Его я любила…
Он был единственным, к которому мое аморфное сердце когда-либо тянулось. И именно он был тем исключением из правил, которое нарушало ледяной ряд аналитических чувств Жестокой Мадонны.
Был ли он красив, был ли он хорош? Наверное… Не знаю… Были, были и красивее его, и уж точно лучше… Но любила я его.
А почему в прошлом? Потому что больше выдавить из себя это чувство я не могу. Он был первым и последним, на нем и прогорело мое сердце – дотла, до праха. Как в крематории – эмоции прогорели в раскаленной печи для того, что б торжественно быть погребенными в колумбарии.
Как мне его назвать? Он? Нет слишком общее, никакой конкретики. Может единственный. А здесь протестует гордость и тщеславие – он не единственный, вернее, я в этом могу признаться только раз, но больше – никогда.
Я назову его Римлянином. Нет, он не итальянец и в Риме он не жил. Я помню одну историю из еще университетского прошлого… Она много рассказівает – Римлянин и был моим университетским прошлым.
Есть у меня талант – один из многих. Как-то так получилось от природы, что этих талантов Господь швырнул мне не просто щедро – меня ими засыпало. Я всегда умела петь, танцевать, извлекать из рояля и сочиненные мною мелодии, и прочитанные с нотного стана, и подобранные на слух. Я умела складывать слова в рифмы – и не на уровне примитивизма «любовь-морковь», а с четким изложением мысли.
И я умела рисовать. Меня не прельщала классика или импрессионизм, я признавала красоту этих стилей – но тянул к себе всегда Дали. И еще Филонов. И вот я создала некую цепь композиций – причем, прямо на лекции.
Первой я нарисовала свою подругу – лицо было втиснуто в некую орнаментальную рамку из цифр, формул, вокруг парили сирены и фавны. Нарисовано это все было в тетради, лист с рисунком после общего просмотра был вырван и отдан на память. И после этого началась волн успеха.
На занятиях ко мне подсаживались все новые и новые люди с просьбой нарисовать сюрреализм с их лицами – а я была рада. Рисунок рождался сразу, рука сама выводила контуры и тени.
Он подсел не первым и не последним. Он не выделился из толпы. Я знала его и до этого, и немудрено – учились мы вместе.
И рука застряла – я поняла, что рисую не его. Я начинала снова и снова – но ничего не поучалось. Он злился, но это мало влияло на итог моих усилий – карандаш выводил на очередном листке одно и то же лицо. В результате он встал и ушел…
Один из этих набросков я рассмотрела позже. Я рисовала Римлянина. Человека с жестким этрусским профилем, коротким ежиком волос, некой печатью самоуверенности и жестокости в морщинках глаз. Этот рисунок мало был похож на него внешне – но позже я поняла, что именно ЭТОТ рисунок и был его сущностью.
У нас было почти четыре года… Четыре года ссор, ревности, скандалов, обвинений. Сладостных примирений – и снова скандалов. И долго бы еще бушевало пламя крематория – но нас разделила граница. Он уехал, далеко, туда, где нам было не дотянуться друг до друга. И стали накапливаться не просто мелкие обиды, а вполне оправданные подозрения. Пламя достигло максимума температуры – и было сбито взрывом.
Это не было страстью, желанием…. Всей той глупостью, о которой пишут в романах. Я не любила его мужество, синие (черные, зеленее, голубые) глаза, мужественный подбородок. Я любила его недостатки – каждый из них был для меня прекрасней любого из признаков НАСТОЯЩЕГО любовника.
Думайте что хотите, я не буду оправдываться или уверять вас в чем-то…
Его я любила… И как всегда случалось в истории, Жестокая Мадонна не смогла ужиться с Римлянином.