Многое ли может поэзия? В начале своего литературного пути я спрашивал себя об этом не раз, и всегда казалось, что прекрасней её нет ничего на свете. Но, что ни говори, это было умозрительное представление. Реальность помощи, оказываемой поэтическим словом, была какой-то неосязаемой. Да и что за беды могли быть у юношей шестидесятых-семидесятых лет двадцатого века в СССР! Неудачно сданный экзамен или зачет, из-за которого могли лишить стипендии? Проблемы в личной жизни? Нелады с родителями? Непризнание со стороны литературного чиновничества? Впрочем, поводы для отчаяния возникают в любую эпоху.
И случилось однажды так, что я попал в затруднительное положение. Из университета я был на год исключен. На работе получал гроши, с молодой женой разругался. Родители мои, с которыми жила тогда семья, как мне тогда казалось, меня совсем не понимали. Страсть к писанию стихов, которой я предавался урывками, никаких плодов не приносила. Из редакций время от времени приходили противоречивые отзывы, из которых ну никак невозможно было понять хороший я поэт или плохой. Эта неопределенность настоящего и будущего меня просто убивала.
В довершение всего, зайдя по обычаю в книжный магазин, я наткнулся на медицинскую книгу специалиста по ранениям в сердце, которая сплошь состояла из историй болезни. Представьте себе триста страниц текста типа: удар ножом, операция, попытка лечения, смерть, разрыв сердечной мышцы, операция, попытка лечения, смерть и т.д. Такое чтение повергнет в уныние кого хочешь. Придя домой без покупки, я рухнул на диван.
И тогда я решил проверить силу поэзии на себе. Решил немедленно вспомнить или найти хоть несколько стихотворных слов, которые указали бы мне, как говорится, свет в конце тоннеля. Перебрал в памяти всех от Гомера и Катулла до Вознесенского и Рубцова. Встал, перелистал всего Пушкина и всего Некрасова из родительской библиотеки. Грешно сказать, перерыл собственные тетрадки с виршами за последние несколько лет. Снова бросился к бесценным книжным страницам. Ничего не нашел. Ничего. Казалось, отчаяние, навалилось на меня словно грозовая туча, беспросветно и непреодолимо.
В каком-то лихорадочном отупении, я взялся за томик альманаха «Вопросы перевода», начал машинально его листать. И тут я наткнулся на перевод одного из восточных поэтов сделанный Рождественским, нет, не тем, не Робертом, а другим Рождественским, известным переводчиком.
И что же я прочел! Привожу по памяти стихи одного их средневековых поэтов, который в момент написания строф был глубоким стариком, ему было, наверное, за 80:
Мой стан согбен как лук. Мне посох — тетива.
И скоро сам стрелой корявой умчусь в миры иные…
Вот это да!
Словечко «корявой» в применении к этой восьмидесятилетней «стреле» привело меня в восторг.
Боже мой! Я — молодой человек, здоровый, полный сил и энергии, отзывчивый, чуткий на всякую ерунду, унываю, а древний поэт на пороге смерти, может быть, всем сердцем чувствуя близкое расставание с великолепным миром, к которому он, наверное, весьма сильно привязался за восемь десятков лет, передает это, так откровенно и по доброму усмехаясь над самим собой. Это ведь он о своей внешности сказал «…корявой…» — каков эпитет!
А я? Боже, какой же я осёл! Да у меня еще всё впереди. Какие могут быть сомнения и в жизни, и силе поэзии! И в любви! И в отношениях к людям!
Вот так закончился мой первый и единственный опыт по испытанию целительного действия поэзии на самом себе. Результат, как говорится, превзошёл все ожидания.