Александр КОЛОТИЛО
ОШИБКА ЕФРЕЙТОРА ЗАЙФЕРТА
(Повесть)
Тех, кто погиб в чужом краю,
Кому бы жить еще да жить,
Кто пал за Родину свою...
Да разве можно вас забыть?!.
1. НЕНАВИСТЬ
Они пришли...
Пушково немцы взяли без боя. Взяли накатом. Как лави¬на, сорвавшаяся с высоких круч, они стремительно налетели на этот населенный пункт, запру¬дили его улицы танками, чиха¬ющими трофейным топливом, подзаправились, пообедали и пошли дальше. Правда, у клад¬бища (ох, уж эти славяне – ничего святого!) их обстреляли русские. Лейтенан¬та вмяли гусеницами в сухой чернозем, а его «сорокапятка» хрустнула, словно созревший и высохший орех. С этим русским были еще двое. Пожилой успел отскочить за колею и, срезан¬ный пулеметной очередью, даже после смерти черными растрес¬кавшимися пальцами давил про¬стреленную грудь, словно пы¬тался удержать последнее ды¬хание.
А молодой … Он, видно, ве¬рил, что спасется. Его нашли в полусотне метров от орудия. Тускнеющие глаза и после смерти передавали тот ужас, который владел этим взрослым ребенком в его последние ми¬нуты...
***
Обер-лейтенант Адам Курц с ефрейтором Францем Зайфертом приехал спустя три дня пос¬ле оккупации района в Пушково. Ему, назначенному замести-телем коменданта города, чис¬лившегося раньше волостным центром, предстояло обеспечи¬вать "нойес орднунг" - новый порядок - во вновь приобретен¬ных колониях.
Армейский офицер успел подыскать Адаму лояльного рус¬ского. Кряжистый хромой муж¬чина невыразительной наруж¬ности был представлен обер-лейтенанту во время банкета.
Хамоватый гауптштурмфюрер, друг детства Адама, вихляясь тощим телом, расхваливал будущего старосту, поднимая стакан с французским коньяком:
- Адам, только по дружбе! Это он нам сказал про расчет. Ну, мы быстренько и даванули их... Ты не смотри, что он хромой, у него в роду все хромые.
- Вилли, они что, такими ро¬ждаются?
- Да нет. Этому дураку в дет¬стве на ногу наступила лошадь. Его отцу на японской войне ото¬рвало ступню. А дед... Он гово¬рит, что по пьянке попал под колесо телеги...
- Ну, ты и удружил, Вилли! А вдруг и этому на голову кирпич упадет? С кем же тогда рабо¬тать?
- Адам, не прибедняйся! Мы с твоим Зайфертом такие дела творили в Париже... Учти, он старый наци. А главное, мечта¬ет разбогатеть. Его не интере-суют ни вино, ни женщины. Ты, университетская крыса, будешь смеяться, когда узнаешь, что ему больше всего нравятся ко¬ровы и лошади... И ради того, чтобы разбогатеть, он, дорогой мой обер-лейтенант, продаст не то что тебя, но и родного отца с матерью. Так что если будешь шутить с русскими девками, то шути и оглядывайся. Хорошо, если он напишет только твоей Лотти, но он может отнестись к этим вещам и посерьезнее...
- Да брось ты, Вилли, - пере¬бил своего школьного друга обер-лейтенант. - Ты же сам знаешь...
- О, еще бы мне не знать!..
Гауптштурмфюрер потянулся за бутыл¬кой:
- Адам, весь мир - дерьмо! Ко всем чертям! Ты готов?!
Обер-лейтенант поднял бо¬кал, прищурился:
- Вилли, давай серьезно... Ты ведь завтра...
- Да, я завтра!.. Я завтра опять - вперед... Это ты, универ¬ситетская крыса, останешься здесь. Ты же говоришь по-рус¬ски. А я!.. Я, Адам, солдат. Да я, может быть, скоро буду уже штандартенфюрером. А ты, ты здесь вряд ли доскребешься даже до гауптмана. Ох, и посмеюсь я потом над твоей Лоттой! Надо было ей тогда выбирать меня. И не косоротиться при встречах, как это делала ее мамаша фрау Эльза. Подумаешь, фон... Я тоже буду... Тоже... Да к концу войны и я могу стать Вилли фон Майснером. Выпьем, дружище!.. С нами Бог!..
* * *
Курц всегда плохо переносил похмелье. В университете он браво пил на брудершафт с то¬варищами, почти никогда не пьянел, но потом неделями не мог смотреть даже на пиво. И лишь только мать, пожилая до¬брая вдова профессора, знала, как страдал после очередных возлияний ее Адам.
Вот и этим сентябрьским ут¬ром обер-лейтенант Курц, блед¬ный, ко всему безразличный, туго затянутый в лакированную портупею, шел по пыльной де-ревенской улице, выражая всем своим видом небрежную рассе¬янность и презрение ко всему окружающему, а на душе у него было муторно. Черт бы побрал этого Вилли с его прощальным банкетом. Конечно, он боится русских. Потому и напился вче¬ра. А попробуй, отстань от этого Майснера, он и через сотню лет все вспомнит... Ну, ничего, ког¬да в Лансбурге встретятся, Адам ему все припомнит. Никогда не будет Вилли штандартенфюрером, ни при каких обстоятельствах фрау Эльза не улыбнется ему при встрече и никогда Шарлотта, милая Лотти, не подарит ему незабудку из букета полевых цветов...
Конопатый ефрейтор Зайферт неуклюже трусил впереди. Голенища его коротких сапог утопали в серой пыли. И, гля¬нув на них, Адам в который раз подумал о том, сколь благодат¬ным может быть этот край для труда земледельца. Вспомни¬лись Курцу слова Вилли о не¬обходимом для немцев жизнен¬ном пространстве, и обер-лей¬тенант на этот раз не улыбнул¬ся.
Хромоногий провожатый (как его - Дидирюк или Титирюк - Адам на слух не разобрал) ко¬вылял сбоку Зайферта и коря¬вым пальцем с оборванным грязным ногтем указывал то на один, то на другой домишко, приютившиеся на этой убогой пыльной улице, что-то подобос¬трастно поясняя ефрейтору.
Зайферт, ни слова не пони¬мавший по-русски, важно кивал головой, подражая своему над¬менному начальнику. Изредка он оборачивался и бросал во-просительные взгляды на обера: может, пора остановиться, зайти в какой-нибудь двор?
Но Курц, задумавшись, шел и, видно, не собирался останав¬ливаться. Уже кончалась улица. Впереди было кладбище. Обер-лейтенант вспомнил о трех ок-руженцах-артиллеристах, вы¬данных немецким властям Дидирюком, и зябко передернул плечами: война кончается, охо¬та же этим русским умирать понап-расну…
- А здесь, господин ефрей¬тор, живет справный хозяин, - прервал мысли обер-лейтенанта угодливый голос Дидирюка. - Германом кличут его...
- Герман? - оживился Адам. - Ты сказал - "Герман"? Он не¬мец?
- Да что вы, господин офи¬цер, - угодливо зачастил Дидирюк. - Что вы! Откуда у нас не¬мцы?!. В плену был в империа¬листическую у вас. Вернулся - все по-немецки да по-немецки. Вот и прозвали Германом. А у нас как приклеят, так на всю жизнь. Он бы и сам рад забыть, да люди не дадут. Такие уж мы, русские, мстительные и под¬лые.
Обер-лейтенант еле заметно кивнул обернувшемуся Зайферту, и тот уверенно направился к калитке. Подойдя к ней, он пре¬небрежительно, но несильно толкнул ее сапогом. Калитка не подалась. Дидирюк, зря что хро¬мой, чертом извернулся перед ефрейтором и повернул щекол¬ду. Дверь распахнулась, и во двор, огласившийся заливистым собачьим лаем, первым важно вошел Зайферт. За ним боком протиснулся в калитку Дидирюк. Обер-лейтенант увидел пушис¬того кобеля, рвавшегося с при¬вязи у сарая на незваных гос¬тей, и стоявшего метрах в трех от него долговязого узкоплече¬го подростка.
Одет был мальчишка в зано¬шенную рубашку с короткими рукавами, в замызганные шта¬ны не по росту, обут в какие-то стоптан¬ные опорки на босу ногу. Но не на это обратил внимание Адам (он уже успел привыкнуть к не-притязательному одеянию рус¬ских), его поразили глаза под¬ростка. От злости они превра¬тились в узенькие щелочки. Пар¬нишка побледнел, мигом согнав с лица загар, и лишь меловое пятнышко на щеке от давнего лишая выказывало в нем дитя природы, хорошо знакомое с палящими лучами солнца, вет¬рами и светлыми водами этой чудесной речушки с таким странным в центре России поль¬ским названием Сейм...
Подросток бросил короткий взгляд на распахнутую дверь дома, затем на пса. Кажется, в его глазах что-то мелькнуло. И тут же пес сорвался с привязи и бросился на ефрейтора.
- Шурка, держи его! - заорал визгливо Дидирюк.
Подлетев к Зайферту, кобель уцепился ему в штанину и, вы¬рвав приличный кусок сукна, отлетел назад.
Дидирюк только ахнул. Одна¬ко ефрейтор успел сорвать с плеча автомат, и гулкий грохот очереди перешел в предсмерт¬ный собачий визг.
- Шарик! - крикнул подрос¬ток, вздрогнув всем телом, словно ему за шиворот бросили холодную лягушку. - Шарик!..
- Гаденыш! Щенок!.. - завиз¬жал опомнившийся от страха Дидирюк. - Идем в дом! Сейчас тебе батька задаст!
Зайферт, посмотрев на зати¬хавшего в конвульсиях пса, пе¬ревел ствол автомата на под¬ростка. Тот напружинился и за¬мер, словно лань перед брос¬ком.
- Ефрейтор!.. - властно ско¬мандовал обер-лейтенант.
Зайферт нехотя опустил ав¬томат, на его лице еще четче обозначились конопушки и он, не оборачиваясь к офицеру, проворчал медленно и с растяж¬кой:
- Яволь!..
Говорят, что немецкий язык - это язык команд. Но по тому, как произнес ефрейтор такое привычное для солдата слово, Адам понял, что Вилли был прав: Зайферт, старый наци, обиду никому не спустит. И даже на¬чальнику. Поэтому обер-лейте¬нант тут же взял инициативу на себя.
- Ты, - презрительно ткнул он пальцем в сторону застывшего на месте подростка, - веди в дом. Где твоя фамилия?
- Моя фамилия у меня на лбу написана, - зло огрызнулся на¬чавший приходить в себя под¬росток. - Стрельцов я... Знаешь, фриц, кто такие были стрель¬цы?!.
- Замолчь, сучий потрох! - взвизгнул Дидирюк. - А то я тебе...
И он проворно кинулся к мальчишке, норовя дать ему подзатыльник. Но тот ловко увернулся, и хромой новоиспе¬ченный староста с разбегу на¬летел на рассохшуюся кадку, стоявшую у дверей сарая.
- Ну, щеня, доберусь я до тебя, - пообещал он строптиво¬му парнишке, потирая ушиблен¬ный бок.
И тут тонкие нервные губы Адама чуть тронула улыбка - происшествие показалось ему очень забавным.
Они вошли в дом: Дидирюк, прихрамывая больше обычного, - первым, подросток, всей своей нескладной фигурой выражая независимость, - вторым, еф¬рейтор, не сводя с него насто¬роженного взгляда, - третьим, и последним - обер-лейтенант.
Семья Стрельцовых была вся в сборе. Хозяин, крепкий муж¬чина лет пятидесяти пяти, с трудом поднялся со скамьи, на которой среди золотистых стружек ле¬жал остов будущего музыкаль¬ного инструмента. Обер-лейте¬нант знал, что в России он на¬зывается балалайкой. Кажется, у нее три или четыре струны. Русские не играют на ней, а "тренькают". Слово-то какое. Похожее на немецкое "тринкен". Впрочем, по части "тринкен" - это Вилли и Зайферт. Как говорят в России: «Они «не лю¬бят» выпить»...
- Гутен таг, герр обер-лейтнант, - поклонился хозяин. - Энтшульдиген зи...
- Не надо, - прервал мужчину Адам. - Я говорю по-русски. Вижу, вы не рады нашему при¬ходу. Ваш сын... Ваш хунд, простите, пес... Да и вы... Не очень-то расторопны вы. А мне сказа¬ли, что вы, как это... "справный хозяин"?..
- Извиняйте, господин офи¬цер. Ноги... - виновато покачал головой хозяин. - С войны рев¬матизмом болею. Окопы, боло¬та... Два года на передовой...
- Были в Германии?
- А куда деваться... У одного бауэра вашего батрачил. Ох, и лютый был мужик...
- Да, у нас дисциплина - прежде всего. Вы по профессии...
- Бондарь я. Делаю бочки, ну кадки или как там еще... Могу и балалайку... Ну, да это уже баловст¬во...
- А скрипку? - заинтересовал¬ся Адам.
- Да что - скрыпку? Можно и скрыпку... Дело нехитрое...
Обер-лейтенант заглянул в соседнюю комнату. Там жались у печки за занавеской две замурзанные девчушки и двое мальчишек в возрасте от шести до двенадцати лет, а рядом с ними стояла ни жива ни мертва стройная сухощавая женщина лет сорока-сорока пяти. Одета она была по-русски небогато, но аккуратно. Наверное, при каких-то обстоятельствах, она могла бы заинтересовать мужчину, если бы не это родимое пятно, малиновой полосой перечерки¬вавшее бледный от испуга лоб.
- Ваша фам... - запнулся Адам, но, вспомнив дерзкий выпад мальчишки во дворе, по¬добрал нужное слово:
- Ваша семья?
- О, я, я, - заволновался хо¬зяин. - Три сына, две дочки. Вы простите, господин офицер, это вот старший, Шурка, он что, на¬грубил?
- Да ты знаешь, Павлыч! - рискнул наконец вмешаться в разговор Дидирюк. - Твой гаде¬ныш специально на господина ефрейтора кобеля натравил. Только зыркнул глазами, а тот сразу и рванул...
- Шурка! - властно прикрик¬нул хозяин. - А ну иди сюда!
- Бать, да вы что... - попятил¬ся сын.
- Иди сюда!
Парнишка опасливо подви¬нулся к отцу. Хозяин медленно и как-то картинно повел назад плечом, собираясь, видимо, дать звонкую оплеуху своему чаду для острастки, как тот вдруг нашелся:
- Бать, вы что, не слышите?
- А!? Что не слышу?
- Гудит вверху. Наши...
Все замерли на месте. И даже Зайферт, увидев поднятый кверху палец Шурки, и тот, ни¬чего не понимавший из разго¬вора, насторожился.
А вверху и в самом деле на¬растал гул самолета
- Да, это и в самом деле н-наш... - растерянно запнулся на полуслове Дидирюк, опасли¬во посмотрев на обер-лейтенанта, - бомбардировщик...
Гул приближался. И вдруг он как бы раздвоился. Рев самоле¬та слышался уже где-то за клад¬бищем, а свист нарастал прямо над потолком.
- Ложись! - заорал со злостью Шурка. - Ложись!
Отец, Дидирюк и Зайферт бросились на земляной пол. Лишь Шурка и обер-лейтенант остались стоять на тех местах, где их настиг свист падающих бомб. Паренек злобно смотрел на немецкого офицера. Тот по¬серел лицом, еще плотнее по¬добрал губы, но так и не бро¬сился вниз.
Казалось, два разрыва рва¬нули прямо за окном. Дом со¬дрогнулся, полетели стекла, от ворвавшегося сквозняка затре¬петали на окнах занавески.
- За кладбищем кинул, - зло процедил сквозь зубы Шурка, - на дорогу, где пушку раздави¬ли...
Гул бомбардировщика уда¬лялся. Осторожно приподнял голову с пола хозяин. Увидев стоящего сына, только и сказал с упреком:
- Шурка... Я ж тебя...
Поднялись, отряхиваясь от стружек, и Дидирюк с Зайфертом. Последнему второй раз за сегодняшнее утро не повезло. Падая на пол, он ушибся, и те¬перь из его расквашенного носа текла тонкой струйкой кровь. Поймав откровенно злорадный взгляд мальчишки, ефрейтор замахнулся на него автоматом. И вновь его остановил окрик обер-лейтенанта. И снова Зай¬ферт выплюнул нехотя и много-обещающе:
- Яволь!..
"Пропал мальчишка, - поду¬мал Адам. - Старый наци обиды не прощает даже начальству..."
2. МАРИЯ
В тот сентябрьский день - день первого знакомства Курца с жителями села Пушково, - ефрейтор Зайферт еще раз по¬пал в неловкую ситуацию. Узнав, что на соседней улице живет старенькая учительница, обер-лейтенант приказал Дидирюку проводить его к ней.
Пока офицер беседовал в комнате со старушкой, Зайферт и староста отдыхали на скаме¬ечке в небольшом яблоневом садике. Он почти вплотную при-мыкал к добротному домику с его тыльной стороны, а дальше начинался огород - ровный пря¬моугольничек чернозема (кар¬тошку уже успели выкопать), окантованный с трех сторон за¬росшими высокой травой межа¬ми.
Говорить Дидирюку с ефрей¬тором было не о чем по той при¬чине, что последний ни бельмеса не понимал по-русски. А Зай¬ферт считал ниже своего досто¬инства обращать внимание на это хромое азиатское животное. Положив автомат на колени, он расслабленно откинулся на спинку скамеечки и лениво ел сорванные спелые антоновские яблоки.
- А, вот и Машутка, - оживил¬ся вдруг Дидирюк, зорко посматривавший то на огороды, то на соседские дворы.
С одной стороны ему льсти¬ло, что немцы назначили ста¬ростой, с другой же, зная кру¬той нрав и едкий язык односель¬чан, он опасался излишне пе-реусердствовать - кто его зна¬ет, как дальше повернется. Вон тот же Шурка. Сопляк, а поди ж ты: «Знаешь, фриц, кто такие были стрельцы?» А ведь были. И били. И немцев били не раз. Впрочем, немцы немцами, а ему здесь жить. И случись что - пер¬вого к ответу. Народ здесь, в Пушково, не доведи Бог. Не зря, говорят, что село беглые с Дона казаки основали два с полови¬ной века назад. В коллективи¬зацию чуть ли не каждую ночь кому-нибудь "красного петуха" пускали...
Услышав голос Дидирюка, Зайферт медленно повернул к старосте голову, и вдруг его маленькие колючие глазки ожи¬вились - вдоль огорода, аккурат¬но ступая по поросшей травой меже, шла прямо к садику не¬высокая девушка в выгоревшем светлом летнем платьице.
- Маша, внучка учительши, - пояснил ефрейтору Дидирюк. - Тоже на учительшу училась, да вот вернулась перед тем, как вы пришли. Не захотела эвакуиро¬ваться и бросать бабку. Навер¬ное, к подружке огородами на другую улицу ходила...
- О, фройлейн... - ефрейтор отбросил прочь недоеденное яблоко и пружинисто вскочил на ноги.
Девушка, увидев Дидирюка и немецкого солдата, замерла на меже как вкопанная.
- Маша, да ты испугалась нас, что ли? - закричал староста. - Иди в дом. Там господин офи¬цер пьет чай с твоей бабушкой. А мы вот ждем его тут...
- Ком, фройлейн... - расплылся в улыбке всем своим коно¬патым лицом и Зайферт, ниче¬го не понявший из слов Дидирюка, но взыгравший при виде девушки, словно молодой ры¬сак, в нетерпении переступив с ноги на ногу, - ком ...
Внучка учительницы, видно, успокоившись, пошла к дому. Поравнявшись со старостой и ефрейтором, она опустила го¬лову и чуть слышно поздорова¬лась, намереваясь быстро прой¬ти дальше. Однако это не вхо¬дило в планы ефрейтора.
- О-о-о!.. - промычал он, пло¬тоядным взглядом окидывая ладную фигурку девушки. - Ви хайст ду? Маш-ша?..
Он схватил девушку за смуг¬лое предплечье своей заскоруз¬лой пятерней, пытаясь остано¬вить. И вдруг та, развернувшись, со всего маху влепила Зайферту пощечину:
- Подонок!..
Не успел ефрейтор опомниться, как Маша пробежала по дорожке к дому и скрылась в нем, мелькнув в дверях светлым платьицем.
От обиды и злости Зайферт зарычал, затопал ногами и тоже рванулся к дому. Но у крыльца он поостыл. Остановившись, одернул китель и важно стал подниматься по ступенькам. Не успел он подойти к двери, как та распахнулась и ефрейтор чуть не столкнулся нос к носу со сво¬им начальником. Увидев разгне-ванное лицо обера, Зайферт по¬пятился вниз.
Отчитал его Курц по всем правилам, вспомнив и о кон¬фликтах с местным населением, и о том, что у немцев и так мало лояльных сторонников здесь, в России, тем более среди интел¬лигенции. Пусть даже сельс¬кой...
Успокоившись, обер опять пошел в дом и просидел в нем еще часа полтора. А все это время Зайферт и Дидирюк тор¬чали в садике, насупившись, как два сыча, и думая каждый о сво¬ем...
***
Не знали ни Зайферт, ни Ди¬дирюк, о чем в тот день так дол¬го говорил обер-лейтенант Адам Курц со старой учительницей и ее молоденькой симпатичной внучкой, так как офицер, выйдя из дому и приказав возвращать¬ся в комендатуру – длинное кир¬пичное здание бывшей ветле¬чебницы, - был опять рассеян и задумчив. И даже больше, чем утром, показалось по-крестьян¬ски наблюдательному и цепко¬му старосте.
Через несколько дней обер-лейтенант уехал в районный го¬родишко, и ефрейтор Зайферт думал вздохнуть свободно. Он во главе нескольких солдат команды и десятка завербован¬ных старостой в полицаи жите¬лей остался главным в Пушково. Тем не менее у Зайферта не было возможности наведаться к Стрельцовым. А ему очень хо¬телось еще раз увидеть строп¬тивого паренька и при случае (а случай всегда найдется) дать ему хорошенького пинка и под дулом автомата заставить по¬ползать на коленях, вытирая ру¬кавами рубашонки его пыльные сапоги. Однако хватало дел в ко¬мендатуре - к фронту шли и шли подразделения. Надо было их принять, разместить, накормить и отправить дальше. И все по¬тому, что лейтенант, назначен¬ный комендантом села, в пер¬вый день по своей дурости по¬пал под осколок шального сна¬ряда из того проклятого орудия, отстреливавшегося у кладбища, и теперь находился в госпита¬ле, а старший его начальник, Курц, присланный из райцент¬ра для организации службы, уехал обратно. Так что Зайферт уже и не рад был, что остался за старшего.
Нигде не встречал ефрейтор Шурку Стрельцова и на улицах. Не знал он, что отец отправил строптивца к родственникам на хутор, в котором не было не-мцев - от греха подальше.
К учительнице и ее внучке ефрейтор тоже не захаживал. Обер строго-настрого запретил их беспокоить. Впрочем, через неделю Адам Курц вернулся в Пушково и приступил к испол¬нению обязанностей комендан¬та. В первый же день он посе¬тил учительницу и ее внучку, но на этот раз взял с собой вмес¬то ефрейтора пожилого тихого и незаметного солдата.
С той поры Адам зачастил к своим новым знакомым. Со зло¬радством посматривал Зайферт за приготовлениями к очеред¬ному посещению: солдат укладывал в портфель консервные банки, шоколад, печенье... Правда, ефрейтор никогда не видел, чтобы обер-лейтенант давал команду денщику прихва¬тить бутылку-другую вина или коньяка. А какой разговор с де¬вицей без спиртного?..
"Надменный профессорский выкормыш, - неприязненно ду¬мал ефрейтор о начальнике. - Интеллигентишка плюгавень¬кий. Белоручка проклятая. Крыса университетская..."
Именно так назвал обера гауптштурмфюрер Майснер, когда они пили тогда вдвоем на прощание и орали в комнате, а Зайферт все слушал за дверью. И почему все достается этим сынкам? Зай¬ферт с тридцать третьего в пар¬тии, прошел Францию, а все ефрейтор. Не то, что креста, даже унтера не дали. Все им, этим сынкам. Ну да ничего, кресты ему не нужны. Ему бы зем¬лицы этой гектаров бы... Ох, и было бы у него хозяйство! Ка¬кие лошади, коровы... Все вы¬пишет из колоний, впрочем, и здесь кое-чем разжиться мож¬но...
Хоть Зайферт и привык к час¬тым посещениям учительницы обер-лейтенантом, однако у него глаза округлились, когда Адам однажды привел внучку-недотрогу в комендатуру и со¬общил, что она у него будет ра¬ботать секретаршей и чтобы к ней относились с должным ува¬жением.
"Как бы не так, - подумал зло Зайферт, - нашел помощницу на благо рейха. Там, в Лансбурге, у него какая-то Лотти, здесь эта девчонка. Хорошо живется оберу... Ничего не скажешь".
Мария исправно приходила к девяти в комендатуру, сидела за машинкой в кабинете обер-лей¬тенанта, стучала то какой-то приказ, то распоряжение, то донесение. Внешне отношения у нее с начальником были сдер¬жанные. Но кто знает, какие они по вечерам... А вот с местными жителями, кажется, ее отношения испортились. Уж очень косо поглядывают на нее, когда спе¬шит домой по улице, прижимая к груди потертую сумочку и от¬водя в сторону глаза. Один толь¬ко Дидирюк цветет заискиваю¬щей улыбкой, встречая Марию, да еще два-три полицая. Прав¬да, ухаживать за ней никто не решается. Все знают, что она с обер-лейтенантом...
3. НАДЛОМ
Полгода, прошедшие со дня оккупации Пушково, многое из¬менили в селе. Нет, внешне вро¬де бы в нем все осталось по-прежнему: те же грязные в сля¬коть улицы, те же убогие зане¬сенные в зимнюю вьюгу высо¬кими сугробами домишки... Правда, последних немного по¬убавилось. Немцы сожгли не¬сколько усадьб. Их хозяева были или расстреляны, или по¬вешены, или увезены в район-ный центр в гестапо. В лесах, начинавшихся в четырех верс¬тах от Пушково, появился пар¬тизанский отряд какого-то Белогубова. Никто из местных не мог припомнить такой фамилии. Да что – фамилия? Если его за¬бросили с Большой земли, то наверняка в целях секретности подобрали кличку, а если он из окруженцев, то вряд ли имеет какие-то корни в окрестностях. Одним словом, Белогубова не знал никто. Впрочем, это не совсем верно: кое-кто знал. И даже по-могал ему. А теперь на местах их домов только сиротливо тор¬чат печные трубы, в которых тоскливо воет февральский ветер...
В жизни обер-лейтенанта Адама Курца тоже многое изме¬нилось. Школьный друг гауптштурмфюрер Майснер не стал к концу войны не то что штандартенфюрером, но даже и штурмбанфюрером. Может быть, потому, что этого "конца" и не видно было? Обмороженного Майснера самолетом эвакуиро-вали из-под Москвы в Герма¬нию. После излечения Вилли приехал на побывку в родной Лансбург, навестил мать, а по¬том и невесту Адама. Послед¬няя приняла фронтовика благос¬клонно. Даже более чем благос¬клонно - в начале февраля Адам получил приглашение на свадь¬бу своего школьного друга и Лотти. Обер-лейтенанта добила не столько измена невесты, сколько это приглашение. В нем Адаму виделась откровенная издевка. В другой ситуации он бы обязательно приехал на свадьбу, чтобы посмотреть, как хрупкая, нежная Шарлотта смот¬рится рядом с этим тощим Вил¬ли, изо рта которого за кило¬метр разит дурным запахом, за что школьные товарищи метко окрестили его "вонючкой". При¬ехал бы, чтобы увидеть, как Майснер со своим вечным вихлянием вписывается в благо¬родное окружение надменной фрау Эльзы. Приехал бы, чтобы с самым безоблачным выраже¬нием на лице, но с внутренней всесокрушающей издевкой по¬желать новобрачным счастья. Приехал бы, если бы не обсто¬ятельства… Да, Вилли, наверное, все доходчиво объяснил роман¬тичной Шарлотте, представив на сей раз ее возлюбленного не "университетской крысой", а "тыловой". Если бы другие обстоятельства... Впрочем, при других обстоятельствах Шарлотта вряд ли вышла бы замуж за Майснера...
Адам тяжело переживал случившееся. На службе он стал еще суше и надменнее. А когда пришло письмо от ма¬тери, Курц впервые напился до чертиков. На сей раз не из боязни уронить свой престиж или показаться хилым интеллигентиком, а, как говорят русские, с горя. Старая про¬фессорша рассказала сыну о том, что Шарлотте ничего не оставалось делать, как только выйти замуж за Майснера. Фронтовики ловили каждое мгновение жизни, и перед их силой, наглостью и напором не могла устоять никакая добродетель...
Изменилось и отношение обер-лейтенанта к войне с Россией. Вернее, к своему участию в ней. Если раньше он считал, что как мобилизован¬ный специалист, знакомый с обычаями и языком этой стра¬ны, останется в стороне от всей грязи и крови, сопутству¬ющих любой войне, то теперь он понял, что этого не полу¬чится.
К счастью, ему, осенью вновь отозванному в райцентр, так как в Пушково был назна¬чен новый комендант, не при¬ходилось принимать устраша¬ющих мер к местному населе¬нию.
Уехав в город, он увез с со¬бой и Марию. И теперь она ра¬ботала секретаршей у его на¬чальника - этого жирного бо¬рова майора Шранке. Правда, тот, привыкший сваливать все дела на подчиненных, во всем доверял своему заместителю Курцу. И потому на деле Ма¬рия работала больше с Ада¬мом, чем с начальником. А так как майор панически боялся партизан, то обер-лейтенант сам часто мотался с инспек¬циями по гарнизонам. А когда ездил в Пушково, всегда брал с собой Марию. Хотя теперь он уже не навещал старую учи¬тельницу - внучка была кате¬горически против.
- И так меня на все лады обзывают, - поясняла Мария Адаму. - Не надо привлекать лишнего внимания к нашей семье...
Вообще-то Курцу было все безразлично. На правах ин¬спектирующего он пользовал¬ся гостеприимством начальни¬ка команды в Пушково, да и старый знакомый ефрейтор Зайферт всегда готов был ус¬лужить обер-лейтенанту. Прав¬да, Адам терпеть не мог этого конопатого: улыбается, а глаза так и бегают. Только дай повод - тут же настрочит донос в гес¬тапо.
В отношении Марии обер-лейтенант не питал иллюзий. Сначала ему просто приятно было общаться с умной, обра¬зованной девушкой - до войны она успела закончить второй курс педагогического института. Интересно поговорить и с ее ба¬бушкой. Удивительной женщи¬ной была та - старенькая, су¬хонькая, седенькая, она, оказы¬вается, учила всех этих угрюмых мужиков и их детей. И даже ни¬чтожество староста Дидирюк - и тот питал к ней какое-то осо¬бое уважение. Несмотря на об¬разованность, ни старая учи¬тельница, ни ее внучка понача¬лу не поощряли визиты в их дом обер-лейтенанта. Чуждались его формы, его подарков. Но Ада¬ма тянуло в эту семью. И мало-помалу он сумел растопить лед. Ему нравились споры с Марией. Та, слово за слово, бывало, ра¬зойдется, заалеют щеки, за¬блестят глаза... Вспомнит Гете, Шиллера, начнет ругать "осво-бодителей", называть их варва¬рами. О, мой бог, и это здесь, в грязной России, ему бросают подобные упреки. И все-таки русские - удивительные люди…
Адам не верил, что Мария пойдет работать в комендатуру. Когда он предложил ей это, та попросила дать время подумать. А потом как-то легко согласи¬лась.
В селе все считали, что у Ма¬рии роман с офицером. Да и на¬чальник, майор Шранке, был та¬кого же мнения. Он только иг¬риво подмигнул Адаму и весело намекнул на очередной банкет в честь симпатичной русской фройлейн, когда обер-лейте¬нант представил ему Марию. Может быть, со временем что-то и появилось в сердце молодого офицера к девушке, но она не давала ему ни единого пово¬да. Была строга, свои служеб¬ные обязанности выполняла так, что ни к чему нельзя было при¬драться. Лишь всегда заметно оживлялась, когда Адам соби¬рался в Пушково.
***
Наступила весна. Начала спа¬дать полая вода, на многие ки¬лометры залившая луга вокруг Пушково. Лишь только пригре¬ло солнце, быстро просохли в селе тропинки, зазеленели на деревьях почки. А выйди за око¬лицу - еще большая благодать. До самых меловых гор стелется зеркальная гладь воды, густо усеянная желтыми цветами, и ведут вдали хороводы отража¬ющиеся в опрокинутой небес¬ной сини дальние дубравы...
В прежние времена девушки и парни плавали бы на плоскодонках к просохшим зеленеющим буграм за щавелем, спле¬тали бы из луговых цветов вен-ки, пели бы песни... Но не до песен было этой весной. Да и молодежи в селе осталось не¬много - поугоняли в Германию.
Дело было накануне Пасхи. Адам придумал какие-то дела в Пушково и в субботний полдень приехал в село с тремя сопро¬вождающими автоматчиками и с Марией. Они выходили из ма¬шины у бывшего здания ветле¬чебницы, когда из комендатуры выскочил долговязый подрос¬ток. Стремительно сбежав с крыльца, он чуть не налетел на Марию.
- Саша, что это ты? Тебя вы¬зывали?.. - спросила девушка у Стрельцова.
А то, что это был он, обер-лейтенант ни секунды не сомне¬вался - слишком памятным было сентябрьское посещение дома Германа и для Адама, и особен¬но для ефрейтора Зайферта.
Подняв пылающее гневом лицо на Марию, Шурка по-мужски зло и хлестко выпалил:
-Да иди ты... Овчарка немец¬кая!..
И быстро пошел, почти побе¬жал прочь по улице.
Адам посмотрел вслед под¬ростку, а потом перевел взгляд на девушку. Такой он Марию еще не видел. Лицо у нее было, как у беззащитного ребенка, не-заслуженно и горько обиженно¬го. На длинных ресницах дро¬жали хрустальные слезинки, го¬товые вот-вот сорваться и по¬бежать по розовеющим щекам. И тут впервые Адам понял, по¬чему так радостно у него с утра было на душе. Все дело в том, что в этот весенний день она была рядом. Курцу захотелось обнять девушку, прижать к своей груди, погладить ее пу¬шистые русые волосы и успо¬коить добрым и нежным словом. Он тронул ее осторожно за ло¬коть:
- Мария...
- Оставьте меня... - резко от¬странилась девушка и пошла прочь от комендатуры.
4. ШУРКА
После стычки сына с коно¬патым ефрейтором Стрельцов-старший отправил Шурку к даль¬ним родственникам на хутор. Знал строптивый нрав своего старшего, не одно кнутовище обломал в свое время о его спи¬ну, а уму-разуму так и не научил. Слава первого сорви-головы и задиры прочно укрепилась за Шуркой в селе. Если он не пое¬дет с лошадьми в ночное - ни¬кто из подростков не отважится выехать на луг. Крепко враждо¬вала пушковская ребятня со своими сверстниками из ближ¬них деревень. Лишь только Шур¬ка никого не боялся. И, глядя на него, смело вступали в драки другие пушковские мальчишки, всегда одерживая верх. Без не¬го же их не раз поколачивали соперники и даже порой от-нимали колхозных лошадей, пригоняя табун в свою деревню в качестве "военного" трофея. В таких случаях приходилось разбираться взрослым, ехать выручать пропажу. Доставалось тогда уж одинаково и сельским задирам, и деревенским.
Лошадей Шурка любил больше всего на свете. Тонко¬ногого, грациозного, стреми¬тельного в намете, как стрела, жеребца Ворона он не проме¬нял бы ни на какие богатства. Паренек испытывал подлинное счастье, когда вел его в ночное. А сколько добрых слов он гово¬рил своему верному четвероно¬гому другу, сколько горбушек хлеба перетаскал ему тайком от бережливой до скупости мате-ри! Не доведи бог кому-нибудь оби¬деть любимца - Шурка ему это¬го бы вовек не простил.
Когда колхозный табун уго¬няли перед оккупацией на вос¬ток, Стрельцов, впервые не пос¬теснявшись своих ровесников, заплакал, обнимая на прощание Ворона.
- Дядько Федор, куда вы с ними? - спросил он у конюха, рукавом смахивая непрошеные слезы.
- Говорят, Шурка, на Урал... - услышал Стрельцов в ответ.
С хутора Шурка вернулся до¬мой в октябре, когда зарядили долгие осенние дожди. В довер¬шение ко всему, чтобы сын не бегал на улицу и не попался на глаза ефрейтору, отец куда-то спрятал опорки от своих ста¬рых сапог, и Шурке не в чем было выйти из хаты. Стрельцов-младший злился, скрипел зубами, но батька, старый хитрый черт, делал вид, что ничего не замечает. Лишь тайком ухмы¬лялся в свою густую бороду-мочалку.
"Сам сидит сиднем, клепает свои бочки. А ты загорай тут рядом... "Шурка, подай то... Шурка, подай это... Пора тебе за дело браться, ремесло - дело нужное..." - ругал про себя отца Стрельцов-младший. - Надо было на Урал эвакуироваться. Был бы сейчас рядом с Воро¬ном. Не пустил же, старый. "Как я тут без тебя с больными нога¬ми?.." А теперь вот запер, буд¬то в тюрьме».
Спать ложились рано, и Шур¬ка до полуночи не находил мес¬та на лавке. Он ворочался с боку на бок, что-то тихо бормотал себе под нос, демонстративно шумно вздыхал. Однако отцу было хоть бы хны. Дрых на теп¬лой печи с младшими так, что только храп стоял.
В одну из мучительных бес¬сонных ночей Шурке почудилось на огороде тихое ржание. "Фу, черт, - подумал он, - Ворон из головы не выходит, вот и пос-лышалось..." Стрельцов повер¬нулся на бок и вдруг замер. Нет, второй раз не могло почудить¬ся.
Он натянул отцовские сапо¬ги, откинул крючок с двери и бросился с крыльца в холодную сырую темень. Несколько раз поскользнувшись на раскисшей тропинке, добежал до калитки на огород и у стожка соломы различил силуэт лошади.
- Ворон, Воронок, родной!.. Вороненок, это ты. Да как же ты нашел меня... Ты что, с Ура¬ла прибежал? - исступленно шептал Шурка, крепко обхватив руками мокрую шею любимца и прижимаясь щекой к обычно нежно-атласной, а сейчас покрытой струпьями и ссадинами дрожащей коже жеребца.
На заре мать, не обнаружив¬шая сына на лавке, растолкала на печи мужа:
- Вставай, старый, Шурка пропал...
- Да брось ты, до ветру он, наверное, пошел, - отмахнулся спросонья отец.
Накинув старенький платок и фуфайку, мать выскочила во двор. Каково же было ее изум¬ление, когда в пустовавшем хле¬ву (корову свели со двора по-лицаи со старостой Дидирюком) она обнаружила колхозного же¬ребца и Шурку.
Отец, узнавший о возвраще¬нии Ворона, категорически за¬явил, что надо сообщить об этом Дидирюку. А то греха потом не оберешься. Однако Шурка попросил подождать хотя бы день - подкормить жеребца, подле¬чить его раны, ведь он еле на ногах держится. И как только добрался...
- Смотри, Шурка, подведешь ты мою шею под петлю... - оз¬лился отец. - Немцы никого не пожалеют, уж я-то их натуру знаю... Ну, да ладно, только один день. Вишь, какой опять дождь зарядил. Авось никто не донесет.
Целый день Шурка провозил¬ся в хлеву с Вороном. А ночью он сбежал с жеребцом на хутор.
Всю зиму прожил Стрельцов у дальней родни. Когда наезжа¬ли полицаи или немцы, прятал¬ся то в стоге сена, то на черда¬ке, то в пещере, вырытой в балочке, где добывали глину. Его искали - оккупанты угоняли мо¬лодежь в Германию - но старый подслеповатый Афанасий, жив¬ший вдвоем со своей старухой на хуторе, объяснял, что крест¬ник в самом деле был одно время у них, а потом куда-то ушел на заработки. Голодно ведь стало.
Труднее было спрятать Воро¬на. Потому его и не прятали. Жеребец поначалу был в таком плохом состоянии, что даже по¬лицаи не прельстились им.
- Откуда он у тебя, Афанасий? - поинтересовались только.
Старик объяснил, что лошадь, видно, загнав вконец, бросили отступавшие наши, вот она и прибилась к хутору. Авось и ок¬лемается, походит еще с плугом по весне.
Как-то в феврале на хутор ночью заявились трое чужаков с оружием. "Партизаны", - до¬гадался Шурка.
Они попросили поесть, ра¬зузнали о немцах, полицаях, о том, что слышно в округе. Дед, получивший строгий наказ дер¬жать язык за зубами, дал пар¬тизанам продуктов на дорогу, и те сгинули в ночи. Шурке было очень интересно, что же это за люди. Больше всего ему нрави¬лось в них полное отсутствие страха перед немцами. Не гну¬ли они униженно спину, как дру¬гие. Даже отец, мужик не робко¬го десятка, и тот с приходом оккупантов как-то сжался, сгор¬бился, стал бояться каждого стука в окошко.
Дожили на хуторе до весны. Ворон окреп, набрал свою бы¬лую форму. Теперь он стал пре¬жним статным красавцем. Не раз выводил его по ночам раз-мяться Шурка. Держа в поводу, делал с ним легкие пробежки вокруг хутора. Что будет даль¬ше - он не загадывал. "Придут же когда-то и наши, - думал с надеждой, - немцев вон под Москвой турнули..." Но пришли не наши, а ефрей¬тор Зайферт с Дидирюком и не¬сколькими солдатами. Они за¬явились на хутор на рассвете, аккурат под самую Пасху. За¬брали Ворона и Шурку, изряд¬но намяв ему бока, и увезли в Пушково.
Ефрейтору, знатоку лошадей, так понравился Ворон, что он даже на время забыл о своих планах относительно этого дер¬зкого мальчишки. Ладно, пусть идет к отцу. Пока, разумеется, а там видно будет. Об этом со¬общил Шурке Дидирюк, от себя добавив, что господин ефрей¬тор ради предстоящего праз¬дника отпускает его домой, а о лошади пусть позабудет навсег¬да - она теперь собственность великого рейха. Оскорбленный, озлобленный, парнишка бро¬сился вон из комендатуры. Вот здесь он и столкнулся с Марией и обер-лейтенантом.
5. ДЕРЗОСТЬ
В честь приезда Курца, а также праздника в комендатуре затевалась вечеринка. На нее даже были приглашены не¬сколько местных дам, вернее, девиц. Всех их в свое время ре¬комендовал пушковскому ко¬менданту староста Дидирюк. Разбитные, вызывающе накра¬шенные, эти девицы обращали мало внимания на косые взгля¬ды односельчан. Как говорят, они пользовались случаем, счи¬тая, что война все спишет. Зна¬комство с немцами или полица¬ями сулило немало выгод - мож¬но было отвертеться от Герма¬нии, урвать кое-что еще...
Пушковский комендант щед¬ро наливал за столом. Одна из девиц, смазливая полненькая брюнетка, игриво посматрива¬ла на приезжего обер-лейтенанта. Однако Курцу вскоре стало скучно. Сославшись на голов¬ную боль, он решил прогулять¬ся. Его тут же вызвался провожать на правах старого знако-мого подвыпивший ефрейтор Зайферт.
- Не хотите ли, герр обер-лейтенант, прокатиться верхом? - предложил тот.
- На одной из этих ваших бес¬хвостых кляч? - усмехнулся Адам. - Нет. Уж лучше пешком.
- О-о!.. - хитро прищурился ефрейтор, и на его лице запры¬гали конопатины. - Сегодня мы привезли такого жеребца... Та¬кого... Птица, а не скакун. Но горяч... К себе никого не под¬пускает...
- Как никого?
- Никого. Кроме этого про¬клятого мальчишки.
- Не может такого быть. А ну, пойдем, - и обер-лейтенант на¬правился к конюшне.
Конь ему и в самом деле пон¬равился. Жаль, что не сладить с ним ефрейтору. А то бы Курц и впрямь прокатился. Подъехал бы на вороном жеребце к дому Марии. Ну, чем не персонаж из русской сказки?
Обер-лейтенант хотел в этот вечер пригласить на торжество свою сотрудницу. Потому и ре¬шился, нарушив запрет Марии, придти к ней домой.
- Если жеребец не дается, по¬зови мальчишку: пусть поухажи¬вает за ним несколько дней вместе с тобой. Вот конь и при¬выкнет, - посоветовал Курц еф-рейтору и вышел из конюшни.
Минут через пятнадцать офи¬цер уже подходил к домику Ма¬рии. Даже не очень проницательный человек заметил бы, что та его не ждала. Недовольство Марии приходом Курца было вызвано, видно, и тем, что она в этот ве¬сенний вечер принимала гостью, какую-то дальнюю ро¬дственницу из далекого села. Голова приезжей была по-ста¬рушечьи повязана коричневым вытершимся платком. На лицо гостья казалась ни дурнушкой, ни красавицей. Но вот в глазах у нее что-то такое... такое… Ну, как у того Шурки при первом знакомстве. Это выражение мелькнуло во взгляде дальней родственницы Марии на какую-то долю секунды, но Адам ус¬пел его подметить и зафикси¬ровать в памяти...
Возвращался обер-лейтенант в комендатуру расстроенным. Мария категорически отказа¬лась идти на вечеринку. Впрочем, оно и понятно: после утренней стычки с Шуркой оскор¬бленная девушка так и не при¬шла в себя. Да еще эта ро¬дственница... Раньше о ней Адам никогда от Марии не слы¬шал. И угораздило же ее прита¬щиться в этот день в Пушково. Как будто знала о приезде Ма¬рии. Впрочем... А, может, и в са¬мом деле знала?..
Обуреваемый сумрачными мыслями, обер-лейтенант под¬ходил к комендатуре, на широ¬кое крыльцо которой высыпали все гулявшие на вечеринке -ефрейтор Зайферт с помощью Шурки и Дидирюка демонстри¬ровал собравшимся красавца-жеребца.
* * *
Никакая сила не заставила бы прийти парнишку к ненавистно¬му ефрейтору, если бы не за¬хваченный Ворон. Потому-то и приплелся он, понуро повесив голову, вслед за Дидирюком к бывшей ветлечебнице.
- О, гут, гут, - одобрительно закивал головой Зайферт, увидев Шурку.
- Ты будешь помогать госпо¬дину ефрейтору ухаживать за лошадью, - пояснил староста.
***
В комендатуре гуляли, а Шур¬ка в конюшне обихаживал сво¬его любимца. Ворон, увидев хо¬зяина, тихонько заржал и по¬ложил ему на плечо красивую голову, испуганно кося большим глазом на ефрейтора.
Стрельцов нежно гладил шелковистую шею жеребца, шептал ему что-то, и конь пря¬дал ушами, словно понимал все до последнего слова.
Рядом стояли несколько "гюнтеров" - куцехвостых не¬мецких лошадей. В яслях перед каждой из них было полно сена. А у Ворона - ни травинки, ни соломинки. Упрямый ефрейтор решил сломить крутой нрав же¬ребца голодом.
Шурка подбежал к ближнем яслям, выгреб из них полную охапку сена и бросил Ворону:
- Ешь, Воронок!
И тот сразу же принялся за сено.
Ефрейтор Зайферт, наблю¬давший за Шуркой и жеребцом, радостно осклабился.
"Все-таки не дурак этот обер, - подумал он. - С помощью мальчишки конь быстро ко мне привыкнет. А какой красавец!.. Ах, какой красавец!.."
В этот вечер Зайферта раз¬дирали противоречия. Хотелось побыстрее приручить к себе жеребца, потому он и не уходил из конюшни, зорко следя за Шуркой и Вороном, и в то же время нельзя было пропустить банкет. И лошадей, и шнапс ефрейтор любил до самозабве¬ния.
Прикинув в уме, что Шурка с Вороном никуда не денутся (у входа в конюшню стоит часо¬вой), Зайферт решил, что не грех будет и пропустить пару стаканчиков в комендатуре. На¬казав солдату пуще глаза смот¬реть за мальчишкой, Зайферт пошел к друзьям в здание вет¬лечебницы.
Разгоряченные спиртным, товарищи приняли ефрейтора с радостью. Из своего комендан¬тского кабинета вышел сам лей¬тенант и налил старому наци полный бокал коньяка:
- Да бросьте, Зайферт, хло¬потать возле этой лошади. Мы еще и не таких добудем... А се¬годня выпейте за праздник... Хоть он и не наш, но мы служим здесь, на этой земле…
Ефрейтор, поблагодарив на¬чальника, от души приложился к бокалу, и тут словно бы его черт дернул:
- А хотите посмотреть на это¬го скакуна? - предложил он лей¬тенанту.
- Да что на него смотреть: лошадь как лошадь...
- Э, нет, господин лейте¬нант... Это не лошадь. Это... Это …
Лейтенант не разбирался в лошадях. И с этим не мог сми¬риться захмелевший ефрейтор. Он так расписывал достоинст¬ва жеребца, что комендант, ко¬торому надоело слушать Зайферта, предложил выйти на ули¬цу и устроить состязания. Пусть кто-то из солдат поскачет на немецком "гюнтере", а ефрей¬тор - на трофейном жеребце. И сразу будет видно, насколько тот хорош.
Тут пыл Зайферта поугас. Он вспомнил, что Ворон его и на дух не переносит. Но комендант предложил, а идти на попятную уже поздно.
- Господин лейтенант, разре¬шите, мы сделаем по-другому? - нашелся ефрейтор. - На не¬мецкой лошади поеду я, а на захваченном жеребце русский мальчишка. Он с ним вырос вместе. Но, мой Бог, клянусь вам, господин лейтенант, я об¬гоню этого жеребца. Хоть он и хорош, но не сможет мальчиш¬ка соперничать с ефрейтором великого рейха. Этого сосунка я обставлю в два счета...
- Тогда вперед, - развеселил¬ся лейтенант. - Мои гости что-то заскучали. Им как раз не по¬мешало бы подышать свежим воздухом...
Вызвав Дидирюка, Зайферт велел ему идти на конюшню и объяснить мальчишке, что гос¬подин офицер требует его с лошадью. И когда Шурка пред-стал с Вороном перед крыльцом ветлечебницы, на которое высы¬пали гости лейтенанта, как раз к комендатуре подошел Курц, возвращавшийся после неудач-ного визита к Марии.
***
В двух словах комендант рас¬сказал Курцу о затевавшихся скачках. Тот с удивлением пос¬мотрел на мальчишку, на раз¬горяченного Зайферта и пожал плечами, дескать, вы хозяева, вам и развлекать гостей.
- Переведите ему, пожалуй¬ста, - подошел к обер-лейтенанту ефрейтор, кивая головой на Шурку, - он должен скакать по¬зади меня, ни в коем случае не обгоняя. Иначе я его тут же по¬сажу под замок и с первой пар¬тией отправлю в рейх. Хорошо?
- Хорошо, - улыбнулся Курц, заинтригованный происходив¬шим перед комендатурой. - Я переведу. Но смотрите, Зай¬ферт... Вы же знаете этого маль-чишку. Он может выкинуть все, что угодно...
- Пусть попробует, - нахму¬рился ефрейтор. - Не то что ему, но и семье не поздоровится.
Обер-лейтенант Курц небрежным взмахом руки, затя¬нутой в лайковую перчатку, по¬дозвал к себе парнишку.
- Ты должен... э-э... соревно¬ваться... Вернее, ехать с ефрей¬тором. Его не обгонять. Ехать за ним. Но и не отставать от него. Понял?
- Так соревноваться или ехать? - недобро прищурился Шурка.
- Ехать... Скакать по улице... С того конца, - обер-лейтенант вытянул руку в направлении кладбища, - до комендатуры. Понял?..
- Еще бы!.. загадочно ухмыль¬нулся подросток.
Тем временем ефрейтор вывел из конюшни "гюнтера". Не¬смотря на обрезанный хвост, конь Шурке понравился.
«Однако тяжеловат на скаку, - отметил про себя Стрельцов. - Куда ему до Ворона...»
Зайферт заседлал "гюнтера". Шурке же предстояло скакать, сидя на голой спине Ворона. Ефрейтор получил еще одно преимущество.
- Ну, готовы?
- Вперед!
Вскочив на коней, Зайферт и не отстававший от него ни на шаг Шурка легкой рысью пош¬ли к кладбищу. У крайнего дома они остановились, завертелись посреди дороги, горяча коней, а потом разом рванули по слов¬но вымершей улице к коменда¬туре.
Поначалу Шурка шел вровень с ефрейтором. Тот, увлеченный скачкой, только злобно посмат¬ривал на парнишку. Но когда Ворон на целую голову вышел вперед "гюнтера", Зайферт не выдержал и, грубо выругавшись, перетянул Шурку плеткой попе¬рек спины.
- Ах ты, сволочь!.. - распря¬мился на мгновение Стрельцов.
Ефрейтор вновь замахнулся...
Припав к шее жеребца, Шур¬ка уклонился от свистящей плетки и изо всех сил ударил пятками в бока своего любим¬ца:
- Пошел, Ворон, пошел!..
Ухоженный, окрепший за зиму, жеребец рванул так, что Стрельцов еле удержался на его спине, намертво ухватившись руками за развевающуюся на ветру гриву.
Зайферт пришпорил своего "гюнтера", тот поравнялся было с крупом Ворона, но и Шурка был не лыком шит.
"Ну, подожди, конопатый..." - подумал он злорадно, еще раз что есть силы ударяя пятками в бока жеребца и вплотную припадая к его вытянутой вперед, словно у птицы в полете, тон¬кой шее. Ефрейтор отстал. Краем гла¬за Шурка успел заметить пере¬полох, поднявшийся на крыль¬це комендатуры, и, минуя ее, направил Ворона в переулок...
Свистело в ушах, екала се¬лезенка у жеребца, приближа¬лась околица села. Там был не¬мецкий пост.
"Только бы успеть... Успеть бы..." - билась мысль в голове Стрельцова.
Успеть бы проскочить мимо поста, пока фрицы не спохва¬тились.
И он успел. Шурка уже на полкилометра отмахал на Воро¬не от заставы, когда сзади уда¬рила очередь, другая... Замеш¬кавшиеся немцы не причинили своим огнем вреда ни Шурке, ни его любимцу. Впереди стреми¬тельно приближалась деревня. В ней не было немцев. А даль¬ше... Дальше начинался лес. В него даже днем боялись сунуть¬ся оккупанты. А вечером - тем более. Где-то в этом лесу те трое партизан, которые заходи¬ли зимой к старому Афанасию на хутор, где-то здесь отряд неуловимого Белогубова...
***
- Не стрелять! - крикнул Курц солдатам, побежавшим к пере¬улку, так как Зайферт, тоже не остановившийся у комендатуры, погнал вовсю своего "гюнтера" к околице села вслед за Шур¬кой.
На вернувшегося через пол¬часа с заставы ефрейтора было страшно смотреть. Он рычал, брызжа слюной, выкрикивал са¬мые отборные ругательства. Зайферт, невзирая на более высокий чин лейтенанта, требо¬вал у того нескольких солдат, чтобы тут же расплатиться за обиду с семьей Шурки.
Курц, отозвав в сторону ко¬менданта, строго-настрого за¬претил предпринимать какие-либо карательные меры. Моти¬вировал он это предстоящим праздником и тем, что мальчиш¬ку без труда можно будет захва¬тить через день на хуторе – куда же ему еще податься?..
Лейтенант согласился с до¬водами инспектирующего. И банкет продолжился. Правда, прежнего веселья уже не было. Ефрейтор Зайферт напился, как говорят у русских, в дымину. Пришлось его закрыть в отдель¬ную комнату и приставить к ней солдата, чтобы тот присматри¬вал за не в меру разбушевав¬шимся ефрейтором.
6.ВЫБОР
В понедельник Курц с Ма¬рией в сопровождении конвоя выехал в город. А вечером того же дня на Пушково осуществи¬ли налет партизаны. Убиты были комендант и все солдаты за ис¬ключением ефрейтора Зайфер¬та. Хромого старосту Дидирюка повесили на дереве у кладби¬ща, где погибли выданные им трое окруженцев-артиллеристов. Повезло только ефрейтору. Спрятавшийся в картофельной яме на огороде позади одного из сгоревших домов, он три дня отсиживался, дрожа от холода, голода и страха. И лишь когда убедился, что в Пушково вновь пришли немцы, вылез из свое¬го укрытия.
Расспросив подробно о на¬лете, офицер, возглавлявший команду, отправил Зайферта в гестапо. Гауптштурмфюрер, до¬прашивавший ефрейтора, очень интересовался поездками в Пушково обер-лейтенанта Курца Адама. Не обошел он своим вниманием и его секретаршу.
Обозленный Зайферт все припомнил. Не забыл он тот сентябрьский день своего кон¬фуза во дворе Стрельцовых и в саду у старой учительницы. Кро-воточила в душе рана и от без¬возвратно потерянного прекрас¬ного жеребца, за которого так и не успел отомстить. И все из-за этой "университетской кры¬сы", как метко назвал Курца его школьный товарищ гауптштурмфюрер Вилли Майснер.
- Вы будете служить теперь в городской комендатуре, - за¬кончил гауптштурмфюрер дове¬рительный разговор, в который постепенно перерос допрос. - Майора Шранке я предупрежу. А вы за мою доброту должны докладывать о каждом шаге обер-лейтенанта Курца и его подружки. Понятно вам, Зайферт? Иначе… иначе сразу на фронт.
- Будьте спокойны, господин гауптштурмфюрер, слово старо¬го наци - не подведу!..
***
На службе отношения между Марией и Курцем вроде бы ни¬чем не изменились. Все так же девушка аккуратно приходила в комендатуру, добросовестно перепечатывала все документы, после работы спешила на свою квартиру, в которой скромно жила с престарелой хозяйкой. Вроде бы никто к ней не прихо¬дил, ни с кем не встречалась она и в городе. Правда, в Пушково ее уже больше не тянуло. Не ездил в село по делам и Курц.
Как-то раз его пригласил к себе гауптштурмфюрер из гес¬тапо. Вроде бы по-дружески посидели за рюмкой коньяка, поговорили. Коснулись в разго¬воре и разгрома пушковского гарнизона, и других налетов, поговорили о поднявших голо¬ву подпольщиках - в городе не раз появлялись листовки. Ког¬да обер-лейтенант уже выходил из кабинета гестаповца, он поч¬ти лицом к лицу столкнулся с избитой женщиной, которую вели к шефу два конвоира. Что-то в ней показалось Курцу зна¬комым. Что именно, он вспом¬нил, когда уже шел по улице. Эту женщину он видел в канун Пас¬хи в гостях у Марии в Пушково.
Сердце офицера сжала ледя¬ная рука страха. В гестапо про¬сто так не попадают. Если это родственница Марии, то, выхо¬дит, что и сама Мария в чем-то может быть замешанной?.. А тут еще это странное приглашение гауптштурмфюрера... Вроде бы до этого не пили на брудер¬шафт. Откуда такой интерес гес¬таповца к нему, Курцу? И не свя¬зано ли это с переводом в ко-мендатуру конопатого Зайферта? Уж кого-кого, а этого ефрей¬тора обер-лейтенанту меньше всего хотелось видеть среди своих подчиненных. "Продаст не только тебя, но и родного отца с матерью", - вспомнились Кур¬цу слова Майснера о старом наци. Да, неспроста все это, неспроста...
Через несколько дней в офи¬церском казино Адам вновь встретился с гестаповцем. Вы¬пили, поговорили о летнем на¬ступлении на Сталинград. И тут между делом гауптштурмфюрер сообщил, что арестована пар¬тизанская связная, кстати, при¬частная к разгрому пушковского гарнизона. На допросе вро¬де бы она назвала своих сооб¬щников. А на днях будет публично казнена.
На следующее утро Курц, гля¬дя прямо в глаза Марии, рас¬сказал, что знает о ее связях с партизанами. Та вспыхнула сна¬чала, а потом попыталась было отшутиться. Но обер-лейтенант выложил главный козырь - арест связной, которую он видел в доме у Марии. И на этот раз вы¬держка не изменила девушке. Лишь побледневшее лицо выка¬зало ее крайнее душевное во¬лнение.
- Она назвала своих сооб¬щников, - говорил обер-лейте¬нант, пытливо вглядываясь в глаза девушки, - может быть, и вас. Я могу сделать только одно - дать возможность скрыться...
- Меня это не касается, - твердо проговорила Мария. - Случайная знакомая. Мало ли их заходит. А у нас в России седь¬мая вода на киселе - и то ро-дственники...
Спустя несколько дней пар¬тизанская связная была повеше¬на на городской площади. На¬кануне казни и после нее обер-лейтенант не мог ни на минуту отделаться от тревожного чувства непоправимого. В любую минуту могли заявиться из гес¬тапо за Марией. И тогда... О себе не думал Курц, хотя и знал, что за связь с партизанкой и его не погладят по голове. Не та¬кие люди в гестапо. Да, не та¬кие... И попадись им в руки Ма¬рия... О, мой Бог, этого нельзя допустить ни в коем случае.
Курц давно уже убедился, что полюбил русскую девушку. Она, сама того не подозревая, заста¬вила Адама забыть о далекой Шарлотте. Со временем у офи-цера появилась потребность видеть Марию каждый день... Пусть она молчит, не обращает на него внимания, пусть свои¬ми маленькими нежными паль¬чиками стучит по клавишам пе¬чатной машинки, пусть она... пусть она всегда-всегда будет рядом!
***
Опасения обер-лейтенанта не подтвердились. Вроде бы и гестапо перестало им интересо¬ваться. Или ему просто показа¬лось, что интересовалось? Да и Зайферт тоже не вызывал сво¬им поведением ничего подозри¬тельного.
Наступила осень сорок вто¬рого. Где-то за тысячу верст в Сталинграде перемалывались в кровавой мясорубке целые ар¬мии, но не утихала война и в тылу. Скрытая, партизанская. Горели склады, шли под откос эшелоны. Досаждал оккупантам этот Белогубов. На его поимку посылали уже карателей. Но у партизанского вожака хорошо работала разведка. Поэтому и уходил неуязвимым от много¬численных засад. Бывало, его ждут в одном месте, а он в это время совсем в другом громит какой-то объект...
Коренным образом измени¬лось отношение к войне у Курца. Если раньше он только со¬мневался, то теперь совсем не верил в победу. Коль даже маль¬чишки и женщины люто ненави¬дят оккупантов, как, например, тот же Шурка Стрельцов, зна¬чит, что-то делается не так.
Как-то осенним вечером Курц засиделся в кабинете своего на¬чальника майора Шранке. В этот день было особенно много ра¬боты в комендатуре. Шло на¬ступление под Сталинградом, и тыл напрягал все свои силы, чтобы обеспечить дравшихся на Волге необходимым. Утвердив документы, майор уехал на квартиру, а Курц направился в свой кабинет. То, что он увидел в нем, не поддавалось никако¬му объяснению. Мария, блед¬ная, как полотно, прижималась спиной к стене, а на нее насту¬пал разъяренный Зайферт, од¬ной рукой сжимая рукоятку ав¬томата, а другой потрясая пе¬ред глазами девушки свернуты¬ми листами копирки.
- Ефрейтор, что вы себе поз¬воляете? - плотно закрыв за собой дверь, возмутился Курц. - Прекратите немедленно это представление!
- А, господин обер-лейтенант… - злорадно прошипел Зайферт, повернув красное, как спелый помидор, лицо к офице¬ру. - Посмотрите, что выпало из сумочки вашей секретарши.
- Что это? - спросил недо¬уменно Курц, хотя в глубине со¬знания уже была готова разгад¬ка случившегося.
- Что? Копирка! Копирки, под которые печатались документы. То-то я смотрю, что все исполь¬зованные копирки сложены вчетверо. Вот я и заглянул слу¬чайно в сумочку вашей секре¬тарши. Думаю, господин гаупт¬штурмфюрер заинтересуется вашей дамой. Ох, как заинтере¬суется!
- Копирка... в сумочке?..
- Так точно, господин обер-лейтенант. Так кому вы, фройлейн, несли эти документы? - ефрейтор вновь повернул лицо к Марии. - Партизанам?!
Курц подошел к столу, возле которого лежала упавшая рас¬крытая дамская сумочка и на¬гнулся, чтобы поднять ее. Еф¬рейтор, увидев движение обер-лейтенанта, немного посторо¬нился, не сводя глаз с девушки. И вдруг Курц, резко распрямив¬шись, ударил что есть силы ру¬кояткой выхваченного из кобу¬ры пистолета по голове Зайферта. Ефрейтор крутанулся на мес¬те и грохнулся бы об пол, если бы его не подхватил под мышки обер-лейтенант. Сорвав с пле¬ча Зайферта автомат, Курц опустил обмякшее тело и каким-то незнакомым, чужим голосом коротко бросил Марии:
- Собирайтесь!.. Да быстрее же!..
Распахнув сейф, обер-лейте¬нант собрал в портфель все до¬кументы, тщательно запер его и, повесив на плечо автомат, взял оторопевшую девушку за руку:
- Идемте.
Погасив в кабинете свет, Курц закрыл его на ключ. Взяв Марию под руку, пошел к выходу. Часовые у входа в коменда¬туру лениво отдали честь офи¬церу. "Наверное, далеко живет красотка, коль обер идет про¬вожать ее с автоматом", - без¬различно констатировал про себя один из солдат.
Когда отошли на приличное расстояние от комендатуры, Мария вдруг словно ожила.
- Куда вы теперь? - спросила она у Курца.
- Туда же, куда и вы, - отве¬тил обер-лейтенант. - Я думаю, вы знаете, Маша, как добрать¬ся до этого самого... до Бело… губова!
7. ЭПИЛОГ
Через несколько дней связ¬ник, известный одной лишь Ма¬рии, привел ее и обер-лейтенан¬та в партизанский отряд Белогубова. Документы, которые прихватил из своего сейфа Курц, были отправлены на Боль¬шую землю. Они имели немалую ценность для нашей разведки.
Первое время к немецкому офицеру относились в отряде с недоверием. Но доставленные документы, спасение Марии, а также усиленные поиски пере-бежчика, которым по данным подпольщиков занялось геста¬по, были лучшей рекомендацией обер-лейтенанту в глазах пар¬тизан. Его собирались отпра¬вить на Большую землю, но из-за боев под Сталинградом са¬молет давно уже не приходил в отряд. Так и остался Курц у Белогубова. А вскоре ему начали доверять задания - за него пол¬ностью поручилась Мария. Вдвоем они ходили в разведку, доставляя важные сведения.
Встретились в отряде Курц и Мария и с Шуркой Стрельцо¬вым. Парнишка возмужал, еще больше вытянулся, окреп. При¬нимавший участие в нескольких налетах, он показал смелость и находчивость, благодаря чему вскоре был переведен со своим Вороном в конный взвод разведки.
Наступила весна сорок треть¬его. Курц и Мария, выполнявшие специальные задания командо¬вания, редко бывали в отряде. Их задачей было ведение раз¬ведки среди двигавшихся к фронту частей вермахта. Когда Курц и Мария возвращались, не¬трудно было заметить, что быв¬ший немецкий обер-лейтенант и русская девушка давно влюб¬лены друг в друга. Поэтому ни¬кто не удивился, когда стали поговаривать о свадьбе. Сыгра¬ли ее в отряде в канун перво¬майского праздника. Сам Бело¬губов был посаженым отцом у Марии. На свадьбе гулял и Шур¬ка, подаривший невесте добы¬тый в бою маленький никелиро-ванный браунинг. Он помнил о той обиде, которую нанес де¬вушке год назад у пушковской комендатуры. Подарок Марие понравился, и она в знак благо-дарности поцеловала юного разведчика в щеку. То-то было смеху, когда Шурка, покраснев¬ший от смущения, как рак, ли¬шился дара речи, а потом, мах¬нув рукой, со всех ног бросился из-за стола к своему Ворону, сославшись на то, что забыл на¬поить любимца.
Адам Курц и Мария погибли летом сорок третьего. Уже гре¬мела Курская битва, и до при¬хода советских войск остава¬лось три месяца. Адам и Мария шли по лесу на очередное за¬дание. Километрах в двух от деревушки, через которую ле¬жал маршрут разведчиков, к ним привязалась бездомная соба¬чонка. Подбежав к Марии, она зашлась заливистым лаем. От¬ломив кусок хлеба, девушка бросила его четвероногой бро¬дяжке. Та с жадностью прогло¬тила его, благодарно помела пушистым хвостом и потрусила вслед за разведчиками.
Прочесывавших лес фашис¬тов первым увидел Курц. Схватив за руку Марию, он потащил ее к куче хвороста, лежавшего у небольшой выемки. Спрятав-шихся разведчиков, возможно, и не заметили бы немцы, ведь прочесывала лес не карательная часть, а обычная, маршевая, двигавшаяся к фронту и бро¬шенная командованием на борь¬бу с партизанами. Возможно, и не заметили бы, если бы не со¬бачонка. Ее заливистый лай у кучи хвороста привлек внимание солдат. И когда Курц услышал их голоса совсем рядом, он под¬нялся во весь рост, выдернул кольцо гранаты и крикнул: "Про¬щай, Маша!.."
Погибших разведчиков похо¬ронили на следующий день мес¬тные жители. В гражданской одежде никто не опознал в Курце бывшего обер-лейтенанта, изменившего "великому рейху". Да и опознавать-то было неко¬му - лес ведь прочесывала маршевая часть. Впрочем, одним из командиров батальонов в этом полку был штурмбанфюрер Вилли Майснер. Но он не участвовал в опе¬рации, благоразумно решив не связываться с партизанами и, сославшись на болезнь, остал¬ся в штабе помогать координи¬ровать действия подразделе¬ний. Полтора года он прослужил в рейхе, в запасном батальоне, и вот вновь судьба его бросила на Восток. Получивший хороший урок под Москвой, Вилли не рвался на фронт. Он на него и не попал. Через несколько дней его машина подорвалась на партизанской мине, и в далеком Лансбурге Шарлотта получила похоронку.
В канун 20-летия Победы над фашистской Германией прах Курца и Марии перезахоронили в пушковском парке в братской могиле. На мемориальной пли¬те выбили надписи: "Мария Пет¬рова - партизанка", "Адам Курц (немец) - партизан".
Последние слова бывшего обер-лейтенанта были произнесены по-русски. В России он и остался, навеки соединившись со своей русской женой под могучими старыми каштанами в пушковском парке на берегу красивейшей тихой русской реки с таким непонятным поль¬ским названием Сейм.
Шурка Стрельцов после ос¬вобождения области продолжил службу в Советской Армии. За отличия в боях ему было при¬своено звание лейтенант, он награжден пятью орденами. Пя¬тым из них - посмертно. Фрон¬товая судьба занесла лейтенан¬та Стрельцова в далекий гер¬манский Лансбург, на родину Адама Курца. На войсковом кладбище в этом городке и по¬хоронили лихого разведчика, погибшего 8 мая 1945-го - в самый день Побе¬ды.
В завершение повести надо бы сказать еще об одном не менее важном персонаже, сыг¬равшем заметную роль в судь¬бе Марии, Курца и Шурки. Еф¬рейтор Франц Зайферт дожил до Дня Победы, вернее, до дня поражения фашистской Герма¬нии. Сейчас он уже дряхлый ста¬рик. Впрочем, Зайферт всегда оживляется, когда видит поро¬дистых лошадей или когда о них заходит разговор. А вот гово-рить о войне он не любит, ссы¬лаясь на тяжелое ранение голо¬вы, полученное на Восточном фронте.
15.02-21.03. 1995.
ОТ АВТОРА
Бывший заместитель не¬мецкого коменданта г. Рыльска, впоследствии партизан от¬ряда А.Синегубова, обер-лей¬тенант Отто Адам и его жена Мария Васильевна похороне¬ны в братской могиле в п. Глушково Курской области.
Эта повесть ни в коей мере не претендует на документальность – она представляет собой литературную версию собы¬тий 60-летней давности.