Дорога... Ребра леса в отблесках фар… Автобус мчится сквозь черноту… В плэере:
Runaway train
Never comes back…
Я так часто любила повторять вычитанную у кого-то из китайских старцев фразу о том, что мудрец путешествует по миру, не сходя с циновки, а сама вот сорвалась …
Наверное, надоел мрачный московский март с набрякшими не то снегом, не то дождем тучами, который все никак не мог разродиться весной… Нет, правда, от тебя я уже освободилась, пересадила из головы и сердца в землю, закопала, осторожно отошла…
Отмучилась.
В салоне темно. Позади – обязательная компания распивающих. Мне уютно.
Русско-финскую границу проходим без осложнений. Я - молчаливой черной тенью: кожаные брюки и куртка, темные волосы, перехваченные сзади резинкой, днем еще добавятся солнцезащитные очки. Вялый досмотр, паспорт, штамп…
Автобус ждет, заглатывая нас по одному, тяжелеет от людей. Двери шипят, закрываются, сбереженное тепло окутывает меня, я заворачиваюсь в куртку, не вынимая наушников:
Daniel is traveling tonight on a plane
I can see the red tail lights heading for Spain
Oh and I can see Daniel waving goodbye
God it looks like Daniel, must be the clouds in my eyes
Автобус рассекает темноту своим хрупким бело-голубым телом, мягко пружинят амортизаторы, я засыпаю…
Утро начинается с потери скорости и осторожного съезда на обочину. Шесть часов. Из-за сосен вырастает куполом просторное небо. Солнце еще не взошло.
Останавливаемся перед деревянной избушкой с высокой сказочной крышей. Мимо вереницы автобусов бредем к крыльцу. Оказывается, это какая-то придорожная забегаловка. Торгуют на рубли и марки. Послушно выстаиваю очередь в туалет и очередь к прилавку. Беру кружку кофе, сажусь за деревянный стол. Грею пальцы о стакан. К лицу поднимается ароматный пар.
Засунув руки в карманы куртки, выхожу на улицу. Пахнет свежим снегом. Из-за леса уже видно сияние растущего солнца.
Сна нет. Я наклоняюсь, зачерпываю снег и сдавливаю его в ладони. Колко и холодно.
В два прыжка заскакиваю в автобус, падаю на сиденье, сжимаю покрасневшие руки.
Рядом садится моя попутчица. Она старше меня, но ненамного. Судя по прикиду – серое пальтишко, расплывчатый берет, из под которого видны неровно крашенные кудельки – мать семейства. Лицо у нее, впрочем, довольно симпатичное. Она улыбается, глядя на меня. Я тоже растягиваю губы в вежливом приветствии, держу улыбку 6 секунд, потом уголки стекают вниз и я отворачиваюсь к окну.
Автобус, неуклюже шурша галькой, выбирается на асфальт, разгоняется, летит. Тощие ели и небо. Коричневый, зеленый, белый, нежно-голубой. Интересно, куда они девают грязь с обочин? Я беру в руки две пуговки наушников, намереваясь вставить их себе в уши, но женщина рядом касается моего рукава, втягивает в беседу:
- Вы из Москвы? – Да – А я из Питера. За покупками? – Нет – Отдохнуть? – Да – Первый раз? – Да – А я уже пятый. Вы не замужем? (глаз-алмаз у тебя, тетка) – Нет – Извините, что я спрашиваю, просто в прошлый раз ехала с девушкой, тоже вся такая молодая (спасибо за комплимент, добрая женщина), с мужем развелась, ну и поехала развеяться (так-так!). Молчаливая вся такая ехала, грустная… А потом в первый же вечер, представляете, в Хельсинки, познакомилась со шведом, и что вы думаете? – Что? – Поженились!!! - Она смотрит на меня удивленно вытаращенными глазами, будто это я минуту назад вышла замуж за шведа. Я восторженно качаю головой (ну конечно, рассказывай мне сказки братьев Гримм. Он еще, наверное, принцем оказался), а в память уже начинает просачиваться слышанный где-то рассказ о том, как наша соотечественница, выйдя замуж за рубеж (может, и в ту же Швецию), повыдавала замуж за друзей и соседей мужа всех своих российских подружек и даже престарелую мать, и зажила тем же социумом, только на более благодатной почве.
Слова уже практически падают с языка, уже цепляются звеном о звенья слов собеседницы, чтобы образовать незамысловатую цепь бессмысленной дорожной беседы, но…
- Удивительная история, - говорю я, и, извинившись улыбкой, наконец, пристраиваю нагретые в пальцах наушники:
Я давно лежу на дне,
Мои мысли мутный дым
Сколько лет прошло с тех пор,
Когда я был молодым…
Бросаю косой взгляд на соседку. Не обиделась. Отвернулась и разговаривает теперь с кем-то через проход. Рассказывает бесконечные истории.
Мне становится не по себе. Как будто автобус с пассажирами, проскочив через мое тело, унесся вдаль, а я в своем кресле осталась висеть над дорогой.
Наваждение. Мне вдруг кажется, что мир состоит из историй, как из атомов. Что они его первооснова: люди читают истории, смотрят их в кино, рассказывают друг другу, выдумывают, пересказывают то, что случается с ними… Одни и те же, с разными вариациями… Зачем? Что в них? Оправдание жизни? Или надежда на лучший ее исход? Или нам недостаточно одной своей жизни и мы хотим прожить тысячи – чужих? Или тщимся понять что-то, что никак не дается? Зачем они? Не знаю…Но с тех пор, как существует разум, он размножается историями.
Кассета закончилась. Пустой звук пленки. Достаю из кармана другую.
I loved her then and I guess I love her still
Hers is the face I see when a certain mood moves in
She lives in my blood and skin
Her wild feral stare, her dark hair
Her winter lips as cold as stone
Yeah, I was her man
But there are some things love won't allow
I held her hand but I don't hold it now
I don't know why and I don't know how
But she's nobody's baby now
Давно я не слушала эту песню. Раньше гоняла ее постоянно. Помню, тогда страдала. Не помню только, от чего. От ревности? Или просто от глубины любви, от того, что ты был где-то еще? Но страдания той поры оказались ничем по сравнению с теми, что мне довелось испытать потом, когда ты влюбился.
Но я смогла пережить и твой уход, и твое предательство. Только мне не понятно, как это так:
Вот мы идем по старому Арбату, ночь, твой плащ, развиваясь, бьет тебя по ногам, луна, мы останавливаемся возле киоска и рассматриваем кассеты, блестящие в свете фонарей, впереди – кинотеатр «Художественный» с огромным лицом Милы Йовович на плакате, ты передаешь мне бутылку с пивом… Так что же, это воспоминание – конечно? Его ничто не продолжит? Не будет утра и дня, какой-то другой встречи, чтобы эта ткань не прерывалась, а все ткалась и ткалась, шелестя драгоценными нитями воспоминаний, потихоньку, невесомая, невидимая, но необходимая, как воздух… И что, теперь я – сама по себе, а ты сам по себе? А как же наше прошлое? Оно, как брошенный ребенок, не нужно никому. Лишенное жизни, умирает, становится еще одним ороговевшим пластом. Что же мне делать с этими воспоминаниями? Уничтожить, как фотографии или положить в шкатулку, оставить выцветать? Или каждый день стирать с них пыль? Пепел и алмаз.
Лучше не думать. Лучше смотреть в окно, на дорогу:
And she says: it’s all right
I come home late at night
But I’m a supergirl
Supergirls don’t cry
Вот именно.
Слезы уползают обратно под веки.
Въезжаем в Хельсинки. На Сенатской площади нас встречает экскурсовод. Мы толпимся вокруг нее неровным полукругом. Она стоит, чуть раскачиваясь с пяток на носки, смотрит под ноги и негромко чеканит:
- Сенатская площадь (Senaatintori) - архитектурная доминанта города. Красивейший ансамбль, созданный Энгелем, включает в себя: впечатляющий лютеранский Кафедральный собор (1839-1852), здания Университета (1831), Университетской библиотеки и государственного Совета (1822-1850)…
Я понимаю, что с туристами у нее взаимно: она ненавидит их, они ненавидят ее.
Незаметно выхожу из толпы, поднимаюсь по лестнице к воздушному собору, сажусь на большую каменную ступень, смотрю на шахматные фигурки экскурсантов, передвигающихся по площади. Впереди, на лихом коне – экскурсовод. Наверное, по вечерам она жалуется мужу (или кто там у нее есть?) на тупых туристов.
После, с заездом к Сибелиусу (prestissimo) едем в гостиницу. Я поднимаюсь в свой номер (счастье, что одна), распахиваю дверь. Первый взгляд – комната: queen-size bed, телевизор, кресла, все очень прилично. Второй взгляд – ванная: стерильный белый кафель, невообразимое число полотенец, хромированных ручек и шлангов. Сбоку, как пистолет – фен.
Поспешно раздевшись, прыгаю под душ. Долго подставляю струям истосковавшееся по воде тело. После, завернувшись в полотенце, сажусь на кровать, чтобы просушить волосы, но мягчайшая перина проваливается подо мной почти до пола, обнимает, тянет за плечи. Не в силах ей сопротивляться, опускаю голову на легкие подушки, накрываю себя пуховым одеялом и растворяюсь во сне.
Просыпаюсь от закатного солнца, проникающего сквозь шторы. Его оранжевый глаз висит в просвете домов. Вскакиваю. Ругаю себя: нельзя спать, надо смотреть!
Лихорадочно одеваюсь, выбегаю на улицу, верчу головой, выбирая направление. Иду направо.
Солнце село. Бледный голубой цвет густеет на востоке, растекаясь по всему небу. Я иду. Я не знаю, куда. Просто хочу почувствовать чужую жизнь. Сворачиваю. Иду, сворачиваю. Выхожу к огромному квадрату «Стокманна». Вероятно, большинство моих попутчиков сейчас там. Маняще одетые манекены тянут руки, но я без усилий отвожу глаза. И иду мимо, дальше, дальше по улицам. Уже совсем стемнело. Узкими улочками выхожу на ярко освещенный проспект. Вокруг – толпы прохожих, маленькие живописные гэнги молодежи: в жестах и словах – сплошная экспрессия. Смотрю на них с симпатией. Они же, если и удостаивают внимания, то презрительно - я для них старуха. С грустью думаю, что с моей стороны пропасти не видно. С их стороны – она непреодолимая.
Потоки чужой речи забиваются мне в уши. Протяжно-синкопированный язык. Легато и стаккато. И ни слова не понятно. Однако, плыть в нем легко. Его ритм уже трогает мой язык. Жаль, что не купила словарь или разговорник. Но я не купила даже карту. Где я, вообще, нахожусь? Где-то в центре, судя по обилию гуляющих.
Я поворачиваю назад. Как ищейка, бегу по своему собственному следу. Вот и Стокманн. Куда теперь? Сворачиваю на темную улицу. Иду. Сворачиваю.
Не то. Совсем незнакомый район.
Опять к Стокманну. Попробуем другую грань. Иду. Сворачиваю, иду.
Мимо.
Еще раз Стокманн. Господи, какой же он огромный! На сей раз кажется… кажется… Oh, yes! Наша гостиница!
В ресторане ужинают попутчики. Я сажусь за столик на двоих, заказываю вина, мяса, овощей. Осматриваюсь. За дальним столиком – компания. Смотрят на меня. Улыбаются. Переговариваются и опять смотрят. Надеваю свою самую непривлекательную маску: вертикальная морщина и быстрый злой взгляд исподлобья. Женщина-волчица. Впивается зубами в мясо, а если подойдешь поближе – либо убежит, либо прокусит руку.
Спокойно доедаю ужин, не обращая более внимания на людей: взгляд с одинаковым равнодушием скользит по лицам и стенам.
Поднимаюсь в номер.
Тону в перине вместе с Уэда Акинари, но почему-то не могу сосредоточиться. Японские мертвецы разбегаются со страниц. Одеваю наушники, выключаю свет. Оконная рама проплывает по потолку.
I dream of rain
I dream of gardens in the desert sand
I wake in pain
I dream of love as time runs through my hand
…Утром - обильный завтрак, и опять в автобус.
Рядом садится давешняя тетка. Лицо сияет. Видать, шоппинг удался. Точно. Вежливо покивав, я обрываю ее сагу где-то в самом начале, не дав бедной женщине даже толком распеться. Надеваю наушники:
Ночью у порога
Дальняя дорога
Длинный путь
Не свернуть
Я приду когда-нибудь
Туда, где не ждали…
А куда мы, собственно, едем? Сопровождающий назвал город, но я забыла. Программу пребывания в агентстве взять не удосужилась. Спросить у тетки? Осторожно скашиваю глаза: тетка сосредоточенно смотрит вперед. Нет. Сочтет поводом для беседы. А какая, вообще, разница? Ехать, останавливаться, гулять, дышать европейским воздухом (он особый, легкий, в отличие от сладковатого азиатского и душного московского), ночевать в гостиницах, снова ехать. Смотреть по сторонам. Слушать музыку. Я ведь ничего больше не хочу. Не хочу никаких отношений (пока или навсегда? Там будет видно). Надо вернуться к себе. Стать равнодушной к тебе и к тем четырем годам, через которые болезненно тянется моя память. Мы столько раз смотрели вместе из окна автобуса… Как все имело смысл: наш общий взгляд, смыкающийся на одних и тех же домах и улицах, близость твоей щеки, моя болтовня, сплетенные пальцы… Смысл любви в мелочах.
Нет. Стоп. Погромче музыку. Вот славно:
А как по Волге ходит одинокий бурлак,
Ходит бечевой небесных равнин;
Ему господин кажет с неба кулак,
А ему все смешно - в кулаке кокаин;
Откидываюсь на сиденье. Улыбаюсь. Смотрю в окно.
Автобус замедляет ход, мелькают домики. Пригород.
Сопровождающий встает к нам лицом, шевелит губами. Вытаскиваю наушники – опять прослушала, как называется город. Нет, спрашивать специально не буду. Узнаю, так узнаю. Нет – какая, собственно, разница?
Сопровождающий читает распорядок дня. Он наипростейший: сейчас маленькая экскурсия, потом гостиница, потом свободное время. Утром – обратный путь.
Автобус с трудом протискивается в узеньких улочках. Я плющу нос о стекло: городок мне нравится гораздо больше Хельсинки. Спокойный и строгий. И в то же время домашний. Здания из камня и кирпича. Но не средневековье. А, понятно, почему он мне так нравится: похоже на форт. И пахнет морем…
…С морем у меня давняя любовь. Особенно, почему-то с северным. Запах… Побережье пахнет жесткими зелеными водорослями. Но настоящий запах моря ветер приносит из холодных глубин. Оно пахнет льдами и рыбой, глубочайшей снежной тайной.
В Хельсинки тоже было море, но где-то далеко, за стеклянными витринами «Стокманна», а здесь оно повсюду, его запах и звук вплелся в каждый мой волос.
До вечера я брожу вдоль берега, пугаю жирных наглых чаек, смотрю на корабли, кормлю камнями море. Потом, отыскав большой плоский валун, еще теплый от дневного солнца, сажусь. Подошвы ботинок в воде. Смотрю на закат, ручное море плещется у ног.
Я вспоминаю, как какими-то годами раньше сидела у моря, так же, на камне, но ветер тогда полоскал мои легкие тревогой и сладостью. Не знаю, чего мне хотелось больше: кинуться на землю, вжимаясь в сухой песок, или взлететь. Ветер обволакивал меня своими туманными обещаниями… Каждый камень, каждая волна оживали языческими божествами. И я была подвластна им всем. И все было подвластно мне.
Я помню каждый зов, все аккорды взывающей ко мне природы. И думаю: неужели я больше никогда не почувствую обреченности весны, томления всей воды под луной, неужели теперь только память?
Да, наверное… Я смогу чувствовать жизнь… Но она никогда не сможет быть такой яркой, больной, священной без присутствия в ней любви.
Неужели это моя молодость уходит, сочится сейчас между пальцев?
Лист улетает – поезд версты считает – жизнь тает…
Не фига. Глаза мои до сих пор яркие. Может быть, ненадолго, но пока, пока…
Я поднимаюсь с камня, зачерпываю море, целую его в своих ладонях, омываю лицо.
Городок приближается. Улочка, увешанная вывесками заведений. Захожу в первое попавшееся.
Пианист пробует клавиши. Его пальцы захватывают черное и белое в две горсти, отпускают. Ничего серьезного. Cool jazz. Я беру себе белый коктейль. Выпиваю его большими глотками, ставлю бокал на стойку. Пена на его стенках похожа на пену прибоя. Вечер только начинается…
Захожу в следующий бар. Выпиваю кремовый коктейль. Из динамиков льется непрерывная и разудалая финская речь с некоторыми вкраплениями музыки. Вероятно, местный хит-парад. Народу мало.
Иду в третий бар. Выпиваю зеленый коктейль. Называется grasshopper. Смешно. Кто-то подсаживается за мой столик. Встаю. Отъезжает стул…
Нет, пожалуй, я опять к морю.
Как оно полощется… Дорожка луны, путь покоя, течет к горизонту, прибрежные огни дрожат, как подводные фонари. Your majesty, подводный паук, слабо тебе утащить меня под воду?
Становиться прохладно. Кажется, немного трезвею.
Там, слева, какая-то иллюминация. Кораблик. Не кораблик. Водный трактир. Не очень шумно. Звуки фортепиано. Пожалуй, зайду.
Сажусь за отдельный столик возле окна. В борт бьется темная вода, масляная ртуть, набегающая сама на себя. Черные ладони, в каждой – золотой глазок. Движение и вечность. Заворожено смотрю на растекающиеся по воде точки огней.
Официант навис над столом. Что же заказать? Хочется коньяка. Но не встану завтра.
- Пожалуйста, коньяк.
Фокус, конечно, оставляет желать лучшего. Вижу несколько парочек над пошловатыми клетчатыми красно-белыми скатертями. Дух любви, черт его знает, чего, но мы все покачиваемся в волнах, плывем под алыми парусами. По всему, я должна им завидовать. Но я смотрю на них и улыбаюсь. Как хорошо пожившая старуха: так меня держали за руку. Так на меня смотрели… Что ж, что прошло? Что ж, что сейчас нет? Мир существует в один острый момент – сейчас. Иначе – память и мечты. Мне не жаль, что все в прошлом. Ведь могло бы и не быть. Могло остаться только в мечтах…
За столик на корме садится компания. Это не янгстеры, но ведут себя безобразно: что-то кричат по-фински, размахивают руками… Один смотрит на меня. Я подбираю лицо: брови, глаза, нужно поджать губы… Но что-то ничего не получается. К тому же он какой-то… Большой… Джинсы и толстый свитер… Волосы льняные и веки утыканы белыми поросячьими ресницами…
Я отпиваю свой коньяк, кладу на язык лимон. В упор встречаю его взгляд. Под языком – топкие болота сладости. Змеиным движением снимаю с себя куртку – он смотрит – поднимаю рюмку – он смотрит – чуть качнув в его сторону, пью. Боже, что я делаю? Это вообще, я? Наверное, я невообразимо пьяна. Отчего же мне так нравиться этот финн?
Идет ко мне. Наклоняется над столиком. Говорит что-то. Я качаю головой. Пошел ты со своим финским! Только не уходи! По-английски понимаешь? Понимает.
Зовут Эрик. Викинг, на лице написано. Плывет по воздуху рукой, зовет официанта. На столе появляются еще две рюмки коньяка, какие-то закуски… Мы выпиваем. Хочу ему объяснить, что я не голодна, но все как-то быстро…
Корабль раскачивается, свет за кормой мигает и тонет в черной воде…
Мы карабкаемся по трапу вверх. Как сильно штормит! Ботинок срывается со ступеней, но Эрик позади не дает упасть.
На палубе ветрено и пусто. Я называю гостиницу. Мы идем пешком.
Эрик обнимает меня. Не так, как ты, но мне нравится.
Он в одном свитере. Такой жаркий… От него пышет жаром, даже свитер пахнет нагретой шерстью. Может, он больной?
- Ты не больной? – спрашиваю я. Он наклоняется, близко-близко, говорит: что? Я перестаю дышать. Я больше не могу, я за себя не отвечаю, говорю ему как ребенку, как маленькому: ну иди сюда, иди скорей. Пальцами притягиваю его за шею, губы у него мягкие и легкие, но такие настойчивые... И глаза дикие. Наверное, как у меня…
Сколько мы тут стоим, под этим фонарем?
Я беру его за руку и тяну за собой, скорей, в гостиницу. Мы проходим несколько шагов, и мне опять становится необходимо его поцеловать. Немедленно. Сейчас. Я трезва или пьяна? Я не понимаю…
Наконец, гостиница. По мягкому ковролину крадемся в номер. Я не включаю свет, да это и не нужно: напротив висит огромный стакан Пепси-колы. Изогнутые неоновые трубки переливаются синим, красным, белым. На наших лицах отсвет: синий, красный, белый…
Мы почему-то медлим. Я сажусь на край кровати, коленные чашечки уткнулись в ладони. Эрик – спиной к окну, смотрит на меня, но не так, как в ресторане или по дороге – смотрит сосредоточенно и внимательно. Мы молчим. Так тихо, что слышен треск неона.
Эрик подходит к кровати, секунду стоит (я смотрю на него почти с испугом), потом складывает свои длинные ноги в коленях, снимает с меня ботинки, ладонью мягко толкает на спину. Расстегивает пуговицу на моих брюках, осторожно тянет вниз молнию… Его блуждающее дыхание обжигает. Стон мышью бежит по горлу и выходит в темноту умоляющим: ну! Давай!
…Засыпаем мы только под утро. Неон выцветает. Первые шаги под окном. Моя голова лежит у него под подбородком. Мой сон прозрачен и я вжимаюсь в его грудь, оставляя след своих спящих губ на его плече.
Он спит тихо.
Он пахнет молочной кукурузой.
Утро наступает почти тут же, заполошным звонком консьержа. Я взлетаю над кроватью. В голове теснится очередность действий, и в первое время я даже не вспоминаю об Эрике, даже не смотрю в его сторону: надо в душ, собрать вещи, завтрак…
В душе я обретаю память. Движения замедляются, я упираю горячий лоб в кафель. Меня слегка подташнивает с похмелья. Невозможная ночь мгновенными вспышками сжигает воздух. Неужели это было со мной? Неужели я вижу его в первый и последний раз в своей жизни?
От этой мысли на глазах почему-то выступают слезы. Я торопливо вытираюсь, закручиваю краны, придирчиво осматриваю себя в зеркале – ночь любви пошла мне на пользу. Наконец, завернувшись в полотенце, выхожу из ванны. Сейчас прилягу к нему хотя бы на пару минут, поцелую на прощанье… Бог с ним, с завтраком, еще хоть полчаса…
Я захожу в комнату. Постель пуста. Эрик! В полотенце по коридору: Эрик!!! Возвращаюсь в номер. Короткий злой всхлип. Брошенное полотенце. Выдох. Ничего. Так даже лучше. Молодец Эрик. Тонкий парень.
Я собираю вещи, привожу себя в порядок. Спускаюсь в ресторан. Набираю полную тарелку омлета и сосисок. Оставляю их на столе почти нетронутыми. Опять поднимаюсь в номер. Еще теплится надежда, что он там, пришел.
Тщетная. Черт. Черт. Черт. Внутри – будто струна, которая дрожит, и все никак не может успокоиться. Эрик! Ну почему ты ушел? Эрик, я хотела сказать тебе… Что? Что благодарна тебе за эту ночь? Что это не в моих правилах – вот так вот, с первым же встречным?... Что я… я… люблю его?
О, Боже! Я прижимаюсь лбом к коленкам.
Я люблю его.
В автобусе я опять сажусь на свое сиденье, вежливо улыбаюсь соседке и тут же отворачиваюсь к окну. На глаза – очки, в ушах – наушники. Забаррикадировавшись от реального мира – в мир грез:
It must have been love
But it’s over now
It must have been good
But I lost it somehow
Грустно. Зачем я тут, в этом автобусе, уезжаю из городка, названия которого даже не знаю?
Ничего не знаю. Эрик всю ночь расспрашивал меня о себе, а я даже не узнала, кто он, сколько ему лет.
Да и зачем? Все это похоже на приоткрытую дверь. Мне никогда не узнать, как это было бы, если мы смогли бы быть вместе. Какой была бы вторая ночь? И третья? Ведь первый раз всегда сумбурный, наощупь и напролом, два новых тела, прилаживающихся друг к другу… А может быть, эта встреча была чудом, нереальным соединением тех двух, вечно ищущих друг друга? Мгновенное совпадение, две искры, вырванные из контекста, и замурованные обратно в контекст.
Автобус подъезжает к маленькому деревянному домику. Коптильня. Все, как один, кидаются покупать рыбу, хибарку скоро разорвет от туристов. Иду в лес сквозь сугробы. В ботинки забиваются и тают комочки снега. Странно. До чего все странно. Чужая снежная страна. Молодые пахучие ели. Остатки алкоголя и бессонная ночь вдруг сделали все контуры четкими. Я вижу все иголки разом, смолу, каплей стекшую по коре… Снег пахнет свежестью… Так много воздуха во мне. Что это за томление?
Я оборачиваюсь. Смотрю, как прибывают другие автобусы. Цепочка туристов все тянется в хибарку.
Сердце вдруг задерживает удар, а потом начинает биться часто-часто… Я делаю шаг к остановке, но человек со светлыми волосами пропадает в толпе. Показалось…
Вот и родина. Грязно и уныло. Сплошной серый цвет. Мелькнул и пропал Выборг. Питерские пригороды, Обводной канал, гостиница Октябрьская.
У меня есть еще пара часов, чтобы погулять по Невскому, чтобы свыкнуться с мыслью о том, что мои маленькие каникулы кончились, что все, что там было – не более реально, чем сон. С удивлением думаю, что с тем же успехом, могла себе все это намечтать. Эрик, Эрик, ты был со мной той ночью? Мелькнувший ангел. Наверное, что-то спуталось в небе и я смогла увидеть тебя. Я знаю, что скоро моя любовь к тебе станет размытой, как след самолета в летнем небе. Пока совсем не попадет… Но сейчас мне так тоскливо…
Пора на вокзал. Мимо огромных железных ворот выхожу к платформам. Мой поезд на 9-м пути. Я иду в толпе, в ее торопливом ритме, хотя спешить мне еще некуда. Смотрю под ноги. Кто-то заступает мне дорогу. Я делаю шаг в сторону, но препятствие опять передо мной. Поднимаю глаза.
Мне становиться жарко.
Это невозможно.
- Эрик, ты как? Ты почему здесь?
Он запускает руку в карман куртки и достает оттуда сложенный прямоугольник. Разворачиваю...
И теряюсь между восторгом и ужасом.
- Это мой билет, Эрик! Ты его… украл?
- Украл, - говорит он на чистом русском языке, - не хотелось, чтобы ты уехала без меня.
- Так ты не финн… - растеряно говорю я.
Люди бегут мимо. Немного кружится голова. Я хочу сказать: мне хорошо с тобой, Эрик. Я говорю:
- Мне хорошо с тобой.