Андрею и Юле
Никто не знал, что он умеет летать…
Внешне он был такой же, как все. Так же, как все люди, вставал утром со звонком будильника, сонно шел на кухню ставить чайник. Так же просыпался, умываясь ледяной водой, потому что горячая появлялась лишь глубокой ночью и пропадала к утру. Пил крепкий чай из щербатой чашки и задумчиво смотрел в окно на пыльный убогий двор. А потом поднимал глаза на стрелки часов и, торопливо уложив в сумку книги, выбегал из дома.
Так же, как все, в переполненном трамвае он добирался до работы. Он любил свою работу. Каждый день дарить людям радость новых познаний, видеть свет в их глазах и удивленные улыбки открытия – что может быть лучше? Да и студенты, кажется, тоже любили его. По крайней мере, ему так казалось. Он хотел в это верить.
Так же, как все, он возвращался домой – в пустую и неуютную свою квартиру, по пути покупая в магазине хлеб и апельсины. Бабки у подъезда здоровались с ним. Наскоро обедал (или ужинал?), заваривал крепкий чай и садился к столу, заваленному книгами. Иногда отодвигал книги в сторону и принимался быстро писать что-то, зная, что утром вряд ли что разберет в этих листах, исчерканных крупным, неразборчивым почерком. А потом поднимал голову и грустно смотрел на фотографию, стоящую на подоконнике, - фотографию спокойной сероглазой девушки с пушистыми волосами. Или - изредка - молча стоял у окна. И думал о большом красивом городе, в котором сейчас живет она, о ее суматошной работе и о том, когда же они, наконец, встретятся.
Рядом с фотографией на столе лежала толстая пачка писем, надписанных аккуратным почерком. Она писала часто, и всегда словно ни о чем – о своем отделе, о работе над диссером, о новом программисте, который «опять допоздна ставил 1С – я из-за него в театр опоздала», и изредка - о том, что скучает без него. Эти письма он носил с собой и перечитывал в трамваях.
Так же, как все. Никто не знал, что он летает по ночам. Он распахивал окно, всей грудью вдыхая свежий, прохладный ночной воздух. Вставал на подоконник, раскинув руки, и смотрел вверх. Там, в вышине, тускло мерцала одинокая звезда. И от его взгляда тянулась к звезде дорожка из серебристых плит. И он бежал по ней, чувствуя, как невесомым становится тело. А потом отталкивался от плит ступнями и устремлялся вверх, вверх. И пустота охватывала его, растворяя в себе.
Нет, там, наверху, не всегда была ночь. Чаще – закат. Ярко-алый или золотистый, или расчерченный фиолетом и пурпуром, нежный и легкий или тревожный и резкий. А бывал и жаркий полдень. И высокая, мягкая трава, и синева вокруг. И там он встречал ее.
Она бежала вприпрыжку ему навстречу. Взявшись за руки, они бродили по облакам или валялись в траве и смеялись. Или ели апельсины. Он срывал звездные ромашки – знаете, есть такие, они чуть меньше настоящих, но гораздо ярче и сияют, как настоящие звезды в августовскую ночь. И он дарил ей охапку этих ромашек, а она смеялась, уткнувшись в них лицом. И капли росы скатывались по ее пушистым волосам.
Иногда они бродили по черепичным крышам ночного города. Это были замечательные крыши – уютные, прихотливо изогнутые, нагретые за день и ласковые, как прирученные медвежата. Они перепрыгивали с карниза на карниз, и она порой испуганно ойкала. Часто звезды скатывались им в ладони и запутывались в ее волосах.
Устав, они садились на облако, как на качели, и долго-долго разговаривали. Он рассказывал ей о своих студентах, она внимательно слушала, покусывая губы, и иногда что-нибудь советовала ему – не обязательно по делу, но всегда очень точно. А потом говорила сама – о том, что скоро добьет свой окаянный диссер, и тогда они встретятся. О том, что очень хочет увидеть его. Она говорила то, чего никогда не писала в письмах, потому что эти слова можно лишь сказать – глядя в глаза.
Вот только летать по-настоящему она не умела. Так обидно! Она боялась высоты и даже по крышам шла, крепко держа его за руку. Это было так здорово – ощущать в своей ладони ее тонкие пальцы, чувствовать рядом ее дыхание. Но нельзя было подняться в небо и показать ей, как это здорово – когда пустота охватывает тебя, растворяя в густой синеве.
И однажды он решил, что сделает ей крылья – настоящие, как у эльфов.
Он забросил работу и перестал готовиться к лекциям. Он переворошил кучу журналов по воздухоплаванию и перечитал сотню книг про эльфов. Маленькую квартиру заполонили банки с краской, мотки веревки, рулоны бумаги и щепки, а соседи жаловались на вонь варящегося на плите клея. Он похудел и почернел, потому что почти разучился спать. И, наконец, крылья были готовы.
Это были самые красивые и легкие крылышки из всех, какие только существовали на земле. Маленькие и легкие, они, тем не менее, выдерживали вес взрослого человека. Сам Андерсен, наверное, мечтал о таких для своей Дюймовочки. Тонкие, почти прозрачные, они матово светились в темноте, и по контуру их обводили серебристые узоры. Крылья были так легки прозрачны, что свободно умещались в кулаке ребенка. Он вложил в них душу – и протянул ей на дрожащих ладонях, как открытое сердце.
И она замерла в восхищении. А потом засмеялась и кинулась ему на шею.
Всю ночь они летали, держась за руки, и бродили по звездной дорожке, и кружились над крышами, взявшись за руки, и хохотали в вышине. И следующую ночь. И еще одну. И еще.
А потом она не пришла.
Он ждал ее всю ночь, сидя на облаке, качая босой ногой. Он был уверен, что она придет. И она появилась - уже перед рассветом. Ласковая, запыхавшаяся и виноватая, бежала по крыше, протягивая к нему руки.
Он вскочил ей навстречу. И удивился:
- Почему ты пришла пешком? Где же твои крылья?
Она смутилась:
- Знаешь… я дала их… ну, на время…
- Как – дала? – не понял он. – Кому?
- Одному человеку…. – она покусывала губы и мягко смотрела на него. – Ну, понимаешь, только на время. Он обещал вернуть…
- Кому? – тихо спросил он.
- Сашке… - и, видя, что он не понял, объяснила: - Помнишь, я тебе писала, у нас программист новый? Ну вот… я ему рассказала, что умею летать, и он попросил… На одну ночь только. Не сердись.
Он не сердился. Он просто не мог понять.
- Это же мои крылья, - сказала она с легким нетерпением. – Ведь я же могу их отдать, правда?
- Да, конечно, - глухо сказал он.
Звезды сыпались с неба к его рукам, а он не мог разжать пальцы – их свело судорогой. Небо на востоке розовело – к городу приближалось утро. Они стояли у самого края покатой крыши и молча смотрели друг на друга.
А потом она подняла руку, чтобы погладить его по щеке, но он отстранился. Шагнул в сторону – и она, оступившись на краю, сорвалась с крыши и полетела вниз. Он видел, как тело ее, ставшее враз невесомым, переворачивается в воздушном потоке, как кленовый лист. И понял, что сейчас она долетит до земли. И кинулся следом.
Жуть падения – не полета – ударила в сердце. Он догнал ее, схватил за руку. На миг зажмурился, отчаянным усилием воли вызвал перед глазами солнечный луг и облака. И за мгновение до удара ощутил, как касается кончиков пальцев густая трава… Открыв глаза, он понял, что лежит в постели. В разбитое окно светила луна, и серебристые блики падали на стоящую на подоконнике фотографию.
На следующую ночь он впервые не смог взлететь.
Утром он вышел из дома так же, как всегда. Но бабки у подъезда почему-то не сразу узнали его.
И он ходил на работу, в магазин, изредка в гости и жил, как все. Поменял разбитое стекло и вымыл подоконник. И бродил, бродил по улицам, по паркам и скверам, надеясь найти кого-нибудь, кто смог бы помочь ему снова научиться летать. Он знал, что умел это, но не помнил, как. Неужели никто не поймет? Он должен вспомнить, потому что должен увидеть ее.
Писем от нее не было почти месяц. Уже закончилась осень, и кучи разноцветной листвы на асфальте разносил по улицам ветер. Зябко стало в комнате. Но он все никак не мог заставить себя заклеить окно на зиму. А вдруг все-таки получится? Ведь когда-то это было так просто…
Как-то ночью он долго ворочался, пытаясь уснуть. Не смог. Ему показалось, что кто-то зовет его, и он узнал голос. Быстро встал, подошел к окну и резко, почти яростно распахнул его. Холодный, уже осенний, ветер ворвался в комнату и смахнул со стола листы, исписанные крупно и неразборчиво. Он встал на подоконник и поднял голову. По небу плыли лохматые облака, похожие на маленьких медвежат…
Он раскинул руки. Вздохнул. И шагнул в пустоту.
И пустота охватила его. И воздух зазвенел в ушах. Но сквозь слабость и жуть падения вдруг пробились негромкие слова – слова утешения. И надежда толкнулась под ладонями. Из яркой синевы вокруг выплыло ее лицо. И он улыбнулся…
А утром почтальон, не дозвонившись в дверь, пожал плечами и поспешил по лестнице вниз - у него было еще много работы. В сумке почтальона лежала телеграмма, в которой стояли номер вагона и дата прибытия поезда. И имя. Ее имя.
19.02.2000. – 20.02.2000.
13.11.2007.