Паром, лениво жужжа, отделился от пологого берега и неторопливо двинулся по широкому руслу. Люди, ждущие его на другом берегу, стояли тихо, тесно прижавшись друг к другу плечами, то ли защищаясь от ветра, то ли искали поддержку и опору. А паром, все так же не спеша, пересекал реку, везя на борту вернувшихся с войны солдат.
Она стояла, зажатая с обеих сторон, прижимала к груди растрепанные ветром ромашки и боялась вздохнуть. У нее была жизнь до войны, было что-то во время войны, и она не знала, как будет теперь. Боялась думать об этом.
Четыре года назад она провожала на войну самого любимого на свете человека. Она плакала, а он гладил ее по волосам и говорил, что обязательно вернется. И она ему верила, и жила этой верой четыре года. А сегодня, прямо сейчас, она стояла на продуваемом берегу, жадно вдыхала сырой речной воздух и ждала.
Паром грубо врезался в тонкую песчаную полоску пляжа и замер. И люди на берегу тоже не двигались. Только растревоженные чайки с криками носились над водой. Кто-то шумно выдохнул, и словно это был условный сигнал, которого все ждали, прямо над головами взорвался победный марш, а люди сплошным потоком двинулись к воде. Она шла вместе со всеми, не в силах ни развернуться, ни остановиться. Где-то рядом заплакал ребенок и она тоже заплакала. Тут и там раздавались приветственные крики, она чувствовала как люди вокруг нее раскрывают объятия навстречу друг другу, плачут и смеются. Она все это чувствовала, потому что видеть ей мешали слезы. Но так было даже лучше, так было легче.
- Надя! Наденька!
Сердце пропустило удар и заколотилось как сумасшедшее. Она то ли падала, то ли взлетала, но сильные руки обхватили ее сзади и никуда не отпустили. И она откинулась на родную грудь. Над головами все так же фальшиво гремела музыка, и с разных сторон толкались и сталкивались люди, а она стояла, закрыв глаза, и улыбалась.
Сон растаял, и она открыла глаза. Горячая слезинка скатилась по щеке, петляя в тонких морщинках. В последний год этот сон-воспоминание приходил к ней почти каждую ночь, и в груди сладко щемило, и комната наполнялась криками растревоженных птиц и натужным гудением проржавевшей трубы, и смехом, и радостью. Каждый раз она просыпалась в слезах, но эти слезы были не горькие, их она не боялась.
После войны была длинная нелегкая жизнь. Много в ней было и хорошего и плохого, а память выделяет только тот момент, когда приходит паром. Она и лица-то во сне не видела, только руки, самые родные на свете руки.
По-старушечьи кряхтя, она выбралась из постели и отправилась на кухню. За тридцать лет она так и не привыкла к большой городской квартире. Все здесь было чужим, враждебным. Ее тянуло назад в деревню, где через два дома начинался берег, а чуть ниже по реке переправа. Где дважды в день паромщик давал гудок, а иногда местная ребятня забиралась на старое суденышко, и пока паромщик дремал, ребята прокрадывались в кабину и давали долгий протяжный гудок. А потом с гиканьем и смехом удирали по мелководью. Когда-то и она была среди этих детей. Босоногая, чумазая, кралась по нагретой дощатой палубе, воровато озираясь по сторонам. Господи, как давно это было. Потом были уже другие дети, их сменяли следующие. И казалось, что только паромщик никогда не менялся. Угрюмый хромой старик с самокруткой в уголке сурового рта. Это воспоминание тоже заставляло улыбаться.
Последнее время она часто вспоминала свое детство и юность, тяжелые военные годы и не менее тяжелые годы после войны. Много ей приходилось плакать, хотя, что уж там, смеялась она не меньше.
Поставила на плиту большой эмалированный чайник и отошла к окну. Высоко, но она уже привыкла. Смирилась с этой городской серостью за окном. Ни деревца, ни кустика, один асфальт, да камень. А в деревне зелень кругом… Тем летом было много яблок. Очень много. Природа словно и сама почувствовала, что война закончилась и щедро делилась своими плодами. Миска с яблоками стояла посреди стола, а они сидели друг против друга и молчали. Эйфория от встречи прошла, и она понимала, что не этого человека проводила на войну. Тот был добрый веселый, того она любила до беспамятства. А этот почти старик с седыми висками и шрамом на щеке, этот молчаливый замкнутый человек чужой ей. Не знает она его и боится. Этот человек много курил, натужно кашлял по ночам, сильно прихрамывал и просыпался от кошмаров. Она жалела его, была ласкова, но она не могла его любить. Только руки его были теми же, их она помнила, по ним скучала.
Иногда он рассказывал. Тихо, почти шепотом, словно боялся кого-то испугать, говорил о долгих ночах, об убитых товарищах. Она всегда слушала его молча, избегала смотреть в глаза. Никогда так и не рассказала, что сама пережила. Может, боялась, а может, раны эти так и не затянулись и говорить об этом она не могла.
Через месяц, как он ушел на фронт, она поняла, что ждет ребенка. Сначала испугалась, проплакала тогда всю ночь. Страшно было рожать, как жить-то с ребеночком в войну? Хотела к местной докторше идти, чтобы та избавила ее. Подумала и собственных мыслей испугалась. Можно ли грех такой на душу брать? Не в праве она решать кому когда родиться. Справится, не маленькая. А муж с войны вернется, обрадуется. Все у них будет хорошо. Никому тогда не рассказала о положении, боялась работу потерять, а под широким платьем живот можно спрятать. Было это весной, а к осени пришли в деревню советские солдаты. Двоих она к себе на постой пустила. Молодые ребята, только вчера по лужам кораблики пускали, а сегодня воюют. И мордашки у них детские совсем, только глаза старые, поношенные. Один из них и прижал ее к стене. Она плакала, умоляла не трогать, да что ему станет с ее слов. Он, может, последний день жил, у него не было никакого «завтра», он брал от жизни все, что мог. Она просто оказалась у него на пути. Утром они ушли, а вечером она упала и до утра не смогла подняться. От дикой боли даже крикнуть не могла, стучала по полу вспотевшими ладонями, а по дощатому настилу растекалась кровь. Ближе к утру забылась, а очнувшись нашла подле себя мертвого ребеночка. Не было у нее сил ни заплакать, ни даже завыть. Казалось, что и сама она умерла, только дышит почему-то. Завернула тельце в окровавленный подол и ползком добралась до сада на заднем дворе. Потом ей часто снилась земля. Господь избавил ее от видений мертвого сына, но как вечное напоминание сохранил во снах черную влажную землю и ствол старой яблони. Дерево это больше не плодоносило. Стало таким же мертвым, как и она. Она так ни разу и не заплакала, ни в то утро, ни в какое другое. Не было у нее слез до самого конца войны. Больше детей у нее не случилось. Муж ни в чем не винил. Они вообще об этом не говорили, каждому хватало мыслей, и тайны каждый свои хранил.
Через восемь лет после войны уехали в город. Она не хотела, знала, что не привыкнет. Но смирилась, как когда-то смирилась с чужим человеком, вернувшимся с войны.
Трудилась на одном заводе, муж на другом. Вечером молча ужинали. Тихо жили, спокойно. Не было радости в этой жизни, но и горя в ней не было, и это казалось главным.
Так прошел год. Через весну муж умер. Она осталась одна. Совсем одна. Каждые выходные приходила на кладбище, только бы не оставаться одной в пустой квартире.
Там и встретились. Странные сюрпризы жизнь преподносит. Ее тоже звали Надеждой, и у нее был сын. Его сын. А он не ушел к ней, не ушел к сыну, остался со своей Наденькой. Жена и любовница, а ненависти между ними не было. Нечего им было делить, некого.
- Ты меня ненавидишь? – спросила тогда вторая.
- Нет. Я тебе благодарна, - ответила первая.
И больше они к этой теме не возвращались. Скоро стали жить втроем – две Надежды и Вадимка. И тогда она узнала, что же такое настоящее счастье. Как важно не просто любить, но и чувствовать любовь. Она так давно забыла это ощущение. Как важно знать, что дома тебя ждут, и что кто-то перед сном шепнет «спокойной ночи мама и мама». Тяжелая серость за окном и холодные стены квартиры больше не давили на нее потому что она больше не была одна. Каждый день она благодарила покойного мужа за счастье, которое он неосознанно ей подарил.
Она отвернулась от окна, выключила газ. Сегодня Вадимка с семьей приедут к ним в гости. Она давно не видела внуков, соскучилась. Наденька еще не вставала, а она так и не привыкла спать допоздна. Надежда смеялась над ней из-за этого. Они хорошо изучили друг друга за многие годы и словно срослись душами, стали одним целым. Никогда у них не было ссор или споров, не из-за чего им было ругаться.
Заварила чай, присела к столу. Снова перед глазами встал паром на реке и послышались крики птиц и людей. В той жизни это был самый счастливый день, а теперь у нее вся жизнь счастливая. От нахлынувших воспоминаний закружилась голова, и она сетуя на старость побрела обратно в спальню. Прилегла на край неубранной кровати. Смежила веки. И снился ей старый паром и будто стоит она на палубе босоногая в летнем платье. А на берегу стоит ее муж, молодой, без шрамов, тот, которого она когда-то любила. Он улыбается ей и протягивает руки. А она кивает в ответ, иду, мол, иду. И под сердцем у нее бьется еще одно сердечко, маленькое, робкое. Она чувствует его и знает, что теперь у нее обязательно все будет хорошо.