Вэлкам, пацан! Хау-дую-ду, можно сказать…
В сизо от опытных зеков он слыхал, что полотенцем в тюрьме по традиции проверяют новичков, но как надо поступать в этом случае - забыл. Вроде бы перешагнуть или обойти его нельзя – тем самым ты, значит, соглашаешься жить по законам, установленным тюремным начальством. Просто пройти по полотенцу – выходит, презираешь тех, кто сидит в камере. Остается вытереть об него ноги?.. Или наоборот?..
Анатолий так и стоял в нерешительности под насмешливыми взглядами, пока из дальнего угла не вышел невысокий, сутуловатый человек.
- Шагай сюда, – сказал он.
- Что, Хилый? Сынка решил заиметь? – спросил огромный качок с нижней койки у окна.
- Сюда! – повторил сутуловатый и, не оглядываясь, пошел к своему месту. Анатолий двинулся следом и, повинуясь жесту, занял койку над ним. Только позже он в полной мере оценил то, что сделал для него этот неразговорчивый, тщедушный, но, оказалось, авторитетный в камере человек - Юрка Попов по кличке Хилый.
…Вода в ванной стала остывать, и Анатолий снова добавил горячей. В дверь постучали:
- Сеанс заканчивается! В вашем распоряжении – десять минут!
- Ладно, - отозвался он и, окунувшись с головой, встал под душ.
Костюм, чистый носовой платок в кармане, расческа… Каждая вещь из его нового обихода была атрибутом другой жизни, забытой – но и знакомой. Получужой – но и своей, уже входящей в привычку.
Одевшись, он с независимым видом присел за столик, съел остывший хот-дог, запивая минералкой, и снова оказался на улице. Куда теперь? До ночи надо было решить вопрос о ночлеге - не валяться же в новом костюме на вокзальных скамьях! Да и встречаться снова с милицией в его планы не входило. Но идей пока не было, и метро, куда он машинально спустился, как-то само собой доставило его к месту, любимому по книгам и кино, – на Красную площадь.
Перегороженная металлическими стойками, площадь была безлюдной и голой. Лишь над головами таких же разочарованных пришельцев гремели по радио дежурно-воодушевленные призывы на «прекрасную экскурсию по самым достопримечательным местам столицы». Съездить, что ли? «Через два часа наш комфортабельный автобус доставит вас обратно к месту посадки…»
- Вот уж куда мне точно не надо, так это к месту посадки! – усмехнулся Анатолий и повернул было в сторону Манежа. Взгляд упал на Исторический музей. Может, туда?.. Но если бы неделю назад сказать кому-то, что в первый день свободы он пойдет в музей… Да его просто заплевали бы! Но Юрка Хилый - тот, пожалуй, понял бы...
В музее, несмотря на будний день, народу было немало – после многолетней реконструкции он недавно открылся, хотя и не полностью.
- До конца работы – ровно час! – предупредили в кассе.
За витринами Анатолий увидел каменные топоры, рисованные портреты уродливых предков, горсти криво нарубленных монет, черепки, найденные на древних человеческих стоянках… Чем жили эти люди? Чего хотели? Что держало их на этой земле? Только ли стремление догнать какого-нибудь обреченного зверя, убить его, содрать шкуру – и рвать, рвать зубами полусырое, пьянящее кровью мясо, чтобы, сыто рыча, залечь где-нибудь до утра, до новой охоты? Наверное, так и было. Но тогда как и почему сложились у них какие-то правила, идеи, нравы? Откуда взялась вера?.. Интересная все же штука история, жаль только – писана не про нашу честь. Пусть уж другие ее изучают - кто нас почище…
В одной из витрин внимание Анатолия привлекла ветка древнего растения. В общем-то, особо примечательного в ней ничего не было, ветка как ветка. Но, заостренная с одного конца, она была усеяна мощными и длинными шипами, а главное – блестела в лучах электрических ламп, как золотая. Пытаясь разглядеть ветку получше, Анатолий даже стукнулся лбом о витринное стекло.
- Молодой человек, отойдите, пожалуйста, от экспоната, - обратилась к нему смотрительница зала. – И вообще, пора на выход. Слышите звонок?
Звонок-то он слышал. Но неотвратимо подступала всё та же проблема – где ночевать? Идя по залам к выходу, он даже машинально оглядывал помещения, словно присматривая место возможного пребывания до утра. Вон та огромная смоленая лодка из цельного семиметрового ствола дуба – чем не лежбище? Но ведь она тоже под колпаком. Вроде бы и особой сигнализации нет – кажется, приподними верхнюю стеклянную пластину и ложись. Так нет, из противоположных углов витрины уставились друг на друга два электрических глаза-сигнализатора. Чуть впорхнет внутрь порция воздуха из зала – и, небось, затрезвонит, загудит всё вокруг: вор! вор в музее! держи его!..
На площади уже смеркалось. Теперь он почувствовал, что устал. Есть не очень хотелось, но из ближайшей харчевни волнами налетал запах жареного мяса и дразнил, манил, обещал давно забытое и сладкое, уютное как домашняя постель. Анатолий заставил себя опять спуститься в метро, чтобы поехать на вокзал. Там, зорко минуя милицейские дозоры и брезгливо обходя пьяных бомжей, зашагал в сторону составов, темнеющих на запасных путях. Там, он слышал, можно скоротать ночь в нелегальной гостинице на колесах.
Подойдя к ближайшему вагону, где светились окна, постучал. Через час, напившись чаю и аккуратно сложив под сиденье новый костюм с рубашкой, он уже спал блаженным сном прощенного грешника. А снилась ему золотая ветка неизвестного дерева с острыми шипами.
Глава II. Зеркало Дианы
Мрак, мрак, мрак…
Куда ни бросишь взгляд, деревья растут так густо, что даже в ясный летний день солнце не проникает в чащу дальше первого ряда толстых, корявых стволов. Пышные кроны дубов, вязов и каштанов, вспоенные щедрыми дождями, скрещиваясь и переплетаясь, мешают палящим лучам достичь земной поверхности. Зато парная влага под ними, лишь изредка колышимая робким залетным ветерком, помогает мощному росту трав. Они встают выше всякого зверя, всякого человека. Они почти непроходимы. И все же тот, кто стоит сейчас, прижавшись спиной к стене храма, со страхом всматривается в чащу и ловит малейший звук, который вырвется вдруг из зеленой бездны.
Он не сторож здесь. Он жрец этого храма. Больше того, он царь. Царь Леса – именно так называют его окрестные жители, приходящие сюда с поклонением и дарами. Скоро, в самый жаркий день года, едва солнце станет опускаться за скалы, тысячи женщин, украсив себя венками, с горящими факелами соберутся в священной Арицийской роще, вокруг небольшого озера, чтобы молить Диану Немийскую даровать им ребенка. А те, в чреве которых уже затеплилась новая жизнь, будут просить о легких родах.
Они знают, что только от него, жреца, зависит, услышит ли богиня эти мольбы. Он, всемогущий Харант, в их представлении сам почти бог. Он способен вызывать или прекращать дождь, владеет искусством управлять молниями. Он ведает тайну увеличения плодородия земли, скота и людей. И всё же…
Нет никого вокруг, кто хотел бы встретиться с ним лицом к лицу. С утра до поздней ночи его мрачная сгорбленная фигура, озираясь и бормоча, бродит вокруг священного дерева, испокон веков, кажется, растущего на поляне у храма. На его плече то и дело вспыхивает под солнечным лучом обнаженная сталь меча. Только ночью фигура таинственно исчезает, чтобы утром, едва проступят над лесом белесые полосы рассвета, снова воплотиться из небытия у безмолвных стен.
…Рядом, за углом, послышался шорох. Жрец повернулся в ту сторону, крепче сжал рукоятку меча и отступил в глубокую нишу, за которой была тяжелая потайная дверь.
Из-за угла вышел человек, странно одетый. На голове его была шапка не шапка - колпак из гладкой черной шерсти, вроде собачьей. На ногах – не легкие сандалии, как у всех римлян, а грубые, тяжелые башмаки, к тому же основательно разбитые. А из одежды на нем висела только длинная, подпоясанная крученым шнуром рубаха.
Когда жрец внезапно выступил из ниши, незнакомец вздрогнул и даже присел, как заяц, собравшийся бежать.
- Откуда ты, чужестранец?
Пришелец залопотал было по-своему, потом, спохватившись, вымолвил:
- Прости, отец… Давно иду…
- А речь нашу откуда знаешь?
- Давно по земле хожу…
- Заладил… Не подходи! – вскричал жрец, едва только гость сделал шаг навстречу. – Стой там!.. Как твое имя?
- Орест… Из Херсонеса… Город есть такой – не слыхал? В Таврии, на берегу моря.
- А сюда зачем пришел?
- Паломник я. Устал очень…
- Нашел, где отдыхать! Ни один чужеземец не уходил отсюда живым – любого, кто осмеливается прийти к берегам священного озера Неми, приносят в жертву Лесной Диане. И тебя ждет та же участь…
Незнакомец вдруг рассмеялся и присел на корточки, чтобы развязать сумку, висевшую за спиной.
- Ну, в жертву так в жертву – от судьбы не уйдешь. Хотя… на что я такой – Диане? Ладно, если хоть вымоют перед смертью. А то, - он понюхал себя под мышками, - за версту от меня потом разит. Башмаки вон - почти в щепки разбились… Может, и ты со мной поешь, отец?
- Ешь сам!.. – Харант опасливо обошел сидящего и заглянул через его плечо в котомку. – Но как ты все же в нашу рощу попал? Тут леса, знаешь, какие… Белка с ветки на ветку до Ледяного моря доскачет – нигде на землю не спрыгнет.
- Белке хорошо, - согласился пришелец. – Ей, считай, на каждом дереве еда…
- Шел бы ты отсюда! – не то приказал, не то посоветовал жрец.
- Чудной ты, отец, – поднялся гость, снова затягивая узлом свою ношу. - Двадцать лун я сюда шел. Двадцать полных лун! Мок под сорока дождями, сох под сорока ветрами, мучился в сорока застенках и оставил сорок женщин, готовых меня приютить… А теперь, когда я наконец достиг цели, ты меня гонишь?!
Внезапно он оборвал себя и спросил:
- Скажи лучше, как пройти к озеру. Искупаюсь перед казнью. Да и пить хочу!
- Это зеркало Дианы - священное озеро Неми. Никогда еще его вод не касались уста чужеземца!
- Ну так коснутся! Всё равно, говоришь, вы меня Диане пожертвуете - вот и погляжусь перед встречей в ее зеркало.
Нахлобучив поглубже собачий колпак, Орест вызывающе ступил на еле заметную тропу. Харант с угрюмым спокойствием глядел ему вслед. Он знал, что с утеса к озеру ведут только два крутых уступа, где в скоротечных, падучих здешних сумерках даже местному жителю немудрено сломать шею. Но, дойдя до лесной чащи, чужеземец, уже еле различимый в своей длинной рубахе, вдруг обернулся и весело прокричал:
- А Диана у меня вот где! – он похлопал по своей котомке. – Авось поможет!
Глава III. Театр одного актера
«Здравствуй мама.
Пишет тебе сын, которого ты ждешь.
Шлю тебе привет с воли, из самой столицы. Ты, конечно, спросишь, как я сюда попал. И почему не приехал к тебе в родной дом. Скажу просто. Тебя повидать я, конечно, очень хочу, но как вспомню рожи моих дружков, из-за которых попал на зону – с души воротит. Дружить с ними, как раньше, уже не смогу, а старое поминать – глупо, потому что я сам виноват. Но главное – не будет мне в нашем Чудакове ни работы, ни спокойной жизни. Соседи и знакомые достанут и меня и тебя. И пьянь, конечно, затянет. Валька, как ты писала, меня не дождалась. И чего мне тогда в Чудакове делать? А Москва большая, тут места всем хватает. Может, и для меня найдется.
За меня не беспокойся, я здоров. Главное – сама не хворай. И не плачь. Как стану маленько на ноги, так и приеду. Чтоб не стыдно было тебе со мной пройти по улице. Брату Ваське передай, пусть за тобой смотрит и хорошо учится, а не как последний оболтус.
Пока шлю тебе свой крепкий поцелуй.
Твой сын Анатолий».
Он перечитал написанное, купил конверт, удивился, что теперь надписывать его надо было не как прежде, а, считай, вверх ногами – сначала собственный адрес, а уже внизу – кому письмо посылаешь. Но поскольку своего адреса у него не было, то он и задумался, пока девица за почтовой стойкой не сказала раздраженно:
- Поскорее, молодой человек – у нас технический перерыв начинается. Пишите: Москва, до востребования. И наш индекс – вон, на стекле висит…
Выйдя из почтового отделения, Анатолий с облегчением вздохнул: все-таки мучила вина за то, что не поехал к матери, не показался после горькой разлуки. Теперь можно было подумать, как налаживать свою предстоящую жизнь.
День был воскресный, начинался солнечно и праздно: и машины скользили по улицам вольготнее обычного, и трамваи до сих пор шли полупустыми, и продавцы многообразных уличных соблазнов, не особо еще задерганные покупателями, нежились в полусонном безделье. И Анатолию тоже … не захотелось ни-ку-да!
Он перешел вокзальную площадь, заскочил в первый же трамвайный вагон и минут через сорок ступил в гостеприимные ворота ВДНХ. За два года здесь мало что изменилось. Минуя приставучих кликуш, алчно зазывающих на какие-то выставки и распродажи, обходя стороной павильоны, уже кишевшие людьми, хлопотливость которых выдавала в них «гостей столицы», Анатолий оказался у пруда и сел в траву под раскидистой липой. Здесь было уютно и тихо. На противоположном берегу обреченно, как старинные усадьбы, стояли, покорившись судьбе, полуразрушенные павильоны бывшей всесоюзной выставки. Посреди воды высился облезлым щеголем каменный кукурузный початок, из которого торчали ржавые усы былого фонтана. Стертые в гравий плиты набережной перемежались рядами сорняков, настырно пробившихся между ними к свету, но к началу осени заметно порыжелых.
Опрокинувшись на спину, Анатолий прикрыл глаза. Господи, думал он, если ты послал мне такие минуты, эту щекочущую траву под ухом, эту птичью перекличку над головой, - значит, простил ты мои грехи и заблуждения? Значит, я тоже могу быть человеком! Твоим, Господи, образом и подобием...
…Солнце, когда он очнулся, давно покинуло развалины выставочных павильонов. Превозмогая сонную тяжесть в голове, Анатолий поднялся, подошел к воде, ополоснул с ладони лицо, оглядел костюм – не обзеленил ли где растертой во сне травинкой – и медленно пошел к выходу. Опять не зная куда. И почти не удивился, снова обнаружив себя в центре города, только теперь уже – на набережной Москвы-реки, у Театра эстрады. Машинально, будто перелистывая знакомую книгу, он читал надписи на мемориальных досках. Фамилии шли большей частью исторические, громкие, но лица, выбитые рядом, были мертвенно-каменные и слепые.
Жаль, подумал Анатолий. Вот бы заглянуть им в глаза! Каково было им, прославленным и знаменитым, оказаться в камере, у параши, посреди грязи и вони, униженными и бессильными? Он даже прислонился к стене – так его качнуло при воспоминании о своих первых днях в тюрьме. И это при том, что опека Юрки Хилого спасла его от самых страшных издевательств. Правда, он долго не мог понять, откуда у этого чахлого, больного в сущности человека такая негромкая, но беспрекословная власть над камерой. Только позже он узнал историю появления здесь самого Юрки.
Когда Юрка после суда оказался в тюрьме, воры в камере уже знали, что он женат и что жена его, оставшаяся на воле, - артистка, к тому же красотка. Камерный пахан Генка-Муженек, получивший прозвище за пристрастие «поджениваться» почти на каждом новичке, тут же под хихиканье «шестерок» взял его в разработку:
- Эй, Хилый, - сходу приклеил он Юрке меткую кличку, - зря ты свою Маруську не зарядил перед ходкой! Пока ты в кулаке тут мозоли натирать будешь, ее там кто-нибудь… хе-хе!.. представляешь?.. чвак-чвак!.. чвак-чвак!..
Утром Генку обнаружили зарезанным, с собственным двадцать первым пальцем во рту. Орудия убийства ни у кого не нашли, других улик тоже, но Юрку – на всякий случай! - на неделю отправили в карцер.
Второй случай был позже, когда жена приехала к Юрке на свидание. Она прибыла вместе с группой других артистов, и вечером зеков собрали на концерт.
Юрка сидел в глубине зала, весь светился радостью и вместе с тем – настороженный, дрожащий как струна. Его жена, действительно красавица – стройная, с каштановыми локонами - сперва читала стихи:
…Сколько счастья наобещано
сумасшедшим этим днем!
Но идет поодаль женщина
в полушалочке своем,
не девчонка и не старая,
плотно сжав румяный рот,
равнодушная, усталая,
несчастливая идет.
Март, январь, какая разница,
коль случилось, что она
на земное это празднество
никем не позвана.
Ну пускай, пускай он явится
здесь, немедленно, сейчас,
скажет ей: моя красавица! -
обоймет, как в первый раз.
Ахнет сердце, заколотится,
боль отхлынет, как вода.
Неужели не воротится?
Неужели никогда?..
Анатолий слово в слово запомнил эти стихи – столько раз читал их потом Юрка. Но вечер тот закончился для Юрки бедой. Когда жена пела романс «Гори, гори, моя звезда», сидевший перед ним придурок вскочил и громко, на весь зал заорал непотребное – в рифму. К нему кинулись было надзиратели, чтобы унять, но не успели – придурок упал, захлебываясь собственной кровью. Юрке прибавили срок, за время которого он схватил туберкулез, а после оказался уже в той тюрьме, где судьба и свела с ним Анатолия.
- Нет лишнего билетика? – он даже вздрогнул от писклявого дуэта девчонок, прическами напоминавших Чебурашку. И только теперь заметил, что у театра сгустилась возбужденная толпа, в большинстве своем - юная и громкоголосая.
- Так есть билетик или нет? – домогались чебурашки.
- Только один… - Анатолий не спеша полез в карман. – Да и тот, кажется… на трамвай…
Одна из девчушек прыснула, но другая, увлекая подругу в толпу, обиженно бросила:
- Тоже мне, пенсионер-затейник!
- Ах ты... – взвился было вдогонку Анатолий, но больше ничего не успел - такой звонкий, радостный смех раздался у него за спиной.
Девушка смеялась явно над ним. Впору было обидеться, разозлиться, но неожиданно для себя он засмеялся и сам.
- В пенсионеры записала! Вот-т…ч-чебурашка! – выбрал он самое невинное из вертевшегося на языке.
- Но вы же их обманули! – продолжала смеяться девушка. – Можно сказать – в душу плюнули…
- В душу!.. – проворчал Анатолий. – Где там душа поместится?
- О, да вы, кажется, и вправду стареете! Сами, что ли, фанатом не были?
- Не знаю… Может, и был, - пошел Анатолий на мировую. – Но… глупость это всё. «Не сотвори себе кумира»… Вырастут – поймут.
- А вы сами… - девушка чуть замялась. – Не хотите на концерт?
- Да нет… Не собирался… А что за концерт хоть?
- Гарик Сукачев. Новая программа!
Ничего себе! Песни Сукачева на зоне слушали взахлеб – как и Высоцкого, и Михаила Круга, и «Лесоповал». В камере их переписывали в тетрадки – конечно, перевирая кто во что горазд, а доморощенные солисты пели на тюремных концертах. И вот теперь увидеть, услышать всё это вживую?!...
- Билетов- то нету…
- Я подругу жду, - сказала девушка. – Но, боюсь, напрасно.
- Да у меня…
- Не беспокойтесь, - угадала она. - Я за них не платила – выиграла в радиовикторине. А вам дарю! - и опять улыбнулась. - В порядке компенсации за моральный ущерб.
Назвать ее красавицей Анатолий бы не мог: скуластое лицо, излишне длинные губы, гладкая прическа, которая не слишком ей шла. Но глаза были хороши: большие, лучистые, озорные – и непритворно приветливые.
Билеты оказались на балкон, зато в первый ряд. Сперва Анатолий чувствовал себя неуклюже – ведя спутницу под локоток, споткнулся при входе в зал, потом, пробираясь к месту, наступил кому-то на ногу, вдобавок чуть не уронил в партер бинокль, который оказался у нее в сумочке. Но все забылось, едва только на сцене появился певец со своими музыкантами.
Его голос, хриплый и надрывный, вроде бы знакомый по тюремным полустертым кассетам, оказался вовсе не блатным и не гнусавым. Слова, половину которых они в камере не могли разобрать и додумывали сами, были пронзительно точными, цепляли за самое больное, саднящее. А когда Гарик запел о военных годах, о матери, которая ждет давно убитого сына, ждет в городе, который успел его забыть, - Анатолий почувствовал комок в горле. Чтобы стереть с глаз досадную пелену, он полез в карман за платком и только теперь заметил, что крепко сжимал руку своей соседки. Она смотрела на него в темноте своими огромными глазами, уже не смеющимися, но, казалось, очень удивленными.
В антракте познакомились. Девушка назвалась Мариной, где работает – он толком не понял, решил, что она просто темнит, а потому и сам, стыдясь, к тому же, допущенной слабины, начал плести несусветное.
- Вообще-то, подарок ваш просто в жилу… Нет, не день рождения. Я диплом сегодня защитил!.. Ну и что же, что осень? Теперь в каждом вузе – свои сроки. Специальность? Как вам сказать… Не то чтоб секрет, но… Словом, дипломная работа у меня - «Защита населения в случае интервенции непознанного разума».
- Батюшки! От марсиан, что ли? – не то поверила, не то усомнилась Марина.
- Марсиане – миф! – снисходительно заметил Анатолий. - Из космоса можно ждать и реальных угроз. Кстати, некоторые уже действуют – мы просто не замечаем.
Девушка была явно заинтригована. Но Анатолий, почувствовав, что рискует ступить на скользкую дорожку откровенного вранья, поспешил уклониться от продолжения:
- Может, по бутерброду?
- Спасибо, я бы соку выпила…
Во втором отделении песни были, в основном, веселые, и аудитория завелась. Компания, сидевшая по соседству, принесла из буфета шампанское и пиво, девчонки стали танцевать в проходе, а каждый очередной хит зал встречал поощрительным свистом и улюлюканьем. Сукачева тоже, видимо, разогревала атмосфера этого безудержного ликования, потому что он выкладывался во всю мощь своего неукротимого темперамента, и децибелы, которые неслись со сцены, сотрясали весь театр.
…После концерта он провожал ее по набережной, смеялся, вспоминая чебурашек, загадочно намекал на свои психокосмические эксперименты - вообще чувствовал себя в ударе, интересничал, извлекая из кладовых памяти давно, кажется, похороненные навыки непринужденного общения с девушками. Когда Марина замедлила шаги, он понял, что пора прощаться, и взял ее за руку.
- Спасибо за прекрасный вечер…
Пальцы у нее были теплые, мягкие. Сам себе удивляясь, он поцеловал их. Отнимать руку она не спешила.
- Маринка! – Анатолий притянул ее к себе, прижался губами к волосам – и будто опьянел от их прохладного, травяного аромата.
- Поздно уже, - сказала она, не отстраняясь.
Рука его скользнула по ее спине, губы вдоль шеи опустились на грудь, нащупали и сжали набухшую кнопочку…
- Поздно! – повторила она, обнимая его голову.
- Конечно! – подхватил он. – Уже и метро не ходит. До Останкино я теперь и до утра не доберусь. Может, пустишь переночевать?
- Не могу. Нельзя мне!
- Что, муж побьет?
- Не угадал.
- Папа с мамой заругают?
- Ну, хватит! – вдруг посерьезнела она. – Сказала – нельзя, значит – нельзя!
- Что же мне, на улице ночевать?
… Она привела его в двухэтажный деревянный дом, похожий на барак, - он и не подозревал, что есть еще такие почти в центре Москвы. «Тише!» - предупредила, ведя по лестнице. Потом они оказались в небольшой чистенькой комнате с высокой односпальной кроватью, круглым столиком у окна и мятым диваном. «А-а, - догадался Анатолий. – Она снимает тут комнату, и хозяева запрещают приводить гостей».
Марина вскипятила чай на электроплите, а пока он пил, постелила ему на диване. Разделись и легли уже в темноте. Его волновала мысль, что рядом – только протяни руку! – лежит молодая женщина, тем более желанная, что даже постельное белье, кажется, таило в себе тот уютный, домашний запах, по которому он истосковался в казенной, провонявшейся мужским потом камере. Его колотил озноб, и казалось, она тоже ждет от него каких-то слов или действий.
- Мо… - прошептал он пересохшим ртом, но поперхнулся и проговорил уже вполголоса: - Можно к тебе?
- Нет! – резко ответила она. – Спи! А то выгоню…
Не пригрози она выгнать, он, может, и успокоился бы. Но тут ему почудилась потайная улыбка, даже ласка, и он вмиг оказался у ее постели.
- Уходи! – зашептала она. – Уходи, прошу тебя… Не надо! – и противилась его рукам, губам, коленям… Наконец, будто сдаваясь, сказала обессилено и просто: - Ты хочешь, чтобы мне было плохо?
Он остановился в недоумении. Что значит - «плохо»? Выгонят хозяева? Но снявши голову, по волосам не плачут. Боится забеременеть? Так это бабушка надвое сказала… А может, она больная? Да еще, не дай бог, заразная? Этого только не хватало!.. Ну ее к черту… «Не воруй, не пей, не заводись»
- Ладно, - шепнул он, поцеловав ее куда-то в ухо. – Извини, пожалуйста. Спокойной ночи…
Утром они почти не смотрели друг на друга и не разговаривали. Из дому вышли с теми же предосторожностями, что и вошли, потом ехали куда-то в автобусе. А когда Марине пришло время выходить, она вдруг прижалась к нему, привстала на цыпочки и поцеловала в губы.
- Ты вернешься ко мне?
От неожиданности он не нашел, что ответить.
Глава IV. Паломник
Небо уже высветилось ровной безмятежной голубизной, но озеро пока томилось зябкой туманной негой. В отдалении оно щедро источало навстречу небу свою воспаряющую прохладу, но чем ближе сюда, к берегу, на котором с вечера теплился робкий костерок, тем глубже тонула в воде нерастаявшая ночная мгла и остро пахло прелью слежавшихся листьев, корней, грибов и другой, нераспознаваемой лесной падали.
Орест, подложив под голову свой черный колпак и поношенную сумку, дремал, изредка подбрасывая в замирающий огонь ломкие остатки хвороста. Куда его занесло тревожным ветром судьбы? Кто и где проложил ему по жизни эту долгую и опасную дорогу? Вот и жрец пригрозил вчера, что принесут его в жертву богине Диане. Но стоило ли добираться сюда из далекой Таврии, бросив свой род и очаг, чтобы быть заколотым и зажаренным вроде ягненка?
Он вспомнил своих овечек - тех, которых пас посреди ковыльных степей и которые не раз, конечно, принесли уже без него голосистый приплод. В ту последнюю ночь разыгралась ужасная гроза. Молнии вспыхивали над головой с таким треском, будто рвалось над головой само небо. И оттуда, из этой рваной опрокинутой бездны рушился водопад – ледяной, беспощадный и безысходный. Овцы с отчаянным блеяньем носились по спутанной траве в бликах остервенелых молний, падали, снова бежали. Крики до смерти испуганных пастухов заглушались небесными взрывами и ревом дождевых струй. И продолжалось это целую вечность – пока, упав без сил под бесновавшиеся от ветра кусты, они не отдали себя на произвол всем небесным карам.
К полудню, обнаружив, что живы, люди стали собирать уцелевшую часть стада. Но когда добрались до селенья, нашли на его месте только черные ребра сгоревших хижин. Поначалу было решили, что это боги выместили на них свой гнев. Потом из ближних оврагов стали выползать уцелевшие старики, женщины и дети – они и рассказали, что случилось. Оказалось, что стрелы Перуна действительно поразили несколько хижин, убили укрывшихся там людей. Остальных приютили соседи. Но под утро, когда небо начало остывать, земля задрожала от конского топота. Это были хазары – черные коршуны степей. Не нашлось силы, способной их остановить. И не было ничего, что не попало бы под их алчные взоры…
С той ночи исчезла молодая жена пастуха Ореста. И с того же дня он покинул свой помертвевший кров, чтобы найти красавицу жену. Довольно быстро он оказался почти у цели: вместе с толпой бродяг, притворившись немым, пришел в Херсонес, на невольничий рынок. Там он увидел и свою жену, и ее хозяина – высокого бородача, надменно принимавшего деньги за проданных рабынь. К вечеру посоловевшего от обильного пира бородача на носилках доставили к дому четверо невольников. Навстречу из-за широкого платана выступил паломник. Пряча лицо в низком поклоне, он протянул хозяину свиток.
- Что? Чего надо? – спросил полусонный бородач, не сходя с носилок.
Кошкой прыгнул вперед Орест и вонзил ему в живот острый каменный клинок. Носильщики растерялись, не зная, звать ли на помощь, нести окровавленного хозяина в дом или бросать носилки и догонять злодея. Тем временем Орест был уже на причале…
Сколько дней минуло с той поры? Где искать жену, канувшую, видно, в восточных гаремах? И под чей кров приклонить собственную голову, если ты везде чужой, бродяга, инородец?
… Орест поднял голову, полез в сумку и нашарил там свое сокровище. Тогда, в Херсонесе, он за овечью шкуру выменял невиданной красоты фигурку. Это была бронзовая женщина. Маленькая, всего в пол-ладони, она каким-то чудом отражала очарование женщин живых, теплых, а для него, Ореста, - только той одной, которую он потерял. Ее гибкую, гордую стать. Высокую тонкую шею. Стройные ноги, едва очерченные под желтыми складками ткани. И даже улыбку, заметную, наверное, ему одному…
Старик, с которым он менялся, сказал, что это изображение Дианы Таврической - из храма Артемиды в Херсонесе. И что где-то за пять морей, в далеком Лациуме, тоже есть храм Дианы. И если кому посчастливится доставить фигурку в тот храм, ждет его великий дар богов - способность осуществлять любые свои желания.
Достав бронзовую Диану, Орест в который раз ощутил ее пленительную тяжесть. Чуточку порозовевшая от наливавшихся зарей неба и воды, она была даже теплой, и только прикрытые веки скрывали, кажется, готовый вырваться лукавый взор…
Откуда-то сверху вдруг послышался шум, треск ломающихся веток, потом болезненный вскрик – и со скалы к ногам Ореста свалился громадный куль, завернутый в рваную серую ткань. Орест инстинктивно отпрыгнул к скале, потом, не отводя глаз от этого дара небес, подтянул к себе сумку и спрятал драгоценную ношу. Изнутри куля, между тем, послышались слабые стоны. Зашевелившись, он медленно развернулся и оказался человекообразным существом, настолько обросшим волосами, что лицо едва угадывалось в самой их разреженной области.
- М-м-м… - пробормотал посланец небес. Присутствию Ореста он не удивился – похоже, наблюдал за ним сверху, откуда, увлекшись, и рухнул на берег. Убедившись, что гость, кажется, цел и опасности в данную минуту не представляет, Орест развеселился.
- Малум вас нон франгитур! – сказал он фразу, заученную за время долгого скитания. – Плохая посуда не разбивается.
Мохнатый обиделся:
- А сам ты кто? Даже не горшок - черепок отбитый, вот кто!
Орест засмеялся:
- С чего ты взял?
- Слова наши, да сказал не по-нашему! – небесное тело выпуталось наконец из кокона и уселось в своей рваной тоге поближе к огню. - Накорми Мания!
- Маний – твое имя?
- Что значит «имя»? Если знак, который дают с рождения, то я давно забыл его… Но меня так кличут, пугая детей: «Бука, Маний идет!» - значит, ты прав, это мое имя… Накорми меня!
- Хорошо. Ешь! – Орест вынул из сумки хлебный ломоть и кусок овечьего сыра.
Отгрызая большие куски, нищий быстро покончил с едой. Вытерев ладони о траву, молча уставился на Ореста, потом произнес:
- Тебе не жить!
- Хороша благодарность…
- Ты не понял. Я не при чем. Диане нужны жертвы – Харант должен их приносить.
- Послушай, ты давно здесь живешь?
- При храме? Давно. Меня кормят паломники…
- А хоть раз ты видел Диану?
- Видел! Однажды ночью стало светло как днем. И долгий, пронзительный свист раздался над лесом. Я помчался в лес, со страху закрыв голову руками, пока не упал в траву. Обернувшись, я увидал горящий столб – он поднимался прямо от храма, и в этом пламени стояла Она, прекрасная и золотая. С факелом в правой руке. Больше я ничего не помню. А утром рядом с храмом нашли глубокую яму, края которой были как текучее железо, только остывшее.
- И это была Диана?
- Конечно!
- А что случается с жертвами, которые ей приносит жрец?
- Не знаю. Этого никто и никогда не видел…
- А вот это ты видел? – Орест выхватил из сумки бронзовую фигурку.
- А-а! – закричал Маний и рухнул лицом на землю. – Прости! Прости меня, посланец богини! Пощади, властелин!
Орест поднялся, обошел вокруг распростертого нищего и великодушно произнес:
- Успокойся. Моя богиня не так кровожадна, как ты думаешь.
Маний выпрямился, но все еще косился на фигурку в руках чужеземца.
- Скажи-ка мне, - спросил Орест, - а почему Харант бродит вокруг храма с мечом? Чего он боится?
Маний опять задрожал от страха:
- Тс-с-с! Этого никто не должен знать…
- Но ты же знаешь! А какой секрет уцелеет в дырявом кармане? Тем более, мы оба с тобой бродяги… Расскажи - как брат брату.
- Тогда слушай, - Маний придвинулся к нему и зашептал: - Ты видел дуб на поляне? Ничего там не заметил?
- Дуб как дуб, ничего особенного…
- Это вечером. А днем хорошо видно, что ствол дуба увит золотой веткой омелы.
- Так уж и золотой? – усомнился Орест.
- Во все стороны торчат ее сияющие иглы. И пока цела эта ветвь, пока жив дуб, на котором она растет, до тех пор бессмертен жрец Дианы Немийской. Но стоит сломать омелу – погибнет дуб, и конец жрецу.
- А как же Диана? Неужто не спасет?
- Не смейся! В том и состоит заклятие. Не убережешь ветвь – значит, ты немощен и недостоин быть ее жрецом… Вот почему днем и лунными ночами, когда золотой блеск выдает чудесную ветвь, Харант сторожит священный дуб.
- Но разве мало у него слуг? Зачем самому ходить и дрожать от страха?
- В том-то и дело, что никому он доверять не может. Любой, кто сломает омелу и убьет жреца, сам станет жрецом.
Оба замолчали. Солнце уже проникло лучами к подножиям каштанов по берегам, лес наполнился шумом ветра – день вступал в свою знойную силу.
- Убить, убить… - проговорил Орест. – Везде одно и то же.
Маний посмотрел на него не то удивленно, не то испуганно:
- Харант знает, что его все равно убьют!
- Знает? – пришелец даже улыбнулся: - Что может знать человек, если его судьбой распоряжаются боги?
- Он не просто человек! Он – полубог! Возлюбленный Дианы! В его власти – наши нивы и стада, в его воле даровать им плодородие, а людям –деторождение. Но его старость или болезнь принесут нам голод и бесплодие. Вот почему, как только люди увидят в нем первые признаки немощи, они должны убить жреца, чтобы его душа успела переселиться в более молодого и сильного, который и станет его преемником…
- А старик, значит, так и сгниет где-нибудь в лесу?
- Он вернется к богине. Все мы на земле временно. Главная жизнь – впереди…
Орест внезапно вскочил, ухватил нищего за шиворот и рывком подтащил к воде.
- Ты что? Что? – захрипел нищий.
- А зачем тебе эта жизнь, если главная – там? – свободной рукой Орест показал на небо.
- Пощади, посланец богини!.. Я маленький человек и не знаю языка небесных сил… Люди говорят – я верю. Прости меня, властелин…
- Маленький, а туда же! - Орест отпустил несчастного попрошайку. - «Убить»… Да еще утешить: мол, там тебе будет лучше, чем на земле… Харант уже и меня обещал поджарить на святилище. Но я, ты знаешь, не тороплюсь на свидание с Дианой. Хочет – пусть приходит сюда…
- Замолчи! – Маний чуть не в истерике пал ниц.
Но было поздно. Голубой овал над озером, неведомо когда наполовину закрывшийся черной тучей, неожиданно взорвался оглушительным раскатом грома, а вдоль воды поплыл ослепительный огненный шар. Он завораживал взгляд, леденил душу - и близился, близился, близился к двум слабым, дерзким существам, оцепеневшим у прибрежной скалы. Над самой кромкой суши шар приостановился, потом медленно приподнялся, словно подтянувшись к вершинам деревьев на невидимой нити, - и внезапно рухнул прямо на сумку Ореста, которая тут же превратилась в комок тлеющей сажи. Люди стояли, боясь пошевелиться. Шар снова всплыл - и таинственно растаял в воздухе, оставив после себя острый, почему-то рыбный запах.
Спустя минуту Орест опомнился и бросился к сгоревшей сумке. Все ее содержимое рассыпалось в руках черной пылью. Только бронзовая фигурка, горячая и словно умытая, светилась посреди опавшей золы.
- Это он! – с ужасом прошептал Маний. – Это Харант призвал молнию…
Глава V. Бабки - в руки
«И поставил их Бог на тверди небесной, чтобы светить на землю, и управлять днем и ночью, и отделять свет от тьмы. И увидел Бог, что это хорошо…»
…На седьмой день Анатолий открыл глаза, отделяя тьму от света, с трудом припомнил, где он, потом, преодолевая головокружение, вертикально определился на тверди земной - и понял, что это плохо.
Плохо было все: и то, что дико болела голова, и то, что впервые он преступил заповедь Юрки Хилого, и то, что первая неделя свободы промчалась так быстро и так бездарно. Впрочем, об этом сейчас думалось меньше всего – поскорее бы вернуть себя в нормальное состояние!
Он побрел в дальний угол двора, облегчил нутро и, вернувшись к дому, смог наконец оглядеться окрест. Прямо перед ним стоял темно-зеленый новенький «BMW» - на нем его привез вчера широкоскулый амбал, назвавшийся Сергеем. Трехэтажный белокаменный сундук, который громоздился посреди двора и где он, Анатолий, спросонок осознал себя - это, значит, дом, принадлежащий амбалу.
Постепенно в памяти всплыли события вчерашнего дня. С утра он отправился искать работу – «подкожные», с которыми он вышел на свободу, таяли со скоростью мороженого. Выбор был невелик: чтобы устроиться поприличнее, нужна была прописка или хотя бы регистрация, для того и другого требовалось хоть какое-то пристанище, но чтобы снять комнату – нужны были деньги, а чтоб добыть деньги, требовалось найти работу. Словом, наша песня хороша – начинай сначала…
Вот он и подался в сторону Мытищ, за кольцевую дорогу, где, по слухам, можно было наняться куда-нибудь по плотницкому делу – к зиме дачники вроде бы «входили в охоту»: затевали строительство сараев, бань, гаражей, а то и самих коттеджей. Толпу искателей трудовых подвигов он увидел издали – одноликую массу, где среди черных вязаных шапок, натянутых до бровей, и кожаных курток мрачных цветов выделялись редкие экземпляры в полувыцветшем солдатском камуфляже. На него поначалу никто не обратил внимания. Но когда, обвыкшись с обстановкой, он было сунулся к притормозившей машине с «покупателем», - тут же испытал мощный толчок сбоку. Повернувшись, оказался лицом к лицу с узкой крысиной мордочкой в конопушках.
На немое возмущение в глазах Анатолия крыска виновато осклабилась:
- Толкаются, гады…
«Не заводись!» - мелькнуло в голове памятное напутствие. И он заставил себя поверить в случайность толчка. Тем более, что покупатель уже отъехал. Но когда эпизод повторился у следующей и у следующей машины, хотя рядом всякий раз оказывались другие люди, Анатолий понял, что за место под солнцем придется бороться. Он перешел шоссе, а когда увидел очередной тормозящий «BMW», стремглав бросился обратно, рискуя попасть под колеса на встречной полосе. Зато возле водителя оказался на этот раз первым. Последнее, что он увидел, отъезжая, была злобная гримаса на конопатой крысиной морде.
Амбал за рулем, который назвался Сергеем, был малоразговорчив. Ни о чем не расспрашивал, что радовало, но и ничего не рассказывал, что настораживало. Впрочем, три года в зоне приучили Анатолия вопросов не задавать. Амбал сообщил только, что коттедж купил недостроенным, вывел его под конек, а теперь до зимы надо окончательно довести его до ума и, кроме того, построить баню, сарай и летнюю кухню – всё под одной крышей. На доме уже работают двое – закарпатский хохол и какой-то демобилизованный, а для сооружения бани нанят таджик, в помощь которому понадобился еще один человек. Эта роль, видимо, и предлагалась Анатолию. Об условиях разговор не шел – амбал бросил коротко: «Не обижу!»
До места оказалось километров сто, для «BMW» пустяк, но дорога была забита, так что добрались лишь к сумеркам. Коттеджем и был этот дом из белого кирпича, простой, как сундук. Стоял он за решетчатым металлическим забором, за которым навстречу машине возникли три фигуры. Одна из них, присмотревшись, кинулась к Анатолию:
- Привет, земляк! Не узнаешь? «Мы будем галстучки теперь носить, без увольнительной в кино ходить…»
- Ничего себе встреча!..
Хозяин, похоже, не очень обрадовался неожиданному знакомству своих наемников, но, открыв багажник, проговорил только:
- Разгружайте - мне сразу возвращаться …
После его отъезда и начался загул. Сначала перезнакомились.
- Это Гришаня, - представил морячок коренастого мужика с большими узловатыми пальцами. Тот улыбчиво добавил: - Грыша Мышковэць. З Тэрнопиля я…
- А это Абдул Насру… как там дальше? – обратился морячок ко второму наемнику, который в этот момент запирал сарай. Закончив, он подошел вплотную к Анатолию, подал ему руку и серьезно посмотрел прямо в глаза:
- Абдулло меня зовут! Ты понял? – повернулся он к морячку. – Абдулло! Не – Абдул! А фамилия мой – Насруллоев. Уважаемый фамилия! - и, проворчав «салака!», направился в дом.
- Видишь, какие мы гордые? – хмыкнул ему вдогонку морячок. И крикнул вдогонку: – Между прочим, кореша моего зовут… Как тебя зовут? Анатолий?.. Вот – это Тоха! Прошу любить и жаловать!
- Ничего, нормальные ребята, - словно успокаивая, сказал он Анатолию.
- А я и тебя, между прочим, не знаю.
- Да ты что! – удивился морячок. - Так в чем дело? Сева Графский собственной персоной! Графскую пристань в Севастополе слыхал? В честь моего прадеда назвали!
- Врешь ведь…
- Ну, вру - ну и что? Все равно приятно: есть в этом мире пристань, где ты свой. Правда, я там ни разу не был… пока! - грустно закончил он. И без перехода воскликнул: – Слушай! Тут охранники кооператива приходили, предлагают вечерком собраться… Ты как?
- Да ну их!..
- Что ты как не родной! – возмутился морячок. – И в поезде тоже - вроде на консервации… Плюнь на всё, земеля! Пробьемся! – хлопнул он Анатолия по плечу и опять без паузы закричал: - Гришаня, как там на камбузе?
Под вечер и вправду пришли охранники – «менты без выслуги», как они себя отрекомендовали. «В отставке, что ли?» - уточнил Анатолий, остерегаясь, впрочем, входить в более тесные отношения. «Менты в отставку не уходят!» - отрезал самый внушительный из гостей и разлил водку по стаканам. «Не пей!» - слабо всхлипнуло в мозгу недавнее заклинание. Но то ли устал он уже повторять себе одно и то же, то ли вырвалась из-под гнета запертая на три года душа, но только махнул он мысленно рукой и …
- Абдул! Чего губы надул? – раздался с крыльца зычный окрик.
Начинался его первый рабочий день на свободе.
…Сначала, преодолевая похмельную муть, голова слабо соображала, что и как делают руки. Но денек разыгрался славный, напоенный шафранным ароматом бабьего лета, руки набрали привычный ритм и сноровку, напарники тоже оказались не новичками в своем ремесле. И вот уже запела, зазвенела где-то внутри та волшебная струна, что придает работе не только практический, вещный смысл, но и ту особую праздничную легкость, с которой забывает человек о времени, об усталости, о пище – обо всем, что может прервать, нарушить радостное ощущение наполненного бытия.
Когда, в каких глубинах своей истории человек впервые испытал это ликующее, возвышающее чувство? Как сумел, вопреки вековому оскорбительному принуждению к труду и наперекор всесокрушающей злобе братьев по разуму, сохранить в себе способность радоваться плодам своих рук и самому процессу творения? И кто придумал такое издевательство над человеком – наказывать трудом? Даже там, на зоне, где до одури обездвиженный и озлобленный понуканиями народ видел в работе одну лишь подневольную каторгу, Юрка Хилый находил в ней единственную свою отраду. Он даже мурлыкал при этом что-то похожее на песню. А когда воры в законе пустили слух, будто он ссучился, Юрка утвердил себя коротко и ясно:
- Мы чего тут ждем? Свободы… А на воле вы много ее видели? Там каждый – такой же раб. Одного проси, другому кланяйся, третьему услужи, четвертому подай… А работа, если ее понимаешь… Это, может, единственная наша свобода! Хоть на воле, хоть в тюрьме. Пока что-то делаешь – ты человек. Вот если болезнь – тогда уже, конечно…
И сейчас рубанок, топор, пила, молоток – все играло в руках Анатолия, все звучало в лад, наполняя мышцы гулким кровотоком.
- Эй, на камбузе! – подал голос Севка из бревенчатого куба будущей сауны. – Чайка на корму садится – не пора ли подкрепиться?
Мышковец, который успел отличиться здесь на кулинарном поприще, с готовностью отозвался от плиты:
- Чайка – нэ птыця, а борщ – нэ водыця! Щоб його прыготуваты – трэба хысту й часу маты…
- Какого, к черту, часу! – выскочил из бани Севка. – У меня уже все котлы прогорели. Тоха, кончай энтузиазм! Бачок не толчок – ждать не будет…
За едой Графский не унимался.
- Абдул, ты вот скажи, - невинно начал он, - что тебя сюда занесло? Чего тебе на твоем ишаке не сиделось?
- Зачем ишак! – с места завелся Абдулло. – Твой язык – ишачий язык. Сколько повторял: жениться хочу! Калым платить – деньги надо.
- Выходит, ты невесту покупаешь? А как же любовь?
- Не покупаю – обичай такой! Уважение семье невесты, ее родителям…
- А твой отец – что, бедный? Одолжить не может?
- Смотри, Тоха, совсем он глупый!.. Я сам!.. Понимаешь, сам должен заработать!.. Чтоб невеста меня уважал…
- Странный вы народ – узбеки! Вас советская власть столько лет к цивилизации приучала, а вы такие же дикие…
- Не узбек я – таджик! У нас самый древний культура Азии, ты понял? Низами знаешь? Навои знаешь? Фирдоуси? А-а! - махнул рукой Абдулло. – Серый ты человек…
- А как же узбеки, персы?
- Это наши поэты, таджикские! – с гордостью выпрямился Абдулло. – И цивилизация у нас раньше советской власти был! Зачем надо народ ломать? Пускай каждый живет как привычка!- волнуясь, Абдулло совсем сбился с грамматики.
- Ну что ты нервничаешь? – включился в разговор Анатолий. – Нам просто интересно… Мыш, а ты как тут оказался?
- У него грызунов полон дом! - Графский клацнул зубами. – Целый выводок… Их даже Украина-житница не прокормит!
Широкая физиономия Гришани еще больше округлилась в улыбке:
- Та який там выводок? Пьять душ усього. И уси – хлопци! Насправди грызуны… Лёшка – йому дванадцять – казав: ты, тату, нэ пый, бо нам исты будэ ничого …
- Ладно, - подытожил было Анатолий. Но последнее слово оставил за собой морячок.
- А мне, - он всласть потянулся, - годик перекантоваться бы – и в институт. Ну, и чтобы в карман капало… Лох платит, - он кивнул наверх, - и пусть! Но выкладываться - не в этой жизни!.. А, Тоха?
- В общем-то конечно, - Анатолий не склонен был исповедоваться. – Но халтурить тоже вроде не с руки…
- Да ты что, комиссии будешь сарай сдавать? Бабки в руки – потом ищи нас! Или он за Абдуллой в Кара-Кумы поедет?..
Глава VI. Пустые разговоры
Вечером, когда они развели во дворе костерок и стали печь картошку, на огонек заявился недальний гость – с соседней дачи. Высокий, статный, с породистой бородкой и трубкой в зубах, он смахивал на художника. Оказалось, и вправду художник – по детским книжкам.
- Дай, думаю, зайду по-соседски. Скушновато… - объяснил он. И, видно, для контакта выставил на стол батарею пива, а впридачу – дюжину вяленых лещей.
- Наш человек! – восхитился морячок, охотно протянув гостю руку дружбы: - Всеволод!
- Арсений Игнатьевич, - представился художник. – Вообще-то одному тут хорошо. Тихо, просторно… Но иной раз тянет поговорить …
Когда перезнакомились, выяснилось, что с каждым он каким-то образом связан по жизни.
- Вы на каком флоте служили? – уточнил он у Севки. – На Тихом? А у меня отец на ЧФ служил. Помните, присказка была такая: СФ – то есть, Северный – «самый флот!», ТФ – Тихоокеанский – «тоже флот!», БФ – Балтика – «бывший флот!», ну а ЧФ дразнили по-украински – «чи флот, чи не флот»…
Гришаня, услыхав знакомые звуки, заулыбался во весь рот:
- Мий братку тэж на Чорному мори служыть!
- «Тэж, тэж!» - передразнил его Севка. – Твой братку пират, а не моряк! Захватили чужие корабли – и «тэж служыть»!
Анатолий посмотрел на него укоризненно:
- Может, начнешь с ним море делить? Прямо сейчас?
- А вы откуда, молодой человек? – заинтересовался художник.
- Да так, издалёка, - уклонился было Анатолий, но почувствовал, что придется уточнить: – Сибирь-матушка большая…
У Арсения Игнатьевича и тут нашлось что вспомнить:
- О, Сибирь – чудо! Я там в доме творчества был – в Слюдянке. Знаете, конечно? Это на Байкале… Никогда не забуду: лето, солнце печет, а руку в воду опустишь – ледяная, аж пальцы сводит. И чистая – как стеклышко!..
Художник продолжал свои восторженные воспоминания, парни охотно слушали, а Анатолий, подбрасывая в огонь колючие еловые ветки, которые, вспыхивая, тут же оседали горячей золой на потаённые клубни, окунулся в свои, совсем недавние.
…«За что сидишь?» - такого вопроса в камерах никогда не задавали. Статья – вот что было и главной биографической справкой, и послужной характеристикой, и меткой, по которой ты был причислен к той или иной категории в тюремной иерархии. Юрка Хилый с первой же своей ходки оказался в высшей воровской элите: он был катранщиком, то есть шулером, который обыгрывал в карты самых крупных тузов – спекулянтов, азартных коллекционеров, куражливых партработников или дипломатов. Сам он ни разу не бахвалился перед Анатолием, но, по тюремной легенде, «работал» гениально. Крапленые карты презирал, никогда не пользовался услугами наводчиков или сигнальщиков, подглядывающих в колоду партнера. Как он выигрывал, не могли догадаться даже опытные шулера, наблюдавшие его со стороны. Некоторые из них для повышения чувствительности пальцев стачивали себе кожу на подушечках. Но Юрка только смеялся над ними: «Это все равно, что вручить партнеру визитку – мол, будем знакомы, я шулер!» Даже получив добавку срока и работая на лесоповале, Хилый не утратил мастерства, так что охранники, бывало, зазывали его по вечерам к себе - «поиграть». Сначала Юрка, вопреки воровским законам, не отказывался, называя эти посиделки «репетициями». Но однажды сказал «нет!» - когда понял, что туберкулез уже не оставит ему на воле никаких шансов. И на просьбы Анатолия обучить его своему увлекательному ремеслу горько сказал: «Мишура все это… Ты жить учись, а не карты слюнявить!» Кто-то на соседних нарах отозвался: «Чего буровишь? Нашел тоже жизнь – за решеткой!» Но у Хилого на все была своя правда: «Тюрьма или армия, школа или городской рынок, казенная контора или заброшенная деревня – у жизни всюду одни законы. И люди одинаковые: дружат и враждуют, любят и ненавидят. Везде – свое дно и свое место под солнцем. И всегда у тебя есть выбор – жить по подлости или по совести. Хочет не хочет человек, а выбирает. И что выберет, с тем и жить ему до конца дней».
А теперь – вот она, жизнь. Вокруг и рядом. Сидят люди у костра, о чем-то говорят, смеются, спорят. Днем что-то покупают, торгуются, за что-то борются, воюют. Так было вчера и будет завтра. Здесь – и где-нибудь в столице. И в любой деревне. Дома и на улице, в поездах и на рынках, в кабинетах и в ресторанах – всюду люди делают одно и то же: едят, разговаривают, рассказывают друг другу какие-то истории, анекдоты… И что – в том она и состоит, жизнь? А смысл? Зачем это все? Неужели там, в зоне, мечталось вот об этом – о трепотне и расслабухе у костра, о случайных людях, с которыми его свела попытка наскрести деньжат? А наскрести – опять же для чего? Чтобы такая трепотня и расслабуха могла продолжаться завтра, и послезавтра, и дальше день за днем?..
…- А вы что думаете по этому поводу? – очнулся он от вопроса, обращенного прямо к нему. Арсений Игнатьевич смотрел на него выжидающе, и Анатолию стало неловко за свою невнимательность. Выручил Севка:
- Мы толкуем, чего людям не живется спокойно: убивают друг друга – каждый день, в каждой стране, по любому поводу… Я говорю, что в природе все так устроено: одни умирают – другие рождаются, и кто сильнее – у того и верх. Иначе как узнают, что он сильнее?.. А вот Арсений…э-э…
- Игнатовыч! – подсказал Гришаня.
- … да, Игнатьевич… Он считает, что убийства…
- По-моему, - художник решил сам сформулировать свою мысль, - раз убийства не прекращаются, даже наоборот, значит, человечество просто вырождается!
- А с чего вдруг такой философский спор?
- Да какая философия! – с пол-оборота завелся Севка. – Неделю назад в Субботине… село тут, неподалеку… двух старичков укокошили. В дом залезли – и укокошили. А взяли чепуху – две последние пенсии (им как раз в тот день принесли) и пару банок огурцов. На закуску!
- У мусульман старика никогда не убьют! – покачал головой Абдулло. – Потому что уважают!
- Да брось чепуху молоть! Еще как убивают! Старик – не старик… Убивают везде! И всегда так было. И все к этому привыкли. Хочешь – пойдем включим телевизор, и там на любой программе – детектив, или триллер, или боевик… А почему? Потому что интересно! Страсти! Интриги!
- «Интересно!»… - Анатолий поднял ветку с крючковатым концом и выкатил из костра почерневшую картофелину. – Интересно – когда в кино. И тебя не касается. А когда тебя… Или твоего брата, сына…
- У мусульман не зря кровный месть в обичай! – сверкнул глазами Абдулло.
- Вот! – почти обрадовался Севка. – А кровная месть – разве не убийство? Я и говорю: нет другого средства, чтобы свое право доказать. Смерть – конец любого спора. А смерть – значит убийство. Природа!
- Я вдруг вот о чем подумал... - Арсений Игнатьевич решил перевести стрелку. – Кино действительно редко бывает без убийства. Но в изобразительном искусстве – иначе. Казалось бы, тоже страсти человеческие. И смерть в том числе… Можно вспомнить «Апофеоз войны» Верещагина – там гора черепов… Или батальные картины… Но вот непосредственно убийство художники почти не изображали… Из широко известных – пожалуй, только Репин, «Иван Грозный убивает своего сына»… А вот портреты, пейзажи, натюрморты – сколько угодно. Выходит, не так уж оно интересно - само убийство?
- Не знаю, что тут вообще интересного!.. – внезапно разозлился Анатолий. – Ждут в семье ребенка – все волнуются, радуются. Он сказал первое слово, сделал первый шаг – мать с отцом счастливы. Он заболел – все в тревоге, зовут врача, бегут за лекарством, не спят ночей. Сын пошел в школу, стал спортсменом – за него болеют, им гордятся. Дочь растет красавицей – все любуются, берегут, пылинки сдувают. А потом вдруг – маньяк. Сумасшедший! А сын попал в пьяную драку. Или под нож фаната на стадионе. Или оказался поблизости от какого-то смертника, который, чтоб заслужить почести от аллаха, решил взорвать себя среди простых, мирных людей… И что тут интересного?!
- Вот! – обрадовался художник. - Я и говорю: вырождается человечество!
- А я что? – возмутился Севка. – Я – за убийства, что ли? Но что с этим поделаешь? Природа! Потому и держат люди армии, флота, ракеты… Защищаться-то надо!
- Голодных багато – оце и все! – подал голос Гришаня. – Якбы голодных нэ було, якбы усим доли хватало, нихто б никого нэ вбывав.
- Ну да! – рассмеялся Севка. – Если б жили на земле не люди, а ангелы… Но, между прочим, боги на греческом Олимпе тоже друг друга убивали!
- Вы только представьте, - мечтательно проговорил Арсений Игнатьевич. – Сколько талантов погибло, не успев расцвести! И сколько сил и средств вложили люди в тех, кого сами же убили! Если бы все эти таланты и все эти средства человечество смогло бы использовать – наверняка все проблемы, за которые оно сейчас воюет, были бы уже решены. И голодных бы не было, и нищих стран, и со всеми болезнями уже бы справились!..
Все замолчали – настолько бессмысленной оказалась острая поначалу дискуссия. Костер догорал, звездное небо вдруг спряталось под мрачным покрывалом, а из соседнего оврага потянуло болотным холодом.
Глава VII. Залог
Дождавшись наконец полудня, Харант присел в тени священного дуба. Это была та короткая пора дня, когда солнечные лучи, словно набравшись сил, пробивались сквозь густую зелень леса до самой земли, и благодаря этому легче было разглядеть среди деревьев потенциального врага. Только в эти минуты жрец позволял себе расслабиться.
Альбанские горы кудрявились вокруг разнозеленой листвой. Сейчас, к концу лета, она приугасла, притемнилась по сравнению с весной – словно утомившись от многодневного противостояния беспощадному солнцу. Но если каштаны удрученно смирились с неизбежным увяданием, уже тронутые коричневатым налетом, а оливы, словно ранней сединой, покрылись матово-серебристым налетом, то дубы, напротив, все больше насыщались неукротимой зеленью, отчего склоны окрест озера Неми светились в этот полуденный час ликующим, каким-то даже неземным сиянием.
Харант вспомнил, как в детстве он бродил по этому лесу, вооружившись луком и стрелами, подаренными отцом. Двенадцатилетний мальчишка, он не смог бы тогда никому объяснить восторг, переполнявший его в такие вот солнечные дни. Но чувство было настолько мощным, окрыляющим, что одним прыжком он ухитрялся взмывать на ветви деревьев, и только полет меткой стрелы, пущенной вдогонку птице или зайцу, давал выход нетерпению души.
Думал ли он, что с возрастом станет бояться даже тени в этом священном лесу?! Правда, люди с некоторых пор смотрят на него с благоговением и страхом. Это началось давно – после того, как он, разозлившись на друга юности, зло воскликнул:
- Пусть гнев Дианы поразит тебя!
К ужасу окружающих и к его собственному изумлению, друг неожиданно побледнел, потом лицо его стало синеть от удушья, и никто не успел опомниться, как он уже корчился на земле в предсмертной судороге. Потрясенный, Харант сам не мог двинуться с места, не понимая, что произошло. Люди бросились к упавшему, трясли, пытаясь привести его в чувство, обливали водой, даже прикладывали к затылку пиявки – все напрасно. А когда Харант, едва переставляя ослабевшие ноги, двинулся к остывающему телу друга, они расступились и, пятясь, стали отходить – сначала медленно, потом быстрее, быстрее, пока не разбежались с криками, смысл которых он не мог разобрать.
В ту ночь он не уснул. А утром с повинной головой пришел к жрецу храма. Тот, зная о происшедшем, выслушал его не перебивая. Затем, взяв за руку, подвел к жертвенному камню и велел положить на него голову. А сам, отойдя к святилищу, стал бормотать неразборчивые слова. Харант со страхом ждал кары богини – подобной тому, что случилось с другом. Прошло не меньше часа. Пот, с первых минут оросивший его лицо, дважды высыхал и дважды вновь заливал глаза. Шея невыносимо затекла, но он не смел двинуться, тем более – повернуть голову. Наконец старый жрец воротился, опять взял его за руку и позволил подняться.
- Великая Диана простила тебя за то, что ты осмелился действовать от ее имени. Больше того, она хочет, чтобы после моей смерти именно ты стал жрецом храма. Помни об этом, готовься к этому, но берегись – никто не должен знать об этом раньше назначенного часа…
…Со стороны озера послышались голоса, и Харант, превозмогая досадную ломоту в ногах, поспешил подняться. Он ожидал увидеть чужеземца в сопровождении Мания – после того, как Маний сообщил ему о бронзовом изображении Дианы, которое носил в своей котомке пришелец, жрец приказал нищему неотлучно сопровождать незваного гостя. Но это оказалась молодая пара. Харант узнал юношу из деревни Неми, расположенной под отвесными утесами на северном берегу озера, - он часто бывал в храме вместе с отцом, богатым землевладельцем. Девушка была ему не знакома.
Жрец утопил меч в ножны, спрятал их в складках хитона и выступил навстречу. Девушка при виде его вскрикнула, но юноша, быстро одолев робость, взял ее за руку.
- Будь вечно здоров, почтенный жрец! – склонив голову, произнес он ломким голосом. – Иридия и я, Леонид, приветствуем тебя!
- Мир и вам, юные! – отвечал Харант. – Войдите под сень священного Арицийского дуба. Кто вы? И что привело вас сюда?
Девушка, сжавшись, все еще не поднимала глаз. Но Леонид, справившись с волнением, отвечал:
- Уважаемый Харант, мы с Иридией собираемся… Ну, вы понимаете… И по обычаю предков хотим оставить в храме пряди волос – в залог верности Диане и во имя плодородия семейной нивы.
- Да, такова традиция. Диана щедро отблагодарит вас в потомстве. Пойдемте!
Жрец привел молодых к святилищу, зажег факелы вдоль стен и уже готов был начать обряд, как двери храма внезапно распахнулись, и в сопровождении эскорта из четырех слуг вошла женщина в богатом одеянии.
- Погоди, достославный жрец! – повелительно произнесла она. Харант повернулся на голос, а молодые, отступив на шаг от святилища, замерли. – Ты знаешь меня? – спросила женщина, знаком руки оставив слуг позади себя.
- Не имею чести, госпожа, - спокойно отвечал жрец, - но Диана не любит, когда в ее святилище прерывают начатый обряд.
- Не лукавь, Харант! Ты не хуже меня понимаешь, что богам подвластно только будущее – настоящим люди распоряжаются сами! Зачем ты привел сюда этих детей?
- Они уже не дети, если способны принимать согласованные решения.
- «Способны»!.. Я – Лидия, жена Корнелия, начальника Арицийской когорты и мать этой… – она запнулась, подыскивая слово, - бесстыдницы. И я не желаю…- слышишь, не желаю!.. – чтобы ты принимал от нее обрядовую прядь.
- Прости, уважаемая Лидия! Увы, ни имя твоего почтенного супруга, ни твоя высокая воля в данном случае не властны. Все в руках Немийской Дианы! Если богиня не примет залог от молодых – она сама подаст об этом знак. Но если их верность нужна ей и она возьмет на себя заботу об их потомстве – ни я, ни ты помешать этому не сможем.
- Ты не в своем уме, жрец! – резко отвернулась от него Лидия. – Иридия, поди ко мне! – приказала она дочери.
Девушка осталась на месте, крепко удерживаемая юным спутником.
- Опомнись, достопочтенная госпожа! – продолжал увещевать Харант богатую гостью. – Если ты желаешь счастья дочери…
- Мне лучше знать, в чем ее счастье! – оборвала Лидия. – Не забывайся - ты Царь Леса, но не царь над людьми! Я не останусь тут больше ни минуты, но… посмей только совершить обряд без моего согласия! Будешь иметь дело с императором – имей в виду.
- И ты, гражданка, пусть даже знатная, осмеливаешься угрожать мне –жрецу могущественной богини?!
- Богов много, а дочь у меня – одна!
- Но помнишь ли ты, женщина, что обряд возложения прядей должен совершаться в тайне от родителей? Не кощунствуй…
- Ты надоел мне, жрец! И я не собираюсь продолжать уговоры. А вы… - она повернулась к молодым. – Я могла бы силой развести вас сейчас по углам… - При этих словах ее слуги подобрались, готовые выполнить любое повеление. – Но… - она засмеялась, - это не в моих правилах. Тебя, юноша, если я захочу, будут долго и безуспешно искать в этих краях. А ты, Иридия… С тобой мы поговорим дома. В последний раз! – и так же величаво, как вошла, покинула храм.
Вокруг святилища повисла мрачная тишина. Харант знал, что сильные мира сего воспринимают любое ослушание как оскорбление и карают за это беспощадно. Но еще лучше он знал, что ему, доверенному лицу богини, нельзя отступить без риска потерять не только свое влияние, но и саму жизнь. Ему уже представилась сломанной золотая ветвь священного дуба – как олицетворение его сокрушенного могущества. Кто после этого поверит во всевластие Дианы? Кто придет к нему искать благоприятного пророчества?
- От сотворения мира, - заговорил он, обращаясь к Леониду и Иридии, - счастье никому не давалось просто по праву рождения или по наследству. Даже боги отвоевывают свои права в борьбе с такими же всесильными божественными врагами. Потому и людей они отличают лишь за мужество и силу. Ни убийства, ни войны не останавливали тех представителей людского племени, кто отстаивал право на счастье – для себя или для своего рода. И не было удачи тому, кто отступал от первой же преграды… - Харант помолчал. Сознавая всю меру своей ответственности за сказанное, он тем не менее решил идти до конца. Однако молодым он решил оставить выход. – Решайте, дети мои. Да благословит вас великая Диана! А я сохраню ваше решение в тайне. И пусть до поры только богиня да мы с вами знаем о нем.
Леонид улыбнулся: он понял жреца. Приобняв спутницу за плечи, он мягко подвел ее к святилищу. Молодые поднялись по трем мраморным ступеням. Затем, встав на одно колено, юноша наклонил голову, а Харант протянул девушке небольшой обоюдоострый нож. Принимая его, Иридия невзначай коснулась жреца, и он почувствовал, как мертвенно-холодна шелковистая кожа ее руки. Словно гладя, девушка выбрала из черных локонов своего избранника один, самый непокорный, потом застыла – и Харант собрался было прийти на помощь, как решительным взмахом она отсекла избранную прядь и поцеловала.
Затем обряд повторил Леонид. Обе пряди легли на святилище.
- Могущественный Царь Леса, прошу тебя - перемешай их в залог нашей долгой семейной жизни! – произнес юноша.
- Ты знаешь обычай! – похвалил Харант. Выполнив пожелание, он сказал: - А теперь отвернитесь. Даже вы не вправе знать, в каком из колосников будет храниться ваш залог.
…Когда молодые покинули храм, Харант поспешил к заветному дубу. Происшествие утомило его. Но золотая ветвь неугасимо сияла под лучами солнца, и это подействовало на него успокаивающе.
Да, он стар, и значит, недалек час, когда не хватит сил сопротивляться неизбежному. С тех пор, как император Калигула узаконил наследование по праву меча, любой из молодых и сильных, кто захотел бы стать земным наперсником богини, мог добиться этого не скрываясь – гражданам достаточно было малейших свидетельств немощи нынешнего жреца или сломанной золотой ветви, что тоже стало бы доказательством его неспособности беречь святыню. Рано или поздно эта беда случится: люди, в отличие от богов, не вечны. Но как же ему надоело поминутно дрожать за свою жизнь!
Наверное, когда-то люди охотились только на зверей. Им нужна была пища, и добыча, венчавшая удачную охоту, означала для племени праздник. К незнакомцам относились так же – они были непонятной угрозой, поэтому тоже становились добычей. Когда в Римском государстве появились войско и военачальники, убийства стали их постоянным занятием. Их профессией. Это понятно. Но когда и почему человек впервые обагрил свои руки кровью себе подобного просто затем, чтобы добиться своей цели, реальной или призрачной? Право убивать по собственному капризу теперь принадлежит не только богам – его давно уже присвоили себе патриции и цари, военачальники и центурионы, рыцари и ночные злодеи. Убийство в отмщение почитается особо. Больше того, отними у кого-нибудь из граждан возможность убить раба или такого же гражданина – он сочтет это для себя ущемлением прав, попранием своего достоинства. Конечно, закон формально наказывает за убийство свободного человека, но и смерть за смерть – такое же, по сути, убийство, только совершаемое публично…
Может быть, людей просто слишком много на земле, и выживать должны только сильные? Говорят, в далекой Элладе было целое государство, где слабых убивали с рождения – чтобы не портить племя. Да и над ним, Царем Леса, жрецом Дианы Немийской, уже занесен под старость клинок судьбы, от которого не уйдешь. Он сам, выполняя волю великой богини, приносит ей человеческие жертвы – когда попадает в эти края чужеземный пришелец. А все же есть в этом что-то противное разумному началу. Если человек, как и все живое в природе, стремится к продолжению рода – какой же смысл изводить, уничтожать этот род?
Боги… А вот воины Рима принесли из походов весть, будто за морем появился какой-то другой бог. Он воззвал людей против смерти. И что же? Они и его самого убили – это бога-то! – и продолжают убивать уже во славу его. Стало быть, все же нет жизни без убийств? И, выходит, людям на роду написано убивать и быть убитыми? Как это понять, могущественная Диана? Ты, богиня плодородия и потомства, можешь дать ответ?
Глава VIII. Украденное и дареное
Ночью в кооперативе украли шесть насосов.
Вечер накануне был прекрасен, как мечта зэка. После утвердившейся было мрачной студени вдруг снова открылась прозрачная глубина небес, со стороны заката покатили теплые, умиротворяющие волны, а к душе подступила нестерпимая тоска – неведомо о чем, но самом необходимом и неотложном.
На всех окрестных дачах потянулись кверху стройные дымки, аппетитно запахло жареным, зазвучали песни – где электронно-шлифованные, а где и компанейски беспечные, набиравшие силу по мере того, как сгущалась тьма в небе и концентрация выпитого – на земле…
В такие минуты Анатолий почти физически чувствовал невыносимую боль в лопатках – там, где у птиц, наверное, начинаются крылья. Говорят, у раненых солдат так болят отрезанные ноги. Спасаясь от этой тянущей, обессиливающей боли, он ушел в сарай и принялся строгать заготовки для завтрашней работы. Севка, возвратившись от ларька, который за воротами кооператива торговал казенной снедью и всяческой мелкой надобой для дачников, протянул ему банку пива:
- Кончай, стахановец! Всех денег не заработаешь…
- Не хочу, - бросил Анатолий, не повернув головы.
Севка дурашливо заорал-запел:
- Тебе, капрал, за ратный труд штаны с лампасами дадут – а, может быть, и не-е-ет…
- Ты, свиристелка! – Анатолий сжал в руке рубанок. Его уже стал раздражать этот щеголеватый бодрячок, который поначалу забавлял своей неистощимой трепотней. «Не воруй, не пей, не заводись!» - восстала в мозгу заветная молитва. Но вспомнилось и то, что в тюрьме одинаково не терпят натуры двух сортов – нытиков, которые свое пребывание в камере считают для себя концом света и без конца ноют по этому поводу, да смехачей- балаболок – от их нескончаемых приколов даже у самых терпеливых сносит крышу.
- Полный назад! – без видимой обиды скомандовал Севка не то ему, не то себе. – По курсу шторм двенадцать баллов…
И переключился на Абдулло с Гришаней, куривших на крыльце:
- Кончай, салаги, ночевать – аврал придется начинать! Где открывалка? И где благодарность кормильцу-старшине?!
…К ночи погодная благодать прервалась неистовым ливнем. Часа в два, когда последние, уже хрипловатые песни погасли над уснувшим лесом, по крыше загремели крупные нетерпеливые капли, которые спустя минуту обрушились уже сплошным ревущим потоком.
Кутаясь в одеяло, Гришаня сонно прокомментировал:
- Плывы, боженька, до моеи хатыны – виднэсы любов мою до риднои дытыны.
С тем и уснули. А утром…
На месте скважины, из которой качали воду, торчали из трубы обрывки кабеля. Насоса не было. Когда Абдулло с ведрами отправился к Арсению Игнатьевичу, выяснилось, что и его, и еще четверых дачников постигла та же беда. Кооператив вовсю судачил о происшедшем, пострадавшие гадали, кто и когда, учитывая ночную непогоду, успел провернуть злодейскую операцию, а председатель кооператива, рыжая крикливая особа в заношенных джинсах, уже призвала к расследованию двух местных милиционеров, по совместительству нанятых в кооператив охранниками:
- Вам тут за что люди платят?.. Ну и что – «после службы»?.. Мы тоже после трудовой недели отдохнуть приехали… Когда это кончится?!. Это свои, свои – больше некому… Вызывайте собаку… Служебную!.. Пускай след возьмет… Платить? За собаку? Сначала украденное найдите!..
К полудню у дачи появился знакомый темно-зеленый «BMW» с хозяином за рулем. На сообщение о пропаже Сергей молча пошевелил квадратными скулами и пошел проверять сделанную работу. Увиденным остался недоволен.
- Медленно, работнички! – подвел он итог. – Материал есть?
Работнички молчали.
- Есть материал, спрашиваю?
- Е, - понуро отозвался Гришаня.
- Гвозди? Инструменты? Чертежи? – долбил хозяин. – Ну?
- Усэ е, - снова за всех ответил хохол.
- А раз «е», тогда какого черта?! – взорвался амбал. – У меня что, санаторий для инвалидов? И кто так конопатит? – он подошел к стене будущей бани, ковырнул паклю между бревнами. – Это ж вороны за зиму всё выклюют!
Помолчав, объявил решение:
- Даю две недели! Потом за каждый день буду штрафовать. Старшего не назначаю – сами себе контролеры. Я плачу аккордно, а считать вы умеете… Хотите заработать – пожалуйста, а нет – в Мытищах толпа стоит… Всё!
К машине, когда он выехал за ворота, подбежала рыжая:
- Сергей Саркисович, а заявление?
- Какое заявление?
- Ну… про насос. У вас ведь тоже, кажется, украли... Мы коллективное заявление составляем. В милицию!
- Да их на базаре в Субботине уже по второму разу продать успели, наши насосы…
Но бумажку подписал и взглянул на провожающих работничков:
- Насос купите из своих – после разберемся!
Когда машина скрылась, бригада побрела во двор. Посидели, покурили.
- Зачэм сидэт? – первым очнулся Абдулло. – За насос кто едет?
- Ты и поезжай! – огрызнулся Севка.
- А деньги? Скорей надо, базар уйдет!
- Кидай мешки – вокзал отходит! – передразнил Севка.
Отправив Абдулло, принялись таки за работу. Ни воскресный день, ни ночное происшествие, ни карательные обещания хозяина стараний не прибавляли – дело шло через пень-колоду. Морячку даже придавило бревном палец, и он растянулся на крыльце под солнышком – «пока отболит».
Прошел час, другой, третий – Абдулло не возвращался. Есть никому не хотелось, но как назло хотелось пить, и Гришаня уже в третий раз поплелся с ведрами в соседний кооператив. Абдулло не пришел и к вечеру. Он появился лишь к утру с двумя сопровождающими – лейтенантом и сержантом милиции.
- Ваши документы, пожалуйста! – переждав восторги по поводу возвращения пропавшего, попросил лейтенант.
Абдулло посмотрел на товарищей виновато. Он, похоже, по себе уже знал, что сейчас произойдет. Севка единственный из всех с готовностью протянул паспорт. Но милиционеры не обратили на него особого внимания. Зато Гришаня, еще не подав бумаги, стал суетливо оправдываться:
- Я ж, товарышу… пан охвицер… тилькы прыихав… А вы нэ скажэтэ, дэ мени трэба регистру.. трыру..ватысь?
Но кульминация действа – и один Анатолий знал это – была впереди. Взяв в руки его документ, лейтенант враз потемнел лицом.
- Когда освободились? Почему до сих пор не встали на учет?
Боковым зрением Анатолий отметил, как вытянулись физиономии его напарников и как сержант, будто невзначай, положил руку на кобуру.
- В молчанку будем играть или как? – поднял глаза лейтенант. И не дождавшись ответа, отрезал: - Пройдемте с нами!.. А вы, - сказал он, возвращая паспорта остальным, - завтра явитесь в отделение. Там решим, что с вами делать.
В милиции с Анатолием вел беседу пожилой усталый майор. Он выслушал его ответы по всем пунктам протокола, потом – невнятные слова про мать, про деньги и намерение встать на честный путь, потом с мучительной гримасой произнес:
- Что вы за люди, молодежь нынешняя?! Чего вам не живется, а? И мой вот лоботряс где-то, м-мм…
Где этот лоботряс и что роднит его с Анатолием, майор распространяться не стал.
- По решетке соскучился? – ни с того ни с сего подытожил он. – Вот и посидишь. Как говорится, до выяснения!
Он закрыл документы в сейф и закурил.
- Боремся, боремся с вами, - потянуло его на философию, - а конца краю нету. Почему, как думаешь?.. Молчишь! - майор усмехнулся. – Думаешь – мент, что с ним разговаривать? Ну, давай… А я – знаю, почему! Потому что все – сволочи. Никто никому не верит. Ты – мне не веришь, я – тебе. Власть – народу, народ – власти…
Он глубоко, на полсигареты затянулся и долго выпускал дым – ртом, потом носом и снова резко выдохнул ртом.
- Первые большевики верили, что пролетарии возьмут власть и захотят жить по закону. За идею тогда служили. А теперь служба – просто работа. И я спрашиваю: что мне, майору Носачу, эта служба дала? Почет? Деньги? Упоение в бою? Смех один! А ты вот меня слушаешь и молчишь… Чего молчишь?! – неожиданно вызверился майор и схватил Анатолия за ворот у самого горла.
- Я… - захрипел Анатолий.
- Ты, ты! – опомнился майор. – Тоже сволочь! Мне вот тебя жаль, а отпущу – меня же и …
В обезьяннике, куда запер его майор, развалившись по скамьям, храпели два алкаша.
«С прибытием!» – поздравил себя Анатолий. Присел на спинку скамьи, оглядел спящих. Один, с подбитым глазом, лежал на боку, зажав между ног непомерно длинные руки. Другой, бормоча, пускал слюнявые пузыри. Анатолий не раз уже замечал: даже отпетые бандиты выглядят во сне трогательными, как дети. Не зря, видно, говорят: хорош, когда спит. И сейчас, если б не грязные обноски да смрад, в котором смешались пот, перегар и табачная кислятина, эти пьяные придурки казались бы беззащитными малышами, позабытыми кем-то на общем празднике жизни.
То, что он оказался в привычной компании, повергло его в тяжкую, прямо-таки волчью тоску. Захотелось выть. От собственной глупости, по которой так нелепо попался. От злости на Абдулло, который вольно или невольно навел ментов на их лежбище. От неизвестности предстоящего, потому что, задержись он тут – и не успеть уже к сроку с работой, значит, амбал не заплатит обещанных денег, которые до зарезу были нужны. А дальше все намеченное и вовсе тонуло в тумане.
Правда, майор вроде бы мужик ничего, и сын у него, похоже, с пути сбился – так что, отцу жизнь не кажется теперь ковровой дорожкой, с которой если соступил - считай, сразу негодяй и выродок. Конечно, подержит взаперти для порядка, наведет справки, прочтет нотацию о правилах человеческого общежития - что еще? Потянет резину да и отпустит…
Устав сидеть на жестком ребре, Анатолий попробовал, чтобы не разбудить слюнявого, опуститься на скамью, но обнаружил, что тот уже не спит: из-под косматой шевелюры на него смотрели диковатые круглые глаза.
- Пить дай! – потребовал слюнявый.
- Откуда? От сырости? – полюбопытствовал Анатолий.
- Мы кто? – тяжело поднялся собеседник, вытирая ладонью грязные губы.
- Мы! – Анатолий сочувствовал его состоянию, но уж больно не хотелось входить в более тесное знакомство. – Братья по разуму…
- Хм! – удивился сосед не то мудреному ответу, не то неожиданному родству. – Давно?
Опять было не понять: давно сидишь или давно родственник.
- С самого начала.
- Хм! – опять издал косматый и, подумав, решил призвать на помощь спящего. – Тимка! Слышь, Тим! Да просыпайся ты, блин…
Пробуждение Тимки было таким же затяжным и мутным. Когда оба обрели наконец устойчиво вертикальное положение, они употребили его на то, чтобы громко заявить о своих правах. Подойдя к решетке, заменявшей дверь, в один голос стали требовать пить и отлить – не понять, чего раньше. Пришедший из дежурной комнаты сержант, непрерывно матерясь, выполнил их требования, потом принес котелок, из которого плеснул в миски перлового супу и, огрызаясь на их похмельный бред, снова ушел.
- Вот зараза! – подвел итог длиннорукий, после чего сосредоточил все внимание на персоне Анатолия. – А ты чео такой-то?
- Какой?
- Ты чео такой-то? – повторил он дурацкий вопрос.
- Ну какой – «такой»?
- Да вот такой!..
Анатолию очень захотелось его послать, но реакцию предугадать было нетрудно, а ему только драки не хватало. Нельзя было – он знал по опыту – и просто замолчать, уйти в себя: начнут, что называется, доводить. Он уже понял: перед ним не воры, не бандюки – обычные местные чердачники. Бомжи. Им надо было быстро и по возможности мирно внушить авторитет.
- Точковаться хочешь? Или на сажало тебя взять?
- Чео? – в унисон вздрогнули оба.
Анатолий не стал расшифровывать тюремный жаргон.
- Я говорю, зовут как?
- А-а! – осклабился длиннорукий. – Я Качан, в смысле – Качурин Тимур. А это Барыга – Борис, значит…
Анатолий понял, что порог преодолен, и дальше разговор пошел вполне житейский – ни о чем и обо всем, после которого мужчины становятся если не друзьями, то приятелями.
Ночью вся троица вскочила от зычного окрика:
- Ткачев!
У двери стоял знакомый лейтенант. Помня его подчеркнутую вежливость при задержании, Анатолий подошел к нему улыбаясь.
- Убери зубы! – лейтенант был пьян. – На допрос! Живо!
Он привел Анатолия в дежурку, сел на краешек стола с остатками веселого ужина и призвал сержанта – тоже крепко на подпитии.
- Браслет ему!
- Зачем? – не удержался Анатолий. – Я ж не бегу…
- А куда ты денешься с подводной лодки?! – заржал лейтенант. И, когда наручники сомкнулись на запястьях стоявшего, резко оборвал смех: - Когда из зоны свалил?
- Я освобожден по отбытии срока наказания, - заученно произнес Анатолий. Он уже не предвидел ничего хорошего.
Лейтенант сполз со стола, обошел арестанта и остановился, глядя ему прямо в глаза.
- Отвечать по существу! – визгливо вскрикнул он и, досадуя, видимо, что голос так некстати сорвался, носком толстого ботинка резко ударил стоявшего в голень.
Острая боль заставила Анатолия сжать зубы и всосать в себя чуть не всю слюну. Он тяжело задышал и благодарно подумал о наручниках: напутственная заповедь Хилого могла бы и не сдержать его. А лейтенант продолжал куражиться:
- Шнырь болотный! Сикает он тут! Больно, что ли? А им не больно было?
- Кому? – снова, повторяя ошибку, нарушил молчание Анатолий.
- Ха, «кому»! Слышишь, Сироткин, - он спрашивает! За неделю три жмурика в районе, а он спрашивает «кому?»… Отвечать!
Лейтенант орал что-то еще, но Анатолий уже не услышал, потому что страшный удар с двух сторон словно склепал ему уши, кинжально отдался в черепной коробке. Когда он открыл глаза, взгляд первым делом обнаружил на полу кровяные капли, падавшие из носу. Лейтенант так и стоял перед ним, но следующий удар обрушился откуда-то справа – в печень. Потом Анатолий боли уже не чувствовал.
… Утром он очнулся от влажного холода на лбу. Длиннорукий алкаш сидел рядом и поправлял на нем какую-то мокрую тряпку. Анатолий попробовал благодарно улыбнуться, но гримаса, наверное, вышла страшноватой – Тимур в ответ только страдальчески зажмурился.
- За что они тебя?
- Ге г’аю, - прохрипел Анатолий. Он вдруг с ужасом вспомнил, что, еще только сойдя с поезда в Москве, собирался в церковь, да так и не удосужился пойти. «Вот и наказание!» - подумал он. И тут же вспомнил: его палач говорил о трех убийствах. Это что же – ему хотят пришить чьи-то «висяки»? Теперь уж он испугался не на шутку и, превозмогая боль, сел. Что делать? Что? Просить? Но кого и о чем? Бежать? А документы? Они-то у ментов! И ни одной души, которая могла бы замолвить за него заступное слово, подтвердить алиби, взять под крыло! Матушка, где ты? Слышишь ли, чувствуешь, как мне плохо?
Внезапно от дежурной комнаты послышались голоса, и Анатолию показалось, что один из них принадлежал художнику Арсению Игнатьевичу. «Глюки!» - подумал он. Но спустя несколько минут у решетчатой двери появилась почти вся их дачная компания: и художник, и Гришаня с Абдулло - не было только Севки. Их сопровождал незнакомый милиционер. «Новая смена», - догадался Анатолий.
- Привет, дарагой! – бросился обнимать его Абдулло, едва только распахнулась решетка.
Анатолий, что есть мочи подавляя боль и тошноту, ответил тем же.
- Потом, потом! – удержал их Арсений Игнатьевич.- Сначала оформить все, что положено…
Новый дежурный, на этот раз - в погонах капитана, долго и скрупулезно заполнял какие-то бланки, брал подписи у Анатолия, у художника, у Гришани с Абдулло и снова у художника, потом вынул из сейфа злополучную бумажку Анатолия, тоже под расписку вернул ее, и лишь после этого разрешил всем четверым уйти. Вопросов Анатолий никому не задавал, стремясь побыстрее покинуть свой мрачный приют. Но от порога, опомнившись, вернулся к решетке и протянул сквозь нее руки:
- Спасибо, мужики!
Качан и Барыга как-то криво, оторопело улыбались – не могли взять в толк, каким чудом ночному мученику пришло нежданное избавление. Зато Анатолий по пути услышал всю историю с самого начала. Оказалось, Абдулло, приехав в Субботино за насосом, сразу попал на глаза местным ментам. Те словно чуяли добычу за версту: убедившись, что перед ними «незаконный мигрант», привели его в отделение, допросили, отобрали деньги, продержали ночь в обезьяннике, а утром заставили поехать к месту работы. После задержания Анатолия вся бригада отправилась к художнику – единственному, кто мог помочь хотя бы советом. Но Арсений Игнатьевич оказался человеком со связями: позвонил кому-то в Москву, вызвался быть поручителем за всех своих временных соседей, а главное – за арестанта, и наутро поехал с теми, кого накануне вызвал лейтенант, чтобы заодно высвободить Анатолия.
Больше всего Анатолий опасался любопытства со стороны своих спасителей: он помнил, как широко раскрылись глаза таджика и хохла, когда лейтенант озвучил его тюремное прошлое. Но теперь всем было весело, хорошо, и никто не собирался портить настроение ненужными расспросами.
Вечером художник пригласил всех к себе – на чай у камина. Дача его была большой, просторной, стены увешаны картинами, полки уставлены разнообразными фигурками. Арсений Игнатьевич называл имена авторов, все они оказывались его друзьями или знакомыми, у каждой картины была своя история, и слушать эти истории было одно удовольствие. На вопрос Севки, не боится ли он держать эти сокровища здесь, на даче, где даже в присутствии хозяев воруют насосы, Арсений Игнатьевич отвечал, что для знатоков работы эти особой ценности не имеют, поэтому товарного интереса не представляют, а привез он их сюда отчасти по необходимости – дома не осталось на стенах свободного места, но главное – ради удовольствия постоянно видеть их рядом. Севка отреагировал на это со своей точки зрения, шепнув Анатолию:
- Представляешь, сколько в доме у него хранится!
Анатолий не особенно разбирался в живописи. Но даже из чувства благодарности за неожиданное спасение ему хотелось поддержать разговор. И как бы между прочим он рассказал о своем недавнем походе в музей, об экспонатах, которые привлекли его внимание. Когда он упомянул о золотой ветви омелы, оказалось, что с этим экспонатом Арсений Игнатьевич знаком не понаслышке.
Его мягкий баритон доверительно зарокотал:
- Последней владелицей золотой ветви была княжна Мария, урожденная Васильчикова. Задолго до второй мировой войны Мария Илларионовна оказалась в Германии, а при Гитлере работала секретарем в дипломатическом ведомстве. Она не состояла в нацистской партии, но не испытывала, конечно, и любви к большевикам. Просто волею судьбы стала очевидцем событий, из которых сплеталась история. Дневник, который она вела для себя, стал своего рода хроникой трагического времени. Тем более, что в ту пору охотников писать дневники, как вы понимаете, было мало. Четверть века он пролежал в семейных сундуках. Но когда его издали – сначала в Англии, где она жила, а потом еще в девяти странах – он стал настоящей сенсацией. В Штатах его включили даже в обязательную программу для студентов-историков… Теперь он издан и в России. Правда, увидеть свою книгу на русском княгине было не суждено.
- И що, та княгиня в России ни разу й нэ була? – полюбопытствовал Гришаня.
- Была. Туристом. Года за два до смерти. В Ленинграде – признаюсь, не без моей помощи - ей удалось побывать даже в родном доме на Фонтанке – в комнате, где родилась. Правда, как сама Мария Илларионовна мне говорила, ничего она не вспомнила, ведь из России увезли ее грудным ребенком – сразу после революции… А вот подарок родине она сделала бесценный. Золотая ветвь омелы была священным символом еще на земле древних римлян – кажется, в храме Дианы. И кто-то из немецких офицеров, видно, симпатизировавший молодой княгине, привез из Италии этот чудесный трофей. Она решила подарить его Ленинграду. Оттуда его доставили в Москву – ученым на разгадку, ну, а потом и вовсе оставили здесь на хранение.
- Вот! Княгиня – а все равно по земле ветер носит! – вскинулся Абдулло. – Как меня! Как тебя! Как Тоху и Севу! Где родился, где очутился – кто знает? Только аллах!
- Ну, ты прям философ! – поддел его морячок. – Марию-то хоть родители увезли, а тебя кто из дому гнал? Сам приехал. При чем же тут аллах?
- Савсем опять глупый! – Абдулло спорить не умел, но очень хотел быть понятым. – Каждый человек собственный жизнь живет, так? Есть художник, есть овцевод, есть девушка – ковер делает как волшебница… А царь… ну, пускай президент… все равно – вождь… Они нам говорят: мы хотим начинать войну – ты должен стрелять. Потом говорят: мы решили строить канал – ты должен ехать на стройка… Но теперь скажи: почему я всегда «должен»? Кому должен? Человек свой талант имеет, собственный жизнь…
Анатолий поразился, что этот таджикский жених размышлял почти о том же, что он. Даже Севка промолчал – то ли тронутый запальчивостью Абдулло, то ли, напротив, потеряв интерес к мудреной для него теме. Когда все засобирались, художник поднялся с видимым сожалением.
- Да, пора – половина второго… А вы, молодой человек, мне симпатичны, - он опустил ладонь на плечо Абдулло. - Как художник, я по определению индивидуалист, и мне ваши чувства понятны. Но, к сожалению… Вон Млечный путь – видите? – подняв голову, он пригласил сделать это и своих собеседников. - Отсюда кажется: скопления звезд. А ведь на самом деле все они рассыпаны во Вселенной на огромных расстояниях друг от друга, никакой общности собой не представляют. Между тем, астрологи утверждают, что взаимовлияние между ними есть. Кто знает, может, и люди должны к своей зависимости друг от друга относиться спокойнее. Ведь если бы звезды умели рассуждать и бороться за свою самостоятельность – представляете, какой бы во Вселенной был кордебалет!
Глава IX. От любви до ненависти
Проснувшись на заре, Орест обнаружил, что исчез Маний. Выход из пещеры, где было их совместное лежбище, оказался завален снаружи камнем, служившим дверью, а нищего не было ни внутри, ни поблизости. Сначала Орест не придал этому значения, решив, что Маний уже занял место у храма, где постоянно попрошайничал. Но и там нищего не оказалось. Это было странно: с некоторых пор Маний, можно сказать, прилип к нему, не давая шагу ступить и предупреждая даже о минутных своих отлучках. Когда же Орест просил его порой помолчать и не морочить голову, Маний хмурился, усаживался на камень, поджав ноги, и поглядывал так обиженно, что Орест невольно усмехался. Это приводило нищего в детский восторг: он подбегал, прыгал, тряся лохмотьями, лопотал что-то невразумительное и тыкал пальцем в Орестову грудь, на которой с той памятной грозы пришелец прятал свое сокровище – бронзовую фигурку Дианы.
А вот теперь золотая ветвь на дубе уже отблистала лучами утренней зари, Царь Леса трижды успел обойти храм, совершая заведенный ритуал, - Маний не возвращался. Это было особенно досадно сегодня, в Праздник самого короткого дня. Маний обещал укромным путем привести Ореста в подвал храма: оттуда сквозь небольшую щель между плитами фундамента, можно было тайком наблюдать происходящее. Тайком – потому что присутствие чужеземца на празднике стоило бы ему жизни. Уже то, что он до сих пор не был принесен в жертву Диане, казалось Манию чудом: наверное, сама богиня берегла того, кто хранил у сердца ее изображение.
А теперь? О том, чтобы пропустить интереснейшее зрелище, Орест и думать не хотел. Но как быть, если Маний не вернется?
Со стороны деревушки Неми слышался нарастающий шум. Дворец и сад, уступами спускавшийся к озеру, еще хранили тихую утреннюю негу, а вот горная дорога, которую отсюда можно было угадать лишь по желтым штрихам, соединявшим вершины стройных каштанов, уже курилась легкими облачками пыли из-под ног и повозок.
К святилищу в этот день собирались женщины – те, что накануне молились великой Диане о счастье материнства или о легких родах. Харант, одетый в желтый плащ и увенчанный венком из лавровых листьев, встречал их у входа, торжественный и немного печальный. Две весталки, успевшие выстлать мозаичный пол березовыми и дубовыми ветвями, теперь поддерживали священный огонь у ног богини. Орест, проскользнувший в храм прежде, чем они заперли потайную дверцу за статуей, притаился вверху за широкой колонной, почти примыкавшей к стене. Женщины ступали по одиночке и парами. В белых одеждах, украшенные венками, они вздымали над собой факелы, отчего воздух наполнился вскоре горьковатым ароматом неведомых смол и масел. Запели таинственные голоса, нежные и пронзительно-грустные, которые в гулком пространстве храма казались ниспадающими с неба. В толпе Орест заметил Иридию – девушку, которая накануне приходила со своим возлюбленным, чтобы оставить прядь в залог Диане. Щеки ее зарделись, рука, державшая факел, чуть заметно дрожала, а глаза … Они были устремлены к богине, словно пытались поймать ответный взгляд из ее неподвижных глазниц.
Харант, опираясь на длинный белый посох, взошел к священному огню и, подойдя к статуе Дианы, вдруг сбросил с себя плащ. Обняв богиню, он стал прижиматься к ней, гладить ее ноги, плечи, грудь, ягодицы… От неожиданности увиденного у Ореста даже запершило в горле – он едва подавил приступ кашля. Однако многолюдный храм взирал на движения полуголого жреца с вожделением и мольбой. А когда руки Царя Леса коснулись самых потаенных складок на теле статуи, по залу пронесся сладострастный стон. Женщины пали ниц, рискуя опалить волосы пламенем своих факелов.
Харант оторвался наконец от каменной возлюбленной и, снова надев плащ, подтащил к огню освежеванного козленка – Орест умудрился не заметить его, когда искал себе потайное место. Все замерли в ожидании таинства жертвоприношения: сейчас Диана должна подать знак, принимает ли она к исполнению мольбы собравшихся. Если принимает – над головой нимфы Эгерии, стоявшей слева, появится священный нимб: именно ее, нимфу Светлой Реки, женщины избрали посредницей в своих обращениях к богине. Если же их ждет отказ, то нимб засветится над Вирбием – красавцем-полубогом, стоящим справа от Дианы. По преданию, он с презрением отверг любовь земных женщин ради своей дерзкой любви к богине, и к его статуе было запрещено прикасаться под страхом вечного бесплодия.
Орест, захваченный общим благоговением, не отрывал глаз от возвышения, на котором священнодействовал жрец. Харант опустился на колени, приложился щекой и руками к бугристой каменной стене, и вдруг сквозь невидимые поры из камня стала сочиться влага. Сначала ее было немного – лишь потемнели, словно набухая, белые наплывы на камне. Потом с них стали скатываться капли – все крупнее и крупнее. Наконец, когда капель сменилась непрерывными тонкими струями, жрец оторвал лицо и ладони от стены и, обернувшись к благоговейно застывшим людям, омыл лицо священной водой. Это было сигналом. Женщины с плачем и причитаниями двинулись к чудодейственной стене, тянулись, отталкивая друг друга, за животворной влагой, пили ее из дрожащих ладоней, омывали лица и волосы, пропитывали водой головные платки и шейные косынки, а кто смог дотянуться – те припадали к стене лбами и грудью, подставляя себя под очистительный водопад.
Орест мало что понимал в происходящем, но и ему передался этот всепоглощающий трепет. Ноги его дрожали, хотелось сесть, и только опасение быть замеченным удерживало его в неподвижном слиянии со спасительной колонной.
Внезапно Харант поднял над собой простертые руки, и от стены раздался многоустый вздох не то страха, не то изумления. За отхлынувшей толпой стало видно, что ток воды прекратился. Камень, мгновение назад еще извергавший звонкие струи, на глазах высыхал, белел, будто невидимые поры стягивались, закрывались, зарастали в нем. Жрец взял в руки небольшой продолговатый сосуд, поднял его над алтарем, где лежал приготовленный в жертву козленок, и полил его свежесобранной водой.
В эту минуту Орест снова увидел Иридию. Волнистые пряди мокрых волос говорили о том, что ей удалось протиснуться к волшебным струям – так искренне и страстно было ее обращение к Диане. Широко открытые глаза были устремлены к помосту, на котором жрец колдовал над жертвенным козленком. И эти глаза, казалось, застывшие до полной неспособности моргать, и стиснутые кулачки, напряженно прижатые к груди, и тонкие ноги, непроизвольно бившие в каменный пол в каком-то беспорядочном, непостижимом ритме – все говорило о забытьи, отрешенности и полном подчинении чужой, но болезненно желанной воле. Как же силен и неудержим человек, когда он чего-то хочет! И как вместе с тем он слаб и уязвим в такие минуты!
…Оресту вспомнились долгие скитания в поисках потерянной жены. В какие только земли, населенные диковинными людьми, не заводила его прихотливая бесприютная дорога! Иной раз казалось, что там и не люди вовсе. В звериных шкурах или красивых тканях, с золотыми коронами или бычьими рогами на головах, живущие в каменных дворцах или вонючих земляных норах – все блюли какие-то свои обычаи, поклонялись своим, только их устрашающим богам, ублажали своих, ими избранных вождей. И лишь одно Орест видел везде и всюду – неистовое стремление плодиться.
Однажды – это было на большом южном острове, куда он попал, нанявшись гребцом на торговое судно, – ноги привели его в город. Назывался он Пафос – объяснили ему такие же, как он, бродяги. И главным в городе Пафосе, как во многих других местах, где уже довелось ему бывать, считался храм богини плодородия. Местные жители называли ее Афродитой. Но когда Орест ступил в стены храма и увидел статую, он узнал ее. Это была она – та самая Диана, чья теплая фигурка повсюду сопровождала его. Полагая, что в толпе никто не обратит на него внимания, он тоже пробирался вперед и вперед, пока не оказался у ног статуи. Афродита благосклонно взирала каменными очами на людей, льнувших к ней под мерный речитатив жреца. Но вдруг голос его будто взорвался рыком. Орест с ужасом увидел, что взгляд жреца устремился на него.
- Ты, ты! – посох в руке жреца, не оставляя сомнений, дважды дернулся в его сторону и повелительно ударился о помост. – Подойди!
Орест повиновался.
- Откуда ты, чужеземец? – не столько понял, сколько догадался он, что хотел узнать глава храма.
- Из Херсонеса, - произнес он.
- Ты – Херсонес? – посох жреца уткнулся ему в грудь.
- Нет! – замотал головой Орест. – То есть, да! – согласился он в отчаянье, сообразив, что ничего вразумительного на чужом языке объяснить не сможет. Херсонес так Херсонес – какая разница?
- Не бойся! – вдруг услышал он рядом знакомую речь. Подняв голову, он увидел богато одетого воина. – Я объясню ему. Только назови свое имя.
Учтиво склонившись, воин стал что-то говорить жрецу, то и дело кивками показывая на Ореста. Потом воин повернулся к нему. Оказалось, обычай Пафоса требовал, чтобы девушки перед замужеством отдавались чужестранцам, причем именно здесь, в святилище богини плодородия – это было залогом умножения и благоденствия народа. Проводив Ореста в небольшую комнату в глубине храма, воин, назвавшийся Макробием, рассказал, что родом он с берегов Дона. Сюда, на Кипр, был продан в рабство вместе с родителями, потом, повзрослев, доблестью и силой заслужил не только свободу, но и почетную должность. Что же касается странного обычая, то местные жители считали его не уступкой похоти, а исполнением религиозного долга по отношению к Великой Матери.
… - Вирбий! Вирбий! – раздались вокруг горестные женские голоса. И Орест, очнувшись от воспоминаний, увидел над фигурой полубога-спутника Дианы зеленоватый мерцающий круг. – Прости нас, богиня! Отведи гнев свой!
- Он! – вскричал Харант.
Толпа вздрогнула и повернулась в сторону колонны, за которой таился Орест.
- Он! – повторил Харант. – Это он осквернил храм Дианы!
- В жертву! В жертву! – закричали десятки пронзительных голосов.
Горло Ореста сдавила удавка, рот закрыла чья-то огромная рука. Рванувшись, он попытался высвободиться или хотя бы оглянуться, но грузный удар по голове бросил его в непроглядную мглу.
С первым проблеском сознания Орест понял, что лежит на земляном полу в полумраке, который от полного мрака отделяла только полоска света из-под толстой деревянной двери. Пошевелив конечностями, понял, что цел. Постепенно вспомнил, что произошло. Неужели Харант на самом деле намерен принести его в жертву?
Превозмогая боль, ощупал себя. Бронзовая Диана была при нем. Выходит, его швырнули сюда просто как мешок тряпья. А когда заберут? И заберут ли вообще? Тут и околеть недолго – а кто вспомнит?
Отчего-то пришло в голову, что накануне пропал Маний. Уж не он ли выследил его на жертвоприношении? Не зря, видно, у него такое прозвище: Маний – значит пугало. Но зачем ему бить по голове человека, возле которого он кормится? Может, по заданию жреца?
Несмотря на жестокий холод, Орест снова впал в тяжелое забытье.
Глава X. Откровения у камина
С того памятного вечера Анатолию понравилось бывать у Арсения Игнатьевича. На следующий же день, когда с закатом солнца он пришел один, без товарищей, художник, похоже, не удивился.
- Входите, входите, мой друг! – встретил он его старомодной присказкой. Усадил к столику перед камином, налил чаю, выставил на стол варенье, печенье домашнего приготовления и с улыбкой пояснил: – Это теща изощряется – долги молодости возвращает. Тогда, говорит, в силу увлеченности общественными идеалами, лишала мужа и дочь плодов своего подлинного женского призвания. Теперь вот мне выпало счастье оценивать ее нераскрывшиеся таланты… И вам, стало быть, тоже!
- А я здесь вроде бы и не видел ее…
- Вы знаете, она не очень любит дачу. Что странно в ее возрасте – обычно люди пожилые к земле больше тянутся, чем к асфальту. Но… - Арсений Игнатьевич прикурил трубку и уютно опустился в глубокое кожаное кресло. – Сейчас ей, пожалуй, и поздновато менять образ жизни. Там все-таки друзья-соседи, которых, увы, все меньше. Опять же – врачи всегда рядом…
- А, простите, супруга ваша?
- Жена? Лариса Феодоровна тоже редко здесь бывает… - Он так и сказал нараспев: Фе-о-до-ровна. – Дочь допоздна на работе – знаете, в этих современных конторах трудовое законодательство не слишком блюдут… А кто ей ужин приготовит, в доме уберет, за внуком присмотрит? Он мальчишка хоть и десяти лет всего, а с норовом. Косичку решил носить – уверяет, что модно. Как вам это нравится: десять лет, да и мужчина все-таки – а туда же: «модно!»…
Анатолий, вспоминая тюремную бурду, с наслаждением пил чай, настоянный на каких-то головокружительных ароматах, глотал тающее во рту печенье, и было ему хорошо на душе, но при том – и неловко.
- А вы не боитесь… - он даже поперхнулся с очередным глотком чая. – Извините…
Художник терпеливо ждал, пока он прокашляется.
- …не боитесь? - повторил Анатолий и вытолкнул из себя наконец то, что мучило. - Узнали вот… что я из тюрьмы недавно…
Арсений Игнатьевич с улыбкой затянулся пахучим дымком и медленно выдохнул.
- Видите ли, мой дорогой… Я не то чтобы такой уж доверчивый человек - в конце концов, я вас мало знаю… И не то чтобы считал более естественным с вашей стороны чувство благодарности, чем агрессии… Между прочим, я вовсе не собирался вызволять именно вас. Просто мой давний друг, человек в органах весьма … ну, словом, руководящий… он как раз занимается сейчас проблемой злоупотребления властью в подведомственных структурах. Вот я и позвонил – вдруг, думаю, это именно тот случай?.. М-да… Так о чем мы? Значит, не боюсь ли я, что вы меня убьете…
- Да нет! – попытался возразить Анатолий.
- Сразу – и да, и нет? – засмеялся хозяин. – Будем уж называть вещи своими именами… И даже не в том моя защита, что нет у вас видимой цели меня убивать – в наше время нередко убивают и бесцельно.
Художник помолчал, поправил кочергой поленья в камине, после чего снова повернулся к Анатолию.
– Просто я изобрел для себя… то есть, изобрел-то, конечно, не я, но я – усвоил… очень, на мой взгляд, надежную формулу от всяческих страхов. Ведь люди, если разобраться, больше всего страдают от страхов. И я внушил себе: не умирай раньше смерти!
- В смысле – будь что будет?
- Не-ет! – усмехнулся Арсений Игнатьевич. – То, что вы сказали, - своего рода фатализм. А жизнь… В сущности, это олицетворенный интерес. Любопытство, если хотите. Пока человеку интересно – он жив. Интересно наблюдать природу. Изучать историю, искусство, устройство мира. Интересно постигать людей. Вас, к примеру. Что вы за человек – чем живете, о чем волнуетесь, к чему стремитесь?.. Наконец, интересно познавать самоё себя: на что способен, чем полезен… И пока есть такой интерес – ничто вокруг не вызывает страха. Только интерес!
- Но у всего живого есть… как это?.. чувство…
- Инстинкт самосохранения, вы хотите сказать?
- Да!
- Конечно, есть. Но у животных он проявляется в двух формах – бежать или драться. Причем, драться насмерть – вопреки логике того же самосохранения. А человек способен ду-мать! Следовательно – анализировать, отступать, маневрировать, убеждать. И в этом тоже свой интерес, своя прелесть жизни!.. Однако, - спохватился хозяин, - вас, я вижу, утомили мои зауми.
Анатолий, спохватившись, поймал себя на том, что взгляд его устремлен куда-то в темноту ночного окна, а мысли…
- Нет, я не устал. Просто подумал о том, сколько лишнего нам талдычат в школе, а вот самую нужную науку – как жить – не преподают.
- Как знать… - не согласился художник. – Если бы нас плохо учили – как бы мы смогли понять, какая из наук самая нужная?.. Еще чайку?
- Нет, спасибо… Хорошо у вас!
- Вот и захаживайте! Я, правда, иной раз за мольбертом вечера коротаю, но это ведь не помеха, верно? И о себе мне как-нибудь расскажете… Нет, вы не подумайте, – тут же поспешил Арсений Игнатьевич, - я ничего не выпытываю… Это если сами захотите…
И Анатолию вдруг действительно захотелось рассказать этому постороннему человеку про себя всё. Не биографию, события которой не заняли бы и половины тетрадного листа: родился, учился, судился… А именно про себя. Про то, что видел и слышал, пока рос и учился. О чем размышлял, пока учился да судился. Над чем бился сейчас, когда вроде бы и на свободе, а всё же, словно козел к колышку, привязан к самому себе вчерашнему – и никак не отвязаться, не убежать, не стряхнуть эту невидимую веревку. Такие разговоры случались у него с Юркой Хилым, но там они были вроде бы одной крови…
- Арсений Игнатьевич, вы отца своего помните?
- Да вот он – как раз над вами.
Оглянувшись, Анатолий увидел большое, во весь портрет лицо с пышной седой шевелюрой и спокойным взглядом чуть прищуренных глаз.
- Сейчас он, правда, лет на десять старше этой фотографии, но ничего, на здоровье не жалуется. Только вот ездить к нему стало трудновато… Через три границы! В Сороках живет – есть такой замечательный городок на Днестре. Слыхали, может быть? Раньше мы каждое лето там проводили…
- А я своего не помню…
Анатолий помедлил, ожидая вопроса, потом сам и продолжил:
- Убили его. Кто, за что – неизвестно. Нашли утром на пустыре – грудь насквозь железным штырем пробита. Милиция быстро определила: погиб в пьяной драке. А кто знал его – все говорят, что он и не пил никогда. Я совсем пацаном был, едва в школу пошел – почти не помню его. Только гроб на машине, у которого меня посадили, да толпа следом за нами – с венками, оркестром. И мама с опущенной покрытой головой. Я лица не видел – ее под руки вели. Да я почти и не смотрел на нее, больше по сторонам – казалось, все на меня глядят: на машине ведь еду, весь в цветах да в лентах. Красиво!..
Первое время вроде бы ничего в доме не изменилось. Отец-то почти всегда на работе пропадал, я его только по выходным и видел, когда вместе с мамой мы в парк ходили. А тут по выходным невмоготу стало. Мать то молчит, то плачет на вскрик. Соседи придут – жалеть меня начинают, по головке гладить с причитаниями… Противно! Я уж понедельников стал ждать как праздников – только бы из дому. Уйду с утра – и допоздна. «Где был?» - «В группе продленного дня». Или – «в хоре на репетиции». А то – «макулатуру собирали». Врать тогда легко было – школьникам воли особой не давали, старались чем-то занять. А уж чем мы сами себя занимали – другой вопрос…
…С улицы, со стороны пруда донеслись хохот, девичьи визги, всплески воды.
- Резвятся ребятки, – художник поднялся с кресла, подошел к окну. – А водичка-то осенняя… Вроде уж не до купанья!
- Вам, поди, не интересны мои… – подосадовал на себя Анатолий.
- С чего вы взяли! – неожиданно резко обернулся Арсений Игнатьевич. – Если бы так – полагаете, я бы из вежливости не решился вас прервать?.. – и тут же смягчился: - Это вы сами, я думаю, привыкли стесняться своей жизни. А почему? Ни хвалиться прожитым, ни стыдиться его человеку не стоит: что тобой прожито, то ты сам и есть. А как себя понять, если не ворошить постоянно душу?
- Мать ваша тоже… жива? – поинтересовался Анатолий, когда хозяин снова привычно утонул в кресле.
- Два года, как мамы не стало, – коротко ответил художник.
- А моя… далеко… Я, как вышел, написал ей…
- Почему же не поехали? Денег не было?
- Денег? – переспросил Анатолий. – Да, конечно, денег тоже…
- На стройке рассчитываете заработать? А, может, помочь? Немного, но…
Анатолий усмехнулся:
- Да я, по правде сказать, и не спешу!
- Что так? Она вас чем-то обидела? На мать обижаться грех… Нельзя! Во всяком случае – долго…
- А вот скажите, пожалуйста, какая разница между грехом и преступлением?
- Ого! Ничего себе вопросик!
- Я раньше думал, - не дожидаясь ответа, сам продолжил Анатолий, - грех – это что-то мелкое, повседневное. Ну там, обманул кого, словчил, схитрил, даже стянул чего по мелочи… Большой грех – это уже если друга предал, женщину бросил… Или ребенка… А преступление, думал, - это уже что-то серьезное: убил кого или ограбил…
- Пожалуй, я бы согласился…
- Нет! Мне потом умный человек объяснил: оказывается, всё наоборот! Ну, то есть не наоборот… Словом, не так! Преступление – это если ты переступил закон. Люди постановили: нельзя, а ты решил: можно! И нарушил. Тебя за это наказали, ты заплатил штраф или срок отсидел – и всё, вину искупил. А грех… - Анатолий даже сжал кулаки, пытаясь найти слова поточнее: - Грех страшней преступления!.. Помните Адама и Еву? Они ведь, кажется, не совершили преступления – подумаешь, попробовали запретный плод! Согрешили, сказал Бог. А как жестоко наказал! Навсегда изгнал человека из рая! Почему? А потому что грех – это сам человек. Его привычки, характер, его жизнь. Сейчас это мало кто понимает, и я тоже не понимал. Пока ты молод и здоров, тебе кажется, что все запреты – ерунда. Пей, гуляй, веселись – лови кайф! Смысл жизни – наслаждение, а для этого что нужно? Деньги! И если ты не идешь ради них на преступление или даже пошел, но не попался – вот и всё. Лафа! А на самом деле ты себя уже убиваешь. И расплата за этот грех будет страшной!
- Но грех ведь тоже можно отмолить! Если вы человек верующий…
- Не знаю!
- Всё равно… Пришел в церковь, помолился, покаялся, батюшка наложил на тебя епитимью, грех твой простил – и живи себе дальше!
- Прощенье – да! Но грех-то никуда не делся, он с тобой остался! И случись тебе согрешить снова, в надежде на новое покаяние, – он уже войдет в привычку. В судьбу! Пока ты сам грех свой не победишь – никто тебя от него не избавит, вот в чем беда…
- М-да-а… - опять протянул Арсений Игнатьевич. – И что ж, неужели ваша матушка…
Анатолий нахмурился, взглянул на часы, висевшие напротив камина – стрелки сошлись на цифре «2».
– Засиделся я у вас, пожалуй. Ребята в дом не пустят, - проговорил он. – А даже и пустят – завтра скажут: работаешь, мол, как сова под солнцем…
И, наскоро попрощавшись, ушел.
Глава XI. Кто кому служит, при том и кормится
Что это было – сон или беспамятство? Если сон, то почему так мучительно было возвращаться к яви – будто его долго били палками, оставляя синяки и кровоподтеки, которые, едва он потом пытался двинуться или повернуться, отзывались острой болью даже глубоко внутри. А если это было беспамятство – почему так явственно он видел себя в родных херсонесских лугах, своих овец, безмятежно гуляющих в сочных травяных волнах? И еще – свою Малицу. Ладную, веселую, сероглазую Малицу, которая всегда – кажется, с самого его рождения – была рядом, всегда нежно любила его и всегда пела… После той страшной бури, не найдя ее дома, он не мог ни есть ни спать, не видя ее рядом. Кинувшись вдогонку за похитителями, он зверем бросался к любой повозке и каждой группе людей, бредущей по дороге, едва только чудились ему голос или облик красавицы жены. И теперь, в этом полубреду, он наконец обнаружил ее в богатом шатре, окутанную в дорогие прозрачные ткани, такую же красивую - но плачущую. «Малица!» – безмолвно крикнул он. «Орест!» – всхлипнула она, протягивая руки навстречу. Он рванулся было к ней, но не мог оторвать подошвы от холодного каменного пола. «Ну что же ты, Орест! - молила Малица. – Ты ведь и так долго не приходил. А я застыла без тебя, совсем застыла. Навечно!» И тогда он что было сил рванулся, взмахнул руками – и полетел. Но не к ней, а над ней – куда-то ввысь, сквозь купол шатра, а внизу, с каждым взмахом его рук уменьшаясь в размере, оставалась она, его Малица. Когда он достиг темных, тяжелых туч, откуда-то потянуло ледяным ветром, после чего совсем рядом загремел страшный гром…
Орест очнулся. Он по-прежнему лежал на полу, но дверь была открыта, и в ее проеме стоял Харант.
- Лежать! – приказал он, заметив, что Орест зашевелился.
В одной руке он держал светильник, другая лежала на рукоятке ножа, висевшего у пояса. Превозмогая мрак забытья, Орест с усилием пошевелил губами:
- Не бойся…
Харант рассмеялся:
- Я – боюсь?!
- А нож зачем? – Орест тоже попытался улыбнуться.
- Глазастый! – одобрил жрец. Поставив светильник на пол, он шагнул за дверь и вернулся с небольшим стульцем. Усевшись у двери, он посерьезнел и стал смотреть на Ореста, словно пытаясь разглядеть что-то внутри него.
- Значит, не понравился богине козленок? – насмешливо спросил узник, с усилием приводя себя в чувство.
- Почему ты так думаешь?
- Она ведь предпочла Вирбия… Или это твой выбор? – узник ожидал гневной отповеди, но Харант смотрел на него всё так же спокойно и даже сочувственно. Орест решился на еще большую дерзость: – А бедный козленок… уж не тебе ли поручила Диана его съесть?
- Кви алтари сервит, экс алтари вивит! – ответствовал жрец. Орест уже достаточно изучил латынь, чтобы понять: кто служит алтарю, тот с алтаря и живет.
- А меня кому она поручит? Я-то несъедобный… Или собакам скормишь?
- Хватит болтать, - устало сказал Харант. – Лучше покажи мне статую… Ты действительно носишь Диану с собой?
- Что же ты не взял ее, когда бросил меня сюда?.. А-а, я понял! Боишься? И правильно!
- Кто служит богам, тот с ними на равных, чужеземец! Это тебе пристало бояться ее гнева – за то, что упрятал ее образ в грязную котомку.
- Послушай, жрец… - Орест нашел в себе силы сесть и привалиться спиной к холодной стене. – С первой встречи ты не перестаешь грозить мне. За что? Я не сделал тебе ничего плохого. У меня свой путь, у тебя – свой. Ты сказал: ни один чужеземец не уходил отсюда живым. Ну так убей меня! Мои предки говорили: пустая угроза врагу – хуже трусливого бегства. Если я враг, зачем грозить попусту?..
Харант слушал не прерывая. Потом вздохнул, снял с головы жреческий венец, и Орест увидел перед собой просто поседевшего старика, присевшего будто перед дальней дорогой и сложившего на коленях натруженные, морщинистые руки.
- Ты знаешь, кто такой Марк Туллий Цицерон? – спросил жрец. – Впрочем, это неважно. Он жил двести лет назад…
- Кто теперь это знает?
- Ты – дикарь! Только дикари не знают своих предков по именам. А великий Рим чтит своих великих сынов. Так вот, Марк Туллий Цицерон был одним из них. И он учил: первый закон истории – бояться всякой лжи, второй – не бояться никакой правды… Как ни печально, народ всегда поступает наоборот. Вулгус профанум! Невежественная толпа!.. Она боится правды и верит всякой лжи.
- Не понимаю тебя, Харант. У меня голова сейчас – просто кувшин с овечьим пойлом…
- Покажи статую! – попросил жрец, как бы не слыша его слов.
Орест достал из сумки фигурку Дианы и подал ему. Харант бережно принял изваяние богини, погладил его, потом сжал обеими ладонями, приложил ко лбу.
- Откуда она у тебя?
- Боги сами находят нас! – не стал раскрывать тайну узник.
- Особенно низвергнутые боги! – в тон ему ответил понтифик, возвращая статую. – Потому что тогда люди им нужнее, чем в дни величия.
- Ты говоришь загадками, Харант!
Жрец опять вздохнул и продолжил:
- С тех пор, как я принял храм Немийской Дианы, у меня не стало друзей. В каждом, кто был рядом, я подозревал не просто врага – я видел своего убийцу. С тех пор, как император Гай Цезарь Германик по прозвищу Калигула… Хоть это имя ты слышал?
- Да. Говорят, жестокий был правитель…
- Жестокий и развратный… И с тех пор, как он ввел наследование по праву меча, место жреца может занять любой – стоит ему лишь публично уличить меня в слабости или выкрасть золотую ветвь омелы, символ жреческой власти. Я и сам, прежде чем стать духовным наставником, то есть понтификом, – стал убийцей. Но тогда это казалось мне высшим предназначением. Зовом богини! Днем и ночью, озираясь на каждую тень, на всякий шорох, я начал стеречь эту ветвь, при том всячески поддерживая свои силы. Но человек не вечен, и боги это знают. Больше того, оказалось, они сами не вечны…
- Не хитри, Харант! Хочешь выставить меня …
- Дурак! – прервал его жрец. – Я, может, впервые за многие годы говорю откровенно. Ты мне не страшен – я давно это понял. Больше того, мы оба – заложники толпы. Ты – потому что по первому моему знаку люди зажарят тебя на жертвеннике, а я – потому что ослабевший царь для них как презренный нищий. Маний и тот в лучшем положении: он никогда не возвышался над ними, и они не станут мстить ему за свое прежнее поклонение.
- Тогда почему же, по-твоему, не вечны боги?
- Потому что нашим богам конец, чужеземец! Я знаю, ты никому об этом не скажешь… А скажешь – тебе же хуже… Поэтому знай: где-то за морем в годы принципата нашего императора Августа родился Сын Божий. Правда, люди убили его…
- И его – тоже?
- Убили! Но он воскрес и скоро придет сюда. Наши императоры – Нерон, Веспасиан, Траян – напрасно пытались преследовать тех, кто поверил в него. Ни одному нашему богу не устоять перед ним. За ним – правда. И потому все наши боги падут!..
- Значит, тебе уже не нужно стеречь омелу?
- Я стар, и не мне сокрушать людскую веру, хотя бы и ложную. Но быть убитым ради этой ложной веры я теперь не хочу…
Светильник стал угасать, и Харант, заметив это, стал надевать свой жреческий убор.
- Стань мои другом, Орест, - впервые назвал он узника по имени. – Я решил доверить тебе охрану священного дуба.
- Мне?
- Да, тебе. Ты, владелец статуи, станешь в глазах толпы посланцем Дианы – я объявлю об этом по всей Ариции…
- Значит, охотник за золотой ветвью должен будет убить меня?
- Ты боишься смерти?
- Как и ты, жрец…
- Я не сказал, что боюсь смерти. Я сказал, что не хочу быть убитым во имя лжи! Это – разные вещи.
- Подожди, дай подумать.
- Думай! Но знаешь ли ты, почему люди поклоняются мертвым? И почему они, так часто и беспощадно истязая живых, обожествляют смерть: обряжают прах, оплакивают его, скорбят по умершим, ухаживают за гробницами?
- Почему?
- По той же причине, по какой он не дадут умереть своей смертью мне, жрецу Немийской Дианы. Я – Царь Леса, могу заставить деревья плодоносить, хлеба – колоситься. Мне, и только мне, Диана доверила тайну плодородия в природе и человеческом обществе. И люди считают: умри я от собственной немощи – тайна эта будет утрачена навсегда. Другое дело, если душа жреца должна перейти в тело его более сильного преемника. Тот, кто убьет меня, унаследует и тайну Дианы, поскольку в него переселится мой дух. Так, поклоняясь мертвым и обожествляя смерть, люди сами стали благословлять убийства…
- Но ведь убивают и правители! Они-то не поклоняются духу своих врагов…
- Ты прав, чужеземец. Я рад, что в тебе не ошибся: странствия не только закалили твое тело, но и обострили ум… Да, консулы, императоры, даже трибуны, чтобы покарать зло, возводят в закон свое право убивать. И каждый, кто жаждет власти, считает это право ее атрибутом. Само убийство становится в его глазах допустимым и оправданным средством на пути к власти… Но мы заговорились, а светильник вот-вот погаснет. Отвечай: ты согласен?
- Будь по-твоему.
- Хорошо. Сегодня вечером тебя освободят и укажут место, где ты будешь спать и принимать пищу. А на закате солнца отправишься к священному дубу. Ко мне с этой минуты не ходи – сам позову, когда понадобится. Прощай!
В наступившей темноте глазам Ореста не сразу вернулась способность различать полоску света под дверью.
Глава XII. Срок от спячки не зависит
Опытные зеки внушали Анатолию: в тюрьме нельзя думать. Задумаешься – пропадешь: или ссучишься, чтобы выслужиться (а такого тюремное братство не прощает), или тоска по воле так скрутит, что сам в петлю полезешь. Спи, трави анекдоты, гоняй чифирь, играй в карты, трави опущенных – что угодно, только не думай! Некоторым это удавалось. Но не всем. На прогулках, особенно в хорошую погоду, когда в тюремный двор налетали вольные ароматы леса, лугов, а то и человеческого жилья, в голову сами собой лезли воспоминания, образы, слова… И – мысли. От них и вправду хотелось лезть на стену. На худой конец, набить кому-нибудь морду. И потому в камере постоянно витал злобный призрак тревоги…
Впрочем, был там и Юрка Хилый со своей деловитой мудростью: «Тюрьма – тоже жизнь. Через нее четверть России прошло. Значит – что? Надо и здесь оставаться самим собой». И он, наоборот, заставлял себя думать. Читал, что-то записывал, заводил «философские» споры с Академиком – эту кличку камера дала самому пожилому из всех, курянину Ежикову. Был он, вопреки фамилии, совершенно лысым, на воле преподавал в институте, дорабатывая до пенсии, но застал свою молодую жену в своей постели со своим же аспирантом – и пожалуйте бриться: срок за убийство из ревности.
А однажды в камере появился священник. Правда, был он какой-то не очень настоящий: слишком молодой, аккуратно подстриженный и без бороды. Кое-кто даже принял его за «новосела», поздравив с новосельем. Но прибывший назвался отцом Владимиром и сообщил, что рукоположен в ближайший приход и одновременно призван совершать богослужения в их недавно освященной тюремной церкви.
- Отец? – заржал со своей нижней койки Пашка Байлов, тот самый верзила-качок, что в свое время пытался «прописать» Анатолия при его первом появлении в камере. – Какой ты мне отец? Что ты понял в этой жизни такого, чего бы не просек я?! А?
- Заткнись, Байло! – окоротил его Юрка Хилый. – Ты не робей, батюшка, проходи. Здесь тебя не обидят.
- Спаси Бог! – осенил себя крестом пришедший. – Это ведь не человек злобствует, это душа его о помощи взывает, а к кому – не ведает…
Священник стал приходить регулярно. Было ему лет 27, но после учебы в Троице-Сергиевой лавре он успел и послужить в какой-то деревушке, и даже напечатать серьезную статью в главном православном журнале, после чего удостоился высочайшего приема у самого патриарха. Приходя к заключенным, отец Владимир держался незаносчиво, но с достоинством, перед паханами не заискивал, но и не пытался оспорить их авторитет. Не ограничиваясь службами в тюремной церкви, проповедями или причастиями, иногда он по просьбам своей новой паствы и с разрешения местного начальства заглядывал в камеру по вечерам – просто поговорить. И тогда между ним и Академиком, нередко – и с участием Хилого, разгорались настоящие диспуты. Анатолий не все понимал в этих спорах, но слушать ему было интересно, а кое-что отвечало на вопросы, мучившие его самого.
Начинал, как правило, Академик. Зацепившись за какой-нибудь церковный постулат, он, почёсывая лысину, интересовался:
- Отец Владимир, а позвольте спросить… На правах, так сказать, старшего сына… Вот вы учились в советской школе, читали научные книги… Вы сами-то верите в то, что проповедуете? Или эти поучения – просто ваша работа? Как у меня, к примеру, в институте.
- Понимаю, к чему вы клоните, уважаемый… Простите, не знаю имени-отчества…
- Чего уж там! Говорите просто – «сын мой»! – ухмылялся Академик. – Впрочем, зовут меня Георгий Александрович…
- Так вот, досточтимый Георгий Александрович. Вы, естественно, считаете себя атеистом?
- Разумеется! Я и есть атеист – как большинство людей, получивших хотя бы среднее образование.
Дальше разговор обретал всякий раз свое направление, но камера, даже Пашка Байлов, к этому моменту всегда подбиралась ближе – не столько пытаясь что-то понять, сколько воспринимая происходящее как спектакль по телевизору.
- А ведь по сути, - принимал вызов священник, - марксисты один вид поклонения – Богу – заменили другим: поклонением Человеку. И стали внушать: дескать, религия – опиум, всё в руках самого человека.
- Что же здесь плохого? На православной Руси издавна повелось: на Бога надейся, да и сам не плошай…
- В таком случае объясните мне, почему люди, вырастающие в одних и тех же условиях (скажем, в одной семье), читавшие одни и те же книжки, слушавшие одних и тех же наставников, - эти люди потом ведут себя совершенно по-разному и поступают даже противоположно? Почему?
- Сейчас вы скажете, что их поведение предопределено свыше, поскольку на всё воля божья…
- Упрощаете, сын мой! – произнес отец Владимир в адрес сияющего черепом оппонента – к явному удовольствию непросвещенной аудитории. –Людям это вообще свойственно: все сложное, непонятное побыстрее свести к чему-то простому и доступному - так легче жить. Но к истине это, увы, не приближает… Так вот, жизнетворящая сила… (заметьте: я пока не спешу употреблять слово Бог, чтобы не смущать вашу целомудренно атеистическую душу)...
- Ладно, ладно – ближе к делу!
- Вопреки вашему скепсису, жизнетворящая сила действительно многое предопределяет. И физически: есть люди сильные и слабые, и они по-разному будут вести себя в одинаковых обстоятельствах… И предыдущим жизненным опытом личности: скажем, человек семейный иначе взглянет на острую ситуацию, чем свободный, который в ответе лишь за самого себя…
- Но позвольте: физическое состояние – это просто гены. То есть, вполне материальная предпосылка!
- К этому мы еще вернемся. А пока заметим: жизнетворящая сила подвела человека к какому-то поступку. Но фатальной неизбежности тут нет: выбор остается за человеком, конечно – в определенных пределах. И вот теперь главное: как же человек приходит к конкретному выбору – по наитию или всё же по божьему промыслу? Если принять, что всё решает человек, то почему же люди принимают столько неразумных, нерасчетливых, импульсивных решений, о которых потом им приходится сожалеть и которым они сами диву даются?
- Неужто им Бог такое присоветовал? – съязвил Академик.
- Атеисты, уважаемый Георгий Александрович, вынуждены в таких случаях употреблять термины «необъяснимый поступок», «неадекватное поведение», «иррациональное решение»… А в народе испокон веку перед трудным выбором просили: «Наставь, Господи, на путь истинный!» И находили истину подчас в таких неожиданных, внезапных озарениях, что поражались: откуда вдруг в самый критический момент являлась спасительная, единственно верная идея?!
Анатолий слушал завороженно – так захватил его причудливый, но, казалось, безупречный ход рассуждений отца Владимира. Он взглянул на Академика, на Юрку Хилого – все были внимательны и серьезны.
- Теперь подытожим, - перевел дух священник. – Марксисты обманули: человек не стал и, как люди убедились, никогда не сможет стать полным хозяином жизни – своевольным и безграничным. Но и Бог – это не языческий истукан, не икона… Всё это – лишь те же человеческие попытки упростить, приспособить Бога до своего понимания, до осязаемого облика. Бог – это разумное жизнетворящее начало, вышний свет, вышняя совесть, если хотите – вершина человеческого миропонимания! Вершина эта недостижима – как линия горизонта. Ибо чем выше поднимается человечество в своем миропонимании, тем выше его идеал. Именно человечество, а не каждый конкретный человек. Ведь и на пики гор поднимается не каждый, и в космос летают единицы – остальным приходится принимать их рассказы на веру…
Даже Пашка Байлов сидел разинув рот, пытаясь как-то связать в утлом мозговом центре своего огромного тела космос, икону и этого внешне невзрачного человека, который обладал даром в считанные минуты становиться центром всеобщего внимания.
- Впрочем, тут и я впадаю в грех упрощения, - укорял себя иногда отец Владимир. – А веру в Бога нельзя объ-яс-нить, - он намеренно произносил слово раздельно, по слогам: – Ибо любое объяснение упрощает и опошляет ее суть. К вере человек приходит сам, равно и к постижению величия нравственных заповедей Христовых – моральной вершины человечества. Вовсе не случайно в разных религиях эти моральные основы схожи!
- Тут уж вы, батюшка, не по Священному писанию толкуете! – замечал Академик, хоть и без прежнего запала.
- А до Писания вам еще подрасти надо, сын мой! – подводил итог батюшка, общим смехом снимая напряжение разговора.
Когда священник уходил, а камера, кряхтя и матерясь, утопала в тяжелых храпах и вздохах, Хилый, бывало, допытывался у Анатолия:
- А ты-то что думаешь насчет Божьего промысла?
- Знаешь, - спускался он на Юркину койку, чтоб не разбудить разговором соседей, - так хочется, чтобы он был! Рос-то я безотцовщиной… Казалось – лафа, свобода, даже по шее никто не даст. Но был бы батя!.. Или Бог – пусть невидимый, но чтоб направлял тебя, защищал от сволочей…
- Что ж ты сволочишь? Они тоже люди. И тоже под его приглядом…
- В том и дело! Ты веришь – и они верят. Ты ему молишься – и они тоже. А как знать, на чьей он стороне?
- Когда я был молодым - вроде тебя… ну, и атеистом, конечно… Так вот, однажды я вдруг подумал: врут, что Бог создал человека по своему образу и подобию!.. Ты читал мифы Эллады? Нет? Попроси в библиотеке, занятная штука! Вроде бы сказки, а вроде бы – и история греков. Там боги – почти как мы: хитрят, воруют, убивают… И я, прости, Господи, знаешь что подумал? Может, всё наоборот? Может, это человек сотворил Бога – и тоже по своему образу и подобию? Чуть что - все говорят: «С нами Бог!» Но – какой? Да тот, которого сами себе выбрали! И которого сами же пошлют, если он будет им мешать, - ну, как большевики в Семнадцатом…
- Вы, большевики! – раздался рык с соседней койки. – Я щас так за вас помолюсь – мало не покажется!
- Ладно, заткнись! Срок от спячки не зависит…
Глава XIII. Возвращение Мания
- Стой! Не подходи!
Выступив из тени священного дуба, Орест выхватил из-за пояса нож, доверенный ему Харантом. В налитом сумраке Арицийской рощи он заметил человека, пробиравшегося сквозь кусты в направлении храма. На оклик незнакомец не ответил, но и движения не прекратил.
- Стой, кому говорю!
Орест знал, что в этот предвечерний час жрец отдыхает: назавтра был назначен Праздник младенцев, и с восходом солнца он готовился предъявить Диане всех новорожденных деревушки Неми, появившихся на свет прошедшим летом. В канун праздника всегда надо быть особенно бдительным, потому что любое отклонение от заведенного порядка люди воспринимают как дурное предзнаменование. Между тем, человек, крадущийся от рощи, выбрался на поляну и зашагал уже не таясь, в полный рост.
- Маний, ты?! – с изумлением воскликнул Орест.
Человек наконец оглянулся на оклик, но, помедлив, всё же не остановился. Орест решил, что обознался, и поспешил наперерез. Почти у дверей храма он настиг таки его.
- Стой!
- Ну, что ты кричишь? – и лицо, и голос пришедшего подтвердили: перед ним действительно был пропавший Маний. – Беда, чужеземец! Я спешу предупредить Харанта.
- Но жрец отдыхает!
- Ждать нельзя – беда!
- Что случилось? – на пороге храма появился жрец. – Ты где пропадал, несчастный?
- Беда, Харант!
- Что ты заладил – беда, беда… Объясни толком, в чем дело!
- Я только что из города. Там паника: пожелтело кизиловое дерево – то, что на центральной площади…
Жрец побледнел:
- Врёшь!
- Покарай меня, Диана, если вру! Оно вянет уже неделю: листья свернулись, многие опали. Люди испугались, но думали, что дереву просто не хватает влаги. Бадьи с водой понесли со всего города. А вчера половина листвы вдруг пожелтела – и всех охватил ужас. Женщины подняли истошный крик, мужчины во всех храмах стали молить богов о спасении. Если весть об этом разойдется по всему Лациуму… Ты ведь помнишь, Харант, чем это кончилось двадцать лет назад.
- А чем кончилось? – недоумевал Орест.
- Великий был пожар, чужеземец!
- Но при чем тут кизиловое дерево?
- Это не просто дерево! – почти простонал Маний. – В давние времена, если кто-нибудь осмеливался содрать с такого дерева хотя бы кусочек коры, ему вырезали пупок, пригвождали к ободранной части и вертели вокруг него до тех пор, пока кишки не наматывались на ствол – чтобы залечить кору кожей самого преступника.
- Это же дикость!
- Да! Теперь так не поступают. Но дерево остается священным. И если оно вянет – значит, Диана посылает гибель в наши края.
- За что?
- Чем-то мы прогневили ее.
- За всё отвечает жрец! – в отчаянье проговорил Харант, сжимая руки. – Это конец, конец…
- Постойте! –проговорил Орест.
Он полез в сумку, достал из нее заветную фигурку и поспешил к святилищу. Жрец и нищий – за ним. Орест поставил статую прямо под большим изваянием богини и опустился перед ним на колени. Что он шептал, к чему прислушивался, склонившись лбом в каменное основание, ни Харант, ни Маний не слышали. Когда Орест поднял голову, всё лицо его горело, лоб покрылся обильным потом, а руки дрожали.
- Что?! – в один голос проговорили оба свидетеля.
- Диана говорит: дерево надо срубить и выкорчевать с корнем, а на его месте вкопать молодой саженец из Арицийской рощи.
- Срубить священное дерево?! – со страхом переспросил Маний.
- Так говорит Диана…
- Но кто посмеет поднять на него топор? – Харант тоже, видно, не решался поверить чужеземцу.
- Ты жрец – тебе и повелевать!
- Оставьте меня! – после долгого молчания сказал наконец Царь Леса…
…Спустя неделю жители Ариции, проснувшись, увидели на месте старого увядающего дерева молодой, стройный кизиловый ствол с яркими, словно вымытыми зелеными листочками. Харант, облаченный в торжественные одежды, вместе со всеми изумляясь свершившемуся чуду, совершил у дерева священный обряд в честь Дианы и в который раз собрал дань всеобщего восторга перед своим жреческим могуществом.
Маний, пользуясь радостью многолюдной толпы, тоже собирал свою дань, распевая невесть когда и кем сочиненную песню, не лишенную, впрочем, некоторого философского смысла:
Подайте, боги!
Подайте, люди, –
Один сестерций или даже медный асс!
С вас не убудет,
Мне – не прибудет,
А завтра нищим может стать любой из вас!
Был каждый нищим с самого рожденья,
Но боги подавали невпопад:
Кому – дворец с мешком отцовских денег,
Кому – тунику с дюжиной заплат.
Заплат – не любят,
Мешки – не делят,
И даже квестор честных глаз не отведет,
Когда дадите немного денег…
Но дайте нищему –
А то вас гром убьет!
Смеясь, люди отвечали на песню более щедрым звоном бросаемых монет.
Орест не слышал и не видел общего торжества – он понимал, что был бы чужим на этом празднике, и потому без обиды продолжал свою вахту у золотой омелы. Но было еще два человека, которые не разделяли ликования толпы. Они в этот час находились в Риме.
- Встань, женщина, и назови своё имя…
Император Адриан, принимая посетителей из знатных родов, предпочитал сам идти к ним навстречу. Женщина подняла орошенное слезами лицо.
- Я – Лидия, жена Корнелия, начальника Арицийской когорты.
- Корнелий – доблестный воин. И сейчас, когда он в опасном походе во славу Рима, мы обязаны всецело заботиться о его семье. Что привело тебя ко мне, досточтимая Лидия? Чем омрачены твои глаза?
- У меня украли дочь, великий цезарь!
- Украли?! Кто смеет посягать на знатных людей Рима?
- Жрец Немийской Дианы позволил ей против моей воли обменяться брачными прядями с подлым отпрыском какого-то из альбанских родов.
- Не говори так, Лидия! Что значит – «какого-то»? Не забывай, что и Ромул, первый римский царь, был из Альбанской династии?!
- Прости, великий! От горя у меня помутился рассудок…
- Но ты права: немийский жрец своеволен не в меру. Он и без того, кажется, надоел богине, а тут еще… То без моего ведома решает срубить священное дерево, то, значит, поощряет молодых выходить из повиновения родителям… Забыл, наверное, что жрецы, хоть и обласканы богами, все же смертны, как люди?
- Мы с дочерью – твои подданные, великий цезарь! Защити нас!
- У императора нет подданных - он в ответе за империю!.. Иди, Лидия, и знай, что Рим ждет Корнелия с победой. А мое дело – позаботиться, чтобы пример немийского жреца не послужил омрачению наших побед.
Глава XIV. День, пропахший керосином
- Эй, братья по разуму! Последний парад наступает! Подъем!
Чувствовалось, что Севка в это утро, последнее перед расставанием, решил дать себе волю. Но никто на него сегодня за это не рычал. Только Гришаня Мышковец, с хрустом потянувшись на постели, мечтательно произнес:
- От бы для моих грызунив такого боцмана! А то ж маты вранци их до школы нэ добудыця…
- Так за чем дело стало! – с готовностью отозвался Графский. – Бери меня на службу. Недорого: тыщу баксов, ну и кормёжка твоя…
- Э-э-э, то у мэнэ будэ справди золотый петушок! – воспротивился Гришаня. – Я вжэ якось сам…
- А когда хозяин приедет? Кто-нибудь знает? – поднявшись, оглядел товарищей Анатолий.
- Москва – Ашхабад вечером идет, - отозвался Абдулло. – Поезд вечером – расчет утром. Так он обещал! Прямо к вагону отвезет…
- …И на полочку положит! – подхватил Севка. – Ладно, ладно, не обижайся, - поспешил он с виноватым видом, наткнувшись на хмурый взгляд Насруллоева. – Я ж не виноват, что менты у нас такие … вездес-сущие!
Гришаня тоже отозвался на болевую тему:
- Я тэж просыв мэнэ до поизда пидвэзты. У мого зэмляка – вин торик на заробитках у Москви був – уже коло вагона попросылы паспорт. Ну, вин и показав. А милиция повэла його кудысь и уси гроши забрала! Навить чоботы розидралы! Так вин до самои вэсны у якоись бабуси жив-працював, щоб заробыты на дорогу… От нэлюды кляти!
- Люди гибнут за металл! – уверенно провозгласил Севка.
- Ну да! – отозвался Анатолий от двери, выходя к дворовому умывальнику. – Только гибнут почему-то одни, а металл достается другим …
Разговор у них будто и не прерывался со вчерашнего вечера - речь тоже постоянно шла о деньгах: сколько заплатит им Сергей, да сколько кому нужно для счастья, да почему одним деньги будто сами в руки плывут, а другие – при любом строе! – всю жизнь за копейку горбатятся… И главное, люди говорят об этом везде: в тюрьме и на воле, в армии и в деревне, в России и Украине… Раньше, смеялся Севка, о чем бы ребята на флоте не толковали, всё сводилось к водке и бабам, теперь – к водке и бабкам. И только Юрка Хилый стоял в памяти особняком со своей присказкой: «У гроба багажника нету!» Да, он тоже попал на нары из-за денег, точнее – из-за своего специфического мастерства их добывания. Но видно было, что для него больше важен был процесс, чем результат. И кумиром его был Остап Бендер, особенно с памятной песенкой Андрея Миронова: «О, наслажденье скользить по краю! Потише, граждане, смотрите – я играю! Свой жалкий приговор оставьте до поры - вы оцените красоту игры!»… Слова Юрка, кажется, перевирал, но с удовольствием мурлыкал песню в минуты самого лучшего настроения. И только припев ему не нравился – там, где Миронов-Бендер жаловался на то, что он одинокий парус на фоне стальных кораблей: одиночество для Хилого не было наказанием, наедине с собой он чувствовал себя прекрасно.
- Человеку, Тоха, – называл он его на сибирский лад, – всегда есть о чем с собой поговорить. Но – некогда…
За три года и Анатолий стал предпочитать жизнь «в тесном кругу». Не то чтоб он чуждался сокамерников – нет, участвовал и в серьезных, и даже в пустых разговорах, смеялся анекдотам – преимущественно гнусным, обсуждал истории о продажных судьях и подлых адвокатах… Однако научился и отключаться среди общего галдежа, оберегать свои мысли от посторонних вторжений, заставив и окружающих уважать его право быть в толпе как бы наедине.
…Позавтракали наскоро. В ожидании хозяина собирали каждый свои вещички, слонялись по двору, снова и снова оглядывая плоды своих трудов.
Погода, которая последнюю неделю словно пыталась поскорее выжить их отсюда, докучая мелким ледяным дождем и каким-то дерганным, со всех сторон достававшим ветром, на прощание притихла, накрыв и дачи, и окрестные леса легким, полупрозрачным одеяльцем облаков. Усевшись на крыльце дома, Анатолий увидел тихо скользящую невысоко стрельчатую череду птиц. Абдулло, проследив за его взглядом, тоже присел на ступеньки.
- Какой птица летит, знаешь?
- Не знаю… Утки, наверное. А может, гуси…
- А у нас, мабуть, и лэлэкы до пивдня полэтилы… - присоединился к ним Гришаня.
- Лелеки – это что? – полюбопытствовал Севка.
- Журавли, - подсказал Анатолий. – Но это, пожалуй, все же утки!
- Живем на земле, а ничего на ней знаем! – вдруг потянуло Севку на лирику, и все даже посмотрели на него удивленно. - Что смотрите? Вот будет у меня когда-нибудь сын, спросит: «Пап, что это за цветок? Что за травка? Что за птичка?» И что я ему скажу? Для меня почти каждый цветок – просто цветок, каждая птичка – воробей, а травка… вообще дерьмо!
- И справди, - грустно подтвердил Гришаня, - нэначе нэ на зэмли жывэмо, а в зэмли. Як кроты! Робота, робота, робота… И ничого навкругы нэ бачимо.
- У меня комдив был на корабле, он так и говорил: вернетесь домой – вас спросят: что, мол, видел, на дальнем Востоке? И ответишь как по уставу: «Грудь четвертого человека, считая себя первым!» Но там – служба. Считай, тюрьма. А тут…
- Что ты знаешь про тюрьму?! – беззлобно оборвал его Анатолий.
- Извини, я не то хотел… Помню, однажды вышел из трюмов на верхнюю палубу – оказалось, только что гроза прошла. Поднял голову – а над крейсером три параллельных полосы. Радуга!.. Тройная!.. Видел ты когда-нибудь такое? Ну, думаю, чудо! Надо скорей желание загадывать.
- Загадав?
- Загадал. А толку-то?
- Какой толк тебе еще нужен? – удивился Абдулло. – Ты небо видел? Радуга видел? Красота видел? Радость – самый-самый толк и называется! Я дома на горы смотрел, на небо смотрел, на невеста смотрел – везде радость.
- Не-ет, этого мало! – не согласился Севка. – Я хочу…
- «Я хочу!» - повторил за ним Анатолий. - А знаешь… Вот сидели со мной люди… И, как подумаешь, почти у каждого всё начиналось с этого самого «я хочу!». Сказал себе «хочу!» - и попёр: воруй, грабь, убивай… Потому что - «я хочу!»
- При чем тут это? Да если б человек не сказал себе «хочу!» - ничего бы на земле не было: ни хлеба, ни машин, ни самолетов, ни электричества… Даже дома вот этого! А так сказал себе наш хозяин: «Хочу дачу с сауной!» - и вот, пожалуйста, мы ему сделали.
- Булы б тилькы гроши! - заметил практичный Гришаня.
- Да! Хочу денег! – заключил Севка. – Много! Потому что года идут быстро, а бабки – медленно…
- Вот-вот! – насмешливо кивнул Анатолий.
- Да кого в мире не возьми – из богачей, конечно, - никто свой миллион по копейке не собирал. Сначала где-нибудь кого-нибудь когда-нибудь накрыл. В смысле – обстругал! А Тоха - ты теперь за честную жизнь?
- Хлопци! – воззвал Гришаня. – Нэ будэмо зараз настрий псуваты!
- Чего «соваты»? – передразнил Севка.
- Я кажу, завтра мы вжэ розъидэмось – и кожен будэ жыты, як схоче. У кожного свий хыст… як це российскою мовою? – своя судьба…
- Ты смотри! – восхитился Севка. – По-русски заговорил! Ты поживи с нами еще – вообще москалем станешь!.. Но ты мне, Тоха, ответь. Вот ты к художнику ходишь… Зачем ему на старости лет столько денег?
- Сколько – «столько»?
- Не важно! Картины, дача, всё такое – не на пенсию живет! Сам рассказывал, что ему из Японии за одну «Репку» гонорары уже пять лет шлют…
- А почему нет, если заработал? И ты заработай, если можешь…
- Для этого учиться надо, а на учебу опять же деньги нужны! А для его внука – или кто там у него? – никаких проблем: денежки уже на блюдечке: дедуля постарался. Скажешь, справедливо?
- Хотел бы я дожить, когда ты сам станешь миллионером…
- Я б тоже!
…Солнце за облачным покрывалом поднялось уже к своему осеннему перекату, а хозяина всё не было. Разговор стал угасать, участники его разбрелись кто куда, чтобы скоротать время в сонном забытье. Анатолий, оставшись на крыльце, с наслаждением вытянул ноги и прикрыл глаза. Вернулась мысль, часто посещавшая его последнее время: сколько же разговоров происходит на земле каждую минуту! Люди говорят, говорят, говорят, используя свою богоданную способность к речи, - а зачем? Сколько пустопорожних слов, сколько бессмысленных звуков! Пустой трёп, за которым часто ни мыслей, ни чувств – просто бесконечный поток, разрушающий первозданную свежесть природы, хрустальную чистоту тишины. Там, в камере, где никогда, даже ночью, ни на миг не удавалось окунуться в исцеляющий покой тишины, он научился ценить ее по-особому. И теперь, ожидая хозяина, нисколько не досадовал на беззвучно уходящие часы и минуты.
Если что и нарушало безмятежную гладь сознания, так это вопрос: что дальше? Ну, первым делом надо написать матери – это ясно. Написать и послать денег. Немного, конечно, потому что самому жить надо, но и брату Ваське под новый год, наверно, ботинки новые будут нелишними… А что потом?
Эх, мать! Знала б она, какими словами он поминал ее в своем трехлетнем каземате! Однажды не выдержал – тихо, чтоб не услышали соседи, стал рассказывать Юрке Хилому. Не о матери – о себе. Но вышло так, что о ней…
После похорон отца поселилась в доме тоска, особенно по выходным и праздникам. Подруги матери по работе в будние вечера приходили, тараторили непонятно о чем, давали шепотком, гаденько хихикая, какие-то советы, противно потными руками гладили Анатолия по голове, приговаривая: «Уже взрослый, понимать должен…» Но в праздники никто ее к себе в гости не звал, и мать то мрачно сидела у телевизора, то принималась тормошить их с Васькой, заставляя одеваться и выходить с ней на скучную прогулку по опустевшим улицам, куда вырывались из окрестных домов пьяные песни и смех, почему-то всегда визгливый.
Но как-то под праздник мать вернулась с работы без подруг, а с мужиком. «Дядя Саша» - представила его мать. Мужик суетливо снял пальто и ботинки, оставшись в мятых, плохо пахнущих носках, и принялся выкладывать из потертого кейса кульки – с колбасой, сыром, красной рыбой… Потом, оглянувшись на мать, выставил бутылку коньяка и две банки пепси-колы.
- Любите пепси? – спросил он у братьев.
-Любят, любят! – уверила мать, как показалось Анатолию, слишком угодливо.
Мужик остался у них на ночь. Дверь в свою спальню мать закрыла, но Анатолий всё равно засунул голову под подушку: ему не то слышались, не то мерещились всякие шепоты и скрипы.
Мужик стал приходить к ним регулярно, Васька даже привык к нему и бежал навстречу, получая в награду какую-нибудь вкуснятинку. Анатолий держал беззлобный нейтралитет. Он уже знал, что мужик женат, но своих детей у него нет, а детей он любит, да и зарабатывает хорошо – мог бы их «на ноги поставить», как выражались подруги матери, шептавшиеся теперь еще таинственнее. И как-то мать, будто невзначай, спросила:
- Толечка, ты не против, если дядя Саша будет жить с нами?
Анатолий не знал что сказать. Мать торопливо заговорила:
- Ты же видишь, как нам тяжело! Жизнь дорожает, вы растете, а здоровье у меня одно, другого не будет…
Он исподлобья посмотрел на нее:
- Да я что…
Мать робко обрадовалась:
- Так ты не против? Он хороший, вас не обидит… Он и папу уважал…
Анатолий резко встал:
- Не надо!
Мать опешила:
- Что не надо? Про папу? Или дядю Сашу к нам не надо?
По той ли, другой какой причине, но переезд то и дело откладывался. А однажды утром раздался звонок в дверь. Васька еще спал, Анатолий валялся в постели с книжкой, и открывать пошла мать. У двери послышались женские голоса. «Соседка, наверное», - решил Анатолий. Голоса переместились в гостиную, были сначала негромкими, мирными. Но вдруг что-то хлопнуло, разбилось, потом с тяжелым стуком упало, и Анатолий услыхал зовущий крик матери. Вбежав, как был, в трусах в комнату, он увидел мать, лежащую на полу у опрокинутого стула, и нависшую над ней незнакомую тетку. Другую женщину он боковым зрением заметил у входной двери. Не понимая, что происходит, но осознав, что матери грозит опасность, он схватил первое, что попалось под руку, - стул – и, ножками вперед, как с рогатиной, неистово закричав, кинулся на тетку. Та, отступив от матери, пыталась отбиться от стула черной хозяйственной сумкой, приговаривая:
- Он же приходит ко мне пустой! Пустой!
А ее спутница дрожащим голосом уговаривала от порога:
- Сима, пойдем! Ну, пойдем же, Сим!
Анатолий, продолжая неистово орать, размахивал стулом, стараясь попасть ножками в лицо врага, и наступал, наступал – пока не выгнал обеих теток на лестницу и не швырнул в спину обидчице матери свое увесистое орудие. Дрожа всем телом, он вернулся в квартиру. Мать уже поднялась и, размазывая по лицу какую-то грязь, поспешила в ванную. Васька, разбуженный шумом, в голос плакал на пороге спальни. По полу растеклось огромное желто-коричневое пятно, посреди которого валялась разбитая литровая банка. Анатолий почувствовал исходивший от лужи омерзительный острый запах.
- Что это, мам? – толкнулся он было в ванную.
Ответа не было, но сквозь шум воды было слышно, что мать рыдала. Анатолий, успокоив брата, взялся было за ведро и тряпку, но мать, выйдя и продолжая всхлипывать, начала уборку сама. Он уже давно понял, кто приходил к ним – жена дяди Саши, наверное, со своей подругой. Догадался и о том, откуда шла эта мерзкая вонь: от смеси человечьего дерьма с керосином. Несмотря на вылитые матерью с десяток пузырьков одеколона и настежь открытые окна, этот жуткий запах, казалось, въелся в стены, мебель, даже в одежду, которая была на них. Чудилось, будто в школе ребята подозрительно принюхиваются, учуяв исходящие от него миазмы. А с матерью…
- Заткнись! – взревел Юрка Хилый, когда Анатолий дошел до этого места в своем рассказе.
- Ты чего? – опешил он.- Если хочешь знать, с того и началась моя…
- Не хочу! – Юрка схватил его за ворот и притянул лицом к лицу. Почти скрипя зубами, он продавил сквозь них: - Никому этого больше не рассказывай, понял? Ты про мать свою так?.. Нюня! Всё равно что продал!
- Да я ж только тебе…
- И еще: никогда не вини никого в своей судьбе, понял?! Кто бы чем тебе ни досадил – это один счёт. А твоя жизнь – это твоя жизнь. И счёт другой. Никто в твою шкуру не влезал: сам живёшь – сам платишь.
Наконец он отпустил полузадохшегося Анатолия и, отходя сердцем, напоследок проговорил:
- А то мать, видишь ли, виновата…
Вспомнив этот урок, Анатолий и прервал себя на полуслове, когда захотелось выговориться перед художником. Нет, Юрка был прав: мать – это только его тайна. Ей самой он тем более ничего не поставит в вину. Но… Не зажило еще: тюрьма снится!
… Подошел Абдулло.
- Нет хозяин! В лавка пойду – пелемень куплю. Кушать будем.
- И это правильно! – поддержал проснувшийся Севка. – Только бери сразу две пачки – вдруг до утра прокантуемся…
Вечером, когда стало ясно, что снова придется ночевать здесь, он сходил к охранникам и неожиданно вернулся с гитарой.
- Ты шо, граешь? – изумился Гришаня.
- Флот всему научит! – назидательно заявил Севка и, настроив инструмент, запел:
Море, море –
Вода солёная!
Брызги моря –
Твои глаза зелёные.
Ты – как моря
Гордая волна!
Но не она,
А ты мне нужна-а-а…
- Какой нежный песня! – восхитился Абдулло. – Савсем как восточный!
- Нежность – и в Африке нежность, - Севку опять потянуло на резонерство. Но вредничать ему, похоже, расхотелось. – Везде любят женщин, детей, зверей…
- Везде – да не все! – возразил Анатолий.
- А знаешь, какое я открытие сделал? – воодушевленно сказал Севка, перебирая струны. – Заступил я как-то дневальным по кубрику. Ну, ночью спят все, а ты ходишь туда-сюда, думаешь. И вот смотрю я, допустим, на тебя спящего. Днем чего-то мы с тобой не поделили, поругались до злобы, казалось – ненавижу, гада! А во сне ты – добрый, беззащитный, губами чмокаешь… И я уже думаю: чего ж мы собачимся из-за какой-то паршивой мелочи?
- Когда спит – все хороший! – подтвердил Абдулло. – Даже плохой бандит!
- Вот! Но утром человек встает – и вместе с ним просыпаются его злость, и зависть, и жадность… Я и подумал: что, если внушать человеку добрые чувства во сне? Ведь наука, наверно, это уже умеет, а? Учат же во сне английский…
- А гипнозом - ликують! – вставил слово Гришаня.
- В смысле – лечат? – догадался Севка. – Конечно! Ты только подумай: во сне можно переделать всё человечество! А? Гениально?
- Может быть, - прохладно оценил идею Анатолий. – А если найдутся те, кто захочет во сне готовить смертников и всяких маньяков? Уж это люди всегда умели – доброе дело в пакость обратить. Огнем овладели – принялись жечь жилища врагов, порох изобрели – стали стрелять не только зверей, но и друг друга, нашли прививки против болезней – начали в концлагерях опыты проводить на людях… Нет, в сонную голову доброту не вставишь – для этого, я думаю, ум ясным должен быть.
- Жаль! Тем более, что поспать – милое дело, – потянулся Севка. – Минут по шестьсот на каждый глаз! А проснешься – и ты уже ангел во плоти, и все тебя любят. Не зря китайцы говорят, что утро вечера мудренее…
- Почему китайцы? – удивился Абдулло.
- Потому что мы им это сказали, - объяснил Севка, уходя в дом.
…Сергей приехал на следующий день за полдень. Троих он усадил в свой «BMW», чтобы доставить в Москву: Гришаню – на Киевский вокзал, Абдулло – на Ярославский, Севку – просто за компанию.
- А ты, значит, остаешься? – спросил Севка, обняв Анатолия на прощанье. – Надолго?
- Кто знает… - пожал плечами Анатолий.
Дело в том, что художник предложил ему небольшую работу на своей даче: подремонтировать двери, крышу, перекопать под зиму огород. Деньги платил небольшие, но пообещал через своего друга помочь и с получением паспорта, и это наконец вывело бы Анатолия на легальное положение.
- А ты куда?
- Хрен его знает! Был у меня один годок – ну, сослуживец, значит… – в студенческом общежитии. Вместе собирались поступать, только он успел, а я нет. Может, к нему нырну. На время…
- А я в поезде думал – ты москвич…
- Стал бы я сейчас бревна на чужую баню ошкуривать!
- Уж это понятно… Ну, ладно, будь здоров!
- И ты не кашляй!
Машина, мелькнув меж дачными постройками, ушла, увозя всех по одной трассе, но в разные стороны.
Глава XV. Жил человек – и нет человека
Обзаведясь паспортом и регистрацией, которую предоставил ему по московскому своему адресу добрая душа Арсений Игнатьевич, Анатолий продолжал жить с ним на даче. Приведя в порядок то, что требовало ремонта, он хотел было убраться восвояси, но художник не отпустил. Прониклась к нему доверием и Лариса Феодоровна, жена художника:
- Мне спокойнее, когда он с вами, - улыбнулась она.
Улыбка делала ее моложе, и вообще была она вовсе не похожа на светскую даму, которую Анатолий нарисовал в своем воображении – заносчивую и капризную. Была она очень домашней, уютной, к мужу своему относилась с покровительственной нежностью и просила Анатолия:
- Вы только камин почаще топите. Сам он ленится, пока совсем дом не выстудит, – а потом руки у мольберта мёрзнут.
Анатолий охотно топил камин, колол дрова, убирал в доме и разгребал снег во дворе, случалось – и готовил, благо продукты по выходным доставляла на машине дочь художника Катя – приветливая, как мать, но более деловитая и распорядительная. Она, конечно, знала со слов отца историю Анатолия и, когда еще не было паспорта, взялась сама отправить его матери деньги и письмо, которое он сочинил не длиннее первого:
«Здравствуй мама. Снова пишет тебе твой сын Анатолий. Как видишь, я жив – здоров, чего и тебе желаю, а также брату моему Ваське и всем соседям, кто меня помнит, конечно, по доброму. Я работаю, но пока временно. Обещают скоро выдать паспорт, тогда и буду устраиваться в серьез. Не пью и даже не курю, потому что жизнь дураков все ж таки учит. Приезд мой пока не предвидится. Может, к лету, если все будет хорошо. Если напишете мне с Васькой, то буду рад. А писать просто: Москва, главный телеграф, до востребования, Ткачеву Анатолию Степановичу. Есть еще цифры – номер почтового отделения, но вы обязательно что-нибудь напутаете, поэтому пишите без них – письмо меня и так найдет.
На этом целую и желаю вам счастья в наступающем году. Ваш блудный сын и брат Анатолий».
Оставаясь одни, мужчины вечерами будто продолжали однажды начатый, нескончаемый разговор. Анатолий полюбил смотреть в полутьме на жаркие поленья в камине, слушать неспешные рассказы Арсения Игнатьевича и обсуждать с ним то, что не переставало тревожить его уже который год.
- Действительно, это парадокс, - отвечая на вопрос, раскуривал трубку художник. - Никто на земле вроде бы зла не хочет, все клянутся добром, желают друг другу добра, - и, тем не менее, зло не только существует, а даже торжествует! Почему? Оч-чень интересный вопрос!
Он придвигал кресло к огню, с видимым наслаждением вытягивал во всю длину ноги в потертых джинсах и размышлял вслух:
- Зло, мой друг, это вовсе не порождение каких-то загадочных сил – чёрта, дьявола или кого там ещё. Происходит оно только от людского несовершенства. Точнее, от соперничества людей несовершенных, неумных, неумелых, бездарных - с теми, кто умнее, сильнее, мастеровитее, красивее, талантливее. Не умея выиграть честно, но не желая быть обделенными славой и богатством, бездари берут реванш хитростью, обманом, коварством, подлостью. Они легче идут на грязные интриги, предательства, в конце концов – на преступления, потому и чаще берут верх. А выбиваясь в начальство, подбирают в помощники себе подобных. Я думаю, эта одна из причин очевидной нравственной деградации человечества… Вы согласны?
- Похоже. Но очень уж безрадостно…
- Я думаю, - увлеченно продолжал Арсений Игнатьевич, - деградация была бы еще более скорой и необратимой, если бы…
- Если б не добрые люди?
-… если бы не данный человечеству тот самый инстинкт самосохранения! Именно он диктует потребность в людях умных и талантливых. И их вынужденно терпят: нанимают, используют, хорошо оплачивают... Почему, как вы думаете, западный мир прогрессировал быстрее нашего, якобы самого передового? Просто там меньше кормушек, созданных властью и тем притягательных для дураков. Но в то же время – больше спрос на таланты, потому что без них любая фирма обречена на банкротство.
- А, по-моему, человек за тыщи лет вообще не изменился. Я читал Ветхий завет - там на каждом шагу то же, что сейчас: пастухи ссорились из-за пастбищ, Авраам прижил сына от служанки своей жены и сам же потом его выгнал, братья Иосифа продали его в рабство… Каин с Авелем вообще… Их всего двое было на земле – и всё равно один убил другого. Выходит, половина сегодняшнего человечества – потомки убийцы. Чего ж удивляться, если люди до сих пор готовы убивать друг друга?
- Занятно, занятно… - Арсений Игнатьевич шумно выпустил длинную, густую струю дыма. – А всё же вряд ли гены Каина довлеют нам как историческая неизбежность. В конце концов, сын профессора не обязательно будет ученым, а сын вора не обречен стать преступником.
- Не обречен! – Анатолий не усидел на месте. – Он тоже станет профессором - но среди воров. Просто ему деваться некуда! Если, конечно, папашка не наворует столько, что пошлет учиться в Лондон. А вот сын профессора уж точно не станет ученым. На какие шиши?! Я, к примеру, выпал из обоймы – и, не будь вас, гнил бы где-нибудь в кабаке со своим волчьим билетом. Да и так… всё ещё впереди!
- Ну, зачем…
- Я-то хоть по своей вине выпал, – в запальчивости Анатолий не мог остановиться. - А Севку родина служить послала – и что? Попробуй он теперь догнать своих ровесников! Они-то вроде ему сочувствуют, а про себя думают: дурак…
- Вам не кажется, мой друг, что разговоры наши почему-то всегда сбиваются на некоторую… как бы это поточнее?.. истерию, что ли… Мне кажется, ваше сердце еще там. Не отболело, да?
- Извините, - не сказал, а пробормотал Анатолий и принялся ворошить поленья в камине.
- Не извиняйтесь, мой дорогой, вы не виноваты. Слушая вас, я и сам начинаю многое понимать иначе. Вот говорят, главное в жизни – свобода. Я тоже, как художник, совсем недавно митинговал по этому поводу. А теперь вижу: неправда! Вернее, не вся правда. Потому что для голодного главное – наесться. Понимаете? Свободно, вволю поесть! Для уставшего главное – выспаться. И чтоб никто не будил! А представьте человека, прожигавшего жизнь в свое удовольствие… Разве он не освободил себя от всего – от детей, от обязанностей перед ближними? Но спросите его: ты счастлив? И не ждите ответа – просто загляните в его глаза. Любовь, ответственность за кого-то, вера… а вера, в конце концов, тоже ведь род несвободы!.. всё должно быть в гармонии. И если уж говорить о свободе как условии гармоничной жизни, то речь надо вести лишь о свободе выбора. Возможность свободно выбирать свою дорогу, профессию, судьбу – вот что дает человеку почву под ногами. И вы – наглядный пример…
Анатолий долго не мог уснуть после этого. С одной стороны, не давала покоя радость, что встречаются ему на жизненном пути такие люди, как Юрка Хилый, отец Владимир, Арсений Игнатьевич – понимающие, сердечные, вместе с ним, кажется, открывающие потаённые, никем не писаные законы жизни. И сколько их, оказывается, таких законов, без которых не понять, с кем и куда идти. А если бы не встретились? Даже подумать страшно…
Но с другой стороны, разве избавляет это от собственных решений? Куда идти? Что делать? Как подниматься? Нет уже Юрки Хилого: за два месяца освобождения Анатолия увезли его в тюремную больницу – там до конца и спалил знаменитого катранщика проклятый туберкулёз. «Проиграл я жизнь, пацан! Без козырей остался… И при пустой колоде!» - только и сказал он ему с носилок. Да еще – то прежнее, памятное напутствие: не воруй, не пей, не заводись…
Нет рядом и отца Владимира. Перед выходом из тюрьмы Анатолий попросил у него разрешения писать, на что батюшка ответил: «Пиши, сын мой, если душа попросит. Но, думаю, бумаге ты не сможешь доверить то сокровенное, что захочешь сказать духовнику наедине. Иди в церковь - там найдешь слово Божье!» Так и не собрался Анатолий ни письмо написать, ни в церковь сходить…
…От этих мыслей Анатолия отвлекли шум и крики на улице. «Опять малявки на пруду резвятся!» - решил он было, натягивая одеяло на уши. Теплыми вечерами пруд, выкопанный неподалеку для огородных надобностей, собирал подростков со всех окрестных кооперативов. Но что там делать в ноябре? – возник простой вопрос. Он повернул голову к окну – и тут же стремглав выскочил из постели. Кажется, совсем рядом с домом полыхал огромный, в полнеба костер. Высоко, до самых звезд он извергал фонтаны искр и хвостатые, рваные космы дыма. Блики бушующего пламени высвечивали из ближней темноты фигурки людей, и было непонятно – то ли мечутся они в каком-то бесноватом танце, то ли снуют обгорелыми птицами вокруг пылающего гнезда.
«Пожар!» - обожгло сознание Анатолия. Натянув штаны и впихнув босые ноги в ботинки, он выбежал на крыльцо. Горел дом. Правда, оказалось, что до огня не так уж близко – оттуда, из окна темнота сильно скрадывала расстояние. Зато с крыльца были слышны уже не только вскрики людей, но и гул пламени, и треск бревен, и грохот каких-то падающих обломков.
- Что горит? – услышал Анатолий за спиной голос Арсения Игнатьевича.
- Помочь надо. А то как бы по всему поселку пал не пошел!
- Я сейчас…
Не дожидаясь, Анатолий подобрал ведра у крыльца, потом метнулся к сараю, чтобы прихватить топор и вилы, и выбежал за ворота.
Дом горел дальше, чем казалось, - метрах в пятистах. Народу вокруг, несмотря на поздний час, собралось много, но тушить пламя никто уже не пытался. Огонь буйствовал, свирепо ревел, метался по тающим на глазах стенам, и подступиться было невозможно. Несколько человек, правда, дергались вокруг с поливочными шлангами в руках, но струи, которые вполне годились для освежающего дождя над грядками, здесь возносились паром, даже не долетая до раскаленного марева. И все чаще отворачивались в обратную сторону, поливая стены и окна соседних дач – чтобы защитить их от нещадного, языкастого жара.
- Пожарникам звонили? – невесть кого спросил подошедший художник.
- Звонили! – безнадежно ответили из оранжево-мрачной толпы. – Им сюда доехать – полсуток не хватит…
- А люди?! Людей хоть там не было? – спохватился Анатолий.
- Бог его знает! Хозяева вроде уехали с вечера …
- А кто говорит - старуха оставалась…
- Как – «говорят»?! Надо же…
- Поздно, мой друг! – остудил его Арсений Игнатьевич.
- Сгорела бабка, – подтвердил кто-то меланхолично. – Наверно, печку топила, да и уснула, недоглядев.
- Или замыкание, - предположил другой.
Кто-то в бессильном и бессмысленном рвении еще пытался баграми и свежесрубленными стволами молодых берез дотянуться до пышущих бревен. Но большинство молча, словно в оцепенении, смотрело на пламя, рвущееся из чрева помертвевшего дома.
В тот момент, когда верхние венцы со взрывом искр рухнули и раскатились по обе стороны стены, навстречу пламени с дороги метнулись лучи фар – приехали пожарники. Люди расступились. Анатолий с теми, кто помоложе, бросился помогать: раскатывать шланги до пруда, расчищать подход от догоравших на земле обломков…
Примерно через час в складках выгоревших бревен погасли последние сполохи укрощенного огня. Пожарные с баграми и с фонарями в руках разгребали уголья, пытаясь убедиться, нет ли там на самом деле человеческих останков.
- Ну что, пошли? – предложил художник Анатолию.
- Здесь! – раздалось вдруг из дальнего угла.
Поспешив на зов, люди вытащили на брезенте к машине бесформенный черный ком. Поверх острого запаха гари поплыла едкая, тошнотворная волна.
- Пойдем! – повторил Арсений Игнатьевич.
Анатолий мрачно поплелся за ним, то и дело оглядываясь.
- Вы, кажется, с топором бежали? – спросил художник, когда они подошли к воротам.
Анатолий диковато посмотрел на него:
- Да-да, конечно…
И повернул обратно. К тому времени к пепелищу подоспели милиционеры. Да не просто подоспели – привели подозреваемых в поджоге – бдительные дачники приметили их в канаве у автобусной остановки. Присмотревшись, Анатолий узнал Качана и Барыгу. Оба, схваченные наручниками, понуро смотрели на дымившиеся бревна и, то и дело сбиваясь, затягивали одну петлю на двоих:
- Не убивали мы… Погреться зашли… Думали – нет никого, пустая хата… Проснулись – дым… Огонь… Испугались мы, убежали…
В какой-то момент Анатолий встретился взглядом с Барыгой, но тот его не узнал: глаза, искаженные страхом, были опрокинуты не то в себя, не то в зиявшую за спиной темноту.
Вернувшись, Анатолий застал художника уже в постели.
- Жил человек – и нет человека! – укладываясь поудобнее, художник как бы подвел итог происшествию. – Выходит, зло – оно, мой друг, существует и само по себе. Чем старушка Бога прогневила? Я думаю, ничем особенным… А вон какой страшной смертью умерла! Кто виноват? Никто. Но если есть у нее скажем, любящий сын, он может обозлиться на весь мир. И стать эдаким угрюмым мизантропом. Вы согласны?
- Не знаю, кто такой миза… троп…
- Мизантроп – это…
- Не знаю! – упрямо повторил Анатолий. – Но старуху спасти могли бы!
- Ну как?!.
- Могли! – Анатолий даже повысил голос. – Если б родня попросила соседей приглядывать за ней! И если б соседи хоть немножко видели дальше собственного забора! И вообще – если б о людях помнили больше, чем о топорах!
- Ну, брат, это вы напрасно, – обиделся художник и прервал разговор: – Спокойной ночи!
К Анатолию, однако, сон так и не пришел. Он видел перед собой тот обуглившийся ком, который с вечера был еще живым – говорил, улыбался, обнимал на прощанье внуков. Потом увидел свою мать – не старую, но тоже вдруг почерневшую в его воображении. Она как-то кособоко брела по пыльному тракту, что издавна тянется вдоль невысоких, но горделиво крашенных чудаковских домов. А сам он в этом замедленном видении почему-то бесцельно стоял поодаль и ловил только исполненные немой мольбы материнские взгляды…
Утром, приготовив, как обычно, завтрак на двоих и вымыв после него посуду, Анатолий тщательно собрал нехитрые свои пожитки («Ничего не забудь, – учила когда-то мать. – Оставишь даже зубную щетку – плохая примета!») и, поблагодарив хозяина «за всё хорошее», подался на электричку.
Глава XVI. Когда прошли апостолы
- Где же ты пропадал? – любопытствовал Орест, когда они с Манием, отдыхая после бурных событий последнего времени, снова оказались у Зеркала Дианы.
Нищий, только что по своему обыкновению беспечно болтавший, вдруг споткнулся на полуслове.
- Да так… Искал – может, где слаще кормят.
- А почему не сказал? Глядишь – вместе пошли бы. Вдвоем-то веселей?
- Веселей, - нехотя согласился Маний.
- Ну!?
- Просто не успел, - неуклюже оправдался он.
- А говорили, тебя легионеры увели…
- Кто? Кто говорил? – явно испугался Маний.
- Люди всё видят! – назидательно заметил Орест.
- Ты знаешь, - Маний придвинулся почти вплотную к собеседнику и зашептал, обдавая его нестерпимой луковой отрыжкой: - Они сказали: если кто узнает – уши отрежут!
- Ну, считай, уши твои уже на свалке, - в голос рассмеялся Орест.
- Тиш-ше!
- А зачем они тебя увели?
- Расспрашивали про Харанта! То да сё…
- И что ты рассказал им? То или сё?
- А что я знаю? Я ж ничего не знаю… Ругались-ругались, да и отпустили. Зато потом… - Маний опять подсел вплотную к Оресту. – Я такого человека встретил!.. Может, он и не человек даже…
- Зверь?
- Нет. Он – как мы, и одет по-нашему… Но люди говорят, что он – апостол.
- Что значит - апостол?
- Я слыхал, лет сто назад… ну, может, меньше… привезли из-за моря такого же… Имя его было – Павел. И был у него друг – по имени Петр. И оба были апостолы. И они будто бы рассказывали про бога. Только не про такого, как наши, а про своего. Он вроде бы такие чудеса творил! Мог одним куском хлеба всех нищих накормить! И всех от любой болезни вылечить!.. Ну, люди, конечно, этим апостолам не верили. А император приказал их обоих поймать и казнить.
- И кого из них ты встретил?
- Я же говорю: тех двоих казнили – еще при императоре Нероне! Но те, кто им поверил, сами стали ходить по земле и рассказывать про нового бога. Значит, они тоже стали апостолами… А называется тот бог – Иисус! Вот!.. И главное, чему он учит: не убей!
- Кого – не убей?
- Человек – человека, вот кого!
- А кого учит?
- Всех людей.
- И что, все могут его услышать? Без помощи жрецов?
- Насчет жрецов – не скажу, не знаю. Но говорить он может с каждым.
- И с тобой говорил?
- Пока нет. Я только с апостолом разговаривал. Хотел вместе с ним пойти, да жаль, в толпе потерял.
- А головы не жаль? Тоже ведь могли казнить. Вот и просил бы своего Иисуса: не убей…
- Он не просит – он учит!
- Так ведь он – бог. Приказал бы – и дело с концом…
- Ты не понимаешь! Он хочет, чтобы люди сами научились жить по-божески.
- О чем это вы? – увлекшись, оба не заметили, как подошел Харант.
- Да вот, Маний про путешествия рассказывает.
- Путешествия? – жрец тоже опустился на траву. – А какого бога вспоминали?
- Иисуса какого-то…
Харант испуганно оглянулся.
- Помни наш разговор, чужеземец! Тебе особенно стоит держать язык в узде, потому что…
Его прервал долгий пронзительный свист, донесшийся из чащи. Все трое повернулись в ту сторону, но почти сразу вздрогнули от другого, который раздался совсем рядом, с крутого обрыва, откуда в первую встречу Маний свалился прямо к ногам Ореста.
- Сюда, сюда! – рванул он обоих собеседников к себе, в сторону пещеры, где прятался когда-то.
Маний как был на коленях, так и шмыгнул в спасительную щель. Харант, однако, вскочил на ноги, собравшись бежать – и плашмя рухнул. В спине его торчала стрела.
Глава XVII. Омела под замком
В Москве, перейдя под землей с вокзала на вокзал, Анатолий купил билет на завтрашний уральский поезд. Отправлялся поезд днем, до старинного городка Камень-Ярска пути было – ночь да ночь, ну а до родного Чудакова там осталось бы рукой подать… И от радости еще вчера нежданного, а теперь стремительно приблизившегося свидания Анатолию стало горячо у сердца.
Размышляя, как скоротать время в столице, он вспомнил про золотую ветвь омелы. Собственно, перед ним нет-нет да возникал ее волшебный мерцающий блеск за музейным стеклом. Но теперь, после рассказа о княгине Марии Васильчиковой и о древнем предании по поводу магической силы этой ветви, ему захотелось опять увидеть ее, рассмотреть получше.
В Историческом музее на этот раз было многолюдно. За полгода в нем открылось еще несколько залов, учителя, видно, стали приводить ребят на экскурсии, а московские старожилы приходили, чтобы сверить обновленные экспозиции с подзабытыми, но бескомпромиссными впечатлениями молодости. От этого в гардеробе царили суета и всеобщее говорение, которые, впрочем, стихали, когда народ поднимался в первый же зал, своды которого были расписаны гербами русских властителей всех времен. Задрав голову, трудно было, конечно, проникнуться чувством исторического родства, но все-таки восхождение на этажи приобретало почти символический смысл…
Не задерживаясь, Анатолий уверенно нашел «свой» зал. Едва войдя, он сразу разглядел в дальнем шкафу отблескивающую под лампами золотую ветвь. Она не поражала размерами, не выделялась роскошью на фоне экспонатов той щедрой на украшения эпохи. Только человек, знающий ее зловещий путь по земле, мог остановиться в раздумье, вглядываясь в длинные, острые шипы, таящие в себе прирученную, не вытравленную до конца угрозу. Анатолий подошел к стеклу. «Золотая ветвь омелы, - было написано на табличке, - найдена при раскопках у итальянского города Ла-Ричча (в Древнем Риме – Ариция). Дар музею от княгини М. В. Васильчиковой». И всё. Что за ветвь? Почему – золотая? Чем заслужила место среди исторических реликвий? Ни слова.
В зале появилась группа школьников с девушкой-экскурсоводом.
- Теперь мы с вами вступили в эпоху, - с порога заговорила она, - когда могущественный Рим стал фактическим повелителем народов на всем пространстве Средиземноморья. Римская цивилизация ушла далеко вперед по сравнению с уровнем развития варваров. Но и в самом Риме даже во времена Великой Империи сохранялись пережитки прошлых веков…
Почти никто из ребят ее не слушал. Разбредясь по залу, девчонки шушукались у стендов со старинными ожерельями, мальчишки окружили челн, в котором Анатолий полгода назад присматривал себе возможность ночлега…
Когда экскурсия отправилась дальше, пространство снова наполнилось тишиной. Присев на диванчик посреди зала, Анатолий задумался. Что им Рим или варвары! Они живут в своем времени, своими страстями. И правильно! Но вот пробегут сейчас, не запылившись, по веренице веков - и там, в ушедшем мире, никто не шевельнется, задетый беспокойным интересом потомков. А ведь они, люди прошлые, тоже страдали, стремились что-то доказать, отстоять, чего-то добиться – как правило, ценой жизни, чужой или своей. Кто-то, наверное, был убежден, что действует во имя будущего – и это дает ему право убивать. А будущее – вот оно: пробежало мимо щебеча, ничуть не благоговея перед памятью безвестных предков. Так чего ради люди брали на себя право решать, кому жить, а кому умирать? Почему и сегодня человек человеку – судья?
…Он вспомнил то, что хотел бы стереть не только из памяти – из самой жизни, даже если пришлось бы для этого укоротить ее на три, а считая со следствием – на целых четыре года. Был вечер после первого выпускного школьного экзамена – веселый, счастливый, полный запахов первой сирени и черемухи. До следующего экзамена целых три дня, и вся компания с их улицы Коробейников отправилась расслабиться на горку – так называлась большая поляна за городом, посреди холмистой березовой рощи. Деревья вокруг поляны росли волшебной толщины – в два обхвата, а трава такая, что, присев, можно было спрятаться с головой. Им нравилось в ней играть, валяться, целоваться или просто лежать, скрестив руки под головой и провожая сквозь колыханье стеблей белые на синем облака. Девчонки при этом загадывали тайные желания, которые их догадливые поклонники без проблем раскрывали под общий смех.
- Эй, мудаки с Чудаков! – окликнули их из-за берез.
Это было началом. Слово за слово – завязалась драка. Обычная, какая бывает между парнями из двух соседних деревень. Она и закончилась бы так же, как чаще всего заканчивались на Руси кулачные бои, потасовки, сшибки: синяками, разбитыми носами, запоздалыми угрозами и последующей дружбой не-разлей-вода… Но чудаковская компания выпила в тот вечер больше и была злее, яростнее, а потому на очередной матерный залп ответила не кулаками, а арматурными прутьями с ближайшей стройплощадки…
Позже, вернувшись на поляну со следователем, Анатолий видел пятна на вытоптанной траве. Они не были похожи на кровь – те грязно-коричневые, растертые подошвами пятна. Только два гроба, над которыми безмолвно рыдали женщины (за двойные окна СИЗО не проникали звуки), заставили его поверить, что у берез действительно пролилась кровь.
Зона, ставшая его расплатой за тот вечер, знала о каждом всё: кто, за что и почему. Анатолий тоже быстро разобрался в своих соседях. Кто-то убил случайно, по неосторожности. Другой стал виновником чужой гибели по халатности. Третий совершил убийство, защищая себя или своих близких. Такие обычно мучались своей виной, терзали себя страшней любого суда и, поскольку прятали эти свои внутренние казни от постороннего глаза, пытка для некоторых становилась совсем невыносимой.
Но были и другие – кто пошел на «мокруху» осознанно, задавшись именно этой целью. Убийство стало для них не только смыслом собственного существования – они просто таки проповедовали культ силы, вербуя себе сторонников и последователей из тех, кто терял надежду. Не будь рядом Юрки Хилого, который жил по собственному закону, Анатолий, отчаявшись, тоже прибился бы, наверное, к этому лагерю. Но Юрка, беспощадно прямодушный Юрка, проглотивший всю тюремную библиотеку и умевший понять то, о чем порой не скажешь даже сам себе, - Юрка Хилый говорил:
- Да, человек – тот же зверь, только сильнее. По уму, коварству, по умению собираться в стаи – сильнее. Но мы осуждены к лишению свободы, а не к лишению человеческого облика. И не имеем права превращаться в звериную стаю. Намеренное убийство – это, если хочешь знать, всегда признание собственной неполноценности. Значит, ты слабее, трусливее, если не можешь доказать себя иначе, чем устранив с пути более сильного. И рано или поздно эта твоя неполноценность станет видна всем. За трупами себя не спрячешь – только провоняешься…
…Из музея Анатолий вышел, на Москву спустились уже ранняя стылая мгла. Вариантов ночевки было два – на вокзале или в той же нелегальной гостинице на колесах, где он был его первый московский привал. Но оба сулили встречи, непредсказуемые по последствиям, – с ментами или пьяной вокзальной шушерой. И он вспомнил о Марине.
Интуиция не подвела: дом он нашел без особого напряжения извилин. Марина открыла сразу:
- Ты? Каким чудом?
- Ты же просила вернуться…
Она нырнула головой прямо под его подбородок, и от аромата ее волос ему перехватило дух…
Потом, прижавшись к нему на узкой односпальной кровати, она слушала его рассказы – слушала так тихо, что порой он умолкал, боясь ее разбудить. Но она требовала: «Дальше!..» - и он говорил, говорил – до тех пор, пока потолок озарялся время от времени белыми трамвайными сполохами.
- Скоро наш дом снесут, - сонно сказала Марина, когда сполохи стали реже.
- А вас куда?
Ответа он уже не дождался.
…Утром их разбудил настойчивый звонок в дверь. Анатолий поднялся было к двери, но Марина вскочила, опережая его:
- Кто?
- Свои! – по-хозяйски отозвался молодой мужской голос.
Марина потерянно опустила руки.
- Ты чего?
Она подступила к нему пряча глаза:
- Толя!.. Толенька…
- Ну что?
- Ты только не горячись, ладно? Ни во что не встревай, ладно? Я потом всё объясню, ладно? Пожалуйста!..
- Ну, где ты там? – раздался голос из-за двери. – Сиськи-масиськи прячешь?
Марина открыла. Вошел безликий тип, каких, заметил Анатолий, расплодилось на улицах как тараканов: в черной вязаной «миске», натянутой до бровей, в черной же куртке с фальшивым лейблом, в тяжелых тупоносых ботинках.
- О-о, у тебя гости?! Извини, извини… Будем знакомы – Артемон! – он протянул Анатолию растопыренную пятерню.
- Буратино! - смял ее в своей ладони Анатолий.
Парень был, в общем-то, невзрачный и соотношение сил оценил быстро. Но куражу не терял.
- Подруга, тебя можно на минуту?- бросил он Марине и, оставляя на полу мокрые следы, прошел на кухню.
Марина, виновато оглянувшись на Анатолия, пошла следом и закрыла за собой дверь.
Анатолий стал одеваться, невольно ловя обрывки их разговора. Парень чего-то требовал, кем-то грозил, Марина сначала просила, потом всхлипнула – и Анатолий шагнул было в сторону кухни, но тут же дверь открылась, и Марина вышла без признаков слез.
- Эт-ты зря! – насмешливо сказал ей «Артемон» и кивнул в сторону Анатолия. – Из-за него, что ли? А деньги? Хотя да – он ведь жених!.. Хе-хе-хе… Но должок останется, Манечка! Бывай – не забывай! И ты, жених, будь здоров… Если сможешь!
Пятерню на этот раз он решил не подавать – взгляд Анатолия не располагал к дружескому рукопожатию. Но от порога не удержался:
- Ты, брателло, шибко не задерживайся – ей на вахту скоро…
Всё это время Анатолий чувствовал, что внутри у него всё застыло, как палец на спусковом крючке. Стоило дернуться – и он бы шлепнул, раздавил этого таракана за всё сразу: за хамский тон, за хозяйское чванство в этой квартире и за то, что всем своим видом эта гнида показывала ему: ты трус и никакого отпора от тебя не будет. Только одна мысль, одна заповедь стучала в висках – «не воруй, не пей, не заводись». Хочешь выжить, встать на ноги, сохранить в себе человека – не воруй, не пей, не заводись! Так завещал Юрка Хилый и так он приказал себе сам. И чтобы тот единственный удар, которого хватило бы, чтоб вырубить этого сутуловатого сморчка – чтобы этот удар выбил и его самого из только-только намеченной жизненной колеи?.. Анатолий чуть не в кровь искусал себе уголки губ, но всё же не двинулся с места.
Когда замок захлопнулся, Марина опустилась на край постели.
- Ты всё понял?
- Нет! И не хочу понимать!
- Уходи… - проговорила она, не поднимая глаз.
- Да с какой стати!
Но Марина повторила твердо:
- Уходи! Он вернется не один.
- Ну и черт с ним... С ними!..
- Не хочу, понимаешь? Я и вправду шлюха. И дела мои – это мои дела. Тебе ни к чему!
Анатолий сел на протертый диван и смотрел на нее – жалкую, враз обессилевшую, ничем не похожую на себя вчерашнюю, а главное, на ту девчонку, которая смеялась рядом тогда, в театре. Молодая совсем – а человека в ней убили. Убили – это он уже понял. Еще там, на зоне, он понял: убить женщину намного проще, чем мужчину. Если мужчину можно ранить навылет, и эта рана, как бы ни саднила потом, всё равно заживет, то в женщине каждая пуля судьбы застревает навсегда. И обязательно – в сердце.
Понял он это не сразу: память долго бередили горькие воспоминания о матери. О том, как, придя на суд пьяной, она выкрикивала какие-то нелепые угрозы – пока ее не вывели из зала. И о последнем прощании, когда, спутав божий дар с яичницей, она пожелала ему счастливого пути… Все женщины, которых он видел потом на зоне – будь то зечки, куражливо-молодые или потрепанные жизнью, будь то служивые, неистово злые или заботливо мягкие, - все казались ему фальшивыми, склизкими и глупыми. До тех пор, пока однажды ему открылось: а ведь они все – убитые! Одни – собственной беспечностью, которая толкнула их на роковую в жизни ошибку, другие – обстоятельствами, что привели их на собачью работу в эту Богом проклятую резервацию…
Юрка Хилый развил его догадку дальше:
- Люди никак не поймут, что жизнь заново не пережить, она необратима. Дорогу переходить научились – сперва осмотрятся по сторонам. Речку перейти – брод поищут. Даже пылесос включить – и то инструкцию прочтут. А живут на авось! Потом чешут в затылке, винят и Бога, и чёрта-дьявола, и Ваньку с Петькой. Спросишь его: сам-то чем думал – задком или передком? «А я не зна-ал…» Чего не знал? Что штаны задом наперед не носят?
…Марина и впрямь сидела как убитая. Руки, голые по локоть, казались мертвенно желтыми, на лице проступили невидимые до той поры морщины, а вся эта комната, в которой ему было так уютно вечером, стала удушливо тесной.
- Прости! – только и сказал он, уходя.
«Ты ко мне вернешься?» - спросила она в прошлый раз. Теперь не спросила…
До поезда было еще несколько часов. Ноги зачем-то привели его на телеграф, к окошку с надписью «Выдача корреспонденции». Ничего не ожидая, он протянул в него свой новенький паспорт – и получил конверт. Почерк на нем был незнакомым, но в графе «кому» действительно значилось его имя.
«Здравствуйте, Толя! Пишет Вам соседка Варвара Захаровна Рощупкина, если Вы, конечно, меня помните. Спасибо, что прислали маме Вашей письмо и деньги, а главное – свой адрес. А то б мы не знали, где Вас искать, потому что должны сообщить про Ваше и наше горе. Мама Ваша, а наша дорогая соседка Антонина Матвеевна скончалась 4 ноября сего года. С вечера попросила она купить ей утром молоко и хлеб, а когда принесли, на стук она не вышла – только кот Барсик. Оказалось, она уже стылая. Вскрытие, конечно, делать не стали, не по-божески это, но врачи определили, что случился у нее ночью сердечный приступ. Похоронили Антонину Матвеевну рядом с больницей – может, помните кладбище за старой колхозной птицефабрикой. А на третий день после похорон и пришло Ваше письмо и деньги. Жалко, не успела она порадоваться, что у Вас уже всё хорошо и жизнь налаживается. Братик Ваш Васенька после похорон живет пока у меня, но не знаю, понравится ему или нет – всё ж таки не родной дом. А то, может, при вас ему местечко найдется.
Приезжайте, Толя, помянуть Вашу маму. Если не сейчас, то под осень, когда и памятничек поставить можно будет. Будьте сами здоровы. Со всем к Вам уважением - соседка Ваша, если помните, Рощупкина Варвара Захаровна».
Анатолий перечитал письмо раз, другой, третий. Ему казалось, что этот тетрадный листок адресован кому-то другому и за кем-то другим, не за ним, обрушилась эта, казалось, вечная, нерушимая стена. Как тогда, в далеком детстве, он был один перед непонятной смрадной силой – только не было теперь в руках стула, чтобы разить её, разить и разить…
И куда же ехать? Зачем?
Вообще – что делать? Куда прислониться?
Отец Владимир как-то сказал:
- Не бойтесь в жизни ослабеть – бойтесь потеряться! Когда-то человек свято держался своего места: земли, семьи, роду-племени, родины своей малой держался. Потом стал смелей и свободней: начал бродить по свету, научился ездить, дерзнул летать. Но пуповины своей не рвал: гонцов слал на родину, почту придумал, телеграф, телефон… Даже из космоса его пульс слышно! А теперь вообще чудо придумали: сеть глобальную. Даже если в пустыне очутишься - услышат тебя и найдут! Потому что выпасть из этой земной сети, потеряться среди живых – вот чего бояться надо больше самого страшного страха!
А он теперь потерялся. Потерялся в огромном городе – многолюдном и равнодушном. Потерялся в стране, где никому не нужен: есть ты, нет тебя – никто не заметит. И до чего, в общем-то, легко: раз – и тебя нет. Убить себя, пожалуй, проще, чем кого-то. И прав на это больше: твоя жизнь – ты ей и хозяин. И движимая – она твоя, и недвижимая – твоя. А главное, сколько хлопот долой! Есть, пить, спать, одеваться, искать работу, подчиняться, защищаться, доказывать, болеть и лечиться, кому-то помогать, сочувствовать, думать… Сколько, оказывается, на тебе понавешано дел и забот, долгов и обязанностей! И всё это разом – долой! И какая у тебя свобода с уходом одного только человека! Свобода, о которой ты мечтал долгие три года. А может, уйдешь ты – и еще кому-нибудь станет свободнее на этой земле. Не зря ведь в тюрьме так любили повторять: меньше народа – больше кислорода!..
…Анатолий вышел из каменной громады телеграфа и побрел на вокзал: билет домой лежал в кармане.
Глава XVIII. Смерть у озера
Орест и Маний, таясь в пещере, ждали, что смерть вот-вот найдет их и здесь. Но ни свиста, ни других признаков человеческого присутствия больше не было. Когда, озираясь, они решились наконец подтянуть к пещере тело Харанта, оказалось, что он еще жив. Собрав в кучу слежавшуюся вокруг траву, они устроили из нее высокое изголовье и уложили на него жреца. Перед этим Маний, морщась будто от собственной боли, выдернул стрелу, нажевал каких-то цветов и, смешав их с землей, сотворил грязно-коричневую кашицу, которой залепил кровоточащую рану. Орест тем временем зачерпнул из озера несколько черепков воды и опрыскал ею побледневшее лицо раненого Харанта. Вздрогнув, тот медленно открыл глаза.
- Ну, вот и всё… - пробормотал он, пытаясь улыбнуться. – Лес убивает своего Царя… Не в первый раз!
Улыбка стаяла с его губ так же неуловимо, как появилась.
- Надо позвать людей, - сказал Маний Оресту.
- Подождите… - Харант смотрел на них потускневшими, но еще осмысленными глазами.
- Кто это сделал? Неужели легионеры императора? – Орест взял лежащего за руку и почувствовал на ней холодный пот.
- Римское войско не вооружено луками… Император Домициан… - жрец выговаривал слова всё с большим трудом, - у него были владения в Альбанской долине… любил здесь поохотиться с луком… на зайцев и косуль… И сейчас скажут: это не убийство… несчастный случай на охоте…
В уголках его губ появился маленький пузырек крови. Орест снова поднес к лицу Харанта черепок с водой и осторожно оросил губы.
- Видишь, чужеземец… - снова захотел улыбнуться жрец, - никто из людей не защищен от людей. От зверя – спрячешься, от грома – отмолишься, от богов – откупишься… От людей – нет спасения… Никому!..
- Но пока цела золотая ветвь… - начал было Орест.
Харант прервал его слабым движением руки:
- Уходи домой, чужеземец… Хочешь – возьми с собой омелу. Как память о золотом веке, когда люди еще чего-то боялись: грозы, голода, мора… С новым богом они перестанут бояться – и будут верить. Молиться и верить! Верить и молиться… Но в конце концов…
Харант закашлялся, и кровь тонкой струйкой потекла изо рта по подбородку. Орест снова омыл ему губы.
- … в конце концов люди не будут бояться ничего и никого. Они решат, что сами себе цари и боги… Бесстрашие – вот что станет их божеством. Не смелость, которая рождает героев, а бесстрашие – дерзкое и беспечное…
Голос жреца звучал всё тише, и Маний, свернувшись клубком в углу пещеры, содрогался в немом плаче.
- Люди уверуют, что они – божьи дети… А детям всё позволено… Всё прощается - даже убийство… И потому жизнь без страха – это путь к гибели…
Харант замолчал, глаза его закрылись, и рука, которую ещё держал Орест, вздрогнув, обессилено поникла. Бережно положив ее на грудь жреца, Орест решил, что всё кончено. Но последним усилием умирающий еле слышно зашевелил губами:
- Возьми омелу, чужестранец… Когда-нибудь люди запрут ее в клетку, и она перестанет убивать… Но люди ещё не скоро поймут, что… убивает не оружие – убивает сам человек… И пока он готов на это – он будет убивать. Даже именем бога…
Харант умолк.
Маний плакал, Орест молча смотрел перед собой. Сколько времени прошло, они не знали. Наконец нищий всхлипнул в последний раз, отер грязным рукавом лицо и сказал:
- Тебе пора. Люди придут – они убьют тебя.
- Да, - ответил Орест. – Мне пора.
- Ты возьмешь омелу? – спросил Маний.
- Нет, - сказал Орест. – С нею меня убьют еще раньше.
- Это правда, - согласился Маний. – Тогда прощай. Я пойду звать людей.
…Солнце уже спустилось за верхушки деревьев, когда мимо базальтовой скалы, на уступах которой разбивался в брызги веселый речной поток, прошел человек. Он двигался не останавливаясь, но и не спеша, – как само время, которое некому подгонять. Никто не знал, откуда он пришел в эти места и куда исчез. Он не оставил следов на этой земле – как и большинство прошедших по ней людей. Но, все вместе, они всё же мало-помалу что-то меняли вокруг себя. И потому нельзя сказать, что жили они напрасно. Как они жили, могут рассказать погребенные здесь вещи: одежда, утварь, украшения, оружие. Но сама земля молчит – и потому, быть может, вновь пришедшим до сих пор не дано постичь охранительную мудрость веков.
Глава XIX. У всех одна дорога
Поезд в определенном смысле – та же тюрьма. Конечно, здесь нет конвоя, нет решеток на окнах, и люди вокруг вроде бы свободные: захочешь выйти на любой станции – воля твоя. А всё же сказывается синдром замкнутого пространства, где собрались, не выбирая друг друга, несколько десятков человек – и суждено им провести рядом сутки, другие, третьи. Вот и стараются они поневоле притереться, приладиться друг к другу – для того, прежде всего, чтобы себе самим не отравить это время тягостным одиночеством или, того хуже, сварой или склокой. Одна разница с тюрьмой: здесь никто не пытается брать верх, держать власть. Все – равны, и у всех одна дорога. Хотя бы на время.
Плацкартный вагон, куда попал Анатолий, ничем особенным не отличался. Ехали по своим житейским надобностям молодые и постарше, с детьми и без, говорливые и замкнутые – люди как люди. И для всех путешествие началось не тогда, когда были разложены по углам чемоданы или когда поезд неслышно отплыл от перрона, оставляя за собой шлейф разорванных рукопожатий и воздушных поцелуев – всё это лишь предисловием. Нет, сама дорога – с ее сладостно-томительным бездельем и бездумным созерцанием окружающего мира – началась, когда проводница собрала билеты, разнесла постельное белье, а следом – и традиционный чай с сахарными соломинками в придачу. Вот тут и стали раскрываться сумки со снедью, развязываться языки и завязываться недолгие, ни к чему не обязывающие знакомства.
Анатолий не любил этого вагонного трепа. Но если по дороге в Москву он был еще, как в одиночной камере, весь в себе и мрачно, вполуха слушал похвальбу бравого морячка Севки перед изумленной парой старичков, то сейчас его взгляд неравнодушно подмечал и возню пухлощёкого бутуза на коленях у молодой, кареглазой мамы, и книгу в руках священнослужителя – она почему-то была обернута в газету, что наводило на подозрение о ее небогословском содержании… Поглядывал он и в окно, пока за ним кружились в прощальном хороводе московские улицы и дома. Двор, уставленный автомобильными покрышками, - тот самый, что служил для него приметой, - на этот раз был закрыт длинным товарняком, да и, похоже, в этот приезд примета не сработала: не сложилось у него в столице как хотелось бы…
- Заинька, съешь яблочко! – уговаривала молодая мама своего непоседливого малыша.
- Рлы, рлы, рлы! – пытался он рычать в ответ, тыча в лицо ей шерстяную собачонку.
- Зяблик мой, не соси палец! – раздавалось через минуту.
- Ублю! – замахивался сынуля на мать все той же полуистерзанной животиной.
Священник на миг оторвался от книги, взглянул на малыша, на мать, снова на малыша и, полуобернувшись к окну, опять уткнулся в страницы.
Что привлекло его внимание? Громкие голоса или смысл сказанного? Оно и вправду дико, если вдуматься: пацан еще ни говорить, ни даже на своих ногах толком держаться не умеет – а туда же: «ублю!»
Не «люблю», а именно – «убью!»
Где он слышал это слово? От кого? Повторяет просто как звук или, поскольку замахнулся, понимает уже его агрессивный смысл?
Сколько же на земле охочих убивать! Рожает-то одна – мать, а убить всяк норовит, если ты у него на пути. А слов-то, слов про это сколько напридумано! Однажды с Юркой Хилым они даже соревнование в камере объявили – вроде игры. Кто, мол, больше слов вспомнит на тему «жить» и «убить». Оказалось, «жить» - больше и сказать ничего не нашлось. Если не считать ерунды – вроде «поживать», «существовать» и тому подобного. Зато про «убить» слов нашлось столько же, сколько и способов, известных на зоне. Расстрелять, зарезать, повесить, утопить, отравить, удушить, пристукнуть, разделаться, уконтрапупить… Ну, а когда на феню перешли – тут вообще удержу не стало. Только и слышалось из разных углов: завалить, заземлить, грохнуть, залобачить, замочить, запороть, зацепить, прибрать, прикастрюлить, пришить, уделать, ушатать… Минут двадцать состязались – и никто не повторился! «Ну, и кто победил?» - уставился на Юрку Пашка Байлов.
- Все проиграли! – подвел итог Хилый.
- Это почему?
- Мозги не туда повернуты, вот почему!
- Ну, ты у нас вроде блаженного… Так что, свои мозги проверь! Сейчас куда ни кинь – бизнес, конкуренция, долги. И что? «Будьте добры» да «Будьте любезны»? Или ждать, пока тебя самого на гвоздь повесят?
- А ты слышал, что отец Владимир…
- Да что мне твой отец! – Пашка вскочил на постели так яростно, что стукнулся лбом о верхнюю койку и выругался. - Я тоже в школе учился – помню про эту… как её?.. инку… нет!.. ну как-то… зицию…
- Инквизицию?
- Ну! Точно! Выходит, когда церковникам было надо – они сами убивали. Богоугодное дело! А вчера я читал: папа римский осудил эту самую инквизицию. Но попробуй теперь, отмоли. Людей-то не вернешь!.. Так что, не надо ля-ля, Хилый! И товарищ Сталин тоже не дурак был, понимал: смерть решает все проблемы.
- Я и не знал, Байло, что ты у нас такой подкованный, - заметил Юрка. – С виду – дурак дураком, а мозги шеволятся!
- Ну ты! – на этот раз Пашка вскочил аккуратней.
- Что – убьёшь? – усмехнулся Хилый. – Так ведь дурака видать издалека! И выходит, не все проблемы решаются смертью?.. Ладно, за дурака – прости. Это я для наглядности.
- Плевал я на твою наглядность! Еще раз «одурачишь» - не посмотрю, что ты в авторитете…
- Говорю же – прости!.. Вообще-то ты прав: люди научились и смерть использовать в своих интересах. Сначала вроде боялись ее, а потом – пошло-поехало! Я вот тут думал: Каин Авеля убил. Брательника своего, значит… Нет, вы поняли? Он и сам еще толком не понял, что значит жизнь – а уже отнял ее у брата! Разве ж его Бог на это надоумил?
- Хилый, а ты сам? – подал голос кто-то из угла. – Срок-то за что тянешь? Уже ведь не за черви-козыри…
- Ты прав, Чиряк! – узнал Юрка по голосу.- Потому и учу вас уму-разуму, чтоб не тянули, как я. Мне уже один суд остался, главный. А там всё просто: Бог – он и прокурор, и адвокат, и судья – един в трёх лицах…
… Анатолий обратил внимание, что книга в руках священника обвисла и почти закрылась: он спал.
Интересно, как чувствует себя на земле человек, отдавшийся целиком на волю Бога? Или никогда не мучают его сомнения, соблазны, тревоги? Но ведь приходят к нему на исповедь люди – несут свои страдания, грехи, пороки. Как ему сохранить себя? Стать равнодушным, бесчувственным? Ведь говорят же, что хирурги иногда перестают сочувствовать больным – привыкают к человеческой боли… Но тогда какой же он пастырь?
А если не привыкает, то, может, начинает презирать весь людской род – за то, что так податлив на мерзости? И опять же: может ли он в таком случае понимать покаяния и раскаяния? Или слова, которые он говорит при этом, – одна вода? И сам он, закутавшись в рясу, просто нашел себе уютное место под солнцем да и живет себе, чистенький, у Бога за пазухой?
Но вдруг – не то и не другое? Что ж за тайна ему открыта, если, говоря людям, считай, одни и те же слова, одних он ободряет, других наставляет, третьим открывает самих себя?
…Поезд дернулся и остановился. Священник проснулся, посмотрел в окно и трижды осенил себя крестом. Анатолий увидел за стеклом небольшое здание красного кирпича с надписью «Сергиев Посад», а поодаль во весь горизонт…
Там было явленное чудо. Белые зубчатые стены, объятые лучами заходящего солнца, казалось, вспенивались над крышами жилых домишек. Над ними дружной семьей толпились разноцветные купола храмов и стройные, лебединой белизны колокольни. А поверх всего пылало яркое, не по-осеннему синее небо, напоминая давно забытую, притягательно таинственную детскую сказку.
Сойти бы сейчас с поезда и через десять-пятнадцать минут уже оказаться в этой сказке! Да не просто оказаться, а попросить там приюта – надолго, навсегда! Анатолий вспомнил: отец Владимир тоже учился здесь, в Троице-Сергиевой лавре. Может, найдется здесь место и ему? Пусть не сразу, пусть придется годик-другой поработать, чтобы заслужить такую честь. Зато потом и ему откроются тайны человеческой души и людского общежития…
Он уже взял было свой нехитрый багаж и собрался выходить, как поезд по обыкновению бесшумно стал набирать ход.
- Что, опоздали к выходу? – сочувственно спросил священник. И успокоил: - Через час – Александров, оттуда можно вернуться на электричке.
- Да нет, ничего,- пробормотал в ответ Анатолий и снова занял место у окна.
- Нечего дергаться! – приказал он себе. – Надо хоть на могилу матери съездить. А то в пастыри собрался, а своего долга святого не исполнил! А Васька – где он теперь? К кому прибился? И кто ему-то скажет: не воруй, не пей, не заводись? Хотя… Что ты можешь ему дать – судимый, безработный и безденежный? Какой ты для него авторитет? Еще неизвестно, как он тебя встретит… И захочет ли…
Каин Авеля убил. Человек – человека. Брат – брата. Все люди – братья, и все – убивают друг друга. Интересно: кто-нибудь когда-нибудь остановится? Станет ли кто последним, решившим убить? И кто узнает, что он – последний? Первого убийцу – запомнили и даже клеймили. Последний, если он будет, останется неизвестным. Но ему надо будет поставить памятник. В назидание векам. И тогда мир люди устроят по-другому. Жизнь одного будет неприкосновенна для других, жизнь тех других – неподвластна этому одному. Никто не знает, будет ли вообще жизнь на земле организована как сейчас. Останутся ли тогда государства? А может, вместо стран и наций будут просто сообщества людей, объединившихся по профессиям, по увлечениям, по душевной склонности друг к другу? Да, надо чтить мертвых. Но, поклоняясь капсуле с прахом, не пора ли научиться преклоняться перед живыми? Да, Бог приемлет смерть, но освятил-то он – жизнь!
…Поезд мчал по земле, пронзая ночную мглу немигающим светом безжизненных глаз. Где-то посреди состава в такт колесному стуку покачивался вагон – маленькая планета, связанная с другими, точно такими же. В ней устало и доверчиво спало небольшое человеческое сообщество – случайное, разноликое, но одинаково беззащитное в этой слепой вселенской темноте. Лишь одному из спутников виделось во сне царство света: разноцветные купола, белые колокольни под синим небом и – почему-то поверх всего – золотящаяся на солнце смертоносная ветвь омелы. Впрочем, кто знает, что кому еще снилось? Ученые говорят, что из тысячи снов одной ночи человек запоминает только один – но всегда самый вещий.
2004- 2005 гг.