Ремни и упругая кожа,
Чулки из слюны пауков
Резвишься в бесовской одеже
И сладко тебе, и легко
А то, что мой мир уничтожен,
Тебя не заботит ничуть
И, будто от яркого света,
От глаз твоих скрыться хочу
Э. Шклярский, "Себе не найдя двойников"
На шоссе, посреди открытой морскому ветру равнины, остановился автобус. С него сошел человек. Ступив на асфальтовую платформу, он поднял голову, глядя на знак, и почему-то замер.
Автобус уехал.
Бело-синий знак на фоне серо-голубого неба выглядел темным. Усилием воли стряхнув с себя оцепенение, человек шагнул в траву. Бежавшая в стороне тропинка вела в видневшуюся невдалеке деревеньку – но путнику нужно было не туда.
Он шагал прямо по высокой, суховатой, точно обескровленной, редкой траве. Где-то вдали плыл горизонт. Серо-голубые глаза, отражавшие небо, что-то искали на земле.
"Здесь".
Путник поднялся на невысокий холмик и присел возле не видимого постороннему глазу камня.
"Вот и я. Я пришел к тебе".
Из-за облаков временами выглядывало нежаркое солнце. Было видно, как по шоссе проносятся редкие в этих местах машины.
Такое же солнце было в тот день, когда он впервые встретил ее. Она сбежала с крыльца и, столкнувшись с ним, о чем-то заговорила – весело и быстро, а он стоял, точно громом пораженный, не в силах отвести от нее глаз.
Мысленно он всегда называл себя Бароном, а она – звала его по имени.
Он двигался неторопливо, как и подобает человеку высокого роста, она же была живой, подвижной и иногда вдруг начинала приплясывать вокруг него, когда взволнованно о чем-то рассказывала.
Он говорил спокойным, низким голосом, а больше молчал – она болтала без умолку.
В ней что-то было. Это что-то заставляло Барона мерить шагами комнату, когда ее не было рядом, и с нетерпением ждать с ней встречи. Но когда близкие друзья спрашивали его, за что он любит ее, он не находил что ответить.
Они не могли быть вместе. Он бессмертен, она – обычная смертная женщина. И каждый раз думая о том, что она его не любит, Барон находил, что это только к лучшему.
Ветер, качавший траву, пах солью. Рука вывела на песчаной земле буквы “S” и “H”.
"В годы моей юности – как давно это было! – женщин любили на расстоянии. Не мне привыкать. От тебя мне нужно было только одно: чтобы ты была счастлива.
Я складывал слова так, как меня учили тогда, давно, но не мог открыться: в веке нынешнем они звучат смешно. Я так и не успел сказать тебе то, что было у меня на сердце".
Барон вывел на земле букву «Д».
Она не была красавицей, но ее открытый лоб был совсем как у женщин времен его юности, и это было Барону милее всего.
"Было время, когда прекрасных дам воспевали как средоточие добродетелей. В моей юности было именно так. Впрочем, к ним нельзя было приближаться – а как увидеть издали то, что скрыто?"
Барон был ей симпатичен как знакомый, почти как друг – но не более. Но она ничего не скрывала от него.
Он без памяти полюбил ее, едва увидев. Но он заглянул к ней в душу - а там была грязь.
Маленькая девочка, глубоко несчастная и беззащитная, она была запятнана. Она открыла ему свое прошлое: какие-то парни – у кого повернулся бы язык назвать их мужчинами? – трогали ее своими грязными руками. Трогали походя, небрежно, стягивали одеяло с еще не проснувшейся женщины, к руке которой Барон прикасался с благоговением – потому, что им так хотелось.
Ей это нравилось.
Наигравшись, они уходили. Она оставалась, несчастная и разбитая, молившая о понимании – и почти бравировала своим горем.
Над головой Барона пролетел жаворонок и, защебетав, кувыркнулся в воздухе.
"При всем при том она умна. Бесспорно, умна. Мне было с ней интересно".
Он перевел взгляд на камень.
"Интересно несмотря ни на что".
А потом она рассказывала ему все начистоту – потому что не умела иначе. И каждое ее слово отравленным ножом вонзалось в сердце Барона. Он продолжал идти рядом с этой беспокойно говорившей женщиной, а его лицо было каменным. Она не замечала ничего – она говорила о себе.
Лишь однажды он выкрикнул: «Прекрати!» - и почувствовал, что еще немного, и он ударит ее – ударит по этому лицу, кокетливо улыбающемуся другим, ударит по этим бесстыдно обнаженным плечам. Пусть будет больно не только ему, пусть и она почувствует, что она делает с ним.
Но голова Барона вмиг остыла: это не поможет.
Она была вся как на ладони. Она не скрывала ничего. Когда ей было больно, она плакала, как плачет на улице ребенок, не обращая внимания на то, что на него все смотрят, и отнюдь не с восхищением. Но ей было важно, чтобы на нее смотрели – лишь бы смотрели, лишь бы слушали!
Она любила петь – правда, не ради пения как такового, а, опять-таки, чтобы ее слушали. При любой возможности она брала гитару и принималась исполнять песню собственного сочинения – о старой проказливой ведьме, заманивавшей путников в свое логово. Песенка выходила веселой, с задорным восточным ойканьем. Слушатели неизменно аплодировали, но у Барона после нее всегда оставалось неприятное, ничем не объяснимое чувство. Однажды она пояснила, смутясь:
- На самом деле я пою о том, что я не хочу, чтобы меня покидали.
Даже сейчас, когда он смотрел на кромку леса на горизонте, - наверняка именно в таком лесу и стояла избушка ведьмы – он вспомнил голос своей возлюбленной, и его передернуло. Песня делала ее слабой, жалкой, ничтожной. Кого она пыталась обмануть этим наигранным весельем? Или это только он видел то, чего не замечали другие?
"Сейчас странное время. То, как она вела себя, уже мало кого шокирует. Или это я странный? Столетия мчатся так быстро, что я успеваю и не успеваю меняться. Для меня она всегда была прекрасной дамой. Но последние несколько веков лишили меня способности закрывать глаза на ее недостатки".
Странное время. В годы своей юности Барон сделал бы с каждым из этих парней то, что его предки всегда делали с теми, кто осмеливался посягать на женщину. Он посмотрел на свои ладони, давно отвыкшие от рукояти меча. Жаль, что сейчас так не принято. Ведь это больно, когда кто-то топчет твое обнаженное сердце.
Будь она просто гулящей, было бы легче и ей, и ему: она бы знала, что делает и к чему идет, а он сам наверняка не любил бы ее.
Но дама его сердца мечтала иметь семью…
"Я любил тебя. Но теперь тебя нет. Рано или поздно это случилось бы".
Барон еще раз посмотрел на камень, потом стер начертанные на земле буквы. Поднялся на ноги. Ветер почти стих. Барон не торопясь двинулся в сторону шоссе.
"Мне жаль, что тебя больше нет".
Барон возвращался в город. Он позвонит ей через пару дней, и они, быть может, даже поедут куда-нибудь по делам на ее маленькой желтой машине.
Под камнем на равнине не было тела. В этой могиле Барон похоронил свою любовь, не в силах больше терпеть душевную боль.