Когда-то читала, что в литературе существует всего 16 основных "вечных" сюжетов, исчерпывающих все многообразие взаимоотношений на земле... Не знаю-не знаю... Но все-таки воспользуюсь одним из них: "красавица и чудовище". Может быть, кому-то будет интересно?..
Пишите.
Часть 1. Изгнание.
Орвик сидел на берегу озера и время от времени швырял в него камень.
Вокруг небольшой воронки, возникавшей в самом центре, там, где поверхность воды проламывалась под тяжестью очередного камня, на секунду вспухала неровная зубчатая корона, похожая на обломки разрушенного войной донжона. Затем вода, стремясь затянуть рану, приходила в движение, и во все стороны начинали идти круги.
От самого центра они разбегались быстро и даже как-то испуганно, словно их гнало что-то страшное, но чем дальше, тем медленнее и ленивее становились, будто забывая о пережитом ужасе. Покрытое мелкой возмущенной рябью зеркало озера расправлялось, точно натянутый на станке шелк, и застывало в своей неизменной нетронутости.
Будто ничего не произошло.
Орвик смотрел, как расходятся по воде круги, и с грустью думал о том, что каждый поступок – это камень, брошенный в стоячую воду. Камень, вызывающий переполох и возмущение. А слухи подобны кругам, уходящим во все стороны.
Молва о его безрассудстве распространилась среди соплеменников молниеносно. В курсе были все, кому не лень.
Как оказалось, новость дошла даже до старого Гурга, жившего на самом отшибе, и Орвик мог только голову ломать, как тому всё стало известно.
Никто из односельчан к Гургу бы по своей воле не пошел: старика недолюбливали и побаивались. Да и не ближний свет к нему добираться. Не птица же ему всё на хвосте принесла?
Впрочем, - почему бы и нет?
На то он и шаман.
***
Гург заявился на закате, когда все уже разошлись после общей имрах-тол, и решительными шагами войдя в их хижину, молча отвесил Орвику такую затрещину, что у того в голове загудело. А после, смерив Орвика мрачным, как нынешние времена, взглядом, кивнул отцу Орвика, приказав следовать за собой на улицу, и долго там ругался с ним, повышая голос до дурного крика.
Орвик не понимал, зачем Гургу было кричать: во-первых, отец за все время не произнес ни слова и ни разу не попытался возразить шаману.
Ха!.. Если бы и попытался, это было бы совершенно бесполезно. Перекричать или переспорить Гурга не смог еще никто.
Вероятно, поэтому он до сих пор все еще и оставался шаманом.
Во-вторых, если Гург хотел поговорить с отцом наедине, опять-таки незачем было орать на весь лес. Сквозь непрочные стены хижины Орвик прекрасно всё слышал. Даже подслушивать не понадобилось.
Орвик фыркнул.
Было бы что слушать…
Зачем Гург приперся, мог догадаться самый захудалый мюск.
Визгливые словоизвержения старика сводились к тому, что он-де, Орвик, является выродком и позором всего их рода. И все в этом же духе.
После этого, само собой, следовали угрозы и обещания самых страшных кар, какие только шаман был в состоянии придумать.
К чему была вся эта комедия?
Не далее, как вчера Орвик выслушал от отца в свой адрес совершенно аналогичные обвинения и получил от него такую же затрещину.
Всё могло бы закончиться для Орвика и куда хуже, узнай отец о словах Орвика от Троска или же от соседей.
Но Орвику повезло: Троск до самой ночи слонялся где-то со своими дружками, а зеваки разошлись раньше, чем вернулся с речки пропахший рыбой отец.
Так что его ввела в курс дела рыдающая мать.
Нет мужчины, которого не тронули бы слезы женщины, особенно любимой. Разве что каменное сердце Ур-Гаша при их виде может остаться равнодушным…
В общем, Орвик предполагал, что именно из-за этого отец ограничился только одной оплеухой и нравоучениями, а не достал ремень.
Пока отец устраивал ему разнос, Орвик молча переминался с ноги на ногу, и, вздыхая, тоскливо глядел на звезды.
Они лежали на небе, словно горстка забытых кем-то алмазов на гигантском темно-фиолетовом полотне. Это было красиво. И Орвик подумал, почему никто до сих пор не попробовал перенести эту красоту на ткань?..
На глаза все-таки навернулись проклятые слезы, и поэтому звезды дрожали и расплывались, подмигивая Орвику, - то ли одобряя его затею, то ли, наоборот, издеваясь.
Слава Великому Хорру, отец ничего не заметил, иначе было бы не миновать упреков еще и в том, что он, Орвик, ведет себя недостойно мужчины.
И зачем только он, дурак, полез к Троску со своими откровениями?.. Тоже, брат называется!.. Троск, естественно, тут же выболтал все матери, а затем и своим дружкам – Рогру и Ронгу, а те, хохоча до упаду, донесли это до всех остальных. А уж там разошлось…Камень, брошенный в стоячую воду…
***
Мать не сказала Орвику ни слова порицания. Только тихо спросила, правда ли то, что говорят в селении.
«Ну и что такого?..» - хмуро буркнул Орвик, бросая негодующий взгляд на сидевшего за столом нагло ухмылявшегося Троска.
Мать обхватила Орвика своими загрубевшими от кислот и щелочей руками и, прижав к своей груди, как маленького, прошептала:
- Глупый мой, бедный мой, несчастный мальчик!..
Троск тихо прыснул.
Орвик, конечно, тут же вырвался и исподтишка пригрозил брату кулаком. Троск сделал вид, что ничего не заметил.
Он давно вычистил свою миску и теперь невозмутимо уплетал его, Орвика, порцию.
Мать покачала головой и, наполнив миску вновь, поставила ее перед Орвиком. Но Орвику кусок в горло не лез. От злости он готов был съесть самого Троска.
Однако тот, покончив с едой, схватил лук и моментально смылся из хижины, избежав расплаты. Присоединившись к ожидавшим его на улице друзьям, с которыми вознамерился поохотиться, Троск вместе с ними протопал под окном, и Орвик увидел, как он им что-то шепнул, после чего Ронг и Рогр громко захохотали. Наверняка разговор был о нем, Орвике.
Троск довольно лыбился. Своей заискивающей ухмылкой давая понять, что отрекается от своего непутевого брата.
- Предатель… - прошептал Орвик, вцепившись руками в подоконник и провожая Троска негодующим взглядом. Он смотрел в окно до тех пор, пока Троск с друзьями не скрылся из глаз.
Орвик оторвался от окна и со стоном прислонился спиной к стене хижины, откинув голову назад и закрыв глаза.
У Орвика на сегодня тоже были намечены кое-какие дела и встречи, но, после того, как подлый Троск ославил его на всю деревню, на улицу Орвику лучше было не высовываться.
Мать убирала со стола. Она посмотрела на Орвика печальным понимающим взглядом и тихо повторила:
- Бедный мой мальчик…
Орвик, обозленный на брата, хотел было огрызнуться, сорвать свою злость на матери, но почти сразу остыл. Мать-то при чем?..
Она и так ни разу не решилась показаться на улице и взглянуть в глаза соседям, собиравшимся небольшими группками у их дома и горячо обсуждавшим происшествие, и проплакала весь день, сидя на лавке в дальнем углу хижины.
У Орвика сердце кровью обливалось от ее слез. Поэтому он заставил себя выйти из дома и наносить матери воды для приготовления краски, чтобы хоть таким образом утешить ее и искупить свою вину за то, что заставил ее страдать.
Он полдня таскался с ведрами к озеру и обратно, проходя под любопытными и одновременно осуждающими взглядами своих сородичей, как сквозь строй вражеских копий.
Сельчане таращились на Орвика безо всякого стеснения, и он готов был провалиться сквозь землю. Он непроизвольно начал сутулиться и пригибать голову к земле, стараясь спрятать лицо в спадавших вниз смоляных прядях волос.
Ему хотелось стать совсем крошечным и незаметным. Как зеленая пура, умеющая сливаться с окружающими ее листьями. Когда воды уже было достаточно, и Орвик собирался юркнуть в хижину, он услышал с улицы презрительный смешок в свой адрес и, обозлившись, остался во дворе. Подобрал валявшийся у крыльца большой котел, устроился под навесом, и долго оттирал его от накипи и осадка, образовавшегося в процессе производства красок. Хотя, говоря по совести, это была обязанность мюска. Но этот мелкий пакостник опять куда-то пропал.
Орвика бесило, что на него пялятся, как на какую-нибудь уху в сезон пузырения, но из упрямства не уходил в дом, делая вид, что чистка котлов – единственно достойное и поистине увлекательное занятие для парней его возраста, и все остальное по сравнению с этим не стоит внимания. Он молча продолжал свое дело, ожесточенно надраивая котел до тех пор, пока не почувствовал, что кожа на ладонях покрывается волдырями.
Проклятье! Про защитные перчатки можно было бы вспомнить и пораньше…
Направленные на него взгляды жгли не хуже всякой кислоты, но Орвик сцепил зубы и поклялся, что не выкажет свою слабость и смущение перед зеваками.
Смотрят – пускай, - их дело. Почему это он, Орвик, должен прятаться, если не чувствует за собой никакой вины?.. Он просто не будет обращать на этих ротозеев никакого внимания. И тогда все уляжется и успокоится, как успокаивается в конце концов вода в озере, и затихают разбегающиеся во все стороны беспокойные волны от брошенного на самую середину камня.
Доделав работу, Орвик поднялся, медленно развел затекшие плечи, и только затем неторопливо и с достоинством ушел в дом, прихватив с собой вычищенный до блеска чан.
- Ма, куда чан поставить?
- Какой чан, сынок?
Орвик, втайне гордясь проделанной работой, небрежно продемонстрировал матери котел.
- Ах, этот!.. – улыбнулась мать. – Вынеси его на задний двор, Орвик. Сколько уже отца прошу, а у него всё времени нет. Давно нужно было его выбросить, чтобы под ногами не валялся.
- Как - выбросить?.. – растерялся Орвик.
- Да он ведь прохудился еще пару лет назад, сынок.
Получалось, из-за дурацкой гордости он, Орвик, потратил кучу времени на совершенно бессмысленную работу?.. Да еще и целый день на виду у соплеменников проторчал.
И руки теперь будут гореть чуть ли не неделю.
А уши, наверное, еще дольше…
Вот стыд-то!..
***
Несколько дней подряд сельчане косились на Орвика, как на прокаженного. За своей спиной Орвик не раз слышал перешептывания и тихий обидный смех, но как только оборачивался, смех и разговоры стихали, и Орвику не оставалось ничего другого, как сжав кулаки, отойти. Ему приходилось сдерживать себя из последних сил, чтобы сохранить спокойствие.
И все-таки один раз он все же сорвался.
Вечером, возвращаясь домой с вязанкой хвороста, которую нес на плече, Орвик вдруг ощутил сильный удар камнем между лопаток. Еще несколько камней пролетели совсем рядом.
Развернувшись, Орвик увидел во весь дух улепетывавшую от него стайку деревенской ребятни.
Швырнув хворост на землю, Орвик в бешенстве погнался за обидчиками, одержимый единой мыслью: прикончить паршивца, кинувшего ему камнем в спину.
Он был старше, и бегал гораздо быстрее, поэтому через какое-то время ему удалось поймать одного из них за ворот рубашки и повалить на землю.
Орвик уже занес кулак над своим противником, желая припечатать того к земле, как вдруг пойманный парнишка отчаянно замычал и испуганно закрыл лицо руками.
Пелена ярости, охватившей Орвика, спала. Он узнал мальчика.
- Унг?.. – потрясенно спросил Орвик, опуская занесенную для удара руку. Мальчишка, прижатый им к земле, быстро-быстро закивал головой, и Орвик увидел, что тот просто дрожит от ужаса, глядя на Орвика широко раскрытыми глазами.
Это и вправду был Унг, - десятилетний сынишка Урга, воина, поселившегося в их селении после того, как в последней войне был полностью истреблен его род. Сыновья Урга, сражавшиеся вместе с ним, пали в битве; жена и маленькая дочь тоже погибли.
В живых остался только маленький Унг.
Мальчика нашли сидящим на пороге разоренной хижины рядом с телом разрубленной почти пополам матери, пытавшейся заслонить собой Унга и его сестренку Туку. Матери это почти удалось – удар меча не достал до детей, завязнув в ее живой плоти… Но Тука не выдержала, и завизжав, в ужасе стала метаться у хижины, и убийца, чтобы пресечь досаждавшие ему крики, проткнул девочку копьем, пригвоздив ее к стене.
Унгу повезло, и он остался жив, потому что мать, падая, успела придавить его своим телом.
…Сородичи Орвика, не участвовавшие в этой войне, предоставили Ургу и его сыну пустовавшую хижину и помогли устроиться на новом месте.
Правда, без особой радости.
Они давно вели тихую размеренную жизнь, занимаясь простым сельским трудом, и превыше всего ценили спокойствие.
Ург же, являвшийся воином до кончиков ногтей, представлял из себя то, что никак не вписывалось в сложившуюся картину и могло разрушить устоявшееся за годы равновесие.
Однако долг перед своими был выше, чем личные антипатии, поэтому сельчанам пришлось мириться с таким довольно опасным соседством.
После гибели семьи Ург стал нелюдимым и замкнутым, и только в охоте находил мрачное удовлетворение.
Это было единственное, что позволяло ему чувствовать не побежденную в душе гордость и оставаться тем, кем он был, - неустрашимым и бесстрашным воином, чьи умения, - терпеливо выслеживать, преследовать свою жертву и метко стрелять из лука на поражение, - еще могли пригодиться…
Погруженный в глубины своего горя, Ург довольствовался охотой и тишиной. Охота давала ему ощущение битвы, тишина дарила забвение от ее ужасов.
И он не желал для себя ничего другого. Разве что кроме смерти, которую подсознательно искал каждый раз, отправляясь за шкурами самых свирепых зверей, встречавшихся в предгорьях…
Он целыми днями пропадал в лесу, а вернувшись с охоты, мечтал поскорее снова отправиться в лес. Дома тоска наваливалась на него с такой силой, что он впадал в апатию, иногда забывая даже развести в очаге огонь. Он молча глядел в холодный, как зимние предгорья, зев камина, и неукротимый, непогасший до сих пор огонь бушевал в его глазах, - огонь давно закончившейся войны…
Маленький Унг, пристроившись где-нибудь в уголке, настороженно наблюдал за отцом и тоже молчал.
Тишина, царствовавшая в хижине, была такой пронзительной и всепоглощающей, что мальчику было не по себе. Унг отдал бы все на свете, чтобы отец посмотрел на него или хотя бы заговорил с ним…
Сам мальчик был лишен возможности говорить. С тех пор, как на его глазах убили мать и сестру, Унг онемел и в ответ на любой вопрос мог только негромко и невнятно мычать.
Но Урга, казалось, это вполне устраивало, и он почти не замечал оставшегося в живых сына. Мальчик практически рос сиротой при живом отце.
Когда отец уходил в лес, Унгу приходилось по нескольку дней оставаться в холодной и пустой хижине одному.
Он выходил на улицу и пробовал присоединиться к компании ребятишек. Но дети, всегда настороженно принимающие того, кто чем-то отличается от них самих, не брали его в свои игры. Немота Унга пугала их.
Тогда он прилеплялся к кому-нибудь из старших и безмолвной тенью сопровождал его до тех пор, пока тот в раздражении не начинал гнать мальчишку прочь.
***
Как-то увязался малыш и за Орвиком.
Тот должен был нарвать в лесу листьев кустарника, из которых мать делала краску.
В лесу Унг ступал за Орвиком след в след, не требуя к себе внимания и не доставляя никаких хлопот. Орвик, которому присутствие молчаливого парнишки совсем не было в тягость, не стал прогонять Унга и позволил ему следовать за собой.
Он быстро оборвал листья с попавшегося ему нужного куста и с сожалением подумал, что их очень мало. На краску этого не хватит.
Тут его подергали за рукав, и Орвик, совсем забывший, что он не один, увидел Унга. Тот что-то промычал и указал Орвику направо.
Орвик покачал головой и пожал плечами, давая знать, что не понимает мальчика.
Унг сорвался с места и, оглядываясь, побежал куда-то вглубь леса.
Удивленный Орвик последовал за парнишкой, и через несколько минут оказался на поляне, полностью заросшей теми кустами, какие он и искал.
Вот оно как! Мальчишка оказался смышленей, чем Орвик предполагал. Понаблюдав за Орвиком и запомнив, листья какого кустарника он собирает, Унг нашел для него именно то, что нужно.
С тех пор так и пошло.
Унг охотно помогал Орвику и в сборе листьев, и в других делах.
А Орвик на привале стал делился с мальчиком взятым с собой завтраком, который давала ему мать.
Унг всегда съедал все до последней крошки, - и лепешки, и рыбу, не пренебрегая ни подгоревшей коркой, ни ботвой и листьями, в которых запекалась рыба. Потом с благодарностью кивал и отходил в сторону, давая Орвику возможность закончить завтрак.
Он никогда ничего не просил, съедая не больше того, что получал в первый раз, и всегда вежливо отказываясь, если Орвик предлагал ему добавку. Хотя Орвик знал, что мальчик живет впроголодь.
***
Когда несколько дней назад отец Унга ушел в лес навсегда, сиротство мальчика стало полным, и его решили определить в хижину к старой Миве.
Старуха жила одна, и ей нужен был помощник по дому – сама она уже не смогла бы ни принести воды, ни набрать хвороста.
Немой мальчик не возражал. Да и что ему еще оставалось?..
Он исполнял все, что приказывала Мива, а потом выскальзывал на улицу, боясь оставаться с чудной старухой наедине.
Ее всклокоченные седые космы, согнутая спина и манера постоянно что-то бормотать себе под нос делали Миву не лучшей нянькой. Да и готовила она от случая к случаю. Стряпать она не то чтобы не умела, скорей всего, просто забывала это делать, и многое сгнивало у нее прямо на столе. А Унг боялся что-то попросить или, тем более, взять без спроса.
***
Однажды Орвик, вспомнив об этом, и желая подкормить малыша, стал пихать в руки Унга свой кусок хлеба. И вдруг заметил, что брови его нахмурены, а в глазах стоят слезы обиды. Унг посмотрел на него долгим взглядом, покачал головой, и, промычав что-то, отошел в сторону.
Предложенное Орвиком в первый раз Унг считал честно заработанной пищей, которую не стыдно принять, так как это вознаграждение за его труд. Но он никогда не взял бы еду, предлагавшуюся из жалости, в качестве милости или подачки. Ему не позволяла этого гордость, которую он унаследовал от своего отца.
Орвик понял причину отказа и проникся к малышу невольным уважением.
Замкнутый в своем молчаливом мире, мальчик почти ни с кем, кроме Орвика, не общался.
Нельзя сказать, чтобы они дружили, однако Орвику стало казаться, что с некоторых пор их связывает с немым парнишкой нечто большее, чем обычные приятельские отношения. Он чувствовал, что Унг относится к нему как к своему старшему брату. И, пожалуй, почти готов был принять это как данность.
***
Поэтому сейчас Орвик совсем растерялся.
Он не знал причины, по которой Унг стал бросать в него камни, - из озорства, из-за злости, или поддавшись на уговоры других мальчишек, обещавших взять его в свою компанию. Но осознание того, что Унг все-таки это сделал, причинило Орвику боль.
Это был удар в спину. В прямом и переносном смысле.
- Унг… - пробормотал Орвик, и в его голосе было куда больше обиды и горечи, чем он хотел бы показать.
Мальчишка смотрел на него настолько испуганно, что даже растерялся.
Неужели Унг считает его монстром и все это время следовал за ним только потому, что имел возможность заслужить кусок хлеба?..
От этой мысли Орвику стало еще больнее.
Ухватив мальчика за руку, он, поднявшись, одним движением поставил малыша на ноги.
- Ладно, беги, братишка… - вырвалось у него помимо воли.
Орвик развернулся и пошел к брошенной на землю вязанке. Подобрав выпавшие из нее ветки, взвалил вязанку на плечи и, не оглядываясь больше, понес ее домой, не зная, что Унг так и стоит на дороге, и, обливаясь беззвучными слезами, смотрит ему вслед.
…Больше никто не осмелился бросать в Орвика камни. Даже тихие перешептывания за его спиной прекратились.
Орвик уже думал, что все закончилось, но через два дня вечером заявился Гург, и все понеслось.
***
Когда взвизги и ругательства стихли, полог хижины приподнялся и в комнату ввалился отец – злой и хмурый как тучи, курившиеся перед непогодой над Ортох-Зугом.
- Собирайся, - коротко бросил он Орвику, помогавшему матери разводить краски. – С Гургом пойдешь.
Мать выронила кувшин с раствором, и тот растекался по полу, медленно разъедая древесный пол.
Откуда-то из щели, привлеченный сильным запахом, тут же выполз мюск. Поведя из стороны в сторону острой мордочкой, он пристроился рядом с лужицей и принялся лакать едкую жидкость, быстро опуская в нее свой длинный черный язычок, будто это была не кислота, а молоко.
- Как же так?.. Углан?.. Как же так?.. – прошептала мать, оседая на лавку, и закрыла лицо руками. – Куда он пойдет?.. Он же еще совсем мальчик…Не пущу!..
Мюск приподнял голову и, будто прислушиваясь, несколько раз шевельнул ушами. Его огромные блестящие круглые глаза неподвижно уставились на Орвика.
- Ты что же, Ува, хочешь, чтобы его принародно, по Обычаю, изгнали?.. – озлился отец, и мать сразу сдалась.
Орвик это моментально почувствовал. В тоне отца было что-то такое, что заставило ее смириться.
Мать обмякла и пустым взглядом стала смотреть на улицу.
- Собирайся, - еще раз приказал отец и снял с гвоздя висевшую на стене дорожную сумку.
Орвику стало страшно. Он посмотрел на отца исподлобья и попытался изменить то, что уже висело на волоске.
- А если я не пойду?.. – выдавил он хрипло, впервые осмелившись открыто перечить отцу. В горле почему-то пересохло.
- Прокляну, - спокойно и устало ответил отец и бросил Орвику сумку.
Мюск, испуганный этим резким движением, с жалобным писком порскнул обратно в нору.
А мать завыла в голос, и так же воя и причитая, - как над мертвым, - встала и бросилась в чулан, чтобы успеть собрать Орвику в дорогу нехитрой еды.
Сумка попала Орвику прямо в лицо, и он невольно вздрогнул. Стянув ее с головы, он увидел, что отца больше нет в доме, а поэтому изменить уже ничего не получится.
***
Проклятие было делом таинственным и страшным.
Несколько лет назад Орвик стал свидетелем того, как один проклятый, явившийся к ним в селение, на коленях умолял односельчан о защите, утверждая, что его преследуют страшные чудовища.
Все тело изгоя было покрыто какими-то струпьями и язвами, издававшими тошнотворный гнилостный запах; он почти ослеп, и почти все время дико кричал, отбиваясь от «атаковавших» его монстров, которых не видел никто, кроме него самого.
Он был безумен, и это безумие, насланное проклятием, могло быть заразно.
Сородичи Орвика, не сделав пришельцу ничего дурного, взяли его под руки и просто-напросто выпроводили из пределов селения, проведя перед ним на земле черту, которую Гург самолично оснастил заклинанием. А потом безо всякой злобы предупредили, что если чужак задумает переступить ее, его ожидает смерть куда худшая, нежели смерть от поразившей его болезни и насланного проклятия. После чего ушли прочь, предоставив проклятому самому разбираться со своей жизнью и своей смертью.
Несчастный так и не решился пересечь черту и вновь войти в деревню, но с того дня бродил где-то рядом, в окрестных лесах, и по ночам оглашал воздух своими душераздирающими воплями.
Это продолжалось довольно долго, пока, наконец, его не нашли охотники. Бедняга захлебнулся в ручье, который едва достигал по щиколотку трехлетнему ребенку …
Троск считал, что пришельца доконало его собственное безумие, но многие, и Орвик в том числе, полагали, что все довершило проклятие.
Поэтому Орвику совсем не хотелось испробовать его на себе.
***
- Орвик!.. – донесся с улицы резкий голос отца.
Поняв, что отец долго ждать не будет, Орвик встрепенулся и лихорадочно стал запихивать в сумку то, что попадалось под руки: пару рубашек, штаны, туго свернутое шерстяное одеяло… В котомку так же отправились котелок с ложкой, несколько лоскутов ткани и длинный кусок прочной веревки, без которой в горах или в лесу - как без рук.
Праздничную куртку, которую мать любовно украсила вышивкой, состоявшей из лесных трав и колосьев, перевитых вьюнком, и охранных рун, незаметно вплетенных в общий рисунок, пришлось оставить. Как ни жалко ее было, она занимала слишком много места. Да и трепать ее по лесам Орвик не собирался.
Не навечно же он уходит? Так что пусть куртка повисит дома.
Флягу Орвик пристегнул к поясу, а вот охотничий нож, подарок отца, пришлось положить тоже в котомку, - на случай, если им встретится королевский патруль. За открытое ношение оружия с некоторых пор можно было поплатиться головой, поэтому незачем было дразнить судьбу.
С полезным, пожалуй, было покончено. Теперь Орвик мог подумать о том, что он хотел бы взять из дома на память.
Таких вещей у Орвика было всего три.
Взгляд его скользнул по небольшой полке, прибитой к стене хижины, и остановился на его первом сокровище: великолепно иллюстрированной книге некого мэтра Кельвеста, привезенной отцом в качестве трофея с какой-то прошлой войны. Орвик и Троск были тогда еще совсем детьми.
Отец не любил рассказывать о войне, и всегда переводил разговор на что-то другое. И только однажды высказался довольно прямо: «Написавший эту книгу достоин славы куда большей, чем любой полководец, выигравший десяток сражений. Ибо знание делает человека богаче; война же только отнимает».
Пока Орвик и Троск были малы, они любили подолгу разглядывать цветные картинки в книге, удивляясь скрупулезности и точности каждого рисунка, что бы это ни было – жук, листок дерева или схема ткацкого станка.
У них в доме стоял такой станок, и поэтому они могли воочию убедиться в правильности изображенного.
По этой книге Орвик выучился читать.
Он уже не помнил, сколько ему тогда было лет, - пять или же шесть. Но навсегда запомнил потрясение, которое охватило его в тот момент, когда он прочитал свое первое слово.
…Орвик рассматривал понравившуюся ему картинку невиданного существа. Во всяком случае, у них в лесу такие не водились.
Существо было похоже на коня, только казалось более гибким, стройным и красивым. Оно было белым, как снег, у него была дивная грива, а на лбу рос длинный острый рог.
Орвик водил по рогу пальцами, повторяя контуры рисунка. Потом спросил:
- Папа, а почему у этой лошади рог растет?
- Это не лошадь, - рассмеявшись, ответил отец. – Это единорог.
- Единорог? А ты их видел? – вскинулся любопытный мальчик.
- Нет, - с сожалением покачал головой отец. – Их мало кто видел.
- Откуда же ты тогда это знаешь? – удивился Орвик.
- Это написано внизу, под картинкой. Посмотри.
То, что стояло под картинкой, было Орвику непонятно. Прямые и косые палочки, колечки и крючочки…Отец назвал их буквами.
Получалось, если на картинке е-ди-но-рог, то и подпись под ней должна была изображать единорога. Странно. На единорога эти буквы были совсем не похожи. И на дракона, расположившегося на следующей странице. И на волшебника с посохом. Странно.
Мальчик медленно водил пальцем по значкам под картинками, про себя проговаривая то, что видел.
И вдруг непонятные и кривые значки заговорили с ним, и Орвик, оглушенный своим открытием, в испуге захлопнул книгу.
Встревоженная мать обняла дрожащего от неясного возбуждения малыша и спросила, чем он напуган.
Орвик посмотрел на нее странным взглядом и с волнением выдохнул: «Мама! Она… она звучит!..», не зная, как лучше выразить то, что только что обнаружил.
Мама с улыбкой погладила Орвика по голове, а отец, чинивший сети, усмехнулся и, глядя на Орвика, произнес: «Так и должно быть! В книге живет Мудрость, и она говорит с каждым, кто к ней стремится. С каждым, кто способен ее услышать. Ты не должен этого бояться, сынок».
Орвик, ободренный словами отца и лаской матери, распахнул книгу, и водя по пергаменту пальцем, снова попытался совместить картинку и стоявшие внизу буквы. И когда книга снова заговорила с ним, ему показалось, что его душа распахнулась навстречу целому миру.
Каждый день, перед ужином, пока мать собирала на стол, он открывал книгу, и, упражняясь, читал что-нибудь вслух, чтобы родители и брат могли послушать, и скоро делал это уже довольно бегло.
А позже выучился и писать, повторяя значки из той же книги.
…В Энциклопедии – а так сам Кельвест определял свой потрясающий труд - рассказывалось о звездах, Луне и Солнце, приливах и отливах, ветрах и смене времен года, о повадках зверей и процессах, происходящих в глубине живого организма, - словом, объектом рассмотрения было все Мироздание, во всей своей гармонии и совокупности.
Это был поистине многомерный труд, плод всей жизни ученого. Многомудрый Кельвест посвятил книгу тому, что представлялось Орвику непостижимым и загадочным, и что интересовало его со страшной силой.
Конечно, многое было непонятно мальчику и вызывало у него тысячи вопросов. Поэтому вначале отец выбирал Орвику для чтения то, что было бы доступно его пониманию: как растут растения, чем объясняется поведение животных, каким образом вода приводит в движение колесо водяной мельницы, и почему на небе возникает радуга.
Орвик читал – и одновременно учился, делая все новые и новые открытия и постигая все новые и новые истины. Слова мудреца глубоко западали Орвику в душу и заставляли думать, оттачивая его разум.
Чем взрослее Орвик становился, чем более сложные главы изучал, тем лучше понимал написанное мудрым Кельвестом. И тем больше вопросов у него возникало.
Мэтр Кельвест в своей книге рассуждал о свободе и предопределенности, о судьбе и своем пути, о выборе и о том, что мешает его сделать, о немощи тела и силе духа, о ненависти и любви, побеждающей и предопределенность и судьбу, и саму смерть…
Орвик хотел бы дойти до сути всего, познать все на свете, но иногда ответов на свои вопросы не мог найти даже в Энциклопедии.
Троск учиться не захотел.
Попробовав разобраться в буквах, он спасовал перед первыми трудностями. Чтение показалось ему похожим на таскание камней - тяжелым и неблагодарным трудом, и поэтому он в раздражении отступился. Как Орвик ни уговаривал его, убеждая, что тяжело только вначале, Троск больше не возвращался к этому занятию, и предпочитал только слушать или смотреть иллюстрации.
Позже, когда они подросли, Троск совсем охладел к этому детскому увлечению. А в один прекрасный момент даже заявил, что все написанное - не более чем красивый бред, и правды во всем этом ни на грош; и что мужчине не пристало задумываться над нелепыми выдумками, и пора заняться чем-то более практическим, - например, охотой. С тех пор он никогда ни притрагивался к книге, и она полностью стала собственностью Орвика.
Орвик был глубоко уязвлен словами Троска. Ему казалось, что Троск словно предал его, отказавшись от того, что связывало и объединяло их в детстве. Однако он ничего не стал говорить брату, не желая углублять пропасть, появившуюся между ними, еще больше.
…Немного подумав, Орвик решил взять книгу Кельвеста с собой. Оставлять ее дома было незачем, - кому она тут была нужна?.. Ни мать, ни Троск читать не умели, а отцу было не до этого. А вот Орвику в пути книга очень даже могла пригодиться как добрый советчик во многих делах.
Троск считал труд Кельвеста бредом и глупостью, а его самого – безумцем, но Орвик никак не мог с этим согласиться. Ум Кельвеста потрясал своей всеохватностью и глубиной, и у Орвика сердце замирало, когда он думал о том, сколько есть на свете того, чего он не знает и не в состоянии представить себе даже умозрительно. Он же хотел знать всё.
Поэтому даже на пороге совершеннолетия никак не мог избрать то, чему хотел бы посвятить себя.
Он довольно прилично стрелял из лука, попадая со ста шагов в лесной орех, однако охота никогда не привлекала его настолько, чтобы сделать убийство живых существ занятием на всю жизнь.
С рыбалкой тоже ничего не вышло; вид водной глади настраивал Орвика на лирический лад и уводил его мысли в такие дали, что когда Орвик возвращался к действительности, он с изумлением замечал, что день клонится к вечеру, а многие удочки или сети пусты или порваны.
Выделка кож и плетение корзин казались ему занятием скучным, наводящим зевоту, и хотя он умел делать и то, и другое, никогда не занимался этим сверх необходимого.
Из того, что его окружало, Орвика, как ни странно, больше всего привлекала роспись по шелку, которой занималась его мать, производя ткани на продажу.
И Троск и отец считали это занятие делом женщин. Но до поры до времени молчали, ничего не говоря Орвику, потому что матери все равно было не справиться одной, а их мюск был чрезвычайно ленивым и безалаберным, чтобы можно было на него положиться.
Больше всего мюск любил забраться внутрь котла, который ему поручалось вычистить, и, свернувшись там калачиком, мирно уснуть, предварительно вылизав все стенки, на которых оставалось хоть немного какого-нибудь вещества, почитавшегося мюском за лакомство. По какой-то непостижимой причине одни растворы действовали на мюска успокаивающе, другие приводили его в необычайно радостное возбуждение, заставлявшее его с воплями носиться по двору, точно маленький лохматый смерчик; после третьих он впадал во что-то похожее на меланхолию, и тогда не хотел делать совершенно ничего. Так что помощник из него был совсем никудышный.
Кроме того он, как и все мюски, был чрезвычайно вороват, что, впрочем шло не от желания обладать вещами, а скорее от некого сорочьего любопытства, заставлявшего его тянуть все, что плохо лежало. В выборе предметов, собранных мюском в одну кучу, не было никакой последовательности или логики. Когда хозяева наконец обнаруживали его гнездо, которое мюск устраивал где-нибудь под полом или же под стрехой крыши, найденные там вещи могли озадачить кого угодно. В гнезде мюска можно было увидеть и огарок свечи, и кусочки пестрых тканей, и зеркальце с отбитым краем, деревянные ложки и красивые разноцветные бусины от рассыпавшегося давным-давно ожерелья; и все это вполне мирно соседствовало с обглоданным рыбьим скелетом, обкатанным волнами камешком или сухим ломким листиком. Мюски были великими барахольщиками или великими хранителями каких-то непостижимых тайн, скрывавшихся за всем этим разрозненным сборищем разнообразных вещей. Они тащили в свои норы все, что, по их мнению, достойно было находиться в их норе.
Впрочем, бороться с этим все-таки было можно. Если мюска успевали застать за воровством, достаточно было взять его за шкирку, и, глядя ему в глаза, произнести несложное заклинание, после чего мюск на некоторое время обмякал, делаясь похожим на кусок меховой тряпки, а когда приходил в себя, странным образом избавлялся от своей привычки, и с тех пор хозяева могли быть спокойны относительно того, что их вещи останутся на своих местах.
Заклинание придумал старый Гург, и очень гордился своим изобретением. Все было отлично, заклинание и вправду действовало, но мало кто сумел им воспользоваться. Небольшая загвоздка заключалась в том, что мюска нужно было поймать на горячем три раза подряд. А это было так же хлопотно и утомительно, как носить воду в решете: во-первых, мюски были весьма проворны и с писком уносились прочь, стоило им только почуять какой-нибудь подвох, а во-вторых, они были очень скрытны, и выследить воришку во второй, а тем более, в третий раз не удалось еще никому, кроме самого Гурга.
Гург обладал поистине безграничным упорством и кучей времени; его же сородичи, не имея ни того ни другого, предпочли плюнуть на все и оставить все так, как есть. Время от времени они просто вычищали норы своих возмущенно верещавших домашних мюсков и возвращали друг другу найденные в норах предметы, сворованные их зверушками.
Все бы ничего, но кроме всего прочего, мюски были удивительно прожорливы и могли есть все, что угодно. Специально их никто не кормил, так как тем, кто жил в предгорьях, пропитание доставалось и так потом и кровью, а поэтому мюски, получавшие только объедки со стола, шныряли то тут то там, подъедая все подряд, - от картофельной кожуры и куриных костей до разного мелкого мусора, в изобилии разбросанного по земле: кусочков кожи, ракушек и мелких стекляшек.
По крайней мере, Орвик не знал еще ни одной вещи, которую бы голодный мюск, - а голодны они были почти всегда, - отказался попробовать на зубок.
Вот отчего мать боялась, что в один прекрасный день мюск просто вылакает все ее растворы и закусит бутылочным стеклом. За мюсками нужен был глаз да глаз.
И вот почему Орвик стал помогать матери.
Ему нравился запах растворов, стоявших на полках хижины в больших кувшинах или бутылках. Ему нравился процесс изготовления краски. Он с замиранием смотрел, как бурый, грязноватый, словно слежавшаяся под деревом листва, раствор вдруг приобретал насыщенный, яркий, радостный цвет лепестков карминно-красной розы, первой весенней зелени, или охряной желтизны осенних листьев. В этом была красота и магия.
Иногда, чтобы получить нужный оттенок, мать билась несколько дней, смешивая и пробуя разные сочетания красок и реактивов; и Орвику, наблюдавшему за ее действиями, это казалось настоящим волшебством.
Потом шел процесс окраски шелка; куски ткани мокли в чанах под навесом, залитые раствором краски, и Орвик иногда подходил к ним и осторожно помешивал в чане отполированной палкой каменного дерева, не боявшегося воздействия едких веществ. Процесс мог длиться неделю или две, - в зависимости от требовавшегося оттенка.
И здесь, как ни странно, неоценимую помощь стал оказывать мюск.
У него было на это странное чутье, и он ни разу не ошибся, выбирая «дошедший» цвет. Когда цвет достигал нужной насыщенности, мюск подходил к чану, и, приподнявшись на задних лапках, жадно принимался облизывать края чана.
Мать шутила: «Смотрите, мюск уже снимает пенку с варенья!.. Значит, пора поторопиться, пока он не добрался до самого раствора.»
Промыв шелк в проточной речной воде и просушив полотнища, мать приступала к росписи.
Орвик старался никогда не пропускать этот момент, потому что тут-то и начиналось самое удивительное.
Натянув шелковый кусок на раму, мать доставала келы, опускала их в баночки с красками и…
На холсте вдруг расцветали диковинные цветы – такие нежные, что казались размытыми туманом, начинали порхать яркие длиннохвостые птицы, которых Орвик никогда в жизни не видел, переплетались веточки квиоллы с только что распустившимися почками, поднимался молодой камыш, обрамляя кромку ткани.
Окрашенный кусок шелка становился произведением искусства, за который можно было выменять и мешок муки, и несколько корзин овощей, и много нужных в хозяйстве предметов. Шелк, окрашенный матерью, покупали очень охотно, потому что краски, которые она наносила на ткань, не выцветали от солнца и при стирке не меняли свой цвет.
Секрет этот всегда переходил в роду от матери к дочери, Ува также получила его от своей матери, и должна была передать его своим дочерям, но небо наградило ее двумя сыновьями, и Ува думала, что секрет умрет вместе с ней, пока не заметила, что ко всему этому живой интерес проявляет Орвик.
Втайне ото всех она стала рассказывать Орвику все то, что знала сама, и скоро посвятила сына во все тонкости своего дела. Так что Орвик мог бы быть полноправным продолжателем династии красильщиков шелка, если бы, конечно, традиции не приписывали это занятие женщинам.
Он освоил и первоначальный грубый процесс варки краски, и последовательность применения различных реактивов, очищавших и облагораживавших цвет, он знал, что нужно добавить, чтобы цвет окончательно заиграл во всей своей природной чистоте. Он умел осветлять и закреплять цвета. И мать не раз поручала Орвику сделать все от начала до самого конца самому.
Но больше всего Орвику нравился завершающий этап, когда на шелковое полотнище, растянутое на станке, предстояло нанести рисунок.
Когда мать впервые доверила Орвику сделать это самому, он испытал такое же сильное волнение, как в тот раз, когда смог прочесть первое слово.
Рука его с зажатой в ней келой, дрожала, и тогда Ува ободряюще сжала его предплечье и произнесла:
- Все когда-нибудь приходится делать в первый раз, мой мальчик… От этого никуда не уйти.
Орвик глубоко вдохнул и смог, наконец справиться с собой. Набрав в келу нужную краску, он поднес ее к ткани и заскользил по шелку, больше не думая о своем волнении, а всецело подчинившись воображению
Орвик давно уже продумал узор, который собирался нанести на ткань. Он решил, что изобразит на шелке кромку берега – с лежащими на нем камешками и набегавшими на них барашками волн, - узор достаточно простой, но, в конце-концов, действительно, - надо же с чего-то начинать.
Келы, наполненные краской и осветляющими растворами, так и летали по полотну; Орвик не останавливался до тех пор, пока не добился от рисунка той степени прозрачности и воздушности, какую наблюдал в настоящих волнах.
Закончив, он критически оглядел свой первый холст.
Накатывавшие на каменистый берег пенные барашки, похожие друг на друга, как братья, создавали определенный ритм, и, если шелк вздрагивал, казалось, что они и вправду куда-то бегут, подчиняясь извечному движению.
Орвик сам был удивлен тем, что у него получилось. Он растерянно обернулся к матери. Ува улыбалась, и в глазах ее было одобрение.
Ткань, изготовленная и расписанная Орвиком, на проверку оказалась ничуть не хуже, чем окрашенные и расписанные Увой, и они с Орвиком очень этим гордились.
***
Поэтому келы, изготовленные им самим, также очутились в котомке. Орвик считал, что непременно должен взять их с собой.
Оставалось только одно.
Орвик оглянулся на дверь, и торопливо, пока никто не видит, пошарил под своим матрацем, набитым речными водорослями.
Там лежало третье, и главное его богатство: ожерелье из камешков с дырочкой, именовавшихся Кух-Утор, которое Орвик хранил втайне ото всех, рассказав о нем только Троску.
Орвик, как и каждый юноша их рода, начал собирать это ожерелье еще несколько лет назад, задолго до совершеннолетия, мечтая подарить его своей будущей избраннице.
И вот в прошлом году ожерелье было закончено: Орвик нашел двадцать первый, - и последний камешек и надел его на общий шнурок. Теперь его подарок должен был принести девушке счастье. Так гласило предание.
Орвик ожидал, что рука привычно наткнется на небольшой узелок, но она ощутила россыпь разрозненных камешков. Орвик похолодел. Одним движением он откинул матрац в сторону и увидел, что нанизанные им на кожаный шнурок и увязанные в яркий лоскуток шелка, камешки валяются как попало, снятые со шнурка. Камешки, собранные Орвиком с таким трудом… Двадцать один гладкий, как яйцо чайки, камешек. Орвик машинально пересчитал их и застыл, думая, что ошибся: двух камешков не хватало. Они как в воду канули. Орвик, продевая шнурок в дырочки камешков, лихорадочно пересчитал их еще раз, но, конечно, камешков от этого не стало больше. Кто-то копался в его тайнике. Мюск?.. Все было обставлено так, чтобы подозрение пало именно на мюска, но Орвик уже догадался, кто был истинным вором.
- Троск… - прошептал Орвик, стиснув незаконченное ожерелье в руке. У него не было ни малейшего сомнения, что это дело рук его брата.
Если бы ожерелье привлекло мюска, каким-то образом попавшись ему на глаза, тот вряд ли стал бы отделять пару камешков от остальных, - скорее всего, он просто стащил бы всю связку, чтобы не распутывать сложный узел, которым были скреплены концы шнурка.
Это был узел, который придумал сам Орвик. Он легко завязывался; но развязать его можно было, только зная один маленький секрет.
Орвик не открыл этого секрета даже Троску, с которым они даже поспорили по этому поводу. И Троск проиграл.
Троск самодовольно утверждал, что нет такого узла, который он не смог бы развязать, однако, провозившись полчаса, вынужден был нехотя признать свое поражение, и Орвик видел, что брат злится.
Узел не поддался Троску и в этот раз, и ему пришлось воспользоваться ножом, в результате чего шнурок укоротился чуть ли не на четверть. Концы шнурка, как заметил Орвик, были аккуратно срезаны. Так что, думая свалить все на мюска, Троск просчитался: пользоваться ножом мюск не умел.
Казалось бы, чего проще: разыскать еще два камешка, присоединить их к общей связке, - и вся недолга. Но так можно было бы сделать, если бы камешки, нанизанные на шнурок, были просто собраны.
Камешки на связке Орвика были не просто собраны, они были освящены. На них успело взглянуть Солнце в день весеннего равноденствия; они купались в холодных лучах Луны во время полнолуния, пришедшегося в этом году на самую короткую ночь в году (хороший знак!..); их омыли воды первого ручейка, сбежавшего со склоны Ортох-Зуга, - Орвик тщательно выполнил все предписанное обрядом, чтобы привлечь благосклонность фортуны. Но она, как нарочно, отвернулась от него и зло посмеялась над ним, - в лице Троска.
Троск сделал так, что теперь все усилия Орвика пошли насмарку, и камешки нужно было собирать вновь.
Замена любого из камешков в освященном ожерелье чужеродным делала его не более чем кучкой подвешенных на одной веревочке камней, напрочь лишенных какой бы то ни было магии. Именно магия навсегда связывала все камешки воедино, и именно магия привлекала к ним удачу и счастье.
Никто не стал бы дарить своей избраннице незаконченное и неосвященное ожерелье.
Троск знал об этом, и взял камешки специально. И это было обиднее всего.
Ничего, Троск еще поплатится за свое коварство…
Орвик завязал оставшиеся камешки в лоскут, спрятал за пазуху, и вернув уголок матраца на место, поднялся на ноги.
Больше ему нечего было брать.
Он развернулся к двери, и увидел, что на пороге стоит только что пришедший с охоты Троск. На одном плече его висел лук, на другом - четыре жирных фазана, связанных за ноги - его дневная добыча.
Некоторое время братья молча глядели друг на друга.
Глаза Троска были прищурены, и Орвик заметил в них какое-то новое выражение. Ему на миг показалось, что из глаз Троска на него глянул хищный жестокий зверь. Пахло от Троска тоже странно: костром, лесом и… кровью. Орвик ясно ощущал этот запах; он тревожил его, возбуждал и вызывал в нем какие-то неведомые ранее чувства. Орвик внезапно почувствовал, как у него на холке встают волосы дыбом, а изнутри поднимается волна гнева.
- Троск! Поторопи его!.. – рявкнул с улицы отец.
- Дождался?.. – ехидно вопросил Троск. – А я тебя предупреждал…
- Отдай камешки, Троск, - процедил Орвик, делая шаг вперед.
Троск попятился, и, ухмыльнувшись, отрицательно качнул головой.
- Отдай, - повторил Орвик, еле сдерживаясь.
- Ты что, до сих пор не отказался от своей безумной мысли преподнести Ей свой подарочек?..
- Не твое дело!.. – вспылил Орвик.
- В таком случае твоей избраннице за глаза хватит и одного… - в голову! - буквально выплюнул Троск. – И рано или поздно Она получит его, как и каждый из этих проклятых хомеров!.. – со злостью добавил он. Заметив, что Орвик смотрит на него с недоумением, Троск снова ухмыльнулся и презрительно бросил, - Пока ты собирал камушки, братец, настоящие мужчины занимались настоящим делом!..
- О чем ты говоришь, Троск?.. – нахмурился Орвик, видя, что с братом снова произошла перемена. Он снова стал похож на замершего перед прыжком хищника.
- О чем?.. – прошипел Троск. – Ты прекрасно знаешь, о чем!.. – О том позоре, который всех нас покрыл с головой и заставил трусливо отсиживаться по своим норам, вместо того, чтобы собрать силы и отомстить!..
Кулаки Троска стиснулись так, что костяшки пальцев побелели. Орвик перевел на них взгляд и вдруг заметил на руках Троска пятна крови.
Чья это была кровь?..
У Орвика возникло нехорошее предчувствие. Наверняка Троск со своими дружками что-то натворил.
Заметив взгляд Орвика, Троск холодно засмеялся и скрестил руки на груди.
- Если бы ты не был таким дураком, братец, ты мог бы к нам присоединиться. Чтобы в будущем тобой могли гордиться и отец, и мать, и твои сородичи…Но ты предпочел участь домашнего животного, довольного своим хлевом...
Троск сознательно оскорблял его, и Орвик едва сдержался, чтобы не броситься на него.
- Впрочем, это твое дело, - сказал Троск. – Можешь и дальше ковыряться в своих лоханках, если тебе это по душе… А вот то, что ты несколько дней назад ляпнул, братец, - это уже ни в какие ворота не лезет…
- И поэтому ты решил, что нужно раструбить об этом каждому встречному-поперечному?.. - возмущенно перебил его Орвик. – Ты знаешь, как это называется, Троск?.. Знаешь?..
Троск шагнул вперед и сгреб Орвика за грудки. Глаза его – желтые бешеные глаза зверя - уставились прямо в лицо Орвика:
- Я знаю, как называется тот, братец, который позволяет себе расстилаться перед захватчиками, воздавая ему хвалы… Его зовут очень просто: изменник!..
Орвик задохнулся от гнева.
- Что??? Что ты сказал???
В следующий момент они уже катались по полу, и неизвестно, чем бы это все закончилось, если бы в хижину не вошла мать, неся в руках небольшой узелок с едой.
- Троск! Орвик! – резко прикрикнула она на сыновей; они оторвались друг от друга и прекратили драку.
Тяжело дыша, оба встали на ноги и посмотрели друг на друга с ненавистью.
Мать протянула Орвику узелок и тихо сказала:
- Отец ждет…
Орвик взял узелок, машинально запихнул его в котомку и закинул ее на правое плечо. Затем снял с гвоздя свой лук и колчан со стрелами, повесил их на другое плечо и шагнул к порогу. Упершись рукой в противоположную стойку двери, Троск загородил ему дорогу.
- Ты еще пожалеешь о своей выходке… - шепнул он. На лице его играла жесткая ухмылка. Орвик ничего не ответил, и отпихнув руку Троска, вышел в ночь.
- В чем дело, Троск? – спросила Ува, но тот неопределенно пожал плечами и вышел вслед за Орвиком на улицу.
Ува чувствовала, что между братьями что-то произошло, но выяснять это уже не было времени: ее мальчик, ее сын, покидал дом.
Так решили Углан и старый Гург. И она ничего не могла поделать.
И хотя слезы женщины могут смягчить сердце любого мужчины, она поняла, что сегодня своего решения ни муж, ни шаман не изменят.
Ува вздохнула, и откинув полог, перешагнула порог.
Мужчины молча стояли во дворе, у навеса, - старый Гург, Углан и Орвик с котомкой за плечами. Троск расположился чуть в стороне.
Увидев вышедшую Уву, Гург недовольно бросил:
- Поторопитесь!.. – и широким шагом направился к калитке. – Луна уже и так высоко…
Серебристо-пепельная Луна, Уура, и вправду была уже высоко, и заливала землю жемчужным светом. Наверное, можно было бы отыскать даже маленькую бусину, упади она сейчас в пыль. Тени были яркие и четкие, как от света свечи. И короткие, как свечные огарки.
- Пора прощаться, - сказал отец, и первым обнял Орвика, - по-мужски крепко и вместе с тем по-родному тепло. У Орвика защипало в глазах.
Отец отступил в сторону, и Орвика порывисто обхватила руками мать. Орвик почувствовал, как сильно бьется сердце в ее груди.
- Мальчик мой… Орвик!.. – мать всхлипнула, и Орвику вдруг все происходящее показалось каким-то нелепым, страшным сном. Который закончится, стоит только прижаться к маме, - так, как делал он в детстве, просыпаясь посередине ночи…
Он зажмурился и изо всех сил обнял мать, чувствуя, что еще немного, и не сможет сдержать слез.
Тяжелая рука отца легла ему на плечо. Орвик отстранился от матери и увидел, как отец уходит в дом. Мать подняла руку для благословения, но из тени вдруг выступил Троск и сказал:
- Остановись, мама!..
- Но он мой сын… - растерянно произнесла Ува. – Он мой сын, Троск. Так же, как и ты. Орвик мой сын…
И она снова подняла руку в благословляющем жесте. Но Троск шагнул к матери и решительно схватил ее за руку, постаравшись, однако, не причинять матери боли.
- Нет, - изрек он. – Нет. У тебя больше нет сына Орвика. Забудь о нем.
- Троск!.. Как… ты можешь?.. – вырвалось у Увы. – Я…
Но Троск, не отпуская руку матери, жестко перебил ее:
- Если ты сделаешь это, мама, клянусь! - у тебя не будет ни одного сына!.. Этот выродок не достоин твоего благословения. Вспомни, что он сделал… Что он сделал со всеми нами. Решай: или один сын, или - ни одного.
Мать закрыла лицо руками и зарыдав, сделала шаг назад.
Орвик не мог поверить своим глазам.
- Мама… - прошептал он.
Мать покачнулась, и он бросился, чтобы поддержать ее, но Троск не позволил Орвику приблизиться к ней, и грубо оттолкнул его в сторону. Подхватив враз обессилевшую отчего-то Уву под руку, он повел ее в дом.
- Мама!.. – еще раз позвал Орвик.
Но мать не обернулась.
Зато обернулся Троск.
И уже стоя на пороге чужого с этих пор для Орвика дома, выговорил:
- Убирайся прочь! Тебе здесь не место, йорго!.. Слово ожгло, словно удар кнута, и Орвик невольно дернулся. Глаза застилали слезы.
- Разве любить – это преступление?!! – закричал он, желая чтобы его вопрос прозвучал обвинением, но на самом деле услышал в своем крике только растерянность и жалкую попытку оправдаться.
Полог хижины упал за матерью и Троском, точно отрубив их от него лезвием секиры.
Орвик остался во дворе один.
- Разве…
Орвик не договорил, потому что кто-то сграбастал его за воротник и потащил за ворота.
Орвик почти не сопротивлялся. В голове было так пусто, что сам он, наверное, не сообразил бы, куда идти, и зачем. Зачем? – Если теперь все было кончено. Родные отреклись от него, и он ушел из дома без их благословения. А, по мнению Орвика, это означало почти то же самое, что быть проклятым…
Изгнание все-таки свершилось.
И что теперь делать, Орвик понятия не имел.
Он вспомнил того чужака, которого нашли утонувшим в мелководном ручье, и пожалел, что не успел поговорить с ним.
Если бы Орвик не был тогда так напуган, - как и все остальные, сейчас бы он лучше знал, что такое проклятие, и что его ждет.
Интересно, через сколько дней у него появятся на теле язвы?.. Очень ли это больно? И можно ли их как-нибудь лечить?
Орвик знал много трав, способных останавливать кровь или выводить гной из раны. Но будут ли травы действовать в том случае, если рана нанесена не оружием, а является следствием проклятия, - он не знал.
Не знал он также, предстоит ли ему ослепнуть, как тому бедняге, и долго ли сможет прожить после того, как его глаза увидят свой последний солнечный луч…
Орвик не представлял, как можно жить в вечной темноте.
Стоит ли вообще тогда жить?
Или, возможно, разум покинет его раньше, чем он потеряет зрение?.. И тогда он также будет сражаться со своими чудовищами, которые будут видны только ему одному…
Ноги его почти не слушались, и он постоянно спотыкался. Орвику хотелось лечь на землю и побыстрее умереть. Но его куда-то тащили, и Орвик искренне не понимал, зачем. Лучше бы его оставили в покое…
- «Зачем?..» - заорали ему в самое ухо, и Орвик увидел перед собой выцветшие от времени глаза старого шамана. Сейчас они горели яростным огнем. – Затем, что ты еще жив, дуралей!.. Постарайся понять хотя бы это!.. Ты еще жив!!! Тебе этого мало?..
Гург, державший Орвика за шиворот, несколько раз встряхнул его, - с такой силой, которую никак нельзя было заподозрить в его иссохшем костлявом теле, - и Орвик вдруг словно пришел в себя.
Он огляделся по сторонам, и понял, что они уже почти на краю деревни.
Значит, Гург волок его почти через всю деревню, - такого вот размякшего, с заплетающимися ногами, орущего незнамо что?..
Орвика пронзил жгучий стыд.
Он освободил свой воротник из цепких пальцев старика, и опустив голову, пробормотал:
- Прости, Гург… Кажется, я…
- Ладно, дело обычное, - вдруг ни с того ни с сего на тон ниже заявил старик, и, не оглядываясь, зашагал вперед. – Не отставай, - ворчливо бросил он на ходу, и через минуту уже скрылся за домом старой Мивы.
Орвик, постоял немного, собираясь с мыслями. Потом вздохнул и направился вслед старому Гургу. Но тут его схватили за руку, и он чуть не вскрикнул он неожиданности. Развернувшись, он моментально перехватил схватившую его руку и от удивления снова чуть не вскрикнул.
- Унг?!. Что ты здесь делаешь?.. – вопросил он громким шепотом, совсем забыв, что мальчик не сможет ему ответить.
Унг не отпускал его руку и испытующе смотрел на Орвика. Брови его были нахмурены, лицо решительное.
- Унг… - проговорил Орвик как можно мягче, помня, что напугал мальчика в прошлый раз. – Ты должен идти домой, Унг… Возвращайся к Миве. Уже поздно.
Он осторожно отцепил его маленькую ручонку от своей и снова шагнул на дорогу. Надо было догонять Гурга. Но мальчик вдруг забежал вперед и встал прямо перед Орвиком. Он что-то промычал, и Орвику показалось, что это был вопрос.
- Нет, Унг, сегодня я не могу взять тебя с собой, - покачал юноша головой и слегка улыбнулся. – Прости. Ты должен вернуться. Потому что я … я ухожу. – В каком-то внезапном порыве он вдруг притянул мальчика к себе и крепко обнял его. - Прощай, братишка!.. Будь счастлив!..
Потрепав застывшего мальчика по голове, Орвик обогнул его и побежал по дороге.
Продолжение следует.
Примечания:
1 - имрах-тол - молитва богам
2 - мюск – забавное существо, похожее на гибрид домашнего кота с гномом, и обладающее, как утверждается, зачатками примитивного разума. Легко привязывается и верно служит своему хозяину, выполняя несложные действия. Что-то вроде домового.
3 -Великий Хорр – верховное божество; культ которого сменил у НАРОДА культ жестокого Ур-Гаша
4 -пура – существо, хотя и мелкое, но довольно пакостное, уничтожающее нежные побеги преимущественно культурных огородных растений, так как является истинным гурманом в этом плане. Мимикрия пуры к окружающим ее листьям неподражаема! С пурой возможно бороться только тогда, когда вы твердо уверены, что это именно пура, прикинувшаяся побегом или листком, а не сам побег или листок, потому что в противном случае вы рискуете истребить все свои молодые всходы и остаться без урожая...
5 -уха – существо, похожее на морского ежа, но живущее в скалах. Очень редкое и пугливое. Размножается пузырением. В сезон пузырения способно принимать самые фантастические формы и размеры, иногда копируя объекты, находящиеся рядом с собой.
6 -Ур-Гаш - жестокое, требовавшее кровавых приношений божество; чудовище, обитающее в пустынных местах гор и пустыни. См. мифологию народов мира Орта.
7 - Ортох-Зуг – самая высокая гора в северных отрогах Корваларских гор.
8 -келы – полые тростниковые палочки, наполняемые краской, предназначенные для нанесения рисунка на ткань.
9 - квиолла – кустарниковое растение-медонос, первое в горах, у которого после зимы набухают почки, скоро превращающиеся в нежно и сладко пахнущие цветы бледно-голубого цвета. Привлекает к себе первых пчел, шмелей и бабочек, помогая им выжить, в то время, когда еще не распустился ни один цветок. Побеги у квиоллы тоже нежно-голубые, как сосульки, висящие в тени пещеры, и удивительно гибкие. Иногда их используют для различных плетеных поделок.
10 -Кух-Утор – «Куриный Бог» - речные или морские камешки, имеющие естественную сквозную дырочку.
11 -хомер – презрительное название людей.
12- Уура - Луна
13 - йорго – преступник, изменник, изгнанник.