- Так ты отсюда никогда не выберешься, и первый твой вдох, он же последний, будет тоже здесь, - сказала Судьба, глядя в родовые пути моей матери, сквозь которые я старательно прокладывала себе дорогу задом наперёд. Очень хотелось посмотреть, какой он снаружи, этот мир, кому принадлежали голоса, которые я слышала изнутри все 9 месяцев. И я боролась так, как только может бороться новорождённый со всеми превратностями, уготованными ему с самых первых минут этого непростого пути.
И Судьба сжалилась:
- Живи, так и быть! – шлёпнула она бездыханное тельце, только что отчаянно сражавшееся за глоток воздуха: - Живи, как появилась, задом наперёд!
С той поры на моём теле красуется отметина Судьбы, словно татуировка. На том месте, которым я родилась на свет - перевёрнутое сердечко, пронзённое стрелой, напоминающее хвост Скорпиона, чья звезда сияла в момент моего появления.
- Мама, как же хочется есть! – кричала я на весь роддом, выплёвывая соски от пустых бутылок.
- Папа, забери меня отсюда! – надрывалась я ночами.
Наконец, в окне «выписной» замаячила двухметровая мужская фигура в тулупе, треухе и огромных, до колен, чёрных валенках с галошами. Я слышала этот голос ещё до рождения, но так редко, что почти не помнила его. Голос принадлежал моему деду. В его сильные, натруженные руки передала Судьба свёрток с младенцем на пороге роддома.
- Алексей, стало быть, Лёха! – глянул мне в глаза дед. Я улыбнулась ему. От деда вкусно пахло молоком, сеном и табаком. Так пахнет надёжность, это я точно знаю.
- Ага, только это девочка! – хихикнула Судьба.
- Дед молча опустил пелёнку мне на лицо, и, пристроив поближе к себе, дёрнул поводья, причмокивая.
Маму свою я практически не помню из детства. Судьба всегда увозила её на машине, называемой «трёхглазкой». Когда меня, уже подростка, мама ругала за провинности, я кричала ей в лицо: «Хоть бы тебя поскорее увезла «трёхглазка» на твою работу!». Мама работала врачом, единственным на весь огромный район специалистом. Её работу я люто ненавидела, справедливо считая, что именно эта работа отнимает у меня ту, которая мне так нужна. И никогда не мечтала стать врачом.
Через месяц после рождения, я познакомилась с отцом, когда его выписали из больницы.
- Привет, Алёхинец! – весело глянул на меня своими чистыми голубыми глазами отец. Я крепко зажала в кулачках его пальцы, протянувшиеся ко мне. С тех пор он неотлучно и непрерывно был со мной, носил меня на руках, водил за ручку, сопровождал повсюду и всегда. Он научил меня задавать вопрос «почему» и самостоятельно находить на него ответ. Он знал все мои сильные и слабые стороны, кормил, одевал, наставлял, учил. И я хотела быть учителем, как папа.
А ещё был бабушкин чердак, где я сидела среди прялок, ткацкого станка, пялец, вышитых картин, брала в руки веретено и воображала себя спящей принцессой из сказки.
И был бабушкин огород, которому я посвятила самое первое своё стихотворение:
На клубнике завтрак свой ест улитка,
В огород всегда открыта калитка,
По тропинке рано утром бегу,
Встретить розовый восход на лугу.
Просыпаются поля и леса,
Раздаются ранних птах голоса,
И кристалликами блещет роса,
Отражая солнце и небеса.
Через год после рождения я получила самый лучший подарок в своей жизни. Дед привёз домой щенка – рыжего чистокровного боксёра, которого звали Мухтар. А ещё через год Мухтар превратился в огромного устрашающего вида пса. Только я по-прежнему спала на сундуке, положив ладонь в пасть собаке, по-прежнему запрягала его зимой в санки. И мой Мухтар, воображая себя настоящей ездовой собакой, нёсся вдоль заснеженной улицы под восторженные визги ребятни.
Ещё были у меня два сокровища, подаренные мне моим дядькой - настоящая, сделанная по всем правилам, рогатка и складной перочинный нож с рыжей рукояткой. И пока соседские девчонки прыгали на скакалках и резинках, я осваивала стрельбу из рогатки, сидя на огромной рябине в огороде, ловила петлёй воробьёв и голубей, как научил меня брат, часами упражнялась, играя «в ножички» с самой Судьбой.
По воскресеньям дед надевал свежую рубашку и шёл в цирюльню бриться-стричься. Он был большим модником, мой дед. Иногда, когда мои кудри достигали длиной лопаток, дед брал меня с собой и, усадив в кресло на подставку, повелительно приказывал тёткам-парикмахершам стричь меня «под мальчика», оставив только чуб «для приличия». Затем, тётки разбрызгивали на нас с дедом вонючую жидкость зелёного цвета, и мы, довольные и счастливые, шли домой, на пару благоухая «Тройным» одеколоном.
Каждую пятницу с ранней весны и до поздней осени бабка пекла в русской печке луковники и картофельные шаньги в честь своей святой покровительницы Параскевы. Огромные черные противни, с уложенными рядами пирогами и шаньгами, появлялись из пышущего жаром чрева печи. Бабка доставала заячью лапку и обильно смазывала ей выпечку, окуная лапку в солнечно-жёлтое топлёное масло, затем аккуратно стряхивала противни. И по ним, как на салазках, съезжали на стол луковники вслед за шаньгами и ложились горкой. Мы с Мухтаром нарезали в это время круги вокруг стола и под столом, ожидая, когда же пироги остынут, чтобы, стащив по нескольку штук, бежать в огород и наслаждаться неземной вкуснятиной, сидя на груде застеклённых парниковых рам.
Так и жила я «не тятенькина и не маменькина, я на улице росла, меня курица снесла». Частушка вообще занимала в моей жизни особенное место. Бабка знала их великое множество и учила меня.
Отец, бывший в то время партийным чиновником, забирал меня из яслей, вёз в автобусе через весь город. Дорога стоила пять копеек. зато какие это были пять копеек! одним пятачком можно было закрыть огромный синяк, который под волшебным воздействием монеты исчезал гораздо быстрее. пятачки и другую мелочь бросали в щель билетного аппарата, затем, поворачивая боковую ручку, отматывали себе билетов столько, за сколько заплачено. При каждом повороте ручки можно было сквозь прозрачную пластмассовую крышку наблюдать, как монетки едут внутри по чёрной резиновой ленте, как по дороге, и исчезают в недрах аппарата. Путь был долгим, и я развлекала себя тем, что пела на весь автобус:
« Хорошо тому живётся, кого мама родила,
А меня родил папаша, мама в отпуске была!»
Отец, при этом, стыдливо отворачивался, делая отстранённый вид, но голосить на весь автобус мне не запрещал:
«Меня любили-сватали, и в чугун запрятали,
Крышкою прихлопнули, чуть глаза не лопнули!»
И я наглядно демонстрировала счастливым пассажирам, как же должны лопаться глаза, если по чугунку вдруг ударить крышкой. В эти минуты моей славы, отец, будучи по натуре либеральным атеистом, видимо, молился всем богам, изученным им на историческом факультете, чтобы боги эти, придав ускорения автобусу, сократили отцовский позорный путь домой.
Вечерами все собирались на кухне возле большого стола. Дед играл на «тальянке», сидя на лавке возле печки. Бабка, смеясь, напевала озорные частушки, под которые я выплясывала «русского», а Мухтар смешно крутил холкой с маленьким обрубком-хвостиком, вставляя в бабкины частушки что-то на своём собачьем языке. Клянусь всем на свете, что мой Мухтар в эти минуты смеялся и радовался вместе со всеми.
Судьба, заглянув в наше окошко одним из таких вечеров, распорядилась по-своему. Дед не вернулся из бани. Меня подвели к гробу и сказали «дедо бай». Уснул, стало быть, беспробудным сном мой двухметровый богатырь дед. До сих пор, когда звенит «тальянка», я остро ощущаю запах молока, сена и табака, вкус надёжности и защищённости, и понимаю, что всё ещё «дедо бай».
Одним солнечным летним днём я попросила отца забрать меня из сада пораньше.
- Я поведу тебя поступать меня в музыкальную школу Вот тебе цветок, подаришь учительнице, они это любят, - деловито сказала я отцу, вручая тюльпан, только что сорванный с ближайшей клумбы в парке.
Просторный класс понравился мне сразу. В нём пахло музыкой. Со стен глядели портреты Чайковского и Глинки. По разным углам стояли рояль и фортепиано. Экзаменаторша, бывшая на тот момент директрисой этого храма искусств, попросила спеть какую-то глупую песню из мультика, определив по ней, что «у девочки есть слух», и благословила меня заниматься музыкой.
- А сейчас я хочу поговорить с твоим папой, - сказала директриса.
- Говорите, - позволила я, но меня выпроводили за дверь. Только потом от старшей сестры я узнала, что экзаменовала меня тётя Валя из квартиры сверху, а учёба моя зависела вовсе не от моего желания или способностей, а от того, смогут ли мои родители эту учёбу оплачивать. Осознав подобную несправедливость, я тут же утратила к музыке всяческий интерес, а школу искусств стала посещать, как некую повинность, ниспосланную мне Судьбой за уничтожение мной большого количества земляных червей в целях ранних биологических опытов.
Бабка, впечатлившись подобными детскими стремлениями, тут же купила мне инструмент – большое чёрное пианино «Вятка», которое, спустя много лет я «пожертвовала» всё той же школе искусств, а на вырученные деньги приобрела лекарство для смертельно больного отца. Так распорядилась Судьба.
Поскольку читать и писать я выучилась рано, чем не раз пользовались воспитательницы детского сада, когда им нужно было отлучиться «по делам», вокруг меня рассаживали остальных ребятишек из группы, и я рассказывала или читала им волшебные сказки о Коньке-Горбунке, Иване-Царевиче, Аленьком Цветочке… Дети слушали, открыв рты, в которые непрерывными потоками стекали из носиков стройные ряды зелёных соплей. Иногда, у особо задумчивых, надувались под носами сопельные пузырики побольше и поменьше. Однажды, один из таких «слушателей» решил в знак благодарности поцеловать меня под деревянной детсадовской лестницей.
- Мамааа! – ревела я басом по дороге домой, - Он затащил меня под лестницу и хотел поцеловаааать!
- Ну и что, подумаешь, чмокнул бы разочек, - смеялась мама.
- Так у него же сопли текуууут! Зелёёёёныееееаааа! – ещё пуще пускалась я в рёв, обиженная материнским непониманием.
В школе, куда я так стремилась вырваться из-под гнёта детсадовских тихих часов, мне было не интересно. Да и мама, до той поры практически отсутствовавшая в моей жизни, вдруг стала проявлять амбициозный интерес к моей персоне. Она готовила меня к школе основательно, доделывая то, что не сделал отец. Первым делом внушив мне собственную исключительность, а для закрепления урока проколов мои уши и вставив туда золотые серьги, не сомневаясь при этом ни капли, что мужчины семьи уже научили меня постоять за себя при любых посторонних покушениях на что - либо моё, будь то уши, нос, или бантик в косичке. В полной мере мне довелось осознать свою исключительность тогда, когда её завистливо подчёркивали школьные учителя, настраивая тем самым одноклассников против меня.
- Она же у нас неприкасаемая! И уши у неё золотом завешаны! – публично возмущалась завуч по воспитательной работе с гордым прозвищем «Дискотэка». «Погоняло» это Дискотэка получила за то, что во время школьных вечеров в самый разгар всеобщего обнимания под медляки резко врубала в зале свет и быстро сканировала, кто с кем парочками трётся в попытках изобразить танец. На утро незадачливых Ромео и Джульетт ждал «суд Линча» на ковровой дорожке директорского кабинета. Вопреки правилам, присяжный был только один. Его роль была отведена директрисе. Будучи классе в восьмом, и я не миновала подобной участи. Только судили меня не за обнимания под пластинки, а за то, что я опозорила честь советской школьницы, назвав её проституткой из-за желания хоть как-то утешить одноклассницу, рыдавшую на моём плече от неразделённой любви.
- Знаешь ли ты, девочка, кто такие проститутки? – начала директриса разговор издалека.
- Ну, примерно знаю, - шаркала я полинялую совковую дорожку носком заграничной кроссовки – предметом зависти всех пролетариев школы, явственно осознававших, что заграница им, как пролетариям, не светит, в отличие от меня, выскочки, выезжавшей регулярно «за кордон» вместе с родителями.
- Проститутка, это та, кто продаёт своё тело за деньги! – громыхала директриса, - Почему ты назвала Люду Краснопольскую проституткой? Она продавала себя за деньги?
- Нет, - тихо сказала я, - Она не продавала себя за деньги, она отдавала себя так просто. Я ошиблась, она не проститутка, она бесплатная дворовая шлюха.
- Вон отсюда! – взревел хор директрисы, Дискотэки и остальных завучей.
Второй раз в жизни я не получила похвальную грамоту «За отличные успехи и примерное поведение», потому как в моём дневнике в графе «поведение» красовался жирный «неуд»!
Первый же свой «поведенческий неуд» я схлопотала двумя годами раньше.
Каждую неделю нас собирали на «классный час». На этот раз собрание удостоила своим присутствием Дискотэка.
- Все приготовили чистый лист бумаги и ручку. На листе подпишите свою фамилию. Я буду задавать вопросы, а вы честно на них отвечайте. Итак, вопрос первый: есть ли у вас дома иконы и где они хранятся? Вопрос второй: кто из ваших родственников посещает церковь? Ходили ли вы сами в церковь, с кем, когда и сколько раз? Крещёные ли вы, кто, где, когда вас крестил? Молятся ли ваши родители на ночь? Знаете ли вы какие-нибудь молитвы?
Второй блок состоял из вопросов, выяснявших партийную принадлежность родителей и собственные взгляды учеников на лояльность к какой-либо партии.
В тот день, придя домой позже обычного, я, как всегда, выслушав мамин вопрос «как прошёл день?», начала рассказывать про анкетирование на классном собрании. Мама, изменившись в лице, внимательно слушала всё, что я ей говорила про вопросы и про собственные ответы на них.
- Сядь со мной рядом, - сказала мама, - Я хочу тебе кое - что объяснить. Наш папа очень большой партийный начальник, и из-за малейшего неосторожного слова его могут посадить. Ты прекрасно знаешь, что в доме есть иконы, и где они лежат, тебя крестила бабушка, увезя в глухую деревню в самом центре России, отец об этом не знает, иначе оторвёт мне голову. Обе твои бабушки ходят в церковь, знают молитвы и соблюдают посты, более того, сестра одной из твоих бабок была монашкой и настоятельницей крупнейшего монастыря, за что семье пришлось от неё отречься. Но это, дочка, наш с тобой секрет, о котором никто не должен пока знать.
Никогда в жизни я не видела маму такой, как в тот раз, никогда больше она со мной так не говорила.
На другой день я стояла на ковре перед директрисой и отчитывалась Дискотэке за то, что, будучи пионером шестого «а» класса, разделяю и поддерживаю анархизм, за то, что знакома с идеями Бакунина, и они мне симпатичны. Это был нонсенс того времени!
В моём дневнике красовалась «опять двойка». Отца в очередной раз потребовали в школу, на что он чётко сказал директрисе в телефонную трубку:
- Я доверил вам воспитание своего ребёнка, вот вы за это воспитание и отвечайте теперь передо мной!
Ночью калитку усадьбы директрисы облили водой, которая, мгновенно застыв на морозе, надёжно сковала все пути выхода из усадьбы. Так мой дядька объяснил мне методы ведения партизанской войны на личном примере.