Всем, кого люблю, посвящается
У Анжелы новый берет. Красная Шапочка обзавидовалась бы! Не берет, а сказка: размером с тележное колесо, бордового цвета, с разлапистым листиком- брошью, усеянным как бы капельками росы – их изображали стекляшки, которые при богатом воображении можно было принять за мелкие алмазы. Анжела напоминала в нём сыроежку: маленькая, худенькая, сверху – огромная шляпа. Ещё и этот дурацкий листик!
- Откуда у тебя это? – Нина Ивановна направила на берет указательный палец, как гаишник – жезл; в другой руке она держала огурец..
На почве похудания у неё очередной бзик: уже неделю питается исключительно огурцами, но результата пока не видно, а, может, его скрывает размахайка «а ля Пугачёва». Вот скинет она завтра свою хламиду – все дар речи потеряют. А кому мы нужны, немые-то? Явится посетитель – сидят анчутки, глазками хлоп-хлоп, слова вымолвить не могут. Придётся Нине Ивановне за всех отдуваться. Перспектива, однако, ещё та! Вот сослуживица и хрумтит молоденькими огурчиками - с загадочным видом, не спешит наряд менять…
- Авторская работа, - кокетливо повела плечиками Анжела. – В бутике «Полина» купила. Единственный и неповторимый экземпляр.
- Разве? – Нина Ивановна удивлённо приподняла брови и даже перестала жевать. – Полгорода в таких беретках ходит!
Анжела смутилась, на её щечках вспыхнули мелкие малиновые пятна. Нина Ивановна снова куснула огурец и, похрумкивая, невинно добавила:
- Бордовый цвет тебе, Анжела, не идёт. Лучше бы – розовый! Он освежает…
Тут за Анжелу вступилась Ольга Михайловна. Она покровительствовала девушке и лишний раз в обиду не давала.
- Нина Ивановна, давно хотела спросить: ваша шапочка связана вручную? - Ольга Михайловна ласково улыбнулась. – Кажется: вещь фирменная, а на самом деле – самопал…
Нина Ивановна поперхнулась огурцом и надсадно закашляла. Добрая душа Анжела подскочила и принялась стучать ей по спине. Она так старалась помочь сослуживице, что со стороны её усердие напоминало чуть ли не избиение.
Насчёт самопальной ручной вязки Ольга Михайловна, конечно, загнула. Штучные изделия всегда в цене. В бутиках, где она одевается, оригинальную вязаную вещь не купишь: там в основном предлагают раскрученные бренды; дорого и модно, но снимешь наклейки – и ничего особенного, китайцы подобной одежонкой на рынке задешево торгуют.
Ольга Михайловна у нас дама гламурная. Ещё лет пять-шесть назад такая скромница была, хоть снова в пионерки принимай: белый верх – какая-нибудь светлая кофточка или блузочка, чёрный низ – юбка или брюки; из украшений – тонкая золотая цепочка и невзрачное серебряное колечко с нефритом. Она утверждала: это её камень, вроде как талисман, и вдобавок от чего-то лечит, вроде как почки. Тише воды, ниже травы была, но, однако, умненькая, всё на лету схватывала, работу делала добросовестно, в срок, да ещё и выдумывала что-нибудь новенькое, допоздна в офисе засиживалась – трудоголик, в общем. А что ей ещё оставалось делать? Ни семьи, ни ребёнка, ни даже любовника – спешить некуда, разве что к своей собачке Жужу.
Но болонку, впрочем, бабулька-соседка вечерами выгуливает: Ольга Михайловна ключик от квартиры ей доверяет. Собачонка уже и не знает, кто ж ей хозяйка на самом деле: обе женщины на руках её носят, холят-лелеют-балуют, души не чают, но молодая, однако, не в пример старшей чаще кормит мясцом и сахарными косточками – их в специальном отделе крутого супермаркета «Тамара» продают. От бабушкиных рыбных котлеток, которые больше хлебные напоминали, Жужу теперь морду воротила, чем печалила пожилую даму.
- Вы бы, Оленька, не баловали её, - советовала старушка. – К хорошему привыкаешь быстро, отвыкаешь – с трудом, да ещё и злишься при этом. Животному не объяснишь, почему вчера его пичкали «Педигри», а сегодня – сухой хлебной корочкой. Всякое ведь в жизни бывает. Вот и я знавала лучшие времена, а сейчас – эх, и говорить неохота, - она вздыхала и уныло махала рукой.
- Живём сейчас, а не потом, - отвечала Ольга Михайловна. – Мне для Жужу ничего не жалко. Ах, кстати, вот, возьмите, - она небрежно извлекала из кошелька пятихатку и, не смотря на робкое сопротивление бабули, засовывала купюру в карман её обтрепанного пальтишки. – Спасибо, что за Жужу присматриваете.
Деньги теперь у Ольги Михайловны были. Её сиденье в офисе допоздна закончилось тем, что её усердие заметил и оценил Станислав Андреевич, не самый главный наш начальник, но всё-таки третье лицо фирмы.
Злые языки болтали о нём всякое: дожил до тридцати пяти лет и не женился – значит, нетрадиционной ориентации; другие, напротив, утверждали: мол, гулёна ещё тот, полгорода перетрахал и план-минимум по бабам ещё не выполнил – вот и ходит неокольцованный; третьи многозначительно хмыкали: да кому он нужен, этот пипеточник, чем такого мужика в койку тащить – уж лучше фаллоимитатором обзавестись. Тьфу на сплетниц-кумушек! Сама я эти разговоры не люблю и не поддерживаю. Кому какое дело, что у мужика в штанах и на кого он реагирует; если тебя, красавицу, не замечает, это ещё не значит, что женщин вообще не любит. Вот Ольгу-то приметил!
И пошла наша Оленька по служебной лестнице вверх. Да так бодро! Кроссовочки китайские заменила на туфельки со шпилькой, белый верх-чёрный низ на антресоли забросила, ходила теперь в одежде, которую во всяких журнальчиках на рекламе видишь, и на фитнес записалась, и в солярий бегала, причём, в разгар рабочего дня: эдак небрежно глянет на золотые часики, удивлённо похлопает длинными ресницами (интересно, они у неё от туши такие или всё-таки – накладные?), деланно вздохнёт: «Ах, как время бежит! Совсем заработалась. Девочки, вы меня отпустите перекусить?» Кто бы стал начальнице возражать? Напротив: «Да что вы, Ольга Михайловна, идите-идите! Вы, как шахтёр в забое, кайлаете! Совсем себя не бережёте. И поесть-то вам некогда, всё – всухомятку, так и язву недолго нажить…». И ведь знают: не обедать пошла, а в фитнес-клуб «Европа». Эх, мне бы туда хоть разик попасть, но дорого, да и купальника подходящего нет, буду белой вороной средь всех этих шикарных дамочек в стрингах с топазами и прочей хренотенью. Всё-таки я завистница! Давно ли Ольга считала дни до зарплаты? А сейчас: «Девочки, кто идёт на хор Турецкого? Ой, да что вы жмётесь! Ну, подумаешь, билет полторы тысячи рублей, есть и подороже. За эти деньги ничего приличного всё равно не купишь, уж лучше на концерт сходить…»
Станислав Андреевич произвел её в свою полномочную представительницу в отделе, и что бы она ни сделала, всегда была права. Называть её по-прежнему Олей язык как-то не поворачивался, а на Ольгу Михайловну она сначала возмущалась: дескать, чего это вы, подруги, моё отчество слишком часто вспоминаете, я ещё девушка нестарая, давайте по-простому. Но по-простому уже не получалось.
- Да не колошмать ты её, как угорелая! – Ольга Михайловна кинула камень сострадательного взгляда на Нину Ивановну. – Лучше налей Нине Ивановне воды. Моей. Ну, этой, французской. Я вчера её купила в «Тамаре», - со значением уточнила она.
У Ольги Михайловны в нашем холодильнике есть личный угол на верхней полке, и туда лучше не смотреть, чтобы лишний раз не чувствовать собственную ущербность: я не могу позволить себе ни консервированных крабов, ни сыра с голубой плесенью, ни сырокопченой колбаски, нарезанной тоненькими кружочками, ни запеченного авокадо, кусочек которого пробовала один раз в жизни, но так и не поняла, что это за плод такой. А начальница ест его каждый день, считает: для цвета лица полезно, в авокадо какой-то особенный естественный комплекс микроэлементов содержится. И то правда, с тех пор, как Станислав Андреевич повёл её вверх по служебной лестнице, она и задорнее стала, и щёчки порозовели, и даже попа как-то по-особенному округлилась - персик, да и только.
Нина Ивановна, напоённая заграничной водичкой с альпийских гор, наконец-то перестала кашлять и, слабо улыбаясь, тихо молвила:
- Спасибо. Не в то горло крошка попала…
Умылась, в общем.
- А вы дышите правильно! – холодно откликнулась Ольга Михайловна. – Есть тренинги дыхательной гимнастики. Советую!
Нина Ивановна кивнула и отвернулась к окну.
Мне за неё обидно стало. Нина Ивановна, конечно, та ещё стервь бывает, но всё-таки женщина в возрасте – это раз; поговорить с ней по душам можно – это два; если что-то у девчонок по работе не получается – всегда подскажет, хоть и поворчит при этом, но такой уж у неё характер, она и сама признаёт: в этом мире леди Совершенство – только Мэри Поппинс, да и та куда-то улетела.
- А насчёт вязанья вы, Нина Ивановна, правы: штучные вещицы всегда в цене, - сказала я. – Недавно видела в одном бутике итальянский трикотаж: вязка машинная, но сымитирована под ручную, даже ниточки специально торчат…
- Фирма! – воскликнула Ольга Михайловна. – По этим штучкам настоящую вещь сразу от ширпотреба отличишь …
Ага, подумала я, как всё быстро забывается! Года два назад ты, милая, сама носила дурацкую полосатую шапочку с во-о-от таким помпоном, будто с клоунского колпака, - и ничего, даже довольная была: тепло, комфортно. И то, что головной убор сделали где-то в нашем Мухосранске, тебя если и волновал, то виду ты не показывала.
- Имитация она и есть имитация, - нахально уточнила я. – Вещь, связанная вручную, да ещё по модному журналу, всегда выделяется, и никакие бренды с нею не сравнятся.
- Фи! – сморщилась Ольга Михайловна. – Вот ещё, со спицами перед телевизором сидеть. Лично у меня времени на это нет. Пусть бабушки вяжут, - она искоса глянула на Нину Михайловну, - им ничего другого не остаётся.
- Откуда ты знаешь, что им остаётся или не остаётся? – усмехнулась я.
С Ольгой Михайловной я по-прежнему на «ты». Считалось: мы – подруги. Может, и были ими, не знаю. Когда Ольга пришла в отдел, такая робкая и мало что смыслящая в нашем деле, я, что называется, взяла её под своё крылышко. Уж как она обрадовалась! А теперь, похоже, предпочитает о том времени не вспоминать. Ну да ладно, дело её.
- А что это вы читаете, Тамара? – не отвечая на мой вопрос, спросила она. – Что-то интересное? У вас такой вид, будто секретные материалы изучаете…
Ну да. Я с самого утра этими «секретными материалами» увлечена. Знала бы ты, Олюшка, что за дискета случайно оказалась у меня в руках. О, дайте мне скотч, чтоб залепить рот и ни словечка не вымолвить!
- Да так, ничего особенного, - я нарочито небрежно пожала плечами. – Читаю кое-какие материалы. Методические. Может, пригодятся.
Соврала! Ольга кое-что знает о Сергее. К сожалению, когда-то я была с ней откровенной. Впрочем, и она тоже. Помню, как переживала из-за своего Бориса, который пришёл и честно сказал: «Спасибо за всё, что было. Я, конечно, негодяй, но что делать? Встретил другую женщину». Ольга была безутешна. Сопли-вопли, всё такое. Я, как могла, поддерживала её. У меня, однако, хватило ума не рассказывать Ольге свою историю в подробностях. Но имя героя моего романа ей было известно.
А этот герой вдруг решил написать роман! И ничего бы я не знала, если бы он был чуть аккуратнее. Ну, надо же, скачал мне из Интернета новую книжку Бегбедера, файл переписал на дискету – какая под рукой оказалась. А на той дискете оказался ещё один файл…
1.
Виктоша никак не может привыкнуть к тому, что теперь я - большой начальник. Как-никак, второй человек в фирме, специализирующейся на наружной рекламе. Немаленькая, кстати, конторка: если посчитать всех агентов-рекламистов, художников, компьютерщиков, сборщиков щитов, водителей и прочих работников, то получается около пятидесяти человек. И все, конечно, обращаются ко мне по имени-отчеству: Сергей Николаевич, стучат в дверь, прежде чем войти и усвоили раз навсегда: не люблю разводить турусы на колёсах, пришёл – значит, говори по делу, коротко и ясно, потому как очень ценю время.
По этой причине я даже не хожу в курилку. Она на втором этаже – значит, теряешь три минуты, пока поднимешься туда. Сигарета в среднем выкуривается минут за шесть-семь. При этом кто-нибудь из сотрудников непременно что-нибудь спросит, придётся отвечать на вопрос. В общем, получается: пятнадцать-двадцать минут точно потратишь на перекур. Один! А самое-то ужасное: вернешься к себе, возьмёшься за бумаги – и ни одной дельной мысли: привык думать с сигаретой в зубах, наверное, у меня мозговая активность находится в прямой зависимости от никотина. И что же, так целый день и бегать в курилку? Шеф, не смотря на строгий думский закон и всякие штрафы, связанные с его невыполнением, махнул рукой: «А! Чёрт с тобой! Устраивай дымокур у себя в кабинете! Тебе дышать…»
Я курю только супер-легкие сигареты, а их невесомый пепел имеет обыкновение падать везде, где только можно, если вовремя не стряхнёшь в пепельницу. И ещё беда: от плохо загашенного бычка начинают тлеть соседние – кумар ещё тот стоит; и, как на грех, когда спешишь на какую-нибудь деловую встречу, окурок никак не гасится – приходится плеснуть на него воды. Совсем чуть-чуть. Но лучше бы этого не делать, потому как следующим вечером в кабинет влетит Виктоша и, гневно сверкая глазами, упрётся руками в бока:
- Ты что это творишь, Серёжа? Никак от тебя не ожидала! Уборщицу за человека не считаешь. А я прямо скажу: свинячишь!
- Что?
- Свинтус, вот кто ты! Специально воду льёшь в пепельницу! Проверяешь, вымою или нет? А пепел за компьютер зачем бросаешь? Думаешь, у меня нет тряпки, чтобы там протереть? Да мне начхать на эти твои проверки!
Любая попытка нормально объясниться ещё больше распаляет Виктошу. Оправдывания кажутся ей подозрительными: значит, точно что-то замыслил против неё.
- А! Так бы и сказал: я больше не нужна, старая стала, всю красоту вам тут порчу! - кричала она. – Навели шик-блеск, набрали девочек чик-брик, слова в простоте никому не скажи: все господа да дамы. А я - пескоструйщица! Весь интерьер конторы порчу.
- Ну, что вы, Вик…
- Молчать! – рявкала Виктоша. – Могу я хоть раз высказать всё, что накипело на душе? Ты почему мне рот затыкаешь? Да если бы не Аркаша, я давно бы сама от вас ушла. Он квартиру строит, деньги нужны. Вот и работаю, чтоб ему помочь. А ты ждёшь – не дождёшься, чтобы на моё место взять молодую да красивую.
- Не выдумывайте!
- Раньше ты был нормальным, Серёжа, - Виктоша с сожалением смотрела на меня как на тяжелобольного и вздыхала. – По-товарищески с тобой можно было говорить, и никогда ты мне не «выкал». Нас тогда тут было меньше, и мы жили по-человечески…
Действительно, когда-то в тех помещениях, которые мы занимаем, располагалось одно проектно-конструкторское бюро: человек двадцать от силы, день-деньской все что-то чертили, исправно обсуждали проекты, боялись опоздать на планёрки и не выполнить месячный план-задание, - контора, вроде, пахала в поте лица, но это была преимущественно чисто техническая работа, с которой любой мало-мальски грамотный чертёжник справился бы.
Виктоша тогда ещё была не уборщицей, она исполняла обязанности библиотекаря. Вот именно что: исполняла. Никакого образования, кроме среднего школьного, у неё не было, и во всех этих технических книгах она абсолютно ничего не смыслила. Хорошо, что её предшественница составила нормальный каталог, научила Виктошу им пользоваться, познакомила с девочками из бибколлектора, которые преподали ей азы библиографии, и благодаря этому она со временем научилась ориентироваться в библиотеке. Впрочем, специалисты и сами, без её помощи, отыскивали нужные справочники, методички и пособия. Виктоше лишь оставалось фиксировать взятые книги в формулярах да следить за тем, чтобы их возвращали в целости и сохранности.
На работу она всегда опаздывала. Сначала была вроде как уважительная причина: мать-одиночка, маленького сына нужно утром собрать и отвести в детсад, кто ж это за неё сделает? Но детсад был в сотне метров от её дома, и к тому же детей там принимали до восьми-ноль ноль, а рабочий день начинался у нас в девять. Причем, приходить полагалось минут за десять до начала работы, чтобы успеть снять плащи-пальто, переобуться, привести себя в порядок и смирно усесться на своё место. Начальству такая пунктуальность была по душе. Виктоша же появлялась, как барыня, не раньше десяти. Постепенно все к этому привыкли, и заведующий бюро особенно её не напрягал: входил, так сказать, в положение.
Потом, когда Аркашка пошёл в школу, Виктоша оправдывалась тем, что ни за что не отпустит сына на занятия, не накормив его свежеприготовленным завтраком: «Да вы что? Чтоб он там этими пирожками с чёрте каким ливером питался? Их на прогорклом масле жарят, чтоб вы знали! Потом всю жизнь - желудком маяться, да? Нет уж, я ему и манную кашку, и яиченку сготовлю, и свежего чайку налью… Ребёнок должен быть сытым, иначе никакая наука на ум не пойдёт».
Другие женщины, слушая её, скромно молчали: никто не напоминал, что звонок на первый урок звенит обычно в восемь-пятнадцать. Зачем напоминать? Все и так прекрасно знали: Виктоша любит поспать, а её сыном обычно занималась бабушка – кормит, отправляет в школу, проверяет задания, даже в дневнике расписывается. Специально приезжала с другого конца города, между прочим.
Виктоша же была женщиной нервической, и чуть что не по ней, могла и обругать, и обозвать, и даже подойти и молча вылить обидчику кружку чая на голову. Спокойненько так брала кружку со стола и – хоп! – мгновенно опрокидывала на шевелюру супостата, после чего с гордо поднятой головой удалялась. Даже ни разу не обернувшись на крики, охи и всяческую суматоху.
Так что с ней предпочитали не связываться, тем более, она была дамой не хилой – крепкая, коренастая, в её ручищах легче представить кувалду или лом, чем изящный дамский веер или тоненькую сигаретку. Смолила, кстати, исключительно «Беломорканал», а если перепадала ей нормальная сигарета, то фильтр непременно отрывала: «Курить, так курить!»
Мне было двадцать пять лет, когда я устроился в бюро младшим чертёжником. Виктоша тогда уже приближалась к сорока годкам. Однако она будто и не замечала своего возраста, продолжая считать себя молодой. Очень обижалась, если кто-то называл её по имени-отчеству: Виктория Геннадьевна. Как угодно – Ника, Вика, Виктоша, но только чтоб в обращении не подчёркивали её возраста.
Она и меня сразу оборвала:
- Какая я тебе Геннадьевна? Ты что, за старуху меня принимаешь? Да я ещё нос утру любой твоей ровеснице. Пусть, к примеру, попробуют цыганочку лучше меня сплясать. Больше пятнадцати минут не выдержат, а я – час, и хоть бы что!
Цыганочку она и вправду танцевала лучше всех. На каждой вечеринке все ждали, когда Виктоша обмотает свои могучие плечи цветастым платком, воткнёт в черные волосы розан, наспех сделанный из промокательной бумаги, широко разведёт руки и, закинув голову, поплывёт по кругу. Кармен! Цыганка Аза! Эсмеральда! И откуда только в ней брались эта лёгкость, стремительность жеста, страстность взгляда и неприступный, гордый вид экзотической красавицы из табора?
А теперь… Эх, кто бы мог подумать, что эта женщина неопределённого возраста, в мешковатом платье и стоптанных туфлях, скорее похожих на мужские ботинки, когда-то вызывала в нашей конторе цунами, землетрясение, наводнения – и всё это сразу!
Стакан с чаем на голову обидчика – это сущая ерунда, и, к тому же, скорее, исключение из правил, чем само правило. Виктоша была книжной богиней. В том смысле, что один раз в год проводила подписку на газеты и журналы, в том числе и на литературные приложения к журналу «Огонёк».
Хе-хе! Многие уже и не знают, что это было такое – собрания сочинений русских и зарубежных классиков, распространяемые по подписке. Это теперь можно купить какую хочешь книгу – вон, все прилавки ими завалены; и собрания сочинений любимых писателей – не проблема: и в магазинах стоят на полках рядами, и в интернет-магазинах их предлагают, и даже реклама в газетах идёт: «Покупайте!» - были бы только деньги, всё остальное – не вопрос. А тогда, в восьмидесятых годах прошлого века, хорошие книги были жутчайшим дефицитом, что само по себе, вообще-то, странно: их печатали громадными тиражами, по сто-двести тысяч экземпляров, и всё равно никто их в магазинах не видел, а если и видел, то в конце месяца, когда их выбрасывали в открытую продажу – для плана. Продавцы обычно сообщали хорошим знакомым, чем они собираются завтра торговать; хорошие знакомые продавцов оповещали о том своих хороших знакомых, те – своих, и в результате утром двери торговой точки подпирала толпа книголюбов. Другая толпа, чуть поменьше, толпилась у служебного входа, дожидаясь директора или товароведа – это были «блатные», которые привыкли брать дефицитный товар по записочкам начальства из книготорга, звонкам из райкомов или горкома компартии; были среди них и парикмахерши, маникюрши, завскладами и завбазами, кинобилетёрши, простые продавщицы мясных, молочных и кондитерских отделов, а также директора обувных, галантерейных и ювелирных магазинов, впрочем, кого только тут не было! И все хотели заполучить томики Пруста, Сартра, Достоевского, Фолкнера, Цвейга…
Может, все эти люди и вправду читали. Но, скорее, читали только названия книг, которые выстраивались по цвету обложек на полках и в застекленных шкафах: красные – к красным, зеленые – к зеленым и так далее. Тогда было в моде иметь домашнюю библиотеку. Она была показателем не только интеллекта и, так сказать, богатого духовного мира владельца, но и его связей в книжном бизнесе. Впрочем, такого слова – «бизнес» - старались не произносить: всё-таки в стране был как бы социализм, и строителям светлого будущего не пристало поганить свою речь всякими капиталистическими словечками.
Виктоша по книжным магазинам не бегала. Раз в год, в сентябре, нашему бюро обязательно выделяли «сверху» несколько абонементов на подписные собрания сочинений. Начальство, разобрав себе то, что хотело, остатки отдавало Виктоше - как библиотекарша, она занималась организацией подписки на газеты и журналы. Причем, и сама периодика тоже была дефицитом: газету «Правда» - пожалуйста, хоть сто экземпляров выписывай, а вот «Иностранную литературу», «Юность» или «Искатель» - извините, подписка лимитирована.
Получив кусок с барского стола, Виктоша первым делом прибирала к рукам те подписки, которые хотела, а остатки разыгрывала в лотерею. Она призывала к себе – непременно по телефону! – секретаря первичной партийной организации, председателя профкома, секретаршу начальника и кого-нибудь из рядовых сотрудников. Когда они являлись, Виктоша с намеренно безразличным видом вытаскивала из папки лист бумаги, уже заранее зная, что ей предстоит делать:
- Ума не приложу, как быть, - традиционно сообщала она. – Нам выделили на подписку: Салтыков-Щедрин – два экземпляра, Дюма – один, Вересаев - тоже один, Пушкин – целых три, его каждый год издают, уже все им наелись, и кому он нужен? Пустили бы в свободную подписку!
- Ой, а у меня Пушкина нет, - так же традиционно вздыхал кто-нибудь из «четвёрки». – Может, одну подписку мне отдадите?
- Нет уж! – Виктоша неприступно хмурила брови. – Всё должно быть по справедливости. Давайте скручивать лотерейные билетики. Выиграешь Пушкина – значит, твоё счастье. А не выиграешь, будешь иметь дело с тем, кому он попадётся: вдруг солнце русской поэзии у него уже есть – может и тебе отдать…
- Виктория Геннадьевна правильно говорит, - важно кивал секретарь парторганизации. Библиотекарша, между тем, скромно поправляла:
– Вика я… Я ещё не пескоструйщица. Успею Геннадьевной побыть.
- Ах, ну да! Как же! – смущался парторг. – В общем, всё должно быть по-честному. А то, что ж народ-то о нас скажет?
Сам он, разумеется, уже был облагодетельствован одной-двумя дефицитными подписками, но о том ни гу-гу.
Секретарша начальника Ирочка (кстати, менялись они довольно часто, но имя у секретарш было почему-то всегда Ирина – как и у жены самого начальника), так вот, она старательно переписывала названия подписок, включая и лимитированные журналы, на аккуратно нарезанные четвертушки белой плотной бумаги. Их аккуратно сворачивали в трубочки. Два десятка пустых бумажек тоже скручивали и опускали в большую соломенную шляпу.
Эта соломенная шляпа некогда украшала голову Виктоши. Она купила её в прекрасном городе Сочи, куда ездила единственный раз в жизни по какой-то профсоюзной путёвке, тоже, кстати, дефицитной. Со временем шляпа выгорела и потускнела, но, видно, она напоминала Виктоше о чём-то светлом и слишком хорошем, чтобы просто так взять и выбросить её. Библиотекарша принесла её на работу, определила ей место на подоконнике и складывала в неё всякую мелочь – скрепки, карандаши, ластики, кнопки.
Виктошину шляпку злые языки называли «сорочьим гнездом». Потерявшая форму, с беспорядочно торчащими соломинками, уныло обвисшими блёклыми лентами, она и вправду смахивала на гнездо, а если учесть, что сороки обожают таскать в своё жилье всякие блестящие предметы, то сходство было несомненное: Виктория Геннадьевна тоже любила всякие необычные скрепки и кнопки, отдавая предпочтение металлическим, а уж заколок, шпилек и разных дешевых колечек в той шляпке скопилось немеряно, и откуда она только их брала?
Один раз в год ради книжной лотереи из шляпки выгребалось всё содержимое и аккуратно укладывалось в картонный ящик из-под дезодоранта «Фа». Он тоже был достопримечательностью библиотеки. Качественную импортную парфюмерию в те годы выбрасывали на прилавок, как правило, в конце месяца – за ней сразу же возникала очередина, а шум-гам стоял такой, будто женщины проводили манифестацию. При этом многие очередницы вообще-то где-то трудились, не все ж они поголовно были домохозяйками, отпускницами или работающими посменно. Придёшь, бывало, в какую-нибудь контору, а на двери нужного кабинета объявление «Закрыто по техническим причинам», или вот ещё – «Буду через час» (а когда ушла сотрудница – неизвестно, и сколько ж этот час у неё длится?), «Неприёмный день» (а рядом, однако, висит вывеска, и недвусмысленно гласит: приёмный!). Ну, ясное дело, по каким-то своим делам слиняли, вполне возможно – по магазинам, бедняжки, бегают, в обеденный перерыв не уложились: встали в очередь, а она, как на грех, застыла на одном месте: обычно к впередистоящим присоседивались их знакомые, родственники и коллеги; так что, если очередь казалась маленькой и ты по наивности вставал в неё, то это ещё не значило, что желаемое купишь быстро.
И надо же было такому случиться: как-то утром Виктоша, по своему обыкновению опаздывая на работу, пробегала мимо магазина «Богатырь», в который нормальный человек обычно и не заглядывал: и не потому, что на Геракла никак не смахивал, а потому, что в этой торговой точке если что и продавали, то ватники необъятных размеров, кирзовые сапоги для Гулливера и штаны, напоминающие два мешка, сшитые вместе, - ничего хорошего и нужного, в общем. Но зато там всегда можно было купить ваксу, а у Аркаши как раз закончился обувной крем, ребёнку нечем было начистить свои ботинки, вот матушка и решила забежать в «Богатырь».
Забежала и обомлела. Три продавщицы, как три грации, торжественно возвышались над прилавком, на нём - изящный стеклянный флакончик с полукруглой зеленой крышечкой. На белоснежном листе бумаги – старательная, четкая надпись: «Роликовый дезодорант».
Такой дезодорант был тогда чуть ли не пределом мечтаний Виктоши. В Хабаровске если и можно было его купить, то только у фарцовщиков на барахолке. Однако зарплата не позволяла Виктоше поддерживать спекулянтов рублём. Она бы, может, и поддержала, но потом пришлось бы экономить буквально на всём, Аркаша этого не понимал, ему хотелось хорошо пить-есть, да ещё и одеваться по моде. Виктоша себе, считай, ничего доброго не покупала – всё только сыну. А тут, глянь-ка, выкинули в открытую продажу настоящий дезодорант, и цена – просто смешная, как будто это какие-нибудь духи «Пиковая дама» или «Сирень»!
- Отпускаем не больше двух в руки, - изрекла одна грация.
- Во избежание последующей спекуляции, - добавила вторая.
- Для плана дали, - растерянно сообщила третья. – Конец месяца.
Виктоша полезла в сумку за кошельком и, холодея, поняла: оставила его дома. Вот растяпа-то! Однако две копейки, чтобы позвонить из таксофона на работу, у неё нашлось. Секретарша Ирочка по-собачьи взвизгнула от радости, услышав новость. Через десять минут вся женская половина нашей конторы явилась в «Богатырь». Виктоше, конечно, одолжили денег, а ещё выпросили у продавщиц красивую импортную коробку, в которую тот «Фа» был упакован. Когда её принесли на работу и распределили содержимое, то единогласно решили: пусть картонка останется у библиотекарши.
Виктоша держала в ней поздравительные открытки к праздникам, карманные календарики и прочую бумажную мелочь. А ещё в ней хранились библиотекаршины фотографии, и показывала она их не всем подряд, а только тем, кому доверяла, и чтобы, как говорила, глаз был не чёрный. Виктоша верила во всякие приметы, и на полном серьёзе считала: что бы там ни твердили эти умники-учёные, а сглаз, «венец безбрачия» и тому подобные вещи существуют на самом деле.
У самой-то у неё, между прочим, глаза тоже чёрные. Как антрацит. Когда она сердилась, то казалось: угольки медленно накаливались, так и пыхали жаром. Посмотрит – обожжёт! Но Виктоша считала: дара сглаза у неё нет, просто уродилась с такими очами – в отца, который был горячим забайкальским казаком, а ведьмовство, как известно, передаётся по материнской линии.
Мать же у неё – обычная женщина, неприметная серая мышка, домоседка и тихоня: со всеми ладит, всех жалеет, и за всю свою жизнь ни разу не то что с отцом, так даже с ней, девчонкой-сорвиголовой, не поругалась. Дочурка та ещё штучка была: с пацанами по деревьям лазила, футбол пинала, без спросу на реку купаться убегала, вся в ссадинах-царапинах как мальчишка, и ребята держали её за своего парня. Но как-то вдруг Виктоша превратилась в симпатичную девчонку. Вчера ещё и в зеркало на себя на смотрела, плевала она на все эти девчоночьи причуды по поводу внешности: какая есть – и ладно, а тут встала, подошла к трюмо и глянула на себя: на неё смотрела широко раскрытыми глазами загорелая девушка, ну, может, и не совсем ещё девушка, но всё равно – не малявка какая-нибудь; каштановые мягкие волосы, чёрная дуга бровей, прямой нос, правда, облезлый от солнца, и на лице – царапины: вчера с Лёшкой пробирались в кустах к танцплощадке, чтобы посмотреть, как парни с девчатами вальсируют.
Лёшка – свой в доску, смелый и справедливый. Он всегда Виктошу защищал, если чужие пацаны что-нибудь обидное в её адрес говорили. И вот этот Лёшка, когда они подобрались к ограждению танцплощадки, смотрел-смотрел на танцующих, и ни с того, ни с сего вдруг сказал:
- Знаешь, я тоже хочу научиться танцевать вальс. Чтобы с тобой сюда ходить.
- Ты чего это? – удивилась Виктоша. – Да ну! Не хватало ещё, чтоб вот так обжиматься, как они, фу! И так жарко.
- А я, может, когда вырасту, жениться на тебе захочу, - сказал Лёшка и отвернулся, чтобы она не видела его глаз. Что-то такое, видно, было в его глазах, чего он и сам стеснялся.
- Да ты что? – еще больше удивилась Виктоша. – Я не дура, замуж не собираюсь. Вот ещё! Мне и так хорошо.
- Отец говорит: все сначала так думают, - смущённо пробормотал Лёшка. – А потом сами замуж просятся. У всех приличных женщин должны быть мужья.
- Муж объелся груш, - рассмеялась Виктоша. – Спорим, я никогда замуж не выйду? Ещё чего не хватало – сидеть дома, как наседка, с кучей детей, борщи варить – брр, трусы стирать – фу!
- А я и сам стирать умею, вот! – заметил Лёшка. – И борщи тоже не могу терпеть…
- И зачем тогда жениться? – пожала плечами Виктоша.
- Ну… это…, - замялся Лёшка. – Ты что, правда не понимаешь?
- И понимать не хочу! – отрезала она.
А утром следующего дня Виктоша соскочила с постели как угорелая. Потому что ей приснился ужасно неприличный сон: будто бы сидит она с Лёшкой почти на верхушке старого тополя, который выше третьего этажа поднимается; там в развилке ветвей старое сорочье гнездо, из-за него и полезли на дерево – дворовые пацаны предположили: белобоки могли натаскать в гнездо каких-нибудь побрякушек, вон у Наташки прямо с подоконника кольцо пропало, и кто бы его крал с четвёртого-то этажа? Не иначе, сорока мимо пролетала – хвать цацку и в гнёздышко унесла.
Однако никаких ювелирных изделий в нём не оказалось – так, всякая блескучая ерунда: золотинки от конфет, стеклышки, медная монетка, заколка с каким-то желтым камушком. Виктоша даже расстроилась, а Лёшка – вот романтик малахольный! – растянул рот в счастливой улыбке: «Посмотри, какой простор, и небо – совсем близко, ветер в твоих волосах…» И ни с того, ни с сего потянулся к ней и ткнулся губами в её губы. Виктоша от такого сюрприза даже онемела, но, что ещё неожиданнее, в ней поднялась волна жара, откуда-то изнутри, от самого сердца, - прямо захлестнула, как водяной вал на Амуре, когда ты купаешься вдали от берега, а мимо промчится «Метеор»; в таком случае лучше нырнуть и переждать на глубине. Виктоша и нырнула: разжала руки – и полетела в зеленую сумятицу веток тополя. Ах, боже мой, какое это было падение – головокружительное, отчаянное и радостное, прекрасное и ужасное! Однако оказалось: она спала, это всего лишь сновидение, и надо ж такому привидеться…
Но с того утра Виктоша вообще-то начала смотреться в зеркало, и даже, презирая саму себя, подрезала ножницами особенно непослушные пряди волос и – совсем уж не ожидала от себя! – брала материн крем «Берёзка», выпускали тогда такой – для отбеливания кожи, и втирала в загорелые щёки. А ещё она попросила купить ей голубого ситца в белый горошек – такая расцветка считалась модной. Из него мать сшила Виктоше сарафан, который она надевала, так сказать, «на выход»: одно дело носиться по двору в шароварах и ковбойке, совсем другое – прогуливаться по центральной улице или идти в кино.
У Виктоши сохранилась фотография, на которой она запечатлена как раз в этом горошковом платьице. Худенькая, с блестящими ясными глазами, задорно смеющаяся, она была свежа и прелестна. Глядя на неё тогдашнюю, ни за что бы не подумал, что через несколько десятков лет эта девочка, напоминающая молодую трепетную осинку, оборотится грузной, неопрятного вида женщиной. Впрочем, когда Виктоша числилась библиотекаршей, она ещё следила за собой, не позволяла себе явиться на работу ненакрашенной, да и вещички старалась раздобыть по моде - не хуже, чем другие одевалась. Не то, что теперь.
Зачем я про эту фотографию вспомнил? И сам не знаю. Просто странно мне: живёт человек, молодой, полный сил и надежд, о чём-то мечтает, чего-то хочет добиться в жизни и, наверняка, интересный не только самому себе, а спустя много-много лет кем он становится? Ни ясности, ни ума, ни сил, ни надежд. Серый, скучный, мелочный. Всё не так, и кто-то вечно виноват в том, что у него в жизни что-то не сложилось. Пьянчужка, валяющийся посреди улицы, разве мечтал в детстве о такой судьбе? Он космонавтом хотел стать, или генералом, а, может, большим учёным, но никак уж не бичом. Или взять какую-нибудь зануду-бухгалтершу: день-деньской сидит с видом великомученицы над своими бумажками, и печать обиды явственно проступает на её лике: большая жизнь проходит мимо её полустанка. Ну, грезила ли она об этом? Нет, конечно. Но как же так получилось, что скука и серость захлестнули жизнь? И где тот принц на белом коне? Почему он проскакал мимо? Из-под копыт его рысака взметнулась звёздная пыль и, остывая, осела серебристым пеплом на волосах оставшихся позади… Ну, почему же, почему так получается?
А ту фотографию увидел я случайно. Однажды, уж не помню, по какому случаю, в конторе случился вечерний сабантуй. Виктоша, традиционно отплясав свою «Цыганочку», вся разгорячённая и счастливая, подлетела ко мне и попросила:
- Серёжа, дай сигаретку. Не покурю – сдохну!
Она тогда в очередной раз бросала курить, «Беломор-канал» был предан забвению, и своих сигарет у неё не водилось. Я протянул ей пачку «Опала».
- Ой! – хмельно хихикнула Виктоша. – А зажигалки-то у меня тоже нет. Пойдём в библиотеку, там вместе и покурим.
- Пошли.
Библиотекарша, между прочим, в общую курилку никогда не ходила. Привыкла дымить в открытую форточку, и начальство закрывало на это глаза, лишь бы она не бурчала. Только тронь её, тут же забубнит: «Думаете, отчего я курю? От расстройства! С горя! Кайлаешь как лошадь в забое, а зарплата – с гулькин нос. И у вас ещё хватает совести упрекать мать-одиночку, бедную, несчастную женщину?»
Кайлающая лошадь – образ нехилый. Начальству, видимо, сразу представлялись всякие фантасмагоричные картины из жизни шахтёров, до того ужасно-диковинные, что оно предпочитало не осложнять себе жизнь дальнейшими размышлениями и махало на Виктошу рукой. Эдаким слабым манием, как бы удивляясь и самим себе, и странностям бытия, и работникам, которые такие, как есть, а где же других-то взять? Да и привыкли все уже к библиотекарше и её повадкам; переделывать эту даму – себе дороже.
Её каморка-библиотека напоминала жильё холостяка: газеты и журналы разбросаны на столе – Виктоша обычно подшивала их в пятницу, и была она по такому случаю особенно сумрачной и вздёрнутой: лучше не подходи; пыль на стеллажах хранила отпечатки чьих-то ладоней: библиотекарша не позволяла техничке убирать своё владение, что, вообще-то, объяснялось просто – уборщица приходила ровно в восемнадцать - ноль ноль, а Виктоша в это время уже убегала, доверить же ключ тёте Любе не хотела: считалась материально ответственным лицом, и пропади какая брошюрка, даже самая завалящая, пришлось бы платить из своего кармана – это во-первых, а во-вторых, по причине отсутствия в нашей конторе подсобного помещения начальство доверило ей, так сказать, стратегический запас: несколько бутылок дорогих спиртных напитков, коробки шоколадных конфет и хрустальные стаканы-фужеры со столовым сервизом – всё это использовалось для приёма званых и незваных высоких гостей. А ну, как что пропадёт? Или, не дай бог, уборщица махнёт тряпкой и сронит стаканчик?
Сама же Виктоша за чистотой особо не следила. Как не следила и за «выскочкой» - так она называла хилое растение с длинными ребристыми, как у чеснока, листьями, которое, не смотря ни на что, обычно в мае пускало несколько ядовито-зеленых стрелок. На их концах повисали алые цветы, до того нежные, что казались прозрачными и хрупкими, похожими на дорогие ёлочные игрушки.
- Опять забыла «выскочку» полить, - почему-то радостно сказала Виктоша, когда мы оказались в библиотеке. – Ишь, как нафлюздилась. Ну, постой-ка, я тебя, милашка, угощу. Ты такое любишь.
В руке у неё был фужер с недопитым красным вином, и она плеснула из него в горшок.
- Вот, - удовлетворенно сказала Виктоша. – Она у меня алкоголичка. Спиртное «выскочке» только на пользу идёт. У других это растенье раз в год цветёт, а моя красотуля – ещё и осенью!
Мы закурили. Пепел стряхивали в фунтик, свернутый из обрывка газеты. Пепельницу Виктоша накануне вымыла и положила в ту самую коробку из-под дезодоранта «Фа».
- Чтобы не напоминала мне о курении, - объяснила она. – Сигарет нет, спичек нет, пепельницы тоже как бы нет – значит, меньше возникает ассоциаций. Но если бы ты, Серёжа, знал, как меня ломало! – она хихикнула. – Так только с похмелья маются. Вот, не выпила бы, цыганочку не сплясала – и выдержала, не закурила бы, а так – сразу на курево потянуло, хоть умри.
Она кокетливо повела плечами, подмигнула и, томно закатив глаза, изобразила опереточную диву:
- «Вино и мужчины – моя атмосфера… Я Чёрная моль, я – Летучая мышь…» Эх, научил меня один чудак: хорошая сигаретка после стопочки согревающего – самое то! Привычка, Серёжа, эх!
Виктоша неловко задела коробку локтем, и та упала на пол. Из неё вывалились разноцветные открытки, конверты с письмами и несколько фотографий, одна из которых приземлилась на мой ботинок. Я поднял её и не сразу отдал Виктоше, потому что меня заинтересовала девушка в горошковом платьице. Она смущённо придерживала подол (видимо, когда её фотографировали, дул сильный ветер), широко улыбалась и прямо вся лучилась счастьем.
- А! Это меня Лёшка фотографировал, - пояснила Виктоша, выдернув снимок из моей руки. – Ему тогда аппарат «Смена» подарили на каких-то спортивных соревнованиях, он ведь быстрее всех в школе бегал - вот и посылали на разные спартакиады. Чемпион! – она уважительно вздохнула. – Если ставил перед собой какую-то цель, то непременно своего добивался. Впрочем, не всегда…
Она ещё раз глянула на фотографию, лёгкая серая тень пробежала по её лицу и спряталась в уголках губ.
- Знаешь, Серёжа, некоторые мужики считают: нет таких крепостей, которые рано или поздно не сдадутся, - задумчиво сказала Виктоша, и её глаза будто туманом подёрнуло. – Идут штурмом, предпринимают длительную осаду, всякие хитроумные манёвры проводят, но чтобы взять Измаил, надо быть Суворовым. Не каждому это дано.
- Ну да, - зачем-то поддакнул я, совершенно не понимая, при чём тут крепость Измаил и генералиссимус Суворов.
- Вы думаете, что и женщина – что-то вроде крепости, - усмехнулась Виктоша. – Но взять Трою и взять прекрасную Елену – не одно и то же. Если хочешь знать, так я, например, не перевариваю, когда кто-то покушается на мою свободу. Даже если это человек, которого считаю самым лучшим…
Сигарета в её руке догорела почти до фильтра и обожгла пальцы. Виктоша дёрнулась, затушила окурок и попросила ещё одну сигаретку:
- Буду тебе должна! – пообещала она. – Хотя оставаться в долгу не люблю.
- Какие пустяки, - пробормотал я. – У меня «Опала» целый блок, мать где-то достала.
Время как раз было такое, когда почти всё продавалось в магазинах по талончикам: мыло – один кусок на месяц, сигарет - двести штук, сыра – 150 грамм, чая - две пачки, даже стиральный порошок, кажется, тоже отпускался по карточке. Но, как всегда, спасал блат: у матери остались в торговле какие-то давние знакомые, причём, по-моему, это были самые обыкновенные продавщицы; уж как они умудрялись при талончиках-то торговать из-под прилавка – одному ОБХСС известно.
- Нет! – Виктоша решительно запрокинула фужер в рот. – Я никому ничего не должна. А тебе буду должна – сигареты! Я не побирушка, заруби это на своём рубильнике, - она покрутила указательным пальцем перед моим носом. – Хоть и выпивши, а всё соображаю, понял?
Видимо, она всё-таки хватила на вечеринке лишнего. И благодаря этому, невольно открылась: у неё, судя по всему, была какая-то очень личная история, связанная и с этой фотографией, и с чемпионом Лёшкой, и с крепостью Измаилом.
Впрочем, затушивая очередную сигарету, Виктоша весело и отчаянно глянула на меня и сообщила:
- Ты, конечно, ничего не понимаешь. Хотя и понимать-то нечего: этот Лёшка меня любил и до сих пор любит.
Так я и узнал о том, как Виктоша однажды проснулась и пристально погляделась в зеркало.
- А скажи, ничего я была девочка, а? – она лукаво усмехнулась. – Без всякой косметики обходилась! Не то что нынешние: намажут на себя пуд краски, обвешаются всякими золотыми цацками, натянут джинсы, которые пол-попы не прикрывают, и думают: у, какая я уматная! А в наше время естественность ценилась.
- Да, - ответил я. – Ты симпатичная.
А что я ещё мог сказать женщине, которая ждала комплимента? Если говорить правду, то обидится: мне никогда не нравились девушки, которые считали себя лучше других. А Виктоша, судя по всему, именно такой и была.
Мне очень хотелось спросить, куда же этот Лёшка подевался, и почему Виктоша - одинокая женщина, если он её любил и любит. Ответ, конечно, напрашивался сам собой: мало ли кому мы нравимся – главное: подходит этот человек нам или нет, чувствуем ли мы нечто особенное в душе, когда видим его, и вообще – совпадаем ли, как две сворки одной ракушки. Может, этот неведомый мне Лёшка – замечательный человек, слов нет, какой весь из себя хороший, но Виктоше нужно было в мужчине что-то ещё, иначе бы она вышла за него замуж. И чей, кстати, сын Аркаша? Детей только в сказках аисты приносят.
Но по своей деликатности ни о чём подобном Виктошу я не спрашивал. Терпеть не могу, когда кто-то любопытничает насчёт моей жизни или, что называется, лезет в душу. Уж как-нибудь сам разберусь со своими проблемами. И обсуждать свою личную историю ни с кем не собираюсь. Где-то я прочитал о том, что вокруг каждого человека существует особое пространство; невидимое, оно как граница для других: «Стой! Кто идёт?» В эту пограничную полосу ограничен вход даже для самых близких людей. В быстро меняющемся, беспокойном и странном мире должна быть зона, пусть совсем крохотная, куда нет доступа никому, кроме самого себя – со своими мыслями, радостью и отчаянием, никому не понятными сомнениями и тревогами. Просто есть такие вещи, о которых другим лучше не знать: всё равно не поймут, потому что ты и сам порой их мало осознаёшь.
Вот ещё почему ни о чём не стал я Виктошу спрашивать. Захочет – сама расскажет. Иначе буду похож на следователя, или как их там ещё называют? А! Вспомнил: дознаватель.
Виктоше не понравилось, что на её вопрос я ответил так коротко. Наверное, она ждала восхищения, цоканья языком и всякого такого прочего.
- Всего лишь симпатичная? – переспросила она. – Эх, помню: приходила в аэроклуб, я там занималась – не поверишь! – прыжками с парашютом. Ребята все, как один, на подбор: высокие, стройные, загорелые. Побросают укладку своих парашютов, все - ко мне: «Вика, помочь? Хочешь, этот шлем? Нет, возьми мои очки! А у меня есть лишний билетик в кино, пойдём?» Но я ни-ни, гордая такая, неприступная, никогда не давала повода для каких-то сплетен. А то ведь, бывает, девушка сходит на вечерний киносеанс с парнем, а на утро полгорода её обсуждает: ишь, какая вертихвостка, то с одним, то с другим…
- Что тут такого – сходить в кино? – я пожал плечами. – Просто хочется новый фильм посмотреть. Ну, и берёшь кого-нибудь для компании.
- В наше время, - Виктоша многозначительно выделила слово «наше», - честная девушка не ходила с кем попало – ни в кино, ни в театр, ни на танцы. Тогда это были именно танцы, а не какие-нибудь нынешние дискотеки и ночные клубы. С ума сойти можно: шум, грохот, гам, прожектора глаза слепят…
Она расписала дискотеку, как поле военных действий, чем меня позабавила. Многие девицы отправляются туда в полной боевой раскраске, форма одежды - вызывающе-сексуальная: чем тело больше обнажено, тем лучше. И парни чаще всего тоже отправляются на охоту: лёгкая добыча сама шла в руки, а мимолётная связь ни к чему серьёзному не обязывала. Впрочем, судя по тому, что в сумочках девиц, как правило, лежали упаковки комбинированных монофазных оральных контрацептивов, они были готовы и к внезапной страсти, и к ликвидации её последствий. Замуж-то навряд ли позовут, так хоть удовольствие получить.
- Ты не представляешь! – продолжала Виктоша. – Парень мог ходить с девушкой и месяц, и другой, полгода, а она самое большее, что позволяла, - поцелуй. Мы не какие-нибудь недотроги были, но ничего лишнего не позволяли. А сейчас? Только познакомились – сразу в койку! Один секс на уме.
Мне стало скучно. Виктоша, оказывается, банальная пуританка. К тому же, брюзжала словно махровая старая перечница. Как будто все поголовно девушки – развратные Мессалины, только и думающие, как бы словить особь противоположного пола и вволю натешиться. Да ничего подобного! Нормальные девушки не перевелись. Уж мне-то лучше знать! Но переубеждать Виктошу я не собирался. Пусть думает, как хочет.
- Молчишь? То-то! – удовлетворенно хмыкнула она. – Где сейчас найдёшь такую дурочку, как Ассоль, которая верит в алые паруса? Если и верит, то в яхту какого-нибудь богатенького дядечки, или в прынца на белом… нет, не коне, а на «мерине» - Мерседесе, значит, - уточнила она. – Как с ума посходили! Подавай им обеспеченного мужа. Пусть он в дедушки годится, зато богатенький. А богатенькие, они, Серёжа, почти все - жадные Буратино: свою копеечку не упустят, тем более, если она золотая. Уж я-то знаю, поверь мне.
Виктошу в тот вечер, видно, здорово развезло. Она почти ни с кем не разговаривала, хмурилась, на шутки не отвечала, демонстрируя свою независимость и недоступность. Но что у трезвой женщины на уме, то у подвыпившей – на языке. Я заметил: некоторые из женщин, употребив стаканчик-другой горячительного, вдруг становятся излишне сентиментальны – вспоминают чуть ли не всю свою жизнь, готовы делиться самым сокровенным, что у них было, и если найдут собеседника, безропотно выслушивающего их монологи, то много чего интересного понарассказывают. Потом, на следующий день, ведут себя тише мышки, в глазах – испуг: не сболтнула ли лишку, а? Но это на следующий день…
- Ты вот почему не женишься? – вдруг спросила Виктоша. – Вроде, парень-то заметный, и девчонки вокруг тебя хороводят. Наверное, понял: единственную и неповторимую, - тут она почему-то презрительно хмыкнула и усмехнулась, - встретить, ох, как непросто. Увидел юную барышню, ути-пути как хороша, и поговорить с ней интересно, не дурочка, и уже мерещится: вот она, самая-самая! Так ведь? А на поверку выходит: только кажется такой. Так?
- Не так, - я тоже усмехнулся. – Просто в нашем роду все мужчины женились поздно. Нужно встать на ноги, жильём обзавестись, более-менее мир повидать, чего-то добиться.
- Скучно-то как! – вздохнула Виктоша. – А если любовь? Она ведь не ждёт, когда у человека квартира собственная появится. Хоть ты и молодой специалист, а не получишь её, пока рак на горе не свистнет. У нас тут во-о-от такая очередь на жильё.
- Посмотрим, - уклончиво сказал я.
- Да и смотреть нечего, - Виктоша затянулась сигаретой и выпустила сизое колечко дыма. – На что уж я мать-одиночка, так ждала пять лет, пока мне вне очереди не дали однокомнатную «хрущёвку». А сколько разговоров-пересудов было, и не пересказать!
Что-то такое я слышал уже от конторских злых языков об этой истории с квартирой. Якобы в нашу библиотекаршу влюбился какой-то достойный мужчина. Не смотря на её тяжелый, порой просто невыносимый характер, он терпеливо ухаживал за ней: каждый вечер ждал её у выхода из конторы, всегда – непременный букетик, улыбка во всё лицо, преданный и несчастный взгляд, как у побитой собаки, Если Виктоша была не в настроении, она тёмной тучей двигалась мимо – и не взглянет даже, а он, бедолага, цеплялся к ней хвостиком – тащился следом, терпеливо и покорно повторяя каждое её движение: она влево – и он влево, она запнётся – и он тоже чуть не падает, она остановится – и «хвостик» тоже задумчиво притормозит. В общем, доходился-таки за библиотекаршей. Ответила она ему взаимностью, но, как девушка неопытная, а может, - тут злые языки таинственно прищуривались и подмигивали, - а может, расчётливая, быстренько «залетела»: возраст-то у неё уже был критический: «Я стою у ресторана, замуж поздно, сдохнуть рано» - к тридцати годкам приближалась.
Ходил слух: Виктоша договорилась со своим кавалером, что ей, как матери-одиночке, будет легче по советским законам получить квартиру, а уж как ордер на руках появится, тогда они и заявление в ЗАГС подадут. Только вот, завладев «квадратами», выхваченными, можно сказать, из-под носа одного заслуженного работника, отпахавшего в нашей конторе лет двадцать, библиотекарша дала отцу своего Аркаши от ворот поворот. Попользовалась им – и точка!
Что-то не верилось мне во всё это. Чересчур уж просто история выглядела: захотела женщина жить отдельно от матери – и выдумала эдакий хитроумный способ. Ради квартиры, пусть и вожделенной? Да ну! На Виктошу это было не похоже. Слишком уж сочной, горячей и, пожалуй, необузданной она была. Что-то, наверное, не склеилось у неё с тем «хвостиком»: вот она, любовь, была – и нет; перегорели-охладели, а, может, что-то другое случилось.
Виктоша, впрочем, в тот вечер не стала продолжать «квартирную» тему. Взглянув на часы, нахмурилась и сокрушенно покачала головой:
- Надо же! Время-то как бежит. Уже пора мне. Мать, конечно, рвёт и мечет: не любит потемну домой возвращаться. Всё ей какие-нибудь маньяки в подворотнях мерещатся. Аркашке завтра в школу. Нужно рубашку ему погладить. Эх, забот полон рот.
Но, не смотря на то, что спешила, вытащила из-под стола початую бутылочку «Вермута», разлила по стаканчикам:
- Давай на дорожку!
Пила она вкусно: обычный граненый стакан держала как дорогой хрустальный бокал, изящно отставив мизинчик; медленный глоточек – задерживала вино во рту, почмокивала, языком проводила по губам, ещё один глоточек – глаза прижмуривала, отводила стакан чуть в сторону и неторопливо возвращала его обратно, принюхиваясь к запаху; снова глоточек – почти залпом, как будто это была водка, а не вино.
- Фантазия – великая обманщица, - задумчиво произнесла Виктоша. – Ух, какая она! Даже презренный вермут можно представить хванчкарой или киндзмараули – я их в Сочи попробовала: сказка! То, что нам тут в бутылках продают, это ж разве настоящие грузинские вина? Виноградный сок, закрашенный свеклой, вот что это! Хванчкару нужно потягивать из глиняной чаши в маленьком погребке, где её наливают из дубовой бочки, и подают яблоки, только что сорванные в соседнем саду, и свежий сыр, и до румяной корочки зажаренный шашлык, политый гранатовым соком… А лаваш! Какой там лаваш! – её глаза затуманились, но поскольку она мнила себя женщиной отнюдь не сентиментальной, то моргнула, насупилась и, скривив губы, качнула головой:
- Дела давно минувших дней… Где то Сочи и где я? Воспоминания расслабляют, однако. И вообще, пора, пора, рога трубят, знамена развернули – и вперёд! Не знаю, кто тебя ждёт, а меня – Аркашка, у него, наверно, столько новостей. У детей всегда что-то происходит в жизни, не то, что у нас, взрослых. Слушай, а ты какой-то не такой: вроде как побледнел… Ты как? В порядке?
В её голосе пробивалась искренняя нотка участия. Но не мог же я сказать Виктоше: этот её вермут как-то странно подействовал – как глотнул его, он тяжело опустился в желудок и будто всплеснулся удушливой волной; неприятное, надо сказать, вино, а может, и не вино вовсе, а какой-то суррогат. Но библиотекарша, включившая свою фантазию, кажется, не заметила этого, а, может, просто привыкла к дешевым спиртным напиткам: написано на этикетке «вино» - значит, оно и есть, нечего раздумывать и губы кривить, бери да пей; чай, не бары какие-нибудь, а рабоче-крестьянская кость. Ух, как тогда гордились простым своим происхождением; мужчин называли мужиками (будто они исключительно на полях сохой пахали), а женщин – бабами (правда, не каждой это нравилось).
- Всё хорошо, прекрасная маркиза, - я изобразил счастливую улыбку, - всё хорошо! Только душно тут. На воздух, на свежий воздух – и дышать, полной грудью!
- Ну, иди! – Виктоша царственно кивнула. – Может, тебе и вправду освежиться надо? Сидишь, бедолага, день-деньской в конторе, кровь-то в жилах застаивается, а тут ещё клюкнул маленько – вот и развезло…
И вправду развезло. Не совсем, чтобы совсем, но достаточно для того, чтобы почувствовать: ноги - ватные, непослушные, всё время клонит вправо; кажется, шагаешь прямо, а тебя заносит. Но пьяным я себя не считал, и потому постарался пройти по коридору ровно, без запинки, не обращая внимания на сотрудников, которые что-то говорили мне, улыбались и, кажется, предлагали остаться. Я упрямо мотал головой и старательно удерживал туловище в строго вертикальном положении: ать-два, ать-два, вперёд, только вперёд, выход близко-близко… Никто даже не догадывался, что при этом я хвалил себя: «Молодец! Хорошо, блин, держишься. Только вот в следующий раз, брат, помни золотое правило: градус нужно повышать, а ты снижал и снижал. Ну, на черта тебе сдался этот вермут, зачем ты его попробовал? Чтобы убедиться: дрянь, а не вино? Дурачок! Погоди, завтра ещё головной болью станешь маяться…»
Открыл дверь, и сразу обдало прохладным ветерком. Вдоль фасада нашей конторы тянется липовая аллея, прямо перед входом – большая клумба с георгинами, астрами, люпинами, чуть подальше – куртины вязов, окруженные шиповником. Очень мило! И как-то провинциально пышно. Нигде больше не видел я таких громадных георгинов с ярко-красными шапками соцветий: шляпки у подсолнухов и то, пожалуй, поменьше будут. Цветы ужасно напоминали розаны, которые деревенские кумушки вышивают на ковриках – вешают их над кроватью, для душевного, так сказать, спокойствия.
Ветерок отчетливо припахивал горьковатым ароматом астр и чернобривцев; в нем перемешались пыль дорог, пыльца георгинов, порошок цемента с соседней стройки, выхлопы от машин, остроты добавляли густые запахи шашлыка и чебуреков, которые в квартале от нас жарил грузин Гоги. Для сотрудников нашей конторы он делал скидки, пусть небольшие, но всё-таки! Но сейчас никаких шашлыков, пусть даже с сочными жареными помидорами и политых настоящим гранатовым соком, мне совершенно не хотелось. Только одна мысль: домой! И сразу сбросить одежду, сдвинуть с дивана недочитанного «Доктора Живаго» - и упасть плашмя на плюшевый плед. А может, он и не плюшевый, но всё равно такой уютный, мягкий, ворсистый. И спать!
- Здравствуй, Серёжа!
Меня окликнула, конечно, Тамара. Её голос не перепутаешь ни с каким другим. Считай, пол-жизни знакомы. Хм! Знакомы… Больше, чем знакомы, однако.
- У тебя что-то случилось, Серёжа?
Ну, конечно, ей обязательно нужно выказать своё участие. Такая добрая, заботливая, всегда рядом в нужную минуту. А я что, просил её приходить? Я вообще, может, никого не хочу видеть, и её тоже. По крайней мере, не сейчас. Я пьян, хочу спать и не в настроении.
- ****ь! – выдохнул я. То ли междометие, то ли уже нет.
- Опять ты выражаешься…
- Бля, - сказал я и, как мне показалось, нагло посмотрел на нее сверху вниз. Мне очень хотелось глянуть на неё именно так – нахально и бесцеремонно.– Можно, я один сегодня побуду? Без никого!
- А я мимо шла, - Тамара потупилась. – Не думай, не караулила тебя. Вот, мимо шла, - повторила она. – Смотрю: ты выходишь … Поздороваться- то можно?
- Здравствуй! – я поклонился. – Всё?
- А что ещё? Больше ничего! – Тамара слабо улыбнулась, но её губы задрожали, и улыбки не получилось.
- Я пошёл, - сообщил я и, по-прежнему стараясь выглядеть достойно, двинулся вперёд. – Мне нужно идти. Завтра рано вставать и всё такое.
- Счастливо!
Кажется, по её щеке скатилась слезинка. А может, это была первая капелька дождя. Он начал накрапывать как-то вдруг, хотя ничто вроде бы не предвещало непогоды: облака как облака, сквозь них даже просвечивало предзакатное красное солнце, и ветерок был безмятежный, ласковый, совсем не такой, как при дожде. К тому же, утром по радио сообщили прогноз: без существенных, мол, осадков.
Не люблю, когда женщины плачут. Наверное, мало кто из мужчин переносит их слёзы. Если, конечно, это не какой-нибудь садист. Сразу чувствуешь себя бесконечно виноватым, и хочется успокоить, приободрить, всё, что угодно сделать, лишь бы не видеть несчастное лицо. Впрочем, иногда ты не в силах перебороть самого себя, и каким бы отвратительным и ужасным не казался сам себе, начинаешь беситься, орать, злиться: ну, что ты нюни-то распустила, прекрати, давай спокойно поговорим, чуть что – сразу глаза на мокром месте, взрослая уже девочка… Ну, и так далее. Понимаешь: с тобой случилось что-то такое, чему ты и сам объяснения дать не можешь, и это уже, скорее всего, непоправимо, вся причина – в тебе самом, но женщина ещё на что-то надеется, и ей невдомёк: внутри тебя – пустота, странная звенящая пустота; она звенит совсем не так, как тот серебряный колокольчик, который вздрагивает в глубине сердца, стоит тебе всего лишь подумать о том, кого любишь. Эта пустота звенела иначе – пожалуй, больше всего походило на сухое колючее позвякивание снежинок в морозном воздухе.
Впрочем, искать сравнения не хотелось, и думать об этом – тоже.
- ****ь! - сказал я.
Тамара осталась где-то позади. Я не оборачивался, но знал: она стоит и смотрит мне вслед. И если оглянусь, то может броситься ко мне. Решит, что я раскаиваюсь в своей грубости. На самом деле я, конечно, жалел её, но не хотел, чтобы она об этом знала.
Я снова повторил это площадное, неприличное и в то же время для многих такое привычное слово. Слово, которое уже вроде как стало междометием, и его даже лень произносить полностью – «бля» говорим, или вовсе буркаем что-то вроде: блл…, или : блин, млин. По любому поводу – радостному или печальному, потрясающему или убийственно привычному – срывается с губ это словечко-паразит. Скачет как блоха.
Но Тамара и была ****ью. Моей.
Телефонный разговор:
- Опять! Не знаю, что делать. Он снова видеть меня не желает. Даже причину не объясняет. Надоело! Он сам не знает, чего хочет… Может, мне Евгению позвонить?
- Тома, не дури. Сдался тебе этот котяра по имени Женя! Если уж на то пошло, то и получше мужички есть. А насчёт Сержа одно скажу: сам не знает, чего (кого!) хочет это точно! Говорила ведь тебе: не ходи за ним хвостиком. Некоторых мужиков это просто бесит. Они сами предпочитают быть хвостиками.
- Если бы! Он другой. Есть коты с хвостами, есть бесхвостые. Бобтейлы называются. Им и так хорошо.
- Но он явно не кастрированный кот! Просто у него настроение сегодня такое.
- У него такое настроение уже адцать лет, подруга! Надоело. Сегодня хотела даже верёвку с мылом купить, но поняла, что не знаю, какое мыло лучше – туалетное или хозяйственное. И вообще. Может, Евгений по-любому лучше верёвки, а?
- Томик, ты меня радуешь: с юмором у тебя всё в порядке. А мыло возьми хозяйственное. Лучше – «Солнышко». И перемой всю посуду! Когда её моешь, то как-то незаметно успокаиваешься. Механические, бездумные движения полезны. А верёвкой перевяжи кучу газет и выкинь их наконец!
- Механические, бездумные движения и с Евгением возможны. Клин клином выбивают, знаешь ли… Женя - теплый и ласковый. А мне одиноко.
- Томусик, а ты - пошлая, ха-ха! И вообще, не сдурела ли?
- Наверно. Не знаю. А почему ты так о Сергее беспокоишься? Мне, значит, можно с рогами ходить – любая оленуха позавидует, а ему – нет?
- Слушай! Я сейчас отключу мобильник. Вот-вот Саша явится. А я ещё курицу не запекла. И вообще! Давай завтра поговорим.
- Завтра ты дрыхнуть до обеда будешь. Знаю я тебя!
- Я сама позвоню. Томик, забей на всё и на Серегу в частности. Хотя бы сегодня. Насчёт посуды я серьёзно. Или что-нибудь почитай. Только не дамский роман. После этих соплей ещё больше себя жалеть станешь.
- Сердобольная ты моя! Мне поговорить надо. Не понимаешь?
- Мля! Писец! Врубись: Саша сейчас явится. Курица, кажется, горит. Извини. Может, чуть позже SMC пошлю. Угу? Выше нос, маленький!
- Никому-то я не нужная! Даже лучшей подруге!
- Перестань! Всё будет хорошо.
- Всё будет хорошо, но уже без меня.
- А это мы ещё посмотрим! Чмоки-поки.
Из дневника Тамары:
Даже интересно: иногда месяцами никаких записей, а тут – каждый день. Наверно, всё просто: не с кем поговорить. Галке не до меня, у неё роман с Александром в самом разгаре. А больше не с кем, да и не поймёт меня никто, кроме Галки. Но и ей я пока не могу рассказать о рукописи Сергея. Мерзкое чувство. Будто увидела открытый сейф и, пока хозяина нет на месте, быстро выхватила первую попавшуюся папку и ретировалась. А в папке – то, что не предназначалось для посторонних глаз.
Зачем вообще начала читать этот текст? Сергей разрешения не давал. Это всё равно, что в чужие письма нос совать. Скорее всего, это его дневник. Но как-то странно написано, похоже на роман или повесть – взгляд на собственную жизнь как бы со стороны. И многое описано не так, как было. Или –мне кажется: было именно так, а на самом деле – совсем иначе? Мираж вроде как правда, но, по существу, всего лишь иллюзия. И то, что с нами происходит, тоже порой фата-моргана?
Кстати, Анжела на днях распрощалась с одной своей иллюзией. Считала: она для мужа одна-единственная, вся такая-притакая, супер-пупер-загляденье. Может, и была такой. Лет пять назад, когда явилась в город из своей Дормидонтовки, - свеженькая, розовощёкая, в ореоле золотых волос, в ангельски чистых голубых глазах – безмятежная наивность. Красотка! Только в кино сниматься или на сцене блистать. Но в институт культуры она с треском провалилась на первом же экзамене, и с горя отправилась в ресторан. Там-то её и заприметил Дима, тогда – бандюган средней руки, промышлял тем, что выколачивал долги и крышевал несколько торговых точек. Ну, снял он, короче, пьяненькую тёлку и был немало изумлён: оказалась она целочкой. Потрясённый, Дима-бандюган нежно засопел: «Девочка ты моя, да я для тебя что угодно…»
Анжела, не будь дурой, и притащила к нему свой чемодан. Чем Дима занимался, её не интересовало, главное – парень симпатичный, хоть и старше на девять лет, и всегда при деньгах. Но однажды, когда он приполз с очередной разборки едва живой, с перебитой рукой и весь в крови, решительно сказала: «Так жить нельзя! Во-первых, женись на мне, во-вторых, остепенись и какое-нибудь дело открой. Вдовой быть не хочу!»
Про себя-то, между прочим подумала: уж если быть вдовой, то законной – тогда и квартира ей достанется, и счёт в банке, да дело, случись что, по наследству перейдёт. Ибо был Дима без роду-племени, один-одинёшенек, сирота детдомовская.
И вот этот Дима, вроде бы остепенившись, вдруг завёл шашни с какой-то профурсеткой по имени Олеся. Анжела это случайно обнаружила. Муженёк в ванной плескался, его мобильник в коридоре на столике лежал, и раз, и другой запикал: пришли СМСки. Может, что-то важное? Анжела и посмотрела их. А там: «Котик, твоя кошечка ужасно скучает…» Ну, и всякое такое.
Дима был изгнан из дома, чуть ли не в мыльной пене. Безутешная Анжела объявила нам: «Все мужики – козлы!» Нина Ивановна по доброте душевной попыталась её утешить, за что и получила: «А вы молчите! У вас не то что мужа, так и любовника никогда не было. Вам не понять!» На что Ольга Михайловна язвительно заметила: «Откуда тебе знать, кто у кого был. Не все трезвонят о своих мужиках!» Тут Анжела вообще-то язычок и прикусила: она регулярно обсуждала достоинства того или иного своего воздыхателя, а их, если ей верить, у неё был вагон и ещё маленький прицеп.
Но, как бы то ни было, Анжела рассталась с иллюзией относительно верности собственного мужа. А то ведь раньше только и слышали от неё: «А мой-то тюфяк… Да кому он нужен?.. Пусть спасибо скажет, что его подобрала…»
Решив, что Дима завёл Олесю исключительно по той причине, что та и моложе, и внешне привлекательнее, Анжела взялась обновлять свой гардероб – это раз, бросилась в косметические салоны – это два, записалась на курсы к модному психотерапевту – это три. Местный доктор Курпатов, томно закатывая глазки, каждый сеанс начинал с одной и той же фразы: «Ах, уж эти мужчины, они не понимают истинной любви…» Между прочим, он заценил Диму по фотографии: «Милочка, да он у вас настоящий мачо!» И слюну сглотнул.
Даже дура догадалась бы: психотерапевт от мужиков тащится, и чему может научить семейную женщину, если на уме у него нетрадиционные отношения? У Анжелы соображаловка включилась только когда он предложил: «Приводите своего мачо на сеанс телесно ориентированной психотерапии. Я вам покажу, как нужно с мужчиной в интимной обстановке себя вести…» «- То есть?» - уточнила она. «-Есть определённая техника, - сказал психотерапевт. – Я её продемонстрирую. Нужно, милочка, раскрепощаться, раздвигать границы сексуальных возможностей и избавляться от табу в этой сфере…»
Из кабинета психотерапевта Анжела бежала быстрее лани. С перепугу в тот же день вернула Диму домой, а с Олесей поступила просто: подкараулила, когда та садилась в свою машину, за волосы вытащила её из-за руля, расцарапала лицо, напинала, да ещё и камнем по лобовому стеклу стукнула. На прощанье сказала: «Не отстанешь от мужа – совсем прибью!»
Ольга Михайловна, узнав об этом, изумлённо всплеснула руками:
- Ну, ты даёшь!
- Даю, но не кому попало, - деликатно парировала Анжела. – А эти давалки пусть знают: за своё всегда постою.
А я, кажется, не умею. Вот так, как она, - постоять за своё. Другой человек не входит в моё понятие «своё». Он это он, а я это я. Как можно приватизировать мужчину? Это всё равно что посадить воробья в клетку. Кажется, всё у него есть: тепло-светло, еды вдоволь, прыгай себе по жердочке да чирикай. Ан нет, он непременно сдохнет через несколько дней.
Серенькая, ничем не примечательная птичка любит волю больше жизни. Воробей – ничей. Но его можно приручить. Правда, у меня в жизни не было ни одного прирученного воробышка. Но я читала в газетах, как этих птичек кормят с рук, и они не боятся людей, которые к ним с добром. Но можно ли верить нынешним газетам? В них порой такое понапишут, что хоть стой, хоть падай.
(продолжение следует)