Дед у Лахтака был уже совсем плохой. Почитай, вторую луну сам из землянки выбраться не может. Целый день лежит в углу на шкурах, булькает потихоньку грудью, а не поймешь – спит или не спит. Глаза-то у него почти всегда открыты. Мутные глаза, все время плачут. А если вдруг завошкается, закряхтит – тут не зевай, на бок его поворачивай, штаны с тонких ног стягивай, да чумашку подставляй. Не уследишь, не успеешь – будет потом мороки с полосканием да с сушкой. И без того все уже старостью да болезнью провоняло.
А «по-большому» дед давно не ходит. Ест мало совсем, от того и нечем ему. Дней, однако, пять тому назад последний раз Лахтак бабке помогал деда из землянки вытаскивать. Долго сидели, ждали, пока тот свое дело сделает, уже и скучно мальчишке стало, играть захотелось. Но терпел. Дед – он последний колдун в племени. Не послушаешь его, обидишь – превратит тебя дед в черного ворона, будешь потом по берегу прыгать, дохлую рыбу искать да кишки из нее выклевывать. Так что лучше уж уважение к старику проявить, поухаживать последние оставшиеся ему луны.
Вот бабка – совсем другое дело. Маленькая, седенькая, но и разу на месте не посидит: все-то ей надо успеть, все на свете сделать. Запор на ручье кто поставил? Бабка Евала. Сама плела, сама в воду лазала, камнями крепила да кольями. Рыбу-то доставать и Лахтак может: что в том сложного – хватай руками, да швыряй на берег, а вот керкер меховой пошить, или там чижи порванные подштопать – тут без бабки никуда. Ну и толкушу в сельнице тереть – тоже ее работа. Силенок у Лахтака пока мало камнями ворочать. Рыбу почистить да подавить – еще туда-сюда, а с корнями никак не получается.
А вообще, нравится Лахтаку с дедом да с бабкой жить. Сказки они знают, песни поют. Вечерами, пока дедка еще сидеть мог, они с ним до темноты в ниточку играли да фигурки-амулеты выстругивали. Вот и сейчас у Лахтака на ошейнике леталка подвешена. Без леталки совсем скучно: пока до холма ногами дойдешь – весь употеешь, а с леталкой будто и нет расстояния – одна нога здесь, другая уже там. И не устал вовсе!
Он ведь не очень давно с ними у речки живет. До весны при родителях да с сестрой старшей рос. А как пришельцы-танниты совсем рядом со стойбищем свой лагерь разбили – плохо там стало. Отец первый заболел, на охоту перестал ходить, все к таннитам да к таннитам. Не заметил, как и приучился ихнюю тухлую еду есть. Хорошая еда ничем не пахнет. Вот рыбу свежую возьми, да выпотроши – даже кишки пахнут вкусно, чистой водой и водорослями. И то же с птицами и зверями. Мясо их жуешь, пока теплое – слабый аромат с горчинкой. А у пришельцев еда вовсе никудышная, разваливается в руке так, что брать противно. А уж воняет – хоть нос затыкай!
Впрочем, и отца понять можно. Как еще прокормиться, коли из-за дьявольского грохота таннитских ползающих да летающих домов вся дичь в округе разбежалась? Вот и стал побираться возле них, и объедки в семью носить. Все мечтал на пришельцев похожим стать, специально кричал громким голосом, как сами кэле кричат и глаза на всех выпучивал. От еды, наверное, заразился – умом тронулся.
Потом и мать за ним в таннитский лагерь похаживать начала. Только отец из чума, смотришь – уже и матери нет. Вот только сидела, косу Шикше плела, ан нет ее вовсе. Шикша есть, с косой недоплетенной, а матери будто и не было.
Чего уж они там делали, у кэле этих, дьяволов-оборотней, не известно. Только отец несколько раз мать из их лагеря на себе приносил, спящую. И на шкуры в чуме бросал когда – она мертво падала, будто и вовсе в ней костей нет. Как пып, топленым жиром заполненный. Поначалу думал Лахтак, что пьяная она, но потом вспомнил: не так пьяные себя ведут. Вот на праздники большие, когда взрослые чирима наделают да обопьются – они плясать начинают, в бубен бить. Песни длинные поют, костры высокие жгут, чтоб злых духов отогнать и скорей солнце из нижней земли на среднюю выманить. Это понятно, это весело. Еды много – никто не смотрит даже, сколько ты ешь. А с матерью все по-другому было.
А в начале лета другие танниты прилетели. Дом летающий у них совсем большой, красный. Лахтак его близко успел рассмотреть, как он над головой плыл, а потом падал. Страшный, огромный, растопыристый весь – будто ветками сухими утыканный. Ужас. Тогда он испугался и спрятался в чуме под шкуры. И правильно сделал: ходили танниты по их стойбищу, детей у родителей отбирали. Всех отобрали, один Лахтак остался и малышей трое, которые еще титьку сосут. Увезли танниты детей, а куда – неведомо. Наверное, на свою землю, таких же, как они сами, мертвецов из них делать, которые тухлятиной питаются.
Вот тогда и сбежал Лахтак к деду с бабкой. Те-то сразу ушли, как еще первый дом таннитский прилетел. Хоть и притворялись поначалу кэле настоящими людьми, в мягких чумах жили и огонь зажигали, но дед сразу сказал – не будет здесь больше хорошей охоты. И рыбалки не будет, потому что все вокруг танниты отравят – рыба кверху пузом плыть по реке начнет, а трава засохнет, рогатые не будут ее есть, передохнут. Так и случилось. Но что детей танниты отбирать будут – не сказал дед, а то бы Лахтак сразу с ним ушел.
Вроде уснул дед – перестал булькать. Хорошо, если бы он успел до своей смерти передать Лахтаку тайны колдовства! Так-то он видел, как это делается: посох нужно взять, что со страшной головой на ручке, вокруг себя крутить и кричать сильно. И по земле бить, чтобы духи из-под нее вылезли и слушать начали, что делать. Дед так делал – у него получалось. А ему прадед рассказывал.
Тут, конечное дело, дар особый нужен – духами повелевать. Это непросто. Отец его, Лахтака, так, например, и не смог. Все смеялся над дедом, когда тот рассказывал про верхний мир со стойбищами, в которых живут и греются у костров умершие в прошлые годы люди. Кричал: «Глупости говоришь, отец! Не костры это – дырки в небе, которые солнце искрами прожгло! Небо наше – полог из толстой шкуры, за которое солнце прячется, чтобы сил перед днем набраться…» А дед, тот ловчей объясняет – нет, мол, никакого полога. Просто ночь бесконечная, и звезды в ней – далекие костры стойбищ наших предков. Птицы могут до тех костров долетать и назад возвращаться, весточки от умерших приносить и обратно приветы передавать. Потому всегда, как убьет птицу – прежде чем щипать ее, долго возле уха держал, слушал, что она напоследок скажет. Умный дед. Отец – глупый совсем, слабый, а дед умный. В деда Лахтак пошел умом.
До холма, может, сходить? Есть нескоро еще, а возле ручья там сараны растут, накопать можно, погрызть между делом. Собрался Лахтак, вылез из землянки. Хорошо на солнышке – греет голову, будто ладошка бабушкина. Ветерок с восхода набегает, паутинкой лицо трогает. До осени далеко еще: как солнце жиром нальется, отяжелеет, начнет лениться высоко в небо залазить да пораньше спать ложиться станет, тогда и начнется самая работа. Рыбу ловить да вялить, ягоду собирать да сушить, дрова на зиму готовить – плавник по берегу собирать.
Потрогал Лахтак амулет на ошейнике – не оторвалась ли леталка, не потерялась ли в землянке – раскинул широко руки и побежал-полетел к холму. С высоты очень интересно на землю смотреть: трава, как деревья маленькие, камни – горы, лужицы – озера, кузнечики из-под ног прыскают, словно испуганные рогатые разбегаются. Тень от Лахтака по земле скользит тенью тучи огромной, ветром гонимой. Сам не заметил, как уже возле холма оказался – очень уж леталка помогает.
А как встал – прислушался. Пока бежал-летел, ничего не слышал: один ветер в ушах свистел и ноги топали. Возле холма же ясно стало – ревет что-то. Вдалеке ревет, но и издалека слышно, что очень громко. Будто стадо огромное рогатых движется, ногами в землю бьет, в разные стороны фыркает и чухает. В таких случаях повыше надо забираться: рогатые, они ленивые, если низом пройти могут – ни за что наверх не полезут. Давиться будут в тесноте, драться-бодаться, но в горку не пойдут. Голова у них так устроена – вниз смотреть, корм искать.
Забежал-залетел Лахтак на вершину холма и испугался. То не стадо с детства знакомых теплых рогатых – гусеница уродливых ползучих таннитских домов движется. Огонь в каждом доме горит, дым черный из труб валит. Пискнул испуганно Лахтак и с холма ссыпался. Обратно к землянке не помнит как долетел. Но быстро. Так быстро, что по сторонам ничего видно не было. Серое все показалось, только впереди – красное. Так, наверное, стрела охотничья видит, когда в цель летит.
«Деда! – закричал, к землянке подбегая. – Деда, кэле идут к нам!» Не ответил дед, не пошевелился даже, не булькнул. Как лежал на спине со ртом открытым, так и лежит. Подергал Лахтак деда за ногу, а нога дедова твердая, как палка сухая, и холодная, как камень речной. Помер дед-колдун – последняя надежда Лахтака. А на бабку Евалу нечего рассчитывать. Старая она, да и в колдовстве не знает ничего. Мужское это дело – духами командовать.
Плачет Лахтак, скулит тихо, а сам роется в шкурах, что возле мертвого деда свалены. Палку его ищет. Черную тяжелую палку со страшной вырезанной головой. Только она и может помочь таннитов в нижнюю землю отправить.
Нашел. Схватил обеими руками, выдернул из шкур – сам чуть не свалился, столько сил вдруг в нем оказалось. Значит, действует палка, признала, что в нем дедова кровь колдунов. Выбежал из землянки, только и успел бабке головой мотнуть, чтоб не мешала мужчине, не путалась под ногами.
А таннитские дома, хоть и не летающие – ползающие, а быстро двигаются. Совсем мало ему бежать-лететь пришлось. Еле успел круг вокруг себя нарисовать, чтобы духи подземные, как вылезут, не смогли до него самого добраться.
Встал в середину круга Лахтак, ухватил палку за страшную рогатую голову и начал крутить ее вокруг себя. Крутит и кричит, кричит и крутит. Нет у него рукавиц, нет короны железной с рогами. Нет амулетов совсем – одна леталка. Зато палка колдунская есть, что от деда досталась, а тому – от прадеда. И страх еще есть, и ненависть к кэле, которые Шикшу к себе забрали и отца к тухлой пище приучили и мать в мягкий пып превратили.
А когда совсем рядом таннитские дома уже были, глазами своими круглыми на него глядели и зубы железные скалили, рычали и стучали, стал и Лахтак палкой по земле стучать, духов нижней земли призывать на помощь. Сонные они оказались, духи. Все не лезли и не лезли. Пот по лицу Лахтака бежит, со слезами мешается. Волосы на голове дыбом встают, кожа на лопатках от страха немеет. А дом страшный, глазастый близко совсем, навис на ним, раздавить хочет, в землю втереть, толкушу из него пополам с травой сделать.
И вдруг испугался таннитский дом, закричал жалобно, заскрипел деревяшкой расщепленной и в сторону от него повернул. Да не в ту сторону, в какую надо, а влево, где ручей землю в болотину расквасил. И провалился сразу дом в жидкую грязь, забился припадочно, завыл – да и повалился набок.
Тут встали остальные дома, будто силы в них кончились. Двери в них открываться начали, танниты повылезали. Бегут к Лахтаку: руками машут, глаза таращат, кричат громко – испугать хотят. А из провалившегося дома самый страшный вылез – с железными зубами. Вот он-то главный кэле и есть, - понял Лахтак. – Если его убить, то все остальные в пыль превратятся, а дома под землю провалятся! Поднял Лахтак свою колдунскую палку и пошел навстречу железнозубому.
– Куда, мать твою? – заорал Степан, увидев, как едва выбравшийся из опрокинувшегося «Камаза» Сергей бросился навстречу невесть откуда взявшемуся мальчишке с палкой. – Кому сказал, идиот? Назад, о****ал хренов!
Мальчонка успел-таки отоварить своим дрыном водителя по локтю, прежде чем тот вырвал его из хилой руки. Сергей не стал тратить время, отшвырнул палку в сторону, ухватил мальчишку за ухо, и теперь с наслаждением его выкручивал. Набежавший Степан тоже не раздумывал – засадил идиоту поверх плеча в скулу. От души засадил, аж костяшки в кулаке взвыли.
– Еб! Да ты охренел что ли?
Сергей возился на земле, тряся головой и глядя на начальника мутным, косящим в сторону глазом. Правая половина лица его плохо слушалась, отчего разобрать, что он бормочет, было трудно. Зато догадаться совсем несложно.
– Ты чё на малявку-то набросился, козел ты мослатый? Это он тебе, что ли, «Камаза» опрокинул?
– А чё он перед машиной пляшет? Ведь под колеса самые кидается!
– Меньше трыздеть с поварихой нужно, больше вперед смотреть!
– Да я смотрел!
– Знаю я, куда ты смотрел! Поди, и руки обе заняты были – коленями за руль держался!
Подбежавшие с других машин люди уже доставали из кабины перевернувшейся машины помятую и испуганную Надежду Черникову. Что-то там с нею произошло. Колька Осадчий, во всяком случае, удалялся от заляпанного грязью «Камаза» на подгибающихся от смеха ногах. Повариху тоже ноги не держали – едва ее спустили на землю, она уцепилась за Мишку с трейлера, норовя завалить на себя, а тот все никак не мог из ее рук выпутаться.
– Коз-зел! – повторил Степан, убедившись, что покалеченных аварией нет, и опуская глаза к стоящему на карачках Сергею. – Сейчас если краном твою шушлайку не вытащим – придется «Коматцу» спускать! Бля, до вечера здесь по твоей милости комаров кормить придется!
На секунду возникло жгучее желание добавить засранцу еще и сапогом в бочину, но Степан сдержал себя. Еще не хватало – побоище устроить. И так переругались все: дорог нет – одни направления, комары жрут, аж глаза заплыли. Только в машине вентилятором и спасаешься. Хорошо местным – у них кожа дубленая. А где, кстати, мальчонка?
Огляделся Степан – нет пацана. И палки его нет, с которой он на машину бросался, как польский драгун на немецкие танки. И откуда он, вправду, здесь взялся? Со всех поселков же детишек в интернаты посвозили, чтоб не гнили они здесь в чумах, грамоте учились!
– Вставай, блин! – сказал Степан подчиненному. – Полезешь сейчас стропы заводить! Хоть бы там по шею грязюки было…