Жизнь Менделеева

ЖИЗНЬ МЕНДЕЛЕЕВА
(Исторический роман-эссе)
 (Главы из книги)

Часть первая


ХРУСТАЛЬНАЯ РАДУГА

Неправо о вещах те думают, Шувалов,
Которые Стекло чтут ниже минералов,
Приманчивым лучом блистающих в глаза:
 Не меньше польза в нем, не меньше в нем краса.
Михайло Ломоносов

1.Дым Отечества

Еще в Екатеринбурге Дмитрий Иванович узнал, что вешняя вода в Туре и Тоболе сошла в этом году необычайно рано. Пароходы между Тюменью и Тобольском то и дело садились на мель.
Один из пассажиров на станции Екатеринбург-Первый посоветовал:
— Поверьте моему слову, профессор, вам лучше в Тюмени сесть в тарантас и доехать до Иевлева. Это сто тридцать верст за Тюменью. Там-то уж спокойно сядете на пароход...
Однако Менделеев рассчитывал, что недавно прошедшие дожди подняли уровень в реках и что удастся сесть на пароход на тюменской пристани. Неодолимая сила влекла пожилого ученого в этот дальний путь, и ничто уже не могло его остановить: ни болезнь и возраст, ни мели на водном пути, ни версты и ухабы старинного почтового тракта.
Это было 29 июня 1899 года. Экспедиционный вагон прицепили к почтово-пассажирскому поезду.
Поезд тронулся. Менделеев достал часы: девять часов сорок одна минута вечера, точно по расписанию. Он приник к вагонному окошку и, хотя приближалась ночь и утомлялись глаза, долго вглядывался в пробегающие мимо сибирские деревни, заимки, леса. И допоздна никак не мог уснуть — гулко, учащенно, взволнованно билось сердце.
За ночь и утро миновали Баженово, Богданович, Камышлов, Поклевскую. Холодной дождливой погодой около полудня встретила конечная железнодорожная станция Тюмень. Сам город находился от станции и пристани
справа, в стороне, видеть его пришлось только издалека: пароход готовился вот-вот отплыть.
Захватив с собой неразлучный в экспедиции фотоаппарат «Кодак» и дорожный саквояж, Дмитрий Иванович и его служитель Михайло, помогавший ему в дороге, по¬кинули вагон...
Пароход «Фортуна» не спеша, но безостановочно шлепал плицами, сначала плывя по Туре, затем по Тоболу.
Едва вошли в Иртыш, как все пассажиры высыпали на палубу. Вышел и Менделеев — больно и счастливо стукнуло в груди: перед ним во всей красе предстал город его детства Тобольск.
Около десяти вечера пристали. Еще на пароходе ученого приветствовали чиновники от городских властей. Земляки отвезли его в город и устроили в доме известных в Сибири пароходовладельцев Корниловых — в лучшем здешнем доме. Находился он в нижней части города, недалеко от Иртыша...
Долго длилась беседа за чаем с хозяйкой – домовитой Феликитатой Васильевной Корниловой. Много возникало из памяти событий, близких по времени и давних, вспоминалось множество общих знакомых, ныне живущих и ушедших. Что ни имя — то вспышка памяти из далекого детства и юности.
Утром, по хорошей погоде, Дмитрий Иванович, горя мальчишеским нетерпением, отправился осматривать город.
И вот перед ним древняя Алафеевская гора, где спереди красовались здания величественного собора, архиерейского дома и присутственных мест. Кое-что безнадежно обветшало — как-никак прошло полвека. Но многое осталось так, как это было в детстве и юности: и памятник Ермаку, и старое здание гимназии, и речка Курдюмка, которую мальчишкой когда-то перебегал, спеша на занятия.
 Кое-какие приметы нового все-таки появились — новое здание гимназии, городские бани, казармы на выезде из города.
Заинтересовал Тобольский музей. В нем просвещенные земляки собрали образцы исторических и естественных богатств огромного края.
 Познакомился Дмитрий Иванович с местными и заезжими общественными деятелями. Наиболее интересными собеседниками показались губернский агроном Николай Лукич Скалозубов и доцент Казанского уни¬верситета Андрей Яковлевич Гордягин — ученые с аналитическим складом ума, неутомимые практики, которых прежде знал по именам, а сегодня от них многое узнал о теперешней Сибири.
А чиновник по переселенческим делам Сергей Петрович Кафка поведал о хозяйственном освоении тобольской земли.
В самый разгар беседы явился к Менделееву неожиданный гость — здешний промышленник, владелец винного, мукомольного и конного заводов Александр Андрианович Сыромятников, семью которого он знал в детстве.
— Я, — начал Сыромятников, — явился к вам, ваше превосходительство…
— Позвольте, позвольте, — перебил его с улыбкой Менделеев, — меня ведь зовут Дмитрий Иванович, так будет удобнее!
— Явился я к вам, Дмитрий Иванович, с предложением. Не угодно ли будет вам посетить Аремзянское, места, где протекало ваше детство?
— Весьма, весьма вам благодарен за ваше предложение, — лукаво отвечал Менделеев. — Но будь мне, как вам, сорок семь лет, было бы дело другое, а сейчас мне уже шестьдесят шесть лет, тяжело — да и погода какая! Я думаю, на Коноваловку сейчас не подымешься!
— Дожди начались еще недавно, и дорога не успела еще испортиться. Погода проясняется, — возражал Сыромятников. — И как только будете иметь свободное время, предупредите меня за два часа до выезда. Я пришлю вам лошадей и вместе с вами весьма рад буду съездить...
Теплом пахнуло на Менделеева от слов Сыромятникова…
Все в том же нетерпении Дмитрий Иванович заехал на Тюменскую улицу, где стоял уютный дом детства. Грусть пеленой застлала глаза — родного дома не было: он сгорел несколько лет назад. Выросла на его месте густая и сочная зеленая трава, и мирно паслись тут две коровы.
А вокруг все, как прежде, — вдалеке Алафеевская гора и Панин бугор. Это там тобольские гимназисты, бывало, по окончании учебы в июне жгли ненавистный учебник латинского языка, торжествуя конец «латинских мучений».
И дощатые тротуары, и размякшие от прошедших дождей улицы — все памятные, до боли знакомые приме¬ты детства, признаки родины...
Не выдержал уже на следующее утро: отправил Сыромятникову визитную карточку с надписью: «Александр Андрианович, готов ехать в Аремзянку».
И вот уже по солнечному дню очищенному предыдущими дождями, тройка лошадей бодро вынесла седоков из города. Тарантас, покачиваясь на рытвинах, помчался к северу. В тарантасе четверо — Менделеев, Сыромятников, Михайло и здешний чиновник - младший делопроизводитель губернского управления государственными имуществами губернский секретарь Иван Константинович Уссаковский. Вот ему-то предстояла особенная миссия: его Сыромятников специально пригласил, чтобы он снял на фотографическую карточку такое, выдающееся в истории сих мест, событие...
Село Аремзянское узналось издалека - по высокой деревянной церкви, построенной когда-то еще Марией Дмитриевной Менделеевой. А поодаль находились строения стеклянной фабрики, которой давно уже нет.
Путешественники спустились с горы, около полуверсты проехали речной долиной. Когда колеса простучали по мосту, вдруг послышался торжественный, явно встречный, колокольный звон, и путники увидели около церкви большую толпу местных жителей.
Знакомые до трепета в груди родные тропинки... Уютные, поросшие травой полупесчаные склоны Аремзянской горы... Навстречу ему шла толпа крестьян, неся хлеб-соль. Слышались радостные приветственные возгласы... Дмитрий Иванович медленно встал на колени и припал соленой щекой к влажной земле...

2.Заветный сундучок

Ягоды в этом году уродилось видимо-невидимо. Сразу за селом Аремзянским по опушкам леса, среди тенистых кустов, под деревьями и на лугу — повсюду рассыпала свои темно-красные огоньки княженика.
Княженика — ягода из ягод, об этом знает каждый аремзянский мальчишка. Зовут ее еще мамурой и поленикой. Вот и сейчас семилетний сын управляющей здешней стеклянной фабрикой Митя Менделеев и его девятилетний брат Паша забрели на этот лужок, чтобы полакомиться сладкой, с загадочным запахом ягодой.
Ребятишки повалились животами на траву — вот она, вкусная княженика, ее и искать не надо. Только голову не ленись поворачивать да рот раскрывай. Виднеются из травы кудлатые русые головы, торчат зачерственелые от постоянной летней беготни босые ребячьи пятки...
— Митя! Паша! — вдруг раздается вдали звонкий голос.
Ребята поднимают головы и видят в отдалении, на склоне горы, девочку в алом сарафане. Это их старшая сестра Маша. Она зовет ребят рукой и кричит:
— Домой, мальчики!
Ребята поднимаются и стремглав бегут к Маше, затем обгоняют ее по пути к своему дому...
Дом Менделеевых — деревянный, старый, большой, но такой привычный и уютный. Со всеми постройками, сараями и амбарами oн похож на маленькую флотилию судов с большим кораблем во главе.
На просторном крыльце, золотящемся крепкими сосновыми половицами, маменька Мария Дмитриевна перебирает собранную с утра старшими детьми ягоду. Тут же на изогнутых стульях за столом сидят другие взрос¬лые: папенька Иван Павлович, а рядом с ним еще двое.
Ребята узнают обоих гостей. Один из них — старенький учитель Стахий Степанович Быков, только что приехавший за двадцать пять верст из Тобольска. Вот уже два года он по зимам в городе занимается с младшими детьми Менделеевых, учит их грамматике русского языка, чистописанию и арифметике.
— Здравствуйте, дети! — приветствует Стахий Степанович Пашу и Митю, обнимая их за плечи.— Посмотрите, Иван Павлович, как они загорели и поправились за лето! И ведь подросли!
Митя и Паша и впрямь выглядят, словно их окунули в пережженное масло: темно-коричневая кожа оттеняет добела выгоревшие волосы и рубахи.
—- А грамоту и счет не забыли?— спрашивает Стахий Степанович.
— Нет, нет, не забыли! — выпаливает Митя. А Паша солидно подтверждает:
— Все помним, что на уроках было, Стахий Степанович!
Мария Дмитриевна, маленькая и сухая, оставила работу с ягодами, с доброй улыбкой смотрит на своих младших.
— Ну что ж, дети,— обращается она к мальчикам.— Кончается ваша вольная вольница. Завтра мы поедем в То¬больск, пора вам отправляться в гимназию. Вот и Стахий Степанович приехал за вами, надо проверить, готовы ли к трудному гимназическому курсу.
— А пока,— добавляет Иван Павлович,— предстоит вам посмотреть то, что покажет вам Сергей Иванович.
С этими словами он взглянул на второго гостя, молчаливо сидевшего у стены. Уж его-то Митя и Паша знают хорошо — его и гостем нельзя назвать. Сергей Иванович Шишов служит вольнонаемным мастером-стеклоделом на фабрике и, почитай, главный, кому подчиняется огонь и стекло в печах, на ком держится все фабричное производство.
Сергей Иванович согласно кивает.
— Покажи им, Сергей Иванович,— произносит, подмигнув, Мария Дмитриевна,— и кунсткамеру, и свой заветный сундучок!
Все поднимаются и направляются в прохладные тихие сени. Сергей Иванович в полумраке подходит к одной двери, достает из кармана куртки звенящую связку ключей и гремит большим замком.
В эту кладовку младших ребят никогда не пускали. Открывали ее очень редко, и Мите с Пашей не удавалось ни разу в нее заглянуть. И вот сами взрослые открывают кладовую. А звон ключей и грохот снимаемого замка для ребят — чудесная музыка.
— Входите, дети,— торжественно произносит Иван Павлович,— и смотрите вокруг. Здесь у нас настоящая кунсткамера!
Митя с Пашей переступают порог и замирают от восхищения. На всех стенах вокруг устроены широкие дощатые полки, на которых группами и отдельно стоят самые различные изделия из стекла и хрусталя. Самых разных форм и оттенков, различной высоты и ширины, толпятся на полках зеленоватые, коричневатые, опалово-дымчатые штофы и полуштофы, стаканы, колбы, фужеры, стеклянные блюда и миски, вазы, тарелки, пробирки, бутыли, канцелярские чернильницы и аптекарские пузырьки, ровные пластины зеленого оконного стекла. Лучи солнца пронизывают все эти стеклянные сокровища, отражаются, играют в гранях и горлышках, передавая стеклу и хрусталю весёлый сияющий свет.
Митя и Паша стоят раскрыв рты, остолбенев перед невиданной выставкой. Взрослые с улыбкой переглядываются, кивая на них друг другу.
— Глядите со вниманием, дети,— говорит Мария Дмитриевна.— Все эти предметы изготовлялись на нашей фабрике. Еще в тысяча семьсот сорок девятом году ваш прадедушка Василий Яковлевич Корнильев основал нашу стеклянную фабрику. И с той поры в эту кладовую ставился образец каждого изделия, что мы вырабатывали здесь.
Глядите, дети, и запоминайте, что в любом деле, которому вы будете служить, когда станете большими, нужны прилежание и умение.

Ни одно дело нельзя совершить, ни одно изделие нельзя выработать без терпения и труда. Больше всего цените, дети, труд человеческий!
Она гладит Митю и Пашу по головам и обращается к Шишову:
— А теперь, Сергей Иванович, покажи-ка им заветный богемский сундучок!
Сергей Иванович запускает глубоко за пазуху руку и достает из потайного кармана маленький бронзовый ключик. Только сейчас мальчики замечают прямо под окошком стоящий на отдельной полке высокий, расписанный красками, окованный медными полосами пузатый сундучок. Мастер вкладывает ключ в скважину на стенке сундучка - и легко, с мелодичным звоном пружин крышка поднимается. Сергей Иванович опускает в сундучок руки и бережно вынимает тяжелый, многостворчатый, на маленьких петлях стеклянный и де¬ревянный складень. Развернул его и выставил на полку перед окошком, в поток солнечных лучей. И солнце уда¬рило в складень, брызнуло радужным огнем.
— Что это? — изумленно вскрикивает Митя, схватив Пашу за локоть. И Паша стоит, очарованный зрелищем.
Каждая створка необычного складня состоит из малых липовых рамок, в которые искусно вставлены самых раз¬личных цветов стеклянные прямоугольнички.
— Все эти красивые стеклышки,— говорит Мария Дмитриевна,— богемское стекло. Это образцы, которые мы с Сергеем Ивановичем бережем пуще глаза. Вот это,— она указала .на совершенно прозрачное стеклышко,— настоящее чистое белое стекло. 0но не хуже, чем у лучших богемских чешских мастеров, а выработало на Санкт-Петербургском заводе, что еще Михайлой Васильевичем Ломоносовым основан.
— А почему же, маменька, эти красивые стеклышки нельзя делатъ на нашей фабрике? — спрашивает, восторженно поблескивая синими глазами, Митя.
— Пока нельзя, Митенька,— отвечает с улыбкой мать.— Нет у нас столько денег на материалы, да и фабрику, почитай, наполовину надо было бы переделывать. А как эти стеклышки такими красивыми получаются, о том с просите у Сергея Ивановича. Уж он-то свое мастерство знает наизусть.
Сергей Иванович с готовностью трогает складень, показав на красновато-дымчатое стекло:
— Такой цвет мы получим, если в массу богемского стекла добавим древесный угольный порошок. А вот со¬седнее стекло — синее, так в него добавляют шмальту, кобальтовый порошок,— его еще называют королевскою синью. Чтобы вышел чистый зеленый цвет, нужно добавлять в стекло дорогую краску — хромовую зелень. А вот, к примеру, это красное стекло — пурпуровое,— Сергей Иванович любовно гладит стеклышко.— Оно в моем складне, считай, самое дорогое, — ведь для его выработки нужны золото и олово... В фиолетовый цвет стекло можно окрасить перекисью марганца. А вот и черный цвет — здесь тебе и железо, и опять же кобальт, и жжёная кость.
— Вот так,— заключает Сергей Иванович. - Если хорошо знать науку, то можно делать стекло любого состава и любого цвета. Великое это дело — наука химия!
— Хи-ми-я! — медленно повторяют это таинственное слово и Митя с Пашей, выходя вслед за взрослыми из волшебной кладовой...

3.Большая семья

Семья у Менделеевых была многочисленная — восемь детей. Всего в семье родилось четырнадцать детей, но шестеро умерли в разные годы. Две старшие сестры вышли замуж. Екатерина жила в Омске, Ольга — в Ялуторовске. А в те дни июля и августа 1841 года, о которых мы начали рассказ, в Аремзянском проводили лето двадцатилетняя Поля, восемнадцатилетняя Лизонька, семнадцатилетний Ваня, тринадцатилетняя Машенька и, конечно, Паша и Митя.
Отец - Иван Павлович Менделеев родился в Тверской губернии. По окончании Главного педагогического института, что в Санкт-Петербурге, его направили на службу в Казанский учебный округ, где назначили учителем в Сибирь, в Тобольскую гимназию. Такого учреждения в Тобольске еще не было: Ивану Павловичу довелось участвовать в преобразовании народного училища в гимназию.
Позднее, в 1818 году, за успешную службу Иван Павлович был назначен директором училищ в Тамбове, затем в Саратове. Однако за небрежное соблюдение религиозных обрядов его наказали: назначили к новому переводу в город Пензу. Хлопотами Марии Дмитриевны удалось добиться обмена с тогдашним директором Тобольской гимназии, желавшим переехать поближе к столице. Так семья Менделеевых опять оказалась за Уральским хребтом, в Тобольске, родном для матери семейства Марии Дмитриевны Менделеевой.
С ноября 1827 года Иван Павлович стал директором той самой гимназии, где он начинал свою педагогическую деятельность и где пришлось учиться всем его сыновьям...
Мать Мити Менделеева - Мария Дмитриевна происходила из старинной тобольской купеческой семьи Корнильевых.
Корнильевы слыли в Сибири людьми просвещенными и предприимчивыми. С их помощью здесь развивались судоходство, промышленность, культура и образование.
Дед Марии Дмитриевны — Василий Яковлевич вместе со своими братьями отличался неутомимой хозяйственной и общественной деятельностью. Торговец и промышленник, он прославился тем, что, преодолев большие препятствия со стороны чиновников-бюрократов, одновременно с Франклином в Америке основал в Сибири первую типографию. Ему же принадлежала и первая в Сибири бумажная фабрика, и основанная им в Аремзянском стеклянная мануфактура. Он издавал первые в Сибири книги и журналы, среди которых стал известен в России журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену».
В доме Корнильевых издавна сложилась прекрасная библиотека из книг, присланных из Петербурга и Москвы и изданных в Тобольске.
Отец Марии Дмитриевны — Дмитрий Васильевич, болезненный человек, не смог продолжать промышленные дела так же успешно, как его отец, поэтому переписался из купцов в мещане и стал мелким чиновником. Близко подружившись с сосланным в Сибирь поэтом и журна¬листом Панкратием Сумароковым, родственником знаме¬нитого русского поэта, Дмитрий Васильевич продолжал просветительскую и издательскую деятельность отца. Он рано умер, оставив детей — Марию Дмитриевну и Василия Дмитриевича.
Брату Мария Дмитриевна помогла окончить гимназию. Одновременно на домашних уроках она вместе с ним приобретала знания гимназического курса: женских училищ в Тобольске не было. Но и это позволило ей стать образованней женщиной, каких мало можно было встретить в городе. Выйдя замуж за учителя Менделеева, она стала его верной помощницей, матерью большой и шумной семьи.
27 января {8 февраля) 1834 года у Менделеевых, в квартире при Тобольской гимназии, родился четырнадцатый ребенок — Митя.
***
АРХИВНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ.
ВЫПИСКА ИЗ МЕТРИЧЕСКОЙ ВЕДОМОСТИ
ГРАДОТОБОЛЬСКОЙ ЦЕРКВИ БОГОЯВЛЕНИЯ
 О РОЖДЕНИИ
Государственный архив Тюменской области, фонд 156, опись 22, лист 1-оборот.
"Тобольской гимназии директора надворного советника Ивана Павлова Менделеева от законной жены его Марии Димитриевны родился сын Димитрий.
Воспреемники: исправляющий должность начальника VII-го округа жандармский полковник и кавалер Александр Петров Маслов,  коллежская ассесорша Мария Александровна Жилина,  Тобольской 1-й гильдии купец, коммерции советник  Николай Стефанов Пиленков,  ялуторовского города 3-ей гильдии купца Ивана Петрова Пиленкова жена Ольга Иванова".
***

Рождение Мити принесло в дом радость.
Но эта радость последовала почти одновременно с бедой.
Отец Иван Павлович Менделеев из-за болезни глаз ослеп. Ему пришлось в тот же год уйти с должности директора гимназии. Жить всей семьей пришлось на очень скромную пенсию. Это означало полуголодное существование всей семьи, болезни, непредсказуемые лишения.
Как тут быть? Энергично взялась за спасение семьи Мария Дмитриевна. Она взялась управлять маленьким стеклянным заводом в Аремзянском — его называли в семье стеклянной фабрикой. Фабрика по наследству пе¬решла во владение Василию Дмитриевичу Корнильеву. Проживавший в Москве Корнильев прислал Марии Дмитриев¬не доверенность на управление, рассчитывая, что она и фабрику сохранит, и сама получит некоторые средства для поддержания семьи.
Мария Дмитриевна, несмотря на отсутствие опыта, трудолюбиво взялась за дело и даже увеличила произ¬водство посуды в Аремзянском. У нее даже набралось средств, чтобы в 1837 году отправить Ивана Павловича в сопровождении старшей дочери Кати на лечение в Москву, к Василию Дмитриевичу. Московский профессор Броссе сделал тобольскому учителю сложную операцию на глазах, и Иван Павлович снова стал видеть. Возвратившись в Тобольск, он не смог устроиться на службу, поэтому стал помогать Марии Дмитриевне в ведении домашних и фабричных дел, в воспитании детей.
Жить в Тобольске не было возможности: денег не хватало. Пришлось всей семьей переехать в село Аремзянское. Здесь, рядом с фабрикой, Мария Дмитриевна завела пашню, огород, молочное хозяйство, домашнюю птицу, мелкий скот. Теперь можно было не бояться за пропитание детей.
Но жизнь и здесь оставалась невероятно трудной. На Марию Дмитриевну свалилось и управление фабрикой, и ведение всего большого домашнего хозяйства.
На ходу пришлось приобретать опыт в управления стекольным производством. Ведь это одно из сложнейших по тому времени промыслов.
Работали на фабрике полукрепостные крестьяне, взятые в аренду. За них платили арендную плату, а самим работникам плата не полагалась. Но Мария Дмитриевна, с душой относившаяся к простому народу, стала выдавать заработную плиту и крестьянам, работникам фабрики. За это семью Менделеевых очень любили, отзываясь на добро хорошей работой.
Беды и трудности подстерегали фабрику с другой стороны: купцы, с которыми приходилось вести торговые расчеты, то и дело обманывали Марию Дмитриевну при покупке ею материалов для стекольного производства и при продаже готовыx изделий.
 То и дело пробовали переманить лучших вольнонаемных мастеров-стекловаров на другие фабрики.
Но все готова была вынести мужественная и умная женщина, лишь бы прокормить свою семью. И хранила она в душе заветную мечту — чтобы все дети ее выросли умными, честными, образованными людьми. Поэтому, набравшись решительности и храбрости, она в 1839 году перевезла семью и домашнее хозяйство из Аремзянского обратно в Тобольск, чтобы посвятить жизнь воспитанию детей. С того времени фабрикой ведали приказчики, чаще всего вороватые и нечестные, а Мария Дмитриевна с семьей приезжала в Аремзянское лишь на летние месяцы…

4.В гончарной

Мальчики весело сбегают с крыльца: надо пойти погулять перед отъездом.
— Пойдем на фабрику,— вдруг предлагает Паша.— А то когда уж теперь попадем!
Ребята направляются к фабрике. Вокруг нее под навесами и просто так, под открытым небом, лежат кучи материалов, предназначенных для приготовления стекла: желтый и белый песок, красная и белая глина, различные пеплы в мешках, березовые, осиновые и еловые дрова. Фабрика представляет собой весьма оживленное место и напоминает муравейник. Кругом туда и сюда двигаются работники с пустыми или нагруженными песком, глиной, известью тачками, которые они катят по уложенным по земле деревянным настилам. Рабочие хорошо знают ребят и, улыбаясь при виде их, кивают в знак приветствия.
Над крышей гончарной вьется дым, выходящий из труб: действуют сушильные печи. Это участок фабрики, без которого просто нельзя обойтись. Дело в том, что стекло варят в специальных больших горшках. А горшки приходится делать из самой лучшей белой глины, за которой маменька Мария Дмитриевна снаряжает целые обозы в дальние места Сибири и на Урал, чаще всего в Коктюль. что близ города Ялуторовска, а еще в Екатеринбург. От качества горшков зависит успех работы всей фабрики: ведь стоит треснуть горшку, как стекло из него вытекает в печь, пропадают дорогие материалы, уменьшается выработка стеклянных изделий.
Ребята обходят кучи белой глины и заходят в гончарную. В переднем — месильном — отделении прохладно. На полу стоят несколько больших деревянных долбленых колод, в одной из которых работник руками разминает куски глины, заливая их водой. Рядом на специальной каменной площадке огромным караваем лежит вымоченная глина. Ребята оживляются, увидев это мокрое месиво.
— Дяденька, можно? — спрашивает Митя сурового работника.
Тот молча утвердительно кивает головой — и ребята, радостно повизгивая, влезают босыми ногами в глину. Ходят, топают и шлепают по глине, с трудом вытаскивая ноги, до тех пор, пока не устают. Потом берут глину в горсти, лепят из нее каждый что-нибудь: Паша солдата с ружьем, а Митя забавного медведя.
Затем отправляются по гончарной дальше. В следующем отделении не менее интересно: здесь-то и делают стекловарные горшки. На земляном полу лежат большие и толстые деревянные круги. Сейчас здесь хозяйствует один работник. Вот он накладывает на деревянный круг песку и извести-жженки, затем сырой размякшей глины. Встает в нее ногами и долго месит и утаптывает, пока не получается ровная глиняная площадка. Потом мокры¬ми руками закругляет образовавшийся пласт. Так получается дно горшка. После этого работник подходит к гладкому дощатому столу и начинает делать на нем из глины толстые и длинные колбасы»
Потом он встает в середину круга и этими глиняными колбасами обкладывает себя вокруг, возводя стенки горшка. Вскоре горшок почти готов.
Хотя и мал Митя, а уже хорошо знает, что дальше будет с горшком. Он будет стоять на том же месте до тех пор, пока стенки и дно хорошо просохнут. Потом его перенесут на печь, где он в песке будет продолжать просушку. Затем он пройдет закалку и обжиг. А когда понадобится, его возьмут в огненную печь для настоящей работы...
Выйдя из гончарной, ребята переходят в гуту, которая встречает их горячим жаром, идущим от печей.

5.Огонь и стекло

Гутой называют огромный высокий сарай с дымовыми трубами, — самую главную часть фабрики, где изготовляется стекло.
Но для того, чтобы появилось стекло на свет, работают все остальные участки фабрики. В одном конце мануфактуры - в гончарной сушатся и закаляются горшки, в другом - в ямах гасится известь, с третьего угла подвозят древесный и соломенный пеплы.
Но мальчики хорошо знают, что все на фабрике, да и вся жизнь в селе Аремзянское вертится вокруг двух круглых стекловарных печей. Одна из этих печей — побольше, называется халявной печью. Из стекла, сваренного в ней, выдувают огромные продолговатые пузыри — халявы, которые потом распарывают вдоль ножницами и «пластают» — распрямляют. Тогда получается листовое оконное стекло. Оно зеленоватого цвета и изготовляется из обычного речного песка.
Печь поменьше называется посудной, потому что на ней вырабатываются мелкие стеклянные предметы, большей частью посуда. Для хорошей посуды используют главным образом чистый белый песок...
Ребята подходят к печи и видят здесь второго вольнонаемного мастера — Федора Яковлевича Маршанова. Так же, как и Сергей Иванович Шишов, он — один из самых важных людей на фабрике: он лучше всех знает все секреты стекловарения.
Ребята пришли в момент, когда на печи идет действие - в самый разгар работы. Действие — это период варки и изготовления партии стекла.
Около посудной печи стоит работник — шураль, которому мальчик-подросток подает дрова. Кажется, просто — бросай да бросай поленья в шурник — отверстие печи. Ан нет: нужно внимательно и чутко следить затем, чтобы пламя в печи было одинаковым, чтобы температура для нагрева горшков с составом была ровная. Иначе стекло сварится плохое.
Поленья ровно лежат на поду печи и жарко пылают ровным светлым пламенем. Вот шуралъ увидел, что в од¬ном месте пламя короче и темнее. Он хватает новое полено и бросает его в шурник — точно на это место. Итак, не отходя от печи, шураль обеспечивает ровную температуру на все действие.
Много раз все это видел Митя Менделеев, но всегда любовался ладной и ловкой работой стекловаров, и очень хотелось ему скорее подрасти, чтобы ему самому доверили такую серьезную работу.
А мастер — составщик Федор Яковлевич иногда подсказывает шуралю, как следует вести топку, сам же строго следит за варкой состава в горшках. Иногда он берет пробу из горшков: отодвигает куху — железную заслонку и длинным железным прутом захватывает немного массы из горшка, чтобы определить готовность стекла.
Варка стекла — дело очень ответственное и капризное. Стоит только попасть в варящуюся массу дыму или какой-либо другой лишней примеси, как стекло ухудшается. К примеру, если топить печь каменным углем, то исходящий дым сказывается на качестве стекла: оно становится некрасивого грязно-желтого цвета. В таких случаях горшки пришлось бы закрывать специальными крышками, а это утяжеляет работу. Поэтому топят печь сухими дровами, которые горят без большого дыма и дают много тепла.
Вот мастер решил, что стекло готово к работе. Он сообщает об этом стеклодувам, и они готовятся к делу. Шураль приготовился тоже: он поддерживает в печи слабый огонь.
Ребята стоят чуть поодаль и ждут, что будет дальше,— начинается самое интересное.
Вот помощник стеклодува — баночник, знакомый ребятам подросток, взяв длинную трубку, состоящую с одного конца из железа, а с другого конца из дерева, окунает ее сквозь окошко, пышущее жаром, в один из горшков и вытаскивает обратно, захватив железным концом трубки немного расплавленного, сияющего оранжевым светом, стекла — так называемую пульку. Затем он кладет трубку с пулькой на фулязку — железную скобу, забитую в верстак, и оттягивает с трубки массу ближе к концу. Вот он сует конец трубки в долышко — сосновую чурку с круглой выдолбленной выемкой и, дуя в трубку, выдувает маленький пузырь, поворачивая и округляя его в дольшке. Скоро получается на трубке нечто похожее на грушу, называемое баночкой. Тогда баночник передает трубку мастеру-стеклодуву. Тот снова окунает трубку с баночкой в горячий горшок, вытаскивает, и опускает в облитый водой деревянный ковш, обминая и закатывая образовавшуюся грушу. Потом, дав баночке несколько охладиться, мастер делает плавную, но быструю отмашку трубкой, описав ею круг, и баночка под своей тяжестью вытягивается в небольшой цилиндр. Тут же мастер опускает трубку в стоящую рядом глиняную форму.
Теперь в дело опять вступает баночник. Он приготовил железный прут — понтию, прижимает им изделие, и мастер с трубкой освобождается от стекла. Взяв понтию с прилипшим к ней изделием, мастер сует их в печь, подогревает, а затем хватает железные ножницы и режет стекло, одновременно катая его по верстаку.
Вскоре перед глазами внимательно наблюдающих все эти действия ребят появляется изделие — стеклянный стакан.
Еще один подросток — его по должности называют хлопцем — подает мастеру-стеклодуву лоток, куда мастер ставит стакан, и легким ударом по пруту оставляет его в лотке. Хлопец уносит его на закалку в горячую печь, где изделие теперь будет долго остывать. Без закалки — ребята знают — нельзя, иначе стакан будет очень хрупким и рассыплется от легкого удара.
Ребята с восхищением и завистью глядят на мастера-стеклодува, который, обливаясь потом, вскоре колдует над другой баночкой ослепительно вспыхивающего, а затем постепенно тускнеющего горячего стекла...
Густая жара стоит в гуте. Ребята, посмотрев, что делают другие работники, через ворота выходят на открытый воздух; Хотя и здесь стоит послеполуденная жара, но она после гуты кажется им прохладой.
— Айда на реку! — предлагает старший брат.
Они выбегают на берег довольно широкой реки Аремзянки. Поблизости виднеются крестьянские избы, а поодаль пасется стадо. За селом и за рекой голубеют в прозрачной дымке леса, уходящие в незнакомую ребятам даль.
Вокруг простирается их родина — Сибирь, часть великой державы — России. Мальчики молча стоят на берегу, любуясь таким знакомым видом. Но Митя и Паша сейчас, перед разлукой с Аремзянкой, смотрят на окрестности, словно стараясь запомнить их на долгие месяцы вперед, до будущего лета.
— А ведь по нашей Аремзянке можно до самого океана доплыть! — мечтательно говорит Митя: он слышал это от маменьки... Уж скорее бы стать взрослым, чтобы доплыть до океана самому!..
Наутро Менделеевы, помолившись всей семьей, отслушав молебен в церкви, в трех тарантасах, нагруженных съестными припасами, в том числе вареньем из княженики, отправляются в Тобольск. В одном из тарантасов рядом со старенькой няней сидят Митя и Паша.
Когда обоз минует мост и въезжает в лес, мальчики бросают последний взгляд на реку Аремзянку, на церковь и на сельские избы:
— Прощай, Аремзянка! До будущего лета!..

6.Тобольск

Лучшим местом в Тобольске, конечно, была нагорная часть. Издалека она виднелась красивыми каменными домами, узорной громадой Софийско-Успенского собора, белыми стенами кремля. Туда вели два подъема — Прямской и Никольский взвозы.
Низменная же часть города пестрела малыми домишками и избами, сырела в нездоровом облаке испарений, идущих от стекавших в каналы нечистот. Все тут говорило о бедности, нищете. Лишь изредка ближе к нагорной части встречались довольно уютные дома торговцев или чиновников, среди которых находился и дом Менделеевых. Во дворе дома зеленела трава, спокойно гуляли вокруг степенные гуси, куры, индейки и взбалмошные визгучие поросята.
Митя и Паша росли подвижными, бойкими мальчиками и очень дружили между собой. Мария Дмитриевна много поволновалась за судьбу Мити; в четыре года он перенес тяжелую болезнь. Несмотря на самые худшие прогнозы, Митя выжил и, хотя потом тоже часто болел, к гимназии заметно окреп — наверняка с помощью чистого воздуха, всей чудной природы села Аремзянского.
В заботе о младших детях Марии Дмитриевне много помогала старая няня Анна Степановна. Жила она в самом доме Менделеевых, и Митя с Пашей ее очень любили. Много сказок и былей знала няня, бывшая крепостная крестьянка. Самым же грустным для Мити, из всего, что ему удавалось слышать, был рассказ о ее собственной жизни, о том, как она попала в Тобольск. Бывший ее хозяин - помещик Тульской губернии — сослал ее в Сибирь только за то, что сын ее не захотел идти в солдаты и сбежал от рекрутчины.
Добрая была няня, но любила поворчать и часто журила мальчиков за озорство и непослушание.
А недалеко от Менделеевых, в покосившемся доме Мелковых жил старичок-портной Яков Васильевич Вакарин. Мальчики часто наведывались к нему. А все потому, что он тоже интересно рассказывал о своем житье-бытье. Выпала ему тяжелая судьба: много лет солдатской жизни с ее тяготами, смертельными опасностями и невзгодами. Но сохранились у него яркие воспоминания о том, как он служил под начальством самого великого полководца Суворова и как ходил он с ним в походы и сражения.
Любил Митя гулять по нагорному Тобольску — по Алафеевской горе, где за белеными стенами кремля притаились былины и воспоминания о древности. Веяло на Алафеевском холме рассказами о Ермаке Тимофеевиче и хане Кучуме: неподалеку отсюда возвышался памятник-обелиск в честь Ермака. Вспоминались тут старинные песни няни Анны Степановны и сказки-были дедушки Якова, исторические рассказы папеньки Ивана Павловича.
Славна история Тобольска. Еще близки в памяти у семьи Менделеевых воспоминания о здешнем наместнике Александре Васильевиче Алябьеве, с помощью которого учреждено в Тобольске народное училище, затем ставшее гимназией, о его сыне-композиторе, здешнем уроженце. Слышалось в тихих рассказах имя писателя-бунтовщика Александра Николаевича Радищева, сосланного в Восточную Сибирь и временно жившего в 1891 году в Тобольске. Как раз в те времена дедушка Мити Дмитрий Васильевич Корнильев выпускал в Тобольске журнал «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», и Радищев, конечно же, читал сей первый в Сибири журнал, улавливая в нем живые нотки стремления к справедливости, тоску по лучшему назначению человека. А может быть, Радищев и сам участвовал в издании журнала?
Жил Тобольск, насквозь пронзаемый лютыми зимними ветрами, пугая прохожих этапными колоннами каторжников и ссыльных, скрипя тяжелыми воротами губернской тюрьмы, хлюпая непролазными от грязи улицами, оглашаясь громкими песнопениями церковных крестных ходов. Поутих город в 1839 году, когда генерал-губернатор Западной Сибири Горчаков уехал в Омск. Тогда опустилась на город невероятная тишина. Узкий и тесный город показался необычайно просторным. Белки скакали по маленьким городским скверам. Лягуш¬ки квакали вечерами на улицах. Птицы залетали в горницы через открытые окна.
И таким любил свой город Митя Менделеев.
Но жизнь в тобольском обществе оставалась медленной и скучной. Спасением для просвещенных семей была собственная театральная и музыкальная деятельность.
А другим самым верным средством от провинциальной скуки были книги. В семье Менделеевых книги выписывались из Петербурга и Москвы. В доме собралась еще с дедовых времен прекрасная библиотека, в которой большое место отводилось и книгам, изданным в Тобольске,
— Книги — лучшие друзья моей жизни,— писала в письме своей дочери Кате Мария Дмитриевна.— Всю радость и утешение нахожу в чтении...
Любила Мария Дмитриевна читать и эту любовь к книгам передала всем своим детям.
Унаследовал от матери любовь к книгам и Митя Менделеев. Волновали его путешествия и открытия. В домашней библиотеке семьи хранилась книга о путешествиях российских мореплавателей и землепроходцев Осипа Биллингса и Гавриила Сарычева, память о которых также жила в семье Менделеевых и в Тобольске. И мы, дорогой читатель, еще вернемся к этим славным именам и скажем, почему они были Мите с самого раннего детства известны. Книги русских и иностранных ученых-естествоиспытателей тоже были у Мити самыми читаемыми.
И уже, наверно, не следует объяснять, почему до самых седин старости трепетало сердце великого русского ученого Дмитрия Ивановича Менделеева, когда он подходил к книжным полкам и прикасался ладонью к выстроившимся в ряд книжным томам.

7.Декабристы

Жизнь в Тобольске казалась бы совсем неподвижной, если 6ы не разнообразили ее ссыльные, которые то и дело прибывали в город из центральных губерний Европейской России - кто временно, а кто и навечно. Иных привозили в телегах и кибитках, других приводили по этапу пешком. Больше — уголовных осужденных. Немало — непокорных своим помещикам крестьян. Меньше, но зато заметней прибывали политические ссыльные.
В тридцатые — сороковые годы Девятнадцатого века в Тобольске находилось много замечательных представителей русской и польской интеллигенции. В 1826 году появились проездом первые декабристы, отправленные на дальнюю каторгу и на поселение. После 1831 года прибыла партия, ссыльных поляков — участников польского восстания, Среди них были поэты, музыканты, учены, педагоги, художники.
Вскоре стали появляться в Тобольске и отбывшие каторгу декабристы — участники петербургского восстания 14 декабря 1825 года и выступления Черниговского полка. В конце тридцатых годов Тобольск стал самым крупным местом поселения декабристов.
Семья Менделеевых находилась в близких дружеских связях с декабристами, а в 1847 году с нею породнился один из них — Николай Васильевич Басаргин, живший в Ялуторовске. За него вышла замуж сестра Мити – Ольга Ивановна.
 Годы спустя с Менделеевыми породнилась семья Николая Осиповича Мозгалевского: его дочь Поленька стала женой Павла Ивановича Менделеева.
Ореол героев окружал в Тобольске декабристов, - ведь они, как и мужество их жен, последовавших за ними в ссылку, вызывали восхищение большинства жителей Тобольска. Обласкав бывших каторжан, сибиряки тем самым как бы снизили официальное наказание декабристам, именовавшимся государственными преступниками.
Декабристам не разрешалось поступать на государственную службу. Удалось это только некоторым. В Тобольском губернском правлении стал советником Степан Михайлович Семенов. Он участвовал в решении разных вопросов экономики и культуры здешних мест, в том числе и вопросов быта национальных племён Севера.
 В приказе общественного призрения служил заседателем Иван Александрович Анненков, боровшийся со взяточничеством, разными злоупотреблениями властей, защищавший интересы бедных переселенцев. В характеристике, составленной его губернским начальством, значилось: «Хорошо образован, трудолюбив, дело знает хорошо и отлично честный человек...»
Недалеко от Менделеевых, в нагорной части, находился дом, где проживали Михаил Александрович и его жена Наталья Дмитриевна Фонвизины. Их дом становился центром общественной жизни Тобольска, так же, как и дом Ивана Александровича и его жены-француженки Полины Егоровны Анненковых. Декабристы принимали активное участие в здешних спектаклях, устраивали литературные и музыкальные вечера. Фонвизин занят научной работой, он устраивает физические опыты, пишет философские и политические статьи, воспоминания. Под его пером рождаются статьи, в числе которых письма с общим названием «О социализме и коммунизме». Богатейшая библиотека Фонвизиных — первая в городе, доступная всем желающим. С семьей Фонвизиных Мария Дмитриевна Менделеева в добрых дружеских отношениях, обе семьи сближает любовь к книгам, забота о детях.
В деревянном доме Петра Николаевича и Татьяны Александровны Свистуновых живет Бобрищев-Пушкин. Павел Сергеевич — прекрасный врач, приобретший в Тобольске большую клиентуру. Впрочем, бедный люд идет к Бобрищеву-Пушкину лечиться бесплатно. Его старший брат Николай Сергеевич психически болен и находится в лечебнице.
В доме Александра Михайловича и Жозефины Адамовны Муравьевых живет и другой врач — Фердинанд Богданович Вольф, который тоже самоотверженно врачует местную бедноту. В Тобольске ходили целые легенды о его бескорыстии. Как-то один промышленник за излечение своей жены отправил Вольфу два цибика – один с чаем, другой с золотом. Чай Фердинанд Богданович оставил у себя - пригодится, а вот золото отправил обратно.
Декабристы — в центре внимания Тобольска. Они в короткий срок сообщили старинному городу новый облик, высоко подняли его культуру, осветили своим пребыванием потемки заскорузлой сибирской провинции. Многие из них — Муравьев, Вольф, Башмаков, Барятинский, Кюхельбекер, Краснокутский — провели в Тобольске последние дни жизни. Так что тобольцы как бы отделили от декабристов их политический образ и оставили за ними образ просветительский, человеческий, приняв их в свою среду и проникнувшись к ним уважением.
Вот каких людей видел в своем детстве и в юности Митя Менделеев! И не только видел, но и слышал, наблюдал, разговаривал с ними! В часы болезней они принимали участие в его лечении. Своими трудами они побуждали Митю к приобретению знаний. Их не сломили ни суды, ни тюрьмы, ни каторга и ссылка. Несмотря на то, что их здоровье было сильно подорвано, они оставались тверды и веселы духом, заражая верой в жизнь всех окружающих.

8.Гимназия

Наутро после приезда Митя и Паша, встав рано и умывшись, направляются вместе с маменькой на экзамен. В гимназии собирают будущих учеников, чтобы проверить, насколько они подготовлены к учению. Мальчики, одетые в суконные мундирчики и картузы, чинно идут рядом с Марией Дмитриевной и очень волнуются. Волнуется и Мария Дмитриевна.
Гимназия помещается под горой, в каменном двухэтажном доме.
В небольшом гимназическом актовом зале с потрескавшимися потолками и обвалившейся по карнизам лепни¬ной собрались учителя, родители гимназистов.
Менделеевы стоят у открытой двери зала и внимательно слушают, ожидая, когда назовут их фамилию. Наконец вызывают Пашу. Он идет в зал и через некоторое время уже возвращается назад: ответил на все вопросы, что задала ему гимназическая комиссия. Очередь за Митей.
Он, робея, входит в зал и встает на середину. Мария Дмитриевна готова последовать за ним. Митя смотрит на сидящих за столом людей и обмирает от страха. Перед ним сидят серьезные и сердитые, как ему кажется, люди, одетые в мундиры. Но вот он замечает лицо старого учителя:
— Стахий Степанович!
Стахий Степанович усмехается и прикладывает палец к губам, а сидящим рядом шепчет:
-— Это уже Ивана Павловича последыш! Вслед за предыдущим!..
Но все и без того с интересом смотрят на второго, самого маленького Менделеева: прежнего своего коллегу, директора гимназии хорошо знают и помнят, хотя многие из старых учителей и сменились.
Мите задают вопросы. Митя осмелел и бойко отвечает. Он показывает, что умеет писать, читать и считать, знаком с таблицей умножения. Приемная комиссия остается очень довольной.
Но сидит за столам насупленный и сердитый человек, который ни разу не улыбнулся при расспросах Мити. Это нынешний директор гимназии Качурин.
— Уж очень мал, уважаемая Мария Дмитриевна! — заявляет он подошедшей матери.— Куда же мы его возьмём, такого мальца? Ведь ему еще нужно чижика на улице гонять! Поднимет ли он ранец, куда ему грамоте учиться? Ведь мне не велено нарушать законы!
— Понятно, Евгений Михайлович,— отвечает ему Мария Дмитриевна,— но уж войдите в мое положение — при моей занятости и болезни Ивана Павловича трудно следить за ним, когда старшие на уроках. А тут он будет при деле и под надежным присмотром.
— Да надо бы взять мальчика,— заявляет учитель истории Доброхотов.— Мы знаем заслуги Ивана Павловича Менделеева, да и молодой человек не без способностей! Не без способностей человек-с!..
— Очень способен,— говорит своим коллегам и Стахий Степанович.— Вполне сможет по всем дисциплинам идти рядом со старшим братом. Хотя, нужно сказать, весьма боек, что есть и признак быстрого ума...
Приходит очередь задавать вопросы сидящему рядом со Стахием Степановичем молодому круглолицему чело¬веку с очками на носу. Бакенбарды, высокий лоб, добрейшее розовое лицо — Митя его узнал. Это Петр Павлович Ершов, хороший знакомый и друг семьи Менделеевых.
— А какое стихотворение вы учили, господин хороший? — спрашивает он с улыбкой Митю.
Митя оживляется.
— Из Пушкина учил, а еще «Конек-горбунок»,— ответил он.
— Нуте-с,— усмехнулся Ершов,— прочитайте что-нибудь. Впрочем, пока не надо. А что других авторов читали?
Митя набирает воздуха и быстро начинает:
Город чудный, город древний,
Ты вместил в свои концы
И посады, и деревни,
И палаты, и дворцы...
— Стихотворение Федора Николаевича Глинки,— говорит, улыбнувшись, Ершов членам комиссии,— Напечатано недавно, в январской книжке «Москвитянина», а он его уже выучил наизусть. Рекомендую, господа, этого молодого человека...
Петр Павлович Ершов хорошо знает стихотворение, прочитанное Митей. Вскоре он сам напишет стихотворение, где, перефразируя строчки Федора Глинки, говорит о скуке города Тобольска:
«Город бедный! Город скушный!..".
И все это – помня о великом Пушкине. О его написанных в 1828 году строчках: «Город пышный, город бедный…»…
Проходит еще несколько дней. И все эти дни горят счастьем глаза Мити: несмотря нa то, что до гимназического возраста ему не хватает двух лет, - в гимназию брали с девяти, в крайнем случае, с восьми лет, - он все же будет ходить в гимназию также, как Паша и старший брат Иван. Сколько нового теперь он узнает, вдобавок к тому, что он уже узнал от старших брата и сестер! Сколько прочитает всего!..
Этот день настал. Учебный год в гимназии начинали первого августа. Но для первого класса начало отклады¬вали на месяц. И вот первого сентября 1841 года Паша и Митя Менделеевы под торжественным водительством беспокойной Марии Дмитриевны отправились в первый класс Тобольской гимназии. Старший брат Иван пошел в этом году в шестой, предпоследний класс.
Устройство в гимназию Мити оказалось хлопотным делом. После приемных экзаменов Марии Дмитриевне пришлось еще не paз беседовать с директором Качуриным, убеждать, чтобы тот позволил Мите посещать класс вместе и наравне с Пашей. В конце концов удалось упросить, но при одном условии: по малолетству Митю оставят на второй год в первом классе. На том и согласились.
А сейчас у Марии Дмитриевны прибавилось забот. Не только забот, но и расходов: новоиспеченным гимназистам требовалось шить обязательную одежду. В гимназию нужно было идти с условием, что мальчики имеют всю необходимую одежду на весь учебный год: суконные мундир, брюки и жилет, легкую курточку с брюками, шинель, фуражки летнюю и теплую, перчатки из оленьей кожи, нанковое белье, кожаные сапоги. Следовало также обязательно шить каждому теплое пальто: гимназическое начальство полагало, что гимназистам нельзя пропускать занятия из-за простуды в зимнее время, поэтому лучше заранее позаботиться о здоровье. А то, мол, ссылаясь на простуду, нерадивые школяры просто отсиживаются дома.
В гимназии в этот год училось сто четырнадцать мальчиков: девочки в Тобольске не ходили в школу. Одни из учеников учились на казенный счет — казеннокоштные, другие на средства родителей. Кроме приходящих учеников учились здесь пансионеры—воспитанники находящегося при гимназии пансиона, приехавшие из других городов. Они жили в комнатах при гимназии или на квартирах у преподавателей. Кроме учителей за гимназистами присматривали надзиратели. За ученье большая часть родителей, кроме казеннокоштных учеников, вносила довольно крупную сумму денег.
В гимназии учились семь лет. Гимназистам, у родителей которых хватало средств и терпения, чтобы доучить мальчика до выпуска, выдавался аттестат и предоставлялось право на первый чин по тогдашнему списку рангов — четырнадцатый, коллежского регистратора. Но очень многим, за неимением средств, приходилось бросать гимназию.
На протяжении десятилетий у Тобольской гимназии не хватало средств, чтобы достроить или хотя бы отремонтировать собственное здание. В то время, когда богачи утопала в роскоши, присваивая то, что добыто трудом всего русского народа, на народное просвещение тратились мизерные гроши. Хотя ведомство, которому подчинялась гимназия, носило благозвучное название: министерство народного просвещения. В классах, в кабинетах, в библиотеке было тесно. Классы приходилось устраивать так, что некоторые из них были проходными: чтобы усесться за свои парты, одному-двум старшим классам приходилось с шумом пробегать с перемены через помещение, где занимались младшие школьники.
В шумной компании гимназистов Митя Менделеев был самым маленьким и слабым. Среди этой озорной публики нельзя было обойтись без подзатыльников и щипков. Но Мите всегда на помощь приходили старшие братья Паша и Иван — они защищали его, когда возникала потасовка. Но скоро и сам Митя освоился и мог за себя постоять, когда это требовалось. Учиться было весело: утром мальчики шли на уроки втроем. А зимой, когда улицы Тобольска заметала пургa, специально для юных Менделеевых запрягали сани.
В некоторые года Мария Дмитриевна брала себе в дом на свой кошт какого-нибудь гимназиста, сынишку дальних знакомых, которому не хватало места при гимназии. Уж тогда для менделеевских ребят путь в школу и обратно становился еще веселее.

9.Учителя

Ученье в гимназии было поставлено сурово, как и повсюду в старой России. За провинности ученика ставили на колени, награждали тумаками, запирали одного в пустом классе: самое страшное наказание для младших, особенно в темные зимние вечера. Частенько предписывали родителям высечь ученика розгами или ремнем, что и выполнялось по приходе школьника домой.
Конечно, Мария Дмитриевна никогда не наказывала детей, а только выговаривала им. И все дети Менделеевых считали большим преступлением выводить маменьку из себя. Если же Мария Дмитриевна не выдерживала при шалостях детей и плакала, то дети считали это для себя самым жестоким наказанием. Расстроить маменьку в дружной и ладной семье Менделеевых было непозволительным проступком...
В гимназии привыкли, что за школярами надзиратели и директор установили настоящую слежку. Поощрялись доносы одних учеников на других. Следили за поведением гимназистов и полицейские власти.
Несмотря на малый возраст и трудности ученья, на первом году Митя делал успехи. В июне 1842 года Мария Дмитриевна, взглянув на табель младшего, сказала:
— Неплохие баллы, Митенька. Но ведь можешь и лучше учиться, если приложишь старания!
Как и договаривались, Митя в первом классе остался еще на один год, пока он не достигнет допустимого возраста.
Обучали в первом классе русскому языку, географии, арифметике, немецкому языку, латыни, закону Божьему, рисованию. Небогата в то время была Россия образованными и просвещенными людьми. В гимназии дальнего сибирского города нечасто появлялись учителя с хорошим знанием своего предмета и настоящей любовью к ученикам. Некоторые из учителей оказывались просто случайными в педагогическом деле людьми.
Никто в гимназии не любил директора Качурина. Он плохо относился и к учителям, и к ученикам. Директор, не получивший сам хорошего образования, стремился свое незнание уравновесить чрезмерной строгостью. Он не позволял ни на йоту отойти от сухого и бездушного гимназического устава. Он постоянно выискивал, за что бы наказать учителей и учеников.
Но были и прекрасные учителя, о которых у детей Менделеевых осталась хорошая память. В первом классе русскому языку Митю обучал не кто иной, как Стахий Степанович Быков. Да, тот самый старенький Стахий Степанович, который уже два года занимался в домашних условиях с младшими Менделеевыми, обучая их на¬чалам грамматики и арифметики. Правда, чтению Митя научился еще в четыре года. Уже тогда он, бывало, убегал к работникам фабрики с книжкой и что-нибудь читал им при большом внимании слушателей. Стахий Степанович дал Мите и Паше новые знания, приготовил к гимназии. Несмотря на доброту и старость, он вел занятия строго, и Мария Дмитриевна была довольна, что он не дает младшим разбаловаться и отлынивать от занятий. Быков служил штатным смотрителем Тобольского уездного училища и одновременно преподавал русский язык в младших классах гимназии. Митя и в классе у него занимался хорошо...
Во втором классе и далее, до седьмого, русский язык у Мити преподавал выпускник Петербургского Главного педагогического института Гавриил Петрович Казанский. Он же до четвертого класса преподавал географию.
Инспектором гимназии, которому предписывалось наблюдать за поведением учеников, служил Иван Порфирьевич Помаскин, окончивший эту же гимназию, но более не учившийся нигде. Детей он не любил, часто награждал гимназистов пощечинами и тумаками. Выйдя в отставку в 1844 году, он избавил гимназию от своего присутствия, чему все были рады: и учителя, и школяры. Сменил же его замечательный человек Петр Павлович Ершов. Он преподавал прежде русскую словесность и логику, одновременно выполняя обязанности библиотекаря. Получив место инспектора, он передал свою дисциплину Александру Васильевичу Плотникову, а обязанности библиотекаря — латинисту Николаю Юрьевичу Козловскому.
В гимназиях тогда большое внимание уделялось преподаванию иностранных языков. Их изучали все семь лет — от первого класса до седьмого. Но если к немецкому и французскому языкам гимназисты относились терпеливо, то мертвый латинский язык, на котором давно никто не говорил, они ненавидели. Официальные циркуляры классической гимназии, приходящие из министерства, требовали обязательного изучения гимназистами этого языка. Казенное присуждение к запоминанию множества правил и требования зубрежки отвращали школяров от науки. Поэтому латынь у детей Менделеевых надолго связывалась в воспоминаниях с чем-то сухим, мертвым и застойным.
Маловаты были Митя и Паша, поэтому скучали на уроках Закона Божьего. И хотя священник – отец Николай Андреевич Юшков был вполне добрым и покладистым батюшкой, получалось, что Митя не мог спокойно сидеть на уроках, за что ему стави¬лись посредственные отметки. В то время отметки ставились и за поведение и за знания единым махом.
С четвертого класса по седьмой гимназистов учили законоведению, судоустройству и судопроизводству. Учителем законоведения был человек, в 1845 году породнившийся с Менделеевым: Маша Менделеева вышла замуж за учителя Михаила Лонгиновича Попова, окончившего в Санкт-Петербурге Главный педагогический институт. Учитель теперь мог и дома наблюдать за учением Мити и Паши.
Нравились Мите уроки рисования. Этот предмет пре¬подавался только в младших классах. Вел его выпускник Петербургской Академии художеств Генрих Фридрихович Мертлич. Уроки Мертлича пригодились: Митя научился неплохо рисовать, и рисование пригодилось ему в жизни. И любовь к изобразительному искусству не оставляла его никогда.
В Тобольской гимназии учредили и танцевальный класс, где за дополнительную плату могли обучаться все желающие гимназисты. Конечно, без танцев можно было бы и обойтись. Но Мария Дмитриевна решила по-иному. Сыновья ее должны стать людьми просвещенными, им придется бывать в культурном обществе. И тут уж без танцев нельзя. Пришлось наскрести денег и на посещение танцкласса.
В течение семи лет одни предметы продолжались до конца обучения, другие прекращались. Мелькали имена преподавателей. Но были в эти годы для Мити предметы, которые его интересовали всерьез. И были из препода¬вателей три человека, которые оставили в его жизни неизгладимый добрый след.
Математику и физику преподавал выпускник Главного Педагогического института Иван Карлович Руммель. Он нес гимназистам самые современные знания. Требовательный и справедливый, он установил с учениками тесную дружбу. Директор и кое-кто из его окружения не любили Руммеля за то, что он вел уроки не так, как требовал устав, а вносил живость в общение со школярами. Он научил Митю Менделеева любить опыт, смело искать истину, точно и внимательно мыслить.
 Бесценным приобретением стала для Мити история — дисциплина, которую вел еще один выпускник Главного педагогического института - Михаил Иванович Доброхотов. Он, как и Руммель, прекрасно знал свой предмет и был чуток и справедлив к ученикам. Школяры раскрывали рты, когда он рассказывал о различных событиях из истории древнего мира и России. Гимназистов поражало, как удивительно Михаил Иванович помнил все факты, как замечательно знал карту. Особенно их потрясало, когда Михаил Иванович, стоя на противоположном от доски конце класса, вдруг с вытянутой рукой шел к карте и указкой точно показывал на карте город, о котором вел рассказ. Никому из гимназистов сделать так-то не удавалось...
Еще одним памятным человеком из педагогов стал для Мити Петр Павлович Ершов.

10.«Конёк-горбунок»

       Город бедный! город скушный!
       Проза жизни и души!
       Как томительно и душно
       В этой мертвенной глуши!
Петр Ершов

Окончив в 1830 году Тобольскую гимназию, Ершов поступил в Петербургский университет. Девятнадцати лет от роду он написал поэтическую сказку «Конек-горбунок», которая вскоре стала любимой сказкой российских детей и вызвала массу подражаний.
В сказке отразилось все богатство впечатлений Ершова, вынесенных из жизни среди простого народа. Отразились в «Коньке-горбунке» народные сказки, поверья, песни, присказки и поговорки.
— Он хорошо слышал народ,— говорили о Ершове.
Александр Сергеевич Пушкин, познакомившись с «Коньком-горбунком», сказал его автору:
— Теперь этот род сочинений можно мне и оставить...
И это сказал Пушкин, автор «Руслана и Людмилы»!
Ершов после окончания университета был полон желания трудиться на пользу обществу. Но приходилось и добывать средства к существованию. В 1836 году он возвращается в Тобольск, где стал преподавателем — как раз в это время Тобольская гимназия из четырехклассной преобразовалась в семиклассную. После «Конька-горбунка» он написал мало. Это были стихотворения, пьесы для любительских спектаклей. Зато «Конек-горбунок» стал произведением поистине классическим, народным, не подвластным времени. И стар, и млад сказку считали своей...
Но главной работой Ершов считал службу педагога. Свои уроки словесности русской он стремился сделать как можно занимательней. Гимназистам же он сам казался живой легендой: он был знаком с самим Пушкиным, с самим Жуковским. Рассказы о них делали уроки наглядней и доходчивей. Его любили школяры, и сам он в них души не чаял.
— Мои дружки,— часто говорил он про своих гимназистов, воспитанников пансиона.
Петр Павлович первым из тобольских педагогов повел борьбу с казенщиной и рутиной преподавания в гимназии. Он стремился отучить гимназистов от бессмысленной зубрежки. Преподаватель, писал он в своих работах, должен «употребить все, чтобы сделать свой предмет сколько можно яснее и занимательнее», он должен оставить в своем предмете лишь то, что «не будет притуплять ученика» и «стеснять свободу его воображения», а «будет учить в ученике самодеятельность».
Ершов в своих педагогических статьях предлагал целую программу нового обучения в гимназиях. Но его смелые проекты чиновники-образованцы положили под сукно и навсегда забыли.
В письме товарищу поэт и педагог говорил:
— У нас, братец, такая строгость, что преподаватель не должен сметь свое суждение иметь, иначе назовут немного не бунтовщиком...
Скучная и однообразная жизнь небольшого сибирского города требовала от лучших людей постоянных усилий, чтобы не скатиться в безразличие ко всему, чтобы не погибнуть в пьянстве, в мелкой суете провинции. В числе передовых людей Тобольска Ершов организует культурную жизнь города, участвуя в любительских спектаклях, музыкальных вечерах.
Он растормошил учителей — сообща они сделали в зале гимназии сцену, а затем на Рождество, на масленицу и в другие дни устраивали представления. Чаще всего это были спектакли по пьесам Ершова «Суворов и станционный смотритель», «Сельский праздник». Ставили и его водевили.
С восторгом Петр Павлович отзывался об игре гимназистов и заявлял:
— Другого, любопытнее этого, я ничего не знаю...
Ершов часто бывал у ссыльных декабристов. Симпатии к ним ему передались от Пушкина еще в прошлые годы.
Однажды в Петербурге он говорил Пушкину о своей любви к Сибири.
— Да, вам и нельзя не любить Сибири, — сказал Пушкин,— во-первых, это ваша родина, а во-вторых, это страна умных людей...
Конечно же, речь шла и о декабристах.
Ершов в 1846 году — бессменный чтец и собеседник умирающего полуослепшего Вильгельма Кюхельбекера, лицейского друга Пушкина.
Большая семья Ершова близка с семьей Менделеевых. А уж «Конька-горбунка» Митя и Паша, а вместе с ними их сестры и родители, знали почти наизусть. Да разве можно не запомнить эти ладные, словно отлитые строчки, поражающие простотой и сказочной правдой:
За горами, за лесами,
За широкими морями,
Против неба — на земле,
Жил старик в одном селе.
У старинушки три сына.
Старший умный был детина,
Средний сын и так и сяк,
 Младший вовсе был дурак…
Разве можно было не любить «Конька-горбунка» и его автора!
Через несколько десятилетий Дмитрий Менделеев будет собирать и хранить издания «Конька-горбунка», как самые светлые воспоминания детства и юности.
Где ты, милый Конек-горбунок?
Где ты, верный друг, что помог поймать Жар-птицу?
Где ты, хрустальная радуга детства?

Часть вторая

ДЕВИЗ – ОТКРЫТИЕ!

Юноша  с свежей душой
выступает на поприще жизни,
Полный пылающих дум,
дерзостный в гордых мечтах:
С миром бороться готов
и  сразить и  судьбу, и печали!..

Вильгельм Кюхельбекер

1.Тяжёлое время

Много воды утекло в Иртыше, много событий произошло за годы, пока Митя Менделеев учился в Тобольской гимназии.
Для Тобольска и семьи Менделеевых сороковые годы стали временем больших утрат.
В марте 1843 года умер историк Сибири Петр Андреевич Словцов, известный в городе как бунтовщик против некоторых общественных  порядков, несостоявшийся священник, автор романтических и поэтичных  записок «Прогулки вокруг Тобольска».
В 1846 году Менделеевы и декабристы, образованная  интеллигенция Тобольска с горечью в сердце прощались с поэтом, лицейским другом Пушкина и Дельвига, товарищем Грибоедова — Вильгельмом Кюхельбекером.
Смелые романтические  черты отмечали судьбу этого примечательного человека.
 В восстании на Сенатской площади 14 декабря 1825 года Кюхельбекер стрелял в великого князя Михаила Павловича — брата императора и в генерала Воинова.
 Он был приговорён к смертной казни, замененной пятнадцатью годами крепости с последующей ссылкой.
 После всех невзгод и испытаний  он умер, имея от роду всего сорок девять лет...
Тобольский круг семьи Менделеевых с каждым годом сужался.
В 1843 году, закончив гимназию, поступил на службу в Омск старший брат Иван.
В гимназию теперь ходили Паша и Митя.
- Мои студенты мундирные, — сообщал Иван Павлович старшей дочери Кате, - ездят в гимназию и учатся изрядно...               
Но жизнь семьи с годами не улучшалась. Дела на Аремзянской фабрике с отъездом семъи в Тобольск пошли хуже.
 Мария Дмитриевна вынуждена была сократить до самой малой суммы расходы, лишиться всей прислуги и повара, стала сама готовить и шить на всю семью. Дочери также шили и брали заказы в городе, чтобы принести в семью хотя какой-нибудь заработок.
Летние месяцы, как и прежде, Митя проводил с семьей в Аремзянке. Он вырос, посерьезнел. Мария Дмитриевна не могла налюбоваться на своих сыновей Павла и Дмитрия. Она видела в них свое будущее, свою надежду. Младшие дети кое в каких домашних делах ста¬новились поддержкой для матери.
Летом 1847 года Мария Дмитриевна, отправив Ивана Павловича а Пашу в Омск погостить, уезжала с Митей на сенокос в дальние луга, чтобы заготовлять сено на зиму для лошадей и коров.
 В таких и других хлопотах прошло лето года, с которого в семье начались тяжелые, катастрофические дни.
Усилилась болезнь Ивана Павловича.
Он скончался 13 октября 1847 года.
 Безутешное горе семьи усугубилось тем, что серьезно заболела дочь Поля. Еще прежде она была вовлечена в какую-то религиозную секту.
 Марии Дмитриевне едва удалось оторвать дочь от сектантов, но через три месяца после кончины Ивана Павловича, в январе 1848 года Поленька умерла.
 И это еще не все испытания, которые выпали на долю Менделеевых.
 Заболела Лиза, истерзанная недосыпанием во время ухода за больными близкими.
Суровый сибирский климат вредил ее слабому здоровью, и она стала страдать легкими.
Беда пришла и из Аремзянского: в ночь на 27 июня 1848 года на стеклянной фабрике сгорела гута вместе со складскими амбарами, где хранились материалы и готовая посуда.
Горе было велико.
 Ни Мария Дмитриевна, ни Василий Дмитриевич не решились сейчас же восстанавливать фабрику: не хватало сил.

2.Холерный год

Весной и летом 1848 года в Тобольск пришла холера, уже охватившая многие города и губернии России.
Гибель людей возбудила в городе волнения.
 Губернские власти подняли войска.
Тюрьма наполнилась новыми арестантами.
 Тобольские  жители ходили по улицам города крестными ходами, носили чудотворную Почаевскую икону Божией матери, которая, как они надеялись, должна была прекратить «чуму».
Из-за эпидемии в Тобольской гимназии полных экзаменов не было. Почти всех учеников аттестовали по их успехам в течение года: подытожив месячные ведомости, проставили отметки.
Паша Менделеев получил выпускной аттестат и вскоре отправился в Омск, где жила старшая сестра Екатерина с мужем.
Он устроился там на службу, и с  этого времени пути Паши и Мити разошлись.
Митя в 1848 году тоже экзаменов не сдавал и был аттестован по среднемесячным отметкам.
В гимназии, как и во всем городе, принимались чрезвычайные меры, чтобы уберечься от холеры.
Каникулы в этот год продлили до первого сентября, к удовольствию школяров, совершенно не разделяемому их родителями.
Тревога в городе не спадала.
С начала нового учебного года в гимназии стали окуривать помещения уксусом, в углах расставлять плошки и ведра с очищенным дегтем для дезинфекции здания.
С началом холодов стали следить, чтобы воспитанники имели теплые набрюшники и обувь с теплыми чулками, а с тощим желудком гимназистам вовсе не позволялось выходить по утрам на свежий воздух.
Эта трудная зима, казалось, тянулась дольше обычного.
 Но зимой холера несколько спала.
Поэтому весны в Тобольске ждали с новой тревогой.

3.Аттестат

Весна 1849 года завершила пребывание Мити Менделеева в Тобольской гимназии.
 В июне он сдал выпускные экзамены,
И вот, в том же актовом зале гимназии, в котором он когдато маленьким, семилетним, стоял  перед проверочной комиссией, Митя Менделеев 14 июля 1849 года из рук Петра Павловича Ершова получил аттестат, в котором значилось:
«Предъявитель сего, окончивший курс наук в Тобольской гимназии своекоштный воспитанник Дмитрий Менделеев, сын умершего надворного советника, имеющий ныне  от роду 16 лет, обучался в оной гимназии с 1-го сентября 1841 г. по 18 июня 1849 г., во все время учения своего поведения был хорошего и при хороших способностях оказал успехи:..».
Далее следовали сведения о том, что Митя Менделеев,учась в гимназии. оказал успехи: но Закону Божьему — достаточные; но русской словесности (русская  грамматика,  сочинение,  славянская  грамматика,  история   русской литературы, теория слова, общая теория словесных произведений,   теория   красноречия, теория   поэзии) — «достаточные»; по законоведению (основные законы, законы  уголовные,  устав  о  службе  гражданской,  законы гражданские) — «хорошие»;  по судоустройству   и   судопроизводству  (в государственных, общих губернских учреждениях, гражданском уголовном судопроизводстве) — «хорошие»; по физико-математическим наукам (арифметика алгебра, тригонометрия, математическая география,  физическая   география,   космография,    физика) — «хорошие»; по истории (русская, всеобщая, древняя, средняя, новая) — «хорошие»; по географии (всеобщая, русская) — «хорошие»; по латинскому языку  (грамматика, метрика, перевод   двусторонний), по  французскому, по немецкому - «порядочные»; по  искусствам — в чистописании — «порядочные», в черчении и рисовании — «средственные».
Нужно  сказать,  что  педагогический   совет   довольно внимательно отнесся к успехам Мити Менделеева в гимназии.
 Конечно, можно  было бы  придать значение его не слишком великим успехам в некоторых предметах.
Но мудрый Петр Павлович Ершов, конечно же, прежде, всего видел в ученике общее хорошее развитие, быстрый и самостоятельный ум, любознательность и тягу к знаниям, старательность  и  трудолюбие.
 И  аттестат  Мити  Менделеева представлял собою своеобразное  зеркало, где отразился  правдивый облик гимназиста, готового к дальнейшей, жизни.
А между прочим, было гимназисту не шестнадцать дет, как отмечалось в аттестате, а всего лишь менее пятнадцати с половиной: так пришлось запасать в документе, чтобы его разрешило выдать начальство.

4.Прощай,  Тобольск!

Уж кони у крыльца стоят —
 Уже колеблют  поводами,
Уж машут гордыми главами,
И, роя землю, вдаль глядят...
 Вильгельм Кюхельбекер

Итак, на руках Марии Дмитриевны Менделеевой оставались теперь только двое детей: взрослая больная Лиза и пятнадцатилетний Митя.
Иван Павлович завещал жене выучить и поставить на ноги младших детей.
 С Пашей уже все обстояло благополучно.
Когда Митя получил гимназический аттестат, Мария Дмитриевна поставила перед собой задачу: во что бы то ни стало устроить младшего в университет.
Цель была ясной, терять было нечего, и Мария Дмитриевна решилась ехать в Центральную Россию.
От доходов Аремзянской фабрики оставалось немного средств, но их на дальнейшее устройство семьи не хватало.
 Пришлось продать дом и все, что было, за исключением одежды  и книг.
Расстаться с самым дорогим — книгами, несмотря на очевидные трудности предстоящего переезда, Мария Дмитриевна не могла.
Ведь в библиотеке, ставшей реликвией семьи, стояли ценнейшие книги, книги особого рода — подобранные отцом, дедом и прадедом Мити.
 Поэтому пришлось продать только часть малозначащих для семьи книг, а остальные оставить у дочерей в Ялуторовске и Омске.
И, аконец, ликвидировав все дела, связывавшие ее с Сибирью, Мария Дмитриевна выехала с детьми…
Перевозчики последний раз взмахнули веслами, паром ткнулся в берег Иртыша.
Мария Дмитриевна обернулась к родному городу и, перекрестившись, горестно всплак¬нула, прижимая к глазам кружевной батистовый платок.
Знала, что больше не придется видеть родные места: она прощалась с ними во имя лучшей судьбы своих детей.
Молчаливо, не сдерживая слез, стоял па берегу Митя Менделеев.
 Прощай, Тобольский кремль!
 Прощай, Чувашский мыс и Княжий луг!
Прощай, Панин бугор, где на виду всего города гимназисты устраивали веселые праздники окончания учебы!
 Прощай, речка Курдюмка и дощатые мостки родного города!
Прощай, Тобольск, город детства и юности!


5. На пути в Москву
                                И И мчится тройка удалая
В Казань дорогой столбовой,
И колокольчик — дар Валдая —
Гудит, качаясь под дугой...
Федор Глинка

День за днем семья Менделеевых удалялась от Тобольска то в частных, то в почтовых экипажах по тряскому Сибирско-Московскому тракту.
Сначала путь шел по правому берегу Тобола.
Останавливались на почтовых и простых станциях в Карачине, Кутарбитке, Байкаловых Юртах, Бачалине.
В Иевлеве их перевезли на левый берег Тобола.
 Останавливались на перемену лошадей в Южакове, затем по левому берегу Туры - в Покровском, Сазонове, Велижанском.
 Недалеко от Тюмени переехали на правый берег и добрались до первого на дальнем пути города.
За Тюменью миновали Ушаково, Тугулым, Марково — и прости-прощай, Тобольская губерния!
Путники вступили в Пермскую губернию и продвигались к Уралу.
 По сторонам дороги — обширные низины, покрытые увядающей травой сырые луга и редколесные взгорья...
 Болота и выбитые колеи, заполненные непролазной грязью...
Густые, подступающие к самым колесным ступицам леса и сквозные низкорослые пе¬релески...
 Бесчисленные ручьи и речки с дробной зуботряской по бревнам мостов...
Подъезжали к Екатеринбургу.
 Сначала по левой сто¬роне Сибирского тракта показались кузницы с уютными дымами над крышами и распахнутыми настежь широкими дверьми.
Затем Менделеевы увидели городской шлагбаум и въездные ворота с железными орлами на четырехугольных каменных столбах.
По косогору спустились вниз, к самому городу...
Екатеринбург — самый большой город, который видел в своей жизни Митя Менделеев.
Город располагался в долине среди покатых гор, покрытых сосновыми лесами.
Он разделялся надвое рекой Исетью, через которую пе¬решагнули два каменных и два деревянных моста.
Менделеевы в ожидании лошадей и оформления по¬дорожных отдохнули и осмотрели город.
 Прежде всего бросился в глаза величественный и стройный собор, гла-венствующий над городом.
Полюбовались Менделеевы на обширный пруд, образованный речной плотиной. В него, словно в зеркало, смотрелся весь город.
Поразил приезжих приятный вид широкой и прямой главной улицы и площади, застроенных великолепными каменными многоэтажными домами, солидный и внушительный вид зданий гостиного двора, дома начальника горных заводов, гранильной фабрики, механического кор¬пуса, монетного двора.
По деревянным тротуарам спешили чиновники, не торопясь шествовали по своим делам или на прогулку купцы.                                                
И в другом поразил Екатеринбург.
Стоило прохожему шагнуть от главной улицы в сторону, как он оказывался по колени в грязи на узкой улочке, напоминающей лазейку, зажатую покосившимися убогими хижинами.
А выходил прохожий на улицу — и снова бросались в глава нарядные вывески на домах и лавках.
 Привлекала всеобщее внимание необычная яркая вывеска на одном из каменных зданий — по фасаду огромные деревянные вызолоченные ножницы.
 Постоялые дворы и гостиницы, мелкие лавки, рынок и биржа извозчиков, галантерейные магазины, кондитерские — все это шу¬мело, зазывало, требовало внимания и денег,
Все же это был лучший город России по восточную сторону Уральского хребта.
Менделеевы покидали Екатеринбург — дорога звала дальше.
Экипаж двигался от города по прекрасному длин¬ному бульвару.
На пути встал Верхнеисетский железный завод промышленника Яковлева. Поражало приезжего изящное здание его конторы с черными, словно чугунны¬ми колоннами.
 Это был первый крупный завод, который посетил Митя Менделеев: путники проезжали мимо за¬водских огневых строений, мимо черных куч древесного угля и штабелей чугунных отливок...
И вот уже экипаж устремился в глубь Уральских гор.
               
 На пути лежала почтовая станция Решетилово, за нею Шайтанский чугуноплавильный и железоделательный за¬вод и село Билимбай с чугуноплавильным заводом графини Строгановой.
 Перед спуском к Билимбаю от¬крылся прекрасный широкий вид на долину реки Чусовой, а после завода ехали вдоль этой полноводной реки.
За Киргишаном высокие отроги Урала закончились.
Горы еще виднелись, пока Менделеевы проезжали Бисертскую, Кленовскую, Златоустовскую, Суксун.
Близ Моргунова Уральские горы вовсе пропали с горизонта...
То раздольные степи, то синие, теперь уже европей¬ские, леса являлись взору по обе стороны тракта.
По российским просторам шла яркая праздничная осень.
 Она багрянела в дрожащей от малейшего ветра листве осин, рыжими столбами вставала на высоких, по¬росших ослепительными березами холмах башкирского и татарского Поволжья...
По правде говоря, выехать следовало бы сразу же после гимназического акта.
Но протянулось время, пока  продавали имущество.
 Затем пришли известия, что холе¬ра возобновилась и в Центральной России.
Мария Дмитриевна разрывалась на части, не зная, что делать.
Ехать в холерную Россию (сибиряки называли Россией, в отличие от Сибири, центральные губернии к западу от Урала) означало подвергать риску жизнь детей. О себе и о своем здоровье самоотверженная женщина не думала.
Но время шло, поступать в университет в этом году было трудно, и надо было приехать пораньше, чтобы осталось время на хлопоты.
И Мария Дмитриевна решилась - отправилась в дорогу, как бросаются в омут.
Она успокаивала себя тем, что осенью холера поутихнет.
При выезде колебалась, но взяла подорожные до Казани, решив в ней долго не за¬держиваться и даже не заходить в местный университет.
 Тем более что знала: холера никогда не миновала этот приволжский город.
Уезжая, Мария Дмитриевна купила у тобольского врача Мейера большой запас гофманских капель, имея на них наивную робкую надежду. Захватила с собой уксусу, рогожный куль чесноку, а вместе с тем, для поддержки духа, евангелие и брошюру о том, как уберечься от заразы.
Холера свирепствовала во Франции, в Мексике, в Калифорнии.
Ежедневно она уносила жизни в Петербурге.
Приехали в Казань.
Холера после прошлого года здесь утихла. Но снова разнеслись слухи о нескольких случаях смерти от заразы.
 Мария Дмитриевна поняла, что оставаться здесь нельзя: помощи ждать неоткуда, да и напугали ее участившиеся случаи холеры.
 Она с детьми отправилась почтовым дилижансом дальше, в Москву...
Давно были убраны хлеба.
 Пора бабьего лета с седоватыми паутинками на кустах и деревьях, с добрым разноцветьем золотого русского леса была уже на исходе, и почти через день легкие дожди заволакивали серой дымкой горизонт и шуршали по стенкам дилижанса, заставляя кучера, кондуктора и наружных пассажиров укрываться рогожами или кожаным плащом.
Мария Дмитриевна брала билеты на места только внутри кареты. Как раз их там умещалось четверо: сама мать, юный Митя, Лиза и старый приятель семьи, прежний  служитель Тобольской гимназии Яков.
Мария Дмитриевна, привыкшая ко всем бедам и невзгодам  жизни,  переносила дорогу терпеливо, стараясь оставаться  всё время бодрой и уверенной, чтобы дети не видели ее тревоги перед будущим…
Полосатые верстовые столбы...
Холерные заставы на городских кордонах с полосатыми шлагбаумами, длительными допросами, фельдшерскими проверками.
 Многочисленные остановки, стычки со смотрителями, торги с ямщиками — все это чрезвычайно утомляло в пути и, конечно,  сокращало средства…
— Ну, вот вам и Москва белокаменная, — осанисто и горделиво оглядевшись, проговорил кондуктор, когда впереди показался полосатый шлагбаум Рогожской заставы.

6.Василий Дмитриевич Корнильев

В узком и коротком Водопьяном переулке, на углу Уланского переулка, находился дом, в котором жил со своей семьёй родной брат Марии Дмитриевны Менделеевой  — Василий Дмитриевич Корнилъев.
Одноэтажный оштукатуренный и покрашенный в желтую краску деревянный дом не производил впечатления весьма богатого особняка, скорее он казался скромной и уютной усадьбой.
Два крыльца на оба переулка,  ворота, небольшой двор с жильем о двух этажах для дворовых, с маленькими каретным и дровяным сараями.
Сюда-то, в дом дядюшки, и приехал Митя Менделеев с матерью и сестрой в сентябре 1849 года.
Их ожидала сердечная встреча.
 В передней и гостиной поднялся невероятный шум и писк: брата и сестру окружили сразу пять двоюродных сестриц.
Вышел навстречу и расцеловал в обе щёки приезжую сестру и племянников полный, дородный Василий Дмитриевич.
 С доброй улыбкой встретила их румяная, веселая в ласковая Надежда Осиповна.
 Появление племянников и сестры порадовало семью Корнильевых.
 В «девичьем монастыре» появился молодой человек, хотя и неуклюжий, но не дичившийся общества кузин — он вырос сам в большой семье и получил некоторые навыки поведения в обществе.
С интересом смотрел Митя на Василия Дмитриевича, с именем которого в семье издавна было связано столько разговоров и надежд.
Подрастающим детям в семье Менделеевых постоянно ставили в пример дядю как образец человека, трудолюбием и упорством добившегося довольно высокого положения в обществе.                               
Хотя дядя и любил иногда пустить пыль в глаза своим богатством, положением в обществе и знакомствами, но был он человеком добрым, покладистым и справедливым.
Однако перед знатью Москвы он держал себя с достоинством.
Его хорошо знали и уважали в Москве и Петербурге.
 В Москве он считался признанным литератором и покровителем наук и искусств, хотя, если по правде сказать, сам он не написал ни единой строчки литературных произведений.
Дело в том, что он был первым, довольно строгим критиком и ценителем творчества многих московских литераторов, художников и актеров.
В гостиной дома Корнильевых на углу Уланского переулка перебывала вся культурная и просвещенная Москва.
 Гостеприимный хозяин не скупился на ласку и угощения и был рад любому образованному или просто интересному человеку,  пришедшему к нему для дружеской беседы.
Имя Корнильева считалось весомым в Москве.
 Как же он добился такого положения?
 Какая судьба ожидала бы Дмитрия Менделеева, если бы Мария Дмитриевна надумала направить его жизнь по пути, пройденному дядей?
 Окончив гимназию, Василий Дмитриевич устроился на службу в департамент министерства юстиции. Он был сметлив и расторопен и довольно быстро продвигался по службе.
После войны 1812 года этот путь по служебной лестнице ускорился. Василий Дмитриевич служил на разных юридических должностях в Москве, Петербурге, Астрахани, затем в Сибири, в миссии генерал-губернатора Сибири Сперанского, которому понравился своими деловыми качествами и служебной честностью.
Служил он и в Тобольском суде, после чего ушел в отставку и поселился в Москве.
Здесь оп продолжительное время служил управляющим имениями князей Трубецких.
 Затем после смерти князей оставил и эту службу, занявшись откупами по питейной части.
Доходы его сразу возросли.
 Быть бы ему просто откупщиком, одним из московских богатеев, коллежским асессором (майором) в отставке, если бы не жила в нем тоска по просвещению, культуре, искусствам, которых он подчастую был лишен в годы чиновничества.
Так он стал меценатом, человеком, известным своим покровительством литераторам и художникам.
В 1849 году Менделеевы застали семью Корнильева в числе семи человек: сам хозяин дома, жена его Надежда Осиповна и пять дочерей, одна другой моложе — восемнадцатилетняя Лиза, шестнадцатилетняя Саша, четырнадцатилетняя Надя, девятилетняя Юля и шестилетняя Катя.
Ну чем не «девичий монастырь»?..
Василий Дмитриевич был человеком в некотором роде загадочным.
У Мити Менделеева вызывала уважение необычность судьбы и самостоятельность поступков дяди.
В самом деле, Корнильев был близко знаком со многими из московских и петербургских декабристов, встречаясь с ними до восстания 14 декабря 1825 года.
 Он не боялся говорить о них и даже гордился знакомством с ними.
Самостоятельность Корнильева ощущалась даже в обстоятельствах его женитьбы.
Женой его стала родственница бывшего губернатора Сибири Ивана Пестеля, отца декабриста. Корнильев был в хороших отношениях с сыновьями Пестеля — декабристом Павлом и Владимиром Ивановичами.
Жена третьего брата - Александра была крестной матерью одной из дочерей Корнильевых — Юлии.
Близкий знакомый Пушкина и Гоголя, друг лицеиста Модеста Корфа, поэта Баратынского, писателя Павлова и критика Анненкова.
Сердечный поверенный Антона Дельвига.
Приятель декабриста Фёдора Глинки.
Нежный друг детства и зрелости декабриста Батенькова.
Родственник Пестелей, а потом и декабриста Басаргина, Корнильев был личностью странной.
Его связей, знакомств, привязанностей вполне хватало, чтобы попасть под следствие по делу декабристов.
 Но Корнильев незадолго до восстания переехал из Петербурга в Москву и углубился в хозяйственную деятельность, чем, по-видимому, избег подозрений и преследования.
В его гостиной,  как у  себя дома, на званых вечерах расхаживал опальный "письмописец" и в то же время яростный православный христианин  Пётр Яковлевич Чаадаев.
Таков был Василий Дмитриевич.
 Многие черты его характера и быта оставили добрый след в душе Мити Менделеева.
 Но в целом биография дяди не стала для него образцом для подражания.
Другая жизнь интересовала и привлекала Дмитрия Менделеева — яркая и незаурядная судьба борца и открывателя, родственная судьбам знакомых ему декабристов, жизнь замечательного исследователя Сибири  - командора Биллингса...


7. Надежда   Осиповна Корнильева

Полунемка, полуангличанка, добрая и ласковая Надежда Осиповна считала себя русской, никогда не выезжала за пределы России и не знала другой родины, кроме России — Петербурга и Москвы.
Еще в раннем детстве она потеряла своего отца, умершего сразу после ее рождения, поэтому она его не помнила.
Но её имя было постоянно и навечно связано с именем отца — знаменитого российского исследователя Сибири и Севера…
В июне 1776 года на стоянку кораблей в порту Дептфорд близ Лондона пришел рослый семнадцатилетний парень.
На берегу шумела многолюдная толпа: шел дополнительный набор матросов на королевскую службу для экипажа судна «Дискавери», который вместе с другим кораблем под общей командой прославленного капитана Джемса Кука должен был вскоре отправиться в длительное кругосветное путешествие.
Кандидатов в матросы искать долго не приходилось.
Вербовщики во всей округе особенно не церемонились с живым «товаром»: многих спаивали вином, а потом связывали веревками.
Другим обещали несметные сокровища в заморских  райских странах.
Толпились здесь завсегдатаи окрестных кабаков и авантюристы, готовые на все ради выпивки и наживы.
Но люди капитана Кука отбирали не всех, обращая внимание на здоровых телом и духом.
Сегодня в порту распоряжался капитан судна Чарльз Кларк.
 Молодой парень протиснулся сквозь толпу;
—  Хочу в море, сэр!
—  Имя? — Кларк с пристрастием осмотрел парня, быстро, с силой ощупал его мускулы и кости.
— Джозеф Биллингс, сэр ...   
— Как зовут твоего отца?
—  Тоже  Джозеф  Биллингс,  сэр.  Но  родителей   нет, сэр. 
 Кларк кивнул своему помощнику лейтенанту Гору:
— Берем этого... Отведи его на палубу...
Молодой Биллингс пока лишь приблизительно знал, на какие опасности и приключения он шёл.
3нал только, что Чарльз Кларк — твёрдый  капитан, под начальством которого не пропадёшъ.
Через несколько недель Биллингс ушел в опасное плавание вокруг света.
Трехсоттонный   шлюп    «Дискавери» — «Открытие» — под командованием Кларка, запасшись продовольствием, вышел из Дептфорда.
Через несколько дней в порту Плимут он соединился с кораблем «Резолюшн» («Решимость») командующего экспедицией капитана Джемса Кука и направился в открытое море.
Молодой пытливый матрос Джозеф Биллингс за время плавания возмужал.
Он перенес все трудности королевской морской службы — тяжёлый ежедневный труд на парусном корабле, нестерпимую жару экватора, а также и холода и  шторма.
Он сумел повидать такие места, которых, конечно, никогда бы не увидел сидя дома.
Он учился мужеству у таких знаменитых моряков, как капитан-командор Кук и капитан Кларк.
Несколько лет длилось плавание.
Добравшись до мыса Доброй Надежды, Джемс Кук пересёк Индийский океан и достиг Новой Зеландии.
Далее корабли посетили Гаити.
Потом Кук открыл острова, которые назвал Сандвичевыми (Их называют ещё Гавайскими).
 Экспедиция пересекла Великий океан и, идя вдоль побережья Северной Америки, нашла там русских поселенцев, приветливо встретивших их.
 Корабли прошли в Берингов пролив, после чего северные льды преградили им путь.
Джемс Кук возвратился на Сандвичевы – Гавайские острова, чтобы пополнить продовольствие.
 Здесь 14 февраля 1779 года разыгралась трагедия.
 Из-за несдержанности английских матросов произошла стычка с туземцами.
Кук погиб па глазах матроса Биллингса.
 Выдержанный и гуманный, капитан Кук до последнего момента стремился предотвратить кровопролитие, но отсутствие выдержки у многих матросов стоило ему жизни.               
Хорошо запомнился Биллингсу образ мужественного и благородного Джемса Кука.
В последующие годы он показал себя таким же гуманным и благородным человеком, отдав много лет жизни, свой опыт и  энергию служению науке и прогрессу.
Третья экспедиция Джемса Кука, побывав еще раз на Севере у гостеприимных русских, вернулась в Европу, недосчитавшись Кука, Кларка и еще нескольких участников.
Жажда новых открытий охватила молодого Биллингса после возвращения в Англию.
Девиз его корабля — Открытие! — стал теперь его личным девизом.
 И конечно, местом лучшего приложения его усилий должна стать таинственная и малоисследованная Сибирь — часть страны России, с которой он немного познакомился в плавании…
В 1783 году двадцатипятилетний Биллингс по рекомендации русского консула в Лондоне Симолина поступил на службу к императрице  Екатерине Второй.
 Не теряя времени, он стал изучать русский язык и географию России. Нигде раньше не обучавшийся, в свои двадцать пять лет он переживал великую тягу к знаниям и решил посвятить свою жизнь искреннему служению этой огромной и суровой стране.
 Биллингсу нравился широкий и открытый характер русского народа, среди которого он теперь поселился.
Россия стала ему второй родиной.
В 1785 году императрица назначила Осипа Осиповича Биллингса командовать секретной географической и астрономической экспедицией для исследования берегов северо-восточной Сибири. Вместе с ним командовал экспедицией молодой русский капитан Гавриил Андреевич Сарычев.
Исследователи попытались проникнуть из устья Колымы в Берингов пролив. Попытка не удалась.
Долгое время Биллингс жил в Якутске, изучая местное население и географию, собирая обильный и ценный этнографический материал.
В сентябре 1789 года он снова попытался добраться до Берингова пролива, теперь уже из Охотска, но потерпел неудачу. Тогда он разделил свою экспедицию на две группы. Одну отправил под командованием Сарычева по морю, другую сам повел по суше через Чукотку.
На этот раз усилия обеих групп увенчались блестящим успехом. В начале 1792 года они благополучно вернулись в Охотск.
Научные результаты экспедиции, заслуга в которых равно принадлежала Биллингсу и Сарычеву, были чрезвычайно важны.
 Исследователи закончили описание северного побережья Северного Ледовитого океана, охарактеризовали Чукотскую землю и быт ее народа, подробно описали Охотское море, Алеутские острова, часть Русской Америки.
Однако гуманизм и дружеские чувства Биллингса по отношению к «инородцам» — к местному чукотскому населению — были с неудовольствием отмечены некоторыми приближёнными к императрице чиновниками, распускавшими о командоре нелепые слухи.
Осип  Осипович  по  пути  в  Сибирь  и обратно бывал в Тобольске, где и познакомился с семьей Корнильевых.
 Умер он в 1806 году, через полгода после рождения дочери Надежды...
       Надежда... Мыс Доброй Надежды…
 Нет, он был неисправимым романтиком и мечтателем, смелый капитан-командор Биллингс!
Судьба сложилась так, что сын его тобольских знакомых Василий Дмитриевич Корнильев женился на его дочери.
***
АРХИВНОЕ ВОСПОМИНАНИЕ

1849 год.Москва. Сретенский  сорок.
Церковь Николая Чудотворца в Дербенёве.
(Уланский переулок, дом 2). Были у исповеди.
Священник Дмитрий Молодиков.
Диакон  Валериан Розанов.
Дьячок Гавриил Покровский.
Пономарь  Виктор Николаев Успенский.
Были у исповеди.
В ДОМЕ:
…28.Отставной коллежский асессор  Василий Дмитриевич Корнильев, 55 лет.
 Жена его Надежда Иосифова, 41 год.
ДЕТИ ИХ:
Елисавета, 17 лет.
Александра,15 лет.
Надежда,13 лет.
Юлия,9 лет.
Екатерина,6 лет. Не была у исповеди за малолетством.
ДВОРОВЫЕ ИХ:
Корнилий Трофимов Соколов,60 лет.
Феодор Андреев Фёдоров, 17 лет.
Георгий Сергеев Андрейнов,15 лет.
Евдоким Васильев Князев,16 лет.
Василий Самсонов Колычев,25 лет.
Константин Георгиев Чураков,17.
Симеон Симеонов Горюнов,75 лет.
Жена его Ксения Захарова,60 лет.
Девица Евдокия Димитриева Гаврилова,39 лет.
Григорий Емеллианович Рыченков,32 года.
Василий Дмитриев Гаврилов.52 года.
Жена его Евдокия Емеллианова,24 года.
Дети их: Николай,6 лет.
Василий,3 года.
ЖИВУЩИЕ У НИХ В ДОМЕ:
Порутчица вдова Елисавета Иосифова Бухвостова,33 года.
Солдатка Ирина Захарова,50 лет.
Солдатка Феодора Иванова Рыкунова,60 лет.
Московский мещанин Самсон Васильев,37 лет.
Московская мещанка вдова Феодосия Петрова Балектева,49 лет.
Вольноотпущенный Тимофей Косьмич Строкалёв,43 года.
Жена его Праскева Иванова,41 год.
Дети их: Стефанида,21 год.
Евфросиния,18 лет.
***



(Продолжение следует)










ДОПОЛНИТЕЛЬНЫЕ МАТЕРИАЛЫ




ЗАГАДОЧНЫЙ МОСКВИЧ
В один из пасмурных снежных дней конца января 1831 года у небольшого двухэтажного особняка на Арбате оста¬новилась карета. Из нее вышел полнова¬тый человек и направился в дом. Подняв¬шись по лестнице на второй этаж, он осведомился у слуги:
- Дома ли?

Слуга, узнав посетителя, приветливо поздоровался и ответил:
- Нету, Василий Дмитрич! Уехали-с! К невесте. И не сказали, когда вернутся!
Посетитель разочарованно покачал головой, прошел, не снимая шубы, в комна¬ты и присел у письменного стола хозяина. Пододвинув лист бумаги, он обмакнул лежавшее тут же обгрызанное гусиное перо и старательным, хотя и корявым почерком написал:
«Корнильев приезжал разделить го¬ресть о потере лучшего из людей...»

Карета умчалась, унося в московские снега полноватого посетителя, а короткая его записка не затерялась в потоке вре¬мени, дошла до потомков. Оказалось, что она была написана на том листе бумаги, на котором Пушкин набросал черновик стихотворения «В начале жизни школу помню я...», и дошла до наших дней, по¬вергнув в раздумье пушкинистов.

Корнильев! Знакомый Пушкину чело¬век? Почему это имя не встречается ни в одном посвящении, ни в одном произведе¬нии или письме великого поэта?..
Спустя десятилетия после арбатского визита исследователи потянули за эту короткую ниточку. Обстоятельства визита стали проясняться, и личность самого посетителя начала понемногу высвечи¬ваться. Собрав воедино множество мелких сведений, разбросанных по редким пе¬чатным и архивным источникам, попро¬буем обобщить их, чтобы представить Корнильева как можно зримее...

Василий Дмитриевич Корнильев про¬исходил из старого рода тобольских куп¬цов. Его дед, Василий Яковлевич, извест¬ный в Сибири торговец и просветитель,
основатель здешних стеклянной и бумажной фабрик, прославился тем, что, преодолев бюрократические препятствия, одновременно с Франклином в Америке открыл в Сибири первую типографию.

Образованный и предприимчивый человек, он кроме торговых дел и судоходства с большой энергией и охотой занимался изданием первых в Сибири книг. Библиофилы России превосходно знали его альманах «Иртыш, превращающийся в Ипокрену», редактируемый ссыльным журналистом Панкратием Сумароковым.
Сыну просветителя — Дмитрию Василье¬вичу в жизни не слишком повезло. Ввиду болезненности он не смог поставить тор¬говлю так широко, как отец, разорился и принужден был переписаться в мещанское сословие.
В один год у него родилось двое детей: в начале 1793 года дочь Мария (будущая мать великого ученого Д. И. Менделеева), а 23 октября — сын Василий. О нем-то у нас и пойдет речь.

Начинал учиться Василий Корнильев, по-видимому, в тобольском училище, а о дальнейших нескольких годах его жизни сведений не осталось. Известно лишь, что перед нашествием французов он окончил гимназию в Орле, очевидно, пожив немного у родственников, и появился в старой столице, остановившись у давнего знаком¬ца своего отца — московского стряпчего Григорьева.

Его появление в Москве ознаменовалось курьезным эпизодом, показавшим остроумие и сообразительность Корнильева. Григорьев начал московское просвещение гимназиста тем, что повел его в Кремль осматривать Царь-колокол и Царь-пушку. По пути стряпчий, большой поклонник Бахуса, проходя по Тверской мимо питейного заведения, извинился пе¬ред юным спутником и, оставив его на улице, зашел в дом. Вскоре он вышел навеселе, а гимназист его спросил
- Что это за здание?
- Сумасшедший дом, — благодушно ответил не лишенный юмора Григорьев.
- Так как же вас оттуда выпустили? — удивился Корнильев.
Григорьев расхохотался, а потом на досуге рассказал этот случай в кругу своих сослуживцев. Его родственник сановитый чиновник обер-прокурор Москвы
       Боборыкин оценил находчивость гимназиста и взял его к себе в канцелярию курьером и переписчиком. Почерк у молодого канцеляриста подкачал, а потому в первые месяцы на должностях, где умение красиво писать считалось главным | достоинством служащего, Корнильев не блистал. Но ему удалось избежать нищенства, полагавшегося по бедности родителей.
       Повидимому, в эти первые московские месяцы Корнильев имел случай познакомиться с семьей Сергея Львовича Пушки¬на и с мальчиком Александром Пушки¬ным, и это знакомство, как можно предпо¬ложить, продолжилось в лицейские и послелицейские дни поэта...

7 июля 1812 года Василия Корнильева зачислили на первую чиновную службу в департамент министерства юстиции. Вот когда в ход пошли его природный ум и прилежание — продвижение по службе стало стремительным. Его последующий формулярный список пестрит резкими и неожиданными поворотами и неуклонными скачками вверх.
 Служить ему привелось в Москве, Петербурге, Астрахани, Тоболь¬ске.
Должности Василий Дмитриевич занимал чаще всего в сиротских присутст¬виях, рассматривал дела по опеке, по сиротским приютам и воспитательным домам и их питомцам, розданным в дерев¬ни на взращивание крестьянам и мещанам разных губерний.
 Служил он и в судебных учреждениях. Василий Дмитриевич, как видно, умел оперативно разрешать раз¬ные бюрократические конфликты, одним махом, решительно и смело разрубая гордиевы узлы крючкотворства. 9 марта 1822 года он удостоен был чина коллеж¬ского асессора. А что это означало? То, что теперь Корнильев имел право на дво¬рянство. Но службу пока продолжал, и лишь 29 августа 1825 года ушел в отставку...
Немедленно Корнильев возвращает¬ся в Москву и выбирает себе несколько неожиданное поприще. По рекомендации своего друга М. П. Погодина он устраи¬вается управителем имений княжеской четы И. Д. и Е. А. Трубецких. Жил теперь Василий Дмитриевич чаще всего в подмосковном имении князей - Знаменском-Садках, что по Серпуховской дороге, а зимой снимал квартиру на Якиманке. Москва, Подмосковье и центральная Россия — вот теперь круг его поездок и наблюдений...
И во время чиновной службы и после нее Корнильев часто посещал Петербург и, по-видимому, нередко встречался с Пушкиным, с его друзьями по лицею и Петербургу. Во всяком случае, несом¬ненно его близкое знакомство с семьей Карамзиных, с Баратынским, Корфом, Дельвигом. Известно, что Корнильев участвовал в дружеских собраниях и беседах пушкинского круга.

В 1820 году, гостя у Погодина, Василий Дмитриевич передал следующий разговор, происшедший в его присутствии.
Однажды Н. И. Тургенев в доме у Н. М. Карамзина, говоря о свободе, сказал:
- Мы на первой станции к ней!..
- Находившийся здесь же Пушкин
немедленно подхватил:
- Да, в Черной Грязи!..

Погодин, еще незнакомый с Пушки¬ным, в августе 1821 года писал Василию Дмитриевичу про ссыльного поэта: «Го¬ворят, что кишиневец печатает новую поэму Пленник. Кстати, я слышал от вер¬ных людей, что он ускользнул к грекам».

Слух, как оказалось вскоре, не подтвер¬дился. Однако известный историк и пуш¬кинист Б. Л. Модзалевский особо отме¬чал факт, что Погодин делился этим из¬вестием не с кем-нибудь, а с Корнильевым, считая, что тому небезразлична была любая весть о Пушкине.
Это свидетельствует, по-видимому, о близком знакомстве Пушкина с Корнильевым.

А вот еще немаловажный факт. В чис¬ле ближайших друзей и знакомых Кор¬нильев осенью 1826 года присутствует у Вяземских на чтении Пушкиным траге¬дии «Борис Годунов»...

Между тем сердечная дружба у Корнильева сложилась с лицейским товари¬щем Пушкина поэтом и издателем Анто¬ном Дельвигом. Их связывает общность характера: оба добродушны и спокойны, над обоими толстяками нередко подшучи¬вают товарищи-литераторы. В дни разлук между друзьями возникает переписка, хотя, правду сказать, Корнильев писать не любил.

Дельвиг нередко в письмах к Ва¬силию Дмитриевичу обращается за под¬держкой и советом. Тон писем теплый и доверительный.

Прочитав в 1828 году письмо от Корнильева из Москвы, где тот сообщает о своей женитьбе на Надежде Осиповне (забыв указать девичью фамилию не¬весты), Дельвиг находится в веселом не¬доумении (их общая знакомая, жена Сергея Львовича Пушкина, мать велико¬го поэта,— тоже Надежда Осиповна!) и пишет из Петербурга соответствующее шутливое письмо...

Летом того же года в тульской дерев¬не умирает отец Дельвига. Антон Анто¬нович, в большом моральном потрясении, страдая еще и от недостатка средств, пишет Н. А. Полевому, прося его одол¬жить тысячу рублей. Одновременно он пишет Корнильеву, упрашивая друга уговорить Полевого на эту сумму.

Дельвиг во время приездов в Москву живал у Корнильева, а Василий Дмитрие¬вич, наезжая в Петербург, останавливался и жил в квартире Дельвига и при нем, и в его отсутствие.

Трагедия произошла 14 января 1831 года. После опубликования в издаваемой Дельвигом «Литературной газете» стихо¬творения на тему о французской револю¬ции ему пришлось выслушать оскор¬бительные нотации шефа жандармов Бен¬кендорфа. Из-за этого и последовала смерть издателя и поэта Дельвига. Она явилась для его друзей тяжелым потрясе¬нием.
 
Теперь становится понятным, что означал визит Корнильева на aрбатскую квартиру Пушкина в конце января 1831 года...

Долгое время для пушкинистов и менделеевоведов оставалась загадочной личностью жена Корнильева. Всего лишь раз или два она упоминалась в воспоминаниях современников, но всегда с уважением, как ласковая и гостеприимная хозяйка. А Модзалевский даже обозначил ее девичью фамилию латинской буквой N. После долгих архивных поисков мне удалось расшифровать эту загадку.

Женой Корнильева стала родственница Пестелей, дочь командора Осипа Осиповича Биллингса. Да, да, Надежда Осиповна оказалась дочерью
того самого известного российского иссле¬дователя Сибири и Севера, обрусевшего англичанина, который совершил круго¬светное путешествие в составе третьей экспедиции Джемса Кука, а затем, пере¬ехав в Россию, в 1789—1792 годах коман¬довал научной исследовательской экспеди¬цией в Восточной Сибири вместе с Гаври¬илом Андреевичем Сарычевым!..Венчались молодые в январе 1828 года в Козьмодемьянской церкви на Якиманке, а жили затем то в Знаменском-Садках, то там же, на Якиманке, в доме Прозо¬ровской. Когда появились дети (всего их родилось семеро), Корнильевы поселились в доме Трубецких на Земляной Покровке, близ Чистых прудов.

На зиму 1836/37 года к Василию Дмитриевичу приехала племянница Ека¬терина Ивановна Менделеева с нуждаю¬щимся в лечении отцом. Она оставила воспоминания об этом периоде жизни.

Василий Дмитриевич в то время устраивал в своей гостиной литературно-музыкальные «вторники», куда спешили примечательные люди Москвы и приезжие петербуржцы. Квартира Корнильевых, одухотворенная присутствием приветли¬вой и ласковой хозяйки Надежды Оси¬повны, всегда была готова приветить ли¬тераторов, художников, ученых, актеров.

Зимой 1837 года приходил на «вторники» отец поэта — Сергей Львович Пушкин.
- Не ждете ли вы к себе сына из Петербурга? — наивно спросила его од¬нажды юная сибирячка Катя Менделеева.
- Не думаю, чтоб он скоро приехал,— был ответ.

А вскоре было получено ужасное изве¬стие о гибели поэта. Оно наложило мрач¬ную печать на душевное состояние семьи Корнильевых. Василий Дмитриевич ча¬сто ездил к отцу Пушкина и привозил от него подлинные письма старику от Жуков¬ского и Вяземского — все они в семье Корнильевых читались вслух...

Екатерина Ивановна Менделеева в своих воспоми¬наниях рассказала об этих печальных для России днях.

Летом того же года вся семья жила на даче в Сокольниках, но «вторники» про¬должались, и С. Л. Пушкин продолжал их посещать. Под осень он заехал про¬ститься, отправляясь в деревню, чтобы навестить жену и детей погибшего сына. За день или два до этого Корнильев при¬вез большой бюст Пушкина и поставил его в гостиной на тумбочку. Сергей Льво¬вич сначала не обратил на него внимания и сел неподалеку. Но вдруг увидел бюст, встал, подошел к нему, обнял и зарыдал...

«Мы все прослезились,— вспоминала Екатерина Менделеева-Капустина.— Это не была аффектация, это было искреннее чувство его, и потому в памяти моей сохранилось о старике только сожале¬ние из-за его потери такого сына...»

Закончив службу у Трубецких, Корнильев стал откупщиком, поскольку семья росла и требовала средств. Подрастали сразу пять дочерей, которых нуж¬но было одну за другой отдавать замуж, что равносильно разорению. После Покровки квартиру держали в Панкратьевском переулке.

Наконец, Василий Дмитриевич записался в родословные дворян¬ские книги Московской и Тульской губерний.
Став дворянином, он приобрел первую собственную крышу над головой: небольшой одноэтажный деревянный дом на углу Водопьяного и Уланского переул¬ков.

Сюда осенью 1849 года приехала сестра Корнильева -
 Мария Дмитриевна Менделеева с дочерью Лизой и младшим сыном Дмитрием, будущим всемирно известным русским ученым. Василий Дмит¬риевич радушно встретил родных и принял живейшее участие в попытках племянни¬ка поступить в Московский университет. Попытка не удалась из-за тогдашних условий приема, и семья Менделеевых, распрощавшись с московскими родствен¬никами, уехала в Петербург...

Дом Корнильевых продолжал оста¬ваться одним из центров московской культурной жизни, куда на обеды к «добрейшему Корнильеву» являлись многие деятели русской культуры и науки. К Василию Дмитриевичу приходили за советом и поддержкой, он был нужен всем.

Так почему же так мало осталось упоминаний о нем?
Объясняется это весьма просто. Василий Дмитриевич был такой обыкновенной и привычной достопримечательностью Москвы, что не требовал ни славословий, ни посвящений. К нему в московском обществе пушкинского времени привыкли, словно к Сухаревой башне, а потому упомянут он был лишь в дневниках отдельных людей.

Но вот что удивительно: несмотря на это, он вошел почти во все позднейшие литературные словари как литератор, хотя в жизни не написал ни одного литературного произведения. И это объясняется просто. Василий Дмитриевич, оказалось, был устным критиком, ценителем литературы, искусства, науки. К его подчас строгому мнению прислушивались. И близок он был литературному миру еще тем, что всегда готов был оказать помощь советом, делом и деньгами в издании журналов или альманаха. «Москвитянин», в частности, был одним из таких журналов...

Этот странный человек умудрился за свою жизнь быть близким знакомым Пушкина, Карамзина и Гоголя, другом поэта Баратынского, лицеиста Корфа, писателя Павлова и критика Анненкова, сердечным поверенным Дельвига, прия¬телем поэта-декабриста Федора Глинки, нежным другом детства и зрелости дека¬бриста Батенькова, родственником дека¬бриста Пестеля, а потом Басаргина и Мозгалевского. Его знакомств, связей и привязанностей вполне хватало, чтобы в свое время попасть под следствие по делу декабристов.

Но, во-первых, имя Корнильева было авторитетно для М. М. Сперанского, ведшего следствие, а во-вторых, Корнильев за четыре месяца до восстания на Сенатской площади пере¬ехал в Москву и углубился в хозяйствен¬ную деятельность...

В начале 1850-х годов дом на углу Уланского переулка все еще раскрывал свои двери, в которые устремлялся весь цвет московской культуры. Бывали у Корнильевых Н. В. Гоголь, М. П. Пого¬дин, С. П. Шевырев, И. М. Снегирев, Ф. Н. и А. П. Глинки. Здесь вели «доб¬рую и умную беседу» М. Н. Загоскин, А. Н. Островский, Н. П. Огарев, Т. Н. Грановский, И. В. и П. В. Киреев¬ские, С. Т. Аксаков. Могли гостить у Корнильевых опальные А. А. Алябьев и П. Я. Чаадаев...

Василий Дмитриевич скончался от во¬дянки 17 февраля 1851 года. На кладбище Ново-Алексеевского монастыря его про¬вожали друзья — Погодин, Коншин, Анненков, Армфельдт и другие. Память дру¬га М. П. Погодин почтил душевным некрологом в журнале «Москвитянин»: «...Конечно, многие не только в Москве, но и в разных концах России помнят его истинно русское хлебосольство... Наука и словесность возбуждали в нем искреннее к себе уважение. Во всяком общественном деле, которое касалось пользы искусства, науки, литературы, он был всегда верным, всегда готовым участником, на которого заранее можно было положиться...»

 В газете «Московские ведомости» о Корнильеве писали: «С сердцем чувствитель¬ным соединял он редкое добродушие, снисходительность, примерную кротость и радушное гостеприимство». Подпись «Н. Ф.» обнаруживала причастность к этим словам Н. Ф. Павлова...

Надежда Осиповна, еще до недавних пор, как и муж, загадочная москвичка, пережила его. Но жизнь ее не баловала. После кончины Василия Дмитриевича она похоронила шестнадцатилетнюю дочь, продала дом и поселилась у одной из замужних дочерей. Закончила она свой век 6 марта 1875 года в одном из арбат¬ских домов.
Вот какое объявление публиковала газета «Московские ведомости» в пятницу 7 марта 1875 года, в №59, на первой странице:
«Юлия Васильевна Бологовская, Александра Васильевна Мессинг и Екатерина Васильевна Белова с душевным прискорбием извещают родных и знакомых о кончине матери их НАДЕЖДЫ ИОСИФОВНЫ КОРНИЛЬЕВОЙ, последовавшей 6-го сего марта. Панихиды будут совершаться ежедневно в час пополудни и в 8 часов вечера на квартире покойной, в Мало-Песковском переулке, на Арбате, в доме Померанцевой, на монастыре. Отпевание и заупокойная обедня будут в субботу, 8-го марта, в церкви Св. Николая, что на Песках, в 9 час. утра. Погребение будет в Алексеевском монастыре. 2609»…
Корнильевых в старой Москве забыли. Но потомки его и в наше время еще проживают в Москве. В нашей же памяти имя Василия Дмитриевича, освещенное светом пушкинской дружбы, имя человека, давшего мощную поддержку будущему гению русской науки Дмитрию Ивановичу Менделееву, не подлежит исчезновению.



БЕРЁЗОВАЯ РОЩА

1.
Ещё с шестидесятых годов позапрошлого века Дмитрий Иванович Менделеев, занимавшийся очень многими научными предметами, начал обращать внимание на производство лаков и красок, которое в России было развито слабо и питалось народными кустарными и природными промыслами.
Широта натуры учёного, его общественные черты характера неизбежно свели его с большой когортой русских художников. Он часто консультировал их по химии красок. Но сблизился с ними всерьёз на основе своего влечения к русскому искусству.
Нужно заметить, что русское изобразительное искусство в те годы становилось истинно народным, так как впитывало в себя реалистические народные традиции, а вместе с тем и критическое отношение к действительности.
Наиболее тесная дружба связывала учёного с передвижниками – так как он по характеру своему тяготел к талантам, вышедшим, как и он сам, из демократических слоев русского народа…
В середине 1870-х годов Менделеев сблизился с Архипом Ивановичем Куинджи, человеком оригинальным, так же, как и сам Дмитрий Иванович, не любившим высшего общества. Многое в чертах характера учёного и художника было общим, и Куинджи был для Дмитрия Ивановича одним из самых желательных собеседников. Он любил не слишком шумные вечера с большим числом товарищей-художников, но с удовольствием приходил к Менделееву и просто так, поговорить, сыграть партию-другую в шахматы. Известен даже фотоснимок, где запечатлены два великих мужа России в момент захватывающей шахматной партии…
2.
Летом 1877 года Архип Иванович, известный русским любителям искусства по картинам «На острове Валааме», «Чумацкий тракт», «Забытая деревня» и по картине «Украинская ночь», выставленной в прошлом году на Пятой Передвижной выставке, переживал часто случавшийся в его жизни период разочарования и хандры. Внезапно он, кажется, заболел, никого не хотел видеть, не впускал к себе ни друзей, ни докторов.
Вскоре он поехал в Финляндию, купил там маленький разборный и складной домик и поселился в нём на берегу залива вблизи одной из тамошних мыз.
Домик едва вмещал самого Архипа Ивановича – можно было лишь прилечь. Хозяин домика никого к себе не подпускал, и ночью иногда поднимал откидную крышу, чтобы посмотреть в сторону случайного шороха или другого шума.
Исключение он делал лишь для старика-финна, который по договорённости приносил ему каждый день хлеб и молоко. В остальном он отказался от всех признаков цивилизации. Мало того, он сбросил с себя всю одежду. Отбывал свою хандру в костюме Адама…
Когда до Петербурга дошла весть о странном поведении Архипа Ивановича, Менделеев немедленно поехал на берег Финского залива, где обитал Куинджи, разыскал его и без лишних разговоров забрал его с собой, поручив одному из своих помощников доставку домика в Петербург.
На следующий день поезд мчал обоих друзей по Николаевской железной дороге. К вечеру они были уже в Боблове…
Приехав и проводив Архипа Ивановича спать, Менделеев собрал домашних и приказал им спрятать в доме все карандаши, чернила и даже уголь, чтобы Архипу Ивановичу не вздумалось рисовать…
3.
В живописной низине под Бобловским холмом с южной стороны есть обширное место, которое жители деревни издавна называли «Сечей».
Сеча поросла дикими кустами ольхи с частыми солнечными полянами, покрылась густыми, кое-где никогда не кошеными травами. В самом деле, косить траву здесь трудно – что ни взмах косы, то, срезав сноп шуршащих лесных колокольчиков, обязательно угодишь в сухой сучок или корягу, а то и в обгорелый пень. Но всё же раз в лето и сюда добирались косцы колхоза имени Менделеева, а затем рабочие совхоза «Динамо», когда заготавливали на зиму сено…
Каждым летом буйно вырастает на Сече малиновая толпа высоких стеблей иван-чая, или, по-научному, кипрея. Иван-чай любит селиться там, где сухо в почве сверху и влажно внизу, где даёт ему хорошую золу обгоревшая растительность. Вот он и селится охотнее всего и красуется в тех местах, где был лесной пожар или горели костры лесорубов.
Тут и там на Сече можно споткнуться о старые трухлявые берёзовые пни, которые давно обросли земляникой и заселились крупными и мелкими рыжими лесными муравьями.
Сечу редко посещают люди. Лишь порою собирают ягоды и грибы или пасут скот. Иногда забредают в ночном спутанные лошади. Зато здесь с удовольствием гнездится всякая пугливая птица, и весной на луговинках поднимается весёлый галдёж сорок и тоскливый писк чибисов.
Под осень солнечные поляны на Сече становятся ярче и светлее. Золотой наряд одевают молодые берёзки. Кочки на полянах желтеют земляничным листом и рдеют гроздьями крупной и крепкой другой лесной ягоды – брусники. Берёшь бруснику, ощущая кончиками пальцев прохладу ягод, а сбоку на тебя с тревогой смотрит лесная птица и тенькает тоненько, как будто звонкие капли падают в лесной ручей: тень-плим, тень-плим!..
4.
Больше ста лет тому назад на месте сегодняшней Сечи шумела царственная берёзовая роща.
Редко стоящие, ослепительно белые берёзы были невысоки, потому что почва в этом месте зыбковатая, подзолистая. Часто вокруг выходят небольшие, едва заметные ручейки, теряясь снова в небольших лужах или болотцах. Поодаль гремит по камушкам ручей покрупнее, устремляя бег к текущей где-то неподалёку, за лесом, реке Лутосне.
Берёзы выбрали места, где немного посуше. Они стояли, как красивые и здоровые деревенские замужние бабы, которые верх не растут, потому что это никому не нужно, а только полегоньку полнеют – добрый знак спокойствия, силы и здоровья.
Берёзы подставляли солнцу круглые бока, розовели на восходе и краснели к закату, золотились в яркий полдень, снежно белели в вечернем сумраке.
Порою в роще встречались небольшие заросли ольховых кустов и ивняка, но они только окаймляли величие густолиственных могучих берёз, между которыми зеленела молодая трава и желтели звонкие бубенчики купавы.
Чисто и светло было в берёзовой роще, как в самом добром сне, из которого уходить не хочется…
Такой увидел подмосковную рощу петербургский художник, южнорусский мариупольский уроженец Архип Иванович Куинджи, когда он впервые приехал в гости к Менделееву в клинскую усадьбу Боблово.
Роща неизбежно лежала на маршруте прогулок бобловских жителей, и её никак нельзя было обойти. Через неё лежал путь на реку Лутосню и дальше, через мельницу, в уютное сельцо Дубровки, именьице соседей – наследников декабриста и сельскохозяйственного деятеля Дмитрия Александровича Давыдова…
5.
Наутро Дмитрий Иванович поднял Куинджи и отправился с ним на прогулку. Они сошли с галереи, миновали сиреневую аллею и по деревенской улице, уютно заросшей нежнозелёной муравой, спустились к лугу. Здесь, словно заплутавшееся стадо овец, в густой траве лежало несколько больших, окатанных временем и дождями гранитных валунов. Впереди возвышалась стеной, поднимаясь макушками над лугом, прозрачная берёзовая роща, окаймлённая курчавым ольховым кустарником. Погрузившись в тенистый сумрак кустовья, Дмитрий Иванович с минуту шёл впереди, отмахиваясь от назойливых слепней, раздвинув обеими руками последний ольховник и остановился, Он обернулся к спутнику и приглашающим жестом, будто сам был хозяином художественной мастерской, взмахнул рукой:
- Взгляни, Архип Иванович!..
Куинджи подошёл к нему, стал рядом и – ахнул от неожиданности.
Перед ним расстилалась широкая, яркая солнечная поляна. Над нежнозелёным ковром травы ослепительно-белыми колоннами встали зеленокосые красавицы-берёзы. Они разбредались во все стороны и белели повсюду, куда доставал взгляд, и даже чудились далеко в стороне, в голубоватой тени молчаливо и ревниво глядящих ивовых и ольховых зарослей. То в одиночку, то группами по два и по три дерева берёзы словно собрались на какой-то весёлый и ласковый деревенский праздник. Казалось, что стоит только прозвучать пению пастушьего берестяного рожка, как всё вокруг закружится, замелькает, запляшет…
- Что, брат Архип Иванович, каково? – хитро улыбаясь, посмотрел на Куинджи Менделеев…
Куинджи несколько секунд стоял, словно заворожённый необычайным хороводом берёз. Потом, ни слова не говоря, он сбросил городские туфли, и, оставшись босиком, сделал шаг в берёзовое царство. Он шёл по мягкой, ласково холодящей подошву траве и не мог остановиться. Он шёл, осторожно ступая, словно боясь помять траву, подходил к берёзам, трогал ладонями гладкую словно литую, бересту, обнимая стволы и поднимая глаза и тёмную курчавую бороду к их зелёным и густым кронам. Порою низко опускавшиеся струистые ветви касались его темноволосой крупной головы, и он вздрагивал в радостном возбуждении…
Куинджи обошёл поляну кругом, и всё это время за ним, уже тревожась за него, следовал Дмитрий Иванович…
Они долго ещё бродили по роще, и, наконец устав, вышли на узкую, поросшую травой, дорогу, которая вела к Боблову.
Дорога казалась расселиной в сплошной массе деревьев и кустов. Так что непонятно было, как по ней могла проехать крестьянская телега. Видимо, ездили тут, почти задевая за стволы берёз и встречающихся кое-где елей. По этому лесному ущелью, звенящему разноголосицей птиц, украшенному по сторонам травой иван-да-марьи и фиолетовыми колокольчиками, Менделеев и Куинджи добрались до опушки и вышли снова к тем же древним валунам, лежащим посреди луга. У валунов расположилось уже на полдневный отдых пришедшее с другого луга деревенское стадо.
Пастух, с любопытством осмотрев босоногого барина, несущего в руке башмаки, поклонился Менделееву и поздоровался:
- Доброго здоровья, Дмитрий Иванович!..
Он долго провожал их взглядом, до тех пор, пока Менделеев и Куинджи не вошли в деревню, исчезая за крытыми соломой бобловскими избами …
6.
Придя в дом, Архип Иванович несколько раз порывался найти карандаш или уголь, но Дмитрий Иванович наотрез отказался дать ему бумагу или пишущий инструмент. Он приказал Архипу Ивановичу бросить всё и отдыхать, ни о чём не думая. Куинджи в конце концов смирился, замолчал и вышел на улицу. В следующие дни он часами лежал на траве за галереей, в тени огромного дуба и неподвижно смотрел в одну сторону, думая о чём-то…
Через несколько дней необходимость заставила Менделеева уехать из Боблова, и Куинджи уехал вместе с ним в Петербург…
Прошло полтора года… На очередной Седьмой Передвижной выставке Куинджи показывал три своих новых картины: «Север», «После грозы» и «Берёзовая роща». Первые две картины поражали зрителей суровостью и особо мощным и мрачным величием природы.
Картина «Берёзовая роща», наоборот, словно распахивала широкую дверь в невероятно солнечный, радостный и доступный мир русской природы, приглашая войти и радоваться вместе с художником яркому солнцу, мягкой зелени трав, тонкому звону ручья и белому сиянию выпуклых берёзовых стволов…
Картина «Берёзовая роща» стала одной из самых популярных в русском обществе. Удивила она и заграницу. Нельзя, конечно, утверждать, что Куинджи изобразил на ней именно бобловскую рощу. Творческий процесс истинного художника не допускает простого копирования действительности. Сюжет картины – только момент, подсказанный самой природой, повод к размышлению и творческому воплощению. Другое дело – как художник распорядится этим моментом и материалом…
7.
После того, как в 1880 году Архип Иванович выставил единственную картину «Ночь на Днепре», Менделеев не смог удержаться, чтобы не обратить внимание общественности на новаторское значение пейзажа Куинджи. Именно в такой момент в газете «Голос» появилась его статья «Перед картиной Куинджи»…
От темы «Берёзовой рощи» Куинджи не отказался и в дальнейшем. Он возвращался к ней снова и снова, делал по заказам повторения и видоизменял по своему желанию, постоянно видя и ценя в ней олицетворение полюбившейся ему русской природы…
В 1880-х годах Архип Иванович ещё более сблизился с Менделеевыми, особенно, когда в Боблове появился другой дом. Он стал здесь своим человеком, дружил с детьми Дмитрия Ивановича, консультировал молодую жену учёного – художницу Анну Ивановну. Он часто приезжал в Боблово просто отдыхать, не привозя, по уговору с Дмитрием Ивановичем, ни красок, ни карандашей.
Но иногда приступы хандры повторялись. Однажды он забрал свой маленький финский домик, погрузил его на поезд и с пересадками и перегрузками доставил его в Крым, где не мог его достать Дмитрий Иванович.
Здесь, в Крыму, он купил маленькое именьице на деньги, доставшиеся после продажи его олеографий с картин. Он намеревался на этой земле поселить и своих петербургских друзей.
Здесь продолжалась та же прибрежная эпопея. Куинджи в отдаленном месте на побережье устроился на отдых, не подпуская к своему домику никого, так же, так и прежде, засев в нём на два месяца в диком обнажённом виде, не прикрываясь ничем. Изредка он купался в море и затем сушился на берегу.
Но местные жители – крымские татары, узнав, что он хорошо владеет татарским языком, стали приходить к нему, чтобы посоветоваться по своим делам и нуждам. Архипу Ивановичу пришлось изменить своим привычкам и помогать местным жителям разными советами. Они, уважая его роскошную чёрную бороду, даже были склонны видеть в нём отшельника, дервиша, старца-мудреца.
Даже мулла, старый седобородый татарин, нанёс однажды Архипу Ивановичу свой визит. В это время Архип Иванович сидел в неодетом виде и что-то читал у домика. Мулла слез с лошади и, привязывая её к ближайшему деревцу, с почтением поглядывал на обнажённого отшельника. Решил, что если хозяин-мудрец ходит в таком виде, даже без халата, то значит так нужно сделать и ему, гостю. Чтобы не отстать от него и угодить ему, мулла стал степенно, с достоинством раздеваться, пока не снял с себя всё, в чём был одет. Только тогда он с тем же почтением приблизился к Архипу Ивановичу, поприветствовал его и приступил к беседе. В таком виде они просидели рядом и проговорили до заката солнца. После чего мулла торжественно оделся, и собеседники расстались, довольные друг другом.
На втором месяце крымского отшельничества Архип Иванович заскучал по своим северным друзьям. Тогда, чтобы успокоить себя, во время одной из прогулок в горах он нашёл большие отдельные камни-глыбы и написал на них имена тех друзей, кого бы он пожелал посетить в Петербурге. В числе этих имён были Крамской, Ярошенко и, конечно, Менделеев. После этого в те дни, в которые он обычно ходил к ним в Петербурге, он стал ходить и к этим камням. В субботу, например, он шёл к Ярошенко, в воскресенье - к камню Крамского, а по средам, по привычке – к камню Менделеева. Садился у камней и беседовал в ними. К осени он излечился от своей необычной болезни и вернулся в Петербург, где с новой энергией занялся своим любимым делом жизни…
До последних дней жизни Дмитрий Иванович Менделеев сохранил дружбу с замечательным, весьма своеобразным по характеру и по творчеству художником…
7.
Березовая роща под бобловским холмом до наших дней не сохранилась. Она исчезла в 1890-х годах, когда попала в руки купцов-лесоторговцев. Поэзия русской природы тогда уступила место капиталу….
В апреле 1918 года русский поэт Александр Блок, вспоминая об этом времени и об этом хорошо знакомом ему месте, так писал в своей неоконченной повести «Исповедь язычника»:
«… Кустарник поредел, и дорога, незаметно поднимаясь, пошла сечей, по которой торчали там и сям высоко спиленные и иногда опалённые берёзовые пни. Между ними стояли болотца, а над всей сечей сгибались тощие сеянцы. Я сразу почувствовал в этой дороге что-то любимое и забытое и стал думать о том, какие здесь будут летом высокие злаки, жёлто-синие ковры Иван-да-марьи и розовые облака Иван-чая!!.»




Часть четырнадцатая
ПОСЛЕДНЯЯ ЭКСПЕДИЦИЯ

Менделеев в православном храме

Когда входишь в музей-квартиру Менделеева в Петербургском университете, справа на стене передней непременно увидишь в простой рамочке этюд, написанный Анной Ивановной. На нём изображена церковь в селе Покровском Клинского уезда Московской губернии.
В последние годы жизни Дмитрия Ивановича его семья, проживающая на Забалканском проспекте, находилась в приходе Георгиевского храма Технологического института.
А сельский храм Покрова Пресвятой Богородицы, начиная с лета 1865 года, стал также долговременным, на летние месяцы, духовным прибежищем семьи Менделеева. Потому-то этюд с натуры Анны Ивановны в петербургской квартире – не что иное, как драгоценная памятка о чудесных, вошедших в сердце окрестностях Бобловской усадьбы.
Менделееву, объездившему многие столицы Европы и мира, знавшему роскошь и великолепие архитектурных форм и убранства разных православных и католических храмов, было с чем сравнивать простую провинциальную архитектуру и убогую, но уютную и трогательную обстановку сельского храма. И лично и через Анну Ивановну он делал денежные вклады в храм села Покровского. Часто по-доброму беседовал на всякие бытовые темы с местным священником - отцом Павлом Васильевичем Страховым.
А в начале девяностых годов Дмитрий Иванович построил из лучшего своего леса прекрасное здание земской школы для детей здешнего прихода. При этом Анну Ивановну попросили стать в этой школе попечительницей. А отец Павел здесь преподавал сельским мальчикам и девочкам Закон Божий…
Менделеев родился в семье, где все были верующими людьми, где свято исполнялись все православные церковные законы. Дети Менделеевых росли в почитании родителей, храмов, икон и церковных праздников.
Гармонию христианской жизни нарушила семейная драма, перешедшая в трагедию. В исступлённых молитвах и постах, подавляемая и поощряемая кликушеской сектантской группой, и без того болезненная дочь Менделеевых Поленька погубила себя, оставив мать Марию Дмитриевну и всю семью в смертельном потрясении. Конечно, трагедия с Поленькой оставила свою печать на жизни всей семьи…
В гимназические годы у Мити, как и у многих его сверстников не ладились отношения с Законом Божиим. Свирепствовала тогда в этом предмете зубрёжка, убивающая в учениках духовные наклонности и творческие способности. Потому-то Митя и скучал на уроках добрейшего отца Николая Юшкова и получал посредственные оценки.
Иной раз законоучитель грозил нерадивым ученикам:
- Будете гореть в геенне огненной!
Митя, задумчиво глядя за окно, вспоминал милую Аремзянку, стеклянный завод Корнильевых, коим управляла Мария Дмитриевна, на котором проводил Митя вместе со всей семьёй летние месяцы, и думал:
- Это что же за геенна такая? Может быть, в ней стекло варить можно?..
Трагедия с сестрой Поленькой, безусловно, наложила отпечаток и на отношения Менделеева с религией. В дальнейшие годы студенчества, послеинститутской гейдельбергской богемы, напряжённой научной работы мало оставляли времени для молитв, для бесед с Богом. И сама молодость с её максимализмом долгое время содействовала неприятию религии, но оставляла место для самоуверенности человека, погружённого в науку. Так продолжалось даже до 1870-х годов. В Гейдельберге православного храма не было, над университетским городом довлели две католические церкви - Святого Духа и Петра. А в них, древних и прекрасных, если правду сказать, никак не находилось уюта для русского православного человека. И не один раз молодой Менделеев выражал своё отрицательное отношение к католицизму в своих письмах.
Но пример верной православной христианки - матери Марии Дмитриевны, её могущественное терпение, молитвенный труд и настойчивость, с которыми она обращалась к Богу, продвигая свою большую семью к лучшей нравственной жизни, дочерей и сыновей к благочестивой самостоятельности, и, наконец, несгораемая память о ней и её жизненном подвиге, – оставались с Дмитрием Ивановичем и в зрелом возрасте неотлучно. И деревянная церковь, построенная матерью в селе Аремзянском, вспоминалась как жизненный путеводный луч света.
Кроме того, заметный перелом в восприятии религии по разным причинам произошёл у Менделеева в конце 1870-х - начале 1880-х годов…
Интересно проследить православную натуру Менделеева во время его поездки на Урал летом 1899 года. Эту поездку он использовал и для того, чтобы впервые после 1849 года, когда он уехал пятнадцатилетним мальчиком в Москву, побывать на родине, в сибирской столице Тобольске.
На пароходе по пути в Тобольск Менделеев познакомился с несколькими попутчиками и интересными собеседниками. Среди них был миссионер, священник из северного города Обдорска, рассказавший учёному об особенностях северных лесов.
Во время приезда в Тобольск 30 июня Менделеев узнал о внезапной и безвременной смерти Цесаревича Георгия, и на другой день с утра поехал в собор, где весь город собрался на панихиду по Цесаревичу. После панихиды в соборе познакомился с губернатором Леонидом Михайловичем Князевым и губернским агрономом Николаем Лукичом Скалозубовым. С интересом в беседе узнал от них, что под Сургутом (на Иртыше) священник отец Тверетинов успешно сеял не только ячмень, но и рожь…
Поднявшись на гору, довлевшую над всем городом, с глубоким волнением Дмитрий Иванович смотрел на знакомые с младенчества собор и архиерейский двор. Отсюда, с горы, он видел все тобольские церкви и дома, где он не досчитался своего дома, сгоревшего два года тому назад.
 В своём письменном отчёте о пребывании в Тобольске Дмитрий Иванович вспоминает старичка портного Вакарина, с которым мама Мария Дмитриевна отпускала детей, в том числе Митю, в военный лагерь и «даже в Ивановский монастырь». Он особо отмечает «прекрасные церкви города». Для примера приводит фотографию Архангельской церкви, в приходе которой Менделеевы жили, которая была духовным пристанищем для всей семьи. Она сохранилась совершенно в том же виде, какой имела в период детства Менделеева, то есть около 1840-1848 годов, со своими нижним или зимним и верхним или летним этажами со всей своеобразной обстановкой, нечасто, как он отметил, встречающейся «даже в Москве, где много старых церквей, но повторяющуюся в более отдалённых сёлах и городах, например, в Романове-Борисоглебске на Волге, да здесь в Тобольске».
Третьего июля, в субботу, Дмитрий Иванович сумел съездить в село Аремзянское, где когда-то проводил счастливые летние месяцы детства в доме при стеклянном заводе. Ни дома, ни завода уже не было, зато «бодро стояла» деревянная церковь, построенная его матерью Марией Дмитриевной в 1844 году. Обливаясь слезами сердечных воспоминаний, Менделеев посетил с молитвой храм. И он не преминул сфотографироваться на ступеньках этой церкви вместе со священником отцом Михаилом и с семью местными крестьянами – товарищами по детским играм...
Вернувшись в Тобольск, на следующее утро 4 июля, в воскресенье, Дмитрий Иванович, отстояв в соборе обедню, направился осматривать Тобольский музей, где познакомился с его смотрителем. Обратил там внимание на полноту и великолепный подбор экспозиций музея …
В понедельник 5 июля Менделеев записывает, что поехал «на кладбище помолиться на могиле отца».
Потом отправился со смотрителем музея к острогу, находившемуся на площади, вблизи собора, успев к концу службы, когда выносили иконы. Он рассказывал: «В это время собирались перед собором хоругви и масса народа, так как в этот день из Тобольска в Абалацкий монастырь уносят икону Почаевской Божией Матери навстречу к выносимой из монастыря Абалацкой чудотворной иконе, чрезвычайно чтимой всем местным населением». И тут Дмитрий Иванович растроганно повествует: «Вспомнилось опять детство, потому что и тогда все то же совершалось и все мы вместе со всем городом принимали свое участие».
Поучаствовав в начале крестного хода, Менделеев отправился в острог, чтобы посмотреть, как живут и работают осуждённые преступники. Он в начале осмотра прошёл в православную церковь для заключённых. Ради справедливости заметил, что рядом помещалась католическая церковь, затем лютеранская. А для магометан и евреев здесь приглашали муллу и раввина, «чтобы религиозное настроение умиротворяло запертую жизнь и облегчало внутреннее самосознание».
Вообще Дмитрия Ивановича приятно поразила взвешенная, поистине христианская, система воспитания, применяемая здесь к заключённым. Он потом писал: «Она, насколько возможно, не принудительна; нежелание или даже нерасположение сегодня работать принимается во внимание. И таких оставляют в камерах; много их мы видали там, когда из церквей прошли в светлый длинный коридор, где ходят сторожа… Разумная гуманность отношения к каторжникам и достигнутые результаты так поразили меня, что я не нахожу слов для выражения. Внутри, правда - на момент, являлось суровое латынское сомнение в полезности такой мягкости отношения к злодеям. Но христианско-русское воззрение умилилось пред высшей правдой временного устранения преступников от общества – все же с надеждой их направить на общее благо – работой, молитвой и добродушием, да не одиночным, а общим исключением из нормальной обстановки. Так как преступление составляет обыкновенно продукт несчастного сочетания случайностей с неразумным отношением к общественности, что не может вечно пребывать ни у кого, кому Бог не отказал в элементарных свойствах людей. Работа и милость – должны действовать, и это громко слышалось в Тобольской каторжной тюрьме»…
Из острога Менделеев, как он записал, «поехал к еще молодому высокопреосвященному Антонию, только возвратившемуся из поездки по епархии».
Владыка Антоний (Каржавин) (1858 – 1914), уже полтора года служивший на Тобольском епископстве, очевидно, был для Дмитрия Ивановича приятным и интересным собеседником. Он и правда был относительно молод – ему исполнился сорок один год. Родом он происходил из дворян Вологодской губернии. Сын статского советника, он стал монахом, образованным и исправным священником. Магистр богословия с 1888 года, после защиты магистерской диссертации о религиозных сектах, с 1891 по 1895 год – ректор Вифанской духовной семинарии в Сергиеве Посаде. Очевидно, было о чём поговорить и вспомнить собеседникам: уроженцу Тобольска и сибирскому епископу. (Много позже, в 1910 году, владыка Антоний был назначен архиепископом в Твери). Церковь в Аремзянском, построенная матерью, находилась в подчинении Антония. Не исключено, что Дмитрий Иванович при беседе с владыкой поведал ему какие-либо просьбы и пожелания по этой церкви…
И в ранних, и в позднейших многочисленных заграничных командировках и поездках Менделеев всегда старался находить православный храм, будь то в Париже или в другой европейской столице, что давало ему счастливую возможность ощущать себя русским человеком, как в любом отдалённом уголке России.
Не вся биографическая канва учёного высвечена исследованиями. Но вот ещё следы его поездки в Киев в январе 1903 года с целью принимать первые выпускные экзамены в недавно основанном Киевском Политехническом институте. Он приехал в Киев в мягкую, с лёгким морозцем погоду, 12 января. Между официальными встречами и участием в экзаменах Менделеев посещает православные храмы. Так, 15 января, в среду, на день преподобных Павла Фивейского и Иоанна Кущника, он посещает Владимирский собор. В другой день Дмитрий Иванович был на службе в церкви Марии Магдалины (небесной покровительницы его матери Марии Дмитриевны) на Шулявке, в церкви, которая окормляла Киевский Политехнический институт имени императора Александра Третьего.
(Менделеев в течение нескольких дней принимал экзамены у студентов этого института).
В советское время эта церковь была снесена.
Известно также, что в воскресенье 19 января он не посетил церковную службу из-за усталости и из-за плохого самочувствия, связанного с ухудшением зрения – катарактой…
Зрелые годы уравновесили нелёгкий характер Менделеева, особенно в отношениях его с окружающими людьми, всем миром.
И православная вера осталась той осью, вокруг которой вращалась жизнь как его первой, так и второй семьи.
Далеко не безгрешный Менделеев всегда был в покаянии, в доверительности русской церкви. Великой православной Родине – России он отдал все думы и, без преувеличения, всю жизнь.
Уважение к древним историческим народным традициям веры, к чувствам окружающих, включая родных, друзей, знакомых, для Дмитрия Ивановича стало основой размеренного домашнего быта, располагающего к научному творчеству.
На веру опиралась его любовь к России, никогда не шедшая в ущерб ни одной нации, ни одной народности, ни одной другой стране.
Ни один биограф Менделеева до сих пор не касался этой, щекотливой для нашего материалистического времени, темы.
 Поэтому впервые за восемь десятков лет дадим слово для воспоминаний о Дмитрии Ивановиче ближайшему его соседу по Забалканскому проспекту Санкт-Петербурга – священнику отцу Виссариону Яковлевичу Некрасову.
Протоиерей отец Виссарион служил настоятелем церкви в Первой роте Измайловского полка, а также священствовал в церкви при Ремесленном училище Цесаревича Николая.
 В урочные часы отец Виссарион преподавал Закон Божий в Десятой гимназии и в Ремесленных классах Императора Александра Третьего. В то же время он выполнял священнические обязанности в качестве домашнего духовника семьи Менделеева и нескольких других семей сотрудников Главной палаты Мер и Весов.
Вот что отец Виссарион рассказывал в январе 1907 года о своих встречах с Менделеевым.
…- Последние пятнадцать лет я был близким соседом...
Разумеется, и раньше мне было известно славное имя Менделеева.
В первый же раз, лицом к лицу, мы встретились на молебном пении при основании дома для служащих Палаты Мер и Весов (24 июля 1896 года, - В.С.).
Признаюсь, я ожидал встретиться с учёным, который, живя среди синтезов и анализов, аксиом и проблем науки, к запросам Веры мог в лучшем случае относиться безразлично, мимоходом. Такое предположение обусловливалось нашим знакомством со взглядами на взаимное отношение Веры и Знания, религии и науки немалого числа учёных не как на две родные сестры, - вернее, религия – мать, наука – дочь, - имеющие целью общими усилиями содействовать совершенствованию человека, а как на два Друг Другу чуждые и даже враждебные обнаружения в психофизической жизни человека.
Но в лице Димитрия Ивановича я встретил человека неожиданного и особенного.
 Прежде всего, знакомясь, я обратился к нему с приветствием: «Ваше превосходительство». На что Димитрий Иванович, отмахиваясь руками, запротестовал и горячо заговорил: «Какое Превосходительство, кого превосхожу?.. Пожалуйста, батюшка, называйте меня всегда святым именем - Димитрий Иванович».
Мне засим приходилось довольно часто принимать участие во всех событиях жизни Палаты Мер и Весов, связанных с религиозными нуждами.
Кроме сего по неоднократному и настойчивому желанию Димитрия Ивановича я посещал его со святым крестом в пасхальные и другие праздники.
Последний раз был у него со святой водой и крестом в день Богоявления сего года (6 января 1907 года, – В.С.). Приступали всегда к молитве не прежде, как только бывало Димитрий Иванович увидит, что собрались все члены его семьи и домочадцы.
Помню, в одно из пасхальных посещений я нашёл Димитрия Ивановича не совсем здоровым. Помолились и похристосовались, и на мой вопрос:
- - Не причинил ли я какого беспокойства своим посещением? –
- Димитрий Иванович с лёгкой, может быть, обидой горячо начал говорить:
- Что ты, батюшка, Христос Воскрес! Ведь в этом вся радость детства, юности и всей жизни. Христос Воскрес! Ах, как это просто, хорошо, радостно!
Свидетельствую, что всё это произнесено с неподдельным одушевлением, искренностью, певучим, свойственным только одному Димитрию Ивановичу, голосом.
- Мы, - продолжал отец Виссарион, - позволили привести эти черты, чтобы осветить личность Димитрия Ивановича со стороны мало кому знакомой, а засим показать неправду так называемых людей науки, будто Вера – враг знания и науки. Согласитесь, что занятия химией, где неожиданные и поразительные результаты работы и соединения тончайших элементов легче всего могут привести к измельчению и уничтожению Веры в человеке, не растворили однако верующей души Димитрия Ивановича, православного христианина. Признаюсь, как законоучитель, я всегда своим ученикам указывал на Димитрия Ивановича как на живой пример поразительного единения всемирного учёного и верного сына православной церкви…
Да, настоящий, живой Дмитрий Иванович Менделеев, оказывается, вовсе не похож на того, приглаженного и причёсанного, что делали из него в течение нескольких десятилетий!
Нужно правильно понимать и другое свидетельство на ту же тему, только противоположного свойства. Оно высказано сыном учёного – Иваном Дмитриевичем Менделеевым. Вот что он писал спустя много лет после смерти отца и незадолго до своей смерти, когда отмечался столетний юбилей со дня рождения великого учёного.
-…Я слышал также мнение о «церковной религиозности» отца и должен это опровергнуть категорически. Отец с ранних лет фактически порвал с церковью – и если терпел некоторые несложные бытовые обряды, то лишь как невинную народную традицию, подобную пасхальным куличам, с которой бороться не считал для себя нужным. Из многих разговоров с отцом я знаю, что в миросозерцании, в убеждениях он не сохранял ничего от официальной церковной догматики, впрочем, как и весь круг лиц, в котором он вращался. Это для них было дело, давно решённое. Отец был свободный мыслитель в полном смысле слова – мыслитель, не ограничивавшийся, правда, поверхностью явлений и заглядывавший в их глубину, но ничего догматически на веру не принимавший…
К этому свидетельству следует отнестись с пониманием. Иван Дмитриевич, повествуя о мировоззрении отца, кое в чём был прав. Особенно тогда, когда говорил о Менделееве как свободном мыслителе.
Однако следует знать и то, что в воспоминаниях, частично напечатанных в Ленинграде, в «Вечерней Красной газете» в 1934 году, перед Иваном Дмитриевичем стояла тяжёлая задача. В год столетнего юбилея отца, в тяжёлой обстановке усиленной слежки, в годы так называемого «воинствующего атеизма» он должен был принять хоть какие-то меры, чтобы спасти, укрепить, не дать уничтожить память о Менделееве, само имя его, выходца из духовного сословия и позднейшего дворянина. А поползновения к тому имелись в избытке. Да и над самим Иваном Дмитриевичем в Ленинграде в эти годы не раз нависал дамоклов меч соцтеррора…
А вот что пишет старшая дочь Менделеева – Ольга Дмитриевна Трирогова в книге «Менделеев и его семья», вышедшей в 1947 году.
Рассказывая о своей свадьбе, которая состоялась осенью 1889 года и к которой с живейшим участием готовился и её знаменитый отец, она, как бы оправдываясь, замечает:
- Он, никогда не ходивший в церковь, очень волновался, как бы хор певчих Гвардейского экипажа не запоздал из Никольского собора после обедни. И непременно хотел, чтобы был второй хор из певчих церковного хора конногвардейцев из церкви Благовещения, бывшей ближе к университету. Ему хотелось, чтобы на свадьбе его дочери всё было обставлено самым лучшим образом…
Итак, дочь Менделеева, как бы мимоходом, сообщает, что отец якобы «никогда не ходил в церковь»! И в то же время он, специально приехав за семьсот вёрст из Боблова, проявляет отеческую заботу о певчих! Да ещё чтобы свадьба была обставлена самым лучшим образом! А ведь речь шла не о какой-нибудь церкви, а об университетской! В которую Дмитрий Менделеев, как и все преподаватели и студенты, ходил регулярно с первых дней своей службы в Петербургском университете! Ведь родилась Ольга Дмитриевна здесь же, в университетской квартире, и именно в эту церковь отец в мае 1868 года приносил маленькую Олечку крестить! И именно эту церковь сам Менделеев, а затем и вся его семья, посещали по воскресеньям и праздникам с ноября 1856 года по 9 августа 1890 года, когда ему пришлось покинуть университетскую квартиру. Но и позднее многократно в этой церкви он всё-таки бывал: моментов для этого случалось много.
Так что тут мы снова вынуждены пояснить: при выходе книги в 1947 году к 40-летнему юбилею памяти учёного перед Ольгой Дмитриевной Трироговой стояла совершенно та же задача, что вставала в 1934 году и перед младшим братом её Иваном Дмитриевичем Менделеевым. Это был всё тот же компромисс с истиной. Своего рода неправда во спасение. Так что нам приходится и к «свидетельствам» дочери учёного отнестись с соответствующим пониманием…
17 августа 1903 года в церкви Архистратига Михаила села Тараканово Клинского уезда Дмитрий Иванович с теплом и нежностью участвовал в венчании своей дочери Любы с поэтом Александром Блоком...
Можно думать, что и в следующие годы и десятилетия найдутся те, кто снова и снова будет задавать вопрос:
- Веровал ли в Бога Менделеев?
А мы оставляем ответ на этот вопрос в душе великого учёного – там, где и положено ему пребывать…
Но что же сейчас в приходском селе Покровском, - когда-то Клинского уезда, а сегодня Дмитровского района Московской области? Как хранится память об учёном у дмитровских соседей Менделеева?
Уже в тридцатые годы в опустевшем храме Покрова Пресвятой Богородицы начались разрушения. Стали постепенно стираться неподалёку от алтаря могилы родных Дмитрия Ивановича. А ведь там были похоронены сестра Мария Ивановна Попова, её муж гимназический учитель учёного Михаил Лонгинович Попов, племянники, другие родственники Менделеевых.
В 1970-х годах, во время строительства нового совхозного посёлка остатки полуразрушенной церкви, лишённой колокольни, были грубо оштукатурены, и в здании разместили спортивный зал совхоза. Могилы родных Менделеева при планировке местности были окончательно срыты бульдозером. Снесена была и церковная сторожка, стоявшая рядом с храмом и мешавшая спорту. Ещё раньше была разгромлена усадьба родственников Дмитрия Ивановича – Капустиных.
Сравнительно недавно была стёрта с лица земли и народная школа, построенная Дмитрием Ивановичем. Её ликвидировали, даже не сделав попытки провести исследования и не задав ни единого вопроса краеведам и музейным работникам. Таким образом, память о великом учёном в селе Покровском уничтожена. Хотелось бы верить, что не навсегда. Ведь некрополь Менделеевых близ церкви ещё можно восстановить.
 Можно реставрировать и церковь, вернув ей своё высокое предназначение. Ведь не окончательно же мы первобытны и дики.
Правда, сменились нынче времена, и в 2006 году церковь Покрова начали понемногу реставрировать. Летом 2007 года уже сияла золотом глава. Но это уже другая эпоха, другие люди.

Часть пятнадцатая

НАРОДНАЯ ПАМЯТЬ

----------------------------------------
ПРИЛОЖЕНИЕ

У БАБУШКИ КАТИ СУББОТИНОЙ

Найти ее оказалось не такой простой задачей. Мы всегда крепки задним умом, когда нужно вспомнить прошлое и связанные с каким-то интересующим нас лицом события.

Вот так получилось и на этот раз. Екатерину Степановну Субботину я не раз видел в детстве, когда она приезжала в деревню погостить к родным. В то время я часто бывал в их доме, поскольку дружил с ее внучатными племянниками. Потом в закрученной жизни все это забылось и потерялось. Вспомнил о ней только по прошествии десятилетий, в семидесятых годах, когда догадался, что она – современница Менделеева и что собственными глазами видела Дмитрия Ивановича и даже говорила с ним, общалась с его семьей, с Анной Ивановной и детски дружила с Любочкой. Она же много раз видела Александра Блока. Думал, что уже опоздал, что ее уже нет на свете. Но, поговорив с земляками-однодеревенцами, которые утверждали, что она в последние годы жила в Москве, решил рискнуть.

Конечно, искать женщину в Москве, – все равно, что иголку в муравейнике. Пока знал только ее девичью фамилию, мне нисколько не везло. Грибковых в Москве сколько угодно, а нужного человека вовсе нет. Но вот когда земляки вспомнили все же ее замужнюю фамилию, я пришел в Центральное справочное бюро на Краснопролетарской улице с определенной надеждой. И эта надежда оправдалась.

Оказалось, что проживает она, действительно, в Москве. Когда осталась в пожилом одиночестве, приютил ее Дом-интернат престарелых и инвалидов, что на улице Обручева, в доме 28. Туда-то, выбрав от работы время, 23 августа 1972 года я и наведался с букетиком цветов.

Недолго пришлось бабушку Катю искать по этажам. Все-таки нашлась. Вскоре мы и встретились. Я увидел её и вспомнил – за несколько лет остался прежним и заметным некоторый румянец с детскими веснушками на щеках и еще внимательные и пытливые глаза, и общий налет московской интеллигентности. Понятно было ее недоумение, когда позвал ее незнакомый приходящий человек. Но когда я представился, то Екатерина Степановна оживилась и даже обрадовалась: ну как же, - все-таки земляк ее навестил.

Тогда и полилась наша двухчасовая беседа в уютном холле пансионата. О многом мы тогда успели поговорить: о семье бабы Кати, о деревне, где провела детство, о том, что она видела и что знала. О чем бы я ни спросил, она хорошо помнила и знала, по своим впечатлениям и по воспоминаниям своих родных, на все был убедительный ответ.

Родилась она в деревне Боблово, в большой крестьянской семье. В семье Грибковых было пятеро дочерей: Софья Степановна, Марья Степановна, Евдокия Степановна, Таисия Степановна и она, Екатерина Степановна.

Их отец – Степан Иванович Грибков был не только трудолюбивый крестьянин, но и единственный грамотный человек на всю округу. Это он в конце февраля 1861 года на общей крестьянской сходке здешних деревень Боблово, Иевлево и Маслово впервые прочитал Манифест царя Александра Второго об освобождении крестьян.

Очень заметной личностью в деревне в то время была бабушка пяти сестер – Авдотья Ивановна. Очень вспоминался тогда всем ее радостный вскрик при чтении Манифеста: «Ну, теперь мои дети не будут пороты!».

Семья Грибковых сблизилась с семьей Менделеевых вскоре после первого основательного приезда Дмитрия Ивановича в Боблово. Это сближение произошло как бы само собой, начиная с лета 1866 года. Тогда Дмитрий Иванович обращался к крестьянам за помощью то по одному, то по другому поводу, пока семья обустраивалась на летний отдых и работу в старом доме князя Дадьяна (так прежнего помещика звали в народе). Отношения сохранились и при второй семье, при втором доме Менделеевых.

Дмитрий Иванович очень уважал Авдотью Ивановну, называл ее всегда Авдотьюшкой. Особое уважение Менделеева она заслужила тем, что нашла способ выучить грамоте своего сына Степана. А произошло это вот как. В Боблове школы не было. Кое-кто из крестьянских детей ходил в приходское село Покровское к священнику, чтобы выучить буквы и научиться считать. Однажды в Боблове подрядился пастушить захожий человек, как говорили, беглый, даже «политический». Авдотья на закорках носила сынишку к пастуху, и тот выучил его: Аз, Буки, Веди…

Бывшего владельца деревни Боблово Егора Дадьяна (князя Георгия Александровича Дадиани), конечно, Екатерина Степановна знать и помнить не могла. Но передавала о нем по рассказам своих родных. Подтверждалось, что он был суров и жесток в отношениях с крестьянами: нередко порол и даже, как ходили тайные слухи, убил женщину-крестьянку. Так Екатерине Степановне привелось слышать в деревне еще девочкой. Но правда ли это, трудно сказать. В феврале 1861 года он умер, так и не узнав об освобождении крестьян: все окружающие боялись ему об этом говорить. Среди крестьян долго ходил глухой слух, что умер он не своей смертью. А помог, мол, ему умереть кто-то из крестьян, тайно придя к нему ночью, и то ли прямо убил, то ли высказал ему в лицо новость о конце крепостного права, от чего случился удар. Так или иначе, но, грешным делом, в деревне радовались его гибели. А клинский предводитель дворянства и полицейский исправник ходу следствию не дали, тем более, что обстановка тогда тому способствовала. Отнесли хоронить Егора Александровича на руках по сугробам пешком в Москву, в Донской монастырь…

Дмитрия Ивановича Менделеева и всю его вторую семью Екатерина Степановна знала и видела лично. Как рассказывали ее родные, с первой женой, Феозвой Никитичной, у Дмитрия Ивановича в 1870-е годы не складывались отношения, почему они и расстались. Женское население деревни очень интересовали отношения Менделеева с первой женой, но узнать удалось немногое. Лишь то, что Феозва Никитична жила где-то под Петербургом в маленьком домике, который ей Дмитрий Иванович построил. Встречая ее в Питере, Дмитрий Иванович прикладывал руку к шляпе и слегка приподнимал ее.

В 1890-х годах в приходском селе Покровском построили земскую школу, в которой Дмитрий Иванович принял участие и деньгами, и своим лесом. Бобловские дети стали ходить в эту школу за четыре километра. Жена Дмитрий Ивановича Анна Ивановна стала в школе попечительницей. Через шесть лет земская школа открылась и в Боблове, тогда Анна Ивановна стала попечительницей и здесь, отдав под школу в первые годы первый этаж своего старого дома.

Дмитрий Иванович Менделеев, по выражению Екатерины Степановны, «был нищий-нищий». Большой семье требовалось много средств. И Менделеев был вынужден распродавать свой лес – Мануйлиху и Горшково. Семья Грибковых тоже покупала лес у Менделеева.

Запомнилось Екатерине Степановне, что Дмитрий Ивановича она часто видела сердитым. Тогда по большому дому раздавался его зычный голос. Это было, как правило, тогда, когда ему мешали работать. Но вот Дмитрий Иванович всегда разрешал пускать к себе бабушку Грибковых – Авдотью Ивановну. Ни разу не было, чтобы он на нее рассердился или накричал. Этому удивлялась даже Анна Ивановна.
Красивая, статная, Анна Ивановна была у Дмитрия Ивановича, словно нянька, постоянно стараясь охранять его покой, особенно в часы, когда он работал. И можно понять Менделеева, когда ему требовалось сосредоточиться для работы.

Особые отношения складывались у Менделеева с деревенскими ребятишками, которые нередко оказывали семье ученого мелкие услуги. Мальчишки, желая получить от Дмитрия Ивановича пятачок на пряники, часто приносили ему почту и ревниво отбирали друг у друга такую честь. За принесенную почту – письмо, журнал или газету - Дмитрий Иванович немедленно выдавал, доставая из ящика стола, пятак. Но каждый из мальчишек знал, что если они в этот момент отвлекали его от серьезной работы, этот пятак мог полететь в них и угодить в макушку. Поэтому, словив пятак налету, мгновенно давали стрекача. Но Менделеев вообще не любил неработающих, праздно шатающихся людей. Это относилось у него и к детям: или, мол, играйте, или работайте, но не болтайтесь без дела.

Кстати, аллею из тополей на дороге к большому дому Дмитрий Иванович сажал вместе с бобловскими ребятишками. За каждое деревце он выдавал по сколько-то копеек.

Деревья и диковинные кустарники, а также цветы, которых в усадьбе было посажено несчетно, Менделеев, как правило, откуда-то выписывал, ему присылали саженцы и семена. Он их привозил и сам, приезжая весною с семьей в бобловскую усадьбу на лето.

Что касается вязовой аллеи, то она в Бобловском парке была из древних – вырастала здесь еще до Менделеева. Очевидно, посадил ее в качестве парадной аллеи для торжественных выездов в приходское село Покровское еще прежний хозяин Боблова - хозяйственный князь Дадиани.

Вспоминала Екатерина Степановна и Александра Блока, с которым была знакома. Хотя и не часто он бывал в Боблове, но оставил у нее хорошее впечатление. Он, по ее мнению, был «красивый, добрый, очень прост, без всякого высокомерия». Блок играл с ними, подростками, как правило, в первом доме Менделеевых. Приезжал в Боблово обычно на белом коне. Иногда Блок участвовал в Боблове в домашних спектаклях. Как вспоминает Екатерина Степановна, на спектакле в театре-сарае он «был великолепен и прекрасен». Стоял сарай у поворота вязовой аллеи, справа от нее, но недалеко, так что иногда можно было кое-что привязывать веревкой за деревья…

«Хорошая пара была», вспоминает Екатерина Степановна о свадьбе Александра Блока и Любы Менделеевой. Сестры ее бегали в Тараканово смотреть венчание в Архангельской церкви. А потом опрометью бежали в Боблово, чтобы увидеть и свадьбу в усадьбе. Запомнилось им, что после венчания няня Блока поднесла ему (очевидно, обоим молодым, - В.С.), по деревенскому обычаю, пуховых цыплят на широком красном поясе…

Из Тараканова молодые с Менделеевым (мать невесты Анна Ивановна по обычаю не была на венчании и оставалась дома) ехали в Боблово через Егорову мельницу. Это здесь, кстати, было любимое место купания бобловских детей и семьи Менделеевых. Егоров жил в деревне Дубровки. Он владел мельницей, а заодно выращивал и продавал плодовые насаждения – яблони и другие деревья и кустарники. Много у него купил Менделеев и посадил в своей усадьбе…

Конечно, очень многое Екатерине Степановне Грибковой по ее юному возрасту в те времена не было доступно. Но и то, что она мне рассказала, хорошо и достоверно вписывалось в общую картину обстановки и истории семьи Дмитрия Ивановича Менделеева в годы его жизни и работы в Бобловской усадьбе…

С той поры мне с Екатериной Степановной видеться уже не привелось. Не так давно попробовал связаться с пансионатом, где она провела последние годы. Но там уже работали и жили совершенно другие люди. Ничего про ее дальнейшую судьбу узнать не удалось.


ОПАСНОЕ СОАВТОРСТВО


Вышла из печати книга А.В.Максимова
и В.А. Потресова
«Боблово и его обитатели»

Скажем сразу, что сам факт издания этой книги должен был представлять собою большую радость.
Мы, исследователи жизни и деятельности Д.И.Менделеева, долго ждали выхода этой книги. Мы знали о ней очень давно. Рассчитывали, что она выйдет хотя бы в малотиражном репринтном виде.

Арсений Владимирович Максимов (1912-2003) – родственник Дмитрия Ивановича Менделеева, его правнучатый племянник. Его имя широко известно в разных областях культуры, он – первый главный архитектор города Калининграда, затем главный архитектор города Костромы. Поиски и исследования известной и знаменитой Янтарной комнаты связаны с его именем. В детстве ему довелось некоторое время жить в менделеевской усадьбе Боблово, своим бобловским воспоминаниям он посвятил рукопись «Боблово», над которой работал не одно десятилетие.

Тактичность не позволяла нам в своё время взять у Арсения Владимировича Максимова при его жизни рукопись на короткое прочтение.
Но хорошо и то, что книга всё-таки вышла, и что сам материал рукописи, написанной Арсением Владимировичем, мы можем уловить, но…буквально продираясь сквозь «дебри», навороченные в книге его соавторами.

Да, здесь есть о чём говорить.
Начало книги удивляет.
Почему вдруг, без всякого разрешения покойного Арсения Владимировича Максимова, книге предпослано предисловие Германа Смирнова? Того самого, который впервые приехал в Боблово, как он сам сообщает здесь же, только в 1972 году, то есть фактически лишь тогда, когда он, работник издательства «Молодая гвардия», почему-то вдруг задумал писать книгу о Менделееве, вышедшую затем в том же издательстве «Молодая гвардия» в серии ЖЗЛ.
 (Странно, что автор предисловия является и рецензентом этой самой книги А.В.Максимова и В.А.Потресова. К другому рецензенту - доктору химических наук А.Г.Дубинину, курировавшему специальный контекст книги, нет никаких претензий. Но и тут к соавторам вопрос - почему вдруг известный всем исследователям жизни и творчества Д.И.Менделеева учёный Александр Григорьвеич Дубинин стал вдруг Георгиевичем?).
Этика авторско-издательских отношений требует, чтобы предисловие стало возможно только при согласии всех соавторов.
Как объяснить эту жуткую бестактность?
Складывается от книги впечатление, что уважаемый родственник Менделеева - костромич, а ранее калининградец, талантливый архитектор Арсений Владимирович Максимов (на фото), несколько десятилетий работавший над рукописью о Боблове, вышел в издательстве «Пальмир» под конвоем «двоих в штатском» - двоих московских журналистов.

Предисловие Г.Смирнова начинается ещё одной жуткой бестактностью – хамской барской отповедью безвестному автору первого плаката на жестяном листе на усадьбе в Боблове в 1960-х годах.
Суть этой отповеди - мол, как он посмел так неточно сказать об усадьбе и о Менделееве?
Автор этого плаката – недавно скончавшийся замечательный клинский краевед Валентин Степанович Юдин, который в то самое время, когда московский барин Г.Смирнов обозревал усадьбу, - бился, как рыба об лёд, с местными чиновниками, едва не грудью защищая усадьбу от всяческих, притом многочисленных, нападений. Это он на свою мизерную инженерную зарплату сделал этот железный лист и эту надпись, не имея никакой другой возможности отметить память Дмитрия Ивановича, при полном молчании районных властей. А заведующая здешней начальной школой, учительница, три десятилетия самоотверженно защищавшая усадьбу и в меру своих малых сил распространявшая по всему Советскому Союзу знание об усадьбе, в это время в связи с тяжёлой болезнью переехала в другой город.
А что сделал для усадьбы к этому времени сам барин Г.Смирнов?

Ну а далее в своём сильно затянутом, с претензией на академичность, тексте предисловия, для которого хватило бы и двух страниц, Г.Смирнов использует приёмы, которые, будучи отвлечением от темы, превращает предисловие в пустословие. К чему вдруг, например, рассказывая о великом учёном Менделееве, нужно преподносить читателю «разоблачительный» рассказ о русском суворовском полководце Каменском?
 «Они хочут образованность свою показать...», как в своё время выразилась по такому же поводу невеста в водевиле А.П.Чехова «Свадьба».

 Но какова же всё-таки роль соавтора книги - журналиста Владимира Александровича Потресова, очерки которого о блоковских местах Подмосковья мы иногда читали в журнале «Огонёк»?
Вероятно, в так называемом «охудожествлении» документальной рукописи, написанной А.В.Максимовым. В сотворении якобы занимательности и удобства подачи документального материала: мол, одного А.В.Максимова с его мемуарами никто не будет читать, а мы вот, такие опытные беллетристы, превратим рукопись в конфетку.
Но это «охудожествление» оказалось настолько примитивным и ученическим, что стоит сильно пожалеть другого соавтора и главного автора книги - А.В.Максимова.
«Соавторство» оказало памяти покойного архитектора медвежью услугу: теперь, при издании, невозможно определить, где собственно рукопись Арсения Владимировича Максимова, а где «нововведения» соавтора.

Диалоги действующих лиц настолько вымучены и притянуты за уши, что тоска у читателя начинается прямо с первых страниц повествования.
Однако по порядку…

Первая глава: название - «…У сельца Боблово».
Почему « у сельца Боблово», когда усадьба – это и есть само сельцо Боблово с одноименной деревней?
 
Бывший владелец Боблова Богенгардт, у которого Д.И.Менделеев и Н.П.Ильин купили бобловскую усадьбу, предстаёт в изображении соавтора каким-то странным полковником, который прямо-таки и рвётся вручить Менделееву и Ильину усадьбу Боблово - давно дожидался. По его поводу соавтор некритически пересказывает туманные ссылки и предположения, взятые у других авторов, одновременно показывая свою личную полную неосведомлённость: почему-то Богенгадт здесь назван Владимиром Николаевичем. Тем не менее в диалоге с Менделеевым вдруг звучит такая опредёленная фраза: «..Позвольте представиться: полковник Богенгардт из губернского земства, знавал ваших родственников по матушке, Корнильевых…». Откуда вдруг? Приходится ответить за соавтора: информационная основа этой фразы, без всякой ссылки, между прочим, робко и осторожно взята из моей книги «Д.И.Менделеев», изданной на родине учёного на Урале в 1984 году.
Но и это не так важно. Важнее другое.

Диалоги, которые должны были бы представлять «охудожествление» рукописи Максимова, являются ходульными фразами, которые могут только вызвать у читателя улыбку. Вот Менделеев с Богенгардтом едут в Боблово, чтобы посмотреть имение. И Менделеев тут же читает целую лекцию и разворачивает перед Богенгардтом и ямщиком целую программу и картину будущих сельскохозяйственных опытов! Даже с подробностями, о которых настоящий Менделеев ещё и не ведал!И всё ради чего?

«А на восточном склоне приютилась деревенька Боблово». Не на восточном склоне, а на южном!

Вот глава «Сёстры». Жена Дмитрия Ивановича - Феозва Никитична подходит к мужу, читающему письмо, и он угощает её популярным рассказом о своей сестре Кате и о её семейных перипетиях. А между тем Феозва-то Никитична сама из Тобольска, не первый год замужем и давно знает и без этого рассказа все подробности жизни всего клана Менделеевых не хуже Дмитрия Ивановича! И подобные разговоры – в пустоту - часто ведутся в книге едва ли не на каждой странице.
Продолжать подобные замечания по книге - не имеет смысла.

У читателя складывается такое представление о Менделееве: он являет собой какого-то ментора, который мечется по театру бобловских событий и резонирует по каждому поводу. Мало того, разъясняет каждому своему родственнику все положения своего учебника «Основы химии», которые тот же родственник сам или знал наизусть или мог прочитать сам в том же учебнике своего знаменитого родственника.

Так называемая «литературная обработка» рукописи А.В.Максимова настолько беспомощна, что возникает вопрос: за своё ли дело взялся соавтор?
Не лучше ли было издать непосредственно рукопись А.В.Максимова «Боблово» и снабдить её комментариями от имени сотрудников Музея Д.И.Менделеева в Боблове и Музея А,А.Блока в Шахматове?

Примечательна и вызовет немало весёлых минут у читателя глава «Бабайки» и особенно в ней сцена, где за Александра Блока хозяева усадьбы пытаются сватать дочь.
Но Блоку всё не впрок. Приводим цитаты из главы.
…«Пожевать бы чего-нибудь», - думал между тем Блок…
«- Баварский фарфор, - показал Капустин на совершенно прозрачную невесомую чайную чашку.
«Мне бы российского сала», - подумал Блок и произнес:
- Прекрасная работа, умеют же там!»
(Это говорит Блок, прекрасно знающий Германию и видевший такой же фарфор у себя в Шахматове. Но заметьте – мыслит он не просто, а жаргоном ельцинского времени. Потому что в жизни никогда бы не сказал бы Блок и не подумал – «российского сала», а сказал бы - «русского сала»)…
А вообще-то Блок превращён чуть ли не в Гаргантюа-обжору, хотя он, вполне сытый, только что приехал из родного семейного Шахматова. Да и сытости ли думал Блок,  спеша в Боблово?
Дальнейшая цитата:
«Щец бы сейчас», - думал поэт, принимая уверения в необычайности стихотворения». (Последняя часть фразы тоже чего-то стоит!).
А вот теперь о поэте Александре Блоке говорит мать возможной невесты:
«…Вот ведь поганец – ускакал, а я всю неделю мечту лелеяла!»
Между тем «ускакал» "поганец" Блок «откармливаться», в пику якобы таким жадным и не хлебосольным Капустиным, по мнению соавтора, не куда-нибудь, а на фабрику в Зубово, где на самом деле Блок непосредственно, а не мимоездом, побывал только однажды, участвуя на фабрике Каулена в выездном спектакле.
 
Рассказ соавтора об отношениях Александра Блока и Любы Менделеевой, о их свиданиях в Боблове поданы настолько анекдотично, с примесью пошловатости, что я не решаюсь представить читателю хотя бы один образец таких перлов - диалогов этих лирических героев, чтобы у читателей и любителей ежегодных Блоковских праздников поэзии в Шахматове не отбить традиционно благоговейное отношение к самому поэтическому периоду их сложной жизни и биографии.

Очень смешно читать, что у профессора М.Я.Капустина в именьице Бабайки собирались «октябристы». Не исключено, что такие встречи были, но в Петербурге. И надо ли было октябристам собираться тайно? Один смех. Не такая уж это тайная революционная организация, какой представляет её соавтор. Их представительство было самым многочисленным в 3-ей Государственной думе, это была право-либеральная партия чиновников, помещиков и крупной торгово-промышленной буржуазии. С чего бы октябристам было прятаться и тайно собираться, да ещё ехать в тмутаракань – в Бабайки?
Добавим к тому, что Михаил Яковлевич Капустин сам был депутатом 3-й Государственной думы.
Мало того, он ещё состоял товарищем(заместителем) председателя этой самой Думы! То есть был настолько публичной фигурой, что с какой-то  таинственностью и подпольностью связывать его имя не приходится..

Очень примитивно показана история с Иваном Кузьмичом Смирновым, где так называемые «церковники» и «служители культа» терроризируют и преследуют несчастных гимназистов и самого директора гимназии.
Дело в том, что Иван Кузьмич старался подкармливать наиболее слабых учеников во время поста. А ему «мешали» «церковники».
На самом же деле в то время каждый человек, в том числе и православный христианин Иван Кузьмич Смирнов прекрасно знал, что для послабления поста детям достаточно простого благословения священника. Так нет же. Надо превратить простое дело чуть ли не в революционные действия. Так что и тут у соавтора не обошлось без тайной подпольной организации.

Странно, что сеансы радиосвязи под руководством А.С.Попова проходили в Бабайках, где проживал профессор гигиены М.Я.Капустин, а не в селе Покровское, где проживал профессор физики Ф.Я.Капустин с женой – родной сестрой А.С.Попова!
Чем же так очаровала физиков крохотная деревенька Бабайки?

Совершенно нелепая выдумка соавтора, будто в сеансах радиосвязи участвовали монахи Николо-Пешношского монастыря.

И что это за лаборатория такая, которую создали якобы в бывшем доме Капустиных?
Да, в советское время в этом доме было почтовое отделение с самой банальной телефонной ручной аппаратной-станцией, с которой были связаны, отнюдь не радиосвязью, ближайшие сельсоветы. Но ни к Попову, ни к Капустиным, ни к Менделееву этот телефон не имел никакого отношения – просто он занимал освободившееся помещение.
Совершенно очевидно, что соавтор не только не побывал в доме Капустиных(а он погиб только в 1970-х годах), но и вообще не бывал даже рядом, если написал, что «сегодня можно только гадать, где находился этот памятный дом». Достаточно было бы позвонить тому самому клинскому краеведу В.С.Юдину, которого так бестактно «соавторы» «отделали» в предисловии. Здесь это место может показать каждый житель.

Нельзя не отметить, что в книге допущено несколько очень серьёзных бестактностей по отношению к жене учёного – матери его четырёх детей Анне Ивановне Менделеевой, а ещё раньше – к соседу по имению старшему товарищу Менделеева по Педагогическому и Технологческому институтам – Николаю Павловичу Ильину…
Скажем больше - эти бестактности фактически уничтожают саму менделеевскую моральную основу книги.

Чтобы постичь действительную канву событий, наверно, соавтору следовало бы тщательнее подойти к материалу, расширить кругозор, провести хоть какие-то исследования.
Обобщить факты в сопоставлении с материалами музеев в Боблове и Санкт-Петербурге.
 Ещё лет тридцать тому назад следовало бы поговорить поближе с участниками бобловских событий.
А теперь уже поезд ушёл: поумирали фактически все, даже почти все жители деревни Боблово и окрестных деревень.

Более ценную часть книги «Боблово и его обитатели» представляет фотоархив А.В.Максимова, который очень существенно пополняет изобразительный ряд всего Бобловского мемориального комплекса.
Но и тут не обошлось без ошибок, которые, конечно же, мог бы отработать соавтор, но не сделал этого.
А это ведь можно было легко исполнить, проконсультировавшись с сотрудниками музеев в Боблове и в Шахматове.

Так, ошибочен снимок «Сарай-театр» – это на самом деле совсем другой объект, хотя и той же усадьбы. Есть и другие ошибочные подписи.

Так что и тут заметна беспомощность соавтора, который не смог охватить взглядом изографическую канву книги.

Все план-схемы Бобловских усадеб 1860 - 1907 годов в книге, к сожалению, неверны,непригодны, не могут служить для пользования.
Это легко объяснить – слишком много прошло лет, и предельно загруженная графическая память архитектора Арсения Владимировича Максимова не обязательно могла сохранить общий вид обширной Бобловской усадьбы.

Но где же и в этом случае тогда был соавтор, который отважился на конвоирование Арсения Владимировича на пути в печать и к читателю?
Кто, кроме него, должен был эти схемы откорректировать, снабдить поправками и ссылками, то есть подготовить к встрече с читателем и к пользованию?

Насколько это серьёзно и важно – судите сами. Нужно ли напоминать, что воспоминаниями А.В.Максимова будут пользоваться все последующие поколения архитекторов и проектировщиков, которые станут работать над дальнейшим развитием всех четырёх Бобловских усадеб, всего огромного комплекса Музея-заповедника!
Так попробуйте теперь разделить текст В.А.Максимова и вымысел и ошибки соавтора В.А.Потресова!

Итак, приходится констатировать, что прекрасно свёрстанная и оформленная книга «Боблово и его обитатели» состоялась, но оставляет тяжёлое впечатление неумелостью литературной подготовки к изданию.

----------------------

Некоторые дргие работы:

ЛЕГЕНДАРНАЯ КОРСУНЬ

БОБЛОВСКИЕ ТРОПИНКИ
(Повесть-эссе)
(Главы из книги)
...................
ШАХМАТОВСКИЙ ВЕНОК
(Повесть-эссе)
(Главы из книги)
.........................
ВЛАДИМИРСКАЯ ПУШКИНИАНА
(Краеведческие очерки)
(Главы из книги)
............................
КЛИНСКАЯ ПУШКИНИАНА
(Краеведческие очерки)
(Главы из книги)
...............................
ТРИ ДНЯ В ЕЛЬЦОВЕ
(Л.Н.Толстой в Клинском уезде)
.................................
КОРЧЕВСКАЯ ПУШКИНИАНА
(Краткий очерк)
.................................
КАЛУЖСКАЯ ПУШКИНИАНА
(Краеведческий очерк)
....................................