Этрусская мышь

Письмо в никуда

Возлюбленная Порция! Я доподлинно знаю, что Вы никогда не прочтете этих строк, но все же с восторгом предаюсь сей милой человеческой привычке – водить пером по бумаге, излагая на ней свои мысли. Сколько писем написал я в череде земных воплощений! Не счесть! Если задаться безумной идеей, перечитать их все, не хватит одной человеческой жизни. Но ни в одном из них, по причине хорошо Вам известной, не имел я права быть откровенным до конца, и только Вам могу я написать то, что не решусь открыть более ни одному живущему на земле человеку, сколь бы я ему ни доверял. Ибо речь здесь идет не об одном только моем доверии, а об исполнении моей МИССИИ, которую я, как ни старался, не осуществил даже на половину, я лишь думал, что близок к ее завершению. Вы, дражайшая моя Порция, знаете обо мне все, а посему я могу писать Вам с полной откровенностью. Опасно, однако, доверять бумаге великие тайны не мне одному принадлежащие, но бумагу можно предать огню… Что я и сделаю в свой час… Мне надо многое обдумать, а делать это я давно уже привык с пером в руке.
Вы, Порция, мое Близнецовое Пламя, моя вторая половина, поддерживающая во все времена на небесах исполнение МИССИИ, порученной мне Великими Учителями, и довериться Вам, все равно, что доверять самому себе. Но Вы никогда не сходили в физическую октаву, Ваша божественная, кристально светлая сущность ни разу не воплощалась в человеческом теле, и, стало быть, не можете по чистоте своей даже вообразить, насколько суровы законы этого мира, как легко в нем сделать карму, а «после греха – ничего, кроме смерти». Вам неведомо, и, может быть, к счастью, сколь разрушительно влияет на душу алхимия четырех нижних тел. Белый огонь памяти, золотой воздух разума, розовый поток влаги эмоций, голубая плоть земли – все эти круги, расположенные ниже сердца, и составляют отрицательную спираль, образовавшуюся из злоупотреблений священным огнем. Человечество самовольно облекло свое сознание в материю, и создало плотную завесу, мешающую видеть Родные Небеса. Я и сам понял это в полной мере лишь сейчас, не будучи в истинном смысле слова «человеческим существом». Тот, кто однажды возвратился в Отчий Дом, следуя по пути, указанному Великим Божественным Направителем, уже не имеет права воплотиться на земле в физическом теле. Для этого существует лишь путь алхимии…
 Некогда я самонадеянно думал, что смогу осуществить свою МИССИЮ. Теперь я так же далек от заветной цели, как и в первом воплощении во времена Лемурии, где был правителем цивилизации золотого века пятьдесят тысяч лет назад (теперь там пустыня Сахара). Мое последнее воплощение, после которого мне было позволено Иерархией совершить вознесение, на мой взгляд, было не более плодотворным, чем все остальные, но изо всех сил служил я утверждению «Принципа Личности» на Земле, доказывая каждым воплощением своим, что Высшее в нас свободно. С приходом эры Водолея наступят иные времена, а в них будут и иные требования к человеческой личности…
Как мы были, воссоединившись, наконец, счастливы с Вами! Мы думали тогда, что единение наше окончательное. Я стал Вознесенным Владыкой, Чоханом Седьмого Луча Свободы, Иерархом Эпохи Водолея. Но именно в силу этих обязанностей, которые Иерархия возложила на меня, мне суждено было опять вернуться в физическую октаву, чтобы начать подготовку к приходу новой смены, воспитать целую плеяду душ, которые отвечали бы за грядущий ход развития земной цивилизации. Я сделал все, что мог, но МИССИЯ была искажена по независящим от меня обстоятельствам. Мне очень горько, но я могу лишь констатировать этот факт. Иерархия никогда не пойдет на прямое вмешательство в дела людей, ибо Бог дал некогда каждому человеку свободу воли.
И вот сейчас я мог бы только повторить вслед за Христом: «Душа моя скорбит смертельно!». К моему великому сожалению, после Аустерлица «маленький корсиканец» решил пойти своим путем. Он возомнил себя всемогущим, оттого, что Господь даровал ему, как и любому, свободу выбора в принятии решений. Он пожелал воевать Россию! Моя надежда создать Соединенные Штаты Европы, предотвратить Великий Террор кровопролитных революций окончательно рухнула. У Небесной Иерархии были свои виды на Россию, Вы это знаете, но он смешал все карты своею алчной рукой. Мне бесконечно жаль, что императора Павла постигла трагическая участь, он мог бы направить хорд истории по иному руслу. Он был посвященным, через которого осуществлялся контакт России с Иерархией. Именно ему передал я свой Мальтийский Жезл. Теперь мне придется ждать его следующего воплощения, а оно будет не самым удачным и ничего не даст России в плане исполнении ее великой миссии. Ничего… если я не решу все же вмешаться вопреки воле Иерархии. Господи, дай мне силы!
Я обосновался сейчас в Трансильвании, в замке моего дорогого и горячо любимого Учителя Ракоци, ибо к кому еще могу, стоя на развилке путей, обратиться я за советом, как не к Учителю Учителей, Великому Божественному Направителю и Ману Седьмой расы, до прихода которой осталось менее двухсот лет! Только он один может решить, что надлежит делать мне далее. Как, например, распорядиться своим телом… Вернуть в реторту? (Кстати, словно специально для этого случая, в замке имеется превосходно оборудованная алхимическая лаборатория, о которой только может мечтать истинный ученый). Смешно и грустно, но я уже так сжился со своим телом, ведь теперь оно не доставляет мне почти никаких хлопот. Я практически не нуждаюсь в отдыхе и сне, Страж Порога не подстрекает к чревоугодию и прочим смертным грехам. Конечно, я не могу пока сказать, что ничто человеческое мне ни чуждо – ведь мне приходится жить среди людей, а посему я еще не избавился окончательно от болтливости, которая однажды уже подвела меня к порогу тюрьмы. Но думается мне, что произрастает она теперь не из гордыни, а из чисто альтруистических побуждений помочь людям обрести без лишних усилий необходимые знания, поделиться с ними тем, что мне уже давно известно, и сократить их путь к Богу. Мое тело в состоянии испытывать физическую боль, хотя порог терпения моего превышает человеческие возможности, оно не слишком сильно страдает от холода и жары. Словом, могу без ложной гордости сказать, что opus прошел удачно, и мне удалось создать «неплохой механизм» для воплощения своей души. Жаль, я так и не смог с помощью всех моих знаний пока одолеть энтропию, а лишь надолго растянуть ее во времени, хотя не до бесконечности… Вся Европа полнится слухами о моем знаменитом «эликсире молодости», но им неведомо, что дело здесь в идеальном равновесии, балансе моей души. Тут нет никаких тайн, а есть одна только работа над собой, над своей психикой, в чем и состоит главная конечная цель алхимии. Как бы я хотел ее продолжить! И главное – научить других!
У меня может появиться такая возможность, если Учитель прикажет мне отправиться в Тибет и там ждать надлежащего момента для возвращения. Но где должен буду я появиться в эпоху Водолея? В России? В Южной Америке? Времени осталось крайне мало, хотя терпения мне не занимать. Дети «индиго». Они должны вырасти под покровительством Сен-Жермена. Выбор сделан давно, а работы еще так много.
Я перечел свое письмо и хочу сказать, что остался недоволен его тоном. У Вас могло бы сложиться впечатление, прочитай Вы его, что я пребываю в угнетенном состоянии духа, но спешу Вас уверить, милая моя Порция, ничуть не бывало! Я пишу музыку, с наслаждением рисую, балуюсь поэзией и лечу больные драгоценные камни. Мне недавно посчастливилось приобрести неплохую партию алмазов, изумрудов, топазов и аметистов из Индии и Персии. Они достались мне почти даром именно в силу того, что не все камни здоровы, а образцы среди них попадаются поразительные! Помните мой опал, которой я назвал «Пепел Лемурии»? Он всегда при мне… Его цвет, размеры и форма превосходны, но он тоже прихворнул! Пришлось оказать ему неотложную помощь. Слишком много негативной энергии взял он на себя, бедняга, защищая меня. Хотя о чем это я? Где же Вы могли видеть мой опал? Вы ведь никогда не жили в Лемурии. Простите, но я так давно и столь тесно связан с Вами, что мне порой начинает казаться, что мы не расстаемся ни на земле, ни в Отчем Доме.
До свидания, моя возлюбленная Порция. Я очень надеюсь, что оно когда-нибудь опять произойдет, а пока, в ожидании этого счастливого мгновения, буду писать Вам время от времени письма, которых никто не ждет, ибо в них нет необходимости. Связь, существующая между Близнецовыми Пламенами, не нуждается в вербальном выражении.

Ману Седьмой расы и Иерарх Эпохи Водолея

У высокого, узкого, полукруглого окна стоял хорошо сложенный человек среднего роста, облаченный в лиловую мантию из тончайшего шелка, ниспадающую пышными фалдами с прекрасно развитых плеч на белый пушистый мех ковра. Взгляд его светло ореховых глаз был устремлен на закат, он легонько пощипывал длинными изящными пальцами мягкую золотистую бородку, словно проверяя, достаточно ли аккуратно она подстрижена. Огненный померанцевый шар Солнца приготовился закатиться за горизонт, запустив на прощанье бахромчатый сноп лучей сквозь стекла в просторную круглую залу цокольной башни замка и озарив благообразное лицо стоящего у окна мужчины теплым бронзовым заревом, но он так глубоко задумался, что даже не заметил этой прощальной солнечной ласки. «Природа поминутно творит чудеса, но это кажется всем совершенно естественным, даже обыденным. Стоит человеку, разгадать хотя бы одну ее хитрость и попытаться повторить самый простой опус матушки-натуры, как его тот час же спешат обвинить в колдовстве или объявить адептом черной магии и предают церковному суду, анафеме, устраивают аутодафе, в лучшем случае, отправляют в изгнание. На свете нет ничего, страшнее воинствующего невежества! Я бы поставил незнание в число самых первых смертных грехов. Однако, время, назначенное для нашей встречи с Учителем уже близко, и мне надлежит быть внимательнее, не то я могу пропустить условный знак. Будет крайне невежливо заставлять ждать себя».
Мужчина отошел от окна и опустился в кресло с подлокотниками из эбенового дерева, обтянутое бархатом карминового цвета, стоящее подле камина. Неслышными шагами в залу вошел слуга и затеплил матовые витые ароматические свечи в золотой жирандоли. «Не подбросить ли дров в камин, Ваша светлость, прежние почти догорели - спросил слуга, вопросительно поглядывая на хозяина, зная, что тот может порой часами, любоваться, как причудливо и неповторимо трепещет на поленьях живое пламя, - к тому же становится прохладно». «Спасибо, Роже, мне не придется сегодня нежится у огня, - тихо отозвался господин, не пускаясь в объяснения, - и ты, можешь быть свободен до утра. Но я жду тебя на рассвете в полной готовности. Кажется, нам опять предстоит долгий путь. Ты ведь ничего не имеешь против неожиданного отъезда? Не так ли, старина?» Он вздохнул или Роже это только показалось? Увидев, что хозяин выпрямил спину и плотно смежил веки, слуга поспешил удалиться так же тихо, как появился. Но даже если бы он ушел, шумно топая, или, ни дай Бог, обронил что-нибудь невзначай, таинственный обитатель цокольной башни едва ли был бы в состоянии услышать произведенный им шум, ибо находился уже достаточно далеко от этого места, хотя тело его продолжало мирно располагаться в кресле, а ладони тесно обнимали черные резные подлокотники. И даже появись в зале какой-нибудь непрошеный посетитель, то он решил бы наверняка, что этот человек просто задремал, сидя у потухшего камелька.
Алхимические символы, каббалистические числа и зодиакальные знаки, с невероятной скоростью сменяя друг друга, проносились в этот момент перед мысленным взором человека в лиловой мантии. Мозг неподготовленный едва ли успел бы отделить их один от другого: вот птица Гермеса, за ней древо с золотыми плодами, затем тигель для Делания, первоматерия в форме шара, охваченного двумя крыльями, и, наконец, светящийся треугольник, содержащий Божественное Имя, но мужчина ждал главного символа. И вот треугольников уже два, и они составляют Звезду Давида, то есть шесть высших сфирот. «Пора», - говорит себе мужчина в кресле.
«Элохим!» Имя Бога было произнесено, послужив ключом к Вратам Света. Они отверзлись, и душа начала свой подъем по пяти мирам, словно по пяти ступеням, оставив на земле все бренное, плотное и тягостное. Только свет, только бессмертие, только восхождение. В первые несколько секунд собственная легкость казалась ей неестественной, но постепенно прежние, привычные ощущения возвращались, а с ними - чувство полной свободы, безграничной радости и невыразимого счастья, которое испытывает Блудный Сын, попадая в Отчий Дом, где его всегда ждут и встречают с неизменной любовью, сколь бы долго он ни отсутствовал, где ему всегда уготовано понимание и всепрощение.
Дыхание Единого ощутила душа, и звездный плащ сокрыл ее от нижнего мира. Она поднялась на тонкий план и заглянула в Ашрам над Карпатами, в надежде застать там Учителя Учителей. Ашрам был пуст. Ни чела, ни Гуру не служили там. Грустная, продолжила душа свое путешествие, но вдруг яркий желтый луч пронзил Космос, и она услыхала призыв, на который поспешила радостно откликнуться. Фиолетовый луч пересекся с желтым, и в перекрестье этих лучей, где нет ни времени, ни пространства, произошла встреча двух Великих Иерархов.
 «В чем мой просчет, Учитель? Может быть, мне нужно было дать Бонапарту больше золота? С помощью алхимии я мог сделать его в неограниченном количестве».
«Нет, это только разожгло бы еще более его алчность. Он одержим идеей власти над миром, безграничного господства, а злоупотребление ею попирает священные права каждого человека. Гордыня – родная мать этого смертного греха, а кормилица его - человеческая слабость. Корсиканец не откажется от нее даже с помощью всего золота, какое ты мог бы предоставить в его распоряжение. Но горе тому, кто употребит во зло дары неба ради потакания своим страстям! Он будет сломлен, подобно слабой былинке, и вечных мук не хватит, чтобы искупить все прегрешения. Предоставь Наполеона его печальной участи, избранной по собственной воле и не вини себя одного в том, что произошло и еще произойдет с Европой. Истинная цель, ради которой трудился ты, останется сокрытой до самого рассвета новой эры. Сейчас у тебя в руках все три ключа от мирозданья: первый ключ – алхимия души, второй – каббала, третий – мистический герметизм, и тебе решать, каким образом распорядиться ими. Нам надо сообща искать пути, чтобы открывать знания, ускорять прогресс науки и духовного совершенства. К тому же напомню тебе, если миссия потерпела поражение в Европе, она отлично удалась в Америке. Генерал Джордж Вашингтон оказался более способным к принятию разумных решений. Мастер Масон стал первым президентом Соединенных Штатов.
Важно понимать, что времена выдающихся одиночек приходят к концу, а с ними и пора алхимии, всевозможных чудес, магии, волшебства, тайных учений и мистерий. Эпоха Водолея ставит новые задачи, и в первую очередь это касается Иерархии. У человечества останется лишь два способа трансмутировать свою карму – это путь осознания или путь огромных потерь.
 Нога Великана и Водолей Зодиака вот-вот встретятся, знаменуя окончание великого 400.000-летнего цикла, наступят времена, о которых в Апокалипсисе сказано: «Смотри! Я сотворю новые небеса и новую землю». А сие предусматривает и приход нового человечества, но эта задача потруднее, чем обновить небеса и землю».
«Что надлежит делать мне? Каковы будут указания Иерархии на мой счет?»
«Ты – равный среди Великих Учителей, и можешь принимать решения самостоятельно. Ты сам – есть РЕБИС, Философский Камень, Магический Кристалл, две вещи или герметический андрогинат. Тебя всегда манил Тибет. Я знаю, как велико твое желание послужить в небесной Шамбале, но в настоящий момент один из нас нужнее всего в Индийских Гималаях, и не на тонких планах, а в физической октаве. Напряжение в этой точке теперь очень велико, и я бы просил тебя отправиться туда.
Подготовь свой уход. И потом… ты же не оставишь без советов и внимания свое любимое детище… розенкрейцеров. Им более чем когда-либо необходимо сейчас твое покровительство. Дата твоего возвращения в Европу определена с точностью до минуты. 1 января 1987 года. С большой долей вероятности это будет Россия.
Ты оставишь по себе среди людей, знавших тебя, очень разнообразные воспоминания, но человечество давно привыкло с легкостью осуждать все, что превосходит его понимание, называя это мошенничеством, колдовством или выдумкой. Многие имена выдающихся личностей оклеветаны, а память об их великих деяниях превратилась в забавные анекдоты и легенды. В одном я уверен, где бы ни обосновался Великий Учитель Сен-Жермен, он употребит все свои способности на решение главной задачи: формирование нового человечества».
«Прощай, мой Друг, Отец и Учитель! Работы много, но скажу тебе одному: я смертельно устал!»

Орел и Змея

Пламя за каминной решеткой, несомненно, было живым, и имело свои прихоти, замыслы и причуды. Огонь – одна из самых свободолюбивых стихий на свете. Вода более тяжела и терпелива. Он же хитер, необуздан, коварен и всегда себе на уме. Огнь может прикинуться ласковым, теплым, чуть тлеющим и даже умершим под сизым слоем пепла, но стоит ему получить хоть толику пищи, как он радостно вспыхивает, разгорается и, весело приплясывая, пожирает ее всю, без остатка с молниеносной, ненасытной жадностью.
Человек у камина, стоя на коленях, совершал жертвоприношение. Груды бумаг на полу окружали его, он внимательно, неторопливо просматривал каждую, и, помедлив, словно с сожалением, бросал в огонь. На бумагу алчно накидывалось, уснувшее, казалось, пламя, но, испепелив ее, опять успокаивалось, почти угасало, в ожидании пака будет готова на заклание очередная жертва. «Словно хищное животное, прикидывается спящим, но, получив пищу, мгновенно просыпается, всегда готовое ее принять, поглотить и переварить», - подумал, усмехнувшись, человек, исполняющий роль жреца. Он поднялся с колен, глаза его слегка затуманились, а мысли унеслись далеко от этого капища. Затем, подойдя к массивному письменному столу, тоже заваленному бумагами и свитками папируса, он решительно сдвинул их в сторону, освобождая немного места, присел на краешек кресла, развернул перед собой небольшой рулон тончайшего пергамента и обмакнул калам в тушь.
Рука привычно заскользила по листу, издающему приятный слабый хруст, а тростниковое перо оставляло за собой ровные четкие красивые буквы иврита.
«На Тайной Вечере Иисус снимает с себя цельнотканную мантию – символ личного достижения и гармонизации четырех нижних тел и препоясывается полотенцем. Он достиг уровня Христосознания, когда преобразился перед учениками и двумя свидетелями на горе Фавор. Теперь Ему необходимо показать это всем апостолам. Иисус омывает им ноги и отирает этим полотенцем, словно говоря: «Я достиг уровня гармоничной личности или состояния Вселенского Христа. Как свидетельство тому - Я обрел цельнотканную мантию, теперь пришло время снять ее, ибо невозможно войти в духовный мир, не пожертвовав своей личностью. Я приношу ее вам в жертву. Поступайте, как Я. Теперь Мне осталось пройти через распятие на кресте, то есть, принять волю Бога, пропустить ее через себя и раздать всем. Конец эпохи Рыб будут отмечен тем, что воля одной личности, как бы высоко она ни поднялась – ничто. Необходимо стать проводником силы для всех и каждого. Искажение – захват, получение, культ личности».
Размышления его были прерваны бесшумным появлением слуги, который, склонясь в почтительном поклоне, тихо произнес: «Он тут, Ваша светлость. Пусть войдет?» «Проси немедленно, Роже, - ответил господин, не поднимая лица от своих занятий, - Великий Копт не должен ждать, и я уже не раз говорил тебе, что он один из немногих, кто имеет право входить ко мне без доклада».
В кабинет быстрыми легкими шагами вошел человек среднего роста в широком черном дорожном испанском плаще и высоких мягких ботфортах, забрызганных уже засохшей рыжей грязью. В руке он держал шляпу, длинное белое перо которой было надломлено. Хозяин поспешно поднялся из-за стола и пошел навстречу гостю. Они обнялись и обменялись таинственными, им одним понятными знаками, затем крепко пожали друг другу руки.
«Услышав призыв, я тотчас же прервал свое обучение и оставил Пирамиды, Учитель. Жду Ваших приказаний».
«Приказаний? Учитель всегда готов разорвать свою грудь ради ученика. Разве могу я приказывать Вам? Но случилось то, что случилось. Я покидаю эту тихую обитель, ради другой, менее спокойной, и мне хотелось бы передать Вам на хранение ряд важнейших документов, которые не подлежат уничтожению. Вы знаете, где следует их схоронить… в Пещере Символов в глубине Голгофы. Придет новая эпоха, и мы будем открыто передавать знания. Каббала, Герметизм, Священная Тринософия и три точки в треугольнике пирамиды, которые мы различили, узнали и открыли – все станет доступным, даже мир огней трех учителей прошлого, который содержится в трех священных цветах. Каждый сумеет познать себя в красном, составляющим брак черного с белым, и этот союз никто не сможет расторгнуть до скончания времен. В данный момент трудно вообразить себе, что наступят такая эпоха, но поверьте мне, что это случится гораздо скорее, чем мы предполагаем сейчас. Пеликан распахнет свои крылья и обнимет грифа, а Орел соединится со Змеей».
«Неужели наступит час открыть Скрижаль Трех Учителей? Тогда времена тайных обществ безвозвратно канут в Лету. Если все учения станут открытыми и доступными в них не будет необходимости».
«Нет, тайные общества не исчезнут никогда. Так уж устроен человек. Самой его природе присуща потребность прикоснуться к сакральному. Ордена, инициации, ступени посвящения, - все это подогревает любопытство учеников, чела, адептов. Просто у них не будет нужды скрываться, если никто не станет преследовать их за убеждения. Хотя официальные религии и тогда будут продолжать предавать анафеме всех, кого сочтут еретиками. Эпоха Водолея – это эпоха Общины, коллективного творчества, совместного Служения. Нам уже сейчас необходимо подумать, как сделать Великую Доктрину доступной. Конечная цель – вернуть человечество в Свой Дом, а для этого каждый индивидуум должен уметь грамотно обращаться со своей душой, тем Золотым Младенцем, которой живет внутри нас. В Каббале сказано: «Человек не является лишь конечной целью творения, его владения не ограничиваются лишь этим миром, а от него зависит совершенствование высших миров и самого Бога. Адам Кадмон некогда разделил Царя и Царицу, разбил союз Шхины с ее Супругом и отделил ее от всей иерархии Сфирот».
Гость помолчал немного, словно обдумывая свой ответ, и с какой-то странной улыбкой, тронувшей его запекшиеся, пересохшие губы, заговорил о другом. «Вы можете осуждать меня, Учитель, но моей душе всякий раз отчего-то делается невыразимо грустно, когда приходится расставаться с бренным телом и покидать физическую октаву. Мне жаль те радости, которые с ним связаны. Я уверен, что еще не исчерпаны все возможности его совершенствования. Если бы каждый при жизни умел время от времени отпускать душу на свидание с Творцом, существование тела могло бы стать много чище и возвышеннее. Душа – это искра света, упавшая с Божественной руки в темницу тела, и ее задача осветить его, а не потакать, скорбя, дурным прихотям и привычкам материи».
«Это вопрос многих воплощений. Материя проходит по Зодиаку двенадцать алхимических циклов очищения, постепенно обучаясь освобождать элементы, запертые внутри своих физических форм. А у каждого элемента своя точка плавления. Тело – это та же земля. Внутри нее, словно посеянные зерна, сокрыты драгоценные камни и крупицы золота духа. Они лежат в ожидании Искусства и Мудрости и могут проявиться лишь с помощью алхимических процессов, начав постепенно расти и трансмутироваться. Всевышний терпелив. Ведь посеяв семена моркови, вы не станете ежедневно выдергивать ее, чтобы поглядеть, достаточно ли она выросла? Но Великий циклический закон, управляющий носителями огненных искр, известен только избранным. Спустившись из Обители Света, Всевышний облек темными земными одеяниями свои сияющие искры, взвалив на Сына Своего крест циклов.
Вы напрасно думаете, что я буду осуждать вас за ту грусть, которую вы испытываете при мысли о расставании с человеческим телом, я и сам переживал в свое время подобные чувства. Это совершенно естественно. Даже сейчас, освоив opus и имея право идентифицировать себя с веществом, из которого получают Философский Камень, я испытываю легкую печаль при мысли о расставании с физическим миром. Более всего мне бы хотелось увидеть результаты своих усилий по созданию Соединенных Штатов… лет, скажем, через двести, триста. Какими они придут в эпоху Водолея? Как приумножат Мудрость и применят Искусство? Эта благодатная страна, где сошлось столько древних этносов, должна стать, по замыслу Иерархии, совершенной во всех отношениях, и я верю в это! Иначе мои усилия опять окажутся тщетными».
«Могу ли я спросить, куда вы направляетесь теперь, Учитель? И когда увидимся мы снова?»
«Двенадцать вождей Шамбалы ожидают моего появления. Двенадцать хранителей Мистерий. Я нужен там, а все остальное – во власти обстоятельств. Запомни лишь одно: Иерархия никогда не вмешивается в то, что совершает человек по доброй воле».


Сторожихин сын

Дом разбудил меня тишиною запахов. Такой букет ароматов бывает только у кануна большого праздника. Пахло оттаявшей хвоей сосны, мандаринами, ванилью, предвкушением подарков. И лишь привычный дух кумарина, источаемый табаком дедовой самокрутки, посылал подсказку: я дома, в своей постели, скоро Новый год.
Сон на удивление легко позволил мне выскользнуть из своих цепких объятий, добавив уже на грани пробуждения сказанную почти шепотом заключительную фразу: «Мы обязательно встретимся, когда сбудутся слова Его: «И вот, есть последние, которые будут первыми, и есть первые, которые будут последними».
Фраза эта, хотя и услышанная мною почти в состоянии бодрствования, не прояснила смысл всего странного, совершенно необычного, загадочного сновидения. И оно немедленно кануло в бездну свежей отроческой памяти, оттесненное более реальными заботами, как мне тогда казалось, навечно, не оставив по себе даже тревожащего воспоминания или недоумения.
Пришла пора собираться в школу, сегодня объявят оценки за вторую четверть, и опять придется держать ответ перед отцом за вечную, неистребимую, едва натянутую, «тройку» по алгебре. Эта мысль совершенно отравила очарование кануна самого любимого праздника, и на сердце заскребли кошки. Отец привычно огорчится и, постучав согнутым указательным пальцем по своей голове, вздохнув, скажет, что у меня одна извилина, и та вдоль пробора.
У нас в семье поднимались рано. Первым неизменно вставал дедушка Ганя. Воображение услужливо нарисовало мне, как он, облачается в неизменные ватные стеганые штаны и темно-серую рубаху «косоворотку». Затем, надев слишком просторную для его костлявого тела фуфайку, и нахлобучив на бритую голову ушанку из старенькой, почти совсем вытертой овчины, идет, волоча ноги, обутые в огромные, подшитые им самим валенки, к сараю за дровами. Там, захлебываясь неистовым, счастливым лаем, сгорая от нетерпения при виде миски с едой, приветствует хозяина цепная собака Джерка.
Дед приносил две охапки дров и начинал колдовать над растопкой печей: русской – для приготовления еды и «голландкой», чтобы согреть дом. Он поочередно садился перед ними, подогнув под себя одну ногу, опираясь гладко выбритым подбородком на острое колено другой, и бормотал какие-то одному ему ведомые заклинания. Время от времени дед Ганя приближал лицо к открытому отверстию печи и особым способом, легонько дул на подожженные лучинки, заставляя огонь перекинуться на поленья. От этих усилий на его впалых висках вздувались крупные лиловые вены, а густые серебристые усы смешно топорщились под красивым, прямым носом.
Когда дрова, наконец, загорались, дед закрывал железную, лязгающую дверцу с круглыми отверстиями и, не скрывая наслаждения, раскуривал «козью ножку», хитро скрученную из газеты. Самосад с добавленным в него хорошо просушенным донником немилосердно чадил и сизый, ядреный дым распространялся по дому, проникая во все щели под дверями. Это служило условным сигналом, что бабушке тоже пора вставать и готовить завтрак на всю большую семью, которая скоро разбежится по своим делам.
«Накурил уже, - ворчливо выговаривала бабушка, рьяно махая перед лицом руками, отгоняя от носа неприятный запах, - ребенка отравишь, чтобы во дворе…». Но дед Ганя никогда не менял ритуала и терпеливо, молча, сносил все преследования и гонения жены, продолжая изо дня в день совершать одни и те же последовательные действия. Отец говорил, что пока он был на фронте, дед, за не имением другого материала, извел на свои самокрутки полное собрание сочинений Генриха Сенкевича, сочтя, видимо, его самым несерьезным автором из всей довольно богатой семейной библиотеки. Отец искренне горевал над потерей, ибо Сенкевича любил, но не стал пенять за это прегрешение патриарху семейства, зная, что времена были тяжелые для всех, а не только для тех, кто воевал на передовой. Как-то раз мы с мамой увидели на рынке отличную ореховую трубку и купили ее деду в подарок, но он подношения не оценил, и трубка пылилась несколько лет на тумбочке у зеркала, пока ее кому-то не передарили.
Наконец, моих ноздрей коснулся аромат пшенной каши, извлеченной из недр печи, и это был сигнал уже для меня. «Ну, ну, - сказала бабушка, - не бойся умыться-то, как следует, сороки не унесут». «Воды мало в умывальнике, всем не хватит, я экономлю». Моя хитрость осталась без ответа, так как бабушки уже не было на кухне, она трудолюбиво суетилась вокруг большого круглого стола в комнате, торопясь накормить взрослых.
Дорога до одноэтажной бревенчатой школы-семилетки занимала ровно полторы минуты, и надо было сильно постараться, чтобы растянуть их до десяти. Мне это почти всегда удавалось. Особенно в те страстнотерпные дни, когда первым уроком была математика.
Четыре небольших классных комнаты, святая святых – учительская, сносная библиотека и узкая, похожая на пенал, коморка сторожихи делали школу уютным, почти семейным заведением, если принять во внимание еще и то обстоятельство, что все учителя, включая директора, состояли меж собою в родстве. Выбивалась из этого семейного клана только тетя Дуня, которая никому не была родня, и даже едва ли вообще принадлежала к какой-либо национальности. Кто она, когда и как появилась в нашем Южноуральском захолустье, даже для нее самой было покрыто туманом недоумения, ибо почти всегда пребывала наша школьная сторожиха в состоянии полусонном, слабо воспринимающем реальные события жизни. Обязанности ее были не слишком обременительны: один раз в день мыть полы в помещении школы, поливать цветы в учительской и звонить в большой медный колокольчик, осчастливливая учащихся сигналом к началу перемены или, будоража нервы, торопить на урок. Несмотря на постоянную апатию, тетя Дуня оказалась вполне способна четко и бесперебойно дозировать нам эти состояния радости и беспокойства. Она внутренне, безошибочно чувствовала время, словно отождествлялась с большими напольными часами, стоявшим в учительской, как австралийский абориген со своим родовым тотемом, и, безусловно, считала их существом одушевленным, испытывая перед ними священный трепет.
Взгляд тети Дуни принимал мало-мальски осмысленное выражение лишь в том, единственном, случае, когда в поле его внимания попадал ее сын.
Хилый, похожий на мелкого, неприрученного зверька, Панька служил постоянным предметом насмешек и забот всей школы. Он был вечно голоден и потому очень изобретателен по части добычи пропитания. Ежедневно, после ухода каждой смены Панька проворно обыскивал все парты, извлекая огрызки яблок, крупные крошки печенья, остатка хлеба от бутербродов, не пренебрегая даже мандариновыми корками. Тонкая синеватая кожа на его лице была обильно покрыта крупными бледными веснушками. Бесцветных, совершенно прямых волос редко касались ножницы, и они вечно наползали на блеклые, словно выгоревшие на ярком солнце, рыже-коричневые глаза. Хотя черты его лица были в целом довольно правильные, а рот можно было назвать даже красивым, кислая, заискивающая мина, которую Панька постоянно корчил, пытаясь снискать жалость, делала его отталкивающим и неприятным. И еще, конечно, запах. Кисловатый дух редко мывшегося человечка могли снести лишь самые сострадательные дети, а таких, надо понимать, было совсем немного в Панькином окружении.
Его редко называли по имени, ребята даже соревновались между собой, придумывая разные недолговечные прозвища, хотя чаще всего говорили просто: «сторожихин сын» или «Панька-школьный». Но в этом году у него появилась постоянная кличка, которая прилепилась, крепко, как репей. На уроке зоологии проходили отряд грызунов. Иван Степанович принес множество картинок, на одной из которых был изображен маленький серый зверек и застывшим на мордочке вечным испугом. Это была этрусская мышь. Учитель сообщил нам, что зверька этого долгое время не удавалось изучить, ибо он умирал от неведомых причин почти сразу, едва бывал пойман. Но вскоре ученые поняли, что умирает он попросту от голода, так как его сердце бьется с частотой двести ударов в минуту, соответственно и все жизненные процессы в организме протекают очень быстро, поэтому ему необходимо постоянно есть.
Кто-то из мальчишек вдруг весело воскликнул: «Да это же вылитый Панька-школьный! Он тоже все время голодный!» С тех пор к сыну сторожихи намертво приросло прозвище «Этрусская мышь». Класс дружно захохотал, подтверждая тем самым меткость сравнения. Даже учитель улыбнулся, а не пожурил шутника.


Домовник

Панька сделал вид, что смирился с этой кличкой, и, глупо хихикая, охотно отзывался на нее. Никто и не подозревал, что с этого дня он, столь ненастойчивый в своих желаниях, способный быстро отказываться от них, если чувствовал, что им не суждено было осуществиться, затаил обиду на весь белый свет. Он жил теперь, нося в душе одно только жгучее желание – уединиться, забиться в тихую, глубокую, недосягаемую ни для кого норку, и таким образом организовать свое существование, чтобы ни один обидчик не смог дотянуться до него и сделать больно.
Из всей пестрой школьной детворы Панька искренне привязался лишь к моему младшему двоюродному брату Леньке, златокудрому, как херувим, и клинически миролюбивому. Ленька, хотя и не защищал, в силу своей незлобивости, его от обидчиков, но никогда не дразнил, и частенько скармливал Паньке свои нехитрые школьные завтраки.
После уроков он приводил иногда Паньку к нам домой, они забирались под обеденный стол, накрытый длинной, вязаной из белого краше скатертью, и наблюдали за жизнью взрослых сквозь ажурную ее плоть. Ленька был неисправимый фантазер, он мог часами рассказывать всевозможные, несуразные небылицы, одну нелепее другой. Все в семье давно уже отмахивались от его словопомола, а Панька слушал весь этот бред с замиранием сердца, буквально, открыв от изумления рот, веря каждому сочинению. Он искренне поражался, как можно так складно и ловко работать языком, облекая свои немыслимые фантазии в слова, делая их зримыми, создавая с их помощью свой собственный, ни на какой другой непохожий, таинственный, сказочный мир. Сам Панька снисходил для беседы чрезвычайно редко, ибо был немилосердно шепеляв, что служило дополнительным поводом для насмешек, но Леньки он не стеснялся и обсуждал с ним свои насущные проблемы.
«Штаруха не кашу ли ешт? – оживлялся Панька, наблюдая за тем, как бабушка доедала за кем-то из детей деревянной, расписной ложкой картофельное пюре из глубокой оловянной миски. – Пойди, пошмотри». «Есть хочешь?» - участливо спрашивал Ленька и шел к бабушке за куском хлеба с яблочным домашним вареньем. Глаза гостя увлажнялись от умиления в предвкушении такого невиданного деликатеса. Бутерброд исчезал в его щуплом тельце с такой молниеносной быстротой, что тут наступал уже черед Леньки открывать от изумления рот.
Иногда, приблизительно раз в месяц, мать отпускала с большой неохотой Паньку к нам ночевать. В такие дни его восторгу не было предела. Наевшись за ужином до отвала, он смешно икал, но в перерывах между икотой тихонечко постанывал от удовольствия, поглаживая руками слегка округлившийся животик. Потом они с Ленькой забирались на теплую еще печку, где бабушка хранила запасы лущеного гороха, лука-севка, где обитал большой мешок сушеных семечек, и оттуда долго слышалось бормотание и приглушенный счастливый смех, сопровождаемый непрерывным, торопливым щелканьем скорлупок.
«Это ненормально, - говорила с беспокойством мама, - должно быть у него солитер. Он столько ест и совершенно не прибавляет в весе. Ему необходимо сделать анализы! И, причем, как можно скорее». Они с папой немедленно погружались в обсуждение этой насущной проблемы и на своем профессиональном языке с упоением разбирали в деталях, какие разнообразные виды паразитов, могут обитать в желудочно-кишечном тракте человека, невзирая на то, что все остальные члены семейства еще не закончили пить чай со свежими бабушкиными ватрушками.
В этом году тридцатое декабря пришлось на субботу. С утра пораньше бабушка с дедушкой отправились в баню, а после работы туда проследовали остальные члены семейства. Суббота всегда была у нас банным днем. Чистенькая небольшая, пропахшая влажными березовыми вениками банька находилась в двух кварталах от нашего дома. Она состояла из двух отделений и четырех семейных «номеров», час времени в которых нужно было выкупать загодя, ибо спрос на них был повышенный. Мужчины несли плетеные ивовые короба с чистым бельем и банными принадлежностями, женщины и старшие дети везли малышню на салазках.
Предновогодняя суета особенная. Есть в ней некое необъяснимое обаяние. Она полна вечного таинства, даже морозный воздух на улице пропитан волшебными чарами, а хоровод легких снежинок завораживает воображение и морочит, морочит... Канун Нового года всегда окутан флером нетерпеливого предвкушения новый жизни, ожидания чудесных даров, и не только тех, что приготовили тебе родители под елкой, а каких-то высших, неведомо кем посылаемых.
Паньку «сверх графика» мать отпустила к нам ночевать, но он наотрез отказался от визита в баню, сказав, что лучше будет «домовничать». В этом слове заключался вполне определенный смысл, и означало оно, что никого из взрослых какое-то время не будет дома. Такие события происходили не часто, и считались из ряда вон выходящими. Например, когда раз полгода в магазине «выкидывали» муку или сахар. Об этом становилось известно приблизительно за неделю, дед ходил записываться, и в список этот попадали все взрослые члены семьи. С самого раннего утра в дом заводили собаку Джерку к обоюдной радости ее и детей, запирали снаружи входную дверь и ворота. Время от времени кто-нибудь прибегал из очереди ненадолго погреться и проведать «домовников». Но боялись в этом случае не воров, а цыган. Их много обитало в окрестностях города, и они частенько бродили по улицам, заходя в дома попрошайничать. Бабушка никогда не обижала цыган, для этого у нее был даже припасен небольшой арсенал старой одежды, обуви, мыла и спичек.
Панька побаивался Джерки, но сегодня отлучки хозяев не были продолжительными, и потому, забравшись на печь, «домовник» считал себя в относительной безопасности.
Весь день в доме шли приготовления еды к новогоднему столу, и у Паньки кружилась голова от разнообразных запахов съестного. Дед водрузил на нос очки и тщательно разбирал мясо на холодец. Бабушка, которая после бани неизменно ходила к заутрене, вернувшись из церкви, и стремясь наверстать упущенное время, умудрялась одновременно вымешивать тесто и готовить начинку для гигантского курника, в котором должен был непременно находиться призовой боб.
 Вечером после бани, напившись всласть чаю с вареньем, все дружно уселись лепить пельмени. Готовую продукцию выносили на больших деревянных листах, обильно посыпанных мукой, в сени, чтобы потом, уже хорошенько промороженную, ссыпать в объемистый полотняный мешок и отнести в погреб. Панька, громко сопя от усердия, тоже самостоятельно изготовил десятка полтора неуклюжих, лопоухих изделия. «Ну, и алякиши! – сказала бабушка с притворным восхищением, - отродясь таких не видывала, прямо есть страшно! Экий ты несрушной!» Панька, смущаясь, попросил Леньку, чтобы хозяева позволили ему отнести пельмени матери. Ему, разумеется, разрешили, а бабушка добавила к гостинцу еще несколько румяных посыпанных сахаром плюшек.
Утром с большой парусиновой сумкой на плече парнишка отправился домой. Он был совершенно счастлив тем, что внес свою лепту в число нехитрых новогодних блюд.
Панька стучал в деревянную дверь школы, пока не отшиб себе все кулаки. «Ушнула что ли? Школько можно шпать?» - вопрошал он самого себя, направляясь к окну их коморки, расположенному довольно высоко от земли. Осторожно положив сумку с гостинцами на землю, он слепил небольшой снежок и бросил его в окошко. Стекло легким звоном отозвалось на стук, но мать так и не выглянула. Панька начинал уже сердиться. Усевшись прямо в сугроб, он задумался, куда могла она подеваться? «Ешли бы ушла, жамок бы был шнаружи, жначит шпит. Так ведь утренник шкоро…».
На его счастье появился директор, Николай Павлович, который отомкнул дверь своим ключом, но она не открылась, так как была заперта изнутри еще на большой железный крюк. Директор, обеспокоился, но, не подав виду, чтобы не пугать Паньку, отправил его за физруком, жившим по соседству со школой.
«Скорая» увезла тело матери в морг, Николай Павлович отправился с ними для соблюдения соответствующих формальностей. Мальчик еще несколько минут с недоумением смотрел вслед машине, оставляющей за собой в морозном воздухе стойкий, сизый, неприятно пахнущий дымок. Он совершенно не понял, что произошло, куда и почему увезли спящую, как ему показалось, мать. Затем, словно очнувшись, Панька медленно, загребая валенками снег, побрел назад к школе. Машинально он поднял с земли раздавленную колесами «неотложки» сумку с заветными гостинцами, из которой посыпались раскрошенные пельмени. Тщательно отряхнув с нее снег, Панька покачал неодобрительно головой: «Раждавили шовшем, шобаки чертовы, как же ешть-то теперь…».

Приемыш

Время шло, все забыли о нем, а он все стоял с сумкой в руках, у деревянных ступенек школы, не решаясь подняться, не зная, стоит идти туда или нет. Мимо пробегали дети, торопясь на утренник, который решили не отменять, чтобы не огорчать ребятишек, так ожидавших праздника и подарков. «Эй, этрусская мышь! Чего встал, иди скорей! – кричали ему мальчишки, - ты костюм мыши приготовил? А хвост у тебя будет? Да зачем ему костюм? Каждый и так знает, что он этрусская мышь».
Панька стоял, молча, и глотал слезы, неудержимо вдруг хлынувшие из глаз, обжигая на морозе щеки. Он никогда до этой минуты даже не подозревал, какие они соленые, ибо еще ни разу в жизни не плакал по-настоящему. Вскоре из окон школы донеслась музыка, и дети стали дружно выкликать Дедушку Мороза со Снегурочкой. Панька замерз и, войдя в сени, сел на корточки у двери, на которой болтался разогнувшийся под напором недавних мужских усилий крючок. Какая-то девочка с большим чувством читала писклявым голоском стихи, изо всех сил пытаясь произвести впечатление на Дедушку Мороза и заработать приз: «Я маленькая девочка, играю и пою. Я Ленина не видела, но я его люблю». У Паньки вдруг засосало в желудке, он достал из сумки раздавленную в блин плюшку, но съесть ее не смог. В горле стоял ком, и тут он неожиданно понял, глядя на этот пострадавший гостинец, что есть на свете вещи более горькие, чем какие-то там обидные клички.
Пока решалась судьба мальчика, он жил в нашем доме. Поведение его нисколько не изменилось, словно ничего существенного в жизни не произошло. Он выдумал себе легенду, что мать жива, просто она каждый день отпускает его к нам ночевать. Так, по крайней мере, сказал он Леньке.
Спустя положенный срок, мои родители усыновили его, и он стал носить нашу фамилию, со временем совсем позабыв свою собственную, немного странную для русского уха: Цакори. «Должно быть, румынская или венгерская», - задумчиво сказал отец. «Цыганская», - тихонько, словно про себя, констатировала бабушка, неодобрительно качая головой.
Согласно метрике, Паньке уже исполнилось девять лет, хотя все почему-то считали, что ему не более шести. Отец очень переживал, что мальчик упустил столько времени, ничему систематически не учась. Однако, проэкзаменовав его по всем предметам, он с удивлением отметил, что Панька знает не меньше, чем положено ученику третьего класса, по крайней мере, по арифметике. У мальчика оказалась цепкая память, где скопилось множество, хотя и отрывочных, сведений по разным предметам, так как он частенько сидел под дверями разных классов, чтобы чем-то заполнить свое время. Правда, писал он, как курица лапой, но зато почти без ошибок. Вот, только читать Панька не любил, а в нашей семье это приравнивалось к греху. Отец решил запастись терпением и приложить все силы, чтобы приохотить мальчика к чтению.
«Приданое» у Паньки было крайне скудное: смена нижнего белья, да пара стареньких кофтенок, все остальное обмундирование оказалось на нем. Первое благое деяние, совершенное женщинами над Панькой, была стрижка волос и ногтей, что привело его в состояние полного оцепенения, а купание в большом цинковом корыте для стирки белья разморило окончательно. Он почти спал, когда его извлекали из воды, но странное дело, это купание, словно смыло с веснушчатого лица заискивающую мину, и оно приняло выражение немного скорбное, вероятно оттого, что уголки губ были слегка опущены. Облаченный в Ленькину старенькую пижаму, Панька уснул на большом горбатом диване, свернувшись в клубочек, как маленький бездомный котенок, впервые попавший в добрые руки. Бабушкиными заботами его старая одежонка бесследно исчезла из дома.
Бабушка была очень набожна и свято почитала все церковные праздники, в том числе, конечно, Рождество, держа строгий пост до седьмого января. На этот день пришлась и другая, менее радостная дата: девять дней со дня смерти тети Дуни. Еще с вечера бабушка потихоньку от взрослых предупредила меня, Леньку и Паньку, что возьмет нас с собой в церковь на Рождественскую службу. По этому поводу мы во время удалились спать с таинственными лицами и без всяких принуждений. Родители все поняли, но не подали виду, только отец слегка поморщился, но матери своей пенять не стал, уважая ее религиозные чувства, хотя сам бывал, порой, даже циничен в отношениях религии.
Ранним, морозным утром мы вышли из дома под черное звездное небо и бодро зашагали по хрустящему снегу в направлении к единственной в городе церкви. От волнения Панька начал дрожать еще дома, когда нанизывал на себя одежонку. Бабушка строгим голосом спросила, крещеный ли он, но мальчик в ответ только испуганно пожал худыми плечами. «Ладно, этот вопрос я решу, - сказала бабушка немного сурово, но потом, смягчившись, добавила, - и правда, откуда тебе знать, ты, поди, и в храме-то отродясь не был, бедненький…».
Первыми, как завсегдатаи, в церковь вошли мы с Ленькой, за нами шла бабушка. Панька прятался за ее широкой юбкой, едва живой. Народу у амвона было немного: несколько старушек с детьми, три-четыре молодых женщины, да два согбенных старичка. У стен сидели калеки, которым было трудно стоять. Молодой батюшка красивым глубоким баритоном начал праздничную службу. Мы держали в руках тоненькие свечи, с которых капал на руки горячий воск. Панька не отрывал глаз от бабушки и, повторяя все ее движения и жесты, неумело, но истово крестился в нужный момент. Наконец, все пошли целовать крест. Когда настала очередь Паньки, он приложил к нему посиневшие губы и потерял сознание. «Всю службу мне испортил, - ворчала бабушка незлобиво обратной дорогой, - чувствительный какой!» Но было видно, что ей понравилась такая впечатлительность мальчика, и она решила приобщить его к лону церкви.
 «Благодать! – произнес отец за обедом, выпив стопку разведенного спирта, - словно Иисус Христос босой ногой на сердце наступил!» «Богохульник», - укорила его бабушка, но развивать тему не стала.
Вместе с Панькой в наш дом попали две загадочных книги на немецком языке. Отец, изрядно его знавший, перевел нам их названия: «Арканология» и «Буддизм». В обеих книгах было множество иллюстраций, и Панька очень гордился, что является законным обладателем этих сокровищ. «Откуда они у тебя?» - спросил, изумившись, отец. «З детштва, мать давала картинки пошмотреть, когда шкучно было», - охотно пояснил Панька. Он быстро пролистал «Арканологию» и показал нам свою любимую картинку, на которой был нарисован круг, состоящий из разных предметов и животных. Там были рыбы, весы, рак, лев, баран, бык и другие изображения, всего мы насчитали их двенадцать. «Чаши, - объяснил Панька, - так мать шкажала». «Это Зодиак, - поправил его отец, - двенадцать знаков Зодиакальных созвездий. Они расположены на небе в таком порядке. Если хотите, я попытаюсь вам рассказать, хотя вы еще малы». «Нет, это чаши, - продолжал упрямо настаивать Панька, - ча-ши». Он показал рукой на циферблат больших настенных часов. Отец изумленно уставился на него: «А ведь он прав, очень похоже, мне это в голову никогда не приходило. Тебе бы подрезать немного уздечку под языком, и ты перестанешь шепелявить. Это совсем не больно, уверяю тебя. Я могу сделать это даже дома, заморожу, чик и готово! Всего одна секунда». Панька серьезно, как-то совсем по-взрослому, посмотрел на него и сказал: «Шпашибо жа жаботу. Я подумаю». Ленька приник к его уху и жарко зашептал: «Соглашайся, балда, целый день потом одно мороженое будешь трескать! Мне подрезали, когда я картавил, вот нисколечко не больно!»
Во второй книге картиной было меньше, и мы не с таким интересом рассматривали их, но однажды, Панька открыл книгу в одном ему известном месте, и мы увидели изображение божка, сидящего со скрещенными ногами. «А вот шможите так?» - спросил он нас, лукаво улыбаясь. Мы наперебой стали его уверять, что нет ничего проще, однако ни у кого из нас не получалось повторить позу, она оказалась сложнее, чем мы думали. «Шмотрите», - произнес Панька с гордостью и мгновенно сел в точном соответствии с картинкой: вывернул странным образом ступни ног, по особенному сложил пальцы рук и закрыл глаза. «Спящий Будда», - прочитал отец под картинкой. Все замолчали, глядя поочередно на Паньку и на иллюстрацию. Сходство было поразительным! Вдруг в полной тишине мальчик чужим голосом произнес без запинки фразу на незнакомом языке, в которой мы могли разобрать только одно слово: «Будда».
Через несколько секунд он вздрогнул и открыл глаза. «Ты помнишь, что ты сказал?» - спросил отец немного хриплым голосом. «Ражве я говорил? - искренне изумился Панька, - я думал, я шплю». С этого дня все стали относиться к приемышу более уважительно, а отец иногда поглядывал на него даже с некоторым недоумением, словно он был из другого мира, и занимался с мальчиком с большой охотой.


Великий Копт

Великий Копт прервал медитацию и, стремясь унять биение пульса, с такой силой сжал виски кончиками длинных тонких пальцев, что они слегка побелели. Он чувствовал полное опустошение, но все же был доволен собой и мысленно повторил последнюю фразу: «Те, кто совершенствовал себя, не возрождались, но подобно Будде, переходили в Нирвану Мудрых». «Нирвана Мудрых, - произнес Великий Копт уже в слух, - желанное состояние каждой души, без рождения, без смерти. Что ж, условия созданы, теперь дело за его душой. Сможет ли она преодолеть кармические путы, чтобы собрать весь свой свет, растерянный в предыдущих воплощениях, сумеет ли, а точнее – захочет ли? Во всяком случае, я сделал все, что мог…, возможно, даже превысил несколько свои полномочия, и мне придется держать ответ перед Владыками Кармы за самоуправство. Но что далее? Хотел бы я это знать».
Вдруг он услышал настойчивый призыв и, настроившись на эти вибрации, словно наяву, услышал голос Учителя. «Зачем мучить себя сомнениями? Вспомни о Великом триединстве. Первая сторона треугольника – это царство минералов и подходящий ответ на все вопросы Ученика. За ним следует царство растений, где намечается зарождение тел, ее изучают уже Кавалеры Ордена низшей степени. Третья сторона – царство животных тварей, постигаемая Магистрами, завершающими образование. Степени посвящения никто не отменял. Ты, Великий Копт, столько веков скрываешь у себя в Пирамидах мой главный труд, который я отдал некогда на хранение графу Калиостро, «Священную Тринософию», отчего же ты не руководствуешься ею? Примени и Великую Каббалу, которая учит нас, что душа, последовательно поднимаясь по пяти мирам к Творцу, впитывает в себя материю, с которой соприкасается в нижнем мире, и одухотворяет ее, возвышая вместе с собой к Великому Центральному Солнцу, звезде Сириус. Как иначе может исправить она последствия бунта ангелов, если не материальным существованием? Посвятительные ритуалы учат нас совершенствовать себя в мудрости и не возрождаться более, а это достижимо лишь с помощью практики. И тогда душа сможет пробиться через плотный покров смертности к Богу. Алхимия служит тому материальным примером. Люди не могут из смертных субстанций построить бессмертные тела и чувства, которые создают Великую Пирамиду Жизни. Она вырастает из гигантского квадрата, сотворенная разумом Великого Архитектора, только Он может заставить ее светиться. И этот Великий Зодчий Вселенной – Вечный Бог.
Ключи сейчас в твоих руках. Ты последний из всей Иерархии еще не совершил вознесения. Все Великие Учителя уже покинули физическую октаву и ушли в Небесную Эфирную Обитель, они не могут непосредственно влиять на события, именно ты должен осуществить эту задачу, ибо можешь вмешаться реально, не нарушая законов кармы, так ты еще человек. Но и твое время отмерено, ему есть физический предел. Успей спасти эту душу, пришедшую опять в мир после стольких прегрешений, помоги ей исправиться и собрать растраченный свет, это – ее последнее воплощение. Если она не трансмутирует положенное количество кармы – ее развоплотят.
Ты многое уже сделал в этом направлении, отыскал ее в пространстве и во времени, дал добрых, мудрых наставников, крепкую семью, но теперь пришла пора начать посвящение ступень за ступенью, степень за степенью, не попирая при этом ее свободную волю.
Ты – последний из живущих ныне на земле наследников Великих Мистерий Сераписа Бея и его обители. Позволь мне напомнить тебе, что он познал земные явления и великие поражения, но каждая его потеря становилась для него стимулом к победе. Он был верховным жрецом Храма Вознесения на Атлантиде и покинул ее вместе с группой своих учеников непосредственно перед последним катаклизмом, перенеся пламя вознесения в Египет. С тех пор он проделал огромный путь, служа неизменно Великой Матери, и завещал своим последователям свою молитву: «Так приди же скорее, благословенная Мать, навсегда освободи наши души от бремени чувств, иллюзии пространства и времени и от тех, кто оскверняет Слово твое, воплощенное в наших душах! Приди, о, приди, благословенная Мать!». Ты должен передать эту молитву каждому неофиту, чтобы он знал, что Мать Мира всегда помнит о нем». Учитель умолк, Великий Копт склонился в глубоком поклоне, благодаря его за поддержку.
Спустя некоторое время, он уже шел потайными переходами из Пирамиды в цитадель Сераписа, расположенную в толще песка под фигурой Сфинкса, но мысли его были далеко от Египта.
«Придется оставить эту тихую обитель, учеников, научные изыскания – дело всей жизни, и отправиться туда, где будут в ближайшее время разворачиваться события, кажущиеся на первый взгляд, незначительными. Возможно, возникнет необходимость моего прямого вмешательства. Медитативного контакта может оказаться недостаточно… Я должен делать это максимально осторожно, оставляя каждому из участников свободную волю и право самостоятельно принимать решения.
К сожалению, счастливое время масонских лож миновало безвозвратно, но инквизиция бессмертна, она лишь меняет личины, сообразно времени и месту событий. Образование ныне отделено от духовности, что способствует созданию хаоса. Но я уверен, что Ритуалы Мудрецов живы. Познавший Арканы не мог их забыть. Храмовый огнь горит в сердцах посвященных. Внешние формы изменились, но Дух бессмертен. Перемены послужили созданию бесчисленных темных сект, и их адепты в целях личного обогащения стремятся уловить в свои сети как можно больше новых душ, ищущих света истины. А во тьме так легко сбиться с пути… Цивилизации вырождаются и гибнут, оставляя бесплодные века. Как хочется верить, что через Красное Море инквизиции мистики древней мудрости сберегли священные Скрижали Божьего Завета в своих сердцах. Пусть мистическая Роза не цветет более и мудрость, подвергаясь опасности, преследуется, подменяясь фальшивой верой, и все же мы выстояли! Имеющий очи лицезреть это – видит истерзанную истину. Времена алхимии тоже давно канули в реку забвения, никто не ищет теперь Философский Камень, но что же осталось? Мне необходимо принять правильное решение и пройти по острию клинка.
Пусть мой Учитель и дорогой друг Сен-Жермен станет для меня примером и путеводной звездой. Логос, полученный им, запечатлен навечно в моем уме и в моем благодарном сердце. Я должен сделать невозможное и возродить Мудрость. «Священная Тринософия» - главный его труд - и Зодиак, запечатленный в ней, помогут мне в этом. Зная большой цикл души и ее алхимию, я добьюсь желаемого! Одна искра «Красного Льва» может обратить душу в чистейшее золото. Искра сия и есть Мудрость. Одному мудрецу под силу сделать чище целую эпоху. Малая истина может вырасти до размеров вселенной и даже превзойти их.
Только во что мне облечь мудрость? Довольно утопий! Мне знакомо множество романтических попыток усовершенствовать этот мир и человеческую природу… Мудрость должна стать притягательной, доступной каждому сердцу и нет смысла слишком умствовать.
Придется хорошенько осмотреться, прежде чем принимать серьезные решения, от которых будет зависеть результат. Надо действовать наверняка. Что ж, пора в путь! Решения будем принимать на месте. Мантия врача подойдет, пожалуй, более всего для моей цели. Невидимая и непроницаемая мантия врача. Воспитание этой душе я уже обеспечил. Но что есть теперь воспитание? Не что иное, как прививка, набор всевозможных табу, которые почти невозможно искоренить из глубин подсознания, даже если они дурного толка. Их зорко охраняет Страж Порога. Но именно в силу этого, воспитание имеет столь большое нравственное значение. Если воспитатель выбран верно, то зерна истины и мудрости упадут в благодатную почву».
Великий Копт окинул взглядом свои скромные покои, собрал учеников, чтобы проститься с ними, и медленно, обдумывая все до последней мелочи, начал собираться в дальнюю дорогу. Он не мог позволить себе быть рассеянным, не имел права не учитывать, куда он отправляется – в какое место и время. Но ему было многое известно, о чем даже не догадывались люди, непосредственно участвующие в этих событиях, ведь все было спланировано Иерархией на много веков вперед. Владыкам Кармы подвластны все тайны, они неумолимы и безжалостны. Но так ли это?
Иерархия никогда не вмешивается в то, что обусловлено свободной волей каждого человека. Это – закон, живой и вечный. А вдруг найдется кто-то и нарушит закон? Что случится? Искривятся Лучи? Распадется Иерархия? Гадать об этом нет смысла. Этого не будет никогда.


Цыгане

Не стану утверждать, что воспоминания о событиях прошлого сильно обременяли меня, но иногда память, эта своенравная и коварная служанка подсознания, все же затягивала разум в свои омуты, оживляя старые бесплотные тени, делая их совершенно реальными и зримыми. Мне никогда не удавалось обойти ее ловушки, миновать капканы, ей достаточно было в самое неподходящее время подкинуть мне какое-нибудь словечко, или запах, или мелодию из моего детства, и тогда выбраться из ее тенет не было уже совершенно никакой возможности.
Вот и сейчас, через несколько десятков лет и за пару тысяч километров до моего слуха донеслось забавное словцо, оброненное кем-то на улице: «Шемела!», и все реалии настоящего перестали в один миг существовать для меня. Это было любимое ругательство дедушки Гани, только произносил он его немного на другой манер, едва заметно окая: «шомела», и имело оно многозначимый смысл.
Моему внутреннему взору сразу предстал наш неглубокий, пахнущий плесенью и мышами подпол, где хранились старая одежда, большая бабушкина прялка, копились из года в год подшивки журнала «Огонек» за все время его существования и еще много всякого таинственного хлама.
Приближались Святки, и отец неожиданно согласился идти с нами по домам колядовать. Для этого необходимо было вырядиться, как можно нелепее. Мы взяли керосиновую лампу и спустились друг за другом в подпол, чтобы подобрать себе наряд. Порывшись в огромном деревянном ларе, мы извлекли на свет кучу тряпья и, подняв его наверх, стали примерять прямо на кухне под несмолкающее бабушкино ворчание. Все хохотали без удержу, вырывая друг у друга из рук одежду и шляпы, но, наконец, каждый белее или менее определился со своим выбором. Осталось только соорудить что-нибудь для Паньки, так как все ему было слишком велико. Неожиданно отец взял бабушкину широченную юбку, продел в нее Панькину голову и примотал шарфом к шее, равномерно распределив фалды вокруг тщедушного тельца. Затем, распоров немного боковые швы, чтобы в них можно было продеть руки, он отстранился, и, оглядев Паньку с головы до ног, присовокупил к этому наряду давно вышедший из моды мамин капор с широкими длинными лентами, завязав их под подбородком красивым пышным бантом. Туалет получился на загляденье, и мальчик был совершенно счастлив, что его не обошли вниманием. Он прошелся несколько раз по кухне, смешно семеня ногами, подобострастно кланяясь и высовывая из боковой прорези худую, покрытую цыпками, лапчонку, словно прося подаяния. Юбка все же была для него немного длинновата и волочилась по полу, но он умудрялся не наступать на ее края, чтобы не запутаться в них окончательно. «Шомела, - сказал, качая головой, дед Ганя, - как есть шомела!»
Та зима почему-то запомнилась мне особенно. Толи оттого, что была она последней, когда мы жили в небольшом деревянном домике всей огромной дружной семьей, толи оттого, что она и правда была полна весельем, смехом и родственной любовью. А может быть, именно недолгое пребывание среди нас Паньки сделало ее непохожей на все другие зимы. Мне вспоминается множество незначительных мелочей: ежевечерние игры в лото за круглым столом под ласковым светом оранжевого абажура, и ежедневные визиты на елки к кому-то из друзей, где неизменно присутствовал Дед Мороз, раздающий щедрые подарки, обильный стол и завершающий трапезу ритуальный торт «Наполеон» - гордость всякой хозяйки дома. Вспоминаются воскресные походы на каток в сопровождении родителей, послеобеденное топтание на коротеньких лыжах и с палками не по росту по лыжне, пролегающей вдоль канавы от угла до угла нашего квартала, сопя от усердия, в тяжелых валенках и полной амуниции, чтобы не «прозябнуть», как говорила бабушка. Сквозь толщу лет мне кажется теперь, что была эта зима необыкновенно мягкой, снежной и едва ли не самой счастливой в моей детской жизни.
       И еще – в эту зиму к нам в дом зачастили цыганки. Особенно одна. Очень худая, одетая в многочисленные пестрые юбки, потертую плисовую кацавейку и яркий цветастый платок, она иногда приводила с собой двоих детей, мальчика и девочку. Бабушка поила их на кухне чаем с медом и шанежками, о чем-то таинственно шепчась с женщиной почти до самого прихода родителей с работы. Все мы – дети – побаивались этой черной, говорливой женщины с быстрыми огромными глазами, но бабушка сердилась и выговаривала нам за это, утверждая, что цыгане такие же люди, как и мы, только никак не могут прижиться на одном месте. Теперь их табор расположился неподалеку от нашего города в маленькой деревеньке Танеевке, и ходили упорные слухи, что они решили осесть там окончательно.
«Что ты потчуешь в доме всякую шантрапу, своевольница?» - выговаривал жене дед, но та только отмахивалась от него, и даже не удостаивала ответа.
Панька столь сильно боялся цыган, что отец дал этому страху научное определение: «цыганофобия», а мы обозвали его по принадлежности «паническим». Стоило Паньке завидеть из окна, что к нашему дому приближается кто-то из представителей кочевого племени, как он мухой взлетал на печку, приникая к мешку семечек, и сидел там до окончания визита, едва дыша.
Как ни странно, но именно этим своим поведением Паньке удалось снискать расположение деда, который поначалу относился к мальчику с недоверием. Теперь дед Ганя делегировал ему некоторые свои обязанности, как, например, покупку хлеба, поливку огурцов и лущение внушительного урожая гороха и подсолнухов. Паньку чаще других детей оставляли домовничать, если взрослым надо было уйти из дома. Даже Джерка сделалась к нему более снисходительна, почувствовав, видимо, перемену в настроении хозяина. Позже, правда, выплыл наружу способ, с помощью которого Панька простраивал свои отношения с собакой. Джерка была особой серьезной, солидной и не выказывала чрезмерного пиетета к юным членам семейства, считая нас, по-видимому, не более, как молодым приплодом большой отары, которую она в угоду обожаемому хозяину, призвана охранять, опекать и сгонять в кучу, чтобы мы не разбредались. Однажды мой старший брат Валерик застукал ее сладко спящей на родительском ложе. Она нежилась и похрапывала среди белоснежного крахмального великолепия кружевных «накидушек» и множества пуховых «думочек», изготовленных искусными мамиными руками с большой фантазией и трудолюбием. Сегодня такое трудоемкое, но изящное рукоделие извели под корень, оскорбительно обозвав «мещанством» все, к чему мы по лености утратили талант. Джерка, лежа на пуховой перине, вероятно, воображая себя оказавшейся в раю, где небесная покровительница всего песьего рода, большая собака Сарама вознаградила ее за беспорочную службу и безграничную преданность хозяевам. Валерик потерял дар речи от такой собачьей наглости, и растерянный домовник объяснил ему, что неоднократно делал попытки изгнать Джерку с постели, взывая в основном к ее совести, но она всегда оставалась безучастной к этим призывам и в лучшем случае открывала один глаз, словно недоумевая, зачем ее будят.
Панька прожил в нашей семье ровно полтора года, а потом в один прекрасный день он бесследно исчез. Его искали, но не нашли. Кто-то из соседей видел, как он шел с той самой цыганкой, бабушкиной приятельницей, и, видимо, совершенно без всякого принуждения, неся в курах маленький узелок. Из дома ничего не пропало, мальчик взял в дорогу лишь пару-тройку плюшек, несколько кусков сахара, да еще исчезли со сковороды каленые семечки.
«Гольтепа, - презрительно сказал дед Ганя, имевший завидный талант припечатать одним словом, - не понял своего счастья. Ему бы век Бога благодарить, что в крепкую семью попал. Мог человеком стать…». «Глядишь, и в офицеры бы вышел», - мечтательно добавила незамужняя тетка Тоня, питавшая неистребимую тайную слабость к этому бравому сословию.
За время жизни в нашем доме Панька избавился стараниями отца от своего речевого дефекта и приобрел привычку поглощать без разбору книжки, особенно, «про шпионов». Отец, строго следивший за тем, что мы читаем, журил мальчика за неразборчивость во вкусах, но добился лишь того, что Панька тайком прочел «Декамерон», который прятали от детей за семью замками.
Спустя какое-то время после его исчезновения, отец обнаружил в кармане своего старого махрового халата, который надевал только после бани, записку: «Ни думайте плохо. Ушел искать отца. Век ни забуду вашу доброту и ласку. Ваш Панька».
Милиция, тщательно изучив почерк, пришла к выводу, что мальчик ушел из дома совершенно добровольно, а не вследствие жестокого обращения. Цыгане, конечно, сыграли в этом исчезновении свою роль, но какую именно выяснить так и не удалось, ибо они так же бесследно исчезли из окрестностей города, и никто из жителей Танеевки даже не заметил, как и когда они ушли. Мы всей семьей тревожились и переживали за Паньку, от души желая ему найти своего отца, но случилось ли это на самом деле, никто из нас так тогда и не узнал. Напоминали нам о нем лишь две оставшиеся в доме бесполезные книги.



В кочевой кибитке

Душевная боль разрасталась и постепенно приняла почти вселенские размеры. Панька и не подозревал, что его душа в состоянии вместить столько скорби. Должно быть, Бог посылает нам испытания именно для того, чтобы мы могли постичь величину свой души. Юноша вдруг в одно мгновение осознал истинный смысл слов «душевная рана». И еще понял он, что нет на свете абсолютного со-чувствия и со-страдания, если ты лично не пережил смерть близкого существа, не принял его последний вздох. Через боль потери надо пройти самому. Здесь и сейчас. Ничей чужой опыт тут не поможет.
Панька гладил густую, шелковистую шерсть на холке своего любимца, отогревал руками остывающие лапы и чувствовал каким-то внутренним, почти звериным, чутьем, что жизнь неотвратимо уходит из него вместе с тоненькой струйкой крови, вытекающей из рваной раны в боку, проделанной страшными клыками дикого кабана.
На ум пришли слова отца о единстве души и тела, которых он раньше никак не мог понять до конца. Вот сейчас его хвостатый любимец умрет, и душа покинет тело. Оно станет безжизненным, неподвижным, и пес никогда больше не примчится со всех лап на легкий свист хозяина, не будет идти рядом, весело махая хвостом и преданно заглядывая в глаза, стараясь определить настроение. Что проку понимать, что душа его отлетела в лучший мир и, возможно, обрела подлинное счастье! Да так ли это на самом деле? Ведь она никак не может проявить себя вне тела. Она безлика. Но тело без нее мертво, не одухотворено. Какой в них прок друг без друга?
Куда уходит дорогое существо, когда тело и душа расстаются на пороге смерти? В необъятные пределы памяти? В этот безмерный резервуар отправляем мы своих дорогих умерших, присыпая их год за годом свежими пластами отошедших событий. Их призывы звучат в повседневной суете все тише, все глуше, но как же так? Почему? Ведь в момент расставания боль кажется нам невыносимой, а мысль о том, что время все излечит – кощунственной и невероятной.
Именно в такие горькие минуты память беспощадно открывает все шлюзы, устремляя в душу потоки воспоминаний, несущие с собой большие и малые обломки жизни, а вместе с ними прочий мелкий сор.
В тот, ставший теперь таким далеким, день цыганка привела Паньку в табор, который был уже совершенно готов сняться с места, будто все только и ждали их появления, чтобы отбыть из Танеевки незамедлительно. Всю дорогу похитительница не умолкала ни на минуту, и этот непрерывный поток слов кружил Паньке голову, одурманивая сознание. Он плохо понимал происходящее и шел рядом с ней, словно во сне, прижимая к груди узелок с едой. Чьи-то сильные руки подняли мальчика и сунули внутрь кибитки, которая тотчас тронулась с места, слегка покачиваясь на пыльной грунтовой дороге. Громко залаяла собака, но кто-то злобно шикнул на нее, заставляя умолкнуть.
Табор двигался в полной тишине. Будь Панька в состоянии здраво соображать, он заметил бы, что копыта лошадей обмотаны тряпками, все колеса хорошо смазаны, а люди совершенно безмолвны и обмениваются меж собой лишь им одним понятными жестами, но именно эта тишина и привела его в чувство. Он очнулся и даже сделал слабое движение к плотно сомкнутому пологу кибитки, желая выскочить из нее и убежать домой, но рука цыганки цепко ухватила его за шиворот и вернула на место. Мальчик ощутил, как она легонько провела пальцами по его лбу и глазам, после чего он покорно опустился на кучу тряпья и крепко уснул.
Разбудил Паньку странный звук. Кто-то, сладко причмокивая, сосал ему мочку уха. Мальчик скосил глаза и увидел маленького щенка, спящего у его щеки и принявшего, наверно, мочку уха за сосок матери. Панька улыбнулся и осторожно, чтобы не разбудить малыша, погладил пальцем крутой мохнатый лобик. Щенок затих, и, выпустив добычу изо рта, перевернулся на спинку, доверчиво открыв свой нежный лысый животик. Более умильной картины Паньке видеть еще не приходилось. «Чей это щенок?» - спросил он цыганку. «А нэ чэй! Можэт, твой», - зевая, ответила она. С тех пор мальчик и пес стали неразлучны.
Долго колесил табор по земным пределам, и Панька свыкся с этим непрерывным кочевым существованием, слился с ним. Он уже не роптал на то, что его оторвали от людей, заменивших ему семью, но по-настоящему полюбить свою новую жизнь он смог лишь благодаря тому, что у него был пес, безраздельно ему одному принадлежавший и обожающий его до самозабвения. Панька никогда прежде не испытывал на себе столько бессловесной преданности. Порой он ловил себя на мысли, что ничем не заслужил такого поклонения, и потому изо всех сил старался отдавать своему четвероногому другу не меньше любви, чем получал от него.
Цыганка, которая привела его в табор, продолжала загадочно намекать, что в самом ближайшем времени он встретиться со своим отцом и будет очень богат и счастлив, ибо отец его самый, что ни на есть цыганский барон, а живет он где-то не то в Венгрии, не то в Румынии. Она лишь выполняла священный приказ – целым и невредимым доставить Паньку пред его светлые очи. Только было ли все это правдой или вымыслом Панька понять не мог, да и не желал особенно копаться во всем этом. Уже одно то, что обрел он в таборе преданного друга, наполняло его жизнь радостью и смыслом. Он дал ему имя - Дик.
Табор шел к своей цели длинными извилистыми путями, потому и путешествие до далекой Молдавии заняло более года. Добравшись, наконец, до речки Серет, они разбили лагерь на ее левом берегу почти в самом верховье, и цыганка торжественно сообщила Паньке, что скоро за ним сюда прибудет его отец. Близкая встреча с этой, ставшей уже мифической, личностью отца, взволновала Паньку только одним боком: будет ли ему позволено взять с собой пса? Если нет, то никакой отец ему не нужен. Жил он без него двенадцать лет, и еще проживет. Но у него хватало хитрости держать свои мысли при себе до поры до времени, не даром же он провел в таборе столько времени, кое-чему у своих новых соплеменников он научился.
Между тем, время шло, а от отца по-прежнему не было никаких известий, и Панька убедил себя, что его в очередной раз надули. Но с какой целью? Он боялся перемен, так как не ждал от них ничего хорошего. Сколько их уже случалось в его короткой жизни! В данный момент паренька устраивало абсолютно все: компания Дика, сытная еда, отсутствие понуждений, никто не обременял его ум систематическими занятиями, хотя от отсутствия книг он поначалу страдал. Скудость реальных событий постепенно приучает душу к мечтательности, ограничивая воображение лишь отсутствием знаний по тому или иному предмету, но Панька вспомнил Леньку с его неуемной фантазией, и сам стал рассказывать Дику разные выдуманные истории. Грезы, поначалу самые скромные, постепенно расцветали махровым цветом и подменяли собой серую действительность, делая ее ярче, насыщая внутреннюю жизнь и отодвигая внешнюю на второй план.
Пес был благодарной аудиторией, он сидел, внимательно навострив уши, энергично шевеля бровями, и время от времени наклонял с умным видом голову то в одну, то в другую сторону. Паньке это льстило, и он часто терял чувство меры. Не стесняясь в присутствие Дика своего косноязычия, парнишка постепенно стал сочинять очень складно. Почти все его истории касались поимки шпионов, он убеждал своего питомца, что когда они вырастут, то непременно будут служить в этих местах на границе, ловить вновь поднявших голову бандеровцев и отдавать их в руки правосудия.
Цыганка, опекавшая Паньку с тех пор, как привела его в табор, часто приносила из близлежащего городка, куда ходила за продуктами, страшные рассказы о той неистребимой ненависти, которую до сих пор питают здешние жители к советским людям. На рынке ей рассказывали, что в Западной Украине эта ненависть особенно сильна, и всех русских женщин там называют «совитки». Неоднократно кому-нибудь из жен военнослужащих продавалось сливочное масло с толченым стеклом. Панька с Диком, конечно же, выслеживали преступниц, за что их благодарное советское командование наградило одним орденом на двоих.
Лето постепенно уступало осени свои права. Рассветные зори приносили с реки влажный холодок, но Панька с Диком ежеутренне ходили купаться, и ничто не могло заставить их изменить этой привычке. Пес всегда плыл рядом, подталкивая хозяина носом в плечо, словно предупреждая, чтобы он не заплывал далеко. Однажды, выходя из воды, Панька сильно порезал осколком стекла ногу, Дик зализал ему рану, но видимо, там все же осталась инфекция, и к вечеру у парнишки поднялась температура. Его сильно знобило, он лежал в кибитке, прижавшись всем телом к мохнатой спине друга, стараясь согреться, и цыганка настояла на том, чтобы к нему непременно позвали лекаря. Панька согласился с большой неохотой, он побаивался этого странного человека, появившегося, как он знал, в таборе одновременно с ним.


Лекарь

Табор, прибравший Паньку к рукам, был не многочисленным, но на удивление пестрым по своему национальному составу. Собственно цыган в нем проживало всего четыре семьи. В остальных трех кибитках располагались: бездетная чета с Украины, трое братьев молдаван и последнюю занимал одинокий лекарь, не пожелавший ни с кем делить свой кочевой кров. Он вообще был человеком малообщительным, и разговаривал лишь в тех случаях, когда в этом была прямая необходимость. Но в ремесле своем лекарь проявлял осведомленность необычайную, и результаты его вмешательства в ход болезни всегда были положительными.
Он был одинаково сведущ во всех областях медицины и с неизменным успехом лечил любые болезни, редко прибегая к хирургическому вмешательству. Прежде, чем назначить лечение, лекарь долго беседовал с больным, скрупулезно расспрашивая его о вещах, казалось бы, весьма далеких от прямого заболевания. После расспросов он погружался на некоторое время в глубокое раздумье, а затем раскрывал свой объемистый кожаный саквояж и извлекал оттуда на свет небольшие кожаные мешочки, наполненные мелкими белыми горошинами. Давая их больному, он строго оговаривал время и частоту приема.
Паньке еще ни разу не приходилось пользоваться услугами лекаря, но он частенько ощущал на себе его пристальный, словно изучающий, взгляд. Но глаз на него мальчик никогда не поднимал, будто боялся прочесть в этом пристальном, немного суровом, взгляде что-то очень для себя неприятное. С самой первой встречи Паньке почудилось, что этот загадочный человек имеет над его душой некую тайную и могучую власть, и он старательно избегал встреч с ним.
Никто в таборе не знал, откуда взялся лекарь, но, между тем, он неожиданно там появился, и все восприняли этот появление, как должное. Ему выделили кибитку, куда незнакомец положил свои книги и саквояж с медикаментами. Его национальную принадлежность было довольно трудно определить. Цветом кожи, волос и глаз это незваный пришелец напоминал цыган, но тонкие, благородные, возможно арабские, черты лица выдавали в нем человека другой расы. Никто не знал и его имени. Лекарь сказал, чтобы его звали просто «Копт», так с тех пор к нему и обращались все в таборе, но что это слово означает, он объяснять не стал.
«В твоей душе живет слишком много страха смерти, - сказал Копт Паньке, осмотрев его ногу, - тебе необходимо вспомнить их все до одной и избавиться от ужаса перед ними. Я постараюсь помочь тебе, ты не должен меня бояться. Если будешь неукоснительно следовать моим советам, то сможешь преодолеть негативные последствия твоей старой кармы. Рана на ноге уже затянулась, твой озноб и жар не имеют к ней ни малейшего отношения. Я твой друг, поверь мне, мальчик! Но давай условимся: ты будешь рассказывать мне все, что с тобой произойдет после приема моих пилюль, в мельчайших подробностях. Сны, видения, страхи, словом, абсолютно каждую мелочь, какой бы ни казалась она тебе незначительной. Договорились?»
Панька смотрел на лекаря во все глаза и не понимал ни слова из того, что тот ему говорит. Он видел лишь, как шевелятся губы этого человека и, словно оглох. Его трясло так, что зубы стучали друг о друга, и он никак не мог совладать с этой неистовой дрожью. Лекарь силой разжал Паньке рот и положил ему под язык несколько мелких белых горошин, говоря, словно про себя: «Подобное лечится подобным». Затем погладил мягкой, теплой рукой по бритой голове и оставил наедине с собакой, сказав, что завтра утром навестит опять.
Панька сомкнул веки, и перед его внутренним взором стали проплывать какие-то яркие, но отрывочные видения. Вот, пришла на водопой стая волков, потом из-под огромного листа, похожего на лопух, выползла змея, блестя на солнце черной, гладкой, влажной чешуей. Она широко разинула пасть, и оттуда показался раздвоенный язык. Затем, он неожиданно очутился в неком замке из красного кирпича с множеством роскошно убранных покоев, и странно одетый человек начал водить его за руку из одной комнаты в другую и что-то объяснять на чужом языке.
Но постепенно видения прекратились, и ему вдруг стало совершенно спокойно в тихой темноте кибитки, на куче тряпья, среди привычных запахов, рядом с неизменным Диком, и под назойливое жужжание мухи он незаметно погрузился в глубокий сон, из которого вынес по утру странное ощущение полной реальности происходящего.
Обычно Панька не помнил своих снов, но сегодня мог рассказать лекарю в мельчайших подробностях все, что ему снилось. Он даже припомнил слова, написанные на большом листе необычной, шероховатой бумаги, лежавшем на столе из светлого дерева с красивыми гнутыми ножками: «Удачливый алхимик становится мудрецом, обретшим могущество и бессмертие».
Лекарь похвалил парнишку и попросил записывать любые сны и видения, а заодно все, что придет ему на ум. Панька выслушал эту просьбу с недоумением и неохотно кивнул головой. «Я плохо пишу, да и нечем мне…». Лекарь принес из своей кибитки толстую тетрадь в клетку и карандаш в красивом серебреном футлярчике. Паньке вещица приглянулась, и он вдруг почувствовал непреодолимое желание написать что-нибудь этим замечательным карандашом.
Мальчик открыл тетрадь и неожиданно для самого себя накарябал нетвердым почерком: «Аурум – это сияющая звезда». «Не плохо, не плохо, - подбодрил его лекарь, - вот так и продолжай! Записывай все, что пожелаешь». «А что такое «аурум»? – Спросил Панька, с изумлением разглядывая фразу, которую он записал, - я и слова-то такого отродясь не слыхал!» «Золото, мой друг, это означает «золото». Ты должен научиться отличать его везде и всегда, среди любой пустой породы. В любом человеке, в каждом своем или чужом поступке и во всем, что происходит вокруг тебя. Его надо уметь чувствовать душой. Я научу тебя этому, ты только запасись терпением. Далеко не все будет тебе понятно в начале пути, но постепенно ты многое вспомнишь…».
С этого самого дня они и подружились. Лекарь предложил Паньке с Диком перебраться в его кибитку, и предложение это было воспринято с восторгом. Цыганка немного обиделась, но перечить лекарю не посмела.
Теперь, сквозь толщу лет, юноше казалось, что все время, которое они провели с этим удивительным человеком, было похоже на один длинный-длинный, нескончаемый разговор ученика с учителем.
Он вспомнил, как потрясли его слова о том, что душа бессмертна. Она покидает тело в час смерти, но возвращается снова и снова. Много жизней проживает она на земле в других телах, много страдает и растрачивает свой изначальный свет.
«Почему же я ничего не помню, если столько раз рождался и умирал?»
«Ты просто забыл, но придет время, когда ты будешь в состоянии пережить все, что вспомнишь. Это тяжелый груз. Он под силу только очень подготовленному человеку».
«Разве я совершил много дурных поступков?»
«Кто может судить об этом? Только Господь. Когда научишься отличать добро от зла, никто не осудит тебя суровее, чем ты сам».
«А какой Он – Господь?»
«На этот вопрос нет однозначного ответа. Кто-то может сказать, что это – Свет, или Тот, Кто существует от начала всех начал… Тот, Кто опирается на истину. Тот, в чьих речах – вечность. Он Единый, Предвечный, Всемогущий, Творец, Эйн Соф, Аллах, Отец. Этот список можно продлить до бесконечности. Со временем ты установишь с Ним свои взаимоотношения и выберешь Ему Имя».
«А для чего я живу?»
«Это самый главный вопрос для каждого человека. Если ты задал его, значит, готов стать учеником».
Сколько же лет прошло с той поры? Восемь? Девять? Как случилось, что они расстались? Ведь Учитель обещал, что никогда не оставит его, своего ученика, без духовной помощи и поддержки, всегда будет рядом. Где же он? Жив ли? Помнит ли его, глупого, невежественного парнишку, с которым провел более трех месяцев в одной цыганской кибитке? «Да ведь и я не часто его вспоминаю, - с грустью подумал молодой человек, - просто он живет в моем сердце и все! Если бы тогда меня не забрал из табора отец, возможно, мы ушли бы втроем, куда глаза глядят: я, Дик и Учитель. Может быть, многих ошибок и несчастий смог бы я избежать… Кто знает! И Дик остался бы жив…». Пес, словно услышав свое имя, приподнял голову и сделал попытку встать, но силы его были на исходе. Он положил свою лобастую голову на башмак хозяина, вытянул лапы, зубы его оскалились, и Дик затих окончательно.


Дневник

Юноша снял с плеч просторную плащ-накидку и завернул в нее еще не остывшее тело своего четвероногого друга. Он огляделся и увидел невдалеке на пригорке высокую старую сосну. Подняв с земли тяжелый сверток, молодой человек медленно двинулся со своей скорбной ношей в этом направлении. Из глаз, застилая дорогу, текли слезы, он смаргивал их, но потом понял, что это бесполезно. «Наверно, я не плакал с того самого дня, как умерла моя мать, - подумал юноша, - а, может быть, так сильно я не тужил еще ни разу в жизни… даже о ней… Должно быть, это не хорошо…»
Влажный песок легко отзывался на усердие молодых сильных рук, и вскоре юноша вырыл большой палкой довольно глубокую яму. Наломав лапника, он тщательно прикрыл им свежую могилу, постоял над ней несколько минут, потом резко повернулся и быстрыми шагами стал спускаться с пригорка.
Пройдя с полкилометра, молодой человек подошел к огромному древнему дубу и запустил по самое плечо руку в его дупло, расположенное примерно в метре от земли. Разворошив на ощупь сухие листья, он извлек оттуда кожаный мешок, из которого на свет появилась толстая тетрадь и небольшой карандаш в серебряном футляре. Открыв чистую страницу, юноша сделал запись: «Сегодня, 27 августа умер Дик. У меня не осталось больше ни одного близкого существа на всем белом свете. Покойся с мором, мой незабвенный друг. В мыслях мы всегда будем вместе».
Он положил тетрадь рядом с собой на землю, и она сама раскрылась на первой странице, где еще не установившимся детским почерком было написано: Дневник Павла Цароки. Начат 27 августа в день моего рождения. «Да мне же сегодня двадцать один год! – вспомнил Павел, - как быстро промчалось время! Что мог бы я вспомнить, если бы ни дневник? И сегодня день моего последнего посвящения. Я не знаю, какое испытание приготовил мне отец, но чем бы оно ни закончилось, терять на земле уже нечего. У меня нет больше ни единого существа, за которое я несу ответственность. Может быть, именно поэтому Дик покинул этот мир? Чтобы освободить своего хозяина от последней привязанности?» Он снова взял тетрадь в руки и углубился в чтение.
«Хочу сбежать из табора, пока отец меня не забрал. Век бы так жить! Я, Дик и Копт. Почему он не хочет, чтобы мы ушли втроем, куда глаза глядят? Нешто не прокормимся? Он же лекарь, да и я кой-чему научусь, буду деньги зарабатывать, хватит нам на пропитание. А если придет отец и заберет меня? Может, убежать вдвоем с Диком?».
       «Одним утром Копт сказал, что должен уехать. Он обнял меня и наказал не забывать его. Я просился с ним, но он не взял. Сказал, что от судьбы не убежишь. И еще велел помнить, чему он меня учил и поступал всегда по совести. Копт велел мне ничего не бояться, тогда я наоборот стал бояться и вернулся в кибитку цыганки, которая меня привела в табор. Она была рада, потому сама боялась чего-то, и все боялись в таборе. После обеда в этот день пришел черный цыган, сказал от отца за мной. Но Дика взять не захотел. Я не стал просить, а то было бы хуже Дику, и шепнул ему на ухо, чтобы тихонько шел за мной, но подальше от цыгана. Он велел звать его Зуб. У него не было одной руки, а глаза горели, как угли в костре. Мы пошли, уже был почти вечер. Зуб крепко держал меня за руку, она была у него как железная. Горячая и вся в мозолях. Он сказал, что был кузнецом. «Смотри, не балуй, а то руку сломаю ненароком», - и засмеялся не хорошо. Так, что я стал весь дрожать с головы до ног и никак не мог успокоиться.
Мы шли часа два, и я устал, и все думал, идет ли за нами Дик. Потом пришли в корчму, немного поспали и поели. Я попросился на двор и оставил Дику кусок своего хлеба на земле у ворот, знал, что найдет.
 Когда стало совсем темно, Зуб сказал, пора. Велел идти тихо. Мы перешли границу в одном месте. Я слышал разговор часовых и хотел закричать, но не смог, голоса не было. Мы шли еще час или больше. У меня ноги заболели. Но тут я увидел кибитку с лошадью. «Полезай в арбу, - сказал Зуб, - и спи». Я боялся, что поедем быстро, и Дик устанет бежать, может отстать и потерять нас, но ехали медленно по кочкам и колдобинам. Я заснул немного, а проснулся, когда остановились. «Привез? - услышал я чей-то голос, - что ж, посмотрим на сына». «Привез, баро, - ответил Зуб, - я вам нужен? Устал, как черт». «Ты черт и есть. Отдыхай до завтра. Только приведи его в хату». Было уже светло, и я увидел, что недалеко в кустах лежит Дик и смотрит. Я успокоился, что не потерялся, пусть будем видеться тайком.
Я вылез из арбы и пошел в небольшой белый домик за Зубом. На пороге стоял человек и внимательно смотрел мне прямо в лицо. Я заглянул ему в глаза, голова у меня пошла кругом, и я отключился. А когда очнулся, услышал, как он сказал, как будто сам себе: «Слабонервный, весь в мать. Ничего, окрепнет». Я боялся снова посмотреть на него, но потом посмотрел и опять увидел, что у него как будто не одно лицо, а сразу несколько, и я крепко зажмурился. Так и просил за Дика, с закрытыми глазами. Но очень сильно. Он сказал: «Ладно, пусть остается. У собаки можно многому научиться, например, преданности. А ведь ты прибыл сюда именно за этим – учиться. Только запомни, ты всегда должен смотреть мне прямо в глаза, когда говоришь со мной. Ты меня понял?». Я открыл глаза и кивнул головой. Потом я вскочил на ноги и побежал позвать Дика».
Юноша закрыл тетрадь и усмехнулся: «Как же давно все это было! Но я помню первую встречу с отцом так хорошо, словно она случилась вчера. Лицо отца! Никогда его не забуду! Мне тогда померещилось, что я вижу перед собой испорченную фотографию. Так бывает, если пленка застряла в кассете и несколько кадров наложились друг на друга. Сквозь один облик проступал другой, а предыдущий, словно таял. Сколько их сменилось? Пять? Шесть? Я не смог тогда сосчитать. Изменения происходили почти моментально. Наконец, череда лиц, промелькнувшая передо мной, исчезла, и облик его принял свой теперешний вид. Он внимательно наблюдал за мной, но ни о чем не спросил, видимо, и так понял, по моему испугу и удивлению, что я все это видел.
«Хорошо, - сказал отец самодовольным тоном, - так тебе легче будет понять идею перевоплощения душ. Потом я расскажу тебе обо всех моих жизнях - я помню их все до одной, как и твои. Ты тоже вспомнишь, кем был и как умирал. Тебе пока непонятны мои слова. Наберись терпения. Ты узнаешь, что душа бессмертна, и для чего Творец создал ее таковой. И имя Творца открою я тебе, и множество различных тайн станут тебе известны. Ты будешь видеть людей, и понимать их скрытые помыслы так явственно, словно читаешь все это в книге судеб. Я верю в твои задатки. Ты еще не испорчен и разум твой не замутнен, память твоя подобна чистому листу. Я впишу в нее свои страницы».
Я слушал его напыщенную речь, сердце мое холодело, и я боялся вымолвить хоть слово, чтобы не выдать ненароком все то, что уже знал об этом от своего учителя Копта. Каким-то внутренним чутьем я понял, что ни при каких обстоятельствах не должен упоминать его имя. Так будет лучше для него, для меня и для Дика».
Юноша вспомнил, что после этих загадочных слов отец провел его в дом, который изнутри оказался гораздо больше, чем это можно было предположить снаружи. Он попал в скромно убранные комнаты, сияющие безукоризненной чистотой, но отец предложил проследовать за ним вниз, для чего откинул кошму, лежащую на полу в центре кухни, и они стали спускаться в подвальное помещение гораздо большего размера, убранство которого поразило Паньку своей невиданной роскошью.
В центре большого зала, окруженного витыми каменными колоннами, был накрыт стол, обильно уставленный самыми различными блюдами, сервированный золотой и серебряной посудой. Два куверта свидетельствовали о том, что обедающих кроме них не будет. Вымыв руки, отец и сын уселись друг против друга, и тотчас же в зал вошли три очень красивых молодых женщины, неся в руках две тарелки и большую супницу, из объемистых недр которой доносился необычайно вкусный и неизвестный Панькиному носу аромат. «Черепаховый суп очень полезен, - сказал отец назидательно, - ты должен оценить его по достоинству. Мои жены – искусные кулинарки, хотя их всего три, и они не всегда управляются с моим хозяйством. Надо бы завести еще одну». Панька выпучил глаза, но не осмелился ничего спросить. Он всеми силами настраивал себя на дегустацию черепахового супа, стараясь подавить естественный рефлекс.
Во время обеда отец не проронил ни слова. Когда женщины убрали со стола остатки еды, смуглый старый слуга принес два кальяна. Отец с наслаждением откинулся на красные бархатные подушки, расшитые золотыми птицами, и сказал: «Что ж, пришло время узнать тебе семейные тайны. Возьми в рот трубку и вкуси блаженный аромат этого чудесного табака. Не бойся, тебе это не повредит».
Панька зажал зубами кончик мундштука и осторожно втянул в себя струйку приятно пахнущего дыма. Он с удивлением увидел, как в хрустальных недрах кальяна забулькала розовая вода. Все поплыло перед его глазами, уши словно заложило ватой, и голос отца стал звучать, тише, глуше, будто издалека, приятное тепло разлилось во всем теле, разум заволокло сладостным, разнеживающим туманом. Он смотрел на человека, сидящего напротив, и думал: «Какое счастье, что мы встретились! Я теперь не жалкий подкидыш, а сын важного богатого барона. Однако мне сильно повезло! Должно быть, я родился в рубашке».

Семейные тайны

«Прежде, чем открыть тайну твоего происхождения, я считаю необходимым сообщить тебе, что места эти издавна считаются сердцем Европы, и некогда они назывались Трансильванией. Наши с тобой предки появились тут еще в конце девятого века! Они именовали себя мадьярами, и были варварами, перекочевавшими с более южных степей в Европу, наводя на ее жителей ужас своими разбойничьими набегами. Но уже спустя короткое время, орды кочевников, совсем недавно жившие в примитивных юртах, и пасшие свои стада среди раздольных степей Среднедунайской низменности, основали государство во главе с королем Иштваном Святым, получившим корону из рук самого Папы.
       Это государство, называемое Венгрией, стало форпостом, который доблестно противостоял бесчисленным набегам татаро-мангол и турок. Но в начале шестнадцатого века в битве при Мохаче удача изменила нашим предкам, Венгрия была разбита и разделена на три части. К ненавистным Габсбургам отошли: Южная Австрия, Штирия, Каринтия, Силезия, Богемия, Краина и Славония. Срединною частью завладели османы, и лишь восточная часть – Трансильвания, или по-мадьярски Эрдей, что означает «лесной край» - остался независимым. Мы воевали и с западом, и с центром, вся земля наша полита священной кровью, которая вопиет об отмщении до сих пор.
Твоей прародительницей по материнской линии является сама Илона Зрини, дочь далматинского воеводы Миклоша Зрини, который всю жизнь боролся, чтобы сохранить традиции, язык, культуру, обычаи и независимость Трансильвании. Но Габсбурги и османы подло сговорились с Римом, и мы были отданы под жестокое господство Австрии. Самостоятельного Эрдея больше не существовало.
Другой твой славный предок Дьердь Ракоци Первый стал основоположником сопротивления, и именно он сделал борьбу с угнетателями семейной традицией. Созвав знать в зале, потолок которого был украшен готическими розами, Дьердь Ракоци организовал заговор против Габсбургов, названный «под розами». Крамола была обнаружена, и все заговорщики казнены. Илона Зрини, жена Дьердя, осталась с двумя детьми на руках, и вторично вышла замуж за Имре Тёкёли, который создал армию сопротивления, называющую себя «скитальцами», или «куруцами», то есть «крестоносцами». Первоначальный успех сменился поражением, и муж Илоны бежал к османам. Она же продолжала жить в крепости Мункач, осажденной врагами и, облачившись в боевые доспехи, почти три года держала оборону этой цитадели. Ежедневно. Взяв за руки детей, Илона обходила крепостную стену замка, вызывая злость врагов. Но силы были слишком не равны. Илона согласилась, в конце концов, прибыть в Вену и подписать капитуляцию. Бедная женщина была коварно обманута: ее навсегда разлучили с детьми и заперли в августинской обители.
Сына Илоны, одиннадцатилетнего Ференца Ракоци Второго, тайно отправляют в иезуитский колледж под Прагой, принуждая избрать духовный путь, в надежде воспитать его верноподданным австрийского императора. Поначалу им это удалось, но со временем Ференц начинает понимать, что права венгров несправедливо попираются и гнев их правомерен. Он призывает на помощь Французского короля, но заговор раскрывают и князь подвергается аресту. Переодевшись в чужое платье, Ференц Ракоци бежит с помощью жены из тюрьмы. Добравшись до Польши, он посылает воззвание к своим сородичам, и вскоре под его знамена собираются тысячи венгерских повстанцев. Но и это восстание было жестоко подавлено. Ференц отправляется в изгнание в Польшу. Затем он перебирается во Францию и пишет знаменитый труд – исповедь. Свою жизнь он закончил на берегу Мраморного моря, в Турции, но его останки были перевезены в родную Венгрию. И захоронены в соборе святой Елены.
Я мог бы продолжить этот занимательный экскурс по семейному древу, но пока с тебя довольно знать, что в тебе течет знатная кровь Зрини, Ракоци и Батори. Но ты вел до сих пор жалкую жизнь безродного нищего бродяжки. Пора покончить с этим. Теперь все изменится. Я приглашу к тебе лучших учителей и позабочусь о том, чтобы ты продолжил мое дело. Об этом мы поговорим позже…
Мое происхождение в этом воплощении гораздо скромнее твоего, хотя так было не всегда. Я знал не мало славы, и мне есть, чем гордиться. Сразу тебе будет трудно усвоить все, что я сказал. Для начала мне придется обучить тебя погружению во внутреннее молчание или медитации, чтобы с ее помощью ты мог получать от меня больше знаний. У тебя нет выбора, ты родился с предопределенной судьбой. Хотя моим планам и пытались помешать, я разыскал тебя и вернул под отчий кров. Тут ты родился, и тут будешь отныне проживать, продолжая мое дело.
Твоя мать, Ёдла Ракоци, была прекрасным, но хилым цветком на слишком одряхлевшем, древе Ракоци, который постепенно вырождался вследствие близких родственных браков, и я сорвал этот цветок против воли ее родных. Четырнадцатилетней девочкой я хитростью увез твою мать из семьи и влил свою свежую сильную кровь в вашу старинную, знатную, но ослабевшую за множество сотен лет. После твоего рождения разум бедной женщины помутился окончательно. Меня преследовали ее братья, желая отомстить за честь сестры, и я был вынужден отправить вас в далекий край, изменив фамилию, чтобы не быть связанным женой и новорожденным младенцем. У меня не было даже никакой возможности поддерживать вас материально, но я дал твоей матери фамильную запонку, стоимость которой очень высока. Она, продав ее, могла бы безбедно существовать несколько лет. Поначалу я не знал, что несчастная Ёдла умерла, а тебя усыновили чужие люди, но потом цыгане принесли мне известие о тебе, и я стал посылать через них тем людям немного денег, чтобы поддержать тебя. Я был спокоен за тебя, но все время желал приблизить то время, когда мы будем, наконец, вместе. Ты очень нужен мне здесь, ты мой единственный преемник, и должен унаследовать мою тайну, чтобы, как я уже говорил, продолжить мою борьбу.
Сейчас я намеренно дал тебе покурить этот кальян. Небольшая доза гашиша не может тебе повредить, но позволит запечатлеть в твоей памяти лишь те моменты, которые необходимы мне. Теперь ты, наконец, полностью в моей власти. Им не дотянуться до тебя. Записи прежней кармы, которые содержатся в твоей душе, помогут мне довершить задуманное мною. У тебя отныне нет, и не будет других наставников, кроме твоего родного отца – Великого Магистра Ашвенов. А ты в последнем воплощении был Последним Магистром Мальтийского Ордена Тамплиеров. Мы всегда сражались с тобой, но с переменным успехом. Пришло время поставить точку в этой борьбе равных. Кто-то из нас должен, наконец, взять верх. Волею судеб в этом воплощении ты – мой сын. И я думаю, нет, я уверен, что мы объединим наши усилия, и победа эта станет нашей общей. Учение великих ашвенов не должно бесследно исчезнуть с этой планеты. Его адепты не переведутся, а я дам им нового Магистра. И тогда тот, чье имя я даже не хочу произносить, будет повержен окончательно. Теперь, мой сын, твоя душа станет тем полигоном, на котором произойдет наша последняя битва, но я тебя опередил, ненавистный! Ты уже не один раз проигрывал мне. И в тот последний раз, когда я был рядом с Наполеоном, и он слушался меня во всем, согласовывал со мной каждый свой шаг… Но потом… ты успел встать за плечом Джоджа Вашингтона и опередил меня. Теперь мой черед одержать победу.
Панька пробудился следующим утром на мягкой перине, застеленной чистой, шелковой простыней. От постельного белья исходил тончайший цветочный аромат и нежил ноздри. Одеяло было почти невесомым. На пороге его комнаты спал верный Дик. Это успокоило паренька, но мысль, закравшаяся вдруг в голову, заставила его быстро вскочить на ноги. «Где это я? Ах, да, у отца в доме! Копт! Почему мы не убежали тогда из табора втроем? Ведь могли же. Как скверно и тоскливо у меня на душе. Но почему? Чем напугал меня вчера отец? Он что-то неприятное рассказал мне? Вроде, нет… Скорее даже наоборот, таких сказок насочинял, что прямо дух захватывает! Почище Леньки будет мой старик! Копт, забери нас поскорее отсюда, где ты? Мне страшно. Почему ты оставил меня? Я не хочу жить с этим чужим и странным человеком. По-моему он очень злой и жестокий. Что-то не нравится мне в нем. Копт, Копт, помоги мне!»
 Вдруг Панька почувствовал во рту вкус горошин, которые давал ему несколько раз Копт. «Арсеникум Альбум, - словно услышал мальчик голос друга, - он поможет тебе. Будь спокоен, я не спускаю с тебя глаз. Не страшись ничего. Лишь бы тебе хватило доброй воли».

Запонка

Мне доставляло необъяснимое удовольствие иногда исподтишка наблюдать, как ловко дед Ганя орудует опасной бритвой. Меня завораживала точность и твердость его движений, а легкий хруст длинного, острого лезвия по густо намыленным щекам возбуждал в душе ужас и восхищение. При этом ритуале он почти не смотрел в маленькое круглое, потемневшее от времени зеркало, к тому же скудное освещение угла, где производилось бритье, делало его общение со своим отражением практически бессмысленным. Сердце мое всякий раз холодело при мысли, что дед вот-вот порежется, но это случалось чрезвычайно редко, лишь в тех исключительных случаях, когда он был чем-то сильно взволнован или огорчен.
Нынче утром дед закончил бритье и, негромко чертыхаясь, тщательно смыл с лица порозовевшую от крови пену, затем он заклеил ранку на правой щеке кусочком фильтровальной бумаги и поширкал несколько раз лезвием по обратной стороне старого широкого кожаного ремня. Обычно, будучи в хорошем расположении духа, убирая бритву на высоко прибитую над умывальником полочку, подальше от шкодливых детских лапок, он бормотал: «Шаловливые ручонки, нет покою мне от вас», но сегодня этот обряд проводился в полном молчании. Это означало лишь одно: деда Ганю ожидал невеселый день. С его лица не сходило выражение крайней озабоченности, а на переносице между бровями залегли две глубокие морщины.
«Эхе-хе, - горестно вздохнул дед, - ну и лето! Почитай все подсолнухи сгнили. Не будет у вас семечек на зиму. И на базаре не укупишь, дороже картошки, поди, цену задерут. Остатний запас догрызем и все». Он еще раз тяжко вздохнул и отправился в огород, смачно чавкая глубокими остроносыми галошами по черной раскисшей от проливных дождей земле. Прекрасно понимая всю бесполезность потраченных усилий, дед Ганя все же добросовестно срезал корзинки со всех подсолнухов, принес их в дом и заботливо разложил на плащ-палатку у печки. После чего он, кряхтя, полез в закрома и извлек оттуда изрядно отощавший за зиму мешок с остатками прошлогодних запасов.
«Сковороды на три, - констатировал с грустью он, взвешивая мешок в руке, - хотя странно, на вид вроде меньше. В нашу-то сковороду стаканов пять входит, а тут столько и нет». Дед взял трехлитровую банку и начал осторожно пересыпать в нее семечки. Вдруг нечто странное выпало из мешка. «Комок газеты откуда-то взялся, - недоуменно протянул дед Ганя, - а в нем что-то завернуто, похоже. Ба! Да тут никак клад!» Он осторожно положил мешок на пол и начал изучать свою находку. Внутри тщательно скомканной газеты находился небольшой футляр из толстой потемневшей кожи с золотой кнопочкой в виде еловой шишки. Дед утопил ее внутрь, и в тот же миг верхняя крышка футляра легко и бесшумно откинулась. Он даже отпрянул от неожиданности. На внутренней стороне крышки поблескивала латинская буква «R», искусно выполненная из белого металла, вся усыпанная мелкими сверкающими камешками, а в недрах футляра на мягком алом бархатном ложе покоилась запонка, соседнее же сиротливо пустовало.
«Это еще что за фокусы?» – Воскликнул грозно дед, неизвестно кого вопрошая. Он не любил неожиданностей и непредвиденных обстоятельств. Подумав немного, дед Ганя осторожно извлек запонку из ячейки и присвистнул. Крупный, прозрачный нежно-фиолетового оттенка камень счастливо засверкал на его ладони, словно радуясь дневному свету и полученной возможности поразить, наконец, чье-то воображение своей совершенной красотой и невероятными размерами. Дед, не отрываясь, смотрел на запонку, словно пытаясь вспомнить, знакома ли ему эта вещица? В его взгляде попеременно вспыхивало то сомнение, то узнавание, то недоумение. Потом он забормотал что-то пересохшими губами и почтительно водворил драгоценность на место. Затем он защелкнул футляр и опустил его в бездонный карман своих ватных штанов.
Аккуратно расправив обрывок газеты, дед водрузил на нос очки в круглой металлической оправе и вслух прочитал: «Советская Башкирия. Орган ЦК КПСС БАССР. Основан, и так далее, от 10 января 1959 года. Так эта штука уже больше года тут лежит, как же ее никто не нашел? Но главное, кто ее туда положил?» Поскольку вопросов явно было больше, чем ответов, этим же вечером был созван чрезвычайный семейный совет. Все взрослые собрались за круглым столом в большой комнате, куда дети, разумеется, допущены не были.
Мы, сгорая от любопытства, столпились под дверью, шипя, шикая и отпихивая очередного счастливчика, задержавшегося у замочной скважины дольше других. Поначалу взрослые члены семейства проявляли даже некоторое недовольство, раздраженные той таинственностью, с которой глава семейства покусился на их личный досуг, да еще так загадочно сверкая очами, но тот призвал всех соблюдать тишину и запастись терпением.
Словно в замедленной съемке, дед Ганя театральным жестом извлек из кармана свою находку, сдул с нее прилипшие крошки табака и торжественно поставил в центр круглого стола, затем незаметным движением надавил на золотую шишечку со словами: «Я нашел в мешке семечек клад». Мы, дети, услышали, как за плотно закрытыми дверями раздался дружный, одновременный, будто хорошо отрепетированный, возглас удивления и восторга. «Где ты, говоришь, нашел эту вещь? – услышали мы громкий, чуть дрогнувший, голос моего отца, - да ей же цены нет!» Он, по-видимому, взял запонку в руки. «Бесспорно, это аметист! Но какой огромный и чистый! Потрясающая огранка! Это очень старинная работа, примерно прошлого века. Оправа, кажется, серебренная, нет, что я говорю? Это платина! Без сомненья, платина! Но как он оказался в мешке с семечками? И где вторая запонка?»
Дед подробно и неторопливо изложил историю своей находки, не упуская ни одной мелочи, не преминув, в том числе, довести до всех членов семьи, что запас семечек иссяк, а на пополнение рассчитывать не приходится, так как все корзинки подсолнухов сгнили, а те, что не сгнили, не вызрели и семечки в них пустые. Его терпеливо выслушали, напротив, этот подробный рассказ, пересыпанный жалобами на неурожай, дал каждому из присутствующих некоторое время, чтобы собраться с мыслями и осознать, что все происходящее не сон.
Первой заговорила бабушка: «Всежки, я не понимаю, как он туда попал, этот камушек? Подложил что ли кто? Свят, Свят! – Она явно крестилась, - Не ровен час, вещь подметная, наговоренная, чтобы порчу навести на нас. Грех-то, какой! В искус вводят! Надо всем святой воды испить. Завтра же в церкву детей поведу, вы уж, как хотите. И не спорьте даже, как есть, поведу!» Она поднялась со стула и стояла подбоченившись перед всем семейством, грозно взирая на своих безбожных домочадцев. Ей никто и не перечил. «Но что с запонкой-то делать? – Спросила тетя Тоня, - Денег, может, она и больших стоит, да кому продашь ее? У кого они теперь есть? Разве, у ювелира какого, или зубника…».
После этих слов Ленькины нервишки сдали, и он ввалился в комнату, где шло заседание семейного совета, с истошным воплем: «Не смейте трогать! Это Панькина! Он мне наказал охранять, а вы взяли! Так не честно! А если он вернется, что я ему скажу? Это от матери его осталось, не трогайте! Слышите!». Он был весь красный и даже распух от охватившей его ярости. «Будет болтать-то, - оборвала сына тетя Юля, - откуда у этого оборванца такая драгоценная вещь? Украл что ли где-нибудь. Еще и нас посадят всех из-за него. В милицию надо отнести, вот что!». «Нет, я правде говорю, - гнев Леньки понемногу утихал, а при слове «милиция», он совсем остыл. Попив компота, он перестал яриться и рассказал нам свою версию появления запонки в нашем доме.
По словам Леньки, когда Панька окончательно перебрался к нам в семью, он спрятал в мешке с семечками единственную вещь, которой при жизни дорожила его мать. «Она вше плакала, кода на нее глядела, - сказал он Леньке, - вше плакала…». Панька взял с друга страшную, кровавую клятву, что тот «ни единой живой душе» не расскажет про его тайник. Ленька даже палец себе иголкой проколол, чтобы добыть каплю крови.
После Ленькиного рассказа воцарилась некоторая пауза, потом его мать сказала с сомнением в голосе: «Небось, опять сочиняешь, фантазер». Но мой отец прервал младшую сестру жестом и вынес свое решение: «Что ж, если все рассказанное Леонидом правда, а я склонен этому верить, то мы обязаны сохранить эту вещь и вернуть ее мальчику по первому же его требованию. Вы согласны со мной? - Он окинул не привыкшее ему перечить семейство взглядом и вопросительно поднял одну бровь. - Ведь по какой-то причине он не взял запонку с собой, значит, намеревался вернуться или доверил ее нам на хранение, так как дорожил ею и боялся, что ее могут у него отнять». «Вот тебе и гольтепа, - почтительно промолвил дед Ганя, - что ж, Петр, ты вроде как его отец, хоть и не кровный, так, тебе ее и беречь». «А если он не вернется? – Спросил брат отца дядя Юра, - вдруг с ним что случилось… непредвиденное…». «Надо попробовать разыскать его еще раз. Может быть, даже объявить всесоюзный розыск, - предложила его жена тетя Лиза, работающая в паспортном столе, - я попробую по своим каналам…».

Льдина

Нам часто кажется, что под нашими ногами находится прочная земная твердь, но в какой-то момент, ты вдруг обнаруживаешь, что всего на всего дрейфуешь на большой льдине по необъятным просторам времени. Когда льдина начинает неожиданно раскалываться на несколько малых, то ты с запоздалым огорчением замечаешь, как многое из того, что было до сих пор неотъемлемой частью твоего существования, уносится в отрытый океан, и черный проем воды ширится между обломками, оставляя тебя в полном одиночестве на крохотном пятачке льда, тоже несущемся куда-то по неведомым водным просторам.
В детстве все представляется прочным и незыблемым. События внешнего мира почти не проникают в твой маленький уютный кокон, свитый вокруг тебя любящими заботливыми родными, всеми силами пытающимися защитить молодую поросль от грубых влияний настоящей жизни. Большая, дружная семья, где одновременно подрастает много детворы, постоянно и неусыпно опекаемой большим количеством взрослых, трудолюбиво возводит крепостные стены между детьми и суровой действительностью, создавая, тем самым, опасный парниковый эффект.
 Дети растут, не ведая житейских бурь, порой их оберегают даже от малейшего дуновения ветерка, доносящегося из внешнего мира. Но никто не может с уверенностью сказать: хорошо это или плохо? Ведь это совсем не значит, что они вырастают не приспособленными к жизни, просто эта мощная прививка постоянной любовной опеки делает их души чище, честнее, порядочнее. Вот только такие люди редко выходят в философы, для этого они слишком доброжелательны.
Из ласковых тесных недр семьи не сразу бывает заметно, что льдина, на которой ты живешь, начинает раскалываться. От нашей первым оторвался кусок, унесший в открытое житейское море дядю Юру, тетю Лизу и их сына Валерика. Они отбыли искать счастья в маленьком Подмосковном сельце Зюзино, тесно прилепившемся к южному боку столицы. Там обитало все огромное семейство тети Лизы, и она уговорила мужа перебраться в его лоно. «Едем в Москву, разгонять тоску», - торжественно поведал мне Валерик. Но дед Ганя был вне себя от досады и даже обозвал их гольтепой. «В примаки охота? – Ехидно спросил он среднего сына, - ну, ну, попаши на тестя! Он ведь у тебя кулак, одной малины соток десять, да груши, да яблони, да смородина. Валерку на базаре стоять пристроишь, глянь, и свой дом поставишь. Вот и хорошо, уезжайте: меньше народа – больше кислорода». Тетя Лиза горько плакала от обиды, но твердо стояла на своем. После сытного, но грустного прощального ужина, полного слез и взаимных укоров, где одни только дети искренне веселились и радовались предстоящему отъезду и изрекали милые глупости в тщетной надежде хоть немного расшевелить взрослых, они уехали из дома поздней ненастной осенней ночью, побросав почти весь свой нехитрый домашний скарб, и впервые в моей недолгой жизни горькая печаль прокралась сердце.
За ними потянулся кусок, утащивший младшую сестру отца, голосистую певунью Юлечку с ее молчаливым улыбчивым мужем Николаем и двумя мальчиками – Ленькой и новорожденным Серенькой. Они обосновались в соседнем городке, где дядя Коля уже несколько лет работал на пропарке в железнодорожном депо, и теперь, получив жилье, забрал, наконец, все семью. Близость расстояния несколько примиряла родителей с их отъездом, и дед Ганя уже не ругался обидными словами. В доме стало совсем тихо, никто больше не заводил по вечерам патефон и не путал отцовские пластинки, тщательно пронумерованные и разложенные по коробкам с немыслимым педантизмом, некому стало учить меня танцевать танго и фокстроты, никто не распевал со мной модных песенок вроде: «Хороши весной в саду цветочки, еще лучше девушки весной».
Дедовский дом опустел, и все взрослые тотчас сосредоточили свои заботы на мне – единственном юном существе, оставшемся на их попечении, хотя мне к тому времени сравнялось уже четырнадцать лет. Но это продолжалось не долго, вскоре и наша льдина отчалила от главной, и прибилась уже совсем близко, на соседней улице в новом, самом большом в нашем почти целиком деревянном городе, доме. Нам на троих дали роскошную двухкомнатную квартиру со всеми удобствами. Мама была на седьмом небе от счастья, и с пугающим рвением, почти граничащим с фобией, кинулась декорировать собственное гнездо, наполняя его всевозможными мыслимыми и немыслимыми предметами домашнего обихода, какие только возможно было достать по большому блату или заказать с оказией из столицы. Мы не ходили больше в баню, а напротив, бабушка с дедом раз в неделю являлись к нам мыться в ванной. Они жили теперь на своей крохотной льдинке очень тихо с незамужней дочерью, моей крестной, тетей Тоней, учительницей младших классов, вечно всего боящейся и очень суеверной, как все старые девы.
Родители решили отметить новоселье со всей пышностью и широтой, к тому же оно совпало с днем рождения патриарха семейства. Рано утром пришел дед Ганя и принес с базара парного мяса на пельмени. Он о чем-то долго шептался с мамой на кухне, но до меня донеслась только одна его фраза, произнесенная гневным голосом: «Вот назола, подменила мне говядину! Одни отонки сунула, а я такой кусман выбрал! Поди, и мясорубка не возьмет. И когда только успела, шельма!». Дед видимо предложил маме свои услуги по изготовлению фарша, и она их с радостью приняла. Потом подтянулись бабушка с тетей Тоней, и работа закипела полным ходом. Пельмени, студень, «Наполеон», соленья - все в лучших традициях домашнего стола! К обеду подъехала Юлечка с семейством, сразу стало шумно и весело, стершейся иглой заскрипел о любимую ее пластинку патефон, вопил Серенька, хохотал от радости встречи Ленька, взрослые горячо обсуждали последнее письмо тети Лизы, где она, не скупясь на подробности, описывала жизнь в пристоличном Зюзине.
За обедом никого, кроме своих, не было. Мама сказала, что гости будут вечером, бабушка слегка поджала губы и спросила: «Это кто же? Артисты что ли? А Вася с Ниной?» «Да, - ответил отец, - все придут. Просто у Балабановых сегодня спектакль, и они днем не могут». «Мы уж пойдем по-стариковски, чтобы вам не мешать, - обиженно процедила бабушка, - гуляйте тут». «Еще чего, - искренне обиделся отец, - когда это вы лишними стали! И не собирайся!» Бабушка сразу повеселела и попросилась прилечь не надолго на мою кровать.
Вечером торжественно с дорогими подарками пришли самые близкие фронтовые друзья родителей – Семагины, а после спектакля, даже не сняв грим и костюмы, примчались шумные Балабановы, прихватившие с собой, зная хлебосольство нашей семьи, еще полдюжины вечно голодных сотаборников. Тетя Софа играла цыганку Машу в «Живом трупе». Она с порога профессионально затрясла плечами и запела «Величальную»: «Ганя, Ганя, Ганя», а потом «Пей до дна, пей, до дна, пей до дна!», ей истово и дружно вторил весь оголодавший табор. Дед к негодованию бабушки опрокинул объемистый граненый стаканчик «Кагора», по ее подсчетам уже шестой. А это, как она уверяла, была для него критическая доза.
Бабушка, видимо, знала, что говорила, потому что в самый разгар застолья дед Ганя вдруг, воспользовавшись паузой в разговоре, ринулся на свободную часть комнаты и пошел в присядку, резко выбрасывая длинные худые ноги, громким фальцетом выкрикивая: «У стола четыре ножки-д! У стола четыре ножки-д! А я – барыня, я – сударыня!» Мы с Ленькой и тетя Софа в костюме цыганки тот же час присоединились к нему, топчась, как умея. Потом все начали уговаривать выйти в круг упирающуюся притворно бабушку. Их оставили вдвоем, дед ловким маневром удачно вышел из пике, горделиво выпрямился, выгнул впалую грудь колесом и заложил руки за спину. Из бабушкиного рукава, словно сам собой вынырнул на свет белоснежный, обшитый кружевом платочек, и они поплыли, проворно и легко притопывая ногами, не отрываясь, глядя в глаза друг другу, по гладкому крашеному полу как пара лебедей, хотя бабушка, вернувшись потом на место, сказала немного кокетливо, обмахиваясь подолом льняного вышитого
 фартука: «Ох, уж я такая ватола стала, какие теперь пляски!». Гости наперебой кинулись ее разуверять, а у меня почему-то тоскливо защемило сердце, и на глаза навернулись слезы, словно кто-то очень жестокий, со стороны, вдруг дал мне отчетливо понять, что никогда больше наша семейная льдина не воссоединится и не станет прежней, одной на всех.
Какой замечательной была жизнь в том старом деревянном дедовском доме! Сколько невинных детских секретов и тайн он хранил! В нашей новой квартире была только одна тайна. Ее берегли от любопытных глаз на самом дне нижнего ящика большого старого комода, под тяжелой стопкой крахмального постельного белья. Панькана запонка. Родители наивно полагали, что мне не известно ее местонахождение, но время от времени, когда их отлучки были более или менее продолжительными, запонка извлекалась мною из тайника на свет божий. Мне отчего-то казалось, что ей это доставляет огромное удовольствие. Как сейчас вижу: я любуюсь ею, вглядываюсь в ее фиолетовые глубины, разговариваю с ней, как с кем-то очень близким, доверяю свои секреты и сомнения, а она отвечает мне, дает советы, подсказывает решения. Запонка стала моим талисманом, моей самой большой тайной, о которой никто не подозревал.
Но однажды сон сморил меня с запонкой, крепко зажатой в кулаке, и повлек за собой по извилистым лабиринтам чужих, далеких таинственных судеб.
Аметистовые близнецы

«Роже, на моем парадном камзоле отпоролся золотой шнур бранденбура. Будь любезен, приведи его в порядок, мне через два часа надо быть в Версале. Прости, что я спохватился так поздно». «Да уж, Ваше сиятельство, Вы сегодня изрядно подзадержались в лаборатории, хотя я напоминал Вам, что времени уже много, - ворчливо, но добродушно пенял слуга своему обожаемому господину, - а теперь: «Роже, поторопись, я опаздываю!» «Это все оттого, мой добрый друг, что мне сегодня необыкновенно хорошо работалось. Ни один из элементов не перечил, не своевольничал, а каждый был послушен и трудолюбив. Так что, ты, пожалуй, и в правду, сделай милость, поторопись». «Я-то потороплюсь, да хочу Вам доложить, что в этом проклятом замке Шамбор, помимо всякой прочей нечисти, полным-полно моли. Да и сыро тут, будто в колодце. Видать, правда, здесь никто не жил с тех самых пор, как помер его прежний владелец, племянник саксонского маршала. Напрасно Вы поспешили дать свое согласие этому пройдохе, маркизу Мариньи, и поселиться тут. Он мог бы предложить Вам что-нибудь поудобнее». «Не ворчи, Роже, зато здесь есть неоспоримое преимущество – много места для моей лаборатории, а что еще надо ученому для полного счастья? Моль – это мелочь! Лучше помоги мне поскорее одеться». «Мелочь-то, мелочь, да меха все потратит, придется опять в Россию заказывать Ваших любимых соболей».
       Слуга подал своему господину одежду, и стал с удовольствием украдкой наблюдать за тем, как он одевается, в высокое напольное зеркало, отражавшее тонкое аристократическое лицо мужчины лет сорока пяти, приятной наружности с мягкими каштановыми волосами. Острый взгляд светло-карих глаз отличался таинственностью и умом. Прямой идеальный нос был направлен к мужественному подбородку, окаймленному небольшой аккуратной бородкой-эспаньолкой. Граф поймал в зеркале теплый взгляд Роже и улыбнулся ему в ответ с ласковым лукавством.
Это был первый визит графа Сен-Жермена в Версаль к фаворитке короля Людовика ХУ, мадам Помпадур, и потому он не мог себе позволить одеться с привычной простотой, а обязан был в точности соблюсти придворный этикет. Он облачился в нежно голубой атласный жилет, открытый до пятой пуговицы, из-под которого выглядывал белоснежный кружевной галстук-жабо. Под атласными короткими панталонами того же цвета, что и жилет, были надеты шелковые чулки, плотно облегающие хорошо развитые икры ног. Большие пряжки туфель на высоких каблуках искрились множеством алмазов. Эти нелепые каблуки были введены в моду именно той особой, визит к которой так занимал в данный момент ум графа Сен-Жермена. Роже подал своему господину приведенный в порядок камзол, отороченный по краю мехом соболя, им же были обиты и его широкие рукава, и окинул удовлетворенным взглядом всю его ладную стройную фигуру.
«Дорогой граф, наконец-то мы имеем удовольствие видеть Вас воочию, а не питать свое любопытство разноречивыми слухами! К тому же, Вы появились, как нельзя более кстати! Мы тут говорим о драгоценных камнях, а вас, насколько нам известно, считают их непревзойденным ценителем и знатоком! – Воскликнула маркиза Помпадур, увидев, что в залу твердой, независимой походкой вошел мужчина, склонивший голову в почтительном поклоне, - просветите же нас, кажется, мы все сейчас перессоримся!» Хозяйка самого модного в Версале солона, фаворитка короля Людовика ХУ, изящным жестом маленькой, словно фарфоровой, ручки, в изобилии унизанной сверкающими перстнями, указала графу на сафьяновую оттоманку подле себя, и он сел, откинув полы камзола, выжидательно и спокойно глядя ей в лицо.
В задачу графа Сен-Жермена, по известным ему одному причинам, входило с первой встречи суметь внушить доверие маркизе, и он почувствовал, что достиг желаемого впечатления, хотя не произнес еще ни единого слова. Его естественное врожденное благородство манер, в которых не было заметно ни малейшего подобострастия, послужили этой цели гораздо более чем дюжина банальных слов и комплиментов. Маркиза была очень умна и находилась в зените своей славы уже более тринадцати лет, а ее влияние при дворе Людовика ХУ было неоспоримым.
«Буду счастлив помочь Вам, маркиза, если это в моих силах. Что же вас интересует? Я весь к Вашим услугам!» - произнес, наконец, граф, не считая возможным долее затягивать паузу и показаться неучтивым. Мадам Помпадур обвела всех гостей игривым взглядом и спросила с некоторым вызовом в голосе: «Правда ли, что некоторые драгоценные камни имеют память? Говорят, они способны даже запоминать человеческую речь?» «Истинная правда, мадам, - ответил серьезно граф, - скажу вам больше, если бы начальнику тайной полиции пришло в голову допросить мои запонки, я был бы немедленно водворен в Бастилию». Он согнул немного руки в локтях, показывая маркизе две огромные аметистовые запонки в платиновой оправе, украшающие манжеты его рубашки. «Да, вот, только удастся ли ему договориться с ними, не думаю, что он знает язык камней!» Граф Сен-Жермен засмеялся по-мальчишески весело и звонко. «А Вы, - спросила маркиза, заглядывая графу в глаза, - Вы понимаете этот язык? Научите же меня, любезный граф, я многое бы отдала, чтобы узнать некоторые Ваши тайны!» «Маркиза, Вам нет совершенно никакой необходимости опускаться до беседы с моими скромными запонками, я совершенно открыт перед Вами, спросите, и я отвечу на любой Ваш вопрос».
«Хорошо, - проговорила маркиза, понизив голос почти до шепота, - ответьте мне для начала, почему Вы выбрали именно аметист, а не более дорогой камень? Насколько мне известно, он символизирует одиночество, и носить его пристало скорее тому, кто избрал путь священнослужителя, а если судить по перстням и пряжкам на ваших башмаках, у вас нет недостатка в алмазах, рубинах, изумрудах, сапфирах. Так почему вы предпочли им скромные аметисты? Хотя, надобно заметить, не такие уж они и скромные». «Это знаменитые уральские аметисты, а они славится особой красотой и совершенством за свою чистую окраску, чем существенно отличаются от своих сине-фиолетовых восточных собратьев». «Скажите, граф, - маркиза снова возвысила голос, желая поразить всех присутствующих своей ученостью, - не назван ли этот камень в честь египетской богини Аментет – Владычицы прекрасного Запада?» «Я так не думаю, - возразил граф, - Аментет – покровительница умерших, она встречает их с протянутыми руками по ту сторону бытия, где никакие камни уже не нужны. Аметист – благородный брат кварца, а последний как раз и обладает поразительной памятью. Он способен запомнить во много раз больше, чем обычный человек! Мои же аметисты знамениты еще и тем, что родились двойней. Они были обнаружены в миндалине древней вулканической породы, я и сам был поражен их совершенством и красотой и, главное абсолютным сходством! Но, между тем, один из них, словно левая рука, а другой – правая!» «Неужели это имеет какое-нибудь значение?» – Удивленно изогнула брови маркиза. «Огромное, - горячо воскликнул Сен-Жермен, - они росли сросшимися, из одного корня, но то, что доступно правому, недоступно левому и наоборот! Они совершенно по-разному относятся к потоку света. Но я не буду сейчас утомлять вас учеными подробностями, упомяну лишь, что эти запонки носили целые поколения моих предков, камни слышали их голоса и помнят их, потому я могу сказать, что мои близнецы дороги мне, как память, в самом истинном смысле этого слова! В свое время я много экспериментировал с аметистами, и скажу Вам, что нагретые достаточно сильно, они обесцвечиваются, а иные желтеют, но только не эти. Они становятся только чище и прозрачнее, никогда не изменяя окраски». «Но как же Вы различаете их? На вид они совершенно одинаковые, уж не разыгрываете ли Вы нас, любезный друг, - маркиза даже слегка нахмурилась, - отвечайте, я желаю знать!» «Все очень просто, Ваше сиятельство, все очень просто: я беру их в руки, слушаю, как они звучат, и смотрю, как они пропускают свет. – Ответил граф без малейшей иронии, - каждый из этих двойняшек имеет свои собственные вибрации, просто надо уметь их слышать! Надо делать это ушами своего духа».
Маркиза не услышала последних слов графа, ее взгляд уже изменил свое направление, а большие выразительные глаза засияли теплым топазовым светом. Сен-Жермен спиной почувствовал, что в апартаментах появился сам Людовик ХУ, спустившийся по потайной лестнице из личных покоев, расположенных непосредственно над покоями своей очаровательной фаворитки. Граф не спешил оборачиваться. Он сделал это лишь в тот момент, когда маркиза резво вскочила на ноги и бросилась к своему венценосному возлюбленному, даже не заметив, что легкий муслиновый треугольник фолетте соскользнул с ее густо напудренных плеч. Подняв упавший платок с ковра, Сен-Жермен медленно выпрямился и устремил серьезный взгляд потемневших вдруг глаз на вошедшего монарха Франции. Последний показался ему крайне раздраженным наличием многочисленного общества, окружающего его прелестную подругу. Но более всего короля возмутило, что она уединенно и доверительно беседует с благородным незнакомцем, он закусил губу, всем своим видом демонстрируя вспыхнувшее негодование.
Мадам Помпадур с чарующей грацией поднялась на цыпочки, и что-то горячо зашептала на ухо своему любовнику, который даже не счел необходимым хотя бы немного склонить к ней голову. Его Величество выслушал объяснения и перевел ставший более благосклонным взгляд на графа, глаза их встретились и сверкнули, словно два клинка дамасской стали, сошедшихся в смертельном поединке. Сен-Жермен почти физически ощутил, как всколыхнулись в потаенных глубинах души Людовика неоплаченные долги старой кармы. Он и сам ждал этой встречи с момента появления в Париже, готовился к ней, но надежда на успех была минимальной. Скрестив же с королем взгляды, граф понял, что ее нет вовсе. «Неужели опять я не буду услышан? – Подумал он с грустью и сожалением, - и все же, я обязан сделать еще одну попытку, достучаться, уже в который раз, до этого эгоистического сердца? Сколько же можно барахтаться в море эгоизма, не делая никаких выводов! Интересно, узнал ли он меня? Жива ли в нем прежняя неприязнь, или ему удалось развязать хотя бы этот кармический узел?» Людовик ХУ подошел к гостю, словно гостеприимный хозяин, и громко спросил: «Как Ваше имя? Сен-Жермен? Кажется, Вы приобрели его вместе с одноименным поместьем?» Граф поклонился и тихо, желая, чтобы его услышал один лишь король, произнес почти одними губами: «Это скорее имя моей должности в Иерархии. Я выбрал его однажды, ибо я свободен в своем выборе». Монарх Франции вздрогнул и пристально взглянул на загадочного гостя своей фаворитки, но тот уже замолчал, плотно сомкнув губы. «Неужели почудилось?» - Подумал король и приложил пухлые холеные пальцы к вискам, чтобы умерить бешеное биение в них пульса.

Постижение тайн продолжается

Со дня водворения Паньки в доме отца жизнь его круто изменилась. Парнишке, не склонному к систематическому приобретению знаний, такое существование казалось изощренной пыткой, придуманной жестоким отцом, чтобы извести сына окончательно. Чему его только не учили! Истории, географии, геометрии, химии, астрономии, мифологии, трем иностранным языкам, да мало ли чему еще! Вот только обучение это велось как-то странно… Учитель, приходивший к мальчику, был один и тот же по всем предметам, но каждый раз величали его по-иному, а в облике наличествовали существенные нюансы, словно он хотел, чтобы его считали не одним и тем же человеком, а несколькими разными людьми. Для чего был весь этот маскарад, Панька понять не мог. Этот чудной учитель то менял парики, то приклеивал усы или бороду, то напяливал очки, порой даже темные, то переодевался в одежды почти всех народов мира, да еще говорил всякий раз с другим акцентом, меняя голос.
Панька недоумевал, но жизнь давно приучила его не задавать лишних вопросов: спросишь о том, что тебя не касается – услышишь то, что тебе не понравится. Эту восточную мудрость преподнес ему некогда дед Ганя, и она прочно засела у него в голове, хотя сейчас само существование на свете деда Гани и всей семьи, его когда-то усыновившей, казалась Паньке совершенно не реальной, а ведь первое время он так скучал о них и часто вспоминал своего доброго закадычного друга Леньку. И вот теперь мудрость помогала ему, он следовал ей неукоснительно во всех случаях жизни.
Отца Панька видел редко, только за обедом, да то, они почти не разговаривали со времени его приезда. Но в один прекрасный день в час утренних занятий со странным преподавателем в комнате вместо него появился Зуб, и таинственным знаком пригласил мальчика следовать за ним, приложив палец к губам. Панька спускался за своим суровым чичероне по винтообразно вырытым в земле ступеням куда-то, как ему показалось, в самые недра земли.
Через некоторое время, он вдруг ощутил душевное беспокойство, которое все нарастало, разбухало внутри него и постепенно наполнило все его существо каким-то животным, безысходным ужасом, над которым разум был уже не властен. Он почувствовал непреодолимое желание повернуть назад и вырваться наружу, к свету, чистому воздуху, к живым, радостным краскам, запахам и звукам. Панька заметался как пойманный в силки зверек, дышать стало вдруг невыносимо трудно, губы онемели, в висках покалывало. Почти задыхаясь под толстым пластом земли, который он физически ощущал над своей головой, и, кроме того, окруженный, зажатый ею со всех сторон в этом узком темном колодце, Панька понял, что нет у него ни сил, ни надежды выбраться наружу. Он пошатнулся и, потеряв сознание, кубарем покатился по земляным невысоким ступеням под ноги своему провожатому.
«Не пойму, что на него нашло, баро, - оправдывался Зуб, шли не быстро, может, оступился? Да, вроде, факел у меня ярко горел, света было довольно…». «Ты здесь не при чем, у него клаустрофобия, - озабочено проговорил отец, легонько пощипывая Паньку за щеки, - я должен был это предвидеть, так бывает у тех, кто умирал от удушения или был погребен заживо. А ведь он всегда умирал насильственной смертью, ему не давали передышки даже женские воплощения, в последний раз, не ты ли его…». «Не я, и не его, - озлобился Зуб, - это вы мне рассказывали, баро, сам я ничего такого не помню. И, если честно сказать, не верится мне во всю эту чепуху – переселение душ! Хоть режьте меня!» «Ладно, подай мне коньяк, и принеси флакон с нашатырным спиртом. Потом можешь отправляться назад. Ты мне тут больше не понадобишься». «А как ему плохо станет на обратной дороге?» «Не твоя забота, справлюсь и без тебя». «Как скажите, баро», - проворчал Зуб и отправился выполнять приказание хозяина.
Панька пришел в себя и огляделся по сторонам. Он лежал на широком сундуке, покрытом шкурой белого барана, в довольно просторной комнате, стены которой были обтянуты шелковой узорчатой материей. Помещение освещалось четырьмя яркими настенными факелами, воткнутыми в длинные медные львиные лапы. На круглом столе грел подсвечник с шестью большими свечами. Пахло воском и еще чем-то пряным и терпким, вроде полыни. Панька опять ощутил земную толщу у себя над головой, он заметался, и дыхание его сделалось прерывистым. Отец силой разжал ему зубы, влил в рот немного коньяка и поднес к носу флакон. Панька замотал головой, закашлялся, но пришел в себя, тело его расслабилось, он задышал тихо и ровно.
«Что ж, - услышал он голос отца, - чтобы сократить твое пребывание в этом месте, я буду краток. Мне хотелось лишь показать тебе кое-что». Он подал сыну руку и помог подняться. Сбросив шкуру с Панькиного ложа, отец отомкнул сундук большим ключом, висевшим у него на шее. Крышка противно заскрипела и глухо ударилась о стену. Недра сундука ослепили глаза яркими разноцветными брызгами своего содержимого – он оказался до верху наполнен прозрачными камнями всех размеров. «Что это, - спросил, очумело, Панька, - неужели все они драгоценные?» «А ты как думал, - усмехнулся отец, довольный произведенным впечатлением, - и все это будет принадлежать тебе после моей смерти, но при одном условии: ты займешь мое место в нашей Иерархии, и станешь продолжать мое дело. На Востоке говорят, что благородные камни – творение сатаны. Однажды он увидел, как Ева любуется в Райском саду пестрыми цветами, и дал им великолепные краски, чтобы возбудить в людских сердцах алчность и соблазн. Выбери себе камень, который станет твоим талисманом».
Панька запусти руки по локти в сундук с сокровищами, и вывернул из его глубин груду камней. На поверхность, словно сам собой, вынырнул ярко лиловый огромный самоцвет в белой металлической оправе. «Моя запонка! - Чуть не вскрикнул Панька, но мгновенно до боли прикусил язык. - Но как она тут очутилась? Ведь я спрятал ее в доме на печке. Затолкал в мешок с семечками…». Он взял в руки запонку и стал внимательно ее рассматривать. «Тебе знакома эта вещь? – Спросил отец, сверля мальчика взглядом, - ты уже видел прежде такую? Где? Отвечай!» «У матери была, - нехотя пробормотал Панька, - плакала она над ней». «И что? Куда она ее дела? Продала?» «Не знаю я, когда мать померла, я ее больше не видел, может, украли или потерялась». «Мы обязательно должны ее найти! Украсть, отобрать, выкупить! Слышишь! Их должно быть две! Непременно две! Только тогда они будут иметь силу! Ту силу, которой жажду я! Надо отправить Зуба на ее поиски, ты ему расскажешь, все, что помнишь о своем прежнем житье».
Паньке стало страшно. Не за себя, а за тех людей, добрых и милых, которые приняли его как родного и поделились всем, что имели. «Хорошо, попробую вспомнить, давно это было…» «Ну, не так уж и давно, по меркам даже твоей жизни, - сказал отец и опять уставился на Паньку, словно желая просверлить его насквозь своими горящими глазами. – Ты ведь помнишь тех людей, которые тебя усыновили, им имена, адрес? Потрудись напрячь свою память! И не смей мне перечить! Обещаю, что не причиню им вреда и выкуплю у них запонку, если они ее сохранили. Боги ловят нас на разные наживки. Каждый человек в чем-нибудь да уязвим. Они манипулируют нами, а, возможно, вообще не принимают в расчет. У них своя игра. Божественная! Мы должны сами о себе позаботиться. В чем, по-твоему, заключается смысл человеческой жизни?» «Ну, выучиться, получить профессию, отслужить в армии, стать человеком…, - затянул Панька песню, привычную с самого детства, - обзавестись семьей, получить квартиру». На этом его фантазия иссякла, и он вопросительно посмотрел на отца. Тот засмеялся обидно и зло. «Да, не густо! Запомни: стать человеком – это попасть на Корабль дураков! И занять там, как можно более почетное положение. Если боги играют в свои игры, то мы, люди, должны играть в свои. Что на верху, то и внизу! Надо в совершенстве обучиться искусству, строить из себя придурка. Только тогда ты будешь неуязвим для окружающих. Но об этом мы поговорим позже, а сейчас я хочу показать тебе свой кабинет».
Отец осторожно опустил крышку сундука, запер его и аккуратно расправил на нем баранью шкуру, словно забыв, что предложил только что Паньке выбрать себе камень-талисман. «Он испугался, что я возьму себе запонку, - мелькнуло в голове у мальчика, - он дорожит ею и не желает, чтобы она была у меня. Неужели он и вправду пошлет Зуба искать вторую? Не случилось бы беды! Я должен быть на чеку и держать язык за зубами».
Отец тем временем подошел к боковой стене и нажал на невидимую глазом, одному ему известную кнопку. Стена медленно поползла вверх, и ушла в специально сделанную для этого нишу, открыв соседнее помещение безграничных, как показалось Паньке, размеров. Отец направился к порогу и сделал приглашающий жест сыну. Мальчик опасливо огляделся, словно спрашивая себя, стоит ли ему идти туда, но набрал как можно больше воздуха в легкие и храбро последовал за ним.


Царство кривых зеркал

«Мне надо было забрать тебя как можно раньше, - проговорил отец, и остановился в задумчивости на пороге кабинета так неожиданно, что идущий следом Панька, налетел на него, - это моя вина, что ты так долго находился под влиянием чужих людей. Какой прок корить тебя в том, что ты усвоил их образ мысли! Не я воспитывал тебя и потому не имею права обижаться, что ты на меня не похож. Моя вера и мои убеждения тебе неизвестны и чужды. Я даже опасаюсь, что слишком поздно привез тебя сюда. Смогу ли я тебя переделать, перекроить твои мысли на свой манер? Может быть, стоило оставить все, как есть? Рос бы ты в той семье, стал простым обывателем, счастливым строителем эпохи развитого социализма. Тебе ведь хотелось там остаться?» Он вопросительно посмотрел на Паньку, ожидая ответа. Мальчик помолчал немного, прикидывая, какого ответа от него ждут, и сказал робко, чтобы не разозлить отца: «Я постараюсь быть похожим на тебя. Не знаю только, чего ты хочешь, расскажи, я понятливый…Я попробую…».
«Да уж, сделай милость, не осрамись, - сказал отец с издевкой в голосе, прекрасно понимая, что сын хитрит, - я присмотрю за этим. Раз я решил сделать тебя своим приемником, то не остановлюсь ни перед чем и вышибу у тебя из башки всю дурь, которую в нее напичкали. И запомни, тебе не удастся меня провести. Сколько бы ты ни прикидывался, я сумею отличить истину от притворства. Ты станешь таким, каким я желаю тебя видеть, или…». Он не закончил фразу, но сердце у Паньки ушло в пятки, и мальчик только тяжело вздохнул в ответ.
«А у тебя есть другие дети, - помолчав немного, спросил Панька отца дрогнувшим голосом, - может быть, они лучше меня, умнее, способнее?» «Детей у меня достаточно, - усмехнулся самодовольно отец, - но лишь один из них – потомок славных родов Ракоци и Зрини. Это ты. И не забывай об этом. Тебе придется выполнить свою миссию, но руководить этим буду я. Ни у меня, ни у тебя нет, к сожалению, в запасе еще одной жизни. Так уж решили владыки кармы. Я старше тебя и могу не успеть завершить свое дело, а ты должен успеть, но для этого тебе необходимо искренне верить в то, что ты делаешь».
Они так и стояли на пороге кабинета, отец, словно не решался переступить некую черту, но Панька заметил через его плечо, что в этом огромном помещении совсем нет мебели. Он ожидал увидеть там большой письменный стол, а на нем непременно лампу под зеленым абажуром, шкафы с множеством книг вдоль стен, но ничего такого мальчик не обнаружил в этой странной комнате. Там были одни только зеркала. Зеркальные стены, отражаясь друг в друге, делали пространство кабинета бесконечным. Пол и потолок тоже был зеркальными, а кое-где стояли другие зеркала, одни поменьше, иные побольше. Панька извелся от любопытства, но отец все медлил на пороге, и все говорил о чем-то, сердитым и громким голосом, не глядя на сына, словно старался убедить не столько Паньку, сколько самого себя.
«Ты не виноват в том, что твоя голова полна завиральных идей. Моральный кодекс советского человека! Какой бред! Хитиновый строй, подобный муравейной куче или пчелиному рою – вот что они, в конце концов, построили! Каждый знает свое место, заполняя имперские закрома, и не ропщет, что ему достаются лишь жалкие крохи оттого, что сам же и добыл. «Каждому по труду!» Это же надо такое выдумать! Строй, при котором с самого рождения человек обречен на подчинение режиму, зная лишь один ответ на все вопросы: «Служу Советскому Союзу!» Конвейер для штамповки биологических клонов с одинаково ущербным сознанием! Они вывели новый генотип – советского человека! У него нет ни национальности, ни расы, ни веры в богов. В этом ли состоит предназначение души, которая добилась некогда свободы? Нет, ей-богу, стать членом команды и плыть по жизни на «Корабле дураков» гораздо честнее! А уж, какое счастье – быть его капитаном!»
Отец вдруг вспомни про Паньку и вопросительно посмотрел на него. «Почему ты молчишь? Или тебе не приходило в голову, что ты живешь по чужой воле?» «Разве это плохо, - промямлил мальчик, чтобы что-нибудь сказать, - зато в нашей Советской стране у всех детей счастливое детство, ну, может, не совсем у всех, просто мне не очень повезло в начале, но потом было счастливое. Меня уже никто не дразнил этрусской мышью, а любили, заботились, баловали даже. Одежду покупали, кормили вкусно, досыта и не побили ни разу, даже когда вазу разбил трофейную… И друзья у меня были, и в пионеры приняли, я даже нормы ГТО сдал, и стрелял хорошо из «мелкашки», почти девяносто восемь из ста выбивал. Я мечтал сделаться пограничником, ловить шпионов, и отдавать их в руки правосудия, учиться хотел, и стать не просто, как все, а лучше всех, самым лучшим пограничником, чтобы медаль дали, и в газете написали про меня и про Дика».
Отец почти истерически расхохотался Паньке в лицо, потом, усилием воли мгновенно заставил себя успокоиться и сказал совершенно другом, серьезным, голосом: «Нет, пожалуй, тебе еще рано входить в мой кабинет, не пришло для тебя еще время понимания. Твой разум не созрел для принятия великих истин. Правда о твоих прежних воплощениях может подействовать губительно на твою чувствительную психику. Еще сойдешь с ума, как твоя бедная мать, и на что ты тогда будешь годен? Но я определенно чувствую, что настал черед узнать тебе, сын, побольше обо мне и моем великом учении. Давай мы начнем с самого начала, то есть издалека. Отправимся за два тысячелетия от этих времен, а, может быть и еще дальше. Ты ведь изучал мифологию? И, кажется, неплохо ориентируешься в греческом пантеоне, как мне докладывал твой учитель? Знаешь, кто такой Феб и Дионис? Напряги свою память, сейчас ты увидишь нечто поразительное. Только запомни, что бы ты ни увидел – молчи, не вмешивайся ни во что, даже, ели тебе покажется, что твое вмешательство может кому-то помочь. Там, где ты окажешься, уже ничего невозможно изменить».
Отец достал из внутреннего кармана пиджака большой черный шелковый платок, и плотно завязал им глаза Паньке. Мальчик задрожал с головы до ног, но отец положил ему на голову свою большую горячую руку и сказал: «Не бойся, я с тобой». Он взял сына за руку и перевел, наконец, через порог кабинета. Зазвучала тихая музыка, и Панька почувствовал, что на него повеяло чистым воздухом, какой бывает после сильной грозы.
Повернув мальчика несколько раз против часовой стрелки, отец снял повязку с глаз, и Панька увидел, что стоит перед небольшим, в его рост, вогнутым зеркалом, странно, до неузнаваемости, искажающим изображение. За его спиной находилось еще одно зеркало, тоже вогнутое, но размерами побольше. На обе гладко отполированные поверхности падали лучи света, направленные из неизвестно где расположенных источников, под строго определенными углами, и, отражаясь от них, пересекались в пространстве между зеркалами.
«Смотри внимательно, видишь красную черту на полу под ногами, - распоряжался отец, - сделай полшага вперед, придвинься к зеркалу поближе, так, чтобы носки твоих башмаков были расположены перед самой чертой». Панька, бездумно, как марионетка, с неукоснительной точностью выполнял все требование отца, и вдруг его искаженное отражение, словно испарилось, а вмести с ним и вся комната и даже сам отец, и он оказался в другом мире.
Последнее, что услышал Панька, перед тем, как исчезнуть, были странные слова отца, произнесенные им тихо, словно про себя: «На палубу вышел, а палубы нет – пропили бродяги-матросы», и его хриплый, едкий смех.
«Хорошо бы никогда больше не возвращаться в этот странный кабинет, не видеть этого ужасного человека, который называет себя моим отцом, но разве таким должен быть настоящий отец? Разве не должен он любить своего сына? Ну, хоть капельку… Вот, только Дика жалко, на кого же я его оставлю?» - Подумал Панька грустно.
Клятва семи жрецов

«Напомни нам, Элоп, что предрек в последний раз оракул? Ведь его пророчество предназначалось непосредственно семи мудрецам?» «Давно это было! Мы тогда только-только обосновались в Дельфах, я не придал большого значения его словам и не потрудился записать их в точности, помню лишь, как экзегет истолковал его гекзаметром». «Что ж, напомни хотя бы гекзаметр, - сказал Верховный Жрец скрипучим голосом, - ни в чем на вас нельзя положиться». Он прикрыл глаза отечными дряблыми веками и тяжко, хрипло вздохнул. «Изволь, это был оракул Аполлона Дельфийского о треножнике семи мудрецов, вот как он звучал:
«Отпрыск Милета, меня ты спросил о треножнике Феба?
       Вот мой ответ: треножник – тому, кто в мудрости первый!»
«Так, так, - Верховный Жрец мгновенно открыл глаза, - это означает, что пророчество касается лишь меня одного! Или среди нас есть другие мудрецы? Стало быть, треножник принадлежит мне. Я имею полное право распоряжаться им по своему усмотрению, то есть брать себе плату за пророчества Пифии». «Вот радость-то! Кто сейчас этим интересуется? Напомни нам, когда в Дельфах был последний посетитель, пожелавший обратиться за советом оракула? И сколько дохода нам это принесло? Он чуть не избил меня до смерти! Ведь это мне пришлось объяснять ему смысл слов Пифии, голосом которой вещал Протокл, последний экзегет сбежал от нас лет десять тому назад. Нам нечем стало ему платить, а эти бестии любят деньги превыше священного долга. Так что можешь забыть про доходы, приносимые оракулом».
«Ты прав, хитроречивый, - Верховный Жрец опять смежил веки и продолжил печальный список потерь, которые переживал Храм Аполлона в последние годы, - колонны периптера совсем обсыпались, наос вот-вот рухнет прямо нам на головы. А в целлу я давно уже не заглядываю по той причине, что у нас нет более ароматного масла, и мне нечем поливать бока священного Омфала. Никто не приносит жертв богам, дарохранительница опустела, а наше содержание давно уже не беспокоит соотечественников, едва ли вообще кто-нибудь из них помнит о существовании последних семи дельфийских жрецов!» «Есть вещи более прискорбные, чем эти внешние признаки обветшания и упадка, - подал голос еще один из жрецов, по имени Фрол, - люди перестали поклоняться нашим богам. Они желают избрать себе другую религию – веру в Христа!» «Расскажи мне подробно все, что тебе известно об этом, - приказал Верховный Жрец Фролу, - не упускай ни чего, я хочу подумать, как можно спасти наши культы».
Внимательно выслушав всю историю о Христе, которая и без того была ему доподлинно известна, он сказал: «Иудеи украли нашего бога Диониса. Это он должен был стать основоположником мировой религии. Со времен пеласгов мы приносили жертвы богам, еще не зная их имен. Но был у фракийцев и фессалийцев единый бог – Конник, Охотник, Великий Ловчий – Загрей. Он был Царем душ, скитальцем по горным вершинам и лесным дебрям. Люди связывали его апотропеями, магическими узами, и называли Отрадным, Благостным и Страдающим. Иерархия мистов, чей дух был вскормлен Элевсинской Деметрой, почитала его за Сильного Ловчего.
В этом священном месте, последними хранителями которого мы себя считаем, издавна обитали Дельфийские братья. Аполлон убил Пифона – Дельфийского стража и силой овладел прорицалищем, но задумывались ли вы когда-нибудь, кто такой Пифон? Он не был чудовищем, то был Дионис хтонический. Убив его, Аполлон сошел в Аид очиститься от миазмов, дабы собственной смертью смыть с себя проклятье и вернуться сияющим Фебом. Девять сакральных космических периодов длилось очищение Аполлона от крови дракона, которые он провел опальным изгнанником в Темпейской долине, стало быть, это геройство не поставили ему в заслугу.
Пифону же соорудили гробницу, над которой воздвигли Омфал, ей поклонялись за те божественные страсти, которые он претерпел, и вернулся на землю в облике Диониса, преображенный и новый, вселившись в своего убийцу, а не гневаясь на него. Омфал не только «Пуп Земли», но почитаем мы его еще из очистительного возмездия, понесенного убийцей. Благодаря этому событию, люди, причастные к Храму, овладели пророческим даром самой земли, прорицалищем недр земных! Дельфийские братья соединились, стали сопрестольниками, составив две ипостаси бога в лице единой божественной силы. То был период расцвета классической Эллады!
Так скажите же мне, что нового выдумали иудеи о своем Иисусе, чего не было бы известно с незапамятных времен нам, грекам? Разве его страдания превышают меру страстей Диониса? Наша Великая Гебдомада бога, разорванного на семь частей титанами, менее ли трагична? Он пришел в мир через страдания, какие и не снились иудеям. Что же они оставили нам? Я намеренно решил напомнить вам о страстях Диониса, хотя и коротко, ибо не сомневаюсь, что и без меня все это вам хорошо известно. Иначе вы не служили бы жрецами в Дельфийском Храме.
Мы должны бороться и выйти победителями. Нам следует придумать новый миф, правдоподобный, простой и потому живучий. Времени у нас мало. Скоро мы можем просто умереть с голоду. Мы и так претерпели достаточно унижений, находясь под властью Рима, но римляне хотя бы имели глупость перенять наши культы, переделав имена греческих богов на свой манер и не претендуя на приоритет в религии.
Христиане же, живущие в наших городах-полисах, сплочены и агрессивны. Число их непрерывно растет. Они вербуют новых адептов с невероятной скоростью, ибо стать христианином очень просто – надо лишь креститься святой водой. Это совсем не то, что сделаться мистом. Исход борьбы еще не решен! Но адепты новой религии с большим ожесточением обрушились на нас, как на своего главного врага. Мы безоружны, а они вооружены. Но они хитры и не преследуют мирян. Они преследуют жречество! По всей империи разрушаются наши храмы или переделываются под их молельные дома – христианские церкви. Языческие школы закрываются или попросту лишаются финансовой поддержки. В рядах жрецов – самой образованной части населения – есть множество замечательных философов, поэтов, ученых, которые в прямом смысле лишены теперь куска хлеба.
Мы должны сейчас покинуть Дельфы, как ни прискорбно мне об этом говорить и перебраться в Афины. Тут останется только один из нас – вам я предоставляю возможность выбора. Я соберу верховных жрецов всех основных языческих храмов, какие еще остались в столице Империи, для обсуждения сложившейся обстановки и выработки дальнейших совместных действий. Мне представляется пригодным для этой цели подземелье Храма Аполлона. Уже по одному этому выбору места вы можете себе вообразить, как серьезно обстоят дела. Пусть священные камни услышат нашу клятву. Я предложу им основать секту, но для начала мы должны самым внимательным образом изучить первоисточники еврейской ереси, не следует недооценивать врага! Евреи очень умны и хорошо владеют словом, как письменным, так и устным. А теперь мы дадим клятву, автором которой я являюсь.
В какие бы времена ни пришлось воплотиться на земле нашим душам, в каком бы месте это ни произошло – клянемся бороться до последнего вздоха, до последней капли крови с христианской ересью. Клянемся поддерживать в немеркнущем сиянии священную славу страстотерпца Диониса и его сопрестольника Феба, не щадя для этой борьбы свей жизни».
Панька очнулся на том же сундуке с драгоценностями и увидел, что рядом с ним сидит отец и держит его за руку. «Как ты себя чувствуешь, сын?» «Ничего, - ответил мальчик слабым голосом, - а что это было? Где я находился? И что случилось потом?» «Я расскажу тебе об этом. Не важно, понял ты что-нибудь или нет. Пройдет время и все встанет на свои места в твоей голове». Отец выпил бокал красного густого вина и заговорил немного чужим голосом.
«В течение пяти последующих лет в условиях строжайшей тайны я и пять Верховных Жрецов главнейших афинских храмов, еще не полностью растерявших к тому времени свое влияние, работали как производства по переработке Торы и Евангелий. Мы познакомилось со множеством христианских документов. Но я горжусь тем, что именно мне пришла в голову страшная догадка об истинном смысле первого и второго пришествия, а так же всей истории евреев в прошлом и участи, уготованной человечеству, лукавым распятым богом. Озарение случилось у меня примерно на втором году работы, остальное время ушло на сбор доказательств, выискивание многозначительных намеков, разработку собственной космогонии и теологии. Мы трудились в непрерывном контакте друг с другом, и по истечении пяти лет, имели, наконец, на руках законченную идеологию, которую оставалось лишь претворить в жизнь.
Если бы наш заговор удался, он мог бы круто повернуть не только римско-византийскую историю, но и историю всей Европы, отсрочив ее христианизацию на пару сотен лет, а, может быть, исключив и навсегда. Однако, к прискорбию, этому не суждено было сбыться. Афины захватили ордой грязных оборванцев, нагрянувших с севера. Они разграбили и спалили город, а жителей, не успевших или не пожелавших спастись бегством, безжалостно перебили. В числе тех, кто был истреблен, странным образом оказались почти все, посвященные в заговор! Из шести списков нашего огромного программного труда, который мы назвали «Книга лжи», пять бесследно исчезли. Мой, шестой, мне удалось переправить из Афин в Византию. Но о том, каким образом, где и кем он был обнаружен, ты узнаешь позже. А сегодня на тебя довольно впечатлений. Нам пора возвращаться».


Квартирант Зубков

Воскресным утром ранний, робкий звонок в дверь переполошил нас насмерть. Мне было слышно, как родители метались в темноте в поисках одежды, не сообразив спросонья, включить в комнате свет. «Кто это может быть? – Спросила мама тревожно, - неужели, что случилось у наших?»
Наконец, раннего посетителя впустили в дом, и из прихожей донеслось виноватое бормотанье деда Гани. Меня это удивило, он никогда бы не пришел в такое неурочное время, не будь у него для визита веских причин. Не снимая фуфайки, дед протопал за родителями на кухню, которая находилась как раз напротив моей комнаты, и это давало мне возможность все отлично видеть и слышать.
«Сдонжили они меня! – Раздраженно заявил дед, - старуха моя и Антонина! Как есть, сдонжили! «Пусти квартирантов, да пусти квартирантов!» И ладно бы из-за денег! Две пенсии, Тонечкина зарплата, вы подсобляете, слава Богу, нам на жизнь хватает. Скучно им видите ли! В лото не с кем играть, да семечки лузгать. Эх, кабы эту вяньгушу замуж отдать, да где ж ей ровню-то найдешь? Всех одногодков война повыбила, и жениха ее, Ваську-то, друга твоего. Ждала ведь все, надеялась, лет пять, никак, после войны. Мол, раз он без вести пропал, может и вернуться. До сих пор к матери его бегает. А сосед посватался – фордыбачить начала: старый, вдовый, двое детей! А оно и хорошо, что двое, откель теперь своих-то взять! Сорок лет, поди! Положительный человек, архитектор, непьющий, всю жизнь у нас на виду прожил, детей сам один на ноги поставил после смерти жены. Так, нет! Последний аргумент совсем уж ни в какие ворота: косолапый он видите ли! Ну что ты с ней будешь делать! Никак не совладали с матерью, сколько ни просили. Да что я вам говорю, будто вы сами не знаете!» Дед Ганя произнес весь этот слезный монолог на одном дыхании и, наконец, решился перевести дух.
«А что, на квартиру что ли просится кто? – Спросил отец, - надо посмотреть, может, и правда пустить, если скучно вам… Есть желающие-то?» «Полно! Одолели, инда! Семья еврейская, из Гомеля беженцы, они у нас во время войны жили, так тут и осели, опять к нам хотят. Две студентки из медучилища, наши, Танеевские, а вечор мужчина приходил, нефтяник. В длительной командировке здесь. «Мне, говорит, и полатей довольно, я привычный». Одной руки нет, на фронте потерял, видно. Мы же ремонт затеяли, полы хотели покрасить, да побелить, сам ведь велел. Куда ж пускать? Уже и мебель вынесли». «Еврейская семья, конечно, хорошо, - размышлял отец, - но шумновато, они разговариваю полюбовно, а впечатление такое, что вот-вот поссорятся вусмерть. Медички - похуже вариант, хотя они и чистоплотные. Будут поздно приходить, кавалеров заведут, вы изведетесь. Это у них в момент все происходит, знаю я медичек, пятнадцать лет у них преподаю. А вот про нефтяника надо подумать. Если человек порядочный, можно и пустить. Хотя, как его поймешь? Прикинуться может порядочным, а вотрется в доверие и обнаглеет!» «То-то и оно, - вздохнул дед, - в душу ведь не залезешь». «Он семейный?» – Подала, наконец, голос мама. «Вроде нет, - с нарочитым безразличием отозвался дед, - работа, мол, такая, все в разъездах, а женщины этого не любят».
Мама, видимо, сделала чай, мне было слышно, как дед Ганя шумно и смачно посасывает колотый сахар – он всегда пил «в прикуску». Разговор немного увял, обозначив взаимные позиции. «Мужик, конечно, еще один в доме нужен, - вернулся опять к прежней теме дед, покончив с чаепитием, - спокойнее как-то, охилел я малость. Глаз уже не тот, окно начал красить – все стекло испецкал. Пришли бы вы вечером, а? Мы обещали ему ответ дать. Да и остальным тоже сказать что-то надо. Ждут люди, чего зря обнадеживать. Может, Юлечка с Николаем подъедут, он сегодня с ночи. Вот мать обрадуется, ватрушек напечет. Мысль у меня есть… ладно, потом скажу». «Чего уж там, начал – говори, - отец не любил недомолвок и всегда расставлял все токи над «и», - давай, давай, выкладывай!» Дед Ганя покряхтел немного, но припертый к стенке, поддался требованию старшего сына, которого почитал безмерно, и нерешительно промямлил: «Инда дух захватывает, как подумаю, что Тонечку удастся пристроить… Оно, конечно, рано об этом мечтать, да ведь хотеть не вредно… Эта мокрая курица куста боится, уж до того тихоня, ни за что сама не устроится!»
«Во сколько он обещал прийти?» – Спросил отец по-деловому серьезно. «В семь, аль, в восемь, - с нарочитым равнодушием ответил дед страшно довольный, что все устроилось наилучшим образом. Он, видимо, боялся, что сын будет категорически против этой затеи, но, заручившись его безмолвным одобрением, тешил себя мыслью, что все прошло гладко лишь благодаря его дипломатического таланту. – Так, сказать матери, что б тесто ставила?» «Скажи, - ответил отец и засмеялся, - мы прямо с работы придем». «Тогда я пошел за творогом!» - Проворно рванул к двери дед Ганя. «Сумка нужна?» - Спросила мама. «Есть у меня, в кармане!» Было ясно, что покупку творога он запланировал еще при выходе из дома, но все же решил купить лишь по окончании разговора, мало ли, какой оборот он мог принять, чего же зря деньги транжирить.
Когда вечером мы пришли к нашим, Юлечка с семейством были уже там. Ванильный аромат ватрушек, лежащих на большом деревянном листе и прикрытых льняной тряпицей, до головокружения дурманил ноздри.
Женщины деловито захлопотали вокруг стола, мужчины, закурив «Беломор», заговорили о работе, а деду Гане поручили «убалтывать» почти постоянно орущего Сереньку. «Это он из вредности базлает, - сердито констатировал дед, - исключительно настырное существо растет, ох и наплачетесь вы с ним, с рук не сходит, это где же видано!» «Папа, ну что ты на ребенка наговариваешь! – Обиделась Юлечка, - он же крошечный совсем, какая вредность, у него газики отходят, видишь, как он морщится. Молоко у меня очень жирное». «Надо давать подсоленной водички, - тоном непревзойденного профессионала сказал дед Ганя, вырастивший пятерых детей и троих внуков, - подсоленной водички». «Вот ты ему и дай, - сказала бабушка, - можешь ты одного младенца укачать?»
Дед взял детскую бутылочку с теплой водой, добавил туда немножечко соли, и стал тщательно взбалтывать, приговаривая: «Вот так, малявочка моя, сейчас мы тебе газики изведем. Все на сладком, да на жирном, кого хочешь вспучит». Серенька хищно заглотил соску и, набирая в рот воду, выпучил от изумления глаза. На некоторое время к восторгу деда он действительно притих. «Видишь, нравится ему, - сказал удовлетворенно тот, радуясь, что малютка замолчал, хотя бы на время, - что подтверждает мою правоту».
В этот момент Серенька выпустил, как кит, фонтан соленой воды прямо деду в лицо и завопил так, что мордашка его почти исчезла, а остался один лишь широко раскрытый орущий беззубый рот. «Вот шельма, - возмутился дед Ганя, утираясь концом детской пеленки под дружных хохот домочадцев, - это он скопил во рту всю воду, а потом в меня же ее и выплюнул! Мог бы сразу отказаться, так нет, он решил побольше набрать! Говорю вам, хитрый он, шельма! Ох, и жадный будет парень! У нас в семье таких больше нет, и в кого?» Юлечка негодующе фыркнула в сторону отца, а Николай смущенно заулыбался. Мне всегда нравилось смотреть, как зарождается на его добром простодушном лице улыбка: сначала просыпаются уголки рта и начинают легонько, нерешительно двигаться несколько раз к середине, словно разминаясь, а потом губы растягиваются, наконец, в искреннюю, широченную улыбку, чуть обнажая верхний ряд ровных белых зубов.
Семейное чаепитие почти подошло к концу. Тонечка украдкой несколько раз скользила взглядом по стенным ходикам, тихонько, при этом, вздыхая, дед Ганя выглядел обескураженным. Наконец, во дворе упреждающе залаяла Джерка, и бабушка с деланным удивлением спросила: «Кого это Бог дает к ночи?» Хозяин пошел встречать посетителя, мы все дружно уставились на входную дверь.
В комнату решительной походкой вошел мужчина, одетый в темно-синее галифе и гимнастерку, пустовавший левый рукав которой был заправлен под ремень портупеи, и обутый по послевоенной моде в прекрасные щегольские белые бурки, начищенные зубным порошком. Подойдя к столу, он остановился без тени смущения, все выжидательно смотрели ему в лицо, будто говоря: «Рады тебе, если ты добрый человек, с чем пожаловал?» Вошедший был крепко сбит и не очень высок ростом, под роскошной шапкой буйных черных кудрей ярко горели большие карие, чуть на выкате, глаза. Здороваясь, он мимолетно опалил каждого из нас их жарким блеском. Что-то странное в его лице сразу поразило меня, какая-то неожиданная неправильность, несоответствие, несоразмерность черт. У него был слишком короткий нос! Оттого подбородок казался неестественно значительным, тяжелым и массивным, а высоту лба несколько скрадывали ниспадающие на него пышные волосы.
«Знакомьтесь, Иван Егорович Зубков, - кланяясь, театральным жестом представил запоздалого визитера дед Ганя, - наш будущий квартирант, прошу любить и жаловать!» Все семейство разом засуетилось, задвигало стульями, выделяя гостю место за столом, бабушка поставила перед ним чайную пару. «Одну минуточку, - сказал он и выскользнул в прихожую, - не думал застать здесь такое общество, но тем не менее…». Он тот час вернулся с бутылкой портвейна, поставил ее в середину стола и, словно не замечая, что вторгся в незнакомый дом, под недоуменные взгляды присутствующих, пошел по-свойски доставать из буфета лафитники. Хозяин просиял, хозяйка слегка поджала губы.
Дальнейшая задушевная беседа за рюмочкой вина несколько сгладила первое впечатление, все решили, что его непосредственность совсем не выглядит бесцеремонной, а скорее даже наоборот, ее можно считать предупредительностью, нежеланием утруждать женщин, но что-то явно насторожило отца, или мне это только почудилось, когда он расспрашивал гостя о войне. «Так вы тоже танкист! – Воскликнул он, - а на каком фронте воевали?» «На разных направлениях, - ответил уклончиво Зубков, - закончил во Втором Белорусском?» «Нина, твой земляк!» «Тогда Вы непременно должны были знать Самущевых, Сергея и Соню! – Счастливо засияв глазами, отозвалась мама, - Это мои самые близкие фронтовые друзья! Мы на Западном с начала войны были вместе, а потом меня Петр к себе перетащил». «Не имел чести, - отозвался несколько смущенно Иван Егорович, - стольких людей знавал, а такой фамилии не припомню». «Странно, - сказала мама, - их там все знали, Сергей политруком был, а Сонечка – начмедсанбата, очень жаль, а то было бы нам, что вспомнить!» «Меня здорово ранило почти в самом начале сорок четвертого, - и он показал глазами на свою искалеченную руку, - так что, я вышел из строя. Комиссовали вчистую. До окончания войны трудился в тылу». Извинившись, отец поспешил переменить тему, но в его взгляде затаилось неудовольствие: «Темнишь, парень, в начале сорок четвертого… ты, похоже, такой же танкист, как я – китайская императрица…».
Новый жилец вскоре засобирался и сообщил, что переберется завтра окончательно, согласившись спать пока на полатях до завершения ремонта. Он как-то вдруг резко заспешил, засуетился, сказав, что детворе пора на покой, а ему рано вставать на службу. Тонечку отправили запереть за ним дверь в сенях. Любопытный Ленька, распластав нос и губы по стеклу кухонного окна, ехидно завопил: «А квартирант-то у нашей Котеньки ручку поцеловал!» Дед Ганя отвесил ему подзатыльник со словами: «Доносчику первый кнут!»
Так появился в нашей жизни Иван Егорович Зубков.

Привет от друга

Вернувшись из диковинного подземного путешествия, Панька слег. Заплетающимися ногами он еле переступил порог своей комнаты. Дик, рванувшийся было ему навстречу, вдруг остановился как вкопанный, тихонько зарычал, оскалив зубы, и шерсть у него на спине встала дыбом. Но у мальчика даже не хватило сил подумать о странном поведении пса, он рухнул на свою постель и забылся тяжелым, мутным сном. При нем неотлучно находился Зуб, который делал ему на лоб компрессы и давал успокоительный отвар из трав. Он-то потом и рассказал Паньке, что два дня тот метался в бреду и все повторял: «Запонка, запонка, верните мне запонку, это мамина, я должен ее хранить!»
На третий день Панька пришел в себя, взгляд его стал осмысленным, и он попросил разрешения выйти на воздух. Ему вообще не хватало в тесных подземных комнатах отца простора, приволья, свежего ветра и солнечного света, и все казалось, что пласт почвы, насыпанный над головой, вот-вот рухнет, завалив их всех заживо. Он решительно не понимал, как можно жить под землей и чувствовать себя спокойно. Зуб же недоумевал, чего парню не хватает? Все есть, что душе угодно, какая разница, где расположена твоя комната – на земле или под землей?
Заботливый родитель ни разу не удостоил Паньку своим посещением, но мальчик был только рад этой черствости, он боялся встречаться с отцом до тех пор, пока окончательно не придет в себя. Паньке хотелось осмыслить насколько все, что с ним случилось, являлось событием подлинным, а не приснившимся ему в бредовом сне. Сундук до верху наполненный драгоценными камнями, зеркальный кабинет отца, греческие жрецы, сидящие у дельфийского Омфала – что это? Правда или вымысел? Может быть, он сошел с ума?
Дик тоже перебаливал вместе с хозяином. Он отказывался от пищи, а только жадно пил воду и просился на улицу лишь по своим коротким собачьим нуждам. Шерсть у него потускнела, и он линял немилосердно.
Когда в голове у Паньки немного прояснилось, он стал осуждать свое поведение. «Отец недоволен мной, - думал мальчик, - он презирает меня за мою физическую слабость, считая, что я ни на что не гожусь. И он совершенно прав. Но как невыносимо знать, что нет ни одной души на свете, которая бы тебя любила и верила в твои силы. Зачем мне такая никчемная жизнь?»
Зуб на просьбу Паньки о прогулке откликнулся неохотно и заявил, что должен получить на это разрешение хозяина. Мальчик умолил его пойти к отцу и уговорить позволить хоть немного погулять. Наконец, высочайшее соизволение было получено, и вся троица отправилась в ближайшую рощу. С каждым порывом свежего ветра Панька чувствовал себя все лучше, а через полчаса они с Диком совсем развеселились и начали носиться как ненормальные.
Была у Паньки и другая цель: выпрашиваясь на прогулку, он хотел дойти да того заветного дуба, где прятал свой дневник и проверить, не обнаружил ли кто его тайника. Зуб, конечно, сильно мешал мальчику, и надо было вести себя так, чтобы подозрительный, хитрый сопровождающий ничего странного в его поведении не заметил. Неожиданно счастливый случай помог Паньке избавиться о назойливого спутника. Когда они почти дошли до заветной цели, появился запыхавшийся конюх и предал Зубу приказ отца немедленно вернуться домой. «А пацана привести?» - Спросил озадаченный столь поспешным вызовом Зуб. «Про него хозяин ничего не сказал, видно он ему пока не нужен, а только ты». «Ладно, видишь вон тот дуб? Сиди под ним и никуда ни шагу! Понял? Я за тобой приду, как освобожусь». Парнишка с великим рвением отправился выполнять приказание Зуба.
Панька дождался, чтобы мужчины совсем скрылись из виду, и запустил руку в дупло. Сердце его радостно забилось, когда, открыв дневник, он увидел в нем запись, сделанную рукой Копта. Оглядевшись еще раз по сторонам, он приказал Дику: «Охраняй!», и принялся жадно читать послание друга.
«Дорогой мой мальчик, не думай, что я оставил тебя без поддержки и опеки. У меня нет возможности приблизиться к тебе, но имеется в доме твоего отца человек, которому я бесконечно доверяю. Благодаря ему, мне известно все, что случилось с тобой за время нашей разлуки. Когда-нибудь ты узнаешь, кого я имею в виду, но сейчас не будем терять времени, хочу лишь попросить тебя вести подробные записи всего, что будет с тобой происходить или уже произошло. Не упускай ничего, только тогда я смогу помочь тебе, ибо душа твоя находится в большой опасности.
Долгое время в таборе я лишь наблюдал за тобой, не имея права начать обучение. Я ожидал, когда тебе исполнится двенадцать лет, хотя была вероятность, что отец заберет тебя раньше. По счастью, этого не случилось, и у нас было целых три месяца для ежедневных общений. Очень надеюсь, что мои уроки послужили надежной прививкой, чтобы ты мог противостоять влиянию твоего отца. Ты уже в состоянии отличать хорошее от дурного.
В течение первых двенадцати лет жизни в молодом существе закладывается основа того, что человек будет нести в мир дальше. Семья, которая тебя усыновила, сумела сделать в этом направлении очень многое, они развили в тебе сильное чувство того, что «правильно», а что «неправильно». Это в широком смысле можно назвать пониманием космического закона. Ты имел высший контакт со своей душой и преодолел многие свои дурные задатки, принесенные из прошлых воплощений.
Теперь тебе предстоит встреча лицом к лицу с испытаниями кармы и проблемами переходного возраста. Слава Богу, ты успел обрести прочную основу, и потому, я надеюсь, вполне готов встретить приближающуюся силу, которая является великим испытанием в следующем двенадцатилетнем цикле. Теперь ты получил бесценный дар – дар энергии света, и можешь пользоваться ею так, как добрые люди научили тебя это делать.
Каждый год в день рождения на человека сходит некоторое количество мощных космических сил, а одновременно с этим и порция старой негативной кармы, которую он должен «переплавить». Эта положительная энергия позволяет подростку, усвоившему правильные нормы поведения, использовать ее для усиления всех лучших человеческих качеств. Происходит это схождение именно на тринадцатом году жизни, и как раз в это время же сходит и первая порция кармы: критика, осуждение, суд. Не злоупотребляй Божественной силой, не искажай чистый свет, идущую к твоему сердцу прямо от Творца.
Возможно, ты пока не очень хорошо понимаешь, что я хочу сказать. Запомни: в жизни ты один, а в зеркале совсем другой. Будь всегда тем человеком, который находится перед зеркалом.
Осуждение у молодого существа может перерасти в самоосуждение, и тогда тебе будет неловко общаться со своими сверстниками, ты начнешь чувствовать свою никчемность и не сможешь найти общий язык с окружающими тебя людьми. Скорее всего, это результат прошлой кармы, высвободившейся в твой двенадцатый день рождения. Когда-то ты злоупотребил Бого-Силой.
У тебя может сложиться ложное чувство, что все вокруг постоянно критикуют твое поведение и поступки, думая о тебе плохо. Это не так. Пришло время сделать выбор. Самое худшее, если ты сам начнешь осуждать всех и вся. Остерегайся этого. Брось в огонь все, что в тебе есть мелочного и ложного, ты сможешь это сделать. Овладей Бого-Силой, которая живет теперь в тебе. Подготовь свою душу к восприятию следующих энергий. Иначе ты не преодолеешь своих старых ошибок, и будешь лишь топтаться на месте, осуждая всех и в первую очередь себя.
Твоя вынужденная изоляция может сослужить тебе отличную службу, если ты направишь свои душевные усилия внутрь себя и научишься наблюдать за своими эмоциями. Освободи свой ум от беспокойства, очисти энергии эмоций, заточенные в бессмысленном круге смятения и борьбы.
Пламя, которое ты не очистил, не может быть заменено на новое. Скоро тебе исполнится тринадцать лет, и ты должен будешь получить следующее посвящение – дар Бого-Любви. Испытания любви приходят к подростку многими путями. Это время, когда любовь должна накапливаться в сердце, ты обязан уметь направить ее энергию, текущую через тело, в свое сердце. Расширяй чашу сердца, начни понимать жизнь, как путь служения, давай постоянно в любви, чтобы она пробуждала в твоей душе новые чувства.
Однако в этот же момент высвобождаются и энергии ненависти и неприязни. Это энергии искажения любви, доставшиеся от прошлых воплощений. Они приходят для исправления. Ты живешь сейчас в полном одиночестве, и тебе может показаться, что кто-то виноват в том, что ты выброшен «за борт» настоящей жизни. Но душа твоя полна любви, не обращай же ее в ненависть, не питай к окружающим тебя людям антипатии, а научись симпатизировать им, так тебе легче будет переносить вынужденную изоляцию, отторгнутость от себе подобных.
Обращайся всегда за помощью и поддержкой к Богу. Запомни: Он проще, прекраснее, дитяподобнее, чем мы о Нем думаем. Невинность Природы – ключ к Его пониманию. Но никогда не путай святую невинность, уподобляющую тебя ребенку, с изображением из себя дурачка. Все Высшие Владыки подобны детям, они ласковы и вселюбящи, но это не мешает им творить правосудие в человеческих делах. Ум, подобный детскому – чистый и бесхитростный – есть величественный ум, ибо он является надежнейшей защитой, лишь он свободен для развития и творчества и волен распространять счастье во всех его формах и проявлениях. Не теряй детской чистоты и невинности.
Это пока все, что я хотел тебе сказать. Не забывай записывать свои впечатления и внутренние переживания, так у меня будет возможность помочь тебе советом и делом. Ни одна мысль, ни одно чувство не являются малозначительными. Если я почувствую необходимость, то оставлю тебе в этом же месте, где хранится твой дневник, «белые горошинки». Прими их обязательно так, как я тебя учил. Твой неизменный друг, Копт».


Ах, Роже, Роже, как я устал!

Постепенно у меня вошло в привычку засыпать с аметистовой запонкой, крепко зажатой в правой руке, и не имело смысла противиться этой привычке, которая со временем переросла в потребность. Сон, казалось, не желал приходить ко мне до тех пор, пока я не совершу этого своеобразного ритуала. Словно кто-то посторонний настойчиво требует: «Возьми!», и я покорно выполняю этот приказ, осторожно лезу в комод, стоящий, по счастью, в мой комнате, достаю из футляра запонку и зажимаю ее в кулаке.
Далеко не всякий раз мне снился ее обладатель, тот загадочный господин с добрыми, насмешливыми и немного печальными глазами. Иной ночью меня мучила жажда в безбрежных песках Сахары, где брел нескончаемо длинный караван вьючных бактрианов, сопровождаемый бедуинами в белых долгополых одеждах. А иногда до восторженного головокружения доводили путешествия по сплошь покрытым яркой свежей зеленой растительностью островам, лежащим в каком-то теплом, светлом южном море. На этих живописных участках суши проживали мудрые, спокойные, доброжелательные люди. Красивые, рослые и великодушные. Их белокаменные города были величественны и совершенны по своей архитектуре. Они говорили на чужом языке, отчего-то понятном мне до последнего слова, словно родном когда-то и для меня.
Но сегодня все было иначе. По прихоти подсознания сон вернул меня в уже знакомый старинный замок с круглой высокой островерхой башней, где в большом пустынном зале сидел перед потухшим камином мой старый знакомый и неотрывно следил отсутствующим взглядом за пестрой бабочкой махаоном, ползущей по краю каминного экрана, разрисованного в китайском стиле.
Но вот появился его слуга с охапкой дров, и тихо, чтобы не мешать размышлениям хозяина, стал укладывать их «колодцем» в камин. Он присел перед ним, подогнув под себя одну ногу, опираясь гладко выбритым подбородком на острое колено другой, и забормотал какие-то одному ему ведомые заклинания. Время от времени, приближая лицо к дровам, он особым способом, легонько дул на подожженную бумагу, заставляя огонь перекинуться на поленья. От этих усилий на его впалых висках вздувались крупные лиловые вены, а густые серебристые усы смешно топорщились под красивым, прямым носом. Мне была до боли знакома эта картина!
«Иерусалим, Иерусалим, избивающий пророков и камнями побивающий посланных к тебе! Сколько раз хотел Я собрать детей твоих, как птица собирает птенцов своих под крылья, и вы не захотели!» - тихо пробормотал человек, сидящий у камина.
«Вы что-то сказали, хозяин, - спросил слуга, не прерывая своих занятий, - или мне показалось?»
«Ах, Роже, Роже! Как же я устал бороться с непониманием и невежеством! Поистине – нет греха страшнее последнего!»
Роже поднялся на ноги, заставив, наконец, огонь работать во всю мощь и почтительно произнес: «Стоит ли, господин граф, метать бисер перед свиньями! Не лучше ли предоставить этих несчастных их печальной участи, коли они не хотят вас слушать?»
«Но ведь я хочу им только добра! – Воскликнул граф с отчаянием в голосе, - моя миссия на земле – есть осаждение благ! Я стремился, сколько мог, помочь беднякам, служил целям рассеивания мрака бедности и беспорядка, господствующих в Европе. Неужели они не понимают, что старый порядок неминуемо должен пасть? Я мечтал объединить Европу в одно государство, пока не спущен курок кровавой Французской революции! Ведь она не оставит от королевских домов ничего! Ни плохого, ни хорошего. По мере возможностей я старался ускорить прогресс науки и технологии, чтобы поднять духовность человечества, в том числе и его среднего класса, для чего планомерно доводил до сознания монархов необходимость плавного перехода в новый век. Но апатия правящих классов, их непрерывные интриги расстраивали мои планы. Они восхищались лишь моими способностями лечить драгоценные камни и делать золото из других металлов для их постоянного обогащения. Но ведь задача алхимии – внутренняя трансмутация души!
Коронованные особы способны только развлекаться! Они вежливо игнорировали меня, когда я имел случай давать им советы. Я недооценил инерции жизни при дворе. Боюсь, что Людовик ХУ1, как и его предшественник, не пожелает слушать моих предостережений, хотя я уже к этому готов. Мне казалось, что королева поймет меня лучше, и решил первоначально действовать через нее. Я хотел разъяснить Марии-Антуанетте все признаки надвигающихся грозных перемен и уговорить ее предупредить Людовика. Я отдал себя в полное распоряжение их величеств, в письмах сообщая королеве, что ожидает Францию в самом ближайшем будущем: еще несколько лет пройдет в обманчивом затишье, но затем со всех концов королевства потекут люди, жаждущие мести, власти и денег, они сметут все на своем пути. Вспыхнет гражданская война со всеми присущими ей ужасами, в результате она принесет убийства, грабежи, гонения. Можно сказать, что я не жалел красок, но ведь дела обстоят очень серьезно, Роже, очень серьезно».
«Да уж мне ли этого не знать, Ваше сиятельство! – Воскликнул слуга с большим чувством, - сколько времени мы тогда проторчали в этом проклятом Париже! Как Вы метались из одного дворца в другой! Уставали, чуть с ног не валились! А обуви сколько истоптали! Можно было человек десять обуть! Хорошо, что мы успели унести оттуда ноги! Не миновать бы Вам этой их страшной гильотины, ведь чернь считает Вас близким другом их знати и коронованных особ».
«Не думаю, что меня лишили бы жизни, но заключить в Бастилию вполне могли. И тогда я мог бы рассчитывать только на чудо, которое вызволило бы меня оттуда. Но самое странное, что в тюрьму меня бросила бы не революционно настроенная толпа, а сам король Людовик ХУ1. В его глазах с подачи советника Морепа я был мошенником и авантюристом. Король просит его дать добрый совет, а он думает только о поддержании своего авторитета. Да, все мои усилия могут оказаться тщетными. Поучительный, но болезненный урок: даже алхимик и знаток веков истории, имеющий самые лучшие намерения по части подъема наций, должен склониться перед своеволием смертных. Я могу лишь советовать, но не приказывать, но если моими советами пренебрегают, мне остается только одно – удалиться.
Я продолжал еще какое-то время писать письма королеве, предупреждая о неминуемом ниспровержении, но боюсь, что кризис вот-вот достигнет величайшего накала, и я уже буду бессилен что-либо изменить. Не в моих силах повернуть вспять такую махину, как революция. Она назревала с момента смерти прежнего монарха. Династия Бурбонов будет сброшена со всех тронов, которые они занимают, а лет через сто все они станут просто частными лицами, стерев из памяти свое былое величие. У меня осталась последняя надежда, самая крохотная, но я решил, что использую и ее.
 «Ах, Ваше сиятельство! Неужели мы опять возвращаемся во Францию? – Спросил Роже в непритворном испуге, - но ведь там же сейчас небезопасно…».
«Да, мой друг, во Франции теперь неуютно. Мне необходимо видеть королеву! Многих моих близких друзей ждет в скором времени печальная участь, а ведь я сказал тогда мадам д,Адемар пророческие слова. Она спросила меня, что ожидает Францию, и я ответил: королевство, республика, империя, смешанные правительства. Измученная, потрясенная, израненная, от умных тиранов она перейдет к другим, беспредельно честолюбивым. Она будет разобщена, раздроблена, рассечена.» Еще не все мои пророчества сбылись, но те, которые мы уже могли наблюдать, наводят меня на скорбную мысль, что каждое из них осуществится в полной мере».
 «Так, что ж, господин граф, изволите приказать опять складывать вещи в сундуки? Когда мы отправляемся?»
«Завтра, Роже! Но не бери много одежды, мы будем теперь жить и одеваться очень скромно. Лишь самое необходимое. Я оставлю здесь даже все мои книги. Мне предстоит нелегкая борьба, и беда в том, что я слишком хорошо знаю своего противника. Мы старые недруги, я должен действовать очень осторожно, чтобы он ничего не заподозрил и не опередил меня. Иначе - это будет очередная катастрофа! Все повторяется, так уже было однажды, во времена тамплиеров. Они ставили перед собой великую задачу объединения Европы, где их крепости располагались в одном дне пути друг от друга, они собирали несметные сокровища, чтобы однажды, когда наступит срок, отдать их людям. За триста лет до Колумба им уже были известны пути в Америку. Они назначали королей, и лишали их власти, за жестокость и неразумное правление. В их руках был ковчег завета со скрижалями, и это послужило неслыханному взлету архитектуры в Европе, благодаря чему в тринадцатом веке появилась готика. Но происки ашвенов увенчались успехом…».

«Пора вставать, опоздаешь в школу. Чему это ты улыбаешься, - спросила мама, тихонько вошедшая в мою комнату, чтобы разбудить меня, - сон, что ли смешной приснился?» «Не очень смешной. Мне снился дедушка Ганя, только жил он очень давно, в какое-то совсем другое время, и был слугой одного важного господина. Он ему печку топил, потом они говорили о чем-то серьезном, непонятном и собирались ехать во Францию». «Да, уж если кто из нас и мог бы поехать во Францию, так это не дед Ганя! Ему будет трудно найти там достойного переводчика», – произнесла мама с некоторым сарказмом в голосе.

Случайный свидетель

Зуб таинственно исчез. Панька не видел его уже пару месяцев, и оттого в его серой жизни вышло некоторое послабление. Отец приставил к нему на время своего конюха, сообщив вскользь, что Зуб выполняет важное поручение, от которого зависит их дальнейшая судьба, но что за судьбоносное задание было у Зуба, он не уточнил, и эта секретность наполнила сердце Паньки леденящим ужасом. Он вообще не любил тайн, они беспокоили его ум и тревожили душу. Каким-то шестым чувством он понял, что ближайший доверенный отца отправился на поиски второй запонки, о существовании которой парнишка проболтался в бреду.
Новый надзиратель Паньки был малый до изумления ленивый и потому не слишком рьяно исполняющий возложенные на него дополнительные обязанности, чем и снискал молчаливую благодарность мальчика. Но имелось еще одно обстоятельство, способствующее его расположению: конюха звали Леонтий. Это имя и некоторое, весьма отдаленное, внешнее сходство напоминало о милом друге детства, Леньке, потому и пользовался Леонтий у молодого хозяина ничем не заслуженной симпатией.
На просторах всей Европы расположилось жаркое лето. Панька во что бы то ни стало, решил вытребовать себе разрешение делать уроки на природе, а не в душной подземной комнате, сославшись на головные боли. Он долго репетировал свою речь, стараясь быть как можно убедительнее, и даже стал плохо спать ночами. Отец неожиданно легко согласился, он последнее время был чем-то сильно озабочен, и ему, казалось, не было никакого дела не только до проблем сына, но и до самого его существования.
Каждое утро, набив холщовую сумку книгами, запасами воды и бутербродов, Панька со своим неизменным хвостатым спутником в сопровождение Леонтия отправлялись в дубовую рощу. Одно только огорчало мальчика, конюх полюбил спать в тени его заветного дуба. Тогда Панька пустился на маленькую хитрость: Леонтий до животного ужаса боялся насекомых. Всех без разбору – божьих коровок, жучков, козявок, ос, муравьев и даже невинных «солдатиков». Панька, черпнув очередную порцию знаний по зоологии, с таинственным видом, не жалея красок, живописал отчаянно невежественному Леонтию, что именно на дубе любят обитать клещи, а укус иных представителей этого класса может не только сделать человека инвалидом, но и довести до смерти, так как являются они гнусными переносчиками энцефалита. И, самое главное, лекарства от него нет. Леонтий, преисполнившись благодарности и почтения к учености молодого хозяина, обезумел от страха. Он уходил теперь почивать метров на десять от дуба, где был немилосердный солнцепек, и все спрашивал дорожащим голосом, доползут до него клещи или не доползут? Панька оценивал расстояние и прикидывал, может ли он считать себя недосягаемым для излишней опеки, хотя и крепко спящего Леонтия, говорил, со знанием дела: «Спи спокойно, ни в жисть не доползут! Сдохнут!» Успокоенный конюх расстилал свой армяк на мягкой травке, закрывал от мух лицо носовым платком не первой и даже не второй свежести, в котором, надо сказать, не было ни малейшей необходимости, ибо только самое отчаянное насекомое решилось бы приблизиться к огромному существу, сотрясающему воздух столь могучим разноголосым храпом.
Дик, ничего не знающий про смертоносных клещей, а только про самых рядовых, привычных, растягивался в тенечке под дубом, в непосредственной близости от своего обожаемого хозяина, который, лежа на животе, читал какую-нибудь книжку или писал в свою тетрадку, сосредоточено сопя и тихо шурша карандашом по бумаге.
Но однажды Панька, совсем было утративший бдительность, едва не попался. Спасло его то, что пес вдруг настороженно поднял голову и навострил уши. Мальчик распластался в траве и затаил дыхание. Через несколько секунд он услышал голос отца, говоривший кому-то по-венгерски: «На земле очень легко вербовать адептов для любой ереси. Люди доверчивы, любопытны и имеют наклонность скорее к дурному, чем к доброму. Тьма для них более привлекательна своим многообразием, чем свет. Хотя и его можно очернить, если вспомнить историю о падших ангелах, Сынах Неба, не даром ее изъяли из Библии».
Голос отца ненадолго смолк, видимо он и его спутник решили расположиться неподалеку и выбирали себе подходящее место. Панька тихонько приподнял голову и увидел две макушки в высокой траве метрах в пяти от них с Диком. Отец сидел к ним спиной, и потому мальчик чувствовал себя в относительной безопасности от его зорких глаз, но все же он сделал предупреждающий жест собаке и решил отползти немного, тоже забравшись в белее высокую траву, чтобы не быть замеченным попутчиком отца. В то же время он сгорал от любопытства, ему хотелось слышать все, что они будут говорить. Два собеседника даже не подозревали, что есть свидетели их разговора и потому не считали нужным понижать голоса. Панька лежал, едва дыша, он весь обратился в слух и благодарил судьбу в лице отца, заставившего его в совершенстве выучить родной язык.
Услышав голос отвечавшего, мальчик вздрогнул. Тембр его был скрипучий, низкий, резкий, но, безусловно, он принадлежал женщине: «Ашвены сделали очень много, чтобы помешать Сен-Жермену, выполнить его миссию. Собственно говоря, все попытки Иерархии Света ими успешно предотвращались. Белым Владыкам не удалось осуществить ничего из задуманного. Вспомните хотя бы Наполеона». «Да, я отлично помню те времена, - хищно и самодовольно захохотал отец, - мы тогда изрядно потрудились во славу нашего учения. То мое воплощение было судьбоносным для всей Европы! Я могу с полным правом гордиться тем, что помешал ее объединению». «Вне всякого сомнения! Но если бы я не очернила тогда Сен-Жермена, вам было бы намного сложнее распространять учение и завербовать в свои ряды Маленького Капрала. По всему свету существовало в то время немало людей, каждый день ожидающих, что им явится граф Сен-Жермен, совершит над ними таинственный обряд инициации и одарит еще более таинственными способностями. У него было множество врагов и почитателей, но как ни странно, именно с подачи недругов началось создание «легенд» об этой таинственной личности. Не последнюю роль сыграли тут иллюминаты, хотя об этом мало кому известно». «Расскажите мне все, как можно подробнее, за такие услуги благодарят, даже если они утомляют или настораживают, - воскликнул отец, - я почти ничего не знаю об этой стороне деятельности иллюминатов по ряду объективных причин. У меня была слишком важная миссия, и я не имел права отвлекаться ни на что другое, кроме ее исполнения. Но теперь мне очень интересна вся полнота происходящих событий и роль каждого из участников. Только мне тогда казалось, что иллюминаты были дружественно настроены к Сен-Жермену, и чуть ли не считали его своим учителем, или я ошибаюсь?» «С величайшим удовольствием, баро, это интересная история, и о ней мало кому известно! Я тогда была не рядовым членом секты иллюминатов, точнее сказать, антииллюминатов. Это была мужская инкарнация». «Могу я задать вам нескромный вопрос? Откуда у вас такая уверенность, что это было именно ваше воплощение?» «Я пережила клиническую смерть несколько лет назад, и она помогла мне вспомнить многое из моей прошлой жизни. Такой опыт не проходит бесследно. Но пообещайте, что потом вы ответите мне на некоторые вопросы, связанные с деятельностью секты ашвенов. Обменяемся рассказами о наших последних воплощениях. Я тоже не очень хорошо знаю подробности событий тех лет, касающиеся вас, и имею туманное представление о том, чем вы тогда занимались. Помню только, что звали вас «Однорукий Аш». Кроме того, эта беседа поможет нам скоротать время в ожидании вашего посланца, и немного отвлечет нас от наших насущных забот. Но мне придется начать издалека, утомив вас немного подробностями своей биографии».
«Я готов вас слушать сколько угодно, - сказал отец, зевая, - только не судите меня слишком строго, если вам покажется, что я задремал. У меня выдалось несколько бессонных ночей к ряду, но уверяю вас, во сне я усваиваю информацию еще лучше, чем в бодрствующем состоянии, так как не отвлекаюсь ни на что постороннее. Ну же, храбрый гроза иезуитов, потешьте меня своими байками, иллюминаты всегда умели выражать свои мысли очень цветисто, а вот с фантазией у них было плоховато!» Он даже не делал попытки удержаться в тех рамках, за которыми шутки становятся оскорблением.

Иллюминат и однорукий Аш

«Два упорных и непримиримых врага сошлись в Баварии во второй половине восемнадцатого века в битве не на жизнь, а на смерть. Это был давно уже душивший волю и сковывающий мысль могущественный орден иезуитов, и только что зародившийся оригинальный союз лиц, одушевленных идеями Просвещения, которые называли себя «иллюминатами». Вся Европа стонала под гнетом деспотически суровой опеки католической церкви, жестоко подавлявшей малейшие проблески разума и прогресса. Конечно, иллюминаты были далеко не первыми противниками иезуитов, но франкмасонское движение к тому времени сумело уже скомпрометировать себя полным отсутствием конспирации, свежих идей и пустотой внутреннего содержания масонских степеней. Иезуиты давно уже не считали их серьезными противниками.
Алхимические изыскания, которыми в тот период были поглощены все сколько-нибудь одаренные люди, тоже не давали надежд, что алхимики смогут сталь достойными противниками клерикалов. Они явно свернули с истинного пути и слишком увлеклись поисками способов обогащения.
Совершенствовать людей и созидать человеческое счастье оказалось сложнее, чем поначалу казалось основателю секты иллюминатов, молодому баварскому профессору Адаму Вейсгаупту. При всем том, будучи заклятым врагом иезуитов, он не мог не оценить объективно их весьма действенных приемов и тактики, и потому решил привлекать в новое общество людей, характер которых подвергался тщательному предварительному изучению. Глава иллюминатов считал, что нет необходимости выдумывать новые требования к членам ложи, когда можно просто воспользоваться средствами вербовки кадров, которыми пользуются противники. Его сподвижники обязаны были быть предприимчивыми, ловкими, вкрадчивыми, знатными, могущественными, богатыми, и, не считаясь с личными амбициями, уметь для пользы дела унизиться, чтобы как можно лучше овладеть человеком, играя на его слабых струнках.
Идеалом неофита стал: ловкий, старательный, уступчивый, общительный – обязательно. Богат, знатен, влиятелен – тем лучше! Я же в то время не отвечал ни одному из этих требований, хотя страстно желал попасть в ряды иллюминатов. Мой характер был прямой противоположностью их идеалу. Я не был поборником Просвещения, не обладал богатством и знатностью, мне были глубоко чужды высокие идеи просветленных или иллюминатов, но у меня были свои счеты с иезуитами, да и не с ними…
Нанявшись слугой к одному очень влиятельному лицу, члену высшего совета нового ордена, мне удалось хитростью и ловкостью узнать многое об их иерархии и намерениях. Облик нового союза виделся его основателям таким: первый класс – некая ученая академия. В следующий класс - мистерий - допускаются наиболее способные и проявившие свой ум на предыдущей ступени адепты, для искоренения в себе предрассудков. Во главе всего ордена стоит ареопаг, состоящий из десяти чиновников, который намерен бороться с врагами человечества и разума. Неминуемо возникавшие разногласия Вейсгаупту удавалось преодолевать и успешно приводить маленькое пока общество к единству и согласию. Со временем количество степеней и классов значительно увеличилось, и иерархия ордена стала более сложной. Иллюминаты даже пытались ввести в употребление свой собственный календарь.
Цели новое тайное общество преследовало исключительно нравственно-просветительские, и подчеркнуто заявляло, что орден не занимается ни религией, ни политикой, ни государственными делами. Его членам предписывалось соблюдение ряда необходимых добродетелей: согласие, верная дружба, стремление к духовному совершенству, гуманность, искренность, умеренность, довольство своим положением, почтение к старости, начальству, государственным властям, любовь к ближнему, вежливость, милосердие, верность долгу и службе, добрые родственные чувства, стремление к просвещению. Тогда-то я впервые услышал имя Сен-Жермена. Ходили настойчивые слухи, что именно его великий ум стоял за всеми этими деяниями, а его рука направляла баварского профессора, имея конечной целью объединение Европы под общие знамена духовности и прогресса.
Мой хозяин имел в ареопаге должность хранителя кассы и вел счет довольно неопределенным членским взносам, которые устанавливались сообразно со средствами каждого члена. Общий фонд никогда не был слишком велик, но я не знал этого и решил запустить в него руку. Не буду утомлять вас подробностями моего хитроумного плана, скажу только, что уличенный по чистой случайности Сен-Жерменом в воровстве, я был с позором изгнан моим хозяином на улицу, и, затаив зло на иллюминатов, решил создать свою организацию с совершенно противоположной иерархией, целями и задачами, чтобы опорочить саму систему посвящения в иллюминаты.
Вскоре мой проект удался, так как эти чистоплюи очень беспокоились о нравственной целостности своих рядов, изгоняя из них членов за малейшую провинность, не взирая на степень посвящения. Этих-то обиженных я довольно скоро и без особых усилий сумел сгруппировать вокруг себя.
Первым делом мы объявили, что нашими сторонниками являются такие широко известные личности, как граф Сен-Жермен, Калиостро, Лафатер и другие, привлекая к себе тем самым, внимание во всех странах Европы. Мы рассчитали совершенно правильно: мало кто даст себе труд задуматься над истинными целями иллюминатов и ложными. Достаточно одного сходства в названии. Один из щелкоперов, по имени Баррюэль, примкнувший к нам, придумал смехотворную на первый взгляд историю о том, что в неком месте, являющемся якобы логовом иллюминатов, в поисках философского камня собирается таинственное общество, нравы которого ужасны. Этот писака стал уверять обывателей, будто рядом с могилой самого великого Руссо царило самое страшное распутство, прикрываемое благовидным стремлением вернуться в природное состояние. И руководил этими мистериями никто иной, как знаменитый шарлатан, масон и мистик граф Сен-Жермен. Мало что может сравниться с бесстыдством нравов этой публики. Любая женщина, допущенная принять участие в мистерии, становилась общей. Ту, которую выбирал себе руководитель, называли девой. Она пользовалась преимуществом не быть пущенной по рукам остальных истинных адептов до тех пор, пока не наскучит своему партнеру. Если он выберет себе другую деву, предыдущая доставалась всем остальным.
Больше можно было ничего не добавлять к вышесказанному. Правительство затеяло расследование, но что толку оттого, что все это оказалось гнуснейшей клеветой! Обыватель уже связал в своем жалком умишке имя великого алхимика и ученого с отвратительной оргией, главой которой он якобы являлся.
Можно было сколько угодно твердить и писать, что общество, собиравшееся в вышеупомянутом месте, было добропорядочнейшим союзом двух семей и нескольких друзей, и что все они - люди, безусловно, заслуживающие уважения своим возрастом, моральными качествами и безупречным поведением. Сходилась эта невинная компания лишь с единственной целью – изучить природу электричества, которое они рассматривали как аналог жизненной силы, а вся таинственность, которой они себя окружили, была предпринята для того, чтобы придать весу своим занятиям хотя бы в собственных глазах. Среди этих доморощенных ученых действительно был неких Канэ де Сен-Жермен, однофамилец выдающегося графа, но добродетельное имя уже было нами запятнано, и в устах невежественной толпы служило в тех местах синонимом распутства.
Вот, собственно, и все, что я хотела вам рассказать о своей причастности к очернению имени Сен-Жермена, все остальное вы знаете сами. Но ваше обещание остается в силе, я надеюсь? Поговорим теперь об ашвенах, меня, как неофита, интересует история возникновения этой загадочной сеты».
Панька услышал голос отца, показавшийся ему немного раздраженным: «Странно, как много сил тратят люди на то, чтобы очернить чье-то доброе имя. Зачем выносить суровый приговор там, где можно обойтись иронией? Это иногда работает гораздо вернее всяких немыслимых выдумок. Хотя в случае с личностью Сен-Жермена простой иронии, пожалуй, недостаточно. Только вы недооценили его и потому немного добились. Слава и авторитет этого человека на протяжении долгого времени продолжали оставаться очень высокими во всех королевских домах Европы. Многие пытались опорочить и скомпрометировать это громкое имя, кто-то высмеивал его волшебную манеру игры на скрипке, когда вместо одного инструмента слышится звучание трех. Кто-то подвергал сомнению способность слить несколько алмазов в один, или издевались над возрастом, усомнившись, что он мог присутствовать на свадьбе в Кане Галилейской рядом с еще более великой личностью. И разве важно, ему ли принадлежат слова: «Лишь первые тысячи лет даются с трудом…». Важно совсем другое. Нельзя отрицать, что Сен-Жермен не только посланец могущественных сил, но и один из наиболее значительных представителей этих сил. Если бы он смог преодолеть свой внутренний нравственный запрет и приложить чуть больше усилий, нажать немного, где следует, Европа стала бы единым союзом. Я понял это почти сразу и потому сделал ставку на Наполеона, но это долгий разговор, мне не хотелось бы его комкать. Так что, давайте, поговорим об ашвенах в другой раз. К тому же, у меня есть подробные записи событий тех лет, и вы можете ознакомиться с ними, если захотите. Это лишь одна из четырнадцати тысяч четырехсот тайн нашего мира, да и то не самая главная…
Теперь пора возвращаться домой, может быть, мой посланник уже вернулся, а мне не терпится слить правое с левым, соединить отражение в зеркале и того, кто перед ним стоит».
Панькино сердце при этих словах ухнуло в пятки, но он слышал лишь то, что было произнесено. Он не знал, что про себя его отец подумал: «Как я благодарен этой болтливой ведьме и чернокнижнице! Хоть мне и пришлось выслушать всю ее цветистую околесицу, но она, сама того не понимая, помогла мне, и думаю, поможет еще не раз. За это я ее терплю и привечаю. Надеюсь, тот, ради кого был затеян мною весь этот разговор, не пропустил ни единого слова из нашей занимательной беседы. Кажется, мне удалось, наконец, нащупать «крючок», за который его можно зацепить, и теперь он с него уже не соскочит! Это – любопытство! Чрезмерное, ненасытное! Он болезненно любопытен. Мальчишка заглотил наживку по самое нутро своей души. Как же я сразу не догадался, старый глупец? Ведь он же сам признался мне, что хочет стать пограничником, а это значит, он жаждет знать все тайны, все секреты и хранить их!»

Семейный архив

«Мосье Луи Жак Дагер видимо очень боялся, что его забудут, и потому, усовершенствовав работы французского изобретателя Жозефа Ньепса, придумал в одна тысяча восемьсот тридцать девятом году дагерротип. Теперь, благодаря этому гениальному изобретению, созданному усилиями двух великих французов, всякий человек может заглянуть в зеркало давно прошедшего времени», - пустился отец в пространные объяснения в ответ на мой вполне невинный вопрос. Он вообще очень любил подробно, обстоятельно и с большой охотой отвечать на самую простую детскую любознательность. Мы сидели с ним в багровом полумраке нашей довольно вместительной ванной комнаты, где он в первые же дни после переезда на новую квартиру оборудовал уголок для занятий фотографией, приделав к стене откидной столик.
«Вот жалость какая, - отвечаю я отцу, вытаскивая длинным пинцетом очередную фотографию из кюветки с проявителем, - Пушкин всего два года не дожил, у нас были бы его подлинные фотокарточки! Небось, Дантес-то сделал себе дагерротип, когда во Францию вернулся, мерзавец!» «Прополаскивай, прополаскивай тщательнее, - говорит отец, смеясь, - и после закрепителя тоже, а то снимки быстро пожелтеют. Все бы тебе Пушкина приплетать, где надо и не надо. Гипосульфит необходимо смывать, как следует, а ты окунешь один раз и хорош, скорее следующую бумагу из пакета тащишь. Вон у нас сколько пленок накопилось! Если бы Юрец письмо не прислал, мы бы с тобой еще сто лет не собрались их распечатать. Все твоя лень. Давай вот эту пленку еще просмотрим на увеличителе, она почему-то не подписана, я уже и не помню, что у нас там отснято».
Отец аккуратно вынул из кассеты тугой целлулоидный рулон и вставил в клеммы, откинув объектив фотоувеличителя. «Папа, да тут Панька! – Радостно кричу я, - мы совсем забыли тогда эту пленку! Смотри, в позе йога сидит, а тут запонку свою держит на ладони, как здорово получилось! Панька, Панька! Где ты есть? Вот дурачок, ушел от нас зачем-то». Отец ничего не ответил на мои восторженные вопли, но по самому его молчанию я чувствую, что до сих пор он очень огорчен исчезновением Паньки и во всем винит себя, все еще в тайне надеясь, что тот когда-нибудь вернется. «Что ж, попечатай пока без меня, - говорит он, наконец, глубоко и прерывисто вздыхая, - я пойду, перекурю, только не передерживай…».
Вечером мы наклеиваем несметное количество снимков на большие стекла, тщательно вымытые мамой специальным составом, и ставим их на просушку в моей комнате вдоль стены. Сквозь сон я то и дело слышу, как фотографии, словно живые, потрескивают, пощелкивают, высыхая, и, наконец, с тихим шорохом соскальзывают со стекла на пол.
«Подравняй аккуратно резаком, - говорит утром отец, просматривая бегло карточки, - вечером наши придут, покажем. Кажется, Тонечка замуж собралась за этого квартиранта, хотят обсудить подробности». Отец недовольно хмыкает, мама неодобрительно качает головой, говоря: «Да она же его знает без году неделя, как же можно так торопиться? Ведь не девочка уже, могла бы проверить сначала…» Отец бросает на маму предупреждающий взгляд: мол, не скажи лишнего при ребенке, а вслух говорит: «Вот я и хочу все-таки понять, кто там у них кого торопит, - отец гасит папиросу и тут же закуривает следующую, - уж не Гаврила ли Гирогорич?»
«Думаешь, своей волей пришел? - Грозно вопросил отца дед, едва войдя в прихожую, - не-е-т! Скуртужили они меня, фефелки эти!» «А где сами-то? – Спросила мама, - вместе ведь собирались…, и Зубков придет?» «Еще чего! – Высокомерно воскликнул дед, - он, пока месть, никто и звать его «Никак». Хоть ты бы их приструнил да вразумил, как старший брат, они только тебя и бояться». Он просительно заглянул отцу в глаза, ставшие совсем темными от раздражения. После сильной контузии, полученной под Берлином, отец легко впадал в гнев, и тогда было лучше не попадаться ему под руку. Он моментально наводил всеобщую справедливость, не взирая на лица и заслуги.
«Слышу, говорит утром этому прощелыге: «Айда, мол, к Петру, просить моей руки», и где только набралась! А он: «Поговори с ним сама сначала, я не хочу попасть в неловкое положение». Беда! «Собор Парижской Богоматери», да и только! Спаси Бог, такого зятька, он меня со старухой в три дня из избы вышибет! Да, главно, и мать-то на их стороне! Вот, пришли! - Воскликнул дед, услышав звонок в дверь, - я их обогнал маленько, да, видать, они бегом бежали всю дорогу, что-то быстро дошли. Я вам ничего не говорил. Так, что ты там рассказываешь про Юрца? Хорошо, значит, дом получился? Одним глазком бы взглянуть!» - Лицемерно и нарочито громко заговорил дед Ганя, пока отец отпирал замок.
Первый акт семейного чаепития прошел невероятно благочинно. Отец, всем литературным жанрам предпочитающий драматургию, руководил спектаклем как многоопытный режиссер. Сначала он с большим выражением зачитал письмо дяди Юры, сопроводив его своими ремарками. «Юрец, по-моему, без ума от своего Зюзино, - сделал он вывод, - он так живописует это село, словно столицу какого-нибудь европейского государства. Пожалуй, надо бы поехать к ним летом, поглядеть, что там за чудеса. Возьмем-ка мы отпуск в июле, да махнем к нашим. Лизавета должна к тому времени родить. Антонина Гавриловна, не желаете к нам присоединиться?» Невинный этот вопрос доконал бедную Тонечку, ее нервишки сдали, и она сорвалась. Сквозь бурные рыдания до нас доносились обрывочные фразы: «Вы эгоисты! Только о себе… Думаете легко… Может, я первый раз… Так и проживешь… Всех ваших детей вынянчила… Он замечательный…»
Отец дал сестре возможность выговориться, но именно его молчание напугало ее больше всего. Она так же неожиданно успокоилась и заявила твердым ледяным голосом: «Если не хотите добром, я уеду с ним в Молдавию. Он меня зовет. Думаете, ему дом ваш нужен? Избушка эта на курьих ножках! Тоже мне – сокровище! Того гляди рухнет. Я уже все решила!»
Над столом нависла тягостная, мрачная тишина, словно кто-то накрыл нас огромной, тяжелой, частой сетью, и мы, задыхаясь в ее тенетах, не видим ни малейшей возможности выпутаться. Я вдруг каким-то шестым чувством понимаю, что наступил момент моего выхода на сцену. Убрав со стола чайную посуду, я высыпаю на него кучу фотографий и говорю ангельским голосом ребенка, который ничего не понял из серьезного разговора взрослых, но очень хочет восстановить в семье мир, лад и благодать: «Вот мы с папой вчера сколько карточек напечатали! Четыре пленки, тут даже Панька есть!» Все кидаются смотреть спасительные фотографии, и я ловлю на себе немного удивленный, но благодарный взгляд отца.
«Ой! А можно я эту фотку Ивану покажу? – Всплескивает Тонечка ручками, как ни в чем не бывало, - Где мы с Панькой, я тут такая хорошенькая, молоденькая! Я потом принесу, правда, Петя, ну, пожалуйста!»
«Покажи, - грустно улыбается отец, - любовь зла…, и то, правду сказать, что она в жизни видела, бедная! Можешь хоть все взять, только аккуратно, пальцами за глянец не хватайте, я этой дактилоскопии на фотографиях терпеть не могу». Этим разрешением он как бы подвел итог семейной перепалке, дав понять, что благословение на сомнительный союз она у него вырвала. Совершенно ошалевшая от счастья Тонечка кинулась на шею брату со словами: «Как же я тебя люблю, Петенька, все же ты очень человечный человек!»
Поздно вечером, когда родители отправились, наконец, на покой, Тонечка кокетливо пригласила Ивана Егоровича посмотреть фотографии. Он хотел, было, вежливо отказаться, сославшись, что завтра рано вставать на работу, но что-то остановило его, и они уселись на старенький продавленный диван в углу комнаты под настольной лампой. Он равнодушно перебирал семейный архив, с притворной вежливостью спрашивая время от времени про какой-нибудь снимок, но вдруг взгляд его загорелся неподдельным любопытством. «А с кем-то это моя красавица тут сидит в обнимочку? Ученик что ли?» «Нет, это наш Панька, Петин приемный сын!» Тонечка пустилась в подробности Панькиной печальной истории. Когда речь зашла о находке запонки, Иван Егорович притворно зевнул и спросил, как можно более равнодушно: «Так уж и драгоценная? Много вы в этом понимаете. Я в камнях разбираюсь, мог бы посмотреть и сразу сказать, стоящая вещь или нет. Где она у вас?» «Да у Петра хранится, он думает, что Панька еще вернется, и он ему запонку отдаст». «Ладно, пора баиньки, устал я что-то, - сказал, поднимаясь с дивана Зубков. – Завтра досмотрим, хорошо?»
Наконец-то он уснул спокойно. Запонка была тут, совсем близко от него. Надо только обдумать, как до нее добраться. «Ничего, что-нибудь придумаем. Главное, я теперь точно знаю, где она находится! Значит, у Петра, это хуже дело. Придется все-таки жениться, иначе в дом к нему не попадешь, крепкий орешек».
«Права я была, что ему понравится моя фотка с Панькой, я там хорошо вышла, правда…» - была последняя мысль Тонечки перед тем, как погрузиться в глубокий, спокойный, почти счастливый сон.
Только мне в эту ночь не спалось. Один кошмар сменялся другим, еще более ужасным. Мне мерещилось, что к нам в дом прокрался однорукий цыган и хочет украсть запонку. Утром, совершенно измучившись, я сообщаю родителям, что не могу в таком состоянии идти в школу, так как голова у меня просто раскалывается на части. Но мама, как всегда непреклонная в вопросах дисциплины, дает мне таблетку пирамидона и указывает глазами на дверь.
После уроков мне в голову приходит гениальная идея. Брат одного из моих одноклассников, Вальки Клименоко, геолог. У него полным полно всяких камней! Они валяются по всему дому, а в сарае – их просто завал! Валька мне сам предлагал сколько раз, взять любой булыжник на память. Надо сегодня же попросить у него какой-нибудь камушек, похожий на тот аметист и подменить прямо в коробке. Никто и не заметит! Они ведь туда сто лет уже не заглядывали. А этот у меня останется.
Так в ячейке, где прежде лежала запонка, появился овальный кусок розового кварца, размерами и цветом отдаленно напоминавший мой дорогой аметист, с которым я теперь могу не расставаться ни днем, ни ночью!

 
Слуга и господин

«Не надо огня, Роже, будем созерцать жизнь внутренним оком, к тому же глаза мои ослеплены блеском туалетов ее величества, и я хочу дать им немного отдохнуть». «Что же Вас так ослепило, господин граф, или Вы не навидались дворцового великолепия за все те двадцать лет, что провели там? Уж, каких только нарядов Вы не нашивали в угоду моде, и белых шелковых чулок, и жилетов цветного полотна и панталонов с бантами, и камзолов с пышными фалдами, и туфель на высоких каблуках! Неужто можно Вас чем-то удивить? Да и что за разница, какой длины штаны на мужчине, а ширина женской юбки уж и вовсе не важна, по моему разумению. Не слишком ли большое значение Вы отводите моде, Ваше сиятельство?» «Нет, Роже, тут все далеко не так просто, как может тебе казаться! – Воскликнул граф с горячностью, - я попытаюсь тебе это объяснить. Когда-то Господь дал Адаму и Еве «одежды кожаные» соответственно их полу, но этого оказалось недостаточно для земной жизни, они и дети их должны были прикрыть свою наготу и изобрели себе одежду, наиболее удобную для этих целей. Теперь с помощью одежды люди стали манифестировать свое внутреннее душевное состояние, выражать или скрывать свои эмоции, наклонности, пристрастия и даже духовный потенциал. По тому, как человек одет, можно судить о его этнической и социальной принадлежности, воспитании, уровне культуры, профессии, материальном положении. Одежда – это язык души и тела».
«Сдается мне, что лучше Вас этому языку никто не обучен. Вы всех насквозь видите, и никто от Вас не скроется, что бы он на себя не надел. Даже сам король с королевой. За столько-то лет…»
«Ты, как всегда прав, мой добрый друг, я действительно белее двух десятилетий провел при дворе и слепо следовал велением этикета даже в те времена, когда в мужской одежде царил матриархат, но это не мешало мне поддерживать доверительные отношения с покойным королем. Он был столь добр, что удостаивал меня своим благосклонным вниманием и использовал мои скромные возможности в некоторых серьезных ситуациях, и я смею надеяться, что его величество не сожалел об оказанном мне доверии. Но сегодня!» «Что же случилось сегодня, Ваше сиятельство? Расскажите мне все без утайки, коли больше все равно некому. Если Вам пришла охота поболтать, то лучше моих ушей не найти, да и язык за зубами я держать умею». «Ты опять прав, Роже, за все время, что мы провели вмести, я имел возможность не один раз убедиться в этом».
Граф помолчал немного, словно наслаждаясь покоем и не желая тревожить окружающую его тишину, потом заговорил в полголоса, как будто сам с собой. Роже, туговатый на ухо, сел на скамеечку у ног своего господина и напряг слух, стесняясь попросить его говорить громче.
«Я не был в Версале со дня смерти мадам Помпадур, и не ожидал, что он может меня чем-то удивить. И что же? Великолепный костюм эпохи Барокко сменился интимным рококо, как оркестры заместили утонченную камерную музыку. Помпезность и торжественность уступила место капризу и прихоти, ассиметрия победила правильность линий. Обручи, держащие юбки, приобрели куполообразную форму, раздались в стороны и стали напоминать по архитектуре костелы. В моде теперь царит анархия. Я не мог решить, что преобладает в ней – сладострастие или невинное кокетство?
Грим лица так обилен, что бедные мужья порой не узнают своих жен, хотя те и не имели цели от них скрываться! А на головах громоздятся натюрморты из цветов, лент, декоративных шпилек и перьев. Я видел лодки, сооруженные из волос, украшенные высокими парусами, ветряные мельницы, мосты и всевозможную садовую архитектуру. Хотя белые напудренные парики милосердны к возрасту, но мучная пудра используется без всякой меры, боюсь, что нам скоро не из чего будет выпекать хлеб. Модисты держатся заносчиво, надменно и самодовольно. Самые знатные особы принимают их запросто и в первую очередь, в то время как знатные посетители вынуждены дожидаться в приемной.
Я увидел, что страсть Марии Антуанетты к нарядам безмерна, и рококо полностью отражает тенденции своей эпохи, может быть, даже более выразительно, чем это можно было наблюдать прежде. Меня поразила попытка с помощью тканей соединить природу и человека. Из материи и волос теперь воспроизводят деревья и цветы. Это мода аристократии, отживающей свое время.
Тебе ли не знать, сколько усилий потратил я, стремясь объединить Европу на основе экономики, политики, прогресса! Но все мои труды оказались бесплодными, а слепое поклонение моде сделало этот союз возможным, и я вдруг с грустью осознал, что именно мода объединила напоследок всю аристократическую и королевскую Европу, с необычайной силой охватила она все европейские страны, которые теперь живут, слепо ее имитируя и следуя ей неукоснительно! Пышный костюм и искусство «de se devetir» запечатлевают на своих полотнах великие художники и перенимают все слои населения, не сообразуя со своими возможностями. Часто жены уносят из дома последний грош, чтобы удовлетворить свою непомерную страсть следовать моде!
Прости меня, Роже, за этот страстный панегирик, но я действительно был потрясен тем, что увидел. Поверь мне, я не перечислил и половины всех аксессуаров, которые теперь украшают одежду кавалеров и дам. Глядя на все эти излишества, я понял еще одно: не имело никакого смысла делать попытку достучаться до очаровательной головки королевы, увенчанной тюрбаноподобным полумесяцем из накладных волос, над которым красовалось сооружение из золотых кружев, драгоценных каменьев и атласных лент. И все же я попытался.
Мой старинный и верный друг, маркиза д,Адемар, привела меня в свои покои в малых апартаментах, которые в Версале называют «апартаменты свиты». Наконец, один из пажей Ее Величества пожаловал с просьбой принести второй том книги, которую обещала передать маркиза. Это был условный знак. Мы вошли на половину королевы и проследовали в ее личные покои, где она ожидала нас. Мария Антуанетта, обремененная мудреным приспособлением, поддерживающим ее юбку, с трудом поднялась из-за фарфорового столика, за которым сидела, раскладывая пасьянс, но ее лицо при этом было преисполнено величия и вежливого равнодушия. Нужно обладать большой ловкостью и сноровкой, чтобы выглядеть естественно в столь великолепном, но тяжеловесном туалете.
«О чем вы хотите рассказать нам, господин граф, - спросила меня капризным голосом Ее Величество, - надеюсь, ваши сведения достойны нашего внимания?»
Со всей твердостью, приличествующей ситуации, я произнес: «Смею надеяться, что королева поймет важность моего сообщения: партия энциклопедистов рвется к власти, стремясь всеми силами уничтожить духовенство и опрокинуть монархию. Не за горами для Французской королевской семьи судный день, но сколько зверств и кровавых преступлений совершится до него. Преступники захватят власть обагренными кровью руками, и закон не устрашит их, как не защитит людей добропорядочных. Они уничтожат католическую церковь, дворянство и магистрат. Они свергнут саму королевскую династию».
Королева была взволнована, но пыталась это скрыть за напускным равнодушием, заметив надменно, что не привыкла слушать подобные речи. «Вы самоуверенны, монсеньор! - Сказала она раздраженно. – Согласитесь признать, что и правда иногда выглядит неправдоподобной. Если бы я не знала о дружеских чувствах, которые испытывал к вам предыдущий король за те искренние услуги, оказываемые ему вами, то я… Вы действительно хотите говорить с королем? Но что вы желаете сказать Его Величеству? Будете запугивать, как и меня, бездоказательными домыслами? Но он не потерпит этого и не станет вас слушать! К тому же, вы, кажется, не в ладах с господином Марепа, а король всегда приглашает его в подобных случаях. Он не имеет секретов от своего главного советника. Может быть, ограничимся этой аудиенцией, довольно того, что вы пытаетесь запугать меня».
Но я продолжал убеждать королеву с настойчивостью, достойной лучшего применения, хотя уже понял, что лишь понапрасну теряю время. Я знал, что это моя последняя возможность достучаться до Ее Величества.
«Прошу простить меня, что отнимаю у Вас время, Вам грозит смертельная опасность в самом ближайшем будущем. Поверьте мне, пройдет всего несколько лет обманчивой тишины, но затем в королевстве проснуться силы, жаждущие мести, власти, денег. Они будут рушить все на своем пути. Их с радостью поддержит мятежная чернь, дух безумия овладеет гражданами. Францию ожидает бойня, грабежи, насилие, повальные изгнания. Я хочу говорить с королем, и умоляю Вас оказать мне в этом содействие».
Королева, не способная к ведению долгих серьезных разговоров перевела беседу в более привычное для нее русло, начав расспрашивать меня о времени и месте моего рождения, и о прочей светской чепухе. Заметив, что я отвечаю сухо и не очень любезно, она надменно попрощалась, и мне ничего не оставалось, как удалиться. Я не был услышан, я не был понят, я даже не уверен, что был замечен!»
 Граф замолчал, произнеся эту горькую речь, он даже не обратил внимания, что его преданный слуга тихонько спит, сидя на скамеечке. «Принеси мне чаю, Роже, - попросил он, - у меня в горле пересохло». Слуга открыл глаза, сладко зевнул и сказал: «С удовольствием, монсеньер, с большим удовольствием, но что мы будем делать дальше? Останемся во Франции? Вернемся в Венгрию? Опять будем колесить по дорогам Европы?»
«Нет, Роже, мы едем в Америку! Я сейчас очень там нужен».

«А что такое «борококо»?» – Спрашиваю я важно за завтраком, вклиниваясь в привычный профессиональный диалог родителей. «Господи! – Изумляется мама, - и где ты это берешь?» Отец со всей серьезностью начинает объяснять о двух разных направлениях в искусстве первой и второй половины восемнадцатого века. «Да я про моду, - отмахиваюсь я, - искусство меня мало интересует». «Вот это-то и прискорбно, - восклицает с пафосом отец, - только бы верхушечки сшибать!» «Ты бы посмотрел, что ребенок читает, - сказала мама, густо краснея, - надеюсь, не «Декамерон»?» «Во-первых, я не ребенок, мне скоро шестнадцать лет! А во-вторых, я ваш «Декамерон» знаю наизусть». «Докатились! – Гневно бросает салфетку на стол отец, - это все твое воспитаньеце!» «Почему мое? Как что не так – сразу мое!» - Оправдывается мама.
Я незаметно выскальзываю из-за стола и убегаю в школу, с уверенностью, что родители даже не заметят моего отсутствия в пылу выяснения животрепещущего вопроса: кто виноват в отсутствии у меня фундаментальных знаний и стремлении их получить. «Гормоны играют…», - слышу я, уже закрывая за собой потихоньку дверь.




Коварство и любопытство

Нечаянно подслушанный разговор отца с его спутницей распалил Панькино любопытство до предела. Он принял решение не спускать с отца глаз, насколько это в его силах, но страх быть застигнутым и наказанным несколько охлаждал его шпионский пыл. Отец был для него загадкой, он не понимал его и не мог предвидеть, какую понесет кару, будучи застигнутым на месте преступления. Любопытство и страх – эти два чувства были сейчас главными составляющими жизни Паньки, наполняя ее до краев тревожным, жгучим, леденящим душу смыслом.
Копт, к тому же, уже давно не посылал ему обещанной весточки, и постепенно благие наставления друга начали выветриваться из головы мальчика, уступая место более насущным интересам. Первое время он при каждой возможности перечитывал послание своего наставника, тщательно записывая в дневник все происходившие события и свои душевные переживания, но с течением времени, Панька стал фиксировать лишь внешний ход жизни, не давая ему никой личной оценки.
Лето понемногу желтело, багровело и, осыпаясь вместе с листвой, катилось под уклон, приближался сентябрь, сухой и теплый в этих краях. Проснувшись однажды утром, Панька обнаружил у своей кровати небольшой пакет. Сгорая от любопытства, он нетерпеливо разорвал его и нашел там внушительных размеров, черный камень, с приложенной к нему запиской. «Поздравляю с тринадцатилетием. Пусть этот обсидиан станет твоим талисманом. Отец». Панька равнодушно взглянул на камень, в его голове мелькнула мысль, которую он тот час же осудил: «Не драгоценный даже…». Что-то странное было в форме этого талисмана, что-то он отдаленно напоминал. «Коготь! Точно коготь, только чей? Зверя, что ли, какого? Велосерептора Юрского периода», - усмехнулся Панька и, сжав камень между ладоней, почувствовал, как в его душу проникает легкий холодок тоски и неуверенности в себе. «Вот мне и стукнуло тринадцать лет, - подумал он грустно, - Копт обещал, что в этот день я получу энергию любви. Только он, наверное, ошибся. Никто меня не любит, кроме Дика. Хорошо, хоть он у меня есть! Сдался мне его обсидиан, тоже мне, подарок! Лучше бы велосипед купил, а еще лучше - бинокль. Даже сам не захотел поздравить, подкинул, как попало, нет, чтобы в руки отдать. Все-то у него не по-людски. Не любит он меня, да и я его не люблю. Хотя, с чего нам любить-то друг друга, чужие мы люди, одно название, что отец».
Панька нехотя вылез из-под одеяла, тщательно заправил кровать, расправляя все складочки и морщинки, и стал медленно натягивать на себя спортивное трико, не видя никакого смысла торопить приближающийся день. Он вышел во двор, привычно сделал получасовую зарядку, закончив утренние процедуры обливанием ледяной водой, и поплелся, хотя и основательно взбодрившись, в столовую, нарочито медленно переставляя ноги.
Завтрак, состоявший из будничного яйца «в мешочек» и пшенной каши, прошел в полном одиночестве. «Хоть бы пирог какой испекли ко дню рожденья, - печально думал Панька, - вот бы мне сейчас бабушка Шура ватрушек напекла с творогом и с вареньем». Он часто замигал веками, смаргивая непрошенные слезы. На его вопрос: «А где отец?», женщина, убиравшая со стола, ответила раздраженно: «А уехал баро, кто ж его знает, куда. Только не скоро приедет. Дня через три». Это известие одновременно порадовало и опечалило мальчика. «Значит, праздника сегодня не будет. Зато будет полная свобода. Спасибо и за это, папенька». Он прополоскал рот после еды и пошел слоняться по цокольному этажу дома, решив начать с библиотеки.
Книги, за неимением лишнего места, отец хранил в больших кованных медью сундуках. Он разрешил Паньке открывать любой из них, кроме одного, всегда запертого на висячий замок, ключ от которого носил на золотой, толстой шейной цепочке. Сегодня, бросив машинальный взгляд на вожделенный сундук, Панька обмер: замка на нем не было. «Неужто забыл запереть? Вот так номер! А вдруг, специально оставил? Нет, такого не может быть! Если бы он дома был, то я бы поверил, что нарочно не закрыл и смотрит в щелочку, полезу я туда или нет. Только ведь он уехал. Значит, забыл впопыхах. Посмотреть или не стоит, что он там хранит», - думал парнишка, а его руки в этот момент уже сами собой делали свое дело: поднимали тяжелую крышку сундука.
С самого верха, на груде толстенных старинных фолиантов, переплетенных в натуральную кожу, лежала объемистая стопка пожелтевших листов бумаги, подписанная на первой странице красивым четким почерком: ИТОРИЯ ВОЗНИКНОВЕНИЯ УЧЕНИЯ АШВЕНОВ (ТОЛЬКО ДЛЯ ПОСВЯЩЕННЫХ).
Не раздумывая ни минуты, Панька схватил пачку бумаги, написанную от руки, и быстро юркнул в свою комнату, словно спасаясь от преследования, или убоявшись всевидящего ока отца. Наивный, он и не подозревал, что это недремное око действительно есть и, совсем рядом! Оно с удовлетворением наблюдает за сыном. «Так и только так его можно заставить прочитать то, что мне необходимо вложить ему в голову и в душу!» - Думал чадолюбивый родитель, озабоченный правильным воспитанием сына.
Панька сел на пол у окна рядом с кроватью, чтобы иметь возможность в момент опасности спрятать под нее рукопись. Но никто и не думал его беспокоить, и он погрузился с головой в изучение таинственного документа, добытого им, как он полагал, с большим риском для жизни.
«Вот теперь я могу спокойно уехать, - сказал сам себе отец, - ему на долго хватит этого полезного для нас обоих занятия. Интересно, сколько он одолеет? Тут ведь одним любопытство не обойтись. Что ж, если прочтет листов пять, будет с него довольно для начала, а там поглядим».
«Ашвен – малоизвестная, но достаточно многочисленная секта, оставлявшая глубокий след в истории Западной Европы на протяжении многих периодов. Адепты учения существуют и активно действую в наши дни, несмотря на то, что в этом движении участвуют совершенно различные и даже враждебные друг другу силы. Глубокий заговор молчания вокруг Ашвенов производит грандиозное впечатление.
Известно несколько точек зрения на происхождение названия секты, и любая из них имеет право на существование. Одна из версий гласит: Аш – первая буква английского слова «ужас», ибо англичане со времен королевы Елизаветы считали «ужасными» предания о Великой Лжи, но поскольку история возникновения секты уходит корнями в античность, то есть во времена, когда еще не было английского языка, ее не следует считать правомерной. Именно Великая Ложь составляет основу учения Ашвенов, потому и книги о ней называются: «Книга Лжи», «Книга Бесчестия» и «Книга Предательств».
По той же причине не выдерживает критики версия, что название секты произошло от слова «прах», «пыль», что по-английски звучит: «ashes».
В связи с названием имеет смысл рассмотреть хорошо известную тетраграмму: HVHJ, но в обратном прочтении. В таком случае «Книга Аш» - есть «Книга о боге», вывернутая наизнанку, что очень хорошо сочетается с ее содержанием. Можно назвать ее и «Книга ХВХЙ», где название редуцировано до одной буквы.
Эта рукопись является оригиналом книги, хотя в мире к настоящему моменту не сохранилось более ни одного подлинного текста, а из трех существующих списков изъяты ценнейшие научные сведения о древнейшем периоде истории Ашвена. К тому же они запрещены для прочтения, как христианами, так и иудеями. Последние отождествляли «Книгу Аш» с «Протоколами сионских мудрецов». На архаическом синагогальном иврите существует подробный пересказ содержания книги, печать которой была пресечена неким тайным синедрионом, который до наших дней следит за тем, что происходит в мире и периодически вмешивается в дела людей и государств. Вероятно, ортодоксы Иудаизма усмотрели в учении Ашвенов угрозу основам своего вероучения.
Все отрывки из учения Аш, так или иначе просочившиеся в мир, не имеют пользы для человека не сведущего, а посвященный не обнаружит в них для себя ничего нового. Тот, кто страстно жаждет прикоснуться к тайнам учения, должен обязательно прочесть этот подлинный текст, сопровожденный моими комментариями. Хочу сразу предупредить, что тайное тайных, содержащееся в учении ашвенов, нельзя знать непосвященным!
Я, как основатель учения, могу открыть все только своему преемнику. Им я назначаю своего сына».
На этом месте Паньку неожиданно сморил глубокий сон. Он был странный, одновременно призрачный и реальный. Панька отчетливо слышал каждую фразу, произнесенную в этом сне его другом и наставником Коптом. У него осталось впечатление, что все это происходило наяву. Копт был здесь, в его комнате, и долго с ним разговаривал. Слово в слово мальчик мог бы повторить все, что услышал от него. Но странное дело: все, что касалось таинственной рукописи, взятой в сундуке, стало напротив иллюзорным, далеким и подернулось дымкой вымысла, будто именно рукопись-то ему и приснилась. Она мистическим образом исчезла прямо из рук Паньки, а когда он специально пришел на другое утро в библиотеку, поглядеть на сундук, тот, как и прежде, оказался запертым на здоровенный висячий замок.
Весь прочитанный текст тоже как бы затерся в Панькиной памяти, словно читал о чем-то, а ни слова не свяжешь и толком не вспомнишь даже! Так, чепуха какая-то, не сколечко неинтересно вовсе. И только слова Копта остались в душе. Четкие, ясные, добрые.


Беседа с наставником

«Здравствуй, Павел, - произнес Копт теплым, ласковым голосом, от которого у Паньки радостно защемило сердце и защипало глаза, - тебе, наверно, не очень весело сегодня? Вот я и пришел поговорить с тобой немного. Я знаю, как хочется в день рожденья праздничного угощения, веселья, дружеского общения, да только не всегда так бывает. Не надо сердиться за это на весь белый свет».
«Копт! Миленький, тебе же нельзя сюда, тебя могут увидеть, схватить! Я не хочу, чтобы ты пострадал из-за меня!» - Воскликнул Панька жарким шепотом, и невольные слезы закапали из его глаз.
«Ну-ну, - успокоил его старший друг, - не все так ужасно. Твой отец уехал, и никто не видел, как я сюда пришел. Мы побеседуем немного, и я уйду. Не надо волноваться за меня и тратить драгоценное время. Как же ты вырос за эти месяцы, что мы не виделись! Возмужал, раздался в плечах. Приятно видеть тебя таким окрепшим!»
«Не больно-то я вырос, - ответил Панька уныло, - скорее растолстел. Ем, сплю, гуляю на свежем воздухе, что же мне еще остается? Ты давно ничего не писал мне, почему? Я уж решил, что ты меня бросил».
«Ты ошибся. Мне необходимо было уехать на некоторое время по важным делам, но поверь, я не забыл о тебе, и никогда не забуду. Я живу теперь совсем близко от вашего селения, в заброшенном замке Ракоци. Так проще нам будет видеться иногда. Что тебя беспокоит? Расскажи-ка мне все подробно».
«Понимаешь, Копт, - начал Панька взволнованно излагать наболевшую проблему, - Зуб исчез! Уже больше месяца его нет. И сдается мне, что отец отправил его к тем людям, ну, которые меня усыновили, чтобы скрасть у них мою запонку. Не сделал бы он им вреда, боязно мне. Одного не могу понять – на кой ему сдалась эта запонка? У него камней драгоценных полный сундук! Ей-ей, я сам видел! Он и мне сегодня каменюку подарил. Обсидиан какой-то! Больно нужен мне этот талисман! Что с ним делать-то?»
«Я не думаю, что Зуб может навредить твоей семье, если только не почувствует опасность или угрозу своей свободе. Мне кажется, что он ловкий человек в такого рода делах. Должно быть, твой отец не первый раз посылает его с таким заданием. Будем надеяться, что ему удастся найти запонку и все обойдется миром. Вот только… лучше бы ее там вообще не было».
«Как это «не было»? – удивился Панька, - а куда бы ей деться? Я же ее положил в мешок с семечками, на самое дно. И Леньку подговорил никому про этот тайник не рассказывать. А Ленька мой лучший друг, он ни в жисть меня не предаст, даже если его пытать будут!» Паньку немного занесло, но он быстро спохватился и добавил смущено: «Никто его пытать, конечно, не станет, разве что Зуб, да ему не дадут. Там есть, кому заступиться. Мой отец неродный, знаешь, какой справедливый и добрый! И зачем я только от них ушел, дурак!»
«Когда сходит карма, нет смысла этому сопротивляться. Надо же когда-то платить по старым векселям», - сказал Копт тихо, словно про себя, Панька даже не обратил внимания на эти слова друга и продолжил, смачно шмыгнув носом.
«Ладно, посмотрим, привезет он запонку или нет. А что плохого будет, если привезет? Кому это навредит? Мне или тем людям?»
«Всем сразу, - ответил загадочно Копт, не вдаваясь в подробности, - твой отец очень хочет узнать одну тайну, а две запонки, соединенные вместе, могут ему в этом помочь. Так он, по крайней мере, думает. Только есть ли у него способ добыть из них эту информацию! Нужно быть великим алхимиком, еще более великим, чем тот, который эти знания некогда туда поместил, а это почти невозможно… К тому же ему необходим посредник с чистой душой. Он рассчитывает на тебя, но твоя карма очень тяжела для этой цели. Ему не удастся тебя от нее полностью очистить, чтобы он не предпринимал. В той семье, где ты жил, есть такой человек, но об этом никто даже не догадывается, в том числе и сам посредник».
«Я буду следить за ними! – Воодушевился Панька, мало, что понявший из объяснений Копта, - и скраду одну запонку, если что!»
«Хорошо, дружище, ты очень храбрый и мужественный человек. Но ты уверен, что это все, о чем ты хотел мне рассказать? У тебя нет ли ко мне каких-нибудь вопросов?»
«Ты обещал, что я получу энергии любви в свой день рождения, но… ничего такого…», - пробормотал скороговоркой Панька и смущенно покраснел.
Копт посмотрел на паренька с доброй улыбкой, а потом вдруг сделался совершенно серьезен и ответил тихо: «Милый мой друг, как же тебе не хватает любви! Я представляю, как ты ждал этого дня рождения, в надежде, что в этот день кто-нибудь проявит к тебе нежность и участие. Прости меня, но я не обманывал тебя. Все еще только начинается, и непременно произойдет, поверь мне! У людей духовно высоких принято считать: что у вас на уме или на сердце, то и случается в вашей жизни. Вот почему так важны наши мысли, надежды и стремления. Так осуществляется связь души и тела. Если помыслы ваши чисты, то вы получаете энергию света, но если черны – то и энергия к вам придет дурная или негативная. Думай всегда о хорошем, добром светлом и чистом, тогда оно непременно произойдет в твоей жизни. Ты должен зримо представлять себе высшее благо, о котором только можешь мечтать, и оно непременно к тебе явится. Так же дело обстоит и с энергией любви. Научись любить сам, умей отдавать искренне и бескорыстно, не ожидая в ответ ничего, даже благодарности, тогда любовь будет окружать тебя и дарить радость.
У тебя есть ровно год, чтобы нравственно окрепнуть, а по истечении этого срока, отец будет вскрывать записи твоей прошлой кармы. К четырнадцатому дню рождения человек получает энергии Бого-мастерства, и должен пройти обучение пути Иисуса Христа, чтобы Его путь стал оплотом в жизни подростка. Понимание Его слов, Его советов, Его Учений дает возможность соединиться с Ним в своем сердце, и получить силу, необходимую для преодоления искушений. Дар Иисуса четырнадцатилетнему юноше бесценен.
Но вместе с усилением положительных качеств, приходит и порция старой кармы в виде импульсов страха и сомнения, включающая все записи смерти из прошлых воплощений. Тебе в голову могут прийти даже мысли о самоубийстве. Ты должен прийти к этому испытанию сильным и убежденным в своей правоте. Ничего не бойся. Особенно записей прошлых смертей. Это было давно, и больше не повторится.
А теперь, дай-ка мне свой обсидиан, я постараюсь зарядить его положительными энергиями, чтобы он действительно помогал тебе, а не вредил».
Панька подал Копту камень, тот посмотрел на него долгим внимательным взглядом и неодобрительно покачал головой. «Знакомая вещица, - вымолвил он, наконец, - а я думал, что сгинул навсегда. Много имелось у него хозяев, а потом он вдруг исчез бесследно, словно растворился. Этот камень был некогда найден на Эльбрусе. Высоко в горах Кавказа. Все подобные необычные камни имеют имя. И у него оно тоже есть, но тебе пока не обязательно его знать. Думай, что это всего лишь застывший кусок вулканического стекла, вылившегося на поверхность из глубины земных недр. Но память у него превосходная, и он много мог бы тебе рассказать, если бы ты смог его «разговорить». Эта порода известна человечеству с глубочайшей древности и служила объектом широкой торговли и обмена. Особо ценились такие вот камни, с острыми, режущими краями. Из них изготовляли ножи, наконечники для стрел и копий, топоры. Древние ацтеки делали из обсидиана зеркала, маски и ритуальные фигурки, называя его «слезы апачей». Приглядись к нему повнимательней, и ты увидишь в его глубинах переливчатый блеск серебристых и золотистых тонов. Астрологи считают обсидиан камнем планеты Плутон, не самой дружелюбной к человеку. Только я думаю иначе…, не из обсидиана ли был высечен Святой Грааль, в который лилась из последней раны горячая кровь Христова…».
Копт положил острый обсидиановый коготь на ладонь левой руки, накрыл правой, скороговоркой пробормотав какие-то призывы, и вернул мальчику подарок отца, не заметно для него стерев с ладони каплю крови. «Теперь ты можешь смело с ним подружиться и даже разговаривать, только не давай его никому в руки». Друзья тепло попрощались, и наставник, словно растворился в вечернем полумраке.
Панька открыл глаза и удивленно осмотрелся вокруг. В комнате никого не было, кроме Дика. «Ну и сны у меня! Или это было на самом деле? Ведь Копт приходил сюда, правда, псина? Ты же тоже его видел? Или я совсем с ума сошел?»
Панька вдруг почувствовал, что сил у него совершенно не осталось. Голова кружилась, в глазах мелькали яркие разноцветные узоры, во всем теле была такая слабость, что даже руки дрожали, а губы онемели. Под ложечкой немилосердно сосало, и он вспомнил, что с самого утра ничего не ел.
«Да, день рожденья получился, хоть куда, - сказал он Дику, невесело усмехаясь, но тут же вспомнил, что Копт советовал ему не поддаваться унынию и добавил уже веселее, - да ведь и тебя тоже покормить забыли, Дикушка. Ты уж меня извини, никудышный я хозяин, пойдем, поищем что-нибудь в столовой, может, осталась для нас какая еда».
Пожевав через силу хлеба с вареньем и покормив собаку, Панька не раздеваясь, рухнул на застеленную кровать и провалился в глубокий тревожный сон. Среди ночи он неожиданно проснулся, словно от удушья, ему казалось, что чья-то железная рука сдавила его горло. Панька вскочил и, еле волоча ноги, поднялся по скрипучим деревянным ступенькам на кухню, отворил окно, впуская свежий ночной воздух, стал часто и жадно дышать. «Что-то происходит по моей вине, какой-то очень близкий и хороший человек может пострадать из-за меня, но кто же, где же? Может быть, Ленька? Или из наших кто-нибудь? Что-то там у них случилось или вот-вот случится! Зуб! Да, это связано с ним! С его поисками запонки! И зачем я ее оставил? Взял бы с собой, и никто бы не пострадал. Но Копт сказал, что она не должна попасть в руки отца, только я не понял, почему? Что он может с ней сделать? Алхимия, алхимия…»


Свадьба

«Что нам молодым-то подарить, - задает мама один и тот же риторический вопрос уже неделю подряд, - ума не приложу!» Отец в ответ только пожимает плечами, моим мнением никто не интересуется. «Может, лучше скинуться нам всем близким друзьям и родне, да купить что-нибудь стоящее, весомое?» «Это в смысле дорогое и тяжелое?» - кусаю я легонько маму, исключительно из общей вредности и обиды за то, что меня не спрашивают. «Не язви, и без твоего ехидства голова идет кругом! – Отмахивается мама, - с другой стороны, мы – ближайшие родственники и не должны скупиться. Лучше бы деньгами отдать и дело с концом! Пусть сами решают, что им нужно купить, или отдохнуть поедут к морю. Можно и Москву посмотреть, Ленинград. Тонечка ведь нигде не была ни разу. Хотя у нее уже учебный год на носу. Куда же ехать, если свадьба двадцать седьмого августа!»
«Двадцать седьмого августа, - отец, до сих пор безучастный к маминым страданиям, вдруг встрепенулся, - да ведь это как раз день рождения нашего Паньки! Надо же, какое совпадение, даже странно. Это сколько же ему сегодня стукнуло? Двенадцать? Нет, уже тринадцать. Как быстро время летит! А помните, как мы отмечали его день рожденья, когда он жил с нами? Хорошее было времечко, веселое, беззаботное, он так радовался, бедный! Я тогда еще пообещал ему на тринадцатилетие велосипед подарить. Не успел…». Отец опять умолкает, и мама бросает на него сочувственный взгляд.
«И все же, что мы решим, - после небольшой паузы продолжает настаивать она обиженно, - или тебе все равно? В конце концов, это ведь твоя сестра выходит замуж, а не моя». «Хорошо, - соглашается отец, - давай деньгами… Что ты всем голову заморочила своими подарками? Отдадим и гора с плеч!» «А сколько?» – Вкрадчивым голосом интересуется мама. «Ну, знаешь! Этот вопрос ты вполне можешь решить и без моего участия. Сколько не жалко!» «Для твоей сестры мне ничего не жалко, а вот к ее Зубкову я не испытываю симпатии. Он мне решительно не интересен! Я бы ему и ломаной полушки не дала…»
«Так, ведь тебе, кажется с ним не жить!» - все-таки успеваю вставить я тоном многоопытного человека фразу, услышанную когда-то от взрослых, и все ожидая повода ее куда-нибудь воткнуть.
«Нет, ты подумай! Рта раскрыть не дает! А не пойти ли тебе в свою комнату? Нечего вечно торчать при разговорах взрослых. Петр, почему ты ничего не скажешь этому несносному ребенку?»
Отец, молча, закуривает папиросу но, поперхнувшись дымом, нарочито долго кашляет, вместо того, чтобы ответить маме или изгнать меня.
Я знаю, он тоже не выносит Зубкова, как и все остальные члены семейства, только не решается осуждать выбор сестры. Но мама, кажется, задалась целью довести его до «белого каления» и продолжала нажимать: «Я, конечно, понимаю, что в ее зрелом возрасте трудно найти приличную партию, но, честное слово, уж лучше бы она вышла за того соседа с двумя детьми, чем за этого прохиндея. Герой войны! Он же не внушает ни малейшего доверия! Хотя я совершенно не понимаю, в чем его-то интерес? Как говорит наш дед Ганя: «Никакой выгонки ему нет на Тонечке жениться». И он абсолютно прав. Она не молода, мягко говоря, не богата, всю жизнь прожила за материнской спиной и потому сноровки в ведении домашнего хозяйства не приобрела, детей у нее уже, вероятно, не будет. Странный какой-то брак с его стороны. Ладно бы еще влюбился без памяти, так ведь не видать что-то пылких чувств».
«Довольно! Баста! – Взрывается, наконец, отец, - достаточно уже муссировать эту тему, всю душу разбередила. Не можешь ты без этого!» Он в раздражении выходит на балкон и стоит там какое-то время, потом возвращается и уже спокойно говорит: «Я вот что решил – надо им предложить провести первую ночь у нас. Все же тут душ, удобства… Пусть уж с комфортом… А мы у стариков переночуем, да и гостей туда понаедет, где им там… Леоновы, родня из Танеевки. Все и останемся, а молодых сюда проводим. Уж перемучаемся одну-то ночь».
«Отличная мысль, - соглашается мама без малейшего энтузиазма, - конечно, тут лучше, только не на детской постели…».
Зато Тонечка восприняла любезное предложение брата с неописуемым восторгом. Но, рассыпаясь в благодарностях, она наивно проговорилась: «Мне Иван тоже говорил, чтобы к вам попроситься». «Вот как, - насторожился отец, но, спохватившись, сказал, - значит, мы с ним мыслим в одном направлении». А про себя он подумал: «Что ж, посмотрим, товарищ Бендер, что это вы задумали? Только гамбсовских стульев, набитых бриллиантами, у нас, к сожалению, нет. Тьфу ты, пакость какая в голову лезет, ну, нельзя же быть таким подозрительным. Вполне естественно, что человек хочет провести первую брачную ночь наедине со своей женой».
Дед Ганя с самого утра пребывал в отвратительном состоянии, которое усугублялось еще и тем, что бабушка вытряхнула его самым решительным образом из привычных ватных штанов. Он немилосердно мерз и чувствовал себя беззащитным, ко всему прочему, от него теперь отчаянно несло нафталином.
Он носил из дома во двор, где решили организовать свадебный стол, стулья и табуретки, но каждый раз, проходя мимо жены, ворчливо говори: «Что за разница, какие штаны на мужчине? Кто это увидит под столом? Прозяб я совсем в этом Петровом костюме, да и велик он мне. Хоть бы его моль истребила что ли! Так ведь нет! Тулуп мой сожрала, а этой вещью побрезгала! Нечисть безмозглая, нафталина убоялась. Куды ей, такая вонь! А мне, знать, можно ее терпеть!»
«Да будет тебе уже, Гаврила Григорьевич! – Не стерпела, наконец, бабушка, - ведь встречают-то по одежке. Придут гости, увидят тебя в ватных штанах, стыда не оберешься! Все же свадьба. А рубаху почему не сменил? Дала ведь, с галстуком…»
«Ну, уж это чересчур будет, Александра Васильевна! – Дед даже поперхнулся, - ни за какие мильены! Поздно мне щеголять, я уж как-нибудь в косоворотке. А кому не нравится, милости прошу в мою сторону не глядеть!» Он почему-то гневно и надменно посмотрел на жениха, с показательным усердием точившего ножи.
До начала застолья бабушка украдкой призвала отца и Николая в дальнюю комнату с целью организации заговора. «Вся надежа на вас. – Произнесла она торжественным голосом, - он нынче вскидчивый, безо всякого повода, может дров наломать. Мне его репертуар доподлинно известен. Следите за мной, как знак подам – уводите без всяких разговоров и спать. Но при нем быть, пока не уснет. Я уж на вас рассчитываю, ребятушки». «Хорошо, мама, а с чего это он? Сам ведь хотел, чтобы Антонина пристроена была». «Хотел, да, видать, перехотел», - коротко ответила бабушка, не углубляясь в психологию мужа.
Свадебное застолье катило своим чередом в соответствии со строго заведенным нашими предками славянским ритуалом. Дед Ганя чинно сидел рядом с женой, с другой стороны его костлявое плечо надежно подпирал старший сын. Речь произносить он отказался наотрез, сказав коротко: «Не в голосе я, да куража пока нету» и передал слово жене. Бабушка, хлюпая носом и утирая глаза бумажной салфеткой, благословила молодых от имени родителей на совет да любовь. Гости закричали: «Горько!» и свадебный пир начался.
Пожелания и тосты сыпались один за другим почти без пауз на закуску. Это, кажется, никого не беспокоило, кроме бабушки. Она то и дело скашивала глаза на мужа, явно считая про себя, которую рюмку он опрокинул. Дед Ганя выпивал исправно, но его тарелка была полна еды, которая совсем не убывала. Это обстоятельство пугало бабушку больше всего.
Наконец, дед «дозрел до куража». Он поднялся со стула с рюмкой в руках и сказал: «Это не по обычаю, все пить да есть, пора песню спеть». «Да что ты, папа, какие песни, - воскликнула сияющая Тонечка, - еще не закусили толком, а ты петь собрался!» Но возражать было уже поздно, и, более того, небезопасно, это только добавило деду упрямства, он лукаво сверкнул очами и запел неверным, дрожащим от еле сдерживаемого протеста, голосом: «Два яичка во смяточку, остроханских две селедочки». Его никто не поддержал. Во-первых, песни этой, кроме него и бабушки не то что не знал ни один из присутствующих, а и не слыхивал даже, а во-вторых, музицировать гостям еще не хотелось.
Дед оборвал песню, словно кто-то наступил ему на горло, и две ее загадочные фразы сиротливо и неуместно повисли в воздухе. Гости продолжили веселиться, и возобновившийся шум застолья скрасил неловкость дедова неудавшегося дебюта. Он затаил обиду на всех сразу, но на молодых, почему-то, особенно.
«Уводить?» - Глазами задал вопрос отец бабушке. Та отрицательно покачала головой: «Мол, рано еще, не пойдет».
Спустя час, дед Ганя заерзал и стал выкарабкиваться из-за стола, коротко шепнув жене: «По нужде». Бабушка доверчиво дала свое согласие. Отойдя на метр, он остановился и замер на виду у всех в ожидании ему одному известного момента. «Ну, вот, - горестно воскликнула бабушка, наклоняясь к отцу, - упустила! Сейчас «Лучинушку» исполнять будет!»
Отец решил принять огонь на себя и совершенно ни к месту озорным голосом прокричал: «А беляши-то горькие!» Все гости дружно подхватили его инициативу и начали скандировать: «Горь-ко! Горь-ко!» Молодожены привычно слились уже неизвестно в котором поцелуе, а среди наступившей вынужденной тишины вдруг зазвучал жалобный и заунывный фальцет деда Гани:
«То-о не ве-е-тер ве-е-тку клонит,
       Не-е дубра-а-вушка шумит,
       То мое, мое сердечко стонет,
       Ка-ак осе-е-нний ли-ист дрожит».
Он пел так жалобно и душераздирающе, что все гости онемели от изумления, и даже молодые, отшатнувшись друг от друга, уставились на солиста, с открытыми ртами.
Исполнив один куплет, дед Ганя замолчал и угрожающе поднял вверх согнутый крючком указательный палец. «Вы совершенно правы, гости дорогие! Горько мне видеть мою любимую доченьку замужем за этим прохвостом. Ты еще с ним наплачешься, глупая курица! А теперь, ваши сиятельства, можете меня арестовывать и вести хоть в Бастилию, хоть на эшафот! Я сказал, что хотел!» И он церемонно, с какой-то придворной сноровкой и грацией, которую трудно было от него ожидать, поклонился сыну и жене.

Беглец

«Живут же люди! – Процедил новоиспеченный муж, развалившись в кресле с высокой спинкой и обводя взглядом комнату, - в тепле, с удобствами, ничего, и мы когда-нибудь дождемся такой квартирки, ты уж мне поверь, милочка. Неужели они прочитали такую уйму книг? Тут, небось, побольше тыщи будет?»
«Угадал, - сказала Тонечка кокетливо, - у Петра тысяча семьсот тридцать две книги, даже я почти все прочитала».
«Не может быть! Он что, их считал?»
«У него каталог есть, где каждая книжка на фамилию автора по алфавиту зарегистрирована, инвентарный номер стоит, а на первой и на семнадцатой странице факсимильная печать и тоже номер. Он даже ревизию устраивает. Попробуй, не верни или испачкай, больше уж не попросишь. В этом доме книжки ценят на вес золота, брат иногда на них всю зарплату тратит, уж Нина его ругает!»
«Что-то я в это плохо верю, будет он жену слушать. Братец у тебя – кремень, и никто ему не указ, крепкий орешек, как глянет исподлобья, да поднимет одну бровь, кажется, на три метра под землей все видит!»
«Что ты, Петя очень добрый, это он после контузии вспыльчивый стал, но сердце у него золотое. Другой бы ни за что чужого мальчишку не усыновил, да еще такого замухрышку. А он – не раздумывая, и заботился, как о родном, учил, одевал, воспитывал, а переживал как, когда этот поросенок убежал с цыганами! Заболел даже».
«А запонку прикарманил, - сказал Зубков, как бы, между прочим, - дорогую, ты сама сказала».
«Ничего такого я не говорила, - возразила Тонечка, немного испугавшись, что о ее любимом брате могут плохо подумать, - он ее хранит для Паньки, все еще надеется, что он вернется, тогда сразу и отдаст. Если бы она была ему нужна, он бы давно ее продал и воспользовался деньгами».
«А, может, продал, откуда ты знаешь» - сказал Зубков, смеясь.
Тонечка даже задохнулась от возмущения: «Ну, знаешь, Иван! Не ожидала от тебя таких подозрений. Петр – святой человек! Чтобы я больше не слышала подобных речей, а то мы поссоримся!»
«Да я же пошутил, милая, - он чмокнул жену в щеку, - никто твоего брата и не подозревает, просто я хотел бы на эту запонку взглянуть, хоть одним глазком, ты меня совсем ею заинтриговала, не знаешь, где она у них лежит? Можем же мы на нее посмотреть, раз мы тут одни?»
«Я сроду и не знала, где они ее держат, тут где-нибудь, или в другой комнате. Мы еще успеем…», - сказала Тонечка, успокоившись, и немного смутившись, что муж может ее неверно понять.
«Конечно, успеем, это я так, для поддержания разговора, но не за этим же мы сюда пришли, запонками любоваться…, - Он лукаво посмотрел на жену и жестом фокусника, вынимающего из цилиндра зайца, достал из черной клеенчатой сумки бутылку розового Шампанского. – Вот, из Молдавии привез, хранил, как зеницу ока, знал, что пригодится. Ты душ-то принимать собиралась, так, давай, иди, а потом я. Можешь не торопиться, знаю, как ты плескаться любишь, бывало, в баню пойдешь, и час тебя нет. Я пока тут организую нам любовный уголок…».
Тонечка покраснела и игриво скрылась за дверями ванной комнаты.
Оставшись один, Зубков первым делом подтянул к застеленной новым белоснежным накрахмаленным бельем софе нелепый треугольный журнальный столик на трех ножках, достал из серванта два синих стеклянных фужера и, ловко откупорив одной рукой бутылку Шампанского, наполнил их до краев. Из внутреннего кармана нового свадебного костюма он извлек небольшой пакетик и высыпал его содержимое в один из фужеров. «Теплое, она не почувствует… если не уснет, придется задушить, другого случая у меня не будет. Вы уж простите, Антонина Гавриловна, не спетая песня моя, подневольный я человек и нахожусь тут на задании». Затем Зубков подошел к письменному столу и тщательно проверил содержимое его ящиков, одновременно прислушиваясь, шумит ли в ванной душ.
«Тут нет, хозяин сказал, что футляр довольно большой, где же они его прячут? В серванте, навряд ли…» Он отворил дверь в соседнюю комнату и пробормотал, оглядывая ее скромную обстановку: «Обычно такие штуки заталкивают в шифоньер, подальше от посторонних глаз, за стопку постельного белья, куда-нибудь, или среди трусов… Ладно, Антонина уснет, я тут пороюсь, а пока…». Он постучал костяшками пальцев в дверь ванной и игриво прокричал: «Женушка, ты про меня не забыла? Мне бы тоже ополоснуться не мешало, я тебя заждался».
Через пять минут из ванной вышла Тонечка в длинной белой шелковой ночной сорочке, расшитой голубыми розочками в стиле «рококо». Ее роскошные черные волосы блестящей волной закрывали всю спину, спускаясь ниже пояса, она смущенно улыбалась, чувствуя себя неуверенно, впервые оставшись наедине с мужчиной, в сущности, мало знакомым, в столь интимной обстановке. Зубков восхищенно хмыкнул и театральным жестом пригласил ее к журнальному столику, оборудованному в стиле лучших образцов трофейных фильмов из жизни миллионеров. Молодая всплеснула руками и взяла бокал из рук внимательного мужа. «Давай, по глоточку за нашу счастливую семейную жизнь, мы ведь на свадьбе почти не пили, вот, возьми яблочко, закусить…».
Они чокнулись, и Зубков пригубил Шампанского. «А ничего, вполне приличное, я люблю эту шипучку, давай-ка до дна, пусть у нас все получится, дорогая моя женушка! А теперь ты устраивайся, а я под душ. Жди, я мигом! Не вздумай уснуть!»
 Вернувшись, Зубков застал жену крепко спящей, он пощипал ее за щеку, она улыбнулась и пробормотала совершенно сонным голосом, еле ворочая языком: «Да, да, я уже иду, только посплю минуточку». И, повернувшись на другой бок, подложила под щеку свою маленькую загорелую ладошку.
Он решил для верности подождать минут пять и вышел на балкон покурить. «Для ее же блага лучше бы ей не просыпаться. Можно было, конечно, дозу и побольше насыпать, но это рискованно, не дай бог, концы отбросит, мне этого совсем не надо. Это уж на самый крайний случай, если она меня застукает. А так, они даже в милицию заявить не смогут, повода не будет. Сбежал муж от жены и все, любовь кончилась».
 Время близилось к обеду. Скоро должны были появиться гости, а молодых все не было. Бабушка не находила себе места. Она каждые пять минут смотрела на часы и украдкой крестилась. «Что же они с нами делают-то! – Наконец, сказала она в сердцах, - Уж за стол пора садиться, стыда не оберешься! Как людям-то в глаза смотреть?» «Вы садитесь, а я за ними сбегаю, - сказал отец, - может, у них часы остановились…». «Все сразу, - саркастически сказала мама, - это исключено, допускаю, что они забыли на них посмотреть!» Отец бросил на нее укоризненный взгляд, в котором сквозила тревога. «Я с тобой, Петр, - сказал решительно дед Ганя, - боюсь, моя тут вина».
На осторожный звонок дверь никто не открыл, отец нажал на кнопку еще раз и задержал на ней палец подольше. Подождав минуту, он открыл дверь ключом, и мужчины осторожно вошли в прихожую. Им на встречу, пошатываясь и держась рукой за стену, из комнаты вышла Тонечка в ночной сорочке. Лицо ее опухло от слез. Увидев отца и брата, она опять разразилась бурными рыданиями, сквозь которые можно было разобрать: «Он меня бросил!»
«Петр, ты тут с ней побудь, а я пойду, мать успокою, да гостям объясню. Лучше уж сразу, а то хуже будет». Он погладил дочь по спутанным волосам и ласково сказал: «Не об чем тужить, дочка. Не стоит он того. Мы с тобой переживем, а люди поймут, они добрые».
       Когда мы с мамой вернулись домой, Тонечка была еще у нас. Отцу удалось кое-как ее успокоить, и он рассказал нам подробности происшедшего здесь накануне, которые смог узнать у мало, что помнящей сестры.
«Видимо он дал ей с Шампанским сильно действующее снотворное, а потом стал шарить по квартире. В твоей комнате полный развал, - сказал он мне, - футляр с запонкой исчез. Как я Паньке в глаза буду смотреть, если он за ней вернется? Стыд-то, какой! Пригрели жулика, не разглядели. Ладно, давайте постараемся забыть об этом прискорбном эпизоде. Все проходит. И сие пройдет. Нина, ты приберись там, а то все из шкафов выброшено на пол».
«Нет. Это должна сделать я, - сказала Тонечка спокойным твердым голосом, - во всем виновата я и только я».
«А ты не хочешь заявить в милицию? – Спросила мама у отца, - ты же оперировал начальника месяц назад по поводу аппендицита».
«И что я ему скажу? От моей сестры сбежал муж, а у меня при этом пропала одна запонка. Серьезный повод для заведения уголовного дела! Людей смешить и отнимать у них время. Нет уж, сохрани Бог от такого позора!»
И только у меня не было повода для беспокойства. Запонка была со мной, в целости и сохранности, и никто ее теперь у меня не отнимет. Признаваться в подмене не имело смысла, зачем же подвергать семью еще раз опасности? Вдруг снова объявиться Зубков и захочет ее выкрасть! Вернется Панька – ему и отдам.

Осечка

Зуб торжественно протянул футляр на вытянутой ладони и горделиво замер, в ожидании благодарности и похвал. «Орден ждешь? – Иронично спросил хозяин, - не придумали еще наград за грабежи честных граждан. Молодец, хорошая работа! Я надеюсь, ты не слишком там наследил?»
«Мне пришлось жениться, - ответил Зуб, вздыхая, - в эту семейку просто так не влезешь».
«Не велика жертва, я думаю, ты не ударил в грязь лицом. Это как же надо желать замужества, чтобы избрать в мужья такого красавца! И кто эта счастливица?»
«Все складывалось в мою пользу. Клан у них – будь здоров! Хорошо, что была там подходящая кандидатура – перезрелая барышня, старая дева сорока лет. Пришлось охмурить, хотя и без особого труда. Сыграли свадьбу. Как-то само собой вышло, что ее брат, в квартире у которого как раз хранилась эта штуковина, любезно предложил нам провести у него первую брачную ночь. Подмешал молодухе снотворного в Шампанское, а когда она заснула, обыскал тщательно помещение. Надо сказать, фантазия у них не слишком оригинальная, спрятали в постельном белье, только не в шифоньере, как я в начале предположил, а в комоде. Потому я немного и поиски затянул, мог бы сразу найти, если бы с него начал, а так часа полтора пришлось покопаться. Боялся, что мадам моя проснется, шум поднимет, пришлось бы тогда ее того…, а мне страх как не хотелось мокроту разводить, я ведь и так в бегах».
«Значит, ты думаешь, что тебя не ищут?»
«А резон? В милицию они ни за что не заявят. Гордые очень. Да и что они там скажут? Сбежал молодой муж, ну, прихватил запонку, одну, заметим! Курам на смех! Может, я был не удовлетворен любовью своей невесты. Дело-то совершенно житейское, никакой уголовщины».
«Что ж, полюбуемся на голубушку! Долго я ждал этой минуты! Если бы сразу знал, какая в них двоих сила, ни за что бы Едле не отдал. Просто мне тогда казалось, что эта не очень ценная вещица, не так бросится в глаза, надумай она ее продать или заложить в ломбард. Тем более без пары. Мало ли, как бывает, осталась от отца одна запонка, другая пропала. После войны люди и не такие ценные вещи меняли на кусок хлеба. А она, видишь, сохранила, помнила, значит, хоть и умом уже была слаба, и впроголодь жили с сыном. Одного не пойму, почему он-то ее там оставил? Надеялся вернуться? Боялся, что цыгане отнимут? Да еще скрыл это от меня… Видимо, почувствовал мой импульс. Слишком сильно я пожелал ею обладать, и не стал этого скрывать. Интуиция у парня потрясающая! А я, похоже, старею. Ладно, иди, отдыхай, позову, когда понадобишься».
Зуб откозырял по-военному и начал подниматься по винтовой лестнице к себе в коморку. Вдруг за его спиной раздался возмущенный возглас хозяина. Зуб вздрогнул и помчался обратно, перепрыгивая через ступеньки.
«Это еще что за фокусы! Зачем ты приволок мне эту дрянь, болван! Где запонка, я тебя спрашиваю? Ты заглядывал в футляр?»
«Конечно, баро, - Зуб обалдело воззрился на прозрачный розоватый камень, лежащий на ладони хозяина, - только темновато там было. Я приоткрыл коробку, гляжу – лежит камешек в ямочке, ну, я ее в карман и деру! Не было у меня времени его разглядывать! Хоть бы я раньше его видел, надо было вам показать мне другую, я бы узнал, а так…»
«И что ты мне теперь прикажешь делать? Тебя назад не пошлешь, засветился, как мог. «Все прошло гладко!» Потому и прошло, что запонку уже подменили. «Новобрачный», только в другом смысле слова. Они не могли ее продать?»
«Нет, Антонина бы знала. Ее брат все еще надеется, что Панька вернется, потому и хранит для него запонку. Да и живут они с достатком, зарабатывают прилично, по всему видно, не нуждаются. Один ребенок у них».
«Тогда дело хуже, чем я думал, - произнес задумчиво хозяин, - могу высказать три предположения: запонку зачем-то прятали отдельно от футляра; ее мог подменить кто-то посторонний и хозяевам пока об этом ничего не известно, иначе твоя дама сердца поведала бы тебе об этом семейном несчастье; в доме имеется контактер, которому известна тайна камня, потому он взял его и держит при себе, а взамен положил розовый кварц, чтобы отсутствие аметиста не так бросалось в глаза. Этот вариант самый для меня наихудший. Мне необходимо знать, кто этот человек! Он мне нужен теперь вместе с запонкой! Ты меня понимаешь? Он в настоящий момент ее хозяин. А я надеялся, что контактером станет мой сын, когда я помогу ему сбалансировать старую карму. Или, хотя бы часть ее. Какой же ты кретин! Надо же: схватил, выпучив глаза, и бежать! Спасать свою шкуру. Если бы ты обнаружил подмену, мог бы там остаться и выяснить постепенно, где запонка, а теперь, что прикажешь мне делать? Линчевать тебя? Ладно, криком делу не поможешь, ты мне пока нужен, не трясись так сильно, а то листья с цветов осыпаются. Задача номер один – определить контактера и, как можно скорее. Расскажи-ка мне все подробненько про каждого члена этой семейки. Не упускай ни одной мелочи. Я сам буду решать, что важно, а что нет. Придется приставить к ним кого-нибудь для наблюдения».
«Я думаю, что это Петр, приемный отец нашего Паньки. Умный мужик – страх!»
«Думать ты не обязан. Я просил только рассказать. Ты уже один раз «думал», хватит с тебя. Ладно, сделаем так: вот тебе бумага и карандаш, иди к себе и напиши все, что знаешь, а то твой рассказ займет у меня уйму времени. Мне теперь нужно поговорить с сыном. Кажется, в мое отсутствие у него в гостях кое-кто побывал. Боюсь, что один мой старинный приятель. А мальчик-то мой оказался совсем не так простодушен и наивен, как я думал в начале. Это и хорошо, и плохо. Эх, кабы он был на моей стороне! Но опасаюсь, что я чуть-чуть опоздал, у него уже есть наставничек. Придется мне прибегнуть к нежелательным мерам».
«Пытать будем? – Спросил Зуб с энтузиазмом, - я готов!»
«Ты давай пиши отчет о проделанной работе. Я уж как-нибудь без тебя разберусь со своим сыном. Его силой не возьмешь, отключится и делу конец, только испортишь все, тут хитростью действовать надо. Я же не такой дебил, как ты».
Вечером отец пригласил Паньку на ужин, сказав, что хочет отпраздновать его день рожденья. «Хоть и с опозданием, но ты, надеюсь, меня простишь. Мне действительно необходимо было уехать по делам, но сегодня я намерен возместить тебе твое одиночество и порадовать вкусной едой. Ты ведь любишь поесть, не так ли?»
«Когда-то очень любил, - ответил сын с легкой улыбкой грусти, - а теперь наелся, видно, уже. Раньше я все подряд лопал, очень голодно мы с мамкой жили, но попал к нашим, и они меня откормили, у них всегда еда вкусная была, пельмени, там, беляши, бабушка Шура пекла ватрушки с творогом, плюшки разные, а кашу пшенную варила – ум отъешь! На топленом молоке, а потом сырое яйцо разобьет, перемешает и в русскую печку томиться поставит. Лучше нет!» Панька разоткровенничался, разомлел от воспоминаний, но вдруг смутился и посмотрел испуганно на отца, не обиделся ли он.
Отец заулыбался и сказал ласковым голосом: «Я очень рад, что ты попал тогда к замечательным людям, надо бы им гостинцев послать каких-нибудь. Давай, завтра поедем в город на рынок, и ты сам купишь, что захочешь. Скоро туда человек один едет, можно с ним передать, я думаю, он мне не откажет».
«Ой, правда, можно? – Обрадовался Панька и с удивлением поглядел на отца, - мне бы ужас, как хотелось, их чем-нибудь отблагодарить. Они ведь ничего обо мне не знают, волнуются, наверно. Плохо я тогда с ними поступил, но мне очень хотелось родного отца, то есть тебя, найти. А можно я им письмо напишу? Просто несколько строчек: мол, отца нашел, живу хорошо, даже собака у меня есть».
«Конечно, можно, - согласился отец, - даже я могу несколько слов приписать к твоему письму, поблагодарить их за сына. Они тебя хорошо воспитывали, наверно, потому, что сами были дружны между собой».
«Да, они все, как один! – Панька был рад возможности поговорить о любимых им людях, к тому же отец впервые позволил ему это, - странно, вроде все разные такие, а так похожи, ну, не лицом, а нутром».
Потом разговор как бы сам собой перешел на собак. Отец долго говорил об их преданности и верности, и какие непорядочные и злые бывают по сравнению с ними люди, и как они виноваты перед ними, опыты на них ставили, ради науки, на войне использовали, в космос посылали и вообще. Панька немного разнервничался, и даже всплакнул, слушая о печальной участи иных собак.
После ужина отец, как бы самым естественным образом попросил принести два кальяна. «Не, - сказал Панька, - у меня потом голова дурная от табака, и во рту противно, да и привыкают к нему, кажись, потом не отвяжешься».
«Что ты! – Отец даже замахал руками, - разве же я допущу, чтобы мой единственный сын пристрастился к наркотикам! Раз в год – это не опасно. Гашиш очень слабый, но он успокаивает, позволяет полностью расслабиться и медитировать после него замечательно! Так высоко улетаешь! Сделай одну затяжку, чуть-чуть, и поймешь, что я был прав».
Он так заискивающе смотрел сыну в глаза, был так ласков и предупредителен с ним весь вечер, что Панька не смог ему отказать и взял мундштук в рот.
Все закружилось и поплыло у мальчика перед глазами, он откинулся на мягкие подушки и провалился в нежащее, мягкое забытье.
Отец наклонился к нему и совсем другим, властным голосом спросил: «Ты меня слышишь?» Панька только кивнул в ответ. «Отвечай мне: кто приходил к тебе в мое отсутствие?»
«Копт», - пошептал Панька онемевшими губами.
«Где можно его найти? Ты должен это знать»
« В старом замке Ракоци».
«Очень хорошо. Теперь ты забудешь, что я спрашивал о нем. Спи!» Он прикрыл сына пледом и улыбнулся недоброй улыбкой, подумав: «Вот я и узнал за одну минуту все, что хотел, без всяких усилий и угроз. Значит, это был Копт! Этого-то я и боялся. Самый серьезный противник из всех, кого я мог ожидать! Но мы так давно знаем друг друга! Не одну сотню лет. Придется наведаться к нему в гости, передать привет его учителю, и попросить, чтобы он не приходил больше в мой дом, когда меня тут нет. К тому же, сейчас он живет в замке, принадлежащем моему сыну. Словом, у нас масса поводов для беседы. Прямо сейчас и отправлюсь, он ведь всегда поздно ложился спать в прежние времена, а то, и вовсе не ложился».



Обитатель старого замка

Пламя высокой тонкой свечи, словно острие стилета, пронзало черную плоть ночи. Человек в дорожном испанском плаще следил за ним отрешенным взглядом, губы его беззвучно и быстро шевелились, а душа терпеливо ожидала, когда ей будет позволено отправиться в путешествие по иным мирам.
Человек возвысил голос. Призыв прозвучал. Священные Имена были названы. Душа радостно и привычно взмыла в заоблачные выси по серебряному снопу света, излившемуся с Небес в ответ на ее призыв. И свет этот оградил взывающую душу своим сиянием как щитом от влияния четырех нижних тел.
Слово есть Логос. Оно – мощь Бога, воплощенного в Христе. Именно через Слово Он общается с человечеством. Христос, Помазанный Светом… «И Слово стало плотию и обитало среди нас, полное благодати и истины, и мы созерцали славу его, как славу единородного от Отца. То был Свет истинный, который просвещает каждого человека, приходящего в мир. Он в мире был, и мир был создан им, и мир его не познал». Христос! Посредник меж Духом и Материей, меж Духом Бога и душой человека. К Сыну Божьему взывало дитя Бога, и ему ответили из Града Четвероугольного. Чела воззвал к своему Гуру, и был услышан, и был допущен.
В Пещере Символов встретились они, что сокрыта на Столовой Вершине в Скалистых горах, Мастер-Алхимик и его чела. В этом священном месте хранилось уже много тысячелетий все, что позволено было взять из герметических знаний Атлантиды, ушедшей под воду в восемь часов вечера пятого июня восемь тысяч четыреста девяносто восьмого года до рождества Христова. Она правила Афиной до Египта, Европой до Рима и всеми частями континентов, будучи мостом между Америкой, Европой и Африкой.
Именно тут чохан фиолетового луча и Ману Седьмой расы наставил душу своего любимого ученика и укрепил дух его на пути Христобытия. То был Сен-Жермен, бессменный хранитель самых тайных знаний о величайших духовных и научных достижениях древних цивилизаций, которые будут явлены миру в Золотой век Водолея, и которым он должен однажды отворить дверь.
«Чохан, я пришел молить помощи и совета».
«Хранитель Свитков позволит тебе заглянуть в книгу жизни того, о ком ты печешься, так как ему известно все о любой воплощенной душе, о ее эволюции и времени Последнего суда, который близится для нее. Каждая душа, приходящая в мир, обязана исполнить свою миссию, ибо сказано: «Но спасутся в это время из народа твоего все, которые найдены будут записанными в Книге… И книги раскрыты были, и иная книга раскрыта, которая есть Книга Жизни», но, если там нет упоминания об этой душе, ты уже ничем не сможешь помочь ей. Она будет развоплощена. Ангел делал записи на протяжении всех ее жизней, занося слова, действия, поступки, помыслы, чувства, словом, все, что происходило с ней в физической октаве. Записи каждого дня, всю ее эволюцию во времени и пространстве, как восходящую, так и нисходящую. Внутренняя целостность творения нарушена, а связь с сердцем Бога очень слаба, она едва теплится. Ты можешь еще сделать попытку и укрепить эту связь, если на то будет добрая воля самой души».
«Я чувствую, Учитель, что воля еще осталась, свет Божественного Разума теплится на самом ее донышке. Если бы мне только не мешали посторонние силы, которые пытаются сбить ее с пути истинного. Могу ли я, имею ли право, вмешаться более энергично?»
«Нет. Такого права ты не имеешь. Ни сама Иерархия, ни ее посланники никогда не вмешиваются активно ни в поступки людей, ни в дела государств и не могут своими действиями изменить путь души, как бы им этого не хотелось. Ты можешь только наставлять и молиться, чтобы она добровольно ступила на стезю добра и света. Самостоятельно душа не сможет прочесть записи акаши, почерпнуть из источника мудрости, и тут ты можешь стать ей помощником. Твоя задача, оказать содействие этой частичке Божьего света перестать испытывать страх перед угрозой надвигающегося возмездия. Пусть она возвысится в Боге и станет хозяйкой своей судьбы и своего истинного предназначения, очистив в пламени сердце. Пламя – есть наиболее очистительное средство для удаления ран и промахов прошлых воплощений. Чтобы подняться на новый уровень мастерства, надо пройти школу земной жизни. Но для этого придется вернуться к своим прежним ошибкам и исправить их. Сделать выводы и вырасти духовно. Душа обязана выплатить кармические долги за все время, какое требуется Земле на прохождение всего Зодиака, чтобы вступить в эру Водолея очищенной и просветленной».
«Скажи мне, о чем имею я право рассказать?»
«Поведай ему о Четырех Всадниках, которые несут пробуждение. Только избавившись от лишнего багажа, мы сможем пройти сквозь игольное ушко. Всадники возвещают, что настал час держать ответ за прошлые деяния. В минуту смерти перед душой проходит вся жизнь. Карма сходит к человеку, принимая облик людей, с которыми их сталкивает жизнь. Расстаться с ними можно только, подыскав «ключи» к их и своему сердцу. Закон кармы беспристрастен. То, что исходит от людей, к ним же и возвращается».
«Но ведь я должен объяснить молодому человеку, почему так необходимо избавиться от прошлой кармы! Как же мне сделать это, не вмешиваясь активно в его жизнь? В чем же тогда будет заключаться моя помощь?»
«Ты должен найти такой способ, чтобы душа сама, по доброй воле сбросила груз старых прегрешений, которые замедляют ее рост. Когда плохо видишь, трудно достичь желаемой цели. Четыре Всадника поочередно приносят карму к порогу каждого человека. Следствие неизбежно возвращается к причине, требуя разрешения. Всякий живущий подсознательно слышит приближающийся топот коней, но реагируют на него по-разному. Иные отмахиваются, иные пытаются спрятать голову под крыло. Только мудрые приветствуют и благодарят Всадников, понимая, что те несут «ключи» к очищению и духовному росту. Объясни своему подопечному, что не надо страшиться кармы, а необходимо, очистившись от нее, обрести освобождение. Душа уязвима перед кармой. Человек еще при жизни должен стать властелином своих чувственных удовольствий».
«Учитель, когда я говорю с тобой, я ощущаю, что силы мои растут, а дух крепнет, но, оставшись наедине с мощью тьмы, превосходящей меня числом, я теряю самообладание, мне хочется кончить дело битвой, а не миром. Разве не ты говорил мне, что добро должно быть активным, действенным, только в этом случае оно действительно «ДОБРО».
«Худой мир лучше любой войны. Вообрази, что каждый их Четырех Всадников является неким зеркалом, где отражается любой из живущих на земле людей. Помнишь, я рассказывал тебе об учителе, который вешал на шею себе зеркало, чтобы ученик мог видеть свое отражение? Все, что ты видишь в учителе, отражения твоего нереализованного «я». Всадники же приносят карму каждому индивидууму и всему человечеству на всех четырех уровнях бытия. Прежде всего, необходимо использовать ум, чтобы нести просветление в мир и творить благую карму. Но можно с его же помощью манипулировать человеком и починить его своей власти. Что и делают злые силы, порождая тем самым дурную карму. Если наставник, злоупотребляя умом, проявляет вместо сострадания коварство, он замедляет продвижение к свету и препятствует развитию творческих сил души. Он нависает тучей безнадежного отчаяния и гасит ее огонь. Нет греха страшнее, чем гашения огней.
Я чувствую, что нам пора расставаться, будь осторожен, ты уже не один. Тебе пора возвращаться, иначе твоим телом могут воспользоваться силы тьмы, и ты уже будешь не в состоянии помогать своему подопечному. Продолжим наш разговор о Четырех Всадниках в другой раз, мы пока поговорили лишь о Черном… Да пребудет с тобой Господь».

Ночь воспоминаний

«Здравствуй, брат, - прервав экстериоризацию, услышал Копт за спиной знакомый ироничный голос, - давненько же мы не виделись. Пожалуй, с тех самых пор, как ты воплощался графом Калиостро! Постой, а где же это было? Напомни мне, а то я что-то запамятовал. Ах, да, ты тогда получал инициацию! По-моему ты слишком серьезно относишься к подобным пустякам – ритуалы, мистерии, диспенсации, молитвы, веления, посвящения! Каким бредом была всегда набита твоя голова! По мне, так нет ничего скучнее общения с твоими Владыками Семи Лучей. Они плоски и однообразны в своем стремлении к Любви и Свету».
Копт слушал словесный поток, с сарказмом льющийся из уст незваного гостя, не прерывая, но перед его внутренним взором предстала картина давно минувших времен. Он думал, что уже давно забыл тот день их последней встречи, но не вспоминать, не означает забыть.
Калиостро с женой тогда только что вернулись из Италии, собираясь далее отправиться в Россию, и он попросил некое лицо устроить ему тайную встречу с Сен-Жерменом. Ему не отказали и назначили время: два часа ночи.
Калиостро и его жена прибыли в замок, где им предложено было облачиться в ритуальные, длинные белые одежды, непременно подпоясавшись нежно-розовыми поясами. Затем их провели в тускло освещенный зал, и попросили немного подождать.
Спустя некоторое время, высокие резные двери распахнулись, и перед их изумленными взорами предстал прекрасных храм, озаряемый тысячами свечей. В низком кресле, неподалеку от алтаря сидел человек, лицо которого было закрыто плотной маской, с обеих сторон от него стояли два эфиопа, держа в руках золотые курильницы, источавшие тонкие ароматы благовоний. Кто-то шепнул ему на ухо: «Склонись, перед тобой сам великий Сен-Жермен!», и он исполнил приказание со всей почтительностью.
Чуть поодаль Калиостро увидел фигуру, закутанную в белые полупрозрачные одежды, с сосудом в руках, на котором можно было прочесть слова, искусно выполненные арабской вязью. За спиной этого безмолвного силуэта располагалось большое вогнутое зеркало.
Наконец, послышался странный, словно не принадлежащий человеку, мягкий и нежный голос: «Кто вы? Откуда вы? Что вы хотите узнать?» После некоторого замешательства, вызванного естественным волнением, граф Калиостро со всей почтительностью ответил: «Я пришел получить инициацию из рук величайшего Мастера-Алхимика, ибо желаю узнать хоть малую толику из четырнадцати тысяч семисот тайн, которыми он владеет». Лоренца в свою очередь произнесла: «Я желаю служить». Затем супругов разлучили, подвергнув неким испытаниям, и снова привели в храм, где им объявили, что они должны будут пройти различные мистерии.
Вдруг Калиостро услышал странные слова, повергшие его в ужас и недоумение: «Знайте, что великий секрет нашего искусства – управлять людьми, никогда не говоря им правды. Не следуйте требованиям здравого смысла, не считайтесь с доводами рассудка, смело делайте самые нелепые вещи. Когда вы почувствуете, что все ваши принципы поколеблены, отступите и отправляйтесь путешествовать по свету. Тогда вы убедитесь, что самые нелепые сумасбродства становятся объектами поклонения. Место купели мудреца из Назарета заменила лохань Месмера. Первейшая движущая сила природы – воспроизведение себе подобных. Заветная мечта смертных – стать бессмертными, узнать будущее, не интересуясь настоящим, быть духовными, хотя сами они, суть материя».
Изумленные и униженные, стояли супруги перед алтарем, будучи даже не в силах вымолвить ни единого слова возмущения. Граф уже понял, что попал в ловушку и перед ними разыгрывается дьявольская инсинуация. В этот момент в зал вошла толпа мужчин и женщин, и начались ритуалы отахитьянского культа для женщин и культа Антинооса для мужчин. Грубая церемония длилась несколько часов, но графу и его жене удалось спрятаться в глубине храма за огромными мраморными статуями. Да их, собственно, никто и не искал.
После ритуала начался пир, приготовленный в соседнем зале с большим размахом. Калиостро и Лоренца выбрались из своего укрытия и отправились искать выход их этого жуткого места. Тут им навстречу из боковой двери вышел человек в длинном плаще и в маске, недавно игравший роль графа Сен-Жермена.
Театральным жестом он сорвал маску с лица, и Калиостро тотчас узнал его. «Что же вы не веселитесь? – Спросил хозяин гнусного притона, выдаваемого за храм Сен-Жермена, искренним тоном, - вы ведь, должно быть, очень проголодались! И отчего такая спешка? Вы даже не удостоили меня беседой, дражайший брат, так, познакомьте меня со своей подругой, она, кажется, очень привлекательной. Позвольте на прощание дать вам хотя бы добрый совет: избегайте ненависти к умным людям, не спешите оклеветать их, но хвалите, лелейте и обманывайте глупцов, без сожаления и угрызений совести! Плодите вокруг себя золото, драгоценные камни и, главным образом, обманутых людей!»
Голос непрошенного визитера вернул Копта к действительности, он с силой сжал пальцами отяжелевшие виски и посмотрел ему прямо в глаза спокойным и открытым взглядом, смутившим его визави, казалось, больше всяких возмущенных слов.
«Глажу, ты мне совсем не рад? Но разве не для встречи со мной приходил недавно мой брат ко мне в дом? Представляю, как тебя огорчило мое отсутствие. Что ж, зато ты побеседовал с моим сыном. Надеюсь, он не показался тебе невоспитанным? Мальчик немного диковат, но я надеюсь со временем сделать из него настоящего аристократа, каким он является по праву рождения. Кстати, позволь напомнить тебе, что и в настоящий момент мы находимся в родовом замке князя Ракоци, где ты расположился без его ведома. Отчего ты молчишь? Скажи хоть что-нибудь!»
«Каких слов ожидаешь ты? – Спросил Копт без малейшего раздражения, - разве мало их сказали мы друг другу в разное время? И что же? От них был какой-нибудь прок? Ведь каждый из нас все равно шел своим путем: я – к Богу, а ты – от Него».
«Я надеялся, что за то время, что мы не виделись с тобой, ты хоть немного поумнел, разуверился в своем блаженном гуру и понял, что богам нет до нас никакого дела. Ни один из них не интересуется нами. Разве не должен отец заботиться о своих детях? Ведь сыны и дочери бога постоянно взывают к нему, а он остается совершенно безучастным к этим мольбам и призывам. Какой же он после этого отец?»
«Не все дети Бога допущены пока до священного огня, и потому они не являются еще сонаследниками Христа. Но Вознесенные Владыки помогают нам в продвижении по этому пути. Они молятся за нас, учат Любви».
«Любовь! Меня просто наизнанку выворачивает оттого, что они постоянно морочат людям головы своими бреднями про Любовь с большой буквы. Слова их пусты, за ними нет никакого смысла, а сами Белые Братья выхолощены и безлики. Они все похожи друг на друга, хотя желают слыть оригинальными. О, эта вечная ложь! Вот какое слово писал бы я с большой буквы! Великая Ложь, непрерывно тянущаяся за людьми с самого момента сотворения. Я борюсь с ней везде, где только встречаю, но конца этой битве пока не видно. Тебе ли не знать, как давно появилась она на земле! Хочешь, я напомню все с самого начала?»
Копт вздрогнул и прикрыл глаза. Он знал, о чем хочет сказать его брат, но слушать это у него не было сил.
«Давай поговорим в другой раз, - сказал он устало, - я тороплюсь, мне необходимо завтра утром быть в одном месте…, меня ждут…, я давно назначил эту встречу…»
«Вот как? Ты, кажется, боишься? Но поверь мне, иногда просто необходимо вернуться к самым истокам, чтобы все понять. Может быть, тебе удастся меня переубедить, и я последую за тобой твоим путем? Ни за что не поверю, что ты упустишь такую возможность! Завербовать заблудшую душу и вернуть на путь Истины и Вселенской Любви! Твои Великие Учителя никогда не простят тебе подобной оплошности. Поговори со мной о свободной воле, о служении…»
«Хорошо, - сказал Копт решительно, - давай вернемся к истокам».


Непримиримые братья

«С чего же мы начнем? – Спросил Копт, и его обычно ласковый добрый взгляд стал вдруг очень суровым, - с истории о падших Ангелах? Ведь один из них был нашим отцом…»
«О, нет! Это произошло слишком недавно, даже по земным меркам! И ты знаешь не всю правду о нашем отце, его душа появилась тут гораздо раньше, – ответил его брат, - я бы желал начать с того самого момента, когда зародилась на земле Великая Ложь. Позволь мне говорить первым. Я бы хотел выступать в более привычной роли обвинителя. Тебе же более пристало быть адвокатом. Посмотрим, чья речь прозвучит убедительнее.
Давай отправимся к самому Белому Престолу, от которого все начало быть. Поверь мне, что Сидящему на нем нет никакого дела до человечества. В Его планы не входило давать душам «одежды кожаные». Я в этом уверен. Все, что произошло, случилось на самом верху. Ты владеешь меркавой? Не забыл ли еще, как надо ездить на Колеснице Огненной к Престолу Дарителя Жизни?»
«Я не имею права пользоваться техникой меркавы. Она давно закрыта для тварного мира. – Ответил Копт возмущенно, - даже великие каббалисты не используют ее больше. В Мишне есть одно место, где говорится о том, что «Запрещается объяснять двоим историю творения, а меркаву, или небесную колесницу, не следует объяснять даже и одному, хотя бы это был даже мудрец, сам собою способный понять ее. Под именем «Истории творения» никак нельзя понимать книгу Бытия или первую книгу Моисея, так как закон Моисея находился в руках у всего народа, и каждый был обязан прилежно читать его». Принять посвящение считалось делом весьма опасным, почему многие умные люди отказывались от него». Я никогда не использую техники, требующие специального посвящения, тем более, чужие для меня и того Учения, которое я исповедую».
       «Не знал я, что ты так осторожен, помнится, раньше ты не был таким. Ну, да ладно, будем только рассуждать и вспоминать, если ты не желаешь отправиться в путешествие.
Так вот, хочу тебе напомнить некую историю, связанную непосредственно с нашей планетой: когда Совет Ста Сорока Четырех разрешил Санату Кумаре стать Агнцем во имя спасения эволюций Земли, не знавших более его присутствия, и отрезанных за непослушание от живого Гуру, дело почти дошло до ее ликвидации. Души детей Бога не поклонялись Ему более, став заблудшими овцами. Но отчего же это произошло? Что случилось на Земном плане? Кого считали виноватым в том, что сыновья и дочери Бога сосредоточили свое внимание на внешних проявлениях жизни? Души их опустели и стали похожи на высохшие ореховые скорлупки, носимы космическим ветром по просторам Вселенной. Алтари погасли, и свет не сиял в храмах. Цель Божественного замысла была забыта, а ведь
Он создал детей Своих по Своему подобию и желал видеть каждого из них храмом Бога живого. Тогда Глава Иерархии Света позволил дать Земле еще один шанс. Он послал на нее светлое воинство во главе с Санатом Кумарой. Но кто же правил Землей до него и довел ее до такого бездушного существования? В чем этого правителя винят? Вот тут и начинается правда о Великой Лжи.
Этим Правителем Земли был Светоносец, из числа любимых и самых выдающихся учеников Саната Кумары. Люцифер и его воинство отвечало за земные эволюции. Гордыню ставят ему в вину, не желая даже разобраться, что было ее причиной. Падший Ангел, самый кроткий, самый преданный и любимый из всех Детей Всевышнего. Его послал Господь управлять планетой Земля и эволюциями душ на ней живущих.
Создатель даровал своим детям земным свободную волю, и приказал Ангелу Люциферу служить им. Но тот восстал, и его не просто забыли, а постарались оболгать, предав печальной участи, бросив в самую плотную, нижнюю часть вещества, поставив ниже человека, созданного из искры Божьей. Его имя не предали забвению, а сделали нарицательным всего самого низменного на Земле. Он стал олицетворять само Зло.
Совет Ста Сорока Четырех постановил, что Люцифер не выполнил свою миссию, он не пожелал служить людям земли. Он тоже жаждал свободной воли, но ему в этом было отказано. И это вся его вина. Где же тут усматривается гордыня? Он перестал следить за своей паствой, оттого и случилось на земном плане то, что случилось. С тех пор великий Ангел Люцифер и его братья стали считаться падшими. Ему дали новое имя – Сатана, и он обитал в скрытом мире, таинственном пристанище темных сил и невидимых созданий.
Несущий Свет оказался на положении проклятого Отцом Своим. И теперь его обвиняют, что он упивался своим ангельским чином, наслаждался сверхъестественной мощью, даром бессмертия и приближенностью к Богу. Но так ли это? Кто теперь может это засвидетельствовать? Да, он взбунтовался, но лишь потому, что пожелал выйти из воли Бога и стать как человек! Иметь свободную волю. Так отчего это считается гордыней? Можешь ты мне объяснить?»
«Имею ли я право судить дела Создателя, - сказал печально Копт, - и так ли уж важна причина, по которой ангел восстает против Бога, презрев свои обязанности? Ведь само имя «Сатана» означает «противник». Ты хочешь свести наш спор к проблемам одной личности, пусть даже и столь высокой некогда с точки зрения Иерархии, но не лучше ли поговорить и добре и зле в земных пределах? Ведь мы сейчас обсуждаем лишь дела небесные, не имеющие никакого отношения к тварному миру, в котором появилось понятие греха в тот самый момент, когда дал душам Всевышний тела. Именно тут обрел сатана и его воинство возможность привить человеку понятие греха. Но ты отклонился от первоначальной темы. Что же, воинство Светоносцев, пришедших на Землю с Санатом Кумарой? Удалось им исправить земные эволюции, спасти души от нищеты?»
«Нет, дела земные зашли в тупик, хотя надежда еще осталась. Ведь время, отпущенное Сидящим на Престоле Ветхому Днями, не закончилось. В Апокалипсисе есть слова: «Времени больше не будет…». Это как раз касается периода, отпущенного на исправление Земной эволюции, но это вопрос совсем другого рода. Я бы не хотел сейчас говорить о коленах Израилевых…
Бодрствующие, или ангелы-наблюдатели, все же совершили грехопадение. Они были очарованы дочерями земли и стали брать их себе в жены. Ты видишь сам, как соблазнительна человеческое существование. Даже ангельский чин можно отдать ради того, чтобы пожить земной жизнью».
«Только дети, рожденные от этого союза, были злы и порочны. Сказано, что Господь послал Своего архангела, чтобы уничтожить семя Сынов Неба. Хотя, насколько мне известно, некоторые уцелели, и мы с тобой в их числе. Но ведь беда в том, что Наблюдатели не только соблазнились земными женщинами, но и принесли разного рода знания, которые людям было преждевременно обладать», - возразил Копт.
«Да кто же может это решить, если человек имеет свободную волю! Почему бы ему не получить в придачу еще и несколько небесных тайн? Свободная воля без тайных Знаний – пустой звук! Что с ней делать невежественному, необразованному человечеству? Славить Создателя? Только и всего! Поддерживать огни на алтарях Великой Матери, размножаться неестественным способом, блюсти чистоту Пространства от Земли до Небес и лелеять Божественный свет в своем сердце! Какая скука! Не вижу основания считать это Творческой Мощью.
От падших Бодрствующих человечество получило волшебство, умение заклинать силы природы, способ употребления кореньев и трав для различных целей. Наблюдатели научили своих земных детей изготавливать мечи, ножи, щиты и панцири. А заодно и жен баловаться магией, глядеться в зеркала, носить украшения, пользоваться косметикой, восхищаться блеском драгоценных камней, наконец. Люди узнали астрономию, исчислили движение светил, Луны и Солнца, стали замечать знамения и приметы! Земной мир совершенно преобразился! Он стал веселее, чудеснее, разнообразнее, изощреннее!»
«Но вместе с этим появились: безбожие, разврат, люди стали грешить и сбились с пути истинного! Они исказили само предназначение этих знаний! Я же говорил уже тебе, что человек должен быть подготовлен для того, чтобы получить посвящение! Духовно готов! Ты же не дашь в руки трехлетнему ребенку заряженный пистолет с взведенным курком? Всему свое время. Люди и так получили бы эти знания, но, будучи разумными, способными владеть ими и использовать во благо самим себе.
Ты высмеиваешь творческий подъем, но энергии, поддерживающие его и энергии, потраченные на разврат, к сожалению, черпаются из одного источника. Не даром слово «либидо» люди понимают сейчас исключительно как сексуальную энергию. А ведь это ошибочное представление! Либидо – это психическая, жизненная энергия в самом широком смысле. Если растратить ее всю без остатка только на половое влечение и необузданные сексуальные удовольствия, то на чистый творческий огонь уже не останется золотого запаса!
А что касается падших ангелов, - продолжил Копт тихим и грустным голосом, - то не мне их судить. Я уже говорил, что не все дети Сынов Неба были уничтожены, и те, что остались живы - бессмертны, они продолжают жить на Земле. Когда-то один из Бодрствующих, соблазнивший нашу мать Еву, стал нам отцом. Имя дали ему – Заносчивый, то есть, Левиафан. А мы с тобой – вечные Каин и Авель. Мы меняли тела, но в них всегда жили души непримиримых братьев».
«Но почему Он тогда принял жертву твою? Ведь она была на крови замешена! А моя - безгрешна, взращена на ниве земной и не обагрена кровью. Отчего же отвергнута была?»
«Да, чтобы возвысить душу твою! – Вскричал взволнованно Копт, - а ты ее погубил!»

Наши пути давно разошлись

Внезапно после этих слов тишина хлынула в небольшое помещение, где сидели братья. Она была бездонной, словно омут в огромном бурном озере. Есть такие места в Генисарете…
Свеча догорела, и острый язычок пламени, шипя, погас, словно утонул, в лужице расплавленного воска. Сквозь частый переплет маленького оконца к ним в комнату проник голубоватый свет острых лучей Утренней Звезды. На долю секунды Копту почудилось, что над ними распростерла свои крылья благодать, но вскоре он услыхал, как его брат бормочет: «Огненные пчелы слетаются в светящийся улей. Он хочет вернуть обратно в Отчий Дом души Своих детей. Ему мало света? Он боится растаять, как это пламя этой свечи. Разве Его свет убывает? Ложь, ложь, ложь. Всюду одна только ложь и ничего больше!»
«Ответь мне, - спросил Авель Каина чуть охрипшим голосом, - во что-то же ты веришь? Должен верить, иначе невозможно жить!»
«Я верю в ложь, - ответил тот твердо и скорбно, - одна она всегда права! Что бы я ни замысливал в жизни, что бы ни начинал, все оборачивалось ложью. Я всегда оказывался обманутым. Не важно – людьми или Богом. Последнее меня ничуть не утешало. Ложь о Люцифере положила начало Великой Лжи. Помнишь, как Исайя восхищенно говорил о нем: «Как упал ты с неба, денница, сын зари! Разбился о землю, попиравший народы. А говорил в сердце своем: «Взойду на небо, выше звезд Божьих вознесу престол мой, и сяду на горе в сонме богов, на краю севера; взойду на высоты облачные, буду подобен Всевышнему». Но ты низвержен в ад, в глубины преисподней. Видящие тебя всматриваются в тебя, размышляют о тебе: «Тот ли это человек, который колебал землю, потрясал царства, вселенную сделал пустынею, и разрушал города ее?..»
Он был сыном зари и в этом все дело. На небе он горел ярко и угасал последним, когда светило уже почти поднималось над горизонтом. Солнце боялось, что эта утренняя звезда затмит своим блеском его свет. Полно! Да есть ли в этом хоть капля смысла! Но Исайя называет его словом «человек»! Означает ли это, что ему отказали в свободе воли? За что? Ложь. Всюду одна только ложь!»
«Да что с тобой случилось, брат, - воскликнул Копт, - ведь во всех воплощениях ты был человеком большого мужества, всегда готовый на упорную борьбу за свои убеждения, только верил ты не в те ценности, в какие должен верить сын Бога. Даже твое коварство было продиктовано страстью твоей веры, а не подлостью. Ты считал, что не стоит принимать в расчет, какими средствами человек достигает своей цели. Но цели твои были ошибочными. Тебе не приходило это в голову?»
Копт услышал в полумраке, как брат его невесело усмехнулся. «Ты и, правда, так считаешь? Я все ждал, когда ты заговоришь об идеалах! – Он засмеялся горько и хрипло, - Помнишь, как в сто тридцать втором году после рождества Христова я поднял восстание в Иудее? Меня тогда звали Симон бен Косеба. Но люди оболгали меня, распустив слухи, что я провозгласил себя мессией. Какой вздор! Они утверждали, что я называю себя «Бар-Кохба», что означает «сын звезды». Беднота только и поддержала меня в те дни, а иудейское жречество не признало меня, дав презрительное прозвище «Бар- Козба», то есть «сын лжи». Мы развернули партизанскую войну против римлян, и Иерусалим оказался в наших руках. Даже за пределами Иудеи были у нас сподвижники.
Многие христиане в Иудее поверили тогда, что настал конец света! В Палестине меня тоже называли мессией и верили в меня. Часть наших людей засела в пещерах на берегу Мертвого моря, и я писал им о том, чтобы они искали поддержки христиан. Мы были тогда в одном строю, сражались плечом к плечу – правоверные иудеи и христиане!
 Римляне бросили на подавление этого восстания свои отборные войска, и даже сам Адриан приезжал из Рима, чтобы наблюдать за военными действиями. Как они испугались тогда, эти латинские крысы!
В сто тридцать пятом году им все же удалось войти в Иерусалим. Бар-Кохба был убит. Последствия этого восстания оказались гибельными для иудеев, их выселили из Иерусалима и под страхом смерти запретили приближаться у городу. А сам город переименовали в Элиа Капитолина. На месте Храма была воздвигнута цитадель, где прославляли Юпитера. Вот тогда-то руководители большинства христианских общин и порвали окончательно с иудаизмом. Может быть, с тех самых пор, как жрецы прозвали меня «сыном лжи», я и замыслил создать новое учение, став в последующих воплощениях главой могущественно и тайной секты Ашвенов, опутавшей своими сетями всю Европу в конце восемнадцатого, начале девятнадцатого века. Именно они разожгли пожар французской революции, хотя об этом мало кому известно. Многие до сих пор продолжают приписывать инициативу Храмовникам, у которых было для этого достаточно причин, но они были преданы Сен-Жермену, а он никогда не давал воли ненависти и мести, мне ли говорить тебе об этом! Ашвены совершили ее, только они могли себе позволить не церемониться, и выкорчевывали ложь решительно, жестоко, беспристрастно! Хочешь, я расскажу тебе о них?
«Кое-что мне известно, но подробностей кроме тебя не знает никто. Я бы с интересом послушал твой рассказ, - ответил Копт, как можно белее миролюбиво, - всегда нужно знать правду из первых рук, прежде чем осудить кого-то за ложные убеждения. Я слушаю тебя, брат Каин. Только позволь задать тебе один вопрос. Может быть, он покажется нелепым и даже оскорбительным, но мы тут сейчас одни, нас никто не слышит, и я бы хотел получить искренний ответ. Ты действительно веришь в правоту своих убеждений, или это лишь мистификация, чтобы стяжать себе власть над душами людскими? Накопить богатство, вербуя в свои ряды как можно больше адептов из числа людей состоятельных? Я не могу поверить, что можно всерьез исповедовать ЛОЖЬ как основу вероучения!»
«Абсолютно серьезно! – Воскликнул с горячностью брат, - давай возьмем, к примеру, каббалу, которую исповедуешь ты и твой обожаемый гуру. Я, конечно, буду говорить сейчас упрощенно, но в целом, по-моему, это выглядит так: Великий Свет пожелал стать проявленным и где-то там, на верху, очень, очень высоко, озаботился творческой мыслью. Он решил создать сущности, подобные себе, и, грубо говоря, слепил десять сосудов, заполнив их щедро своим светом. Чем дальше находился сосуд, тем плотнее становился свет, в нем содержащийся.
Сотворение же земной жизни вообще не входило в его планы. Он едва ли даже подозревает, что тут, на земной тверди живут люди, страдают, мучаются, творят добро и зло, убивают друг друга за веру в него и за иные, менее существенные убеждения. Эти люди желают счастья любой ценой, жаждут власти над себе подобными, стяжают богатство, занимаются политикой, любят, наконец! Но Ему нет до всего этого абсолютно никакого дела. Он, видите ли, просто не подозревает о нашем существовании! Ему не докладывали! А эти его возлюбленные сосуды, или божественные сущности, в конце концов, перессорились насмерть там, на верху, и некоторые даже разбились, оттого что не пожелали делиться с ниже стоящими светом Всевышнего. И свет этот просто-напросто разорвал их на куски, которые упали на землю. Каждый такой черепок содержал в себе немного света Создателя, и теперь его надо тщательно собрать и вернуть по принадлежности.
Я, конечно, вульгарен в своей трактовке священной каббалы, но в целом излагаю самую ее суть. Но продолжим. Лишь один, самый последний сосуд отдаленно представляет себе, что на земле есть разумные живые существа со своими проблемами. Это Малхут или Шхина, сущность, которая наблюдает из далека за людьми, как любая мать погладывает время от времени из окошка за гуляющим на улице малышом. Да вот беда, полномочий у нее маловато! Она бы и рада кое-когда вмешаться и даже помочь своим детям, но ее саму не больно жалуют на самом верху. И что же получается? Сколько бы человек не верил в Бога, как бы громко и искренне не взывал к нему с земли – его даже не замечают! В таком случае сам собою напрашивается вопрос: кто же создал человека?»
«Ты забыл упомянуть в этой системе Сфирот Элохим. Когда используешь понятия каббалы, ни в коем случае нельзя забывать, что речь идет именно об Иерархии! Она огромна, трудно постижима и может показаться человеку не посвященному крайне сложной и запутанной. Элохим – это Божественные силы, которые занимались творением материального мира в рамках нашей солнечной системы. – Убежденно заговорил Копт, - именно они сотворили нас по своему образу и подобию. Дали свет душе и свободу воли. Именно поэтому человек имеет возможность стать таким же сосудом, полным света. Только он не желает этого, не стремится уподобиться Творцу. И в этом состоит его основное заблуждение, если угодно – грех».
«Я согласен с тобой. Но зачем же лгать?»
«Да ведь никто и не лжет! Где же ты видишь ложь?»
«Человеку пытаются внушить, что Бог все видит, все знает, но не проще ли объяснить что к чему! Сказали бы, что Сам Всевышний своей руки к нашему сотворению не приложил, а поручил своим заместителям, Он очень занят, и беспокоить Его по пустякам не надо. Давайте-ка, ребятушки, сами выбирайтесь из своей клоаки, ну, в крайнем случае, обратитесь к этим заместителям, которые вас творили, и предъявите им свои претензии. Уподобляйтесь духовно тому, чего и понять-то вы не в состоянии. Поститесь в положенное время, молитесь, не грешите, и, глядишь, попадете в высшие эшелоны божественной власти. Это будет, по-моему, гораздо честнее! Или я не прав?»
«Нельзя лишать людей веры. Ты не совсем правильно понимаешь Иерархию, которая изложена в каббале, и мне кажется, что это вопрос скорее философский, чем теологический. Тут наши пути расходятся, - твердо и решительно сказал Копт, - только хочу тебе напомнить, что каждый человек должен иметь право знать, что у него есть возможность самостоятельно очистить свою душу, даже если он грешил когда-то. А Бог, говоря твоим языком, это эталон. Пример для подражания, вершина, к которой следует стремиться, и в этой связи совершенно не важно, каким именем Его называть в своих молитвах».
«Да, мы действительно идем разными путями! – Воскликнул раздраженно брат, - и нам больше не о чем разговаривать. Только хочу тебя предупредить: не становись на моей дороге, а то мне опять придется тебя убить, забыв, что мы братья! И запомни, никогда не приближайся к моему сыну. Его душа принадлежит мне. Я решил, что он станет моим преемником и возглавит учение ашвенов, когда я отойду от дел, возродит его былую славу. А теперь, прощай навсегда».
«Погоди, - воскликнул Копт, - ты же обещал рассказать мне о сути твоего учения. Может быть, я не стану возражать тебе, и соглашусь, что оно справедливо».
«Мне что-то расхотелось, - ответил брат, и в его голосе опять зазвучала ирония, - оставляю тебя и дальше пребывать в неведении, ибо не вижу никакого смысла вербовать в адепты такого просвещенного каббалиста. Только я знаю еще и то, о чем ты, надеюсь не умышленно, умалчиваешь. Много мудрых мужей занимались каббалистическими спекуляциями и лишились рассудка, или веры. Я когда-то имел честь тайно присутствовать на святых собраниях адептов каббалы, как великих, так и на малых. Мне хорошо были известны церемонии, на них происходящие и клятвы слышал я, которые давали ученики о том, чтобы мистерии не профанировались, чтобы ими не злоупотребляли».
«Как же ты мог туда попасть, если на великих собраниях присутствовало лишь десять человек, а на малых – семь? – Спросил удивленно Копт, - уж не шутишь ли ты надо мной, брат?»
«Когда я собирал материал для «Книги Лжи», мне пришлось пуститься на разные хитрости. Я видел страх на лицах собравшихся, я слышал слова их и видел ритуал. В начале раввин произносил слова: «Тайна Господня – боящимся Его и завет Свой Он открывает им». После этого все дали ему свою руку и подняли пальцы, вышли в поле и сели под деревьями. Раввин прочел молитву, затем сел среди них и произнес: «Кто этого хочет, да положит свою руку на мою грудь», и все сделали это. После долгого молчания послышался голос, от которого колени присутствующих стучали дуг о друга от страха. Это был голос небесного воинства, собравшегося послушать их. Раввин, возрадовавшись, говорил: «Господи, я не скажу, как один из твоих пророков, что я услышал глас твой и убоялся. Теперь уже не время для страха, а время для любви, как написано: «Возлюби предвечного, твоего Бога». Но когда слова эти были произнесены, заколебалось все поле, и все присутствующие содрогнулись. Дальше он напустил такого тумана, что я не понял ни единого слова. Думаю, что все остальные тоже были в недоумении, но не могли унизить себя, обнаружив свое непонимание. Кругом одна ложь!»
«Я знавал человека, о котором ты говоришь. – Произнес Копт печально, - это был великий каббалист, его звали Симон бэн Йохан. По слову его действительно содрогалась земля, и слетались ангелы, собираясь вокруг него. Когда он умирал, его последователи сошлись у смертного одра, и он продиктовал им свое завещание, на основании которого и были написаны самые главные каббалистические книги».
«Я не могу с тобой согласиться, свои мысли вы каббалисты излагаете темно и не ясно, сознательно напуская туману, чтобы сделать свое учение более значительным, а в моем – все предельно просто и прозрачно, его может понять даже ребенок, но сейчас я не расположен открывать его тебе. Прощай!»
«Боюсь, что именно своей доступной простотой оно и опасно», - произнес Копт, в след уходящему брату, но тот уже не слышал его.


Коготь Люцифера

Панька не мог надивиться переменам, которые произошли в их отношениях с отцом за последние несколько недель. «Что это с ним? Видать, стареет», - философски думал он. Отец снял с него всякий надзор и разрешал ходить на прогулки, куда и когда вздумается. Они теперь вместе ужинали каждый вечер и подолгу беседовали на различные нехитрые темы, но обещание послать друзьям гостинцы и весточку, данное сыну в день рождения, пока оставалось не выполненным. Панька стеснялся напоминать, решив немного подождать, но отец сам заговорил об этом, и сообщил, что друг его еще не собрался в поездку. «Как только он даст мне знать, что готов отправиться, мы с тобой мигом поедем на рынок и все гостинцы купим, что-то у него там с визой не в порядке». «Конечно, - сказал Панька тоном рачительного хозяина, - чего ж добру пропадать, фрукты ведь быстро портятся, нешто я не понимаю». Отец засмеялся и покачал головой: «Когда же ты отвыкнешь от этих своих словечек! Учу тебя, учу, а результат – нулевой, князь Ракоци». «Да я стараюсь, - смущенно мямлил Панька, - только оно как-то само выговаривается…». «Книжек надо больше читать, классику, а не ерунду всякую, про шпионов. Для кого я библиотеку собирал? У твоих предков, наверное, и челядь грамотнее выражалась». «Мне мой другой папка тоже говорил про книжки, у него знаешь сколько их было!» «Неужели больше, чем у меня?» «Не-е, куда! Но мно-ого!»
После ужина отец учил его иногда играть в шахматы, и Панька быстро освоил эту умную игру, хотя чувствовал, что отец порой просто дает ему возможность выиграть, чтобы у сына не пропадал стимул. Однажды, положив на доску короля и подняв вверх руки, отец засмеялся и сказал, словно в шутку: «Ну, сдаюсь! Могуч ты стал! Назначаю тебя своим душеприказчиком и наследником всего моего добра». А утром вручил сыну связку ключей и, даже снял со своей шеи самый заветный, от таинственного сундука с рукописями, и надев его на тощую Панькину шейку. Мальчик прямо расцвел от такого неслыханного доверия и горячо поблагодарил отца.
Только вот странную вещь заметил он через несколько дней: когда тебе открывают свободный доступ к тайне, становится уже не так интересно за ней гоняться. У Паньки вдруг, как отрезало, страстное желание, снедающее его все это время, что он жил в доме отца, еще раз засунуть нос в сундук. «Успеется еще! Куда он денется! Ног ведь у него нету», - говорил он себе каждый день и, свистнув Дика, по окончании занятий отправлялся на прогулку, ловя на себе иногда озадаченный взгляд отца. От Копта не было никаких известий, и мальчик решил, что он опять куда-то уехал.
Время двигалось к зиме, зарядили беспросветные дожди, и Панька теперь бесцельно слонялся по дому, то и дело поглядывая в кухонное окно, нет ли на небе хоть небольшого просвета. Он так горестно вздыхал, глядя на раскисшую, проволглую дорогу, почерневшее деревянное крыльцо, что отец, наконец, не выдержал и спросил, как бы, между прочим: «Неужели ты не можешь найти себе занятие? Почитал бы что-нибудь… , - а потом прибавил, - да, кстати, в воскресенье я уезжаю на несколько дней, заодно, навещу моего приятеля, может, он уже собрался, наконец, в путь-дорогу дальнюю…».
Воскресным утром, еще не открывая глаз, Панька с отвращением прислушался к монотонному шуму дождя за окном. «Тьфу ты, пакость какая, - бормотал он, заправляя постель, - и когда только конец этому придет! Носа не высунешь. И дневник мой, небось, размок весь, надо было его в клеенку завернуть, да ведь кто же знал, что такая сырость будет! Скажи, Дик, тебе ведь тоже обрыдла эта мерзкая погода? Сколько дней мы уже не гуляли! Ты только по делишкам своим и выбегаешь на улицу, бедненький. Небось, размяться-то до смерти охота? А? Чего молчишь?» Дик сделал брови «домиком» и глубоко вздохнул в ответ на брюзгливые речи хозяина.
Из окна кухни Панька видел, как отец садиться в свою старую коляску, запряженную мелкой чалой лошадкой, он помахал ему рукой и зевнул, машинально перекрестив рот, как его выучил делать это когда-то Ленька. «Ладно уж, пойду пороюсь что ли в сундуке этом несчастном, а то отец, по-моему, даже обижается на меня, что я к нему не помчался сразу, сломя голову. Больно уж книжки там скучные, сдались мне эти папашкины Ашвены! Ничего я в этом не понимаю, разве что, свитки поглядеть, которые на дне лежат…».
 Открыв сундук, Панька отпрянул от удивления. На самой верхней книге сидела мышь и, ничуть не смущаясь, глядела прямо ему в глаза. «Эй, ты, часом, не этрусская? – Поборов первый испуг, спросил ее, улыбнувшись, Панька, - может, мы с тобой того, одной крови!». Мышь пискнула и, ловко соскользнув на пол, убежала в угол библиотеки. «И много вас тут? Читателей непрошенных? Поди, погрызли все давно. И чего отец хранит эту труху, - бормотал мальчик, вынимая из сундука тяжелые пыльные фолианты, чтобы добраться до свернутых в трубочку кожаных манускриптов, лежащих на дне сундука, в отдельном ящичке, - я бы сдал их лучше в музей, или в библиотеку, там, какую. Может, даже кучу денег бы за них дали, а то лежат без дела, только портятся здесь, сыреют да плесенью покрываются. Глянь-ка, я мыши-то свитки кожаные не жрут! Только книги маленько по бокам обглодали, видать, бумага им больше по вкусу, чем кожа».
Поочередно развернув каждый манускрипт, Панька остался страшно разочарован, так как, почти все они были написаны арабской старинной вязью, которую он едва мог отличить из числа других языков. Наконец, внимание мальчика привлек небольшой сверток, лежащий на самом дне, аккуратно завернутый в чистую холщевую тряпицу, он достал его, перегнувшись через борт сундука, и осторожно развернул тугой валик манускрипта. Кожа, на которой был написан текст, не походила на все остальные свитки, она бала более мягкой, гладкой и совсем светлой, почти белой. Вот только язык этот был ему совсем не известен. Маленькие, аккуратно выведенные значки сплошь заполняли всю поверхность кожи. Панька смотрел на таинственные буквы и чувствовал, как острый холодок проникает ему прямо в сердце, поднимаясь откуда-то снизу живота.
«Тебе помочь? – Услышал он за спиной чуть насмешливый голос отца и вздрогнул, чуть не выронив рукопись, - это синагогальный иврит, едва ли он тебе знаком, но ты интуитивно выбрал самый значительный раритет в моей библиотеке. Я не хотел тебя беспокоить, просто забыл тут кое-что, и мне пришлось вернуться. Так ты хочешь узнать, что тут написано? Это очень любопытный текст!» Панька от растерянности, что его застигли, только кивнул легонько головой в знак согласия. Отец взял у него из рук свиток, прочистил горло и чужим, изменившимся голосом начал переводить текст с иврита.
«Прежде, чем начать путешествие в духе к Великому Огненному Престолу Господа, выбери укромное место и уединись там от посторонних глаз, и непременно убедись, что тебя никто не видит. Необходимо, приложив руку к сердцу, семь раз прочесть большую молитву и десять раз малую. После этого ты должен добиться полного внутреннего молчания и сконцентрировать все свое внимание на точке, которая расположена на два цуня ниже пупка. Затем, почувствовав, что она зажглась, проведи мысленно перпендикуляр из этой точки прямо в темя и ожидай, когда весь столб станет горячим. Начинай возгонять божественную энергию сознания в сердце таким образом, чтобы она образовывала расширяющуюся огненную спираль. Закончив возгонку, начертай умозрительно Звезду Давида и начинай мысленно вращать ее по часовой стрелке в области сердца, увеличивая скорость вращения, пока она не станет подобна огненному колесу. Направь в это место всю сило своего сознания. Когда душа вместе с этим колесом покинет тело, начав подниматься вверх, оставь точку на темени, откуда она вышла, открытой, если хочешь, чтобы она вернулась обратно в тело. Достигнув Огненного Престола, не спрашивай лишнего, только молчи, смотри и наблюдай. Тебе дадут знак, если сочтут достойным».
 Слушая этот туманный и не вполне понятный ему текст, Панька чувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Отец окончил чтение и внимательно посмотрел в округлившиеся от непонятного трепета глаза сына. «Ты что-нибудь понял? – Спросил он, наконец, - ведь тут, кажется, все очень ясно написано. Хотел бы ты отправиться к Белому Огненному Престолу Господа?» Панька молча отрицательно покачал головой. «Эх, трусишка! – подколол его отец, - хотя тебе и, правда, рановато совершать путешествия в духе. Надо прежде избавиться от твоей клаустрофобии. Ничего, скоро мы этим займемся. Постепенно, не сразу, но у тебя получится. Я в тебя верю. Ну, ладно, мне пора ехать, ты меня задержал. Убери тут все на место, пожалуйста, а этот манускрипт заверни особенно тщательно и осторожно, он написан на коже, снятой со спины одного знаменитого человека…»
Панька побелел, как мел, и, зажав рот рукой, бросился вон из библиотеки. Отец только пренебрежительно передернул плечами, и сам убрал манускрипт, затем он тоже поспешил уйти, плотно прикрыв за собой дверь.
Панька открыл глаза и отер со лба холодный липкий пот. Всю ночь его мучили кошмары, и он метался на постели, боясь сомкнуть глаза. Ему все чудился во мраке ночи крик человека, с которого живьем сдирают кожу. Наконец, скорее почувствовав приближение утра, он решил, что не может больше оставаться в постели, и собрался, было, уже подняться, но оказалось, что сил у него совсем не осталось после этой изнуряющей борьбы с призраком. Опустив голову на подушку, он смежил веки и уснул тяжелым глубоким сном.
Вспоминая теперь то, что ему приснилось, он подумал: «Уж лучше бы я сразу встал, как собирался, переборол бы себя и пошел с Диком гулять. Ну, и что, что там дождик льет? Не размокли бы, поди, чать, не сахарные. Все лучше, чем такие ужасы во сне видеть!»
А снилось ему вот что: он стоит, замурованный в каком-то узком кирпичном столбе, вроде печной трубы. На уровне глаз вынут один кирпич, чтобы можно было дышать. Он кричит о помощи, чувствуя, что вот-вот силы покинут его, и он задохнется от ужаса, но никто не слышит и не приходит к нему на помощь. Наконец, показалась вдалеке фигура, двигающегося в направлении того места, где он находится. Человек услышал крики и подошел ближе, его лицо закрывала плотная черная маска, но Панька почему-то был уверен, что он отлично знаком с ним. «Кто ты?» - Спрашивает Панька. «Я – замкнутый в темницу, разбившийся на куски, пахнущий кровью, смертью и грехом, а так же – безъяремный, ибо у меня нет хозяина». «Но это я замурован, а не ты!» - Кричит Панька. «Нет, тебе это только кажется. Ты можешь сам себя спасти, а я нет!» «Помоги мне, - молит мальчик, - я задыхаюсь, я сейчас умру!» «Не имею права, ты пока не принадлежишь мне полностью, вот, возьми мой коготь и ты спасешься». Рука в черной шелковой перчатке кладет на кирпич под отверстием обсидиан, подаренный отцом, и произносит: «Этот камень называют «коготь Люцифера», он поможет тебе выбраться, но ты потомок Заносчивого и должен спастись сам!». Панька хватает обсидиан и начинает, ломая ногти и обдирая до крови кожу на руках, ковырять им цемент между кирпичами, но он даже и не думает крошиться. Панька кричит, бьется о тесные стены плечами, колотит их ногами, Наконец, кирпичная кладка трещит и обрушивается, погребая его под собой.
Поднявшись с постели, Панька побрел умываться, еле волоча ноги. Все тело ныло и болело, словно его поколотили палкой, руки саднило немилосердно. Он взглянул на них и обомлел: кожа была сплошь покрыта, царапинами, ссадинами и запекшимися каплями крови, а все ногти обломаны. Панька вскрикнул от ужаса и, как подкошенный, рухнул на пол.


Экскурс в прошлое воплощение

Любимый наставник великого князя, граф Никита Иванович Панин, желал знать о своем царственном подопечном абсолютно все. Собственно говоря, у молодого Павла и в мыслях не было иметь тайны от обожаемого воспитателя, по сему он охотно давал ему на суд свой дневник, полный сентиментальных излияний и наивных юношеских грез, и с нескрываемым трепетом ожидал одобрения либо порицания своим помыслам и поступкам. Но попади дневник в руки его венценосной матушке, или кому-нибудь из ее многочисленных наушников и фаворитов, автору невинных интимных записок пришлось бы туго. Императрица вполне могла усмотреть в нравственной чистоте сына дерзкий вызов своему образу жизни. Полное отсутствие у молодого наследника цинизма, столь распространенного при развращенном Екатерининском дворе, выглядело как прямое осуждение ее разнузданного поведения. Только в планы Никиты Ивановича едва ли входило такое обнародование тайных излияний будущего монарха, ибо он сделал ставку именно на него. Всем казалось тогда, что после женитьбы Павла, Екатерина передаст бразды правления государством молодому наследнику, но до этого дня было еще очень далеко.
Граф Панин отлично понимал всю шаткость возможности Павла занять даже после смерти матушки Российский престол, если у него, девятнадцатилетнего юноши родятся в скором времени сыновья. Взбалмошная императрица вполне может отдать предпочтение кого-нибудь из внуков, хотя бы только в силу того, чтобы досадить ему, Панину, не выказывающему государыне ни должного почтения, ни одобрения ее нравов. С одной стороны, единственный наследник Екатерины Второй и Петра Третьего, казалось бы, имел на него все права, однако закон о престолонаследии, принятый Петром Великим, позволял царствующему монарху назначить преемника по своему выбору. Возможно, в силу этой причины и ползли по Руси упорные «династические слухи», которые никто не пресекал, о незаконном происхождении Павла Петровича. То его отцом объявляли графа Салтыкова, то вдруг возникала неведомо откуда взявшаяся легенда, что матушка его разрешилась «мертвеньким ребеночком», и ей доставили по приказу царицы Елизаветы «чухонского мальчика». Ясно было одно: происхождение всех этих домыслов являлось следствием сложных политических интриг и относилось к разряду самых мрачных дворцовых тайн. Хотя в этих интригах не было решительно ничего оригинального - самой государыне приписывали в отцы Бецкого - но слухи эти, тем не менее, сильно отравляли жизнь Павла, расшатывая еще более его и без того уязвимую нервную систему.
Сегодня во дворце был знаменательный день. Мать собиралась представить Павлу ландграфиню Гессен-Дармштадтскую и ее трех дочерей с тем, чтобы он мог выбрать из этих юных принцесс себе невесту.
Павел в полном парадном облачении сидел, глубоко задумавшись, в неудобном жестком кресле и не услышал тихо вошедшего в его комнату наставника.
«Ваше Высочество! Павел Петрович! Да что же это такое! Ждут ведь нас уже, а Вы в кресле сидите, панталоны и камзол помяли! Как же к дамам-то на глаза показаться можно в таком виде? Матушка Вас осудит! – Воскликнул граф Панин так грозно, что Павел, сильно вздрогнув, поднял на него совершенно испуганные покрасневшие глаза. Он был очень бледен, губы его слегка дрожали. – Что с Вами, Вам нехорошо? Может, доктора позвать? Он Вам капель…».
«Ах, Никита Иванович! – Воскликнул, чуть не плача, Павел, - что-то и впрямь томно мне! Не надо доктора, водички подай похолоднее… И то сказать, шутка ли! Ведь я сегодня с жизнью холостой прощаюсь, уж не будет более беспечных встреч со старыми друзьями. Но более всего беспокоит меня роль Париса! Которой из трех яблоко отдать? Мне предстоит выбрать, а я этого совсем не умею».
«И! Ваше Высочество! Нашли о чем печалиться! Слушайте свое сердце, оно Вам выбор и подскажет. Радоваться надо, что их три, а не одна, тогда бы и проблемы выбора не было».
«Я и радуюсь, - поспешно проговорил Павел, испугавшись, что наставник может осудить его за слабость, - только беспокойно мне и неловко как-то. Ведь я выбирать буду женщину, которая есть и будет подругой всей жизни… источник блаженства в настоящем и будущем! Но оттуда я прямо к вам! Вы уж расскажите мне потом, довольны ли мною были, правильно ли я вел себя… Почему-то сердце мне подсказывает, что я выберу Вильгельмину. Я уже видел это во сне сегодня, хотя никогда не встречал ее в жизни».
«Вот и славно, вот и замечательно! Отличный выбор! Видите, Вы уже все и решили, а, стало быть, и бояться более нечего! Давайте поторопимся, нехорошо заставлять дам ждать себя», - успокоил Павла наставник. Тот, не хотя оторвался от кресла и вышел из комнаты, превозмогая слабость в дрожащих ногах.
Попав из темных коридоров в огромный, сияющий позолотой и множеством свей парадный зал, Павел даже зажмурился, и эта мимолетная оплошность сына не ускользнула от цепкого взгляда императрицы. Она указала на него пальцем и во всеуслшанье произнесла с иронией в голосе: «Глядите, как цесаревич ослеплен прелестями красоты девичьей! Поди, уж предвкушает сладости брака со всеми тремя сразу!» Приближенные, кивая головами, гнусно захихикали в кулачки, слащаво блестя масляными глазками. Павел смутился еще более, но, взяв себя в руки, четким, военным шагом подошел к трону и склонил голову в почтительном, но не подобострастном поклоне. Церемония представления началась.
Павел с первого взгляда выделил Вильгельмину, и уже не сводил с нее восхищенных глаз в течение всего вечера.
Панин похвалил его потом за отличные манеры и учтивость, с которой он вел себя на людях, невзирая на колкости матушки. Павел был в восторге от этой похвалы наставника, единственного, пожалуй, человека во весь тот вечер, относившегося к нему с искренней добротой и заботой. Он сказал Панину: «Как поглажу на матушку, так мысль одна в голову приходит: «А ведь отец-то мой вполне может быть жив и томится в какой-нибудь темнице…». А она, словно мысли мои читает, так и буравит меня глазами, до самого нутра. Боюсь я ее. Может и меня извести или в крепость заточить от глаз подальше».
«Не горюйте, Ваше Величество, - бодро успокоил Павла наставник, - ничего государыня с Ваши не сделает, у нас тоже кое-какие силенки есть… Вам только надо быть потверже, да меня слушаться».
«Знаю, Никита Иванович! – Горячо вскричал Павел, - вы один – моя надежда и опора в этой жизни! Я уж вас ни за что не ослушаюсь!»
«Вот и славно, - подумал граф, - вот и замечательно!».
Оставшись один, цесаревич привычно погрузился в сказочные мечты. «Скоро я женюсь, сделаюсь образцовым отцом семейства, Вильгельмина родит мне много детей, и я буду очень любить ее и всех чад моих. Может быть, матушка передаст тогда мне престол. Каким замечательным самодержцем я стану! Как дед мой, Петр Великий! Пора уже положить конец частому женскому правлению. Я перевооружу армию, укреплю в ней дисциплину, только начать надобно с генералов, а не простых рекрутов! Ужо я им покажу немецкий образец! А все фаворитов и любовников матушки – в кандалы! Всех, всех, всех до одного!» Павел уже почти кричал эти последние слова, извиваясь на стареньком, потертом ковре своего кабинета, с ним сделалась истерика, на губах выступила пена…
«Где я? – Спросил Панька слабым голосом, открывая глаза, - Кто я?»
«Ну, и ну! – Зуб вытаращил на него глаза, не зная, что ответить. – Дома ты, Панька, а где ж тебе еще быть? В гостях у китайской императрицы?»
«Почему у китайской? У Российской, Екатерины Второй…»
«Эк, Куды тебя занесло! И кем же ты себя вообразил? Фаворитом Зубовым? Спать надо в постели, а не на полу под дверью. С Диком что ли решил местами поменяться?»
«Я не вообразил, Зуб, в том-то весь и ужас! Я жил в другом месте и в другое время. Жил! Понимаешь? Все было на самом деле, а не понарошку, или, там, во сне. Не спал я вовсе, и все до капельки помню. Я невесту себе выбирал, и был я цесаревичем Павлом, и наставник у меня был Никита Иванович Панин, страх как на отца моего приемного походил лицом и всем поведением. Он меня любил и жалел, все советы давал».
«Ты, часом, гашиша не накурился в папашино отсутствие? – Спросил с подозрением Зуб, заглядывая Паньке в глаза, - такой бред несешь! Тогда я не удивляюсь».
«С ума ты сошел, что я – наркоман какой? Да ни в жисть! – Панька даже задохнулся от возмущения, - я истинную правду говорю! Я даже все запахи до сих пор ощущаю, и все могу описать, кто, в чем одет был до последней мелочи, и прически чудные с тупеями, и о чем говорили. Не веришь и не больно надо! И вообще! Кто ты такой, собственно говоря, чтобы я перед тобой оправдывался, как дурак, последний. Ты, между прочим, всего-навсего слуга моего отца, а, значит, и мой тоже! Вот расскажу ему все, он тебе выдаст по первое число».
Панька орал не своим голосом, как еще ни разу в жизни, он так вошел в образ цесаревича Павла, что уже не мог остановиться.
Зуб выругался, плюнул в Панькину сторону и вышел из комнаты, но последние его слова привели мальчика в чувство лучше, чем ушат ледяной воды.
«Этрусская мышь!» - Прошипел Зуб, выходя.
«Что он сказал? Этрусская мышь? Но он мог узнать эту мою кличку только там! Значит, он действительно ездил за запонкой? Но привез ли? Но он же мог им навредить! Я его тогда убью своими руками! Как бы мне это узнать?»

Магическая сила аметиста

В пятницу вечером к нам забежала Тонечка. Со времени ее трагикомического замужества миновало уже почти четыре месяца, а она так и не смогла полностью оправиться от шока, потрясшего до самых основ ее робкую чувствительную натуру. Бедняжка, словно вся усохла, съежилась, стараясь занимать как можно меньше места в пространстве. Она теперь работала в педучилище, на другом конце города в новом районе, где редко можно было встретить знакомое лицо. Ей было стыдно смотреть в глаза людям даже не слыхавшим ее печальную историю, не говоря уже о тех, кого хорошо знала, и она редуцировала до минимума все отношения с прежними сослуживцами, в том числе и с ближайшими подругами. Находиться в ее обществе стало теперь довольно тягостно. Тонечка сделалась плаксивой и впала в крайнюю степень самоуничижения.
Я открыла ей дверь и бросилась на шею с криками: Котенька! Котенька! Мама, иди скорей!» Тонечка вспыхнула и смахнула непрошенную слезинку. «Я на минуточку, - торопливо забормотала она, словно оправдываясь за непрошенное вторжение, - мне еще сорок пять сочинений проверять, до утра хватит». «Да я знаю, что ты у нас труженица, - весело сказала мама, обнимая золовку за плечи и легонько подталкивая в направлении кухни, - аки пчелка. Нахватала часов выше головы, все деньги, что ли хочешь заработать? Полчаса ничего не решают. Пойдем, я тебя чаем напою. Ты у нас и так сто лет не была». На последних словах мама осекается, замечая, что Тонечка старается прошмыгнуть на кухню, так, чтобы не заглядывать в большую комнату, с которой у нее связаны столь печальные воспоминания.
Присев на краешек стула у самого уголка стола, она промокает глаза бумажной салфеткой и горестно шмыгает носиком. Мама ссылает меня в комнату и прикрывает дверь, за моей спиной Тонечка, уже не стесняясь присутствием племянницы, ражражается бурными рыданиями. Уши у меня вырастают до невероятных размеров, и до них доносятся горькие слова: «За что? Боже мой, Нина, ну в чем я виновата? Что я ему сделала? Всю семью опозорил, теперь за оставшуюся жизнь не отмоешься. Отец слег. Уже три дня не встает. Умирать собрался. А все из-за меня. Почему я вас не послушалась тогда! Вы ведь все были против, а на меня, как затмение нашло! Видно так и умру, не узнав, что такое своя семья! Ничего я в жизни не видела хорошего, а тут такой срам!»
«Ну, ну, будет тебе, - растерянно успокаивала ее мама, сама придавленная, как лавиной, этой истерикой, - уже все давно забыли. Главное, ты сама не считай себя соломенной вдовой…».
«Если бы вдовой, - Тонечка начала икать, - а то так и помру старой девой…».
«Уверяю тебя, что никто уже не вспоминает, кроме тебя, про твои неприятности, у каждой семью свой скелет в подвале». При слове «скелет», да еще «в подвале», я едва не обнаруживаю свое присутствие под кухонной дверью невольно вырвавшимся возгласом изумления.
«Может, ты и права, - уставшая рыдать и икать Тонечка постепенно успокаивается, - но мне постоянно чудится, что все на меня пальцем показывают и смеются за спиной».
«У тебя мания величия, - говорит мама, уже смеясь, - вон, у наших соседей дочка в пятнадцать лет забеременела, а нашей глупышке сказала, что ее кавалер усыпил, она, мол, даже не догадывалась ни о чем! Представляешь! Мы с Петром не знали, что и говорить, когда она нам рассказала об этом на полном серьезе».
«И что же вы ей сказали?» - Уже с неподдельным интересом окунается Тонечка в пикантные подробности чужой жизни.
«Отец сказал, что кавалер усыпил ее бдительность. А что с дедом-то? – Спохватывается вдруг мама, - серьезно он болен? Почему молчали до сих пор? Может быть, его следует положить в стационар на обследование?»
«Душа, говорит, ноет. Жизнь его, видишь ли, перестала интересовать, хандрит, капризничает, коньяка просит».
«Передай матери, что мы зайдем в воскресенье. Извинись, что месяц уже не были, грипповали все по очереди, сначала Петр, потом я, потом Наташка. Не хотели к вам заразу таскать. В поликлинике больных полно, в коридоре не протолкнешься, не дотолпишься».
«Дед тоже грипп перенес, а нас с мамой Бог миловал. Он после него и захандрил. Мать просила в субботу утром Наталью к нам отпустить, с дедом подомовничать, она в церковь собралась, а у меня занятия. Просто с ним побыть, так, для компании. Она ведь любимица его, первая внучка и единственная. Может, расшевелит его маненько…».
 Я обреченно вздыхаю за дверью. Двадцать пятый поход в кино на «Серенаду солнечной долины» накрывается большим медным тазом.
«Дед, а дед, и чего это ты вздумал белым днем валяться в постели? - Говорю я нарочито бодрым и несколько фамильярным тоном капризного ребенка, интуитивно пытаясь скрыть за ним охватившую меня тревогу. До глубины души пораженная его осунувшимся и без того худым, посеревшим лицом, небритыми щеками и более всего, отсутствующим потухшим взглядом, я протягиваю ему шоколадку. - Вот, от сердца оторвала. «Аленка». Самая вкусная. Недавно стали выпускать».
Дед Ганя отводит глаза от гостинца и скорбно произносит: «Шоколад крепит. Мне нельзя». Его руки праздно и трогательно лежат по верх ватного, лоскутного одеяла, я беру их в свои, поражаясь, какие они ледяные. Дед устало прикрывает глаза бледными дряблыми веками в тоненьких голубых прожилочках, и сердце у меня сжимается от ужаса и боли, что он в любой момент может умереть. Я отворачиваюсь и вытираю мокрые щеки.
Было что-то противоестественное и чудовищно несправедливое в самой мысли, что этот дорогой и нежно мною любимый человек, опекавший меня с самого детства, может вдруг уйти, исчезнуть навсегда из моей жизни. До этой минуты ни разу еще я не чувствовала так остро боль надвигающейся утраты и собственное бессилие, невозможность этому помешать.
«Я сегодня умру, - говорит дед Ганя спокойно и серьезно, словно услышав мои мысли, - ты только не плачь, пора моя настала». Дыхание вырывается из его груди с хрипом и свистом, и мне начинает казаться, что он уже никогда не откроет больше глаза.
«Дедуля, миленький, не умирай, пожалуйста, я боюсь!» - Кричу я и трясу его за плечо. Неожиданно мне в голову приходит мысль. Я достаю из потайного кармашка запонку, с которой теперь никогда не расстаюсь, и вкладываю в его костенеющую руку со словами: «Смотри, она цела, я ее сохранила, и этот противный Зубков не украл ее вовсе. Там, в футляре был совсем другой камень». Дед Ганя сжимает легонько запонку в кулаке, и вдруг лицо его преображается. Он широко открывает глаза. Взгляд становится совершенно осмысленным, ясным и устремляется куда-то поверх меня, и, счастливо улыбаясь, дед говорит звонким веселым голосом: «Вы тут, Ваше сиятельство! Радость-то, какая! Вот и довелось еще раз свидеться, теперь мне и умереть не страшно. Запонка-то Ваша нашлась, а Вы все горевали о ней тогда. Боялись, что в недобрые руки попадет!»
Я остро ощущаю чье-то постороннее присутствие в комнате, будто очень добрая и мудрая душа спустилась с небес мне в помощь, и дед вовсе не впал в беспамятство, а узнал ее и ведет с ней вполне осмысленный диалог. Мне становится неловко, оттого, что я тут торчу, так как чувствую, что не имею никакого права подслушивать этот разговор двух старых друзей, которых слишком давно связывала искренняя привязанность и великое доверие. Деликатность, может быть, впервые возобладала во мне над любопытством, я поднимаюсь и тихонечко выхожу из комнаты, чтобы не стеснять их своим нежелательным присутствием.
Через некоторое время я возвращаюсь. Дед Ганя, спокойно и ровно дыша, мирно спит, положив руку под щеку. Рядом на подушке лежит запонка, ярко и радостно сияя фиолетовым аметистом. Я потихоньку беру ее, и целую деда в колючую седую щетину, думая про себя: «Умирать он собрался! Ишь, какой хитренький! Ты мне еще ой, как нужен!»
Я и не подозревала в тот момент, насколько эти мои слова окажутся пророческими.



Двойная жизнь

Оставшись один, Копт долго не мог успокоиться. Он все продолжал мысленно вести диалог с ночным непрошенным гостем, хотя и понимал бесполезность и тщету своих запоздалых аргументов. «Сознательно ли Аш передергивает факты давно минувших времен, или искренне верит в то, что мы были некогда Каином и Авелем? Предвечные соперничающие братья. Это слишком древний архетип. За спиной Самого Христа всегда можно было разглядеть фигуру Его старшего непокорного брата. Об этом прямо говорит учение катаров и евхитов. Сатанаил. Старший, первый из единородных. А не он ли Меркурий? Сын Бога и брат Христа? «Система высших сил в нижних пределах». Алхимики считали, что он и есть миром ставший Логос. Но тогда сама собой напрашивается мысль о Люцифере – фигуре двойственной, мрачной и светлой одновременно, что молча стоит за спинами Сына Божьего и дьявола. Занять первенствующее место в сердце Господа, стать самым любимым, единственным, Его чадом. Но еще во времена Иова мы не видим разлада в Великом семействе: «И был день, когда пришли сыны Божии предстать пред Господа; между ними пришел и сатана». Неужели увеличение количества света всегда влечет за собой увеличение количества тьмы?
Так и первое человечество - дети Адама и Евы. Только Аш умалчивает или не знает о том, что работа Господня началась задолго до появления человека, к тому же и само творение Божье в начале охотно принимало помощь, создавших его сил! Тогда человеческое существо не имело еще привычки к преступлениям, и у него не было воспоминаний о варварстве. Человек жил в полной гармонии с природой, понимал ее, давал имена всему, что его окружает, в соответствии со свойствами вещей. Животные повиновались ему, как он повиновался высшим силам, его сотворившим, и поднимался вверх с головокружительной быстротой, не совершая еще ошибок, ибо он не имел практики прегрешений. И все же человек оступился! Именно в момент своего высочайшего подъема. Однажды он встал на путь Люцифера. Люди возомнили, что они уже могут отличать добро и зло, и потому должны иметь свободную волю, чтобы самостоятельно принимать решения и устраивать свою жизнь. Не обладая опытом ошибок, человек не представлял себе их последствий, и потому скатился вниз, до того уровня, откуда начал некогда свой подъем, но уже отягощенный грехом. Тогда Высшие Силы еще могли вмешаться, и люди постепенно опять совершили восхождение, только с некоторой разницей: имея опыт ошибки. Этот медленный подъем начался с братоубийства Каина. Карма греха и опыт – вот что имел уже человек за плечами. Но одновременно это был и шанс, данный человечеству. С этого момента оно как бы разделилось на Каинов и Авелей. Имея опыт, одни могли теперь предостеречь, удержать от ошибок других. Иногда им это удавалось. Именно в этом смысле мы с ним вечные Каин и Авель».
Копт тяжело вздохнул и взял в руки «Древний Комментарий», чтобы отвлечься от назойливых мыслей. Ему было жаль прерванной медитации, но вернуться к состоянию высшего сознания, пребывая в таком душевном разладе, он не имел права. Необходимо было прежде привести в порядок мысли.
Копт открыл наугад страницу и прочитал: «Свет сияет сильнее, так как больший и меньший свет сблизились и усиливают один другого. Их смешанный свет быстро растет, хотя он еще и не подобен сияющему Солнцу. Их смешанный свет открывает Озаренный Путь.
Человек приобретает себя, принимая этот другой Путь, Путь освещенной цельности; он ведет от формы к душе, от тьмы к свету, и тем самым вокруг Колеса. Так повторяя свои следы и двигаясь по Пути назад, он продвигается вперед.
Приходит новый свет. Семь сестер играют свою роль, и тогда три света горят ярче. Так появляется одно сияющее Солнце».
Копт отложил «Комментарии» и глубоко задумался. «Путь назад. Это обращенное колесо Зодиака. Значит, приходя его в обратном направлении, мы, тем не менее, продвигаемся вперед. Семь сестер – это, несомненно, Плеяды. Ярче всего они сияют в Тельце. Фиксированный Крест. Крест распятого Христа. Три креста было тогда на Голгофе. А на них трое распятых. Он и два разбойника. Первый Крест с нераскаявшимся разбойником – это человечество. Второй – раскаявшийся разбойник – Иерархия. Третий – Крест Христа. Шамбала. «Я – душа, и на том стою. Не двинутся мои ноги с той пяди земли, на которой я стою. Я встречаю свет. Я – Свет, и в Свете этом я узрю свет». Так говорит душа, на Кресте Распятого Христа. «Вся красота, все благо, все то, что рассеивает скорбь и невежество на Земле, должны быть посвящены Великому Завершению. Тогда, когда Владыки Сострадания духовно преобразят Землю и претворят ее в Небо, когда будут явлены Пилигримы Бесконечного Пути, стремящиеся к Сердцу Вселенной, человек, не являющийся уже человеком, превзойдет природу и безличностно, однако же сознательно, в единении с Просветленными будет помогать совершать Закон Высшей Эволюции, для которого Нирвана является всего лишь только началом», - вспомнились Копту слова из «Тибетской Йоги». Он опять взял «Древнейший Комментарий», но не стал читать, так как мысли его обратились к нелегкой судьбе маленького человечка, за которую был в ответе перед силами более могущественными.
«Карма его так тяжела! – Вздохнул Копт, - ему не трансмутировать ее в одиночку. Если бы я имел право вмешиваться активно, но руки у меня связаны Великим Законом Владык Кармы. Как же мне помочь этой душе собрать весь свет, растраченный ею в череде воплощений? Что есть душа, приходящая в мир? Лишь часть света Творца, отделившаяся от Него, чтобы войти в материю тела и пребывать короткое время в физической октаве, а затем снова слиться с Всевышним Светом, очиститься в нем, напитаться Его Славой и Силой. Укрепить свою Волю к Власти, Волю к Любви и Волю к Знанию. Если бы человек совершал одни только благие деяния во время земного существования, свет души его не растрачивался бы, оставаясь целостным и невредимым, но он совершает множество ошибок и прегрешений, спускаясь с Горы, разбрасывает камни. В каждый такой момент свет души убывает, и может исчезнуть окончательно, тогда Душа эта перестает существовать, и никто не может ей помочь собрать свой свет. Я знаю, что это его последнее воплощение, и моя задача – помочь по мере сил, не нарушая Закона Кармы. Если бы мне это удалось! Время еще есть, начало пути пройдено удачно, небольшую часть света удалось отстоять усилиями всей мандолы, которая его постоянно окружала из воплощения в воплощение, и то, что они почти все встретились теперь, большая удача для мальчика. Ах, если бы удалось собрать чуть больше половины первозданного света! Душа могла бы совершить вознесение и помогать Иерархии. Грешник, раскайся!
Аш запретил нам видеться, но этот запрет я в праве нарушить. Надо изыскать возможность встретиться с мальчиком. Может быть, я смогу ему помочь. Как бы уговорить его уехать! Неужели я опоздал, и он полностью находится под влиянием своего отца? Надо действовать и без промедления!»
Копт принял решение, и это помогло ему восстановить душевное равновесие. С этого дня он начал обстоятельно готовиться к отъезду, решив оставить своему юному другу запись в его дневнике, чтобы пригласить при первой же возможности встретиться в условленном месте. Копт и не подозревал, в каком расстроенном состоянии находится теперь Панькино здоровье, который жил теперь, словно двойной жизнью. Будто два совершенно разных человека одновременно существовало в одном хрупком маленьком теле, разрывая душу на части. Неожиданно и непредсказуемо тугой черный вал вдруг накатывал на беднягу, унося из привычного бытия в чужую, чуждую, но совершенно подлинную жизнь. И это были не просто видения или воспоминания, то была абсолютная реальность, до последней житейской мелочи. Запахи, звуки, краски – все было самым, что ни наесть настоящим и памятным.
Эти неожиданные перевоплощения физически и душевно так изматывали Панькину психику, что он, выныривая из пучины прошлой жизни на поверхность нынешней, делался почти безумным. Характер мальчика совершенно испортился, он стал вспыльчивым, раздражительным, грубил окружающим, тиранил все подряд, дерзил отцу. Последний, надо сказать, отчего-то радовался переменам, происходившим в характере сына. «Все идет, как надо, - часто после очередной вспышки Панькиного гнева говорил отец, загадочно ухмыляясь, - ты должен дойти до последней точки, нельзя останавливаться на полпути. Не спеши вырываться обратно, только тогда ты сможешь окрепнуть, а потом придет время, и мы займемся твоей клаустрофобией, у нее более древняя причина, но мы извлечем и ее. Дойди до полного отчаяния, переживи свою смерть. Хотя ты еще очень молод, и время последнего посвящения не пришло. Повременим до совершеннолетия».
Если прежде, открывая утром глаза, Панька чувствовал себя бодрым и отдохнувшим, готовым с радостью встретить начавшийся день, то теперь, измученный ночными кошмарами чужой, как ему казалось жизни, он просыпался в дурном расположении духа, угрюмый, мрачный и вялый, словно не ожидая ничего хорошего от своего пробуждения.
Сегодняшняя ночь принесла ему небольшую передышку. Паньке снился Ленька. Они удили рыбу в небольшой извилистой речушке со смешным названием Стерля. Ее обильно заросшие густой сочной осокой берега были населены несметным количеством лягушек, орущих, не умолкая ни на минуту, свою заливистую немудреную песенку. Ярко светило солнце, и Ленькина кудрявая голова казалась в его щедрых лучах совершенно золотой. Мальчики весело смеялись, то и дело таская самодельными удочками из мелкой речушки небольших уклеек и окуньков бабашке Шуре на уху.
Панька улыбнулся и открыл глаза: «Неужели я выздоровел? – Подумал он с надеждой, - все эти ужасы позади и больше не вернуться?» Дик, уловив перемену в настроении хозяина, тотчас кинулся лизать ему лицо. «Что, Дикушка, забросил я тебя совсем, - ласково гладя пса по голове, извиняющимся тоном обратился к нему Панька, - пойдем-ка, погуляем сегодня, погодка, вроде, ничего… Заодно дневник заберем из дупла, а то зима скоро, его снегом занесет».
Подойдя к своему тайнику, паренек увидел на влажной земле следы. Кто-то приходил сюда недавно. Радужное настроение сразу же испарилось, и Панька подумал гневно: «Неужели шпион, какой являлся! Все за мной следят, покою от них нет. Если дневник сперли – убью! Верно, это Зуб тут шнырял, скотина, отцу хочет угодить, из кожи вон лезет. Ну, погоди, ужо! Ты у меня получишь, изувер! Извести меня решил? Так я тебя опережу!» Он запустил руку в дупло и с облегчением нащупал тетрадь. «Нет, тут. А что, если Копт приходил?» Панька, мусоля пальцы, начал торопливо листать чуть влажные странички, пока не обнаружил запись, сделанную рукой друга. Гнев его сменился раздражением: «Вспомнил, наконец, о моем существовании, тоже мне, наставничек называется! Что же он мне интересно пишет? Опять советы мудрые дает? Толку-то от них – шиш. Тут наш Копт большой мастер! Больно мне нужны его поучения, лучше бы лекарство какое оставил, пока я не свихнулся окончательно. Да ведь он еще не знает ничего про мои дела. Хотел бы – знал! Мог и поинтересоваться, в каком я состоянии. Совсем меня забросил, даже читать неохота нравоучения его». Но он все же прочитал послание друга, и сердце его радостно забилось.

Лучик надежды

«Не думай, что я забыл тебя, дорогой мой друг. Обстоятельства, над которыми мы оба не властны, не дают нам пока возможности видеться, но поверь мне, не проходит и дня, чтобы я не думал, как помочь тебе. У меня для тебя благая весть, но об этом – при встрече. Буду ждать тебя в старом замке, приходи, когда сочтешь возможным, там мы все подробно обсудим. Твой Копт».
Прочитав записку, Панька заплясал от радости, они с Диком начали неистово носиться по поляне вокруг дуба. Умаявшись, паренек присел под деревом, потерявшим уже всю свою листву, но вдруг непрошенный холодок раздражения опять стал сам собой заползать в его душу, вытесняя из нее ощущения радости. «Не мог прямо написать, что у него за планы, вечно у взрослых какие-то тайны, да секреты. Знал бы, как мне плохо, не темнил бы. Меня, может, лечить срочно надо. Не могу я больше жить, как два человека! Хоть в петлю полезай!» На смену раздражению пришли подозрительность и сомнение: «А вдруг это не Копт писал вовсе? Может, меня испытать хотят? Отец подговорил кого-нибудь написать вместо Копта, чтобы меня в ловушку заманить. С него станется, он еще и не на такое способен. Заставил Зуба, а он мастер на всякую подлость, ему почерк подделать – раз плюнуть! Потом заведет меня в какое-нибудь подземелье и запрет там, а то и вовсе удавит. Никто и не дознается сроду. Что же делать-то? Идти сейчас в старый замок или не идти? Другого раза может долго не быть».
Отличное настроение, с которым он шел утром к дубу, испарилось в одно мгновение, и Панька снова сделался угрюмым и подозрительным. «Думать надо, думать надо, - твердил он сам себе. - Что-то мне в записке этой не понравилось. Слово там одно есть… только, вот, какое? Где-то я его слышал уже раньше…, но где же, когда же?» Панька прислонился спиной к прохладному гладкому стволу старого дерева, внимательно перечитал записку, вглядываясь в каждое слово, и закрыл глаза. «Ну да, конечно же «благая весть»! Благовесть! Слышали мы это!»
Павел стоял, прислонив пылающий лоб к прохладному стеклу, у высокого узкого окна. Яркое не жаркое уже об эту пору солнце с прощальной сентябрьской щедростью вливалось в темный деревянный переплет, вызолачивая буйные кудри стоявшего рядом его ближайшего друга Андрея Разумовского. Это был двадцатый день рожденья молодого цесаревича. Под окнами дворца толпился народ, желая ему здравствовать. Андрей, глядя на ликующую толпу, приблизил всегда влажные, не по-мужски алые, губы к самому уху Павла и почти беззвучно произнес: «Ах! Если бы Вы только захотели». Наследник повернул к нему лицо и внимательно посмотрел на чеканный профиль друга долгим пристальным взглядом, но так и не дождался, чтобы тот обратил к нему глаза. Своим молчанием Павел как бы соглашался с ним, отлично понимая, что имеет Разумовский в виду: арест и низложение незаконно царствующей матушки.
Это был едва ли не самый счастливый год в его жизни. Он женился на боготворимой им Вильгельмине, которая при крещении получила православное имя Наталья Алексеевна; его обожал народ за разногласия с императрицей, и величал меж собой «Павлом избавителем». Особенно эти легенды имели широкое хождение на Урале и в Сибири. Одно только будоражило ему душу – «самозванческие стихии». Павел ненавидел крестьянские бунты, боялся их, но ему, как законному и единственному наследнику Российского престола, несомненно, льстило сочувствие народа.
«Что же масоны, - спросил он так же тихо Разумовского, - есть от них известия» Последний кивнул головой и достал из рукава свернутый в узкую трубочку лист бумаги. Павел удивленно поднял брови, но ничего не спросил, спрятав лист в рукав своего камзола. Осторожность не помешает, заигрывания с масонами не были популярны при дворе Екатерины Второй.
Позже, уже лежа в постели в ожидании жены, он развернул таинственную бумагу, но обнаружил там лишь поздравление в честь дня рождения. Павел был несколько разочарован, учитывая намеки Разумовского. Он ожидал какой-нибудь крамолы, ведь, вне всякого сомнения, Павла прямо призывали короноваться волею народа и выполнить дело освобождения. Кто не мечтал видеть на троне «царя-избавителя»! Даже сам Павел находился некоторое время под обаянием этих утопических идей. «Как только Вильгельмина родит мне наследника, матушка добровольно передаст мне престол, - размышлял Павел, - она намекала на это, так, стоит ли вязаться в заговоры? И это странное пустое послания от масонов! Не ловушка ли? – Подумал вдруг он с беспокойством, - не матушкино ли ухищрение? Проверить меня хочет, на преданность пытает. А как поддамся на соблазн, так разом меня изведет! Одни Зубовы ее чего стоят! У-у-у, выродки сластолюбивые! Всех в остроге сгною, как на трон взойду! Попляшут они у меня тогда!»
Глаза его в следующее мгновение счастливо просияли, а лицо преобразилось, порозовело, сделалось мягким и нежным: в спальню легкой походкой в ночном чепце, обрамлявшем милое, чуть веснушчатое, лицо белопенной волной тончайших кружев и в полупрозрачном капоте вошла Наталья Алексеевна. Все честолюбивые замыслы разом улетучились из головы влюбленного цесаревича.
Потом череда событий завертелась с невероятной скоростью, как в калейдоскопе: неожиданная ранняя смерь ненаглядной жены, поразившая его в самое сердце, вторичная женитьба, рождение детей, вот, Павлу уже почти тридцать пять, а его все еще величают «Ваше Высочество». Матушка все так же насмехается над ним и целит на трон старшего своего внука, обожаемого Александра. Здоровье цесаревича расшатано окончательно какой-то нервной болезнью, он вконец издерган и уже ничего не ждет хорошего от этой жизни. Все кажется ему подозрительным. Каждый, кто приближается к нему – злоумышленник, желающий непременно извести, как когда-то незабвенную Вильгельмину извели лишь за то, что он любил ее безмерно, и она отвечала ему взаимностью. Трон не ближе к нему, чем пятнадцать лет назад, а, может быть, еще дальше. Панин все суетится, все хлопочет о нем, своем воспитаннике. Третьего дня документ передал: «Благовесть»! А в нем все то же, что Павел давно уже слышал. Народ, мол, все ждет его на трон, видит в нем «избавителя». Сколько же он ждать-то может, этот народ! Павел устало закрыл покрасневшие после бессонной ночи глаза, голова у него закружилась, и он упал без чувств на протертый, потраченный молью ковер в свом крохотном тайном кабинетике, забившись в судорогах.
 Здесь же, под дубом, и нашел Копт Паньку, совершенно обессиленного, с посиневшими губами и ледяными руками. Что-то заставило друга вернуться на это место, хотя он прошел уже изрядную часть пути по направлению к замку. Копт растер мальчику руки и, массируя «точку жизни» под носом, приговаривал: «Сейчас, сейчас, потерпи немного, мой дорогой, вот, и щеки уже порозовели, и руки теплее стали. Не знал я, что ты в таком состоянии, прости меня, а то давно бы занялся твоим здоровьем. Я этого боялся больше всего. Давай-ка, глотни из моей фляги, это горячий чай с лимоном. Ты меня узнаешь?»
«Да, - слабым голосом отозвался Панька, - я что, уже пришел к тебе в старый замок?»
«Нет, какая-то сила заставила меня повернуть назад, словно я услыхал твой зов о помощи, или мне показалось, что собака громко лает, как-то странно, с завыванием. Может быть, это твой Дик позвал меня?»
«Ты что-то хотел со мной обсудить? – Спросил Панька, будучи не в силах даже в таком состоянии превозмочь природное любопытство, - расскажи, что ты придумал? Ты меня увезешь? А куда?»
«Мы не станем сейчас говорить об этом. Влияние твоего отца на тебя слишком велико. Ведь он однажды как-то выведал у тебя, где я нахожусь. Мне бы не хотелось, чтобы кто-либо помешал осуществлению наших планов. Об одном только тебя прошу, не поддавайся на его уговоры и не кури кальян. Во-первых, это очень пагубно отражается на твоем здоровье, а во-вторых, под воздействием наркотиков, даже очень слабых, ты можешь проговориться, и тогда я, возможно, уже ничем и никогда не смогу тебе помочь».
Панька ничего не возразил другу, он лишь слабо улыбнулся, и, устало прикрыв глаза, спросил с надеждой в голосе: «Ты меня вылечишь? Я так измучился! Почему мне все время представляется, что я этот противный Павел? Сроду и не думал о нем, даже не читал никогда, а он влез в меня и хозяйничает, будто у нас одно тело на двоих! Ведь помер уже давно, что ему от меня надо?»
«Мы потом поговорим с тобой об этом, - ласково, но настойчиво сказал Копт, - это долгий и серьезный разговор, а ты сейчас слишком слаб, чтобы внимательно отнестись к моим словам. Потерпи еще немного, и вот тебе мои «горошинки», принимай их, как я учил».
«Опять, - Панька скорчил недовольную мину, - горошинки твои – ерунда на постном масле, разве они мне помогут в таком серьезном деле? Меня, может, на голову оперировать надо, вдруг там шишка какая в мозгу у меня выросла! Не настоящий ты доктор, Копт, вот мой отец приемный меня в пять минут вылечил от шепелявости. Чик скальпелем и я уже говорю нормально! Если бы я от них не ушел тогда, ничего бы этого не случилось. Дурак я был беспросветный, да и сейчас не больно-то поумнел, а ведь лет-то мне уже не мало. Нет, правда, а вдруг опухоль у меня?»
«Не выросла, - улыбнулся Копт, - я тебе точно говорю! Ты уж мне поверь, нет у тебя в мозгу никакой опухоли. Скоро ты будешь здоров и свободен». Он хотел подбодрить Паньку, вселить в него надежду, хотя сам считал, положение весьма серьезным. «Надо подумать, как ему помочь, он и, правда, измучен этим слишком быстрым и непосильно тяжелым для его психики схождением кармы. Идентизм. Наследственная болезнь его предков по материнской линии. Но кажется мне, что я упускаю из виду нечто важное, нечто такое, что может мне помочь в избавлении Паньки от его кошмаров… Только что же это? Я должен вспомнить, обязан понять… Ах, вот оно! Ну, конечно, же, конечно! Дух Меркурий правил всем русским царским родом, а с ним не так-то просто совладать… придется призвать на помощь алхимию, придется подробно разбираться со всем этим, раскопать в памяти то, что я некогда о нем знал, только много ли могу я вспомнить? Где бы причитать о нем побольше, тогда я постараюсь сделать надлежащие выводы».

Ветром поднятый Камень

Когда птица Гермесова вылетает из клетки, она может натворить больших бед. Опытный алхимик, как правило, старался не допускать этого, иначе все Деяние должно начать с самого начала, а Деяние можно совершить лишь однажды! Это означает: если подсознание прорывается наружу бесконтрольно, его уже невозможно сбалансировать. Укротить дикого Меркурия, вырвавшегося на волю, необычайно трудно, это почти невероятно. Сделать его послушным, приручить, обуздать – нечего и мечтать!
Копт практиковал гомеопатию, всецело на нее полагаясь, но в глубине его души всегда жила жгучая память о том времени, когда он был одним из самых первых преданных и добросовестных учеников Великого Алхимика. Именно в силу этого он не мог легкомысленно отнестись к тому, что происходит с психикой его подопечного. Копт знал, что прошлая карма вскрывается пластами. Последний – самый «свежий», и потому проявляется, как правило, первым.
«Предыдущее воплощение мальчика было очень трагичным, - с тревогой размышлял он, - его душевное здоровье слишком неустойчиво, чтобы с твердостью выдержать эту стремительно обрушившуюся лавину. Только должна же быть причина такому поспешному схождению кармы. Кто-то дал внешний толчок? Отец? С помощью чего? Панька клялся мне, что не пристрастился к наркотикам, а всего два раза курил этот проклятый кальян с гашишем, но для иной психики и одного бывает достаточно. Бедный Павел! Бедный, маленький Панька! Они сошлись теперь в одном хрупком теле, но как отделить тело от души! Это сродни хирургическому вмешательству! Как отъединить Меркурия от ртути, вытягивая дух! Саму ртуть от ее смертоносных паров! Они едины в таинстве жизни. Это и есть Философский Камень мудрых. Он подчинен тебе. Он господствует над тобой. Баланс зависит от собственных усилий и знаний каждого человека. Целостность личности складывается из сознания и подсознания, а между ними Страж Порога. Где же он в этом случае? Почему так плохо справляется со своими обязанностями? Усыплен, обманут, развращен?
И это нелепое словечко: «извести», которое не сходит с губ парнишки! Откуда оно? Эта болезненная, маниакальная мнительность, иссушающая душу. Мне необходимо начать издалека. С Меркурия, который всегда правил кармой русских царей. Как жаль, что вся моя библиотека осталась в Египте! Но ведь я же в замке Ракоци! Учитель сказал тогда ученику, что книги его будут храниться тут, в подземелье круглой башни. Верный Роже сам несколько недель прятал там свитки, рукописи и фолианты, принадлежащие Сен-Жермену, как же я мог забыть об этом? Необходимо срочно отыскать их, у меня не много времени».
Копт взял большую свечу и отправился искать подземелье. Беспощадное и равнодушное Время, полетевшее с тех пор, как Орел и Змея встречались в последний раз, не пощадило замок Ракоци. Он давно уже находился в запустении, вокруг скопились груды мусора, щебня, битых кирпичей, но, потрудившись несколько часов, Копт остался доволен плодами своих усилий и расчистил небольшой просвет, приблизивший его к стене. Небольшое подвальное окошечко, закрытое проржавевшей железной решеткой, наконец, обнаружилось. Он без большого труда выломал прутья из раскрошившихся кирпичей и протиснулся в узкое отверстие, расположенное над самой землей.
Удачно приземлившись, Копт зажег свечу и осмотрелся. Изнутри башню окружал небольшой земляной выступ, в одном месте, метрах в трех от него вниз вели очень крутые земляные же ступени. Осторожно двигаясь вдоль стены, Копт достиг нужного места и начал осторожно спускаться все глубже и глубже, боясь сделать неверный шаг, так как земля под ногами предательски осыпалась, грозя увлечь его за собой в неведомые глубины подземелья. Спустя примерно четверть часа, он увидел еще один выступ, окружающий стену, но немного шире первого, а прямо напротив лестницы была расположена невысокая дверь, обитая кованой медью. Копт решил проверить, куда она ведет.
Его расчет оказался верным, доверившись интуиции, он нажал поочередно несколько потайных пружин, сообразуя свои действия с кабалистическими знаками, прикрывающими их, чтобы сложилось определенное слово. Дверь с противным скрипом отворилась, и Копт оказался в довольно просторном помещении, вырытом в земле и обитом толстыми дубовыми панелями, вдоль стен которого стояло несколько больших сундуков с книгами. На каждом из них был прибит медный символ, по которому сведущий человек мог без труда догадаться о содержании хранящейся там литературы.
Копт бегло скользнул глазами по зеленоватым значкам и сразу же выбрал тот сундук, который был ему необходим. «Вот и «Священная Тринософия здесь! – Радостно воскликнул он, - все, как говорил Орел. А вот и сочинения Гермеса Трисмегиста! Да тут несметное богатство для истинного алхимика! Какое счастье, что я добрался до библиотеки без особого труда, и она совсем не пострадала от времени. За это надо благодарить доброго Роже!» Он стал с трепетом и большой осторожностью перебирать книги, выкладывая их одну за другой на соседние сундуки, пока не нашел, наконец, ту, что ему требовалось. На ее обложке был изображен ангел с трубой, словно стремящийся пробудить спящего. На переднем плане, перед горой, на которой высился Храм адептов, стоял человек с завязанными глазами, а позади него другой человек преследовал лису, исчезающую в норе, прорытой в склоне горы. «Животное-помощник, - с удовлетворением подумал Копт, - лиса или заяц, это и есть «ускользающий» Меркурий в роли вожатого. Неведомым, подсознательным образом Панька воспроизводит в своих поступках сложную символику древних алхимиков. Даже свой дневник он хранит в глубоком дупле дуба, как бы при его корнях. А ведь дуб и есть символ неосознанного ядра личности, указывающий, что мальчик как раз тот «спящий человек с завязанными глазами». Его личность пока не пробудилась, и он не осознает ее целостность, он не достиг еще просветления, и потому для него дуб – хранитель великой тайны, корни его тянуться вглубь, в царство минералов, в мир неживой материи. Едва ли он сознает, что душа его, как андроген, укореняется в теле-земле, даже на уровне химических элементов. Разве это само по себе не чудо? Как и то, что живое растение уходит корнями в неодушевленную материю земли, и погибает, будучи лишенным этого единения».
Копт сел, укрепил свечу повыше над головой и увидел вделанный в стену большой смоляной факел. Теперь он мог читать прямо здесь, не вынося книгу из подземного тайника.
 Копту как опытному алхимику было хорошо известно, что Меркурий символизирует ртуть, которая сама по себе безвредна, но пары ее смертельны, а это означает, что дух Меркурия способен отравить личность. Только большой мастер может наложить на него заклятие. Властитель душ в духовном царстве! Но какой из этого напрашивается вывод? Стало быть, человек, как он есть, не направляемый искусной рукой мастера, развиваясь в естественных условиях, вовсе не чист, не добр и не благороден, а вырастает не слишком отличающимся от животного? Инстинкт и наивная бессознательность, не замутненная никаким чувством вины, не дает возобладать доброму зерну над плевелами. Обязательно нужна рука, способная отделить их, размежевать добро зло и объявить последнее вне закона. Без ощущения вины нет нравственности. Способность к различению это и есть сознание. Мастер этот - Сам Господь Бог. Но тогда алхимик соревнуется с Самим Творцом, стараясь совершить работу, подобную сотворению мира? И в этом смысле Меркурий прав, заявляя: «Из меня делается тот хлеб, из которого происходит весь мир и создается круг земной из моего сострадания, и его не убудет, ибо это дар Божий».
«Алхимический opus, - Копт глубоко задумался, - изгоняет зло в тело, то есть, в землю, но как это по-христиански! Разве тело или сама природа есть зло? Разве форма не дело рук Бога? Зло лишь находит себе убежище в теле, и ему мы можем уподобить саму Вселенную, оно - реторта. И не в Небесном ли Иерусалиме создается стеклянное золото Философского Камня! Меркурий, следовательно, становится душой металлов, но выпущенный на свободу дух его, может одарить дарами бесценными и благодарность его станет безграничной».
На заре алхимии птица Гермесова вырывалась на свободу из реторты духовной лишь случайно, считалось, что все, желающие исследовать Меркурия по неведению, лишались рассудка, а то и самой жизни. «И так, Меркурий есть ртуть, пары которой, то есть дух – ядовиты смертельно. – Подвел Копт первый итог своим изысканиям, - но что это нам дает в связи с нашим мальчиком?» Он стал листать книгу, терпеливо ища ответы на свои вопросы.
       «Меркурий – бог переменчивый, мерцающий всеми цветами, он весьма близок к золоту, они соседи и различие их ничтожно». - Прочитал Копт рассуждение ученого мужа и невесело усмехнулся, он вспомнил одно из наиболее интересных сочинений Гермеса Трисмегиста под названием «Хена». Там было сказано: «Если ты не лишишь тела их телесного состояния и если ты не преобразуешь в тела субстанции, лишенные телесности, то ты не достигнешь того, чего ожидаешь». Он вспомнил в связи с этим еще и свой первый алхимический опыт. Ему в руки попал сернистый мышьяк, имеющий цвет настоящего золота, его называли «аурипигментом». Очевидно, он содержал в себе некоторое количество золота, и нагрев его до определенной температуры, примеси удалось выпарить, а крупица драгоценного металла осталась. Как у него тогда закружилась от радости голова! Хорошо, что благоразумие взяло верх, и он не пошел по неверному пути. Учитель высмеял его, но так по-доброму, не оскорбив самолюбия… «Разве в этом состоит высокая задача алхимии, - сказал он, - пустое! Душа – вот наша цель! Ядро алхимии учение об Антропосе. Разве это не учение о Спасении? Подумай-ка лучше об этом. Не спеши объявлять великую интуицию «атавизмом», ведь сама первобытность вторична, до нее были великие расы и золотые века цивилизации, просто мы напридумывали мифов, утратив память и почти все древние знания. Поверь, я говорю вовсе не о химии, а о душе».
«Как жаль, что я не могу свободно общаться с Учителем, - подумал печально Копт, - как же я невежественен в сравнении с ним! Как ничтожны мои знания! Что ж, попробуем продолжить рассуждения. Меркурий – это ртуть, ее называли «белая сухая вода, которая не мочит касающегося», но всегда существовал еще так называемый «Меркурий философов». В нем присутствовало понятие огня, который алхимики именовали: «наш совершеннейший природный огонь», и был он незримым и тайным, исполненным мистического познания. В этом и состоит принцип ртути: двойственность природы.
Философский Меркурий – беглый раб, бегущий олень, ветром поднятый камень. Он добр и зол одновременно. Он – Гермафродит. Он говорит о себе каждому алхимику: «Уже многим принес смерть яд, что растекается из моих ноздрей. Итак, ты должен уметь отделить грубое от тонкого, если не хочешь впасть в полное убожество. Дарую тебе силы мужского и женского, дарую тебе силы неба и земли… Философы называют меня Меркурием; моя супруга – философское золото; я – древний дракон, сущий по всему кругу земель, отец и мать, отрок и старец, всесильный и всех слабейший, смерть и воскресенье, видимый и невидимый, твердый и мягкий; я спускаюсь под землю и поднимаюсь на небеса, я наивысшее и наинизшее, самое легкое и самое тяжелое; строй природный часто искажается во мне цветом, числом, весом и мерой; Во мне заключен свет природный; я темен и светел; я притекаю с неба и от земли; меня знают, но я вовсе не существую, в солнечных лучах я отливаю всеми цветами и всеми металлами. Я – солнечный карбункул, благороднейшая просветленная земля, которой медь, железо, олово и свинец ты можешь превратить в золото».
Копт закрыл книгу и вернул ее на место. Ему было над чем подумать этой ночью.

«Спят курганы темные…»
 
«Бабуля звала вас в субботу помогать окна вставлять, - доложила я за ужином. – Котеньку в колхоз угнали на картошку с первым курсом. Дед категорически отказался, сад удобрять нацелился, а с Леньки взятки гладки, он нынче у нас философ. Все ты, папочка, виноват, взял его с нами на «Гамлета» в театр. Теперь Леонид Николаич делать ничего не желает, а только Шекспира цитирует без остановки, где надо и не надо, тошнит уже всех».
«Все ясно, - вздохнул отец, - то-то я изумился, когда он у меня спросил, в чьем переводе у нас сонеты. Его, видите ли, не устраивает Маршак, Мандельштама он желает. Ну-ну, пойдем, поглядим на семейство. Безусловно, надо помочь».
Створки больших ворот были отчего-то полураспахнуты. Картина, которую мы имели возможность лицезреть прямо с улицы, была достойна кисти самого маститого художника, может быть, даже Венецианова.
День наметился тихий, прозрачный. Такие деньки случаются иногда в середине осени, они, словно прощальный подарок природы перед надвигающейся долгой непогодой.
Бабушка, стоя на коленях, истово скоблила косырем деревянные некрашеные ступени крыльца, отирая время от времени набегавшие на ее остренький веснушчатый носик капли пота тыльной стороной ладони. За ее спиной в середине двора, на густом, еще ярко зеленом травяном ковре было расстелено большое лоскутное одеяло, на котором, в окружении бесчисленных зайчиков, петушков и солдатиков, копошился на солнышке Серенька. Рядом с братишкой в стареньком кресле-качалке с протертой до дыр спинкой из соломки восседал Ленька с толстенным фолиантом Шекспира в руках. Колени его покрывал, очевидно, для пущего аристократизма, совершенно не уместный в такую теплынь большой бабушкин зимний платок-плед с пушистыми кистями, кое-где потраченными прожорливой вездесущей молью. Иногда, назидательно понимая вверх указательный перст, Ленька призывал бабушку в свидетели того или иного проявления гениальности переводчика.
«Нет, ба, ты только послушай! Это же надо так точно сказать! Куда там Маршаку!
«Так многие, не может быть сомненья,
Тщеславием ведутся к преступленью.
Желанье славы, суетных наград
Наполнит сердце так, что сам не рад.
И я пролью кровь бедного козла,
Ему нисколько не желая зла».
Бабушка слушала, не оборачиваясь и не прерывая работу. Она, возможно, и разделяла Ленькины восторги, но ничем этого не обнаруживала.
«Что смакуем? – поинтересовался отец притворно вкрадчивым голосом, и, нарушив сию пастораль, вошел, наконец, во двор родительского дома, - хм, «Бесплодные усилия любви»! Хороший выбор. Вполне достойный такого недоросля, как ты. Тебя не смущает, юноша, что некоторые зрители спиной? Я бы даже сказал, задом? А где наш патриарх?»
«Золотаря заказал. В сортире возится. Видишь ворота на распашку, велел Леньке караулить. Часть добра в бочку, а часть под яблони. Надо же опорожнить перед зимой».
«Чего его караулить, и так за версту учуешь! Бочка сейчас на соседней улице, как только бедная лошадь терпит, давно бы уж ей сбежать полагалось!» - Фыркнул Ленька, явно оскорбленный столь низменным поручением, унижающим его утонченную, возвышенную натуру.
Бабушка тяжело поднялась с колен и двинулась к нам навстречу, заведя грязные руки за спину. Мама, расцеловавшись с ней, села перед Серенькой на одеяло и протянула ему конфету. «Спаси вас Хлистос», - пролепетал младенец, умильно сложив на груди пухлые ручонки.
«Ни-ни, - замотала бабушка головой, испуганно глядя на отца, - это не я, это нянька его. Уж такая набожная! Я и не посыкаюсь на их воспитание, кормлю только, когда родители на работе. Дома-то он все с бабой Маней. Теперь вот ремонт развезли, оттого они оба у нас пока. Леньку даже в тринадцатую школу отдали на первую четверть».
Все замолчали, и в эту образовавшуюся паузу ворвался вдруг приятный баритон деда Гани: «Спят курганы темные, солнцем опаленные, и туманы белые ходят чередой…»
«Это же надо, - покачал головой отец, - мистика, да и только! С того света человек вернулся! Ведь на волосок от смерти был! Такой инсульт пережить! Думали, не выкарабкается, а он уже на ногах, да еще крепче, кажется, стал. И речь не утратил, и подвижность. Если бы мне кто рассказал, не поверил бы ни за что. Это я вам как специалист говорю. Загадочная история, просто фантастическая».
«Девушки пригожие», - тянул дед во всю силу своих легких. «На чертей похожие», - завопил вдруг Ленька, перехватывая инициативу, фальшивым ломающимся голосом. Все рассмеялись, но дед резко прервал песню и примчался во двор. Он выглядел ни на шутку рассвирепевшим.
«Ты долго будешь надо мной издеваться? – Закричал он, сверкая на Леньку грозными очами и не замечая никого вокруг, - Шоколадку мою слямзил, бумагу папиросную извел, мыла на воздушные пузыри сколько истратил, огрызается, насмехается надо мной, фордыбачит постоянно, словно я ему недоумок какой! Замечания мне постоянно делает!»
«Папа, здравствуй, - отец попытался вызвать огонь на себя, - ты чего это разошелся как холодный самовар. Тебе нельзя так волноваться, ты еще не вполне окреп. Он же шутит».
«Шутит? – У деда Гани даже дух свело, - он меня тут на днях призраком отца Гамлета обозвал. Выражаюсь я, видите ли, не литературно. Вот пес какой! Не сметь мне возражать!» Дед Ганя в сердцах топнул ногой, резко повернулся и направился в сад. По дороге он прихватил оцинкованную детскую ванночку, наполненную фекалиями, оставленную им на дорожке.
«И ничего я тебя не обзывал, - обиженно протянул в удаляющуюся спину деда Ленька, - а просто сказал, «Как». Я ночью в туалет вышел, а он ходит по двору в плащ-палатке, ну, я его и сравнил. Испугаться же можно до смерти!»
«Все равно, - сердито крикнул дед, через плечо, - права не имеешь! Я еще пока живой! И в сортир по ночам неча шляться, горшок есть под кроватью, или не поместилось?»
«Что это с ним? – Удивилась мама, - Никогда он таким не был».
«Это все после болезни, - вздохнула бабушка, - гневливый стал, вскидчивый. А с Ленькой на полном серьезе отношения выясняет. Того гляди, на дуэль друг друга вызовут. Я их стараюсь вместе не сводить, прямо беда. Старый да малый, ум одинаковый».
Бабушка повела родителей в дом, а я отправилась умасливать деда Ганю. Мне показалось, что он немного как бы переигрывал, было что-то нарочито показное в этой вспышке гнева, что-то даже искусственное, и мне захотелось выяснить, в чем же тут дело.
«Злыдня он, - продолжал настаивать дед, уже не столь грозно, но громче, чем было необходимо, словно желая, быть услышанным в доме, - думаешь, он и правда Шекспиром упивается? Лицемер! Лодырь беспросветный, неслух и сноб. А я снобов ненавижу. «Ты, - говорит, - дед столько лет был директором реального училища, литературу там преподавал, а выражаешься как сапожник. Почитал бы Шекспира, поучился бы интеллигентной речи, повысил свой интеллект». Это он мне! Я уже жизнь свою прожил, стало быть, имею право выражаться, как мне нравится, и всякий вылупок яичный мне в этом не указ!»
Внезапно он замолчал и прислушался. Я глядела на него с изумлением, передо мной словно возникал другой человек. Внимательно оглядевшись по сторонам, дед Ганя приблизил губы к самому моему уху так, что я почувствовала на щеке покалывание его острых густых усов, и зашептал: «Это все козни ашвенов, они опять зашевелились. Я непременно должен успеть, помешать им, расстроить их планы, потому, теперь уж больше некому. Мне обязательно нужно туда поехать, иначе - быть беде. Ты мне поможешь? Он наказывал, а я все забыл, но теперь-то, теперь-то, когда ты мне помогла вспомнить, я уже не могу делать вид… Ты понимаешь, о ком я говорю?»
Я в отчаянии замотала головой, думая, что у деда после перенесенной им клинической смерти помутился рассудок. Он отпрянул от меня и недоуменно поглядел прямо в глаза.
«Не может быть, - произнес дед немного растерянно, - ведь аметист у тебя, значит, ты посредник. Их сиятельство говорил мне именно о тебе, я не мог ошибиться!»
Постепенно для меня начал немного проясняться истинный смысл его слов. Скорее всего, дед имел в виду того странного господина из моих фантастических снов.
«Значат, он действительно существует, а я думала, что это только мой ночной кошмар. Ведь я почти ничего не понимала из того, что он говорил, хотя могла бы повторить все сказанное слово в слово, - подумала я, - дед Ганя там был похож на его слугу Роже, но ведь я ему об этом никогда не рассказывала. Как все это странно, таинственно, неужели аметист вызвал у нас с ним одинаковые видения?»
В настоящий момент было одно обстоятельство, которое тревожило меня более всего: со дня чудесного излечения деда Гани я перестала видеть свои загадочные сны. Толи камень утратил свою магическую силу после его внезапного выздоровления, толи я перестала чувствовать эту силу, или она вся теперь перешла к деду. А может быть, я просто утеряла связь с камнем? Это огорчало меня, и с каждой ночью все сильнее и сильнее. Одно время я даже боялась ложиться спать, чтобы не чувствовать горечи разочарования, обиды на камень или на себя, и долго лежала в темноте без сна, считая каждый час чуть хрипловатые удары старинных стенных часов.
«Так, ты поможешь мне?» - Услышала я голос деда. Он с силой тряс меня за плечо, стараясь привлечь внимание, и говорил уже во весь голос. Я не знала, как мне вести себя, но чтобы не гневить его еще больше, решила ему пока не перечить.
«Конечно, помогу, - ответила я важно, - только в чем и как? Можешь ты мне толком все объяснить?»
«Мы сейчас пойдем в дом. Говорить буду я, а ты только соглашайся. Я должен поехать. Это не обсуждается. Они, конечно, не захотят меня одного отпускать, а старуха моя дом ни почем не оставит, и тогда я предложу, чтобы мне дали тебя в провожатые. На зимние каникулы. Они бы нам еще и Леньку навялили, да я нарочно его от себя отваживаю, делаю вид, будто мы с ним в контрах, какой от него прок, только под ногами будет болтаться да хайдучить, испортит все, чего доброго, мне там ты нужна. Чует мое сердце – и Панька у них. Вот увидишь! И красавчик Тонечкин. Мы бы планы их расстроили, а мальчишку домой вернули. В Бельске живет моя младшая сестра Маруся, помнишь ее? Которая в Пединституте преподает, я скажу, что хочу родню молдавскую навестить, может, в последний раз. Это почти на границе с Румынией. А там поглядим по обстоятельствам. На месте оно виднее».
Я покорно кивнула головой, хотя в душе была очень рада неожиданно открывшейся передо мной перспективе поездки на зимние каникулы в Молдавию. На том мы с дедом и порешили.
«Только ты дай мне слово, дед, что все-все подробно расскажешь, а то я с тобой никуда не поеду, - заявила я твердо, кода мы направились к дому, - напустил туману, обидно даже».
Дед Ганя удивленно, с какой-то даже опаской бросил на меня растерянный взгляд и пробормотал: «Да ты больше меня знаешь, я что, я так, с боку припека. Приходи завтра пораньше, бабуля в церкву пойдет к заутрене, покалякаем…».

Сказки братьев Гримм

Нельзя сказать, чтобы рассказ деда Гани сильно поразил мое воображение, с младых когтей питаемое сказками братьев Гримм. Не было в нем ни чудесных грецких орехов с роскошными платьями, ни волшебного шпината, ни золотой прялки, а напротив, много совершенно реальных и вполне возможных, хотя и странных событий, которые могут произойти с каждым человеком в обыденной повседневной жизни. Так мне, по крайней мере, тогда казалось. К тому же, в начале говорил дед как-то очень сбивчиво, косноязычно, перескакивал с одной темы на другую. Он никак не мог выбрать верный тон, и все боялся, что я ему не поверю. Постепенно мой рассказчик стал говорить так, словно вел урок литературы, и речь его, обычно столь яркая и самобытная сделалась слишком правильной и оттого тусклой и неубедительной.
Я застала деда сидящим в своей излюбленной позе перед открытой дверкой «голландки». Он, не мигая, смотрел на горящие поленья и даже не повернул головы при моем появлении. Я тихо села рядышком и тоже уставилась на пляшущее в печи пламя. Некоторое время прошло в полном молчании, только дрова потрескивали легонько, да жужжала на стекле поздняя нудная муха, потом я осторожно потянула его за рукав косоворотки и сказала: «Ну, что молчишь? Рассказывай».
Начал дед свой рассказ издалека, с предмета несколько абстрактного, но от меня видимо ускользнул истинный смысл его слов о том, что душа человеческая не умирает вместе с телом, а проживает много-много других жизней, во всяком случае, я ничуть не удивилась этому, как он ожидал. Не ахнула, не задала никаких вопросов, словно, мне уже известно было все, что он говорил. Память моя всегда казалась мне длиннее моей короткой жизни, часто ловила я себя на том, что было нечто (в настоящем или в прошлом – этого я сказать не могла), такое, чего на самом деле быть не могло. Какое-то глубинное понимание и предвидение некоторых вещей подсказывало мне, что я все это давным-давно знаю.
Более всего заинтересовал меня рассказ о знаменитом некогда графе Сен-Жермене, у которого дед прослужил в прошлой своей жизни ни один десяток лет и пережил с ним множество невероятных приключений.
«Когда ты вложила в мою остывающую руку аметист графа, - сказал он, отирая невольные слезы, - я мгновенно вспомнил всю свою прежнюю жизнь! Я услышал наяву его голос, который звал меня откуда-то с вышины и наказывал довести его дело до конца. Мне вдруг стало так стыдно, что я совершенно забыл о тех годах, которые мне посчастливилось провести рядом с этим поразительным человеком. Он говорил когда-то, да я, видно, пропустил его слова мимо ушей, что моя следующая жизнь будет мне наградой за тяготы и труды нашего с ним сотрудничества, но придет день, и я выполню свой последний долг, прежде чем моя душа окончательно вернется туда, откуда все мы родом. Он сказал, что у меня будет помощник, который посвящен во многие великие тайны. Разве не тебя имел в виду господин граф? Ведь ты владеешь камнем!»
«Ты, наверное, ошибся, дедуля, - сказала я грустно, - мне и правда раньше часто снился этот человек, но после твоей болезни не было ни одного сна! Может быть, камень потратил на тебя всю свою силу?»
«Их всегда было два. Господин граф говорил, что они заряжаются друг от друга. Две друзы из одного корня, они, как близнецы, родились вместе, и сила их имеет всю полноту только, когда они рядом. Надо обязательно найти второй камень, и я, кажется, знаю, где его искать! В замке Ракоци. Теперь это Румыния».
«Расскажи мне все, что тебе известно о графе! – Горячо воскликнула я, - припомни, пожалуйста, это может быть очень важно! Любую мелочь! Вдруг и я что-нибудь вспомню о своей прошлой жизни, ведь мы могли тогда встречаться! И кто такие ашвены? Почему ты думаешь, что Панька у них? А вдруг они мучают его! Да, мы должны с тобой поехать!»
«Об ашвенах поговорим позже, а что касается их сиятельства господина графа, то о нем я могу говорить бесконечно. Это был уникальный человек! Я думаю, что та жизнь, которую мы провели с ним вместе, была для него последней. Он, должно быть, уже на небесах, и оттуда следит за всем, что происходит на земле, помогая через своих посредников и доверенных лиц. Слишком долог был его земной путь, и начался он в незапамятные времена, хотя я, к сожалению, не всегда был с ним рядом, а знаю все это только с его слов.
Пятьдесят тысяч лет назад там, где теперь пустыня Сахара, расцветала золотая цивилизация, и правителем ее был человек, которого мы знаем, как Сен-Жермена. Тринадцать тысяч лет тому, он же был Верховным жрецом в Атлантиде, служа в Ордене Господа Задкиила в Храме Очищения. В одиннадцатом веке – он пророк Самуил, великий религиозный деятель Израиля, последний из древнееврейских судий. В первом веке - Святой Иосиф, покровитель и защитник Богородицы и Ее Сына в Назарете. В третьем – Святой Альбан, первый британский мученик, укрывающий гонимых священников, первый новообращенный. Прокл Диадох, последний из греческих философов, последователей Платона. Британский маг Мерлин, провидец и советник при дворе короля Артура, вдохновитель основания Ордена Рыцарей Круглого Стола. Роджер Бэкон, философ и реформатор, великий английский алхимик и ученый. Христофор Колумб, открывший Америку. Френсис Бэкон, выдающийся английский литератор, возможно носивший псевдоним Шекспир. Сказывал он мне, что после этого воплощения он принял посвящение вознесения, но обстоятельства вынудили его вернуть себе бренное человеческое обличие с тем, чтобы в восемнадцатом столетии появиться как чудо-человек Европы, взяв на себя великую миссию по ее объединению. Вот тут-то и появились ашвены, прельстившие Наполеона, на которого господин граф возлагал большие надежды. Но они смешали нам карты, сведя на нет всю тайную работу по созданию Соединенных Штатов Европы и предотвращение Французской революции, которую вел мой господин, дело его провалилось самым трагическим образом, едва не погубив нас самих. А ведь такой момент был удобный во всех отношениях. Все, казалось, благоприятствует ему. Даже солнце пять десятилетий было спокойным, ни единого пятнышка, ни одной вспышки. Так все замечательно складывалось…
А уж какой он был талантливый человек, во многих науках сведущий. Какой ум имел выдающийся! Сколькими знаниями различными обладал. Казалось, не было на свете такого вопроса, на который бы не нашел ответа господин граф! В двух местах одновременно мог находиться и двумя руками сразу писал на разных языках. Красив, благороден, с кавалерами обходителен, с дамами галантен, с сильными мира сего всегда на равных держался, не заискивал никогда, не подобострастничал. И провидел все…».
Дед Ганя умолк и стал сооружать самокрутку чуть дрожащими пальцами. Все это время я сидела, затаив дыхание, боясь упустить хоть слово. Сама не знаю отчего, но личность этого загадочного человека волновала меня все более и более.
«Да что же это за страшные ашвены такие, - воскликнула я в сердцах, прервав затянувшееся молчание, - раз даже такой великий человек как граф не мог их одолеть? Кто они, злые волшебники? Гномы? Великаны? Неужели они до сих пор существуют?»
«Ох, рано бы тебе…, - произнес дед тихо, с некоторым сомнением в голосе, - да, боюсь, не сумею я правильно объяснить, вы ведь теперь все безбожники, атеисты…».
«Интересно, - подумала я, - верит ли дед в Бога? Он никогда и ничем не выражал своего отношения к религии. Вот с бабушкой все ясно, она – человек глубоко верующий, ни одного праздника церковного не пропускает, на службу ходит, а дед…». И я спросила его: «А ты веришь, что Бог есть?»
В этот момент во дворе послышался подобострастный восторженный лай Джерки. «Вот и старушка моя пришла, - воскликнул он с явным облегчением, - сейчас будем чай пить». Дед поднялся и поспешил в сени навстречу бабушке.
«Постой, а как же ашвены?» - завопила я, негодуя, что разговор наш прервался на самом интересном месте. Он обернулся, приложил палец к губам и посмотрел на меня немного сердито, но быстро вернулся и достал из-под валика дивана тоненькую школьную тетрадку.
«На вот прочитай, а потом поговорим. Я тут что-то вроде очерка написал, так, себе, для полноты картины. Это рассказал мне когда-то господин граф. Не знаю только, поймешь ли, боюсь, тебе скучно будет читать, ну, да раз уж ты так канючишь…».
В дом вошла бабушка, и словно солнышко, озарила его своей ласковой милой улыбкой. Лицо ее, как всегда после посещения церкви, было светлым, благостным и умиротворенным.
«А, тут у нас внученька! Знала бы – не торопилась так домой, к батюшке бы подошла под благословение, там старухи выстроились, не достоишься, не дотолпишься. Ну, да ладно, может, вечером еще на службу схожу. Покров всежки, великий праздник! Мальчишки неужто все спят? Что ж ты их не разбудил? А сам-то ты как? Ел чего или так, на самокрутках с утра? Как оставила все на столе, так нетронутое стоит. Безобразие, да и только!» Она перевела притворно грозный взгляд на мужа, в котором сквозила безмерная тревога и неиссякаемая любовь.
Мне не терпелось помчаться домой и засесть за дедову тетрадку, но, отдавая дать бабушкиной стряпне, я уселась пить чай с плюшками, испеченными в честь престольного праздника.
Разговор за столом тянулся обыденный, неторопливый, возмущались ценами на дрова, керосин, картошку и семечки. Ругали, на чем свет стоит, золотаря, который запил, шельма, и не приехал, хотя деньги взял вперед, да заломил вдвое против прошлогоднего, обсуждали прочие мелкие семейные заботы, и ничего уже не напоминало мне в лице и манерах деда благородного Роже, преданного слугу господина графа Сен-Жермена.
 «Как же так, - думала я, идя домой, - неужели можно жить по-прежнему, зная, кем ты был в прошлой жизни, не думая об этом поминутно? У меня бы, наверное, не получилось. Интересно, а кем была я? Кажется, все бы отдала, только бы узнать! Счастливчик дед. Вот кому повезло! Но ведь тогда, что же это получается? Каждый человек уже был кем-то раньше! У всех моих родных есть прошлые жизни… У отца, у мамы, у бабушки, у Котеньки, у Леньки с Серенькой. И никто из них ничего об этом не знает, ничего не помнит, не догадывается даже. Вот было бы здорово узнать! Неужели нет никакой возможности? Совсем-совсем никакой… Граф Сен-Жермен, наверное, мог бы мне сказать, только дед говорил, что он вознесся на небо и уже никогда больше не родится человеком. Не в те времена я живу. Как, все-таки, обидно!» И вдруг, словно ответ на мой вопрос, в голове у меня прозвучали чьи-то слова: «А ты будь повнимательней к людям, которые тебя окружают, к тому, что с ними происходит, к обстоятельствам, в которые они попадают, и как выходят из той или иной ситуации, это поможет тебе многое понять об их прошлой жизни, но для начала научись присматриваться к себе и делать правильные выводы. Знай, что все вы и раньше были тесно связаны между собой. Вы – один круг».

Очерк деда Гани

«До чего же шкодлив и извращен бывает порой человеческий ум! По каким извилистым неожиданным путям пускаются мысли, если некому руководить ими! Меня все мучает неотступно один и тот же вопрос: как мог однорукий полуграмотный отставной солдат, пришедший некогда в Афины откуда-то с севера с ордой грязных оборванцев неизвестного происхождения, создать столь живучее учение на основе списка, случайно обнаруженного им в заброшенном доме на дне сундука? Конечно, лютая ненависть к империи, выбросившей его на помойку, могла послужить тому причиной, но так или иначе, эта находка перевернула его жизнь, он думал, что нашел в этой книге ответы на все свои вопросы, мучавшие его с того дня, как он потерял руку. Ветеран персидских войн придумал себе тайное имя Аш, набрал пятерых сотоварищей, таких же грязных, оборванных и обозленных на державу, и основал секту ашвенов. Он провозгласил себя пророком, а сподвижников апостолами. Спустя какое-то время, из их рук на свет появилась «Книга Предательств», основные понятия которой оказались поразительно жизнеспособным, как всякий сорняк, отлично процветающий среди культурных растений, сколько его ни истребляй.
С тех пор предание о Великой Лжи живет собственной жизнью, не имея ни учителей, ни учеников, гуляя по белу свету, чтобы всякий полуобразованный подданный империи недовольный ею мгновенно превратился в ярого адепта, идейного борца и стал членом громадного сообщества единомышленников – ашвеном. Каждый новообращенный охотно вербует других неофитов, таким образом, ересь разрастается во все земные пределы, со скоростью чумной заразы, доставляя властям не мало хлопот.
Борьба с этой эпидемией еще в средние века больше походила на битву с тенью или с многоглавым драконом, где на месте каждой отрубленной вырастало несколько новых.
Яростные гонители в одно мгновение становились вдруг еще более истовыми приверженцами, напоминая, тем самым, историю обращения апостола Павла. Всякое соприкосновение с ересью плодило все новых и новых членов секты. Она молниеносно проникала во все общественные слои, разлагая государство.
Извращенный тщеславный коллективный разум не желает останавливаться на ветшающих «идеалах», и вслед за «Книгой Предательств» появляется анонимная, еще более порочная, «Книга Бесчестия», и лишь в тринадцатом веке во времена инквизиции началась, наконец, серьезная и планомерная борьба с вредоносной ересью. Дом, в котором находили списки книг ашвенов, сжигался вместе со всеми жильцами, без учета вины, пола и возраста.
Но ересь оказалась неимоверно живучей и благополучно перекочевала в Западную Европу. Там ашвены открыто проповедуют на площадях, захватывают замки, создают иерархии во главе с шестью Неизвестными, и, не стесняясь, объявляют Иисуса Христа куклой в руках Сатаны, а подвиг распятия - лицедейством. Собственно, все предание о Великой Лжи построено на утверждении, что приход Мессии, его смерть на кресте, второе Пришествие и Страшный Суд – есть великая злонамеренная ложь, во имя достижения некими всевластными космическими силами своих неблаговидных целей, не имеющих ничего общего со спасением человеческих душ.
Ашвены утверждают, что мир – арена борьбы нескольких могущественных сущностей. Возможно, идет война на истребление человека вообще, а, возможно, игра богов, где правила и приспособления постоянно меняются. Сущности эти имеют слуг в виде эманаций. Таким образом, наша Земля, а точнее, населяющее ее человечество, не более как игральные кости в руках игривых божеств. Мы даже не приз, и не самая важная карта, и очень может быть, что сами игроки даже не подозревают о нашем существовании, или не принимают в расчет, как человек не считается с существованием насекомых, досаждающих ему в летний зной. Уж во всяком случае, род человеческий ни в коей мере не является участником этого развлечения.
Смысл жизни каждого человека – не мешать божественной игре или битве. Просто быть и только. Ведь смысл каждой вещи – служить своему прямому назначению и ничего более! Будь тем, для чего ты рожден, то есть фишкой в руках божественных партнеров или противников. Создание должно отвечать полностью замыслу Создателя, и не пытаться проникнуть в тайну битвы Бегемота с Левиафаном, а Иегова вовсе не в состоянии решать судьбы мира, ибо сам он – лишь пешка, доводящая человечество до возможности быть используемым в игре. Пока оно еще не готово даже для этих божественных целей.
Ашвены утверждают, что Ветхий Завет учит войне, истреблению противника ради исполнения божественного замысла. Истинный смысл всех на свете войн – не в жалких трофеях и ничтожных победах, а в том, чтобы отточить оружие для последней битвы с врагом рода человеческого, это будет последний жестокий бой против оного врага на стороне другого. Великий путь должны пройти люди от каменного топора к полному уничтожению, когда евреями, заключенными в концлагеря, станут все люди, обитающие на земле.
Подтверждение этому ашвены видят в ловах Спасителя: «Для меня нет ни эллина, ни римлянина, ни иудея». Люди должны прийти к последнему объединению, где исчезнут границы, языки и нации, чтобы стать подданными одной Империи и выставить на поле Армагеддон объединенную армию всей планеты, словно кулак, способный к единому удару.
«Будь готов на заклание, - так трактуют ашвены смысл Нового Завета. – Смирись, готовься стать жертвой, чтобы безропотно и с радостью лечь на алтарь. Вот тебе великий пример жертвы, повторенный четырежды. Во искупление туманного сомнительного первородного греха сам Бог принимает мученическую позорную смерть. Потому, высшая честь – уподобление Богу. Как же могут люди осенять свои храмы и себя символом орудия позорной казни? Христиане лгут, но становятся все могущественнее, империи разрастаются до невероятных размеров, орудия убийства становятся все изощреннее. Близок час. «Спаситель» приближается. Спасения нет.
«Книга Предательства» начинается с главного вопроса: «Есть ли право у создателя мира сего столь вольно распоряжаться судьбами своих творений?» Разумеется – НЕТ! Человек должен сам решать, кого предавать, а кому хранить верность. Нельзя обязать свободного человека делать то, что он не обещал, а то, что предписал ему кто-то другой, хотя и объявивший себя Богом. Можно ли после этого считать Создателя вместилищем всех добродетелей? Пусть даже замысел Его не доступен нашему пониманию, стоит ли бездумно подчиняться Творцу? Или мы как скот пойдем на бойню лишь потому, что Он - наш Отец?
Человек, нарушь Замысел! Сломай его, помешай брошенному с неба камню раздавить тебя, копошащегося на земле. Вот – достойная цель для каждого мыслящего существа. «Если Бог и люди равно бессильны перед предначертанным, то заставлять людей вести себя по чужой воле бессмысленно, но если Бог – хозяин на земле, то нет смысла понуждать людей к поступкам, которые от них не зависят. И потому, надо добиваться, чтобы именно от людей зависели самые важные вещи в том мире, который они населяют.
Что ж, считают ашвены, Бог далеко, а здесь, на земле есть лишь Трехголовая Гидра – Армия, Государство, Церковь. Они-то и приближают Апокалипсис, став, в конце концов, подлинными атрибутами конца света. Три механизма грядущей вселенской гибели, совершенствуясь, тянут мир к пропасти, попирая друг друга. Пока они не готовы – кони Апокалипсиса стоят в своем стойле, и мир может надеяться избежать гибели, если лучшие из людей приложат к этому усилия. Именно для них и написана «Книга Предательства».
Однорукий Аш изобрел формулу неуязвимости каждого Ашвена: всякая армия, любое оружие, как власть и насилия – есть зло. Но бороться с этим злом, можно лишь создав другую армию, другое оружие, другое насилие, чтобы, победив, они могли создать новую Империю, новую Церковь и приготовиться к новой войне. Каждый ашвен обязан стать сам для себя полководцем, императором и первосвященником, а ашвеном может считать себя всякий, кто причисляет себя к таковым, кто прочитал или услышал предание о Великой Лжи. Инициация адепта происходит в его лишь сознании, иного не требуется. Человек может даже не сознавать, что исповедует ашвенизм. Ведь не каждый, кто верует в Христа – христианин с точки зрения церкви. Над ним должен быть еще совершен ритуал. Другие конфессии так же придерживаются требования инициации новообращенных, но ашвеном стать очень просто.
Ашвен никому не подчиняется, даже выслушав совет собрата, он не обязан следовать ему. Все средства хороши, если могут помочь развалить империю или совратить священника. Ашвен – сам себе полк и армия. Ашвен неуловим. Он может зайти со спины и ударить в самое уязвимое место. Стоит ли играть в благородство, если враг силен и цели его ужасны?
Ашвен – враг Великой Лжи, которая сама по себе уже есть сильное оружие. Он может и сам лгать, ради достижения результата. Ашвен имеет право стать клятвопреступником, изменить присяге, втереться в доверие к власти, с целью нанести ей жестокий удар. Его нельзя выдать, ибо он всегда имеет право на ложь. Ашвен - это не религия, это – образ мысли, способ существования и стиль жизни. Однорукий Аш бессмертен, как Агасфер. Он в может быть в каждом из вас.
Пусть каждый пишет свою Книгу, призывал однорукий Аш, ибо: «Каждый дезертир, каждая совращенная монашка, каждый опороченный подкупленный чиновник – это и есть новые страницы в Книге, которая не имеет конца ни в пространстве, ни во времени. Пока жив человек, в ней будут появляться другие главы. «Не спрашивайте меня, когда мы победим. Говорю вам: у этой войны возможен только один конец – Конец света. А наша победа – ее бесконечное продолжение. Ибо вечная битва со Злом и есть Жизнь». Такими словами заканчивается «Книга Аш».
Я закрыла дедову тетрадку, голова моя гудела от бесплодного желания осознать хоть часть прочитанного, но одна мысль была совершенно определенной: надо бы прежде прочитать Библию. Да где же я ее возьму! Потом мне стало страшно: «Неужели я уже стала ашвеном? Но ведь я не читала саму книгу, а только размышления о ней. А вдруг кто-нибудь найдет эти записки, - зудел внутри меня голос примерной пионерки, внучки дедушки Ленина, - нас с ним могут арестовать! Завтра же заставлю его сжечь все это!» Да, поистине: инквизиция давно умерла, но дело ее бессмертно.

Суета сует

Я не сомкнула глаз всю эту ночь. Меня терзали всяческие страхи, сомнения, безответные вопросы, но более всего мучили жалость и сочувствие к деду Гане, вынужденному теперь существовать с таким тяжким грузом на душе и изображать, что ничего необычного с ним не происходит.
«Бедный дедуля, какую тяжелую двойную жизнь приходится ему вести! Трудно, должно быть, делать вид, что ничего не изменилось, что ты такой же, как всегда, нормальный, ничем не примечательный человек, да еще скрывать свою тайну от самых близких людей. Маскировать ее за мелкими домашними делами, нет, это не каждому по силам! Ведь нельзя же не думать об этом постоянно, я бы ни за что не смогла, а он находит в себе мужество ничем не выказывать своей избранности. Безусловно, это великая избранность! Может быть, даже он один на всей земле удостоился по воле случая узнать свое прошлое воплощение. Как все-таки это удивительно, нереально, таинственно! Прямо поверить трудно, что твой собственный, родной дед был некогда слугой великого графа Сен-Жермена и объездил с ним весь свет, был знаком с королями и знатными вельможами! Знал самого Наполеона! Видел казнь Марии-Антуанетты! Нет, с ума можно сойти, если вдуматься во все это! А тут – мелочами всякими приходится заниматься, дрова заготавливать, керосин, на базар ходить, как ни в чем не бывало, словно ты такой же, как и все остальные люди, которые тебя окружают. Ему, наверно, теперь просто невыносимо находиться среди нас, мелких букашек».
На всех уроках я была очень рассеянной, на вопросы учителей отвечала невпопад, на окружающих смотрела свысока: «Знали бы вы, мелочь пузатая, какой у меня дед, умерли бы все от зависти! Таких тайн нет ни у кого из вас, и никогда не будет. По сравнению с этим всякие там уроки полная ерунда! Скоро мы с ним поедем в таинственное путешествие, где нас, возможно, ждут такие приключения, какие всем вам и не снились даже!»
После школы я опрометью понеслась домой, схватила дедову тетрадку, надежно припрятанную в недрах моего письменного стола, куда родители из деликатности никогда не заглядывали, и, даже не пообедав, бегом помчалась к деду Гане, умолять его уничтожить эту рукопись, чтобы не подвергать себя опасности. Мое воображение уже рисовало мне арест деда, зверские, мучительные пытки и почему-то казнь непременно на гильотине в присутствии всего города.
На встречу мне из ворот выскочил насмерть перепуганный Ленька и быстрее лани, гонимой львом, понесся в сторону реки. «Ты куда?» - Крикнула я уму в спину, но он даже не обернулся. За ним следом с невероятным проворством выскочил дед Ганя, потрясая толстым армейским отцовским ремнем, с выпученными от гнева глазами, распухшим красным лицом.
«Это что же ты надо мной сотворил, цуцик паршивый! За что? Я тебя спрашиваю?» - Кричал дед на всю улицу, пытаясь настичь беглеца.
В полном недоумении и с некоторой опаской я вошла во двор, где меня едва не сшиб с ног ужасающий запах фекалий. Бабушка стояла на крыльце, зажав нос концом головного платка. По ее щекам текли слезы, заполняя морщинки.
«Что тут у вас? – Спросила я, - и почему так пахнет?»
«Ленька, пес этакий, бросил в сортир пачку дрожжей. Оно и взошло. Говорит, Шурка Кичигин ему в школе сказал, что все растворится и никакого золотаря звать не нужно. Представляешь! Ведь, почитай, без пяти минут приписник, а этакие номера откалывает! Ну, какой из него защитник Родины? Дед чуть с ума не сошел, пойди, посмотри, что там твориться, того гляди, домик наш уплывет».
«Нет уж, покорнейше благодарю, - я церемонно поклонилась, - я лучше в дом пойду в дальнюю комнату, надеюсь, туда не доносятся эти ароматы».
«Эти нет, - бабушка виновато потупилась, - там другие, я малек перестаралась».
В доме и правда нечем было дышать, бабушка показала мне пустой флакон «Шипра», содержимое которого разбрызгала в комнатах из пульверизатора.
«Хорошо, что дед в субботу яму ополовинил и яблони удобрил, да ночью заморозок был, - сказала она, входя за мной в дом, - кабы в жару…, может, окно открыть?»
«Я уж и не знаю, что лучше, - ответила я с сомнением, - интересно, догонит он Леньку или нет? Хорошо бы – догнал шекспироведа этого».
«Да, дед к золотарю побежал, Ленька-то куда денется! Все, домой придет, как есть захочет. Обед простыл совсем, - бабушка горестно вздохнула и отправилась на кухню, - где его подавать-то теперь…».
«А ремень зачем прихватил? Золотаря уговаривать, для пущей убедительности?»
Мне было очень обидно, что такая проза жизни нарушила мои возвышенные намерения и теперь уж серьезного разговора с дедом не получится. Я засунула тетрадку под валик дивана, откуда мне ее доставал дед, и понуро побрела восвояси, наотрез отвергнув пердложение бабушки пообедать с ними.
Уже стоя в дверях, я ни к селу, ни к городу спросила: «Ба, а почему ты Леньку приписником обозвала? Он что, часто в туалет ходит?»
 Бабушка звонко рассмеялась и, утирая влагу, набежавшую на глаза, объяснила: «Это, кого первый раз в военкомат вызывают на приписку».
«Слово какое глупое, неприлично звучит. Могли бы как-нибудь посолиднее обозвать, то «приписник»! Так теперь его и буду звать, оболтуса нашего».
Дома я пожевала без всякого удовольствия холодную котлету, в носу прочно засел результат Ленькиных деяний, смешенный с бабушкиными усилиями его нейтрализовать. Угнездившись с книжкой на диван, я не заметила, как через пять минут крепкий сон сморил меня.
 
«Я узнал, что они обычно собираются за городской заставой, на поляне Монру, в заброшенном с виду доме. Мои люди выследили оного человека, это известный гравер Терье, нам показалось подозрительным соблюдение им всех правил конспирации. Что прикажете делать, ваша светлость, брать дом штурмом? Думаю, это не составит большого труда, хотя на окнах толстые решетки, а двери кажутся достаточно крепкими. Я пошлю туда вооруженный отряд жандармов».
«Хорошо, доложите мне, когда все будет кончено. Я сегодня ужинаю в доме герцога де Ровиго, но это ничего не значит. Буду ждать там вашего донесения, господин префект. Соблюдайте осторожность, они могут быть вооружены».
Штурм таинственного дома был долгим и упорным, обе стороны понесли значительные потери, но когда отряд жандармов ворвался, наконец, внутрь, в подвале они обнаружили оборудованную по последнему слову техники подпольную типографию, где печатались русские ассигнации.
Арестованных допросили и выяснили, что их наняли за баснословное жалование печатать русские банкноты, они же были уверены, что работают на неких мошенников, собирающихся оплачивать закупку сырья и продовольствия в России фальшивыми ассигнациями.
Утром к префекту срочно прибыл герцог Ровиго и в конфидециальной беседе поведал ему, что типография создана им лично по приказу самого Наполеона Бонапарта.
Расстроенный и напуганный до смерти префект, с извинениями выпустил арестованных мастеров, вернул конфискованное имущество и материалы. Сам он с тех пор прочно запер рот на замок, приказав жандармам поскорее забыть эту историю и впредь обходить дом стороной.
Наполеон впоследствии выпустил таких купюр более двадцати миллионов, расплачиваясь ими за снабжение своей армии в Польше и России, но не только этим был славен таинственный дом.
Жандармы, увлеченные погромом подпольной граверной мастерской, не стали тщательно обыскивать остальные помещения, и не узнали, что в потайной комнате, за граверней сидели, дрожа от страха, люди, объединенные лютой ненавистью к церкви, армии и государству. Тут собирались на свои тайные вечери парижские ашвены, в числе который был сам Бонапарт собственной персоной, давно уже обращенный Жеромом Робеспьером, брат которого был одним из шести Неподкупных. Вместе с Наполеоном на сборище присутствовал и родной брат Императора Люсьен.
«Мы должны, завоевав Россию, обратить эту страну в ашвенизм, и сделать его официальной религией. «Книга Предательств» заменит им Библию и Евангелие. Путь к Богу не имеет никакого смысла. Следует думать только о земле. Ложь – вот наше оружие, ей мы присягаем и с ее помощью победим. Ничто не слишком, если впереди великая цель. Только обратив в ашвенизм всю земное человечество, можно быть уверенным, что боги обратят на нас свое внимание, и мы не будем ничтожными букашками в их руках» - говорил с жаром оратор, стоя на высокой трибуне, а Наполеон, сидевший прямо перед ним, согласно кивал головой. Как раз в этот момент в дом и ворвались жандармы.

Мама трясла меня за плечо: «Просыпайся, ашвены твои давно разбежались, - говорила она со смехом, - ну, и выдумщица же ты!»
Я в ужасе вытаращила на нее глаза: «Кто-кто разбежался, откуда ты знаешь про ашвенов?»
«Да ты сама же во сне кричала: «Ашвены, собирайтесь под знамена французской революции!»
«Я так кричала? А что еще?» - Кровь стучала у меня в висках.
«Больше ничего, - мама с удивлением посмотрела на меня, - чего это ты так перепугалась, побледнела даже?»
«Сон дурацкий видела, - сказала я как можно белее нейтральным голосом, - мы сейчас по истории Наполеоновские войны проходим, вот мне и приснилась чушь всякая».
До самого вечера все валилось у меня из рук, а душу разъедало неистребимое чувство досады на деда Ганю за то, что он, узнав о своем героическом прошлом, так и остался погруженным по уши в настоящее, не сумев или не пожелав отринуть все житейские мелочи.

Царь

«Куда же бежать нам? Прежде надо выбрать место, а уж потом способ. Панька сейчас в таком душевном расстройстве, что и забирать-то его отсюда опасно, - размышлял Копт, сидя перед очередным алхимическим фолиантом, - бедный мальчик, как же ему тяжело! Есть одно место на Крите. В устье реки Тарталиотика, расположено небольшое озеро, а на нем - крохотный островок Спиналого, там был прежде лепрозорий, в котором я работал, пока его не закрыли. Вот уж тут-то никто не станет нас искать, побоятся заразы. Это в восьми километрах от Кносса. В крайнем случае, можно спрятаться в развалинах дворца и какое-то время переждать. Панька сменит обстановку, немного успокоится, придет в себя. Только как вывезти собаку? Без нее он ни за что не поедет. И будет прав. Друзей предавать нельзя. Ведь я сам его этому учил. Да, все очень не просто. И в первую очередь нам нужны деньги. Можно, конечно, продать кое-что из драгоценностей. Мешкать нельзя, события могут пойти бесконтрольно.
Копт опустил глаза на раскрытую перед ним страницу книги, и мысли его приняли совершенно иное направление.
«О дерзкие Сыновья Божественного Гермеса, которые с помощью Искусства предков срывают с Природы все покровы тайны, только вы одни знаете, каким образом Вечная Рука создала землю и Небо из бесформенного Хаоса. Из вашей собственной великой Работы вы ясно видите, что Бог сотворил Все точно таким же образом, каким изготовляется Физический Эликсир».
«Царь, - подумал Копт, оторвав взгляд от книги, - у этой центральной алхимической фигуры есть светлая и темная сторона. Надо разобраться в этом, как можно более подробно, чтобы помочь Паньке-Павлу, а потом уже думать о побеге. В своей светлой ипостаси он символизирует солнце, мантия, расшитая драгоценными камнями – звездное небо, держава – модель мира, трон, возвышающий царя над людьми, приближает его к богам. Весь он – волшебный источник богатства и благосостояния для остального народа, ибо, как писал египтянин Зосима, не понаслышке знакомый с мистикой царской власти, «является сам по себе золотом, царем металлов, которое появляется на свет в результате освобождения божественной души от оков «плоти».
Царь – это пневма, Душа, Духовная Вода, которая увлажняет непорочную Женщину и возвращается в свой источник. Царь – Философский Камень. В нем «Символическое таинство воспроизводства Макрокосма в Микрокосм. Так Слово стало плотью, и Дух Божий появился в теле. Один в девственной утробе Макрокосма.
Этот Камень Мудрецов – символ распятого Христа. Его душа – искра мировой души, Он триедин: земной, небесный и божественный. Соль-Ртуть-Сера.
Проблема «больного царя» родилась под влиянием легенды о Граале. Распад – предварительное условие искупления, фигуральная смерть. По этому поводу существует и «Аллегория Мерлина», где трансформация – чудо, которое может произойти лишь с Божьей помощью. Кажется, содержание ее есть где-то в этой книге».
Копт начал лихорадочно перелистывать страницу за страницей, пока не отыскал нужное ему место.
В аллегории рассказывалось о неком царе, готовящемся к битве. Уже собравшись сесть на лошадь, он вдруг страстно захотел выпить воды и приказал принести «воду, которая ближе всего моему сердцу и которая любит меня превыше всего остального».
Царь выпил принесенную воду в столь большом количестве, что «его члены переполнились, вены надулись, а сам он потерял цвет». Царь не смог взобраться на лошадь, хотя воины торопили его, и сказал: «Я отяжелел, голова моя болит и у меня такое чувство, будто я разваливаюсь на части». По его требованию он был помещен в жарко натопленную комнату, чтобы выгнать воду из тела с потом, спустя какое-то время, слуги открыли дверь и увидели, что царь лежит как мертвый.
Были призваны лекари из Египта и Александрии, которые после горячих споров рассекли царственное тело на мелкие кусочки, истолкли их в порошок, смешав его с увлажняющими лекарствами, и снова поместили в жарко натопленную комнату.
Через положенное время царя извлекли оттуда полуживого, а присутствующие решили, что он умер. На что врачи сказали: «Мы убили его для того, чтобы после своего воскресенья в судный день, он мог прийти в этот мир более хорошим и более сильным человеком».
Однако родственников не устроило такое положение дел, они выгнали лекарей, забрав у них лекарства, и решили похоронить царя. Врачи, узнав об этом, отговорили их, дав слово, что оживят монарха. Они взяли тело и снова истолкли его в порошок, промыли от предыдущих лекарств и высушили. Затем смешали с этим порошком одну часть аммиачной соли и две александрийской селитры. С помощью льняного масла врачи сделали пасту из полученной смеси и поместили ее в плавильный тигель, в днище которого были проделаны отверстия, а под ним поставили другой и разожгли пламя.
Паста растаяла и перетекла в нижний сосуд, после чего, царь воскрес и воскликнул громким голосом: «Где мои враги! Я убью их всех, если они не покорятся мне!»
«Очевидно, идея состояла в том, чтобы извлечь добродетель из материи и, тем самым, укротить тело. – Размышлял Копт, - старое должно умереть.
Зачастую и божественный брак заключается в воде, ибо: «Первым шагом в восхождении к высшим вещам является исследование веры, и сердце человека подвергается растворению в воде. Растворение есть знание, или алхимическое единение мужчины с женщиной. Это есть начало особого воспроизводства, в результате которого происходит единение двух семян, образующих эмбрион.
Тут уместно вспомнить о древнем ритуале «алхимической свадьбы», которая иногда принимает форму еще более древнего ритуала усыновления. Это, прежде всего, духовный, нравственный феномен, и лишь потом – физический. Необходимо, прежде всего, растворить сомнения и конфликты, что само по себе невозможно без познания Бога. Духовное и нравственное слияние понимается как «алхимический брак», внутреннее единение. Эгоистическая черствость сердца (первородный грех) растворяется в духовном понимании. Сердце, как бы превращается в воду. После чего можно начать восхождение на более высокие ступени. Эгоизм, к сожалению, обязательный атрибут сознания, словно первородный грех. Растворение сердца в воде и есть единение женского и мужского начала, как сознания и подсознания, что, собственно, и является «алхимическим браком».
Падение Царя вызвано его несовершенством или болезнью, в частности бесплодием.
Подлинная Мудрость Власти никогда не должна забывать, что у каждой вещи есть две стороны, лишь тогда можно избежать неприятностей, но власть никогда не восседает на престоле Мудрости. Делаясь однобокой, власть царя разлагается, он утрачивает способность соединять полярность всего бытия в символе.
Сама Жизнь желает не только ясности, но и загадочности, не только света, но и тьмы, чтобы за днем наступала ночь, и Мудрость сама отмечала свой праздник. Все это мы наблюдаем в алхимический процессах. Оттого и Царь нуждается в постоянном обновлении, а начало этому – погружение в собственную тьму, уход в свои глубины.
Алхимиков, прежде всего, интересовала темная сторона. От Меркурия исходит просветление адепта, и благодаря его работе Меркурий – эта смесь противоположностей - освобождается от своих оков.
Только поняв темную сторону, мы будем знать, отчего у Сына Человеческого в Апокалипсисе из уст «выходил меч».
Что ж, стало быть, «алхимическая свадьба» либо усыновление. Это означает, что помочь Паньке может только кто-то из членов семьи, его усыновившей. Мне необходимо связаться с ними. Возможно, стоит написать его приемному отцу? Нет, это плохая идея. Письмо может затеряться, или он отнесется к нему, как к розыгрышу. Ведь слишком все фантастично! Я непременно должен поехать туда сам и поговорить с ним. Только не стоит слишком пугать этих простых добрых людей алхимическими рассуждениями, надо просто обсудить внешнюю сторону событий и попросить помощи. Ведь они, должно быть, искали мальчика и имеют полное законное право знать, где он находится, потребовать, наконец, его возвращения в семью.
Копт закрыл книгу и неспешными шагами пошел по направлению к дубу, где они обычно встречались с Панькой, чтобы обдумать по дороге все мелочи предстоящего разговора с приемными родителями своего подопечного. В тайне он надеялся, что Панька может тоже прийти туда.
Копт интуитивно выбрал длинную дорогу и не ошибся. Не доходя до дерева нескольких шагов, он услышал голоса двух человек, которые и не думали соблюдать осторожность, будучи совершенно уверенными, что они тут одни. Первый голос был ему хорошо знаком, второй – Копт никогда прежде не слышал. Самое начало разговора он пропустил, но и того, что ему удалось услышать, было вполне достаточно, чтобы планы его в корне изменились.

Коварные замыслы.

«Я очень рад, что нашел в вас единомышленника. Ашвен всегда поймет ашвена. Так, вы говорите, что в вашем городке существует целая организация. Отлично, отлично, я буду иметь это в виду. Нет такого места на земле, где бы не было наших людей. В данный момент мне как раз есть нужда в таком преданном и смышленом человеке, как вы».
«Всегда рад быть вам полезен, баро, но возможности мои, к сожалению, весьма скромны, кто я? Всего-навсего больной человек, пожилой пенсионер. Ни секретов мне не доверено, ни государственных тайн. Всю жизнь проработал бухгалтером в лесхозе, теперь вот уже три года на заслуженном отдыхе».
«Что вы, что вы, любезный Иосиф Захарович, зачем же так себя принижать? И для вас дельце найдется, меленькое какое-нибудь, не обременительное, но весьма для нашего движения необходимое. Простите мою нескромность, откуда вы знаете моего помощника Зубкова? Я заметил, что он решительно желал избежать встречи с вами и даже не пожелал ответить на ваше приветствие. Придется сделать ему выговор за такую непочтительность к моим гостям».
«Да как же, как же! Он ведь женился на дочери моих соседей, а после первой брачной ночи, говорят, обокрал их и сбежал, уж я никак не ожидал встретиться с ним здесь! Неужели он ваш помощник? Не доверяйте ему, мой вам совет! Не честный человек, право слово, нечестный. Разве можно ему серьезное дело доверить? Прошу вас, будьте осторожны!»
«Что вы говорите! Так-таки и сбежал! После первой брачной ночи? Или вместо? – баро расхохотался во весь голос, - уж не была ли она Брунгильдой, может быть, он не справился со своими супружескими обязанностями, я слышал, девица была не первой молодости!»
 «Уверяю вас, я даже был у них на свадьбе. Мы соседствуем не один десяток лет и полностью доверяем друг другу. Это в высшей степени порядочная и уважаемая семья в нашем городе. Они не знали, куда деваться от позора».
«Люди иногда только делают вид, что доверяют своим соседям, а на самом деле ничего такого нет. Что ж, пережили они свой позор или еще оплакивают сбежавшего жениха?»
«Отец чуть не помер с горя, у него недавно был инсульт, чудом выкарабкался, вы не поверите, действительно чудом! Его внучка спасла, не знаю, каким образом, но после разговора с девочкой старик поднялся с постели, а ведь совсем был на том свете. Сын его – врач – до сох пор не может в себя прийти от удивления. Невероятная история!»
«Да, действительно, невероятно! И что же, он прикован к постели, его парализовало?»
«Ничуть не бывало! Он здоровее прежнего! Даже в Молдавию собирается зимой, сестру навестить решил. Едут вместе с внучкой в Бельск на зимние каникулы. И признака нет, что такую серьезную болезнь перенес!»
«Может быть, девочка, сама того не зная, великая целительница? Так бывает иногда, среди самых обыкновенных людей произрастает экзотический цветок, и никто об этом не догадывается, ну, да Бог с ними, с чудесами, у нас своих забот хватает. А ваше дело мы решим. И материальную помощь окажем, можете быть спокойны. Поезжайте домой и ни о чем не волнуйтесь, а будите в наших краях – милости просим. Мы братьям всегда рады. Простите, что не приглашаю вас на обед, у меня сейчас на этом месте еще одна важная встреча, кстати, касаемо вашей просьбы, а сын мой приболел, зубы мудрости у него режутся, есть, бедный, совсем не может. Что-то они у него рановато режутся, да ведь зубы ни у кого не спрашивают разрешения! Вы найдете дорогу? Вам вот по этой тропинке, здесь рукой подать. До свидания, всех благ, кланяйтесь супруге».
Собеседнику, видимо, ничего не оставалось делать, как рассыпаться в благодарностях, вежливо распрощаться и уйти в указанном направлении. Баро остался один под дубом и погрузился в глубокое молчание.
Копт подождал несколько минут, следя глазами за удаляющейся спиной приезжего господина, и, выйдя из своего укрытия, подошел к дереву, где стоял в задумчивости тот, кого называли «баро».
«Обдумываешь очередную гадость? – Спросил Копт, - не надоело еще? Я не собираюсь читать тебе мораль, а лишь хочу предупредить, если ты причинишь какой-нибудь вред этим людям или своему сыну, я не стану больше молчать!»
«Ба! Что я слышу! Просто не верю своим ушам! – Воскликнул насмешливо баро, поднимая на Копта злобный взгляд. - Такая просветленная, возвышенная личность, как ты, брат, опускается, во-первых, до унизительного подслушивания, а, во-вторых, до примитивных угроз! Ты не боишься, брат, что твои хозяева наложат на тебя епитимью? Или как это там у вас называется?»
«Я уже просил тебя не называть меня братом, - ответил Копт, как можно более спокойно, хотя в душе у него все клокотало от возмущения, - свидетелем вашего разговора я стал случайно, но, поверь, очень рад этому и не испытываю ни малейших угрызений совести. Хочу повторить: оставь в покое эту семью, они простые добрые люди, в трудную минуту помогли твоему сыну, а ты, мало того, что украл его и заставил их страдать, так до сих пор никак не успокоишься и продолжаешь желать им зла. Что еще тебе от них нужно?»
«Как? Разве тебе не все известно? Я думал, что ты посвящен во все тайны на свете, какие только существуют. Оказывается, статус твой в вашей Иерархии совсем невысок. Ты только щеки надувать горазд. Что же до твоих угроз, я, признаться не понимаю, чем можешь ты мне навредить. Никакой подрывной деятельности я пока не веду, а только собираю кое-какие сведения. Это, по-моему, законом не возбраняется?»
«Нет. Но мне известна твоя самая большая тайна. Один неосторожный шаг, одно твое неблаговидное дело и…».
«Что же?» - С вызовом спросил баро.
«Я расскажу кое-кому, что ты гражданин десятой планеты…, злобная душа, вождь отсталых, обманно проникших некогда на Землю с погибающего Малдека, чтобы творить зло. К тому же, Нефилимы тоже тебя не слишком жалуют…. Они ведь охотятся за тобой. Даже их ты не устраиваешь, как соратник по лжи».
«Ты не сделаешь этого! – Злобно прошипел баро, - иначе мне придется тебя убить! Я бы сделал это прямо сейчас, но при мне нет оружия, а магия моя против тебя бессильна, ибо ты не веришь в нее, и, стало быть, не боишься. Но берегись! Не попадайся больше на моем пути, ибо я обещаю тебе, что отныне всегда буду вооружен, на тот случай, если нам придется снова встретиться. Сейчас ты – всего лишь человек, хотя и просветленный. Советую тебе покинуть это место, не могу с сегодняшнего дня гарантировать тебе безопасность!»
Он резко развернулся и бегом кинулся в направлении к дому.
Копт постоял еще некоторое время под дубом, потом горько улыбнулся, вздохнул и тоже пошел восвояси.
Придя домой, баро надолго заперся с Зубом у себя в кабинете, вечером он зашел в комнату сына, чего не делал уже несколько недель. Дик тихонько зарычал, Панька, успокаивающе, положил ему на голову свою худую прозрачную руку. Он был болезненно бледен, глаза лихорадочно блестели.
«У меня для тебя отличная новость сынок, - сказал отец притворно ласковым голосом, - человек, о котором я тебе говорил, завтра едет, наконец, по своим делам в тот городок, где ты жил. Можешь написать письмо своим приемным родственникам. Обещаю его непременно передать и даже читать не стану. Видишь, я тебя не обманул, мы даже можем послать им денег или каких-нибудь гостинцев. С утра Зуб отвезет тебя на рынок, купи, что пожелаешь, я дам деньги».
Панька засиял от радости и поцеловал отцу руку, но тот лишь усмехнулся безмолвно в ответ на этот искренний жест благодарности сына. Он вышел из комнаты и отправился в свое подземное убежище, где провел бессонную ночь, полную горестных дум и воспоминаний.
Он открыл Книгу, написанную Вознесенным Владыкой Сен-Жерменом, с намерением ее перечитать, и невыразимая, беспросветная тоска вдруг ледяной рукой сжала его сердце. Он опять отчетливо осознал, как когда-то, что его родной дом сожжен, и даже на пепелище ему уже не суждено вернуться.

Души с десятой планеты

«Царство Небесное подобно человеку, посеявшему доброе семя на поле своем. Когда же люди спали, пришел враг его, и посеял между пшеницею плевелы, и ушел».
Этим все сказано. Дети «нечестивых» живут в стороне от изначального творения и приходят по ночам, чтобы портить дело Божье. Их отец – дьявол, человекоубийца, не устоявший в истине. «Когда говорит он ложь, говорит свое, ибо он лжец и отец лжи».
Многие из живущих на этой планете пришли не от Бога. Они – подделки, состоящие в сознательном союзе с безжалостными, коварными силами тьмы. Их стремление – лишить Землю добра, настроить брата против брата, разрушить гармонию, причинить зло. Они согласованно направляют свою энергию на работу против Сил Света. И хотя они лишь пешки в руках «духов злобы поднебесных», союз темных сил с этими порочными воплощениями на протяжении многих веков расправляется с благородными душами. Но «Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое, а солому сожжет огнем неугасимым».
«Нечестивые» позаботились о том, чтобы более подробные описания их расы были изъяты, и человечество не могло, обнаружив таковых, поднять в праведном гневе руку на них и их повелителей. Но Тому, Кто умеет читать записи Акаши, не нужны ни глиняные таблички, ни папирусные свитки, ни манускрипты – никакие другие анналы. Только Звучащее Пространство! Приникни и ты услышишь о том, как эти «волки в овечьей шкуре» тысячелетиями натравливали брата на брата, расу на расу.
Очень древний и злобный дух непрестанно посылает невежд в бой против истины, желая уничтожить ее окончательно. Ложь, явленная в самомнении и заблуждениях столь велика, что расшатывает веру и не позволяет распознать Истину, она заставляет постоянно оглядываться на Содом, не давая возможности увидеть Гору, высящеюся впереди.
Но однажды сыны лжи прочтут эту Книгу и почувствуют себя пылинкой рядом и сияющим Солнцем, они покинут в тот же час свое ничтожное проявление и устремятся к звездам. А те, кто верой и правдой служат Свету, должны всегда помнить слова: Знать, Дерзать, Делать и Хранить Молчание.
Малдек умирал мучительно и долго, раздираемый на куски ужасающими природными катаклизмами и разрушительными техногенными войнами, которые вели его цивилизации на протяжении уже многих веков. Его озоновый слой постепенно таял, атмосфера разрежалась. Страшная судьба ожидала десятую планету – она должна была в ближайшем времени превратиться в астероидный пояс между Марсом и Юпитером, ибо две трети его эволюций дерзнули отринуть власть Созидательного Духа и потому обязаны были пройти через вторую смерть – развоплощение.
Оставшуюся треть душ сочли возможным спасти, ибо они боролись с собратьями против их порочного способа существования, и Владыки Кармы позволили им воплотиться на Земле, надеясь, что они смогут сбалансировать свою карму и вернуться на праведный путь. Ведь знали же они некогда райскую жизнь, поскольку тоже произошли от Бога!
Много талантливых людей было среди них, но на своей планете их мирные созидательные усилия были почти неразличимы средь гула воинственно настроенных голосов соплеменников, непрерывно стремящихся к разрушению.
На Малдеке кроме них осталось так же незначительное количество отсталых душ, которые еще была надежда исправить, хотя они не сумели в назначенный срок выполнить божественный Замысел. Но даже самые лучшие из жителей Малдека не смотря на высокое развитие в материальной и научной сфере, сознательно отказывались использовать свои таланты и свободную волю для выполнения Божественного плана своей планеты.
Когда Малдек стал погибать, избранным душам было позволено вместе с люциферианцами, так же знавшими некогда лучший путь, выбрать на Земле Добро и избегнуть зла. Они же принесли разрушающие их планетарный дом вибрации с собой на Землю и продолжали плестись в хвосте духовной эволюции.
Земное человечество к этому времени тоже утратило свое первородное совершенство и потеряло защиту. Уровень, до которого опустилось его сознание, стал притягивать всякое межпланетное сознание, имеющее те же вибрации. Уйдя от состояния невинности, люди стали уязвимы, защитные оболочки, опечатывающие Землю и ограждающие ее от вторжения чужаков, были разорваны, и Земля стала пристанищем для отсталых душ, обитающих на других планетах.
В дополнение к ремеслу Каина и Тувалкаина просвещенные чужаки научили землян новым технологиям, неизвестным ранее на их родной планете, и вскоре отсталые установили полный контроль над материалистическим обществом, которое построили на Атлантиде. Все главные должности и посты принадлежали им, но жаждали отсталые лишь власти и богатства, а не приумножения духовных ценностей.
Целенаправленно действуя в материальном мире, они укрепили ложь люцифериан о том, что человек не нуждается в Боге, ибо все может сделать сам. Лучшие представители планеты Малдек желали вернуться в утраченное ими состояние, но они подпали под влияние отсталых душ, чье существование было направлено на сохранение власти, ибо «…сыны века сего догадливее сынов света в своем роде».
Необходимо помнить, что определять отсталых и люцифериан надо по их поступкам, а не по вероисповеданию или расовой принадлежности. Они – плевелы, и растут рядом с пшеницей, пока не наступит день жатвы. Они проникли во все сферы жизни, ни церковь, ни правительство, ни нация не могут быть полностью уверены, что свободны от их присутствия. И лишь «по плодам их узнаете их».
Человек, знай и помни, что все эволюции в этом планетарном доме произошли от Бога! Все тела состоят из Его света, уплотнившегося в Материю. Его желание должно быть твоим желанием, хотя оно и искажалось в течение многих веков верности Тьме. Твоя свободная воля поможет тебе являть Добро. Не войну веди с отсталыми и люциферианцами, а сделай верный выбор. Разоблачай ложь о том, что люди не имеют свободной воли и потому могут грешить, разрушаться и умирать. Те, кто упорно продолжает выбирать ложь, должны быть разоблачены, как враги праведности.
Семена мятежа и чувственности посеяли в святой земле подсознания человека, и он стал безвольным орудием, подчиняющимся чужой воле. В какой-то момент Тьмы Космический Совет решил уничтожить планету, ибо ее эволюции не излучали больше света, достаточного для поддержания равновесия в Солнечной системе. Лишь заступничество Саната Кумары – Иерарха Венеры – спасло Землю. Он добровольно отправился на Терру как Ветхий Днями, чтобы служить там вместе с Вознесенными Владыками, ушедшими в октавы Света.
Отсталые и люцифериане сделали своей целью – удалить всех Сынов Света с руководящих постов. Вавилонская башня – архетип власти над миром, и потому искажение энергии вызвало смешение языков, расселение народов и разобщение душ, а все записи о Золотых веках были удалены из архива мира.
Борьба между силами Тьмы и детьми Бога продолжается и по сей день. Тот, кто контролирует сознание расы, держит в своих руках и планету. Но когда-нибудь придет время, и враги растворятся во тьме своей как ночные тени, дав возможность Богу очистить все души. Ведь так уже было однажды: когда Лемурия пала в огне и дыму, а Атлантида ушла под воду, все злонамеренные творения отсталых были уничтожены, и Мудрая Природа стряхнула с себя все искажения, навязанные заблудшими поколениями душ. И тогда сказано было: «Впредь каждое семя должно приносить по роду своему».
Замысел Творца состоит в том, чтобы осветить человеку путь к Древу Жизни, и потому нельзя допускать, чтобы сознанием людей манипулировали темные силы. Это возможно, если сохранишь ум детский, ибо это – величайший ум. Он свободен и волен совершенствоваться в восприятии симметрии, цвета, звука, света и новых идей, он свободен для творчества, и потому - невинность является наилучшей защитой».

Великая тайна баро

«Он всегда считал нас отсталыми, - сказал вслух баро и усмехнулся, - но это не так, кое в чем мы намного опередили землян. Может быть, как раз наша раса зашла слишком далеко по пути технического прогресса…. Там, на Малдеке существовала великая техногенная цивилизация, только мы пошли не тем путем, который нам определил Создатель. И далеко не все отсталые попали на Землю по доброй воле Владык Кармы. Я знал тайную технику, как возгонять сознание и перемещаться, минуя посты Наблюдателей Космического Совета. Этому научил нас Пешу Алга, а он был первым, кто восстал против Творца.
В те, слишком далекие от сегодняшнего дня времена, когда я был Верховным Жрецом на Малдеке и обладал неограниченной властью, ко мне пришли посланники от него и предложили организовать могущественный союз. Я подумал и решил дать свое согласие.
Эпос шумеров хранит некоторые факты тех далеких событий, хотя трактует их слишком примитивно. Да и можно ли избежать искажений, когда прошло столько времени! Там нас называли Нефилим, Сыны Неба, а планету нашу считали двенадцатой. Мы стали для шумеров богами. Яростными, грозными, воинственными и всемогущими. Они дали мне имя Мардук. Что ж, мне это льстило. Шумеры причислили нам в заслугу создание неба, земли и самого человека. Я бы не отказался от такого могущества, только не было у нас такой власти, как у Бога. Они считали, что мы перемещаемся с помощью летательных аппаратов, но зачем использовать технику, когда можно просто перемещаться в пространстве с помощью известных тебе магических способов?
Сейчас человечество, в глубочайшем невежестве своем, обуреваемое непомерной гордыней, полагает, что древние люди были наивны и не обладали никакими серьезными знаниями и достижениями, но мы дали Шумерам много информации, и всегда без особых усилий соблазняли людей, ибо отлично понимали, что главный крючок, на которого можно поймать человеческую душу – любопытство.
Пешу Алга это тайное имя. О нем известно лишь Посвященным в Тайну. Он был еще до Люцифера, которого прекрасно знают на Земле, в ранге Архангела, но Люцифер отпал от благодати из-за гордыни, честолюбия и желания быть выше Звезд Бога. Он пожелал встать выше славы Шхены, соперничая со Всевышним, богохульствовал и оскорблял Отца и детей Его. Каких только имен не давали ему – змий, дракон, отец лжи, человекоубийца от начала, антихрист, страж планетарного порога, Велиал. А затем: «произошла на небе война: Михаил и Ангелы его воевали протии дракона, и дракон и ангелы его воевали против них, но не устояли, и не нашлось уже для них места на небе. И низвержен был великий дракон, древний змий, называемый Диаволом и сатаною, обольщающий всю Вселенную, низвержен на землю, и ангелы его низвержены с ним».
Так люцифериан сбросили с небес, а сам Люцифер был связан «на земле» и отправлен на Суд Священного Огня на Сириусе, где Двадцать Четыре Старца и четыре «животных» у Великого Белого Престола вынесли ему окончательный приговор. Он прошел через вторую смерть. Многим из тех, кто последовал за Падшим в Великом Мятеже против Сына Божьего, были также преданы суду. Семя его до сих пор находится в состоянии войны с наследниками Света Саната Кумары на планете Земля, где они время от времени связываются архангелом Михаилом и отсылаются, чтобы предстать перед судом.
Обольщенные этими мятежниками, непокорными и восставшими против Первопричины, первыми из землян пали высшие жрецы. Всегда носили они в глубине души как знамя свое превосходство над остальными, а теперь выросло оно до духовной гордыни, и стали жрецы наперебой делить власть, положение и влияние. Бранью, поношением и клеветой не гнушались сии высокое мужи, и даже не чурались употреблять магию и заклятья. Люди, разочарованные этим обстоятельством, с удовольствием и поспешностью поддались чарам падших ангелов, пришедших с Люцифером.
Адам и Ева – всего лишь прототипы обыкновенных людей, когда они утратили невинность, падение человечества стало полным и необратимым. На Землю опустился покров долгой ночи, и постепенно воспоминания о золотых веках стерлись из памяти ее обитателей и канули в далекое прошлое. Событие это произошло во времена четвертой коренной расы на континенте Лемурия. Зло внедрилось через люцифериан, которые попали в свою очередь под тлетворное влияние Пешу Алга.
Итак, человек утратил свою невинность, лишившись вместе с этим защиты от зла. Защитная оболочка, окружавшая мировое сознание, бала разорвана. Пламя чистоты, которое можно было увидеть издалека ярко горящим в огромных урнах священных храмов Му, погасло навсегда. Люди стали с тех пор плясать перед золотым тельцом, нарушив заповеди Священного Завета. С гибелью Му были утрачены научные достижения и культура сотен веков, но самое худшее, что могло произойти – пламя Матери, закрепленное на священной земле и поддерживающее равновесие Женского Луча, тоже ушло под воду – низложенное, но не погибшее. Пока люди не научатся полностью избавляться от плотской привязанности к земле, пламя это не вернется на планету, а будет гореть лишь в сердцах отдельных его хранителей, тех, кто носит в себе детски непосредственное состояние ума, дух творческой невинности.
Высшие Ангелы охраняют путь к Древу Жизни и терпеливо ждут, когда в каждом человеке проснется божественный Алхимик, который в сиянии славы простирает руку, чтобы сорвать плод с Древа Познания и жить вечно. Но ставшее невежественным человечество заскучало, люди теперь разочарованы, грубы, их память в состоянии просмотреть лишь относительно короткий период истории, и в чехарде жизни они охотно принимают подделки, которые мы для них создаем. Они уже не помнят о том, что некогда были солью земли, а уподобились Козлу Мендесу, на алтарь которого были принесены в жертву высшие энергии человеческого «Я».
Затем на Землю пришли остатки цивилизации Малдека, нас нарекли «отсталые», но меня, Верховного жреца, более других виноватого в разрушении нашей планеты, обрекли на развоплощение. Я никогда более не имел права на свободную волю и на воплощение в пределах Вселенной. Никто не посылал меня на Землю. Я пришел сам и привел свое воинство. С тех пор и пишется мною «Книга Лжи», но в подлиннике ее не читала ни одна живая душа. Все списки, которые гуляют по Земле, написаны с моего ведома и под моей редакцией. Я знаю, как манипулировать людьми, я слишком давно живу на Земледю9 и прекрасно изучил человеческую душу. Моя задача – доказать, что Древу Жизни нет никакого дела до того, что произрастает из семян света, роняемых им время от времени во мрак Вселенной. Я чувствую, что Господь даже не подозревает о существовании человека. Почему же тогда Он допустил, чтобы поле грехопадения человечество опустилось до состояния обезьян. Ведь наукой принято считать, что земная история начинается именно с этого момента, но на самом деле - это лишь низшая точка схождения людей в мир беспорядка и хаоса.
Вся моя жизнь – это сплошная борьба с силами Света. Череду битв и кровавых войн, в который принимал я участие, невозможно ни сосчитать, ни описать. Теперь я стою на пороге последнего, самого главного своего сражения. Сен-Жермен раскрыл мою тайну, и схватка наша неминуема. Я пока еще не знаю, когда и где произойдет бой, но силы мои на исходе. Я смертельно устал жить в физическом теле, и мне уже совершенно все равно – развоплотят меня или нет. Все чаще и чаще мне начинает казаться, что это есть – наивысшее благо. Мне осталось сделать только одно дело…, самое важное….
Я надеялся, что сын мой подрастет и заменит меня в этой схватке с Сен-Жерменом, но опоздал! Он не станет моим преемником, он другой породы.
Как бы то ни было, я выпью до конца, до последней капли свою горькую чашу, и не сдамся без боя, пока у меня еще есть силы противостоять Светлому Воинству. Пешу Алга! Я все еще надеюсь на твою помощь! НЕ ПОКИДАЙ МЕНЯ В ЭТОМ ПОСЛЕДНЕМ СРАЖЕНИИ!!! Ты меня слышишь? Отзовись!»
Баро встал в центре комнаты, широко расставил ноги и распростер руки. Стены подземного помещения сделались прозрачными, словно растворились во мраке. Все погрузилось во тьму. Так он стоял до тех пор, пока вихрь белых искр не закружился вокруг его тела виде нисходящей спирали, волосы у него встали дыбом, глаза едва не вылезли из орбит. Он издал дикий крик, и, словно подкошенный, рухнул на каменный пол. Из открытого рта полилась тоненькая струйка черной крови.
«Он услышал меня, - подумал баро, теряя сознание, - он ответил мне, он позвал меня, чтобы напоить своей силой».

Лучик надежды

Утром во время завтрака Панька дрожащей рукой протянул отцу письмо. Он очень боялся, что, заметив следы слез на лице, ему сделают выговор или, чего хуже, поднимут на смех, но отец молча взял незапечатанный конверт и положил в карман. Он и сам выглядел довольно странно: лицо пожелтело, большое черные глаза ввалились, нос заострился, а на левом виске горел кровоподтек. Было заметно, что ему трудно есть, он ни к чему не прикоснулся, а, едва размыкал запекшиеся губы, чтобы пригубить немного воды, болезненно кривясь при каждом глотке.
Погруженный в свои мысли, Панька сначала не обратил на это никакого внимания, а только молча проводил взглядом до кармана отцовскую руку. Но когда оба они встали из-за стола, он вдруг заметил, что отец едва заметно прихрамывает на левую ногу, и спросил: «Ты заболел что ли?»
«Ничего серьезного, - отмахнулся тот, явно недовольный таким вниманием сына, - упал вчера ночью в темноте, когда по лестнице спускался, больно ты наблюдательный, где не надо…».
Накануне вечером, едва за отцом закрылась дверь, Панька бросился писать письмо своим дорогим приемным родителям. Но, едва выведя на бумаге несколько слов, он понял, что дело это совсем не такое простое, как ему показалось в начале. Это его сильно огорчило. Перепортив несколько листов бумаги, он сел и задумался. «Вот тупица я! Письма простого написать не умею!»
Панька начал первое письмо издалека, с того самого момента, как цыганка увела его из дома, но порвал, в сердцах, листок, не исписав его и до половины. Он понял, что не успеет закончить до утра свою одиссею.
«Расскажу как-нибудь при встрече. Разве так уж важно, как все там было? Надо писать только самое главное». – Решил он. Самым же главным на данный момент было то, что с ним происходит в данный момент.
«Напишу, как мне плохо здесь и попрошу забрать меня поскорее отсюда. Пусть приедет кто-нибудь и увезет нас с Диком».
Неожиданно в голову полезли совсем другие мысли: «Ни в жисть не поверю, что отец передаст письмо и не сунет в него свой нос! А потом устроит мне выволочку и не передаст его тому человеку. Знаю я его, уж он не упустит момента мне навредить!»
Подумав хорошенько, Панька решил ограничиться всего несколькими банальными предложениями, чтобы просто дать о себе знать.
«Дорогие родные, я живу с папой. Он меня любит и заботится. Мне здесь очень хорошо. Только жалко, что я ничего не сказал вам, когда уходил из дому. Вы ведь конечно волновались, куда я пропал. Когда можно станет, я приеду вас повидать, потому что очень люблю, и каждый день вспоминаю вас всех.
У меня теперь есть собака Дик, мы с ним гуляем целыми днями. Только я болею часто от простуды и горла. И сны всякое чудные вижу. Папка говорит, что это у меня от созревания.
Учусь дома и читаю книжки много. Друзей тут нет, все соседи без детей живут. С вами было веселее. Напишите мне, если помните. Вот мой адрес или с тем человеком, который привезет вам мое письмо. Очень хочу видеть вас всех, а так – только во сне. Крепко целую, век не забуду, ваш дурак Панька».
«Вот такое глупое получилось у меня письмо, - вздохнул он, заталкивая его в конверт, - ну, да ничего, зато они умные, поймут, что тут все – одно вранье». Конверт он решил оставить открытым, чтобы отцу не пришлось его распечатывать.
Слезы ручьем хлынули у него из глаз, он, не раздеваясь, кинулся ничком на кровать, зарылся лицом в подушку и горько зарыдал, вздрагивая всем своим щуплым телом. В течение ночи, Панька то засыпал тревожным, коротким сном, то просыпался и снова начинал рыдать, и только под утро, когда к окнам уже подползал серый, мглистый рассвет, он, наконец, заснул крепко и спокойно.
День прошел относительно спокойно, а вечером отец призвал сына в библиотеку. Панька с удовольствием расположился в огромном бархатном кресле и приготовился выслушать отца. Он чувствовал себя отлично и оттого пребывал в добром расположении духа.
Отец тоже, как видно, почти оправился от свого ночного падения и выглядел значительно лучше, только кровоподтек на виске свидетельствовал о его неловкости. На столе лежала стопочка денег, указав на нее кивком головы, отец сказал самодовольным голосом: «Вот, возьми, это тебе на гостинца. Купи все, что сочтешь нужным. Они ведь, кажется, люди не богатые. Вещи, книги, фрукты. Словом, не скупись, тут достаточно. Им приятно будет получить от тебя дорогие подарки, и они поймут, что ты живешь в достатке. За покупки можешь не отчитываться. Зуб отвезет все прямо на вокзал к отходу поезда, чтобы не утруждать человека, который согласился все это взять. Ну, а там уж доберется, я дал ему денег на такси до дому».
Панька с благодарностью смотрел на отца, открыв от изумления рот. Он и представить себе не мог, что ему будет позволено истратить такую кучу денег по своему усмотрению.
«Спасибо, папка, - воскликнул он, счастливо улыбаясь, - я обязательно книги куплю для… дяди Пети и для Леньки. Они смерть как читать любят! Деду Гане папирос самых лучших, бабушке…».
«Делай, что пожелаешь, - отмахнулся отец от словоизлияний сына, - можешь не загружать меня этими подробностями». Он полез в карман и вынул золотой портсигар, которого Панька прежде никогда не видел. Парнишка так и впился в него глазами, потом перевел блуждающий, ставший вдруг безумным, взгляд на лицо отца и, будто впервые, увидел кровоподтек у него на виске.
Мгновенно острая боль, словно ледяной стилет, вонзилась в Панькино сердце. Он, снова, не отрываясь, стал смотреть на портсигар, как будто силясь вспомнить что-то ужасное, намертво связанное в памяти с этой вещицей, потом забился в судорогах, глаза его закатились, а на губах выступила пена. Мальчик дико вскрикнул и обмяк, словно ватный, неловко заваливший боком на мягкий валик ярко алого кресла, голова его свесилась, почти касаясь пола.

«Прекрасный сегодня был день, - сказал Император Павел, обращаясь к Палену, чуть капризным голосом, - я давеча подсчитал, моему правлению ровно четыре года, четыре месяца и четыре дня. Прямо кабалистика какая-то, да и только! К чему бы это? - Он пребывал с утра в милостивом, но меланхоличном настроении. - Робеспьер освобожден, Никитка Алепин под надзор отпущен». А про себя подумал: «Сегодня пожалую архиепископа Амвросия петербургским митрополитом, за то, что обещал расторгнуть мой брак для заключения нового. Он хотя и сердит на меня за то, что я хочу объединить православных с католиками, да молчит, слушается пока. Отчего Бог так несправедлив ко мне! Если бы он не забрал мою любимую Вильгельмину, разве стал бы я несколько раз жениться! А это? Мои приближенные! Ненавидят меня. А за что? Все они не могут мне простить Мальтийского ордена…». Его собеседник ничего не ответил на это, занятый своими мыслями. Заканчивалась пятая неделя великого поста.
Другой день тоже прошел мирно. Царь поднялся как обычно между четырьмя и пятью утра и трудился до самого вечера, когда пришла пора идти к себе, два камер-лакея становятся у первой двери его кабинета. Идет спать и наследник.
Государь закрывает внешнюю дверь; караульный солдат Агапеев слышит, как он молится у иконы в прихожей. В этот момент появляется лейб-медик Гриве, чтобы дать ему какое-то снадобье.
В одиннадцатом часу дверь за обреченным монархом закрывается окончательно…
Он спускается по потаенной лестнице к Гагариной и проводит у фаворитки около часа.
«Смертный отряд», растеряв часть заговорщиков, к полуночи проникает в Михайловский замок. Вот они уже стучат в дверь прихожей Императора. Два камер-гусара открывают им дверь в тамбур. Шума избежать не удается, Павел просыпается, дергает за звонок и зовет Палена.
Павел вскакивает с постели, присутствие духа покидает его, и он не в силах даже спастись бегством. Беннингсен вместе с Зубовым спешат в спальню и застают Императора стоящим возле кровати перед ширмами.
«Государь, вы мой пленник, - говорит Беннингсен, обнажив шпагу, Павлу, стоящему в одной рубашке, - и вашему царствованию наступил конец; откажитесь от престола и подпишите немедленно акт отречения в пользу великого князя Александра».
Павел молчит, но при свете лампы на его лице можно прочитать и замешательство, и ужас, и гнев. Он был очень бледен, волосы всклокочены.
В этот момент в спальню ворвалась буйная толпа с неистовыми криками, впереди были три брата Зубовых. «Что вы делаете, Платон Александрович?» - Обращается Павел к одному из них. Тот произносит речь и требует отречения. «Ты больше не Император, - отвечает он, - Александр наш государь!»
Услышав подобную дерзость, Павел ударяет Зубова по лицу. Вперед выходит Николай Зубов, он сильно пьян. Сжимая в кулаке массивную золотую табакерку, он со всего размаха наносит императору удар правой рукой в левый висок, в результате чего Павел без чувств падает на пол…

«Зуб, Зуб, куда ты запропастился, мерзавец! Неси скорее воды! Да не мне! Не видишь, Павлу ни с того, ни с сего вдруг плохо стало! Возьми его на руки, да осторожно, голову держи выше! Клади пока на диван, потом перенесем в его комнату. А теперь – мигом за доктором!»
Панька не слышал этих криков, не чувствовал суеты, которая происходила вокруг него, он был в коме.
Оставшись с сыном наедине, отец, глядя без малейшего сочувствия в его бескровное, почти прозрачное лицо, проговорил тихим злобным голосом: «Что ж, сынок, у нас первое посвящение – это Распятие. Посмотрим, как ты переживешь его и как справишься с остальными…».


Наедине с Душой

Несколько дней Панька пролежал в беспамятстве в библиотеке, где день и ночь за ним ухаживали, сменяя друг друга, женщины, жившие в доме отца. Потом его перенесли на собственную постель. Дик был счастлив, наконец-то он мог неотлучно находиться при хозяине, лизать ему лицо, руки, выкусывать легонько несуществующих блох. Псу было странно видеть, что тот никак не реагирует на его присутствие, не погладит даже, за ухом не почешет. Панька все чувствовал и силился хотя бы улыбнуться любимцу в ответ на заботу, но рот был словно залит клеем, а тело казалось свинцовым, тяжелым, неповоротливым. Слышал он и разговоры, которые велись вокруг него. Не нравились они ему! Смысл их чаще всего сводился к тому, что если он выживет, то уж непременно будет дурачком слабоумным, как его мать.
В какой-то момент Паньке почудилось, что Копт склонился над ним, положил на пылающий лоб прохладную, добрую руку и сказал ободряюще спокойным голосом: «Мистическое переживание – одна из самых важных вещей на свете. Окунись в свою душу, послушай, как она звучит, ты узнаешь много нового». А потом Копт произнес слова, которых Панька совсем не понял: «Не пренебрегай пеплом, друг мой, ибо он диадема сердца твоего и материя вещей вечных». «О каком пепле ты говоришь, Копт, я не понимаю тебя!» - хотел прокричать он другу, но тот уже исчез, словно растаял в темноте. Паньке стало немного досадно, что Копт всегда говорит с ним непонятным языком: «Вот сроду он так: напустит туману и уйдет, ничего не объяснит толком».
Потом Панька неожиданно оказался под своим заветным дубом. Была весна, все цвело и благоухало вокруг него, он лежал навзничь, блаженно улыбаясь, на свежей густой мураве, раскинув руки, и глядел в небо сквозь кружево нежно-зеленой, робкой листвы могучего старого дерева. Голова немного кружилась от бездонного небосвода, который, казалось, медленно опускается на него, будоражащих опьяняющих запахов пробуждающейся заново жизни, беспричинного счастья и покоя.
Вдруг на нижнюю ветку, прямо перед его лицом легко и грациозно опустилась крупная стрекоза. Панька обомлел от изумления, он никогда еще не встречал прежде таких огромных стрекоз, хотя ловил их в детстве в большом количестве. «Ее и насекомым-то не назовешь, - восхищенно подумал он, - почти что, величиной с птицу!» «Императрица», - неожиданно прозвучал в уме чей-то посторонний голос, но Панька этому даже не удивился, а воспринял, как должное.
Значительную часть крупной красивой головы занимали огромные голубые фасеточные глаза, которыми она глядела, казалось, Паньке в самую душу. Сердце его неожиданно сжала сладкая истома узнавания, заливая глаза радугой счастливой влаги. «Вильгельмина! Я узнал тебя! – Воскликнул Павел, протягивая к ней руки, - ты не покинула меня, ты пришла за мной, и теперь мы уж не разлучимся более никогда!»
Обе пары удлиненных, гибких, необычайно ярких прозрачных крыльев стрекозы, переливаясь всеми цветами радуги, тихонько затрепетали в ответ на эти слова, словно она хотела дать знать, что несказанно рада этой встрече. «Да, я прилетела за тобой, милый мой возлюбленный! – прошелестели безмолвные слова. - Мне было очень одиноко без тебя. Поднимайся же ко мне, мы улетим отсюда вместе туда, где нет страдания, предательства и горя. Мы будем любить друг друга, как не умели делать этого при жизни. Слишком мало счастья было отпущено нам на земле, но теперь все позади, нас уже не разлучить, теперь уж никто и ничто не помешает нам принадлежать друг другу всецело и безраздельно! Не бойся ничего, не останавливайся, дай мне возможность сделать тебя, наконец, счастливым!»
«А что такое счастье?» – Спросил Павел, сам того не желая. Совсем о другом хотелось ему спросить.
«Осмотрись вокруг, - услышал он в ответ, - все жизненные силы природы пребывают сейчас в радости. Собери эту силу, причастись ею, и она дарует тебе редкую возможность для великого душевного превращения. Ведь именно в мае происходит мистическое соитие, священный союз с душой. На этой «свадьбе» соединяется человеческое и божественное. Сейчас в мире царит не только Мария, но и Венера. Это и есть экзальтация, которая обретается не в одних физических элементах, но и в небесах. Существует другой май, когда расцветают цветы небесные, но ими можно насладиться лишь тогда, когда собраны цветы земные. Эрос пришел с небес на землю, чтобы, возвысив душу, забрать ее с собой на небеса».
В это мгновение, словно молния вонзилась Паньке в сердце, и он вдруг отчетливо осознал, что он никакой ни Император Павел, и не было в его реальной, совсем короткой жизни никакой Вильгельмины, а просто, оказавшись в самый тяжелый момент один на один с беспросветной непроницаемой тьмой, он заполнил ее бездонную пустоту неким видением из чужой жизни, вполне осязаемым существом, способным прийти на помощь в трудную минуту. Так Неведомое подступило к нему вплотную в своем таинственном обличие.
«Нет, - сказал Панька, - ты просто стрекоза, и мне все это сниться. Я был болен, а теперь взял и выздоровел. Я жить хочу. Оставь меня, улетай прочь».
Прекрасное крупное насекомое, сидящее на ветке, начало постепенно истончаться, теряя плоть, словно тая в воздухе, но Панька отчетливо увидел, что на выпуклые голубые глаза навернулись слезинки, точно дрожащие капельки росы на утренней траве.
Когда стрекоза почти совсем исчезла, растворяясь на фоне синего яркого неба, Панька вздохнул с облегчением и почувствовал себя на вершине блаженства, но в самый последний миг он отчетливо вдруг услышал: «Прощай, мой дорогой возлюбленный! Мы скоро опять встретимся с тобой, не забывай меня!»
С этого момента Панька решительно пошел на поправку. Он довольно быстро окреп физически и духовно, тело его день ото дня наливалось силой и здоровьем, мальчишеский фальцет сменился приятным густым баритоном, а над губой пробились мягкие приятные светло-каштановые усики, которые он наотрез отказывался брить. Панька, словно совсем забыл обо всем, что с ним недавно происходило. Он занялся самообразованием, увеличил спортивные нагрузки, много бегал с Диком наперегонки, даже попросил отца купить ему гантели. Ступня его за последние полгода выросла на три размера. Но что самое главное – он перестал писать дневник и совсем не стремился видеться с Коптом, будто его никогда и не было в Панькиной жизни.
Он вообще старался не вспоминать о недавних событиях, ни разу не заговорил о них с отцом, но, когда миновала зима, и в воздухе дурманяще запахло весной, Панька спросил у отца, в упор, глядя ему в глаза: «А ты отправил мое письмо? И подарки?» «Разумеется, - воскликнул тот с негодованием в голосе, - за кого ты меня принимаешь!» «Где же ответ?» «Думаю, будет в самое ближайшее время…».
Вечером, уже засыпая, Панька вдруг, сам того не желая, вспомнил стрекозу, примстившуюся ему в бреду и пробормотал недоуменно: «Нет, она мне все равно кого-то напоминает! Кого-то хорошо знакомого, близкого и дорогого. Ничего не понимаю! Знаю я эту стрекозу! И все тут!»
 Весна началась неожиданно рано, дружно и бурно. В конце февраля не было уже и признаков снега. Земля исходила паром и быстро просыхала. В начале марта Панька с Диком рискнули отправиться к дубу, не опасаясь увязнуть по уши в грязи.
Неразлучная парочка неторопливо двигалась знакомой дорогой к своему излюбленному месту посиделок. Дик изо всех сил старался приноровиться к шагу хозяина, время от времени, забегая вперед и заглядывая вопросительно ему в лицо, пес словно предлагал: «Может, побежим, а?» Панька же намеренно хотел продлить удовольствие от пешей прогулки, и упорно делал вид, что не замечает нетерпение своего хвостатого питомца. «Можем мы спокойно погулять раз в жизни, - наконец, сказал он немного сердито, - не все же носиться как угорелые!» Неожиданно Дик задрал морду и стал жадно нюхать воздух, потом радостно взвизгнул и пулей помчался к дубу. Панька удивленно поспешил за ним. Под деревом сидел Копт и, улыбаясь, ждал их приближения.
Копт распростер объятья и поднялся навстречу своему юному другу, которого не видел уже несколько месяцев. Панька держался сдержанно и настороженно, всем своим видом демонстрируя отчуждение.
«Ты чего дичишься, - спросил удивленно Копт, пораженный в душе переменами, произошедшими с Панькой, - совсем забыл меня? Как дела? Рассказывай!»
«Все хорошо, - как-то нехотя ответил Панька, выскальзывая из объятий наставника, - рассказывать особо нечего. Живу себе, потихоньку, жаловаться не приходится, ни в чем не нуждаюсь».
Он не доверял сейчас никому: ни отцу, ни Копту. «Кукольный театр себе устроили, - бубнил Панька иногда сам себе, ложась вечером в постель, - Буратину себе нашли, сплошные папы Карлы кругом, да Карабасы. Дергают за ниточки и любуются, как я руками и ногами дрыгаю. Нет уж, дудки! Больше ни шиша им не позволю! Баста! Отдрыгался! Отзыньте от меня все на три лаптя, господа хорошие! Не надо мне больше вашего добра желать. Теперь уж я сам как-нибудь без вас обойдусь». Но говорить-то он говорил, только на самом донышке души саднило его воспоминание о наставнике. Панька прекрасно понимал, что тот искренне опечален всем, что с ним происходит и всем сердцем желает ему помочь. Он досадовал на себя за недоверие к другу, но упрямство брало верх над благоразумием и сейчас, встретив неожиданно Копта, ему было неловко за свои мысли о нем.
 «Ты очень изменился, мой мальчик, - серьезно и грустно сказал старший друг, - тебя трудно узнать. Ты уверен, что у тебя действительно все хорошо? Тогда я искренне рад. Только хотелось бы тебе напомнить, что не следует безоглядно растрачивать на пустые мелочи золотой запас души. Ты еще не знаешь, как пуста человеческая жизнь, не наполненная душевным творчеством».
Панька бросил на Копта сердитый взгляд, как-то весь ощетинился и резко сказал: «Хватит Копт меня учить! Не маленький уже. Вечно ты мне мораль читаешь. «Душа, души, душе!» Не пойму только, про что ты все время толкуешь? Где эта душа находится, как выглядит и за что отвечает? Прощай, некогда нам, пора обедать, меня отец ждет, он не любит без меня за стол садиться».
Он свистнул Дика и круто повернув, быстро пошел назад к дому.
Копт с сочувствием и сожалением молча смотрел им вслед, а когда они почти скрылись из виду, печально покачал головой и прошептал: «Господи! Ответь мне, почему люди так стесняются носить свои божественные крылья? Во истину прав сказавший, что карма ослепляет!»



Дуновение неведомого

Я примостилась у кухонного стола, с удовольствием наблюдая, как бабушка месит тесто для пельменей. Ее ловкие небольшие кулачки, покрытые крупными старческими веснушками, с неожиданной силой мяли внушительных размеров колобок, добавляя в него время от времени небольшие порции муки.
«В который раз я это вижу? Может быть, в первый, а, может быть, в последний?» – пришла вдруг в голову неожиданная мысль, и я почувствовала, как мне в лицо подул легонько прохладный ветерок.
«Ты чего ежишься? – Спросила встревожено бабушка, - прозябла? Накинь-ка мою шаль, вон она, на стуле у печки. Тепленькая. Ходите молодые разнагишавшись, вот и стынете. Все фасон держите, а потом хвать – уж здоровья-то и нет! Небось, перед мальчишками теперь форсишь, без платка ходишь? Смотри, увижу – матери доложу!»
«Еще чего! Было бы перед кем! - Возмущенно фыркнула я в ответ, сверкнув на бабушку своими огромными, чуть выпуклыми голубыми глазищами. – Они все полные дураки и балбесы. Стану я связываться! Делать мне больше нечего!»
«А Шурка Кичигин? Так и лепится к тебе, проходу не дает. Сколько уж лет, почитай, с первого класса…».
«Нужен мне твой Шурка, - вскипела я совершенно искренне, - терпеть его не могу! Убила бы на месте! Как он мне надоел! Вчера горсть дроби за шиворот высыпал, целый час потом с пола собирала, когда она из меня посыпалась. Скажи, может нормальный человек такое сделать? Здоровый лоботряс, а одни глупости на уме, как можно к нему серьезно относиться? Даже поговорить с ним не о чем».
Хотя я рано развилась физически и была довольно привлекательна, мои отношения с мужским началом и впрямь носили несколько патологический характер. Стоило мне заметить малейший интерес со стороны противоположного пола, как я начинала откровенно ненавидеть этого несчастного и демонстрировать свою неприязнь при любой возможности, всячески унижая его и высмеивая. А поскольку девица я была строптивая и язвительная, то доставалось ухажеру по полной программе.
В психике моей, основательно задавленной строгостью домашнего воспитания, явно наблюдался интеллектуальный перекос, хотя внешне это ни в чем особенно не выражалось. Меня дорого и добротно одевали, насколько это позволяло родительское воображение, вкусно и питательно кормили, при этом, неусыпно и бдительно следя за развитием моих умственных способностей. Все остальное было – табу. Отец установил «комендантский час», и каждый раз выговаривал за малейшее опоздание. Потому и дожила я до определенного возраста, не имея ни малейшего понятия, откуда берутся дети. Меня этот вопрос в принципе не интересовал. В доме, конечно, было много медицинских книг, вполне способных ликвидировать пробелы в любом образовании, но мне и в голову не приходило обратиться к ним за помощью, я даже не подозревала, что такие книги вообще существуют на свете!
Однажды подруга спросила меня, проглядывая корешки медицинской литературы сквозь стекло книжного шкафа: «А у вас есть «Гинекология» Скрабанского?»
«Понятия не имею, а тебе зачем? В медицинский что ли собралась? Я могу спросить у отца, если очень нужно».
«Ты что, совсем обалдела? – подруга уставилась на меня, как на полного недоумка, - это же такая вещь! Там же все есть… в картинках. И о мужчинах…, как они…, ну, выглядят. И как все это происходит… Неужели тебе не интересно? Сколько можно штудировать «Словарь иностранных слов»? Тоже мне, настольная книга!»
Под нажимом подруги мы вскрыли книжный шкаф, где во втором ряду на самой нижней полке обнаружили искомую литературу. С того дня моя жизнь раскололась надвое. Меня до самых основ потрясла вся та примитивная грубость, выглядывающая из-за плеча романтической любви, живописуемой на страницах романов Жорж Санд, которыми я в то время зачитывалась, и я возненавидела мужской пол уже вполне осознанно.
Потом всех моих сверстников захлестнула волна повального увлечения романами Золя, и в отцовскую библиотеку, без его ведома, выстроилась целая очередь жаждущих немедленного просвещения недорослей. В конце концов, и я не осталась безучастной к этому разгулу естества, и поддалась безотчетному неостановимому подростковому любопытству. Кошмары мучили меня по ночам, когда, превозмогая отвращение, я томилась без сна, отдавая дань разгулявшемуся воображению распаленной плоти. Я чувствовала на своем разгоряченном теле чьи-то похотливые жадные руки и губы, и ненавидела себя за то, что не вольна отказаться от этих видений. Но где-то в неведомых глубинах, под спудом невежества и любопытства меня все же преследовала мысль о том, что грешно растрачивать бесценный жар души на одно только удовлетворение похоти - удовольствие, казавшиеся мне, к тому же априори, весьма сомнительным.
Правда, надо сказать, что к моменту нашего с бабушкой совершенно невинного разговора, возрастной разлад души, ума и тела почти утонул в нахлынувшем на меня потоке интереса к фантастической литературе, а виной тому был Иван Ефремов. И потому, видимо, ее упоминание об «ухажерах» показалось мне особенно оскорбительным напоминанием о пережитом грехопадении.
«Что ты сказала? - Переспросила я, возвращаясь из своего экскурса, где подводила итог полученным плодам просвещения, - повтори, пожалуйста, еще раз, что-то я задумалась».
«Теплее, говорю, одевайся, а то заболеешь, и поездка пойдет насмарку. Деда-то я одного не пущу. Нельзя ему без провожатого, ка бы не свалился там, у Маруси, наделает им хлопот. А он копытом бьет: «Поеду и все тут!», хоть убей его упрямого старикашку».
 «Зачем же убивать, мы обязательно поедем. Решили ведь все уже, зачем опять начинать эти разговоры», - сказала я немного с досадой на себя, так как в горле предательски свербило и у меня явно поднималась температура.
Ко всеобщему огорчению, бабушкино пророчество сбылось. В ближайшие дни я свалилась с высоченной температурой, и отец с огорчением констатировал диагноз: двусторонняя ангина.
На зимней поездке пришлось поставить жирный крест, и мы перенесли ее на весенние каникулы. Само по себе, это было даже лучше, так как у тети Маруси в начале января самый сенокос – разгар студенческой сессии, и она при всем желании не смогла бы уделить нам много времени.
В двадцатых числах марта поезд мчал нас в Москву. Пассажиров в это время года было не особенно много, и в нашем последнем купе ехал только один, постоянно подвыпивший, джентльмен, который спускался со второй полки лишь для того, чтобы нанести визит в туалет. Все остальное время он спал беспробудным сном. Его, казалось, подсознательно беспокоила одна только мысль: не протрезветь! Иногда наш попутчик открывал на мгновение бессмысленные мутные глаза, выдыхал в крохотное пространство купе порцию перегара и жадно приникал к мокрыми губами к алюминиевой фляжке, чтобы освежить свои ощущения добрым глотком горячительного зелья. Потому нам с дедом никто не мешал разговаривать свободно, обо всем, что в голову придет.
Первым делом, мы обсудили, куда нам спрятать запонку. Наконец, деда осенила блестящая идея: «В мой кисет с табаком! Вот уж где никто ее не найдет. Помнишь, как Панька, хитрец, в семечки запрятал, ка бы не случай…». На том мы и порешили.
Лежа на второй полке, я, не отрываясь, смотрела в окно, и меня не покидало ощущение, что нечто таинственное, неведомое уже вторгается в мою жизнь неотвратимо и неумолимо.
За все эти месяцы до самой поездки мы с дедом Ганей ни разу не возвращались больше к нашему странному разговору о Сен-Жермене и о том, что произошло с ним в прошлом воплощении. Я немного дулась на него. Как можно жить обыденной жизнью, зная о себе нечто невероятное? Мне казалось это оскорбительным и неправильным.
Дед тоже упрямо молчал, но когда перед самым отъездом он зашел к нам, чтобы снова, в который раз, оговорить с отцом все подробности нашего вояжа, уже в дверях, перед самым уходом, дед прошептал мне в коридоре на ухо: «Запонку возьми». Я вздрогнула и молча кивнула головой.
В столице, к огорчению родственников, мы задержались всего на несколько часов – только до отхода нашего поезда, но пообещали на обратном пути выкроить для них денек.
На узловую станцию города Бельска наш поезд прибыл ранним утром. Было еще совсем темно, мы простояли с дедом около часа на перроне, пока окончательно не продрогли. Все наши попутчики давным-давно разошлись, но нас, к нашему недоумению, никто так и не встретил.
«Странно все это, - ворчал дед, - неужли, телеграмму не получили? Ладно, адрес у нас есть, ты стой тут с вещами, а я пойду на счет такси разведаю, придется уж потратиться, а то не доищешься…».
Я осталась одна, заглядевшись на розовеющий восток, проснувшегося неба. Ко мне подбежала худенькая молодая женщина с очень милым улыбчивым лицом и восторженным взглядом быстрых темных глаз.
«Та то ж, наша Наталка! – Закричала она еще издали, - Яка гарна дивчина! Панночка, да и только! Звыняйте, спизнылысь мы. Бери свою сумку, а мой человик чумодан возьмет дидов. Пишлы разом до машины».
Я с великой радостью подхватила свою котомку и мигом очутилась в легковой машине, которая немедленно сорвалась с места, как только мы с моей провожатой удобно устроились на заднем сиденье.
«А как же дед, - спросила я растерянно, - разве мы его не подождем?» Сердце мое вдруг тревожно забилось, хотя до сих пор ситуация выглядела совершенно естественно.
«А они на другой, догонють! Ты, паненка, поспы трохи, нам нэ блызэнько…», - сказала предполагаемая родственница и посмотрела мне в глаза долгим пронзительным взглядом своих жгучих черных очей. Голова моя запрокинулась, и я крепко уснула.
Так Неведомое без разрешения ворвалось в мою жизнь на маленькой узловой станции заштатного Молдавского городка Бельска.
Только много позже я узнала, что бедного деда чуть не хватил очередной инсульт, когда, вернувшись с водителем такси, он не обнаружил ни своей обожаемой внучки, ни ее вещей.

Разговор в Небесах

Первым, как всегда, освободилось из цепких объятий сна обоняние. Пару секунд я ждала, что в ноздри вот-вот ударит ядреный самосад дедовой самокрутки, но к удивлению моему, этого не случилось. Слабый тонкий аромат, паривший в воздухе, был мне совсем незнаком, он слегка дурманил сознание, не позволяя сосредоточится на какой-то одной мысли. Голова отяжелела, и мне было трудно оторвать ее от подушки.
Я медленно разомкнула веки, надеясь обнаружить перед глазами знакомый до последней дырки незамысловатый гобеленовый коврик, сколько себя помню, висящий у кровати, но единственное, что я смогла отчетливо разглядеть во мраке - робкий язычок свечи, горевший в нескольких метрах от меня в прикрепленном к стене подсвечнике. Он ничего почти не освещал, а лишь оттенял черноту помещения, где я, по-видимому, провела ночь.
«А почему ночь, - тотчас промелькнуло в голове, - ведь мы приехали рано утром! Что же я делала весь день, и как мы добрались до тети Маруси? Ничего не помню! Какая у них, однако, жесткая кровать! Как они на ней спят? Или это только приезжих сюда кладут, чтоб не повадно было в гости шляться? Интересно, который теперь час? И где все?»
Ощупав свое ложе, я поняла, что лежу, прямо в дорожной одежде, на большом деревянном сундуке, укрытая кудрявой шкурой какого-то животного.
Левый висок вдруг пронзил острый холодок страха, будто его укололи острой леденящей иглой.
Машинально рука моя прикоснулась к меху животного, укрывавшего меня, и осторожно, словно боясь потревожить живое существо, погладила теплые тугие завитки. Как ни странно, жест этот совершенно меня успокоил. Я мгновенно вспомнила все обстоятельства сегодняшнего утра.
«Сегодняшнего ли? Где я? А дед?» Мне вдруг показалось, что я слышу в темноте еще чье-то дыхание.
«Дед, а дед, ты тут?» - Позвала я негромко и не узнала своего голоса. Он показался мне хриплым и глухим. Никто не отозвался на этот оклик.
«Интересно, где же он?» - Подумала я, не испытывая, однако, ни малейшей тревоги за себя и за него, и снова, как в глубокий омут, провалилась в сон, темный, цепкий, без сновидений.
Не могу с уверенностью сказать, сколько времени я спала, пять минут или пять часов, но в какой-то момент мне вдруг показалось, что я вижу свое тело, свернувшееся калачиком на жестком сундуке, с некоторой высоты.
Душа не ведает преград. Словно яркий комочек света, поднималась она все выше и выше. Наконец, душа услышала чей-то зов, и, радостно откликаясь на него, взметнулась в самые заоблачные выси, туда, откуда прозвучал дружеский призыв.
«Ты узнаешь меня?»
«Кто ты? Я тебя знаю?».
«Да. Твой друг и наставник. Я всегда им был, ибо служение твое уже несколько воплощений происходит на моем Луче. Вспомни все, чему я учил тебя когда-то, вспомни и ничего не бойся. Они не смогут причинить тебе вреда, ибо бессильны перед истинным адептом. Ты мне веришь?»
«Да. Можно мне спросить?»
«Конечно, только ты сама отлично знаешь ответы на все свои вопросы. Память души не имеет границ, когда она тут, у себя дома, и только опускаясь в физическую октаву, она утрачивает способность помнить то, что происходило с ней в череде предыдущих инкарнаций. Так решили Владыки Кармы. Поверь, это сделано для твоего же блага. Но когда ты свободна от оков элементов, дверь открыта. Все дело в том, как далеко намерена ты зайти».
«Я хочу знать, что мне уготовано в будущем. Как следует поступить и чем пожертвовать?»
«Без прошлого нет будущего. Таков закон кармы. Подумай и вспомни, что привело тебя сюда, тогда ты поймешь, что следует сделать, чтобы не обмануть ожиданий Владык Кармы. Но не забирайся слишком далеко в своих воспоминаниях, времени у тебя не много. Твердо держи главную нить, приведшую тебя сюда. Твой двойниковый свет ожидает помощи. Это ваша общая миссия. Помни об этом и спокойно возвращайся в материю, сейчас ты сильна, как никогда собранным тобою светом и полностью готова к вознесению. Только я не думаю, что ты захочешь сделать это одна, оставив страдать своего двойника, вы пришли в эту жизнь вместе, вместе же должны вернуться домой, полностью завершив свою миссию».
«Кто он, мой двойник? Я не знаю никого, к кому бы жаждала прилепиться душа моя, чтобы стать единым целым!»
«Каждый человек, живущий на земле, имеет своего двойника, рожденного изначально вместе с ним. Они созданы Богом из одного света, как две половинки единого целого, а затем разделены на две сферы бытия – мужскую и женскую, но имеют общее духовное начало и уникальный рисунок личности. Согласно замыслу Творца, половинки эти должны были, сойдя в материю, пережить ряд мужских и женских воплощений, чтобы научиться слышать и понимать своих Родителей, которые заповедали им принести на Землю Божественную Любовь.
Души в те далекие времена еще не были отягощены телесной оболочкой, они жили счастливо и беззаботно, разделяя красоту взаимоотношений со своими половинками света, и всегда оставались в гармонии друг с другом.
Но горький час пробил, из-за страха и недоверия люди отдалились от своего Истока, исказили свет Бога, отпав от состояния совершенства. Этот момент и называется в Библии «Первородным грехом». Так земное человечество стало жертвой негативной кармы. Половинки света потеряли друг друга и стали проживать воплощение за воплощением без своих световых двойников. Порой они вступали с ними в различные отношения – мужа и жены, матери и сына, отца и дочери, брата и сестры, но не всегда были в состоянии распутать свои общие кармические ошибки, а чаще всего добавляли к ним новые.
Когда ты узнаешь, что должна разделить уникальную миссию со своим двойником, то начнешь искать его и непременно найдешь. Могу сказать тебе только, что он тут, рядом с тобой, совсем близко. Если ты не поможешь ему, свет его исчезнет, и не будет тебе покоя. Слишком много кармических ошибок совершил он в силу разных причин, а они могут привести к тому, что его ожидает вторая смерть. Но и твоя вина велика перед ним. Пришла пора исправить, на сколько возможно, общие и личные просчеты, искупить грехи, сбалансировав вашу совместную карму».
«Я готова пройти дорогой воспоминаний. Ты поведешь меня?»
«Нет, иди одна, но прежде отринь страх, усиливающий тьму».
«Открой свое имя, прежде чем покинешь меня. Что-то подсказывает мне, я хорошо тебя знаю. Ты уже не раз являлся мне в снах. Но я всегда видела тебя в человеческом обличии. Почему же теперь ведут разговор лишь наши души?»
«То, что ты видела прежде, было лишь отражением моей истинной души в зеркале времени. Ведь ты обладала только левым камнем, а теперь тебя осеняет правый. Вместе они – ключ, замыкающий хранилище великих тайн, и потому не должны попасть в черные руки. Только человек с чистой душой имеет право прикоснуться к ним. Помни об этом. Больше я ничего не могу тебе открыть, ибо Вознесенные Владыки не имеют права на прямое вмешательство в череду естественных земных событий. Чудеса придумали слабые духом. Миром сим движет лишь свободная воля человека. Чудес нет, есть только различные степени посвящения».
«Что следует мне делать, когда я найду своего двойника? Вдруг он не поверит мне и откажется выполнять нашу общую миссию?»
«Космический Закон требует, чтобы, прежде всего, вы определили свою идентичность в Боге. Хочу тебя предупредить, что двойнику твоему будет очень трудно совладать с тяжестью своей негативной кармы, которая может усилиться в твоем присутствии, что, возможно, усугубит его отрицательные качества. Не всегда просто заменить грубый металл личного эго на божественное духовное золото. Тут не обойтись без алхимической свадьбы. Часть нашей души всегда сохраняет связь с Источником. Используй эту связь в твоем двойнике, как бы слаба она ни была, попытайся ее усилить. Помоги ему всем опытом твоей непорочной души. Мужское начало должно прочно сплавиться с женским прежде всего внутри тебя, только тогда ты сможешь объединиться со своим двойниковым светом и помочь ему совершить такое же единение в его душе».
 
Тихо и незаметно маленький световой комочек вернулся в свой временный телесный приют, озарив его трепетным светом, и тогда мне приснился дивный сон, полный запахов красок и звуков. Все было совсем как в жизни, а, может быть, это и была сама жизнь, только прожитая мною давным-давно.

Железная корона лангобардов

Епископ города Рима – Папа Григорий 1 – отложил перо и тяжко вздохнул. «Вредоносная книга – Библия, - размышлял он вслух, пользуясь своим временным одиночеством, - я бы запретил хождение Старозаветных текстов среди простых католиков. Право же, да простит меня Господь, елеем, выжатым из Псалтыри, не смазать огромный механизм государственной машины, особенно в столь тяжелейший для истории страны период, когда нас терзают лангобарды. Арианскую ересь необходимо вырвать с корнем, Кассиодорова доктрина мирного сосуществования идеологий может очень скоро привести нашу Церковь и саму Империю к бездонной пропасти».
Он закрыл усталые покрасневшие от бессонных ночей глаза и стал привычным нервным жестом теребить свою аккуратную, основательно уже посеребренную бородку. Мысли Папы унеслись почти на тридцать лет назад, к тому страшному для Италии апрелю 568 года, когда на его родину вторглись лангобарды, теснимые с севера гепидами и аварами. То была не кучка вооруженных воинов, а целые племена, с женщинами и детьми. Лангобарды стояли тогда во главе большого союза германских, сарматских, болгарских и славянских племен. Возглавляемые своими полудикими вождями, эти варвары наводнили всю Италию, нагло расселяясь на насильственно захваченных территориях. Эти «длиннобородые», некогда покоренные еще Тиберием, пришли с Эльбы, и, перейдя Альпы, в предательском сговоре с саксами, завоевали большую часть северной и средней Италии. Только Милан и Павия еще какое-то время были в состоянии оказывать им упорное сопротивление, но и они сдались после жестокой трехлетней осады на милость победителя. Последняя стала резиденцией лангобардских королей. Нашествие, как водится, сопровождалось казнями и конфискацией имущества исконных владельцев, завоеватели убивали священников, грабили церкви, разрушали города, истребляли мирных жителей.
Вождь лангобардов - Альбоин – в одном лишь допустил просчет: в надежде на перемирие он сделал своей супругой Розамунду, дочь гепидского короля, которая вскоре убила своего мужа, ведь в ней текла кровь его заклятых врагов.
Не смотря на то, что варварское расселение сообразовывалось с кровными и племенными связями, надо отдать захватчикам должное, они дали древнему Римскому государству прочное монархическое устройство, где король правил с помощью герцогов и народного собрания. Неожиданно, благодаря врагам, Италия уже несколько десятилетий жила спокойно, надежно защищенная от внешних врагов относительным правосудием и порядком, в основном, за счет того, что различные формы земельных отношений и аренды развивались почти исключительно на римской основе, сообразно римским юридическим нормам. Оттого земледелие, промышленность, торговля и искусство процветали. Надо надеяться, что у лангобардов в самом ближайшем будущем появятся и свои писаные законы. Если бы только они не принесли в Италию арианскую ересь! Но им нет совершенно никакого дела до решений Никейского Собора!
Свет желанной надежды забрезжил в папской резиденции, когда в 589 году принцесса Теодолинда, дочь баварского герцога Гарибальда, вышла замуж за лангобардского короля Автариса, но скоропостижная смерть последнего поубавила римской католической церкви надежд на искоренение ереси с помощью мудрой правительницы, имеющей, к тому же, большое влияние на мужа. Она могла бы сильно поспособствовать введению католического вероисповедания между лангобардами, чтобы таким образом вытеснить арианство.
«Теперь Теодолинда носит траур, - опять произнес вслух папа Григорий, - но по истечении года, она обязана избрать нового мужа. Я должен определить ее выбор, им должен стать Туринский герцог Агилульф. Эта фигура наиболее нам подходит. Молод, покладист, умен, пользуется в своей среде большим влиянием. Думаю, что Теодолинде удастся побудить его принять католичество.
Неужели мы зря потратили столько сил и времени даром, пытаясь отстоять единосущие Сына Божьего и Его Отцом! Библия при внимательном прочтении различает Их. Пресвитер Арий оставил нам дурное наследство, ибо учил с 313 года в противоположность своему епископу Александру, что Бог-Отец создал во времени, хотя и себе подобного, но все же иного Сына, то есть божественное существо, как бы переходное между Божеством и человечеством. Это означает, что Господь наш Христос был рожден человеком, и, пройдя весь Свой мученический путь, сделался Богом и вознесся. Что же следует из этого? Каждый может пройти этот путь и стать Богоподобным? Равным Ему? Да возможно ли такое допустить!
 Как же Силы Небесные не поразили Ария в тот самый момент, когда он изрек эту богомерзость! Должно ставить Сына, рожденного от Предвечного Отца во всем равным Ему. Единосущность, а не подобие! Вот истинный смысл католического догмата! Какое счастье, что благодаря вящей воле императора Константина и красноречию Афанасия на соборе в Никее в 325 году возобладал здравый смысл! С тех пор все государи западной Империи стойко держатся ортодоксального учения, несмотря на неоднократно созываемые соборы, где противники предают друг друга проклятию и анафеме. Помогло тут еще и то, что вскоре произошел раскол и среди самих ариан, на полуариан – омеузианов, признающих лишь подобие вообще, а не сущность его, и самых строгих ариан – аномоев, утверждавших даже неравенство Бога-Отца и Его Сына. Вскоре полуариане, проявив здравый смысл, признали-таки постановление вселенского собора в Константинополе, таким образом, победа Никейской партии была окончательной в стране, что помогло сохранить государственную машину в полном порядке.
Только германские народы - готы, вандалы, лангобарды, перенявшие христианское учение от ариан, крепко еще держались его в продолжение столетий».
Папа Григорий дернул за витой золотой шнурок и подал немедленно вошедшему в его покои секретарю незапечатанный свиток со словами: «Немедленно доставить королеве Теодолинде!» Секретарь молча склонил голову и, пятясь, вышел.
«Агилульф тщеславен, как никто другой из возможных претендентов на трон, он спит и видит надеть на свою патлатую голову Железную Корону Лангобардов! Я думаю, что за эту возможность он легко поступится своими религиозными убеждениями. Главное – убедить Теодолинду избрать в мужья именно его. Хорошо, что она теперь находится целиком под моим влиянием, надо использовать этот момент. Более удобного случая может не представиться. Сделаем поскорее герцога Туринского королем и истребим Арианскую ересь, подрывающую власть католической Церкви. Если свинья долго роет корни дуба, отыскивая желуди, он может и зашататься. Железная Корона слишком привлекательный приз, чтобы от нее можно было отказаться, даже ради сохранения своей веры».
На самом донышке истинно правоверной души Папы Григория Первого находился небольшой тайничок, содержимое которого он лицемерно прятал даже от самого себя. В секретном хранилище этом покоились под надежным замком остатки мистицизма, коим он довольно сильно был одержим в ранней молодости. Григорий долгое время находился под сильным влиянием гнозы, знал многих ее теоретиков и яростных адептов, но надо отдать ему должное, приложил немало усилий, чтобы вырваться из цепких лап этого обольстительного учения. Пары юношеского мистицизма до сих пор иногда прорывались-таки наружу и дурманили ему голову.
Вот и сейчас, когда Папа принял, наконец, твердое решение, напряженная работа мысли чуть-чуть ослабила свои вожжи, к тому же, бессонные ночи дали себя знать, и он подумал против собственной воли: «Если уж гвоздь из Креста Господня не сможет подействовать на религиозные убеждения лангобардов, то можно ли ожидать большого проку от пустых слов, как бы убедительно они ни звучали? Гвоздь, вынутый из левого запястья Спасителя! Невероятной мощью обладает он! Мне ли этого не знать? Хотя я ни разу не осмелился примерить этот венец на свою грешную голову, но так часто держал его в руках, что не мог не почувствовать его чудодейственную силу. Он прямо жег мне руки, когда я прикасался к нему! Да и другие мои предшественники, венчавшие этой короной на царство нескольких королей, говорили мне по секрету, что он необыкновенно горяч, этот гвоздь. Пусть же послужит она святому делу обращения еретиков на путь истинный. В этом нет греха. Это лишь извилистые тропинки веры, но ведут они к широкой и прямой дороге.
Хотел бы я знать того Мастера, который выковал это чудо из чудес! Что сталось с ним после? Не ослеп ли он или уже пребывает на небесах, топча райские кущи? Легенда об этом умалчивает. Что ж, запасемся терпением, и будем ждать, смиренно молясь, ответа королевы Теодолинды. Она в тайне убеждена, что именно эта корона и погубила ее первого мужа своим внутренним огнем. Говорят, после смерти на его челе так и остался яркий красный след, как от ожога. А всего-то надо было – поступиться своими заблуждениями…».
 
Теодолинда и Агилульф

Молодожены сидели, тесно прижавшись друг к другу, и не могли оторвать зачарованных взоров от знаменитой Железной короны лангобардских королей. Она действительно заслуживала всяческого восхищения. Широкий золотой обруч был покрыт зеленой эмалью, ласкающей глаз, обильно изукрашен золотым орнаментом и двадцатью двумя крупными драгоценными камнями. На внутренней стороне в бороздке находился искусно заделанный железный обруч из тонко раскатанного гвоздя, вынутого из Креста Господа Иисуса Христа.
«Как она прекрасна! – Воскликнул, наконец, Агилульф, нарушив молчание, - так бы и смотрел на нее, только твоя красота может затмить это выдающееся изделие человеческих рук!» Он перевел не менее восторженный взгляд на жену и ласково улыбнулся.
«Любовь моя, меня не покидает чувство, что я знаю тебя уже много лет! Мне знакома каждая черточка в твоем лице, твой чарующий голос, словно звал для меня с самого рождения, приникая в потаенные глубины сердца. В моей кочевой жизни грубого солдата нет никого роднее и ближе, чем ты. Кажется мне, что от Начала Времен были мы вместе, блуждая в Космосе единым светом, когда не было еще ничего создано Всевышним, а только успел Он сказать: «Да будет свет!»
«Странно, - подумала Теодолинда, - совсем немного времени прошло с того дня, как я овдовела, но я совершенно не помню лица моего первого супруга бедного Автариса. Будто его и не было никогда в моей жизни, а знала я только Агилульфа. Видно, это само провиденье Господне соединило нас! Но меня постоянно мучает страх при мысли, что он тоже может погибнуть, если будет носить эту корону, не принадлежа всей душой к истинной вере. Как же мне обратить его? Какими словами убедить поверить в Единосущность Христа нашего с Бого-Отцом? Тут надо действовать очень осторожно, чтобы не испортить все дело. Я не переживу этой потери. Мы и, правда, так близки с моим мужем, будто у нас одно сердце на двоих!»
«Расскажи мне об этом гвозде, - попросил Агилульф жену, - как он попал к вам?»
«Это давняя история, как-нибудь в другой раз, если позволишь…».
Теодолинда взяла короля за руку и осторожно перевела разговор на интересующую ее тему: «Супруг мой возлюбленный, позволено ли мне будет спросить тебя кое о чем важном и нетерпящем отлагательств?»
«Спрашивай, Теодолинда, могут ли у меня быть от тебя тайны! Разве мы не одно целое? Сердце мое открыто для тебя, как и душа моя и ум мой. Что хочешь ты знать?»
«Ты вчера долго разговаривал с Папой, о чем, можешь ли сказать?»
«О! Тут нет вовсе никакой тайны! – Воскликнул, смеясь, Агилульф, - конечно же, о наших с ним религиозных разногласиях! Он никак не желает признать, что много детей у Отца нашего Небесного, и каждый человек имеет возможность, пройдя путем Христа, сделаться богом. Мы, лангобарды, исповедующие арианскую доктрину, куда хуже язычников для католического Рима». Агилульф тяжело вздохнул, и глаза его сделались печальными.
«Да как возможно это! – Немного более раздраженно, чем ей хотелось, возразила Теодолинда, - Иисус – единственный Сын Божий, и нет других детей у Него!»
«Вспомни то место в Псалтыри, где сказано: «Я сказал: вы – боги, и сыны Всевышнего – все вы. Но вы умрете, как человек, и пойдете, как всякий из князей». Как ты понимаешь эти слова? А пророк Исайя? Разве не говорил он: «… мы будем знать, что вы боги…», а потом и сам Христос изрек: «не написано ли в законе вашем: Я сказал: вы боги»? Разве не достаточно для вас этих прямых свидетельств! Какие еще нужны доказательства?»
Теодолинда вдруг бросилась перед мужем на колени и, заливаясь слезами, быстро заговорила прерывающимся голосом: «Отрекись, любимый! Во имя нашей любви, отрекись! Хотя бы на словах! Вспомни лучшее послание к коринфянам отца нашей церкви святого апостола Павла: «Если я говорю языками человеческими и ангельскими, а любви не имею, то я – медь звенящая или кимвал звучащий. Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так, что могу и горы переставлять, а не имею любви: то я ничто. И если я раздам все имение мое и отдам тело мое на сожжение, а любви не имею, нет мне в том никакой пользы».
В глазах Агилульфа тоже заискрились слезы, и он тихо сказал: «Отчего же ты не продолжаешь? Ведь далее у Павла говорится: «Любовь долготерпит, милосердствует, любовь не завидует, любовь не превозносится, не гордится, не бесчинствует, не ищет своего, не раздражается, не мыслит зло, не радуется неправде, а сорадуется истине; все покрывает, всему верит, всего надеется, все переносит». Что ж, я готов отречься ради тебя, во имя нашей любви, но мне претит лицемерить. Я должен крепко подумать над твоими словами, позволь мне теперь побыть одному».
Теодолинда безмолвно покинула покои, и ей удалось скрыть от мужа, как задела ее эта просьба. Агилульф взял в руки корону лангобардских королей, и стороннему наблюдателю могло показаться, что он внимательно ее разглядывает, но думал он совсем не о том, что получил, наконец, законное право гордо носить этот венец на своей голове.
«Я прощаю тебя, любимая, ведь ты сама не ведаешь, о чем просишь. Вина не на тебе, а на том, кто соблазняет малых сих… . Откуда ты можешь знать, что я уже дал священную клятву повторить путь сына плотника Иосифа из Галилеи и вслед за Ним тоже стать богом! Разве не сказал Он: «Я есть Путь, Истина и Жизнь»? Я обязательно сделаю это, я смогу! И тогда мы посмотрим, что скажет Папа Григорий, смущающий невинный ум твой и направляющий твою волю. Будет ли он так же рьяно защищать свою доктрину!
Первое посвящение – Крещение – я уже прошел. Теперь меня искушает сатана этим венцом и королевской властью. Не скрою, я жаждал обладать знаменитой железной короной лангобардских монархов, но по одной лишь причине: говорили мне, будто этот раскатанный гвоздь, что находится внутри нее и есть самое главное сокровище! Своей чудодейственной силой он поможет мне осуществить задуманное и исполнить клятву, данную Христу. До самого смертного часа не забуду тех магических слов, которые я произнес в минуту коронования: «Бог дает мне ее. Берегись, прикоснувшийся к ней!»
Конечно, мой путь будет длиннее, ведь Иисус воплощался на Земле гораздо больше раз, чем я, а католики изъяли из Его учения не только возможность самого преодоления Пути, но даже идею реинкарнации. Но если я пойму, что не может смертный человек стать богом, я отрекусь от арианства в пользу католической ереси. Ты только не торопи меня, любимая…».
Новоиспеченный монарх не имел еще определенных планов на будущее, но теперь в его уме вместе с досадой на Папу начал постепенно оформляться один замысел, который он привел в исполнение четыре года спустя.
В 594 году лангобарды Агилульфа снова стояли у стен Рима. Недолгое перемирие с великим трудом заключенное окончилось.
Папа Григорий говорил с церковной кафедры о бедственном положении Италии: «Всюду, куда ни взглянем – горе, отовсюду слышны стоны и вопль. Наши города, наши твердыни – в развалинах, поля опустошены, земля обращена в пустыню. Не видно земледельца в поле, никого почти не осталось в городах, а если кто и уцелел от истребления, то и эти немногие ежедневно и беспричинно гибнут и гибнут от убийств… Рим, этот былой властитель мира – чем стал он теперь? Покинутый своими гражданами, разграбленный врагами, он теперь лишь груда развалин. Что сталось с сенатом? Где народ его? …Сената нет, народ погиб и гибнет ежедневно, здания в развалинах… И что же мы ныне видим в Риме, теперь повсюду – опустошение, разорение и голод».
Папа был явно разочарован провалившейся миссией Теодолинды и вероломством Агилульфа. Но он не знал одного. Монарх тоже проиграл, и, быть может, гораздо большую битву – битву со своей гордыней и своим тщеславием. Он так и не сумел стать богом. Теодолинда победила. Ей удалось то, чего не смог бы сделать ни один человек на свете: примирить арианство и ортодоксальное католичество. Постепенно первое, как это ни парадоксально, почти сошло на нет в благословенной Италии, завоеванной длиннобородыми арианами.
Отказавшись от арианства, Агилульф повел совсем иную политику. Полностью конфисковал все земли крупных собственников, что неизбежно, привело к скоплению в руках светских и духовных лиц громадных богатств. Бал правили его корыстные герцоги, гастальды и газинды. В скором времени правительственная власть сделалась всего лишь средством личного обогащения, отчего пострадал в первую очередь простой народ. Единство было подорвано непрестанной борьбой между королями и герцогами. Под властью Византии скоро почти не осталось земель! Один лишь Равеннский экзархат, Римский дукат, Южная Италия да Сицилия. У византийских гарнизонов уже не осталось сил защищать италийские города от вторжения лангобардов.
По истине, как утверждают мудрецы – карма ослепляет.

Клавдия

Сквозь сон мне почудились мужские голоса, один из которых, казалось, я слышала прежде. Другой был мне совсем незнаком. Но веки мои, словно слиплись, я не в силах была их разомкнуть, или открыть рот, чтобы спросить, где я нахожусь, и когда меня отсюда выпустят. Но, как оказалось, это было даже к лучшему, они иначе никогда бы не сказали того, что явно не предназначалось для моих ушей.
«Камня при ней нет. Я обыскал сумку и вещи, а Марьяна проверила всю одежду, которая на ней, почитай, до нижнего белья».
«Фу, гадость какая, до чего же вы омерзительны! Я и так чувствую, что его тут нет. Зачем так унижать девушку. Сколько же времени она уже спит? Это странно, гипноз давно должен был перестать действовать, я же приказал: ненадолго. Пока не выясним, при ней камень или нет. Бестолочи! Одни неприятности от вас. Смотри, чтобы он ничего не узнал до поры, до времени. А то спутает нам всю игру. Значит, запонка, скорее всего, у старика. Я абсолютно уверен, что они взяли ее с собой».
«Надо было его тоже брать. Зря мы это не сделали».
«Сам прибежит. Он прекрасно знает, что девица у нас. Да и приехал он затем, чтобы добраться до этого места. Если бы ты знал, кто этот старик! Ладно, пойдем отсюда, пусть спит, все равно ее пока нельзя выпускать. Ей же лучше. Ты купил большие гвозди?»
«Конечно, купил, полкило, как вы велели. В библиотеке на столе лежат».
Неожиданно услышанное мною слово «гвозди», никак не связанное ни с их предыдущим разговором, ни с моим бедственным положением, перенесли меня странным образом очень далеко во времени и в пространстве.

С сотником Гаем Кассием Лонгином приключилась большая беда. Он, неожиданно для себя, без ума влюбился в жену Прокуратора Иудеи Понтия Пилата Клавдию, гордую римлянку из очень знатного рода. Несмотря на свое высокое происхождение и должность, занимаемую ее мужем в Иудее, она была женщиной кроткой, добронравной, с прислугой и подчиненными мужа всегда держалась ровно, вежливо, даже заботливо, никогда не заносилась над нижестоящими. Не было в ней заметно и ни малейшего высокомерия или презрения к иудеям, хотя они-то как раз недолюбливали ее и презрительно называли язычницей.
Никто не знал, что уже почти целый прошел с тех пор, как, услыхав однажды странные речи некого Галилеянина, проповедующего в небольшой толпе народа, Клавдия язычницей в полной мере уже считаться не могла. Она отпала от веры своих предков, перестала почитать Юпитера с Юноной и весь прочий пестрый пантеон римских божеств, а уверовала в Бога единого, Создателя всего сущего, что есть на этом свете. Галилеянин же, говаривали, был Его единственным Сыном, сошедшим с Небес Обетованных на заблудшую Иерусалимскую землю, чтобы искупить грехи, содеянные человеками за множество лет от Адама и Евы, и, взяв их на себя, все до последнего, много пострадать за свой народ.
Не то, чтобы супруга Прокуратора понимала все, что проповедовал на площадях Иерусалима иудей, по имени Иисус – она плохо знала арамейский, да и речи Его были для нее полны тумана – но мягкий голос и манера говорить убедительно, уверенно, проникновенно безотчетно привлекали Клавдию. Она охотно стояла в толпе, постоянно сопровождающей Галилеянина, не в силах оторвать взгляда от мужественного благородного лица и голубых, словно сияющий лед, глаз.
 Гай Кассий, при всякой возможности, тайно сопровождал предмет своего обожания, и потому, волей-неволей, тоже был вынужден слушать проповеди Иисуса, ибо арамейским он овладел за время службы при Прокураторе довольно прилично. Люди, близко знавшие сотника, с некоторых пор стали замечать, что он начал делать неумелые попытки следить за собой, явно стараясь компенсировать тем самым грубость черт своего лица. Выражалось это в том, что Гай Кассий, человек в общем скуповатый и прижимистый, теперь прикупал на рынке дорогие благовония, и, не щадя чужого обоняния, обильно пользовался ими без разбору и всякой меры. В смеси с естественным ароматом редко подвергаемого водным процедурам тела, ему удавалось порой достигать в прямом смысле слова эффекта сногсшибательного. Сотника стали выделять в толпе, и, сколько возможно, не становиться близь него.
Само собой разумеется, что и Клавдия не могла не заметить его усилий, привлечь к себе подобным образом ее внимание, но, будучи особой великодушной, она мужественно терпела его присутствие, ничем не выдавая своих мучений. Добрая женщина опасалась лишь одного: чтобы муж ее, человек ревнивый, вспыльчивый и скорый на расправу, не обнаружил, чего доброго, пристального внимания сотника к его жене. Последствия могли быть самыми ужасающими для бедного влюбленного. Разумеется, у Клавдии и в мыслях не было поощрять эти воздыхания, она лишь сочувствовала ему и не решалась открыто возмутиться столь невинным проявлением любви. К тому же, он вел себя скромно и ни разу не дал ей ни малейшего повода к возмущению. Кто знает, возможно, в глубине души, это молчаливое ухаживание даже льстило ей. Гай Кассий был совсем не стар, в должной мере высокороден, крепок, хорошо сложен, необычайно силен и совершенно бесстрашен.
Время шло, не внося особенных перемен в жизнь всех обитателей претории, пока в один прекрасный момент Клавдия случайно не познакомилась в толпе, окружающей Учителя из Назарета, с молодой женщиной, по имени Мария. Она была родом из Магдалы, происхождения, по Иудейским меркам, довольно высокого, хорошо образована и манеры имела приятные. Разговорились они случайно, но по прошествии совсем небольшого времени, стали почти неразлучны. Прокуратор не слишком одобрял эту дружбу, но всем сердцем обожая жену, и, зная, что развлечений у нее в Иерусалиме совсем немного, делал вид, что закрывает глаза на неожиданно вспыхнувшую симпатию двух молодых женщин.
Постепенно Мария совершенно заворожила Клавдию своими рассказами об Иисусе и сверх всякой меры распалила ее любопытство к древнему иудейскому учению, которое Он проповедовал. Учение это называлось странным словом: «каббала». Мало помалу, высокородная римлянка уже дня не могла прожить без рассказов о суровом и справедливом Боге евреев, о великих пророках и чудесных их деяниях. Клавдия едва сдерживала желание поделиться всеми своими знаниями с Пилатом, так как никогда не имела от мужа никаких тайн. Сдерживало ее лишь то, что она прекрасно знала, какие последствия будет иметь ее болтливость: Прокуратор мог, не только запретить ей общаться с Магдалиной, но и наказать иудейку за то, что она смущает его жену, сбивая с пути истинной веры великих предков.
Приближался праздник Пасхи, самый торжественный из трех годовых праздников, чтимых в Иудее. Она была некогда установлена в ночь перед исходом израильтян из Египта и совершалась в течение семи дней. В своем первоначальном смысле то была и жертва, когда невиннейшее из животных приносилось во искупление за виновных во грехе, и радостное празднество по случаю избавления. В память о горечи египетского рабства и спешных сборов к избавлению от него, вкушалась она с горькими травами и пресным хлебом, поэтому ее еще называли праздником Опресноков.
Клавдия всегда старалась быть в эти дни в Иерусалиме, и даже уезжая в Рим, чтобы навестить родителей, торопилась непременно возвратиться к Пасхе.
Утром Клавдия проснулась с тяжелым сердцем. Виной тому был сон, который она видела перед самым рассветом. Она даже не сразу вспомнила его, а только лежала и думала, отчего у нее так тоскливо на душе, словно умер кто-то из близких. Перебрав в уме все возможные варианты, Клавдия вдруг осознала, что ее терзает безмерная тревога за мужа, для которой, казалось бы, не было видимых причин. Она привела себя в порядок, оделась, причесалась и направилась в сад, чтобы срезать цветов к праздничному столу. Клавдия никогда не доверяла это слугам, и всегда лично ухаживала за своим небольшим садиком, который был ее гордостью и отрадой.
Выйдя во двор претории, Клавдия увидела, что ворота широко распахнуты, и возле них толпиться довольно большая группа почтенных иудеев, ожидающих, видимо, прихода Прокуратора. Они не решались войти внутрь, чтобы не оскверниться после омовения, и можно было вкушать пасху. Ведь претория считалась местом, где живут язычники!
Чуть в стороне стояла еще одна, совсем малочисленная группка людей, среди которых Клавдия увидела заплаканную Магдалину. Та поманила подругу рукой и горячо зашептала ей в ухо, что иудеи привели Иисуса и хотят, чтобы Пилат учинил над Ним суд и расправу.
Неожиданно Клавдия перестала слышать слова Марии, ей вдруг совершенно отчетливо вспомнился сон, который она видела сегодня. Не дослушав Магдалину, она резко развернулась и быстро направилась к дому.
Ей не удалось увидеть мужа, он был уже в зале, восседая в судейском кресле. На глаза расстроенной женщине попался Гай Кассий, и она обрадовалась ему, как никогда. Схватив сотника за руку, Клавдия умоляюще посмотрела ему в глаза и быстро проговорила: «Пойди к моему мужу и скажи ему от меня: не делай ничего Праведнику сему, ибо этой ночью я много пострадала за Него. Ты понял меня? Повтори!»
Гай Кассий удивленно воззрился на обожаемую Клавдию и, словно во сне повторил ее слова. Женщина облегченно вздохнула и легонько подтолкнула своего гонца в спину: «Иди же скорее, это очень важно!»
С замиранием сердца Клавдия почти без сил упала в кресло и стала ждать известий от мужа.
Спустя какое-то время Прокуратор вышел к ней, исполненный гнева, глаза его метали молнии. «Клянусь Юпитером, что не нашел никакой вины за этим иудеем. Что ж тут странного, что он сын бога? Разве наш кесарь не сын Юпитера? Они городят всякую чепуху, возводя на него одну нелепицу за другой. Единственное, что можно поставить ему в вину, будто он объявил себя царем Иудейским, хотя и не признает этого. Пусть его судит Ирод, как Галилеянина. Я уже умыл публично руки. Что с тобой? Ты бледна как каррарский мрамор!»
«Какое счастье, что ты не взял греха на душу и не осудил Его!» - только и смогла вымолвить Клавдия. А про себя подумала: «Я сделаю все, что смогу, чтобы помочь Ему спастись!»

Гвоздь из Креста Господня

Ночь накинула свой звездный иссиня черный саван на Иерусалим. Любопытствующий свидетель мог бы различить две фигуры, стоящие под оливой, и решить, что он присутствует при любовном свидании чьей-нибудь блудливой женушки с бравым центурионом. Но таковых свидетелей не нашлось, и встреча эта совсем не была любовной.
«Могу ли я полностью довериться тебе, Гай Кассий Лонгин?»
«Я весь в твоем распоряжение, госпожа. Исполню все, что прикажешь!»
«Если будет у тебя, хотя малейшая возможность помочь бежать этому осужденному на казнь невинному иудею, сделай это. Если нет – облегчи участь Его быстрой смертью, не преломляя костей. Я принесла тебе копье с острым наконечником, говорят, что оно принадлежало Ироду Великому. Возьми его вместо своего старого и ржавого, но потом ты должен будешь вернуть копье мне, чтобы я поставила его на место».
«Будет сделано, моя повелительница. Ты увидишь, как велика моя бескорыстная преданность тебе».
 «И еще. Когда… все закончится… так или иначе… я хочу, чтобы ты принес мне гвозди, которыми Он будет распят. Вынь их и не отдавай никому. Я заплачу тебе, сколько пожелаешь!»
Обида, словно горькая черная желчь, мгновенно затопила разум Гая Кассия, он даже замотал головой и заскрипел зубами. В одну минуту сотника, словно подменили, он презрительно скривил губы и развязано, сквозь зубы, проговорил: «Разве я говорил о деньгах? Они мне не нужны! Да и можешь ли ты знать, женщина, подлинную цену этим предметам! Если уж я захочу их продать, то предложу кому-нибудь побогаче».
«Чего же ты хочешь?» - Спросила Клавдия немного испуганно.
«Разве ты не знаешь, чем платит женщина мужчине за такие услуги. Я хочу твоей любви. Или ты считаешь унизительным подарить любовь простому центуриону?»
«Как смеешь ты предлагать мне подобные вещи! Никто еще не подвергал меня такому унижению! Представь себе, что сделают с тобой, если я расскажу об этом моему мужу…».
«А что, если я расскажу Прокуратору о твоей просьбе?»
Клавдия низко наклонила голову, резко повернулась и пошла во дворец Ирода Великого.
«Что же я наделала! – Корила она себя, - ведь Магдалина надеется на меня, больше Ему никто не поможет. И зачем только я заговорила о деньгах? А если уж заговорила, то надо было сделать это поделикатнее, не так грубо и прямолинейно. Теперь уж он ни за что не согласиться… он и так рискует… вдруг и правда расскажет Пилату! Как я все ему объясню? Сон мой начинает сбываться. Муж долго выпытывал меня о нем, но мне было страшно рассказать ему о том, что мне приснилось. Помоги нам, Всевышний! Защити Сына Своего! Говорят, ты – всемогущ, а Он ни в чем не виноват».
Клавдия смотрела на казнь троих осужденных с лифостротона, сидя рядом с мужем и семейством Ирода Антипы. Ужас и непереносимая боль за невинную жертву сжимали ей сердце, но она не могла отвести взгляда от страшной картины, происходящего на Голгофе. Клавдия, словно вся превратилась в камень, мышцы ее были напряжены до предела, лицо побелело, огромные глаза горели, как два черных запавших в глазницы угля.
Клавдии казалось, что пытке этой не будет конца. Она слышала, как возопил Он: «Элои, Элои, ламма савахфани?» Она видела, как поднесли к устам Его губку, пропитанную уксусом, наложив ее на иссоп. Он вкусил его, преклонил голову и предал дух. В этот момент сотник Лонгин пронзил Ему, уже мертвому, левый бок копьем и отпрянул, словно молния ударила в него, проговорив в испуге: «Истинно человек сей был Сын Божий!»
Клавдия поднялась, и как в полусне покинула помост. Пилат молча посмотрел ей вслед и покачал головой. А она шла, и все повторяла про себя: «Я не могу больше жить с человеком, который позволил им распять Христа!»
Через три дня Прокуратор проводил жену в Рим. Бледная, с темными кругами под глазами сидела она в повозке с отрешенным взглядом, положив руку на небольшой дорожный сундучок, в котором лежали две бесценные реликвии: длинный четырехгранный железный гвоздь из левого запястья Спасителя и наконечник копья, которым сотник Гай Кассий Лонгин пронзил Ему селезенку. Она не стала смывать с них бурые следы крови.
 Под всевозможными предлогами, чаще всего, ссылаясь на вредный ее здоровью климат Иудеи, Клавдия отказывалась с тех пор приезжать к мужу в Иерусалим. Его же не пускали в Рим заботы, связанные с государственной службой, обстановка в провинции становилась все белее взрывоопасной. Пилату оставалась лишь писать ей письма, где он изливал все свои горести и заботы, бременем лежащие на его плечах, да тоску, пожирающую его сердце в отсутствие обожаемой жены.
«После распятия небезызвестного тебе Иисуса, - читала Клавдия в одном из посланий мужа, - ученики оного, именуемые теперь апостолами, продолжают смущать народ, и именем его творят всяческие чудеса. Они создали церковь, которую называют христианской, и нет на них никакой управы. Недавно на окраине города, за Голгофой обнаружили тело моего верного сотника Лонгина, заколотого в сердце его же копьем. Как ты думаешь, разве это не их рук дело?
Опорой мне служит некий иудей, по имени Савл. Происходит сей юноша, хвала Юпитеру, из семьи ревностных почитателей иудейского Закона и держится строго фарисейского его толкования. Он сильно облегчает мне жизнь, так как не церемонится с этими людишками, терзает их церковь, входит в их дома и без всякого сожаления волочет мужчин и женщин в темницу. Лично я, правда, с бесстрашным, ревностным поборником Священного Писания этим пока незнаком, но, надеюсь, судьба еще сведет нас на пути подавления христианских восстаний, ибо последние, кипучей деятельностью своей, сильно осложняют мне жизнь, и я опасаюсь, что все это может мне навредить в глазах Тиберия. Если будет возможность, замолви, любезная моя жена, за меня словечко, ведь брат твой по-прежнему в сенате не последнее лицо».
Клавдия отложила письмо и глубоко задумалась. «Видимо, мне пора ехать, - со вздохом промолвила она вслух, - Магдалина ожидала этих гонений и расправ. Возможно, к чудесам, творимым апостолами, я смогу добавить еще одно, два чуда…».
Она взяла свой заветный ковчежец с драгоценными реликвиями и отправилась в Иерусалим.
Клавдия остановилась у своей давней подруги в маленьком домике на окраине Иерусалима за Масличной горой, а чтобы ее никто не узнал, она стала носить скромную одежду простой иудейской женщины, и взяла другое имя. Ее стали звать Прокулой.
Мария Магдалина теперь называла себя равноапостольной. С глубокой горечью поведала она Клавдии о жестоких гонениях на христиан.
«Более всех других бесчинствует Савл. Он дышит лютой ненавистью к нашей церкви, угрожая расправами всем ученикам Господа нашего Иисуса Христа, не гнушаясь убийствами и казнями. Савл выпросил у первосвященника письма в Дамаск к синагогам, о том, что каждого, кто следует учению Христа, следует схватить, связать и отправить в Иерусалим. Он лично отправляется туда пешком в самое ближайшее время, может быть, даже с минуты на минуту!»
«Тогда не будем медлить, возьми в моем ковчежце гвоздь из Креста Господня, пусть кто-нибудь из верных вам людей подкараулит Савла на пути в Дамаск, и когда он уснет, вложит его ему тихонько в левую руку. Посмотрим, что тогда будет, может быть, и услышит он благую весть. А у кого остальные?»
«Один гвоздь взял Иосиф из Аримафеи, другой мы отдали Матери Его, и она носит его на груди, третий, по-видимому, остался у сотника…».
«Разве их было четыре? Он уверял меня, что было только три гвоздя…, - побледнев, промолвила Клавдия, - будто ноги Его связали крест накрест…, но я не помню, так ли это было на самом деле…, я тогда смотрела и, словно ничего не видела…».
«Этого не может быть! Расположение пяти ран, которые были на теле Христа, свидетельствуют о четырех гвоздях! Он Сам говорил мне после Воскресенья, что тайна ран Его велика есть! Но если мы отдадим твой гвоздь Савлу, и не уверует, он, то реликвия пропадает, а уверует – оставит себе».
«Что ж, так тому и быть. Стало быть, по иному нельзя помочь христианам».
Так они и сделали, и было, что было.
Некоторое время спустя, Клавдия-Прокула перебралась в маленький ветхий домик на самом берегу Генисаретского моря. Ей нравилась ее новая уединенная жизнь, она ни с кем почти не виделась, только одна немолодая женщина, родом из Самарии, приходила к ней раз в три дня помогать по хозяйству. Здоровье ее отчего-то стало вдруг резко ухудшаться, слабело зрение, отказывали ноги, часто болел правый бок. Она все реже выходила теперь из дому, разве что верная помощница выводила ее под вечер на берег посмотреть на закат.
Как-то раз Прокулу навестила Магдалина и привезла с собой пожилого человека с мудрыми скорбными, но совсем еще молодыми, темно-карими глазами. Мария называла его Иосифом и вела себя с ним очень почтительно.
Иосиф взял иссохшую невесомую руку Клавдии и, серьезно глядя ей в глаза, сказал: «Я много лет наблюдаю за тобой, римлянка, и знаю, что душа твоя чиста, а сердце открыто Богу, но ты хранишь у себя Копье Судьбы, которое тебе не по силам. Его присутствие в доме губит тебя и сокращает дни твои. Если ты мне доверяешь, я возьму его, и оно будет храниться в надежном тайнике вместе с Терновым Венцом и другими вещами, принадлежавшими Ему при жизни на Земле, а ты возвращайся в Рим и положи жизнь во имя служения делу Христа рядом с новообращенным апостолом Павлом. Он призывает тебя и хочет поблагодарить. Только знай, что в любой момент ты можешь забрать у меня Копье. Я родом из Аримафеи, там каждый знает Иосифа».
«Я помню тебя, - прошептала Клавдия пересохшими губами, - ведь это ты испросил у Пилата для погребения тело распятого Иисуса. Я верю тебе. Вот, возьми…».
Клавдия открыла ковчежец, посмотрела последний раз на свою дорогую реликвию и отдала его Иосифу из Аримафеи.

Предчувствие беды

Последние пару месяцев Панька стал дурно спать ночами. К нему неожиданно вернулось давно забытое, ставшее почти реликтовым при его теперешней сытой жизни, животное чувство постоянного голода. Он-то думал, что даже и не вспомнит никогда, как это: непрерывно хотеть есть, ан, нет, ложась спать, Панька уже мечтал о завтраке. Эта неотвязная мысль не давала ему спокойно уснуть, время, казалось, растягивается, делается вязким и невероятно тягучим. Проспав часа два, парнишка вскакивал с громким урчанием в животе и отправлялся на охоту, чтобы «подстрелить» пару, тройку холодных котлет или десяток вареников с творогом, которые по его просьбе женщины оставляли ему с вечера. Наевшись в прямом смысле слова до косопузия, счастливый и довольный, он, наконец, мирно засыпал, каждый раз вспоминая перед этим слова, которые раньше часто слышал от матери: «Хочешь кушать – ложись спать».
Иногда Панька заботился о себе сам. Натаскав прежде, чем лечь в постель, в комнату печенья или яблок, он наощупь в полусне брал, что под руку попадало, с большого деревянного блюда, стоящего прямо на полу у кровати, и жевал, не открывая глаз, пока не сметал все, что было припасено. Во время этих внеплановых трапез, тоже вечно голодный Дик, подползал на брюхе к хозяину и начинал шумно втягивать носом воздух, вымогая всем поведением свою долю. Панька делился с ним, но всякий раз оговаривал: «Отстань, - бормотал он сонным голосом, отпихивая от блюда мокрый собачий нос, - собаки этого не едят, им этого не дают».
Сегодня Панька на удивление спокойно проспал всю ночь и только совсем под утро, когда уже рассвело, неожиданно проснувшись, с недоумением отметил, что совершенно не голоден. Пес же напротив, разлакомился за эти дни уже до того, что стал тихонько поскуливать, требуя привычную пайку.
«Вот ведь, зануда, - проворчал хозяин, легонько хлопая Дика по спине, - уже и так в дверь не проходишь, вымогатель какой. Ладно, сейчас принесу тебе чего-нибудь, не ной только».
Панька закутался в старенький плед и отправился за добычей для друга, чувствуя полное отвращение к еде.
«Странно, что-то мне и есть не хочется, с чего бы это? Вроде вчера не объелся даже за ужином. Может, прошло?»
Окно на кухне было немного приоткрыто, и в него вместе с утренней прохладой вползал подслеповатый, весь какой-то заспанный еще, рассвет. Босым ногам было холодно на крашеном полу, приплясывая, Панька запустил руку в пакет, где обычно складывали остатки еды для собаки, и нащупал увесистый мосол. Вдруг он услышал шум мотора и скрип песка под колесами машины.
«Кого это несет в такую рань? – Подумал он и, забыв про мосол, подошел к окну. – Отец что ли откуда вернулся?»
Входная дверь жалобно всхлипнула, и на крыльце появился Зуб в подштанниках и накинутом прямо на майку бабьем клетчатом полушалке, который он нежно любил и почему-то называл «серапе». Зуб зевал так громко и смачно, что Панька невольно пожелал своему недругу со злостью: «Что б ты себе челюсть вывихнул, да и остался бы так с открытым ртом на всю жизнь!»
Но потом он представил себе эту картину, которую ему же и пришлось бы ежедневно лицезреть, и сплюнул даже, решив, что смотреть на Зуба будет крайне противно, пусть уж лучше так ходит.
«Ну, как успехи? – Спросил Зуб кого-то громким шепотом, - удалось?»
«А то як же ж! – Ответил из открытого окна машины голос Марьяны, - усе у порядке! Подсобляй, вона спыт».
«Нашла?»
«Ни, пусто».
Панька услышал какую-то возню под окнами, но из опасения быть застигнутым, наружу высовываться не стал. Заскрипели ступени крыльца, и Зуб сказал Марьяне:
«Дверь-то открой, видишь, у меня руки заняты, сидишь как барыня, да пойди хозяина разбуди, он велел, когда приедешь, все ему доложить немедленно».
«Ты ее куды?»
«На кудыкину гору, тебе-то что? Вниз, к нему в кабинет. Там ей на сундуке постелили, пусть спит, пока сама не проснется. Твои зенки не скоро забудешь».
У Паньки от страха так сильно забилось сердце, что он даже придавил легонько ладонью левую сторону груди. Но примешивалось к этому ужасу, как ни странно, вдруг отчего-то возникшее чувство радости, словно от предвкушения встречи с дорогим и давно ожидаемым человеком.
«Кого это они привезли? – Подумал он вслух, - что-то тут не чисто! Надо бы за ними последить, а то наделают делов, навредят кому-нето. Эти на все способны, особенно, папенька мой. Умишко-то у него шкодливый, только о своей выгоде и думает, а на других ему наплевать! Ни перед чем не остановится».
Все утро Панька следил за отцом, стараясь не попадаться ему на глаза. Он видел, как Зуб по зову хозяина пошел вместе с ним в потайной кабинет и даже хотел, было, последовать туда за ними, но не смог преодолеть ужас, подкативший к горлу, одно воспоминание об этом странном подземном помещении вызвало у Паньки приступ клаустрофобии.
«Хорошо, хоть, я место вызнал, - рассуждал он, - кого-то они там прячут, может, пытают даже…, что же делать-то? Копта что ли предупредить, он что-нибудь придумает. Хоть бы не убили, пока я к нему хожу. Страх-то, какой!»
 Панька отправился в библиотеку и стал там дожидаться возвращения отца, чтобы по его виду попытаться понять, что произошло. На глаза ему попалась спортивная сумка, показавшаяся отчего-то очень знакомой.
«Кажись, у Леньки такая была, ему на день рожденья мои родители приемные дарили. Помню, он тогда чуть с ума от радости не сошел, я ему завидовал даже. Только у него такая была, да у Наташи».
Панька открыл сумку и, поминутно оглядываясь на дверь, начал быстро изучать ее нехитрое содержимое. Вещей в ней было немного, но того, что он там обнаружил, ему хватило, чтобы все понять. Со дна сумки Панька извлек зачитанную до дыр книжку «Тарантул», на титульном листе которой была фамильная печать: «Библиотека П.Г.Васильева».
 «Кого же они схватили из наших? Неужели Леньку? Нет, Марьяна ясно сказала: «Она спит». Но кто – она? Наташка? Пора немедленно бежать к Копту, пока не случилось самое страшное!»
Что именно должно было случиться, Панька не знал, он понимал только одно: надо торопиться. Свистнув Дика, парнишка опрометью выскочил из дому и стрелой понесся в сторону старого замка, где, как он знал, обитает теперь его наставник.
«Дик, бежим через ручей, так короче, чем мимо дуба!» - Крикнул Панька псу, едва поспевающему за своим хозяином.
Весенний ручей вздулся и был похож в это время года на небольшую стремнину, торопливо мчащую неведомо куда талые воды, но раздумывать было некогда, и хозяин с собакой решительно вошли в быстрый ледяной поток.
Панька еще ни разу не подходил к замку так близко. Обветшалые, но все еще прекрасные в своем величие руины, неизвестно почему наполнили его сердце тоской и горечью, словно он, вернувшись домой из дальних странствий, обнаружил, что в его отсутствие враги разрушили родовое гнездо, безжалостно истребив всех близких. На долю секунды Панька отключился от реальности, и перед его мысленным взором пронеслись кровавые битвы, пожарища, осада замка, крики о помощи, стоны раненых. Он помотал головой, отгоняя эти ужасные видения, и решительно направился к круглой башне, которую, как ему показалось, более всего пощадило время.
«Где же он тут живет? Покричать что ли? Вот дверь какая-то..., крепкая с виду…, может, не заперто…».
Он осторожно потянул на себя медную витую скобу, и дверь действительно открылась, медленно, но легко, издав жалобный короткий скрип. Помещение, куда попал Панька, выглядело жилым и чистым, но в нем никого не было.
«Копт! Ты тут? – Крикнул он негромко, - это я, Панька, Копт, слышишь меня, отзовись, дело есть срочное…».
Круглые стены вернули ему его же слова, но никто не откликнулся на них.
«Ну, и где прикажете его искать, - обратился Панька с досадой к своему мохнатому спутнику, - давай, Дик, ищи Копта, может, тебе больше повезет, а вдруг он спит где-нибудь и не слышит. Ищи, ищи!»
Услышав команду, Дик сорвался с места и побежал вдоль стены, обнюхивая пол. На противоположной от хозяина стороне, он остановился у старенького гобелена и, приподняв левую лапу, согнул ее в знак того, что приказание выполнено, нашел. Панька поспешил к нему, отвернул гобелен и обнаружил за ним крутую железную винтовую лестницу, ведущую куда-то в темноту. Пес тихонько заскулил, словно извиняясь, что не может одолеть это препятствие.
«Надо топать, - вздохнув, сказал Дику Панька, - не пищи, знаю, что тебе трудно. Ладно, можешь оставаться тут, я один пойду. Охраняй!»
Лестница привела его еще к одной двери, он толкнул ее и оказался в большом круглом зале, довольно прилично убранном старинной, но хорошо сохранившейся, красивой позолоченной мебелью. В противоположной от входа стене жарко горели, потрескивая, дрова в высоком камине, перед которым в больших резных креслах с массивными подлокотниками сидели двое мужчин.
«Входи, мы ждем тебя, - сказал один из них, даже не повернув головы, - подойди ближе к огню, вот так, встань тут, ты же насквозь промок, бедняжка! Тебе необходимо скорее обсохнуть, а то, не дай Бог, заболеешь пневмонией!»
«Вечно ты, Копт, только и делаешь, что печешься о моем здоровье, - проворчал притворно сердито Панька, - тебе, лишь бы я не заболел, а тут такие дела творятся, ты мне нужен позарез!»
Он подошел к пылающему камину и с наслаждением протянул к огню озябшие руки, потом, взглянув на мужчину, сидящего рядом с Коптом, открыл от изумления рот. Это был никто иной, как дед Ганя, собственной персоной.

Тактика и стратегия

«Сиди и слушай, - сказал дед Ганя строгим голосом, - все вопросы потом, у нас мало времени. Итак, продолжим, дорогой друг. На чем, бишь, мы остановились? Да не смотри ты на меня так, и рот закрой, а то зубы простудишь».
«Мы остановились, достопочтенный Роже, на том, что не стоит слишком сильно форсировать события, пусть все идет своим чередом, как он запланировал. Во-первых, мы не имеем права на прямое вмешательство в ход событий, а во-вторых, своими действиями мы можем сильно навредить вышеупомянутому лицу».
 «Знать бы только, каковы его планы! Мы ведь и понятия об этом не имеем!»
«Не имеем, зато, зная логику вещей, можем с большой долей вероятности предугадать его дальнейшие поступки. Он ведь не отступает от Закона нашей Вселенной и от планетарного тоже, хотя и живет по своим».
«Эх, как мне не хватает сейчас моего дорогого господина! Вот уж кто мог бы нам подсказать, как следует поступить!»
«Роже, вам не к лицу сомнения! Душа, прожившая в физической октаве так долго и носившая столько славных имен, уже не имеет права на нерешительность! И потом, почему вы вспоминаете только свою последнюю инкарнацию, ведь не считая самых ранних воплощений в Лемурии и на Атлантиде, не вы ли были Иосифом Аримафейским, Папой Григорием Первым, я уже не говорю, сколько веков провели вы рядом с великим графом Сен-Жерменом! Потому я и называю вас Роже, поскольку, к сожалению, имел удовольствие знать вас только под этим именем».
«Что ж, давайте рассуждать», - вздохнул тот, кого Копт называл Роже.
«Давайте. И начнем мы с вещей наиболее очевидных. Нам известно, что нужно этой черной личности: он жаждет добраться до тайника Сен-Жермена. А для этого ему необходимо в первую очередь обладать обеими запонками, так как именно два близнеца-аметиста графа являются ключом к нему. Но, даже обладая этим ключом, он не сумеет сам открыть его, тут ему необходим посредник – душа чистая, высокая, незапятнанная, как у ребенка, и непременно состоящая с ним в кровном родстве. Потому он и делает ставку на своего сына. Но, к сожалению, карма Павла тяжела и далека от трансмутации даже на четверть. Она может до некоторой степени очиститься вследствие сизигии со свом двойниковым пламенем, который является к тому же посредником Высших Сил, а это и есть ваша внучка Наталья. Итак, его задача номер один: добыть обе запонки, задача номер два – алхимическая свадьба Павла и Натальи».
«Это что же за страшные вещи вы говорите! Они же дети еще, какая свадьба! – возмутился дед Ганя, - да его убить мало!»
«Поймите, это – лишь ритуал, и не боле. - Начал успокаивать Копт своего собеседника, хотя сам вовсе не был так спокоен, как старался показать, - Вы ведь знаете избитую поговорку, что браки свершаются на небесах? Ради того, чтобы проникнуть в тайник, он еще и не на такое способен!»
«Вам известно содержимое тайника? - Спросил Роже, бросив быстрый взгляд на Копта, - ума не приложу, зачем ему эти бумаги, ведь он никогда не сможет пройти путем, который там подробно расписал господин граф. Ему… такой путь не по чину…».
«Да, я думаю, что чернодушному это хорошо известно, но зато он может их уничтожить и навсегда закрыть путь для всякого, кому он, как вы изволили выразиться «по чину»! Приближается эпоха Водолея, а это время – открытия всех и всяческих тайных знаний самого высокого толка! Приходит пора снятия всех Печатей! Поворотный момент, ведущий к Великому Очищению душ! К тому же, он опасается, что в этих бумагах Сен-Жермен предлагает способ, как избавиться от отсталых эволюций и изгнать их навсегда с Земли. Они не должны более воплощаться на этой планете. Ведь грядет эра Детей Индиго, которые, как вам известно, не имеют кармы. Души их чисты, и нет ни единой записи в Книге их судеб. Земля должна стать яслями для этих воплощений чистоты и невинности. Именно они – Путь к Древу Жизни».
«Мне известна еще одна тайна Сен-Жермена, но я бы не спешил до поры открывать ее, - Роже скосил взгляд на Паньку, - отец имеет над этим пареньком большую власть, и может воспользоваться разными способами, чтобы выпытать у него все, о чем мы здесь говорили. До сих пор в нашем разговоре не содержалось для него никаких тайн, но эта, последняя, пусть она пока останется при мне. Теперь скажите мне, достопочтенный Змея, что намерены вы делать, и какая роль уготована нам?»
«Повторяю: я предлагаю не вмешиваться в естественный ход событий до кульминационного момента, пусть все идет так, как он запланировал, ведь именно в этом случае вашей внучке ничего не грозит. Павел должен оставаться послушным сыном, беспрекословно исполняющим волю отца. Тайник находится тут, в подвале замка, и, чтобы не делал чернодушный, ему не миновать появления здесь. А эта территория уже в нашей власти, и мы будем начеку. К тому же, запонка, как я понимаю, у вас, Роже?»
«У меня-то у меня, да Наталья знает, где я ее храню, они могут выпытать, применить силу или еще чего похуже…, к тому же, строптивая она девица, злоязычная, заупрямиться может, колкость сказать. Для нее никакие авторитеты не указ и к возрасту почтения у нее нет. Вспылит – сама себе все испортит. Они разозлиться могут и…».
«Ну, уж этого я им не позволю! - Вмешался Панька, наконец, в разговор и щеки его возмущенно запылали. – Пусть только попробуют Наташку хоть пальцем тронуть!»
«Нет, дорогой мой, твоя задача – донести отцу, что запонка сейчас в замке. Чем быстрее он тут появится, тем лучше. Ускорим ход событий. Скажи, что ты подслушал наш разговор. Господи, что же я делаю! Учу тебя врать! Но иного выхода у нас пока нет! А теперь – по местам! Если ты обсох, то возвращайся немедля домой и веди себя, как ни в чем не бывало. Отвечай только в том случае, если тебя спросят».
«Да, - со вздохом сказал дед Ганя, - Аш меня переиграл, когда Наталью выкрал из-под носа, не так я планировал эту поездку, да, видно, слаб стал умом, разлакомился от сытой спокойной жизни в этом воплощении, чуть все не испортил. Господин граф несколько раз меня предупреждал обо всем, а я…».
«Вы совершенно напрасно так себя поносите за слабость ума. Всему свое время, и вы бы непременно вспомнили то, что необходимо, когда подошел назначенный час. Сен-Жермен знал, что делает, думаю, замысел его был точно рассчитан по дням и часам, он умел предвидеть, как никто другой».
«Иди, Панька, - дед Ганя крепко обнял парнишку первый раз за эту встречу и отер увлажнившиеся глаза, - здоровый какой вырос, крепкий! Береги нашу Наташку, я в тебя верю!»
Панька уткнулся лицом ему в пиджак, так знакомо пахнущий самосадом, и, громко всхлипнув, только кивнул головой, чтобы окончательно не разрыдаться.
Из ворот выскочил Зуб и накинулся на молодого хозяина чуть не с кулаками.
«Где тебя носит нелегкая, - заорал он, - хозяин обыскался, приказал сразу в библиотеку, слышишь? Чего скалишься!»
«Это тебе он хозяин, - огрызнулся Панька, а мне – отец. Запомнил? И что б не смел на меня больше орать, а то прикажу, и выгонят тебя на улицу, будешь куски под забором клянчить».
Зуб остолбенел, явно не ожидая такого отпора, и как-то весь сразу съежился, словно уменьшился в размерах. Он пропустил Паньку вперед и понуро поплелся следом.
Отец сидел в алом кресле и читал «Тарантул». Перед ним на журнальном столике стояла опустошенная почти до половины бутылка бренди. Сразу было видно, что он пребывает в прекрасном расположении духа и чем-то очень доволен.
«Как я понял, - начал отец с улыбкой, - ты уже догадался, кто у нас в гостях». Он положил книгу на стол и кивнул на нее головой. «Только нехорошо шарить по чужим сумкам. Где тебя этому научили? А уж если залез, то положи все на место. Некудышний из тебя конспиратор».
«А я и не собирался скрывать, - сказал Панька чуть с вызовом в голосе, - в гостях, говоришь? Или это теперь так в гости приглашают? Под гипнозом и тайком. Я утром все видел и слышал».
«Ну, и что же ты «видел и слышал»? Да, так было нужно, но, поверь, у меня были на то причины, потом я тебе все объясню. А ты, вероятно, уже сбегал к своему дружку за советом, как спасти бедную Мальвину из хищных лап Карабаса-Барабаса. Глядя на твое грязное платье, такой вывод напрашивается сам собой».
«Нет, мы с Диком гуляли, я с Коптом давно порвал всякие отношения, он меня забодал своими нравоучениями, но сегодня я действительно слышал один любопытный разговорчик. Расскажу, если выпустишь Наташку».
«А ее никто не держит. Я просто хотел, чтобы она немного пришла в себя. Вы обязательно увидитесь, прямо сегодня. Более того, у меня на ваш счет очень далекоидущие планы, но об этом позже. Переоденься к обеду, с нами будет дама, я теперь – ступай». Он снова погрузился в чтение, давая понять, что аудиенция закончилась.
Панька подскочил на месте и с радостным воплем помчался в комнату, чуть не разбив лоб подслушивающему под дверями библиотеки Зубу, тот едва успел отскочить.
«Все слышал? Мне не придется повторять под пытками разговор с папашей? – Ехидно спросил Панька, - вижу твое огорчение, ты ожидал, что тебе прикажут меня выпороть. Угадал? А ну, чеши отсюда, гнида! Да вели мне приготовить горячей воды, вымыться хочу». Он в одно мгновение сделался взрослым, видимо опасность, нависшая над близким человеком, способствовала этому.
 Панька оделся с особой тщательностью, сердце его готово было выскочить от нетерпения, и он погонял время, чтобы поскорее наступил обед.
«Интересно, какая она стала, - размышлял он, - выше меня или ниже. Когда-то дылда была, на физкультуре по росту третья стояла в классе. Узнаем ли мы друг друга? Про всех ее расспрошу, путь отчитается, как они там без меня плохо жили. Про Леньку обязательно. Как же все-таки здорово, что она здесь! Прямо не верится! Неужели ей и правда грозит опасность? Надо ее предупредить. Или не стоит? Что же я у них не спросил. Только бы не испортить мне все дело, надо чтобы натурально было. Придется хитрить, а то отец заподозрит».

Встреча

Я проснулась от резкой боли в правом боку. Лицо мое было мокрым от слез, а на душе скребли кошки.
Так, вот Он какой, бабушкин Бог! Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистыя Твоея Матере и всех святых, помилуй нас. Аминь.
Я раньше не понимала, истинного смысла этой молитвы. Она была для меня пустым звуком, набором слов, хотя с самого детства слышала я множество раз, как их произносила бабушка, а потом и сама стала механически бормотать вслед за ней. Все молитвы, заученные наизусть, казались мне чем-то вроде формулы или заклинания, повторяемого в определенном месте и в должное время. Душа моя не отзывалась на них. Бабушка с младых когтей брала меня с собой в церковь, называла иконы, подводила под благословение батюшки, учила вере, да вот жаль, что проку от ее науки было не много. Плоть может понять только плоть, и пока душа спит, в нее невозможно достучаться. Пока сердце твое закрыто, оно слепо. Только теперь, когда я почувствовала, вернее, осознала, и свою крохотную причастность к тем реальным, трагическим событиям, казавшимся мне всегда мифом или легендой, сердце мое болезненно открылось Богу.
Я определенно знала, что мне показали некоторые мои прошлые воплощения, только одного я пока не понимала: чего от меня ждут? Ведь должна же быть у них цель для подобных откровений! Кто взыскует души моей на сей раз? Какой жертвы ждут? И на чей алтарь должна пасть эта жертва? Я интуитивно чувствовала, что нахожусь в эпицентре противоборства двух давно враждующих сил, и льстила себя надеждой, что представляю большую ценность, как для одной, так и для другой стороны.
«Может быть, они борются именно за мою душу», - думала я высокопарно. Гордыня обуяла меня, но поняла я это много позже. Собственно говоря, это была даже не гордыня в общепринятом, греховном, значении этого слова, а скорее возрастная самонадеянность, юношеский максимализм, переоценка собственной значимости, или поиск места в создавшейся ситуации, попытка как-то ее себе объяснить. Спасением для меня служило только то, что огонь души моей пылал детской чистотой, и я не ведала порока. Откуда могла я тогда знать - это карма сходила на меня в тот самый час, и Высшие силы с надеждой ожидали, что я смогу ее сбалансировать.
Я понятия не имела, где нахожусь, но интуиция, которой я очень доверяла, подсказывала мне, что не у добрых людей, и, самое главное – я полностью в их власти. Такое предположение давало мне возможность подумать, как следует себя вести, то есть, максимально осмотрительно, но как раз этого-то мне в жизни и не хватало. Я всегда поступала, не как того требовали обстоятельства, а по вдохновению, спонтанно и, чаще всего, во вред себе.
Так случилось и на этот раз. У меня опять не хватило выдержки и благоразумия, чтобы отступить от своих правил.
Дверь открылась, и я услышала чьи-то шаги. Человек подошел к моему, если так можно выразиться, ложу и прислушался.
«Эй, ваше сиятельство, - услышала я осторожный шепот, - спите, или нет?»
Я вскочила с сундука и вскрикнула от боли. Правый бок мне, словно пронзили каленой горячей стрелой.
«В чем дело, - испуганно и уже громко спросил голос, который я, безусловно, уже слышала сегодня, - ушиблись? Вам следует быть осторожнее, спешить некуда, ужинать без вас господа не сядут».
Голос этот мне опять показался знакомым, и я поинтересовалась надменно:
«С кем имею честь? Извините, что принимаю вас при столь прискорбных для меня обстоятельствах, да и темновато тут у вас для подлинного гостеприимства, не распорядитесь ли принести огня? Хотелось бы видеть ваше лицо». Ах, как же мне пригодилось, наконец, мое патологическое увлечение романами Авроры Дюпен-Дюдеван! Где бы еще я могла произнести столь изысканную тираду? Мне и повода-то такого никогда не предоставлялось.
Собеседник мой, к сожалению, не мог, видимо, оценить по достоинству все мои словесные экзерсисы в виду полного отсутствия интереса к вышеупомянутому автору и только громко сопел в ответ.
«Какая жалость, - подумала я огорченно, - не люблю холостых выстрелов, это выглядит пошло, а пошлость – самая отвратительная вещь в мире! Так всегда говорил мне отец. Ладно, найду себе более достойную жертву, они еще приплатят моим родным за это похищение, думают, наверно, им подарок достался».
Боль в правом боку немного утихла, точнее она теперь переместилась под ложечку в область солнечного сплетения. «Это, должно быть от голода, - успокаивала я себя, - поем и все пройдет. Интересно бы знать, сколько часов я уже голодаю?»
Мой чичероне снял со стены свечу и пошел впереди меня, отвратительно шаркая в полумраке ногами. Я никак не могла понять, отчего он меня так раздражает? Но внутреннее чутье подсказывало мне, что повод для этого у меня есть.
Мы довольно долго поднимались по какой-то винтовой лестнице, сначала я считала ступеньки, а потом, задумавшись, сбилась, но по ощущению наш подъем мне показался бесконечным, как путь к месту казни, так как я понятия не имела, что ждет меня в конце этой лестницы. Наконец, мы очутились перед еще одной массивной дверью, окованной металлическими пластинами, проводник повернул ключ, торчащий в замке, и она с противным скрежетом медленно отворилась. За ней обнаружилась просторная квадратная площадка, на которую выходили три двери. Мужчина остановился и, ладонью толкнув одну из них, повернулся ко мне лицом.
Почему-то я нисколько не удивилась, видимо в глубине души я уже была готова увидеть сальную физиономию своего благоприобретенного родственничка, товарища Зубкова. Но какая же волна ненависти всколыхнулась в моей душе! Прежде, чем он успел опомниться, по его щеке смачно шлепнула моя ладошка, и в удар этот я вложила все свои силенки.
«Я так и знал, - пробормотал он сквозь зубы, - просил же меня не посылать, полегче, барышня, у меня-то рука не то, что ваша, хоть мы и родственники, а злить меня не советую. И вообще, племянница могла бы обрадоваться, что встретила дядю в трудную минуту жизни, может, я еще пригожусь тебе».
«Это будет последняя инстанция, в которую я обращусь за помощью, да и то, разве что попрошу принести вас, дядюшка, розги, чтобы отхлестать, как вы того заслуживаете. Подите прочь, не желаю ни видеть вас, ни слышать никогда больше даже вашего гнусного голоса!» - Закончила я заносчиво и повернулась лицом к отворенной двери.
В дверном проеме стоял колоритный мужчина, похожий на цыгана, и театрально хлопал в ладоши, как-то неестественно широко разводя для этого руки.
«Браво, барышня, ваша гордость делает вам честь. Прошу сюда, не обращайте внимания на моего слугу, его вина не так уж и велика. Успокойтесь. Сейчас будем обедать. Ваш гнев может лишить вас аппетита, а это меня, как хозяина, крайне огорчит, здесь вкусно готовят».
Но барышню уже понесло. Я закусила удила и надменно произнесла ледяным тоном: «Так, стало быть, вы главный режиссер спектакля? Я подозревала, что у этого негодяя не такое богатое воображение, чтобы разыграть весь тот подлый маскарад в нашем доме. Бедная Котенька. Вы омерзительны! Что вам от меня нужно? Говорите немедленно, иначе я устрою скандал по всем правилам, Поверьте, у меня большой опыт».
Мужчина весело расхохотался, и я не могла не отметить, что смех у него очень приятный.
«Я постараюсь заслужить ваше прощение, поверьте, на то были очень веские причины, и потом, неужели вы думаете, что я не навидался в своей жизни женских слез?»
«С чего это вы решили, что дело обойдется слезами? Я редко плачу, только над несчастливым концом какой-нибудь сказки, вроде «Русалочки». Есть мне, конечно, хочется, но я не уверена, что вы для меня подходящая компания. Вас не затруднит распорядиться, чтобы меня покормили где-нибудь в другом месте, скажем, на кухне, в людской или в моем каземате?»
«Что вы, что вы, как можно, - замахал руками гостеприимный хозяин, - вы моя самая желанная гостья, можете поверить, что давно у меня не было столь долгожданной посетительницы. Прошу, скоро к нам присоединится мой сын. Он почти вашего возраста. Вы будете довольны его обществом».
Я все же прошла за ним в гостиную, говоря на ходу: «Вы полагаете, любезнейший хозяин, что я нуждаюсь в обществе какого-нибудь недоросля, с меня и вашего прихвостня довольно, чтобы уже получить несварение желудка. Ладно, голод не тетка, и уж, конечно, не дядька».
Он галантно отодвинул стул, заботливо устроил меня за столом спиной к двери, прикрыв ее, как только мы вошли, и сел слева от меня. Круглый большой стол был изыскано сервирован отменным старинным севрским фарфором и дорогим цветным хрусталем баккара на три серебряных куверта.
«Вы очень начитанная и остроумная девушка, - сказал он, бесцеремонно рассматривая меня, - к тому же очаровательная и храбрая. Все, как я ожидал».
«Мне чрезвычайно лестно, что я оправдала ваши ожидания, я бы не пережила, если бы вы были разочарованы. Лучше смерть!»
В момент этой пикировки дверь за моей спиной открылась, но я приложила максимум усилий, чтобы не повернуть головы. И только когда услышала: «Здравствуй, Наташа», вскочила и обернулась так резко, что на столе зазвенел хрусталь.
Предупрежден – значит вооружен

Молча сидели мы с Панькой под его любимым дубом и были похожи на двух до смерти перепуганных малышей, заблудившихся темной ночью в глухой враждебной чаще. Поток воспоминаний иссяк, новости были пересказаны, и реальность, со всей ее пугающей неизвестностью, встала перед нами во весь рост, сковав души предчувствием неотвратимой беды. Нам было страшно даже начать обсуждать все происходящее, так как мы понятия не имели, чего от нас хотят. Никакой свет, казалось, не освещал наш путь. И когда я уже совсем готова была пасть духом, в голове моей неведомо откуда возникли слова.
«Не надо пугаться. В земной жизни очень мало света, его почти совсем нет. Он появляется лишь тогда, когда душа человека начинает свой подъем к Богу, Он одобряет эти усилия души и посылает ей помощь, чтобы осветить окружающую тьму. В этот момент человек может увидеть всю греховность, накопленную им за долгие воплощения. В такие минуты вся карма, которая обычно проявляется медленно, постепенно, может обрушиться на тебя молниеносно, требуя очищения. Христос указал нам Путь, следуя которым, мы можем за одну жизнь трансмутировать весь негатив, освободиться от тяжких оков элементов и уйти в высь, к Творцу и истинному, непреложному свету. Ты готова пройти этот Путь?»
«Я боюсь!» - Произнесла я вслух, даже не осознав толком всего услышанного.
«Я тоже! – не поняв меня, воскликнул Панька и горячо сжал мне руку. – Мой отец – страшный человек. Он глава ордена ашвенов и хочет завладеть какой-то важной тайной, чтобы пригрести все, что ему пока не принадлежит».
Услышав эти слова, я вздрогнула и спросила: «Для этого ему нужны мы?»
«Кажется так, твой дед и Копт говорили об этом, но я не очень понял. Глупый я, Наташка, все никак не повзрослею. Пора бы уж, кажется…, усы вон выросли, а толку нет. Ума все не прибавляется. Как бы нам выведать, чего он хочет? В замок мы пойти не можем, голову на отрез, что где-нибудь в кустах залег подлый Зуб и глаз с нас не спускает, а, может, и не он один. Мигом вернут, да еще запрут поврозь. Так, хоть, я тебя охранять смогу, и, если что – позову подмогу. Нам сейчас притворяться надо, что мы послушные деточки, и делаем, что папенька велит. Одно меня успокаивает, наши друзья тоже с нас глаз не спускают, и не позволят беде случиться. Я думаю, что скоро все как-нибудь да выяснится, если уж ты тут, значит, папашины планы должны начать осуществляться в самое ближайшее время. Давай подождем немного, потерпим, и будем делать вид, что ни о чем не догадываемся. Просто он пригласил тебя к нам в гости, чтобы меня порадовать. Согласна?»
«Выбор у нас не велик. Либо попытаться бежать, либо делать, как ты советуешь. Бежать опасно, если поймают, может случиться все, что угодно, тогда за саму нашу жизнь никто не поручится, и никакие друзья не спасут. Давай, попробуем по-твоему. Ты его лучше знаешь. Только бы выведать, что он задумал на наш счет!»
«Скоро узнаем, нутром чую, отец тянуть не будет, если что задумал, сделает быстро и ни перед чем не остановится. Наша главная задача – держаться вместе. По одному мы – ничто!»
«Нефилимы! Сыны Неба! Отчего вас так тянет к дщерям человеческим? Или мало вам небожительниц? Ведь прекрасны они и ровня вам. Разве не знаете вы, что потомство, прижитое вами от земных женщин, ужасно будет, и прикажет Бог его истребить?»
Такими странными словами встретил нас отец и громко расхохотался, увидев наше изумление. «Не обращайте внимания на безумца, это я не вам, это я себе. Да, как бы знать заранее, что тебя ждет! Нагулялись деточки? Соскучились друг по другу? Я так и знал. Какая же вы замечательная пара! Прямо глаз радуется, на вас глядя. Проголодались? Давайте вкусим чего-нибудь грешного, жду вас уже три часа, не ел еще».
Он первым пошел в гостиную, радостно потирая руки в предвкушение сытного ужина. Не знаю, как Паньке, а мне кусок не лез в горло. Нервы мои были на пределе, и одна мысль о еде вызывала отвращение, но виду я не подала и покорно села за стол.
На другой день после завтрака меня пригласили в библиотеку.
«А ты, сынок, погуляй. Тебе сейчас свежий воздух необходим, вон, ты какой бледный!» - Сказал Паньке отец тоном, не предвещающим ничего хорошего, так, по крайней мере, показалось мне.
«Хорошо, я пойду, - сказал он без возражений, но я почувствовала некоторый испуг в его голосе, - только ты не задерживай Наталью, она ведь к нам ненадолго, и мне хочется побольше узнать о наших, мы вчера еще не поговорили обо всех».
«Конечно, разве я не понимаю! Не более получаса, клянусь!»
Я вошла в библиотеку с твердым намерением вести себя сдержанно и серьезно, без малейшего ерничанья. Положение наше не допускало неосмотрительности. Меня усадили в огромное алое кресло, и повели светскую беседу о дальнейших планах на жизнь, какое я хочу получить образование, и где желала бы учиться. Поинтересовались моими вкусами и пристрастиями в литературе, и есть ли у меня хобби, словом, всякой незначительной чепухой. Этот непринужденный спокойный разговор совершенно расслабил меня и привел в благожелательное расположение духа. Вдруг хозяин мой сказал, тяжело вздохнув:
«Не хотелось бы вас расстраивать, но Павел серьезно болен. У него неизлечимая наследственная болезнь, от которой нет ни малейшего шанса выздороветь».
«Что с ним? – Вскричала я, и с испугом уставилась на него, - неужели ничего нельзя сделать?»
«Увы, я все уже испробовал, поверьте, у меня достаточно средств, чтобы пригласить лучших специалистов Европы, и мне очень не легко об этом говорить, но он безнадежен!»
«Ему это известно?»
«Нет, зачем осложнять бедному юноше последние месяцы жизни. Он, конечно, знает, что не совсем здоров, но насколько серьезно, даже не догадывается».
«Я могу чем-то помочь?»
«Да, но не уверен, что вам придется это по душе…, может быть, моя просьба покажется странной, даже диковатой, право, не знаю, стоит ли говорить…».
«Да, говорите же скорее! Панька мне почти брат, родители очень переживали, когда он так внезапно пропал, мы его всегда любили как родного. Я клянусь сделать все, что в моих силах, если это так важно для его жизни!»
«Для жизни уже нет, моего дорогого сына скоро не будет на белом свете, но порадовать его перед смертью, я бы даже сказал осчастливить, вам по силам. Он очень любит вас, Наташа, гораздо больше, чем вы можете предположить. Может быть, вы… согласились бы… на помолвку с ним. Это ведь ничего не будет вам стоить, и потом… совсем не надолго… ни малейших обязательств… даю слово отца…, не отказывайтесь так сразу, подумайте, и, умоляю, нет, заклинаю, не говорите ему о моей просьбе, он сразу все поймет и… может внезапно умереть от сильного волнения. И я даю вам слово, что об этом никто не узнает, мы просто проведем некий семейный обряд, как это принято у Ракоцы-Зрини».
Я в буквальном смысле слова остолбенела. Ожидая чего угодно – донорской крови, костного мозга, даже каких-нибудь органов для пересадки, но просьба, которую я услышала, буквально сшибла меня с ног.
«Хорошо, согласна, - ответила я без колебаний, - если это так необходимо и поможет ему…, ну, скрасить, и вообще. Хотя я не понимаю, для чего, что это изменит? Но раз вы так считаете, то я даю слово, о чем же тут думать, если дни его сочтены».
Он бросился передо мной на колени и стал благодарно целовать руки, мне было неловко, что этот взрослый мужчина так унижается перед девчонкой ради своего единственного сына. Если бы я не была тогда в состоянии шока, то, вероятно, заметила бы некоторый театральный эффект в его поведении, и нарочитость тона, но голова моя пылала, а в сердце поселился ужас, вызванный страхом за Панькину жизнь.
Я поднялась с кресла и подумала: «До чего же противно на нем сидеть, словно в крови выпачкался!» Молча выскользнув из библиотеки и оставив в ней горевать безутешного отца, я отправилась разыскивать Паньку и не услышала последних слов баро.
«Половина дела сделано, - сказал он сам себе, - теперь нужно так же ловко обработать моего дурачка, но я думаю, с этим проблем не будет, и так видно, что он влюблен в девицу без ума, а там, посмотрим, что они смогут сделать. Я их опережу, клянусь! Я уничтожу завещание Сен-Жермена!»
Панька ждал меня, нарезая круги вокруг дома. Он и правда выглядел несколько бледным и усталым, под глазами залегла болезненная синева.
«Ну, рассказывай! Что он там тебе заливал? Ты что-нибудь выведала?»
«А мы практически ни о чем и не говорили, - сказала я как можно более нейтральным тоном, - расспрашивал о моих планах, интересах, что собираюсь делать после школы. Так, всякая чепуха, даже не поняла, зачем он, собственно меня позвал с таким таинственным видом, будто секрет хочет поведать, нет, правда, совсем ничего!»
«Странно, на него это не похоже! Может, ты просто не поняла? Он, ведь, хитрый, как змей. Ладно, поглядим, что дальше будет! Уж меня-то он не проведет!»

Сизигия

Следующим утром в день помолвки я проснулась с такой тяжестью на сердце, что, казалось, оно вот-вот разорвется на части. Все перемешалось у меня в голове: жалость к Паньке, ужас перед грядущей церемонией, невозможность что-либо изменить в сложившейся ситуации. Мне то мерещился тайный неведомый обряд, совершаемый над нами почему-то человеком в алом плаще и с лицом, закрытым черной маской, то последние минуты жизни несчастного Паньки, его агония и смерть. И вдруг, когда мозг мой, казалось, совсем затопили черные воды безумия, чья-то милосердная рука включила свет и ярко осветила лабиринт моих заблуждений.
«Господи! – Меня даже в жар бросило, - какой до боли знакомый сюжет! Как же я сразу его не узнала! Это же «Консуэлло» в исполнении моей обожаемой Жорж Санд! Ну, конечно же, конечно! Все сходится: мрачное подземелье, куда меня для начала затолкали, очевидно, для того, чтобы сломить мою волю, несчастный больной отпрыск титулованного семейства, пораженный смертельным наследственным недугом, героиня, приносящая себя в жертву, соглашаясь вступить с ним в брак на его смертном одре, его безумная неземная любовь к ней. Только в моем случае все это напоминало дешевую оперетку, разыгранную в провинциальном театре.
Я валаамова ослица! Отнюдь не из вежливости он так подробно расспрашивал меня о моих любимых произведениях! И ведь я же сама дала ему в руки козырного туза, назвав в первую очередь именно этот роман! Так мне и надо, романтичной идиотке, давно пора повзрослеть и сменить идеалы! Меня переиграли на моем же поле и с моей подачи. Видимо, мания величия, присущая мне в силу отцовского воспитания, невольно наградила меня ущербной подсознательной способностью приписывать всем мужчинам без исключения комплекс неполноценности. Такого удара по самолюбию я еще не получала! Нет, недаром отец говорил мне всякий раз, когда пытался втолковать математику: «У тебя одна извилина, и та вдоль пробора».
Но это может означать, что Панька, во-первых, вовсе не болен, а, во-вторых, нисколько в меня не влюблен. Как же это замечательно! Замечательно, конечно, но сколько времени упущено, и все из-за того, что я, как последняя дубина, утратила бдительность. Мало того, что поверила его папаше, но еще имела глупость скрыть от Паньки всю правду. Что же теперь делать? До церемонии обручения осталось меньше двух часов, а с меня взяли слово, что мы не увидимся с моим женихом до этой минуты. Нет уж, хватит с меня! Больше не позволю манипулировать собою. Немедленно разыщу Паньку и все ему объясню. Но как?»
Я кинулась к двери и убедилась, что она заперта снаружи на ключ. Такое ограничение моей свободы не удивило меня и не огорчило. Напротив, было бы странно, если бы комната моя оказалась не запертой. Я громко постучала в дверь, и почти тот час же в замочной скважине послышался скрежет ключа. Вошла Марьяна, ласково мне улыбаясь, и забормотала на своем мягком наречии слова приветствия и пожелания счастья.
 Я попросила чаю, судорожно прокручивая в голове возможность, выбраться на свободу, но пока ничего путного придумать не смогла. Удача пришла в облике мохнатого четвероногого существа, виляющего от удовольствия видеть меня хвостом, которое проскользнуло в дверь за Марьяной и незаметно протиснулось под кровать.
«Дик, милый, как хорошо, что ты пришел! Умница! Я сейчас напишу записку твоему хозяину, а ты отнесешь». Пес смотрел на меня мудрыми карими глазами, в муаровых глубинах которых светилось всепонимание и немой ответ.
«Панька, я ненормальная! Твоему отцу все-таки удалось меня обмануть. Только сейчас я все поняла. Надо что-то делать. Срочно. Придумай что-нибудь, умоляю».
Засунув записку Дику за ошейник, я молча указала ему место, где он должен спрятаться. Бессловесный друг понял меня, и когда Марьяна через минуту принесла чай, пес так же тихо и незаметно выскользнул из двери, как и вошел. Я с облегчением вздохнула и стала ждать Панькиной помощи.
Прошел почти час, наконец, опять послышался скрежет ключа в замке, в дверь вежливо постучали и, дождавшись ответа, вошел Панькин отец. Сердце мое болезненно сжалось.
 «Неужели они решили начать церемонию раньше срока, - подумала я с ужасом, - может быть, мою записку перехватили, и, узнав, что я разгадала их гнусную игру, побоялись медлить. Одного не могу понять, зачем ему нужно, чтобы мы с Панькой обручились? Что это дает? Тут есть какая-то странная загадка, и мне без чужой помощи ее не разгадать. Но где же могу я надеяться эту помощь получить? Был бы дед рядом!»
«Красавица моя, прибыл кюре и попросил меня совершить церемонию на час раньше. У него случились непредвиденные обстоятельства, и я не решился ему отказать. Какая нам разница, ведь все участники на месте, и нет никакой необходимости откладывать обряд. Сейчас Марьяна поможет вам одеться, мой сын уже готов. Я зайду за вами через четверть часа. Вы так бледны! Что ж, это не удивительно, ведь день-то вам предстоит особенный. Мужайтесь, скоро все кончится». Он отвесил мне церемонный поклон и повернулся к двери.
В эту самую минуту на меня напала дикая истерика. Я начала вдруг хохотать, как безумная и не могла остановиться.
       Он повернулся ко мне лицом, и я увидела, что оно искажено гримасой дикого гнева: «Ты все поняла, ничтожная! – вскричал мой хозяин, - но это тебя уже не спасет! Ты выйдешь замуж за моего сына или я не выпущу тебя отсюда живой!»
Он так хлопнул дверью, что с потолка упал увесистый кусок штукатурки. Звук этого удара вернул меня на секунду к действительности, но на смену безумному смеху пришли не менее бурные слезы. Появилась Марьяна с моим свадебным платьем в вытянутых руках. Я покорно дала себя одеть, так как уже плохо соображала, что со мной происходит. Она поколдовала немного над моими волосами, потом оглядела с ног до головы и презрительно сказала, скривив полные губы: «Гарно, та погано!». И вышла за дверь.
Все, что происходило в дальнейшем, казалось мне похожим на бред или кошмарный сон. Если бы я была в состоянии здраво воспринимать действительность, то смогла бы заметить очень много странного и необычного в этом, никакой конфессией не освященном, обряде.
Если бы я могла видеть, то увидела бы…
Большой деревянный помост, сооруженный под дубом, был покрыт пушистым алым ковром и по всему периметру выложен темно-пунцовыми розами. В центре стояло нечто вроде кафедры, покрытой золотым покрывалом, а за ней расположился странный священник, одетый в мятую черную сутану.
Если бы я могла слышать, то услышала бы…
«Веретено закружилось. В божественную пару соединяю мужское начало с женским началом. Логос венчаю с Эросом. Гермеса, постоянно цвета меняющего сочетаю с Афродитой-Персефоной-Гекатой. И пусть власть их возрастает. Те, кто не видит их, находятся в их руках, но они проливают свой свет на темные глубины всякой души и ведут ее странными, извилистыми путями человеческой судьбы. Ибо сказано: кто знает самого себя, тот знает Бога. И еще сказано: тленному сему надлежит облечься в нетленное, и смертному сему – облечься в бессмертие». После этих слов он отслужил традиционную свадебную мессу.
Нет, я видела и слышала нечто совсем другое…
Огненная капля отделилась от огромного слепяще-яркого небесного океана и начала вращаться, а потом разделилась на две светящиеся сферы, окруженные разноцветными кольцами. Затем из каждой сферы был послан луч, то были две души – мужская и женская. Они пали на землю и стали развиваться каждая сама по себе. Но был у них посредник для общения с Отцом-Матерью, и посредник этот – Христос, который встал меж Духом и Материей. «Человек может пасть, - сказал чей-то голос, - а может возвыситься и стать единым с Христом, что всегда присутствует в нем, была бы на то его добрая воля. Для этого надо лишь овладеть мастерством здесь, на Земле. Это и есть алхимическая свадьба, которая всегда предшествует вечному супружескому союзу двойников света. Помни об этом».
Обряд закончился, а мы с Панькой все стояли на коленях перед странным священником, пока он не подошел к нам и не подал обе руки. Панька пришел в себя первым. Он окинул взглядом немногочисленную толпу свидетелей и сказал твердым, непререкаемым тоном: «А сейчас уйдите все и оставьте нас одних».
Никто не посмел ему возразить, все присутствующие, в том числе и отец, молча повернулись к нам спиной и медленно пошли по направлению к дому.
«А теперь беги, Наташка, вон, замок. Видишь? Беги и не оглядывайся. Я тут побуду, чтобы их обмануть, пока ты не доберешься до наших. И знаешь, не обращай внимания на всю эту чепуху! Ты ведь понимаешь, что все это понарошку было, забудь! Иначе нельзя, иначе они бы нам что-нибудь сделали. Беги и никому не рассказывай о том, что здесь произошло».
«Нет, Панька, это было всерьез. Я знаю, что теперь у нас одна душа на двоих. А ты как же? Они тебя не накажут?»
«Что они могут мне сделать? Я ведь не вышел из отцовской воли, но, поверь, только, чтобы тебе не навредить. Беги! Хочешь, провожу тебя немного…».
Мы прошли вместе несколько метров и остановились. По его бледному веснушчатому лицу лились неудержимые потоки слез. Я поцеловала его в мокрую щеку и повернула к замку.
Я чувствовала, что он смотрит мне в след, но не слышала, как Панька прошептал: «Беги, моя Стрекоза-Вильгельмина, беги, наши души еще могут встретиться, но могут и разминуться! А я постараюсь овладеть мастерством, чтобы тебе не было за меня стыдно».
«Я знал, что она сбежит, - презрительно сказал отец, когда Панька печальный, но совершенно спокойный вернулся домой один, - таковы все женщины. Ее Эрос еще не проснулся, как и твой Логос. Просто я не хотел упускать такую возможность, они сами шли к нам в руки. Это было твое второе посвящение. Вода превратилась в вино в Кане Галилейской. Теперь учись жить. Мы не пойдем к тайнику, пока тебе не исполнится двадцать один год, и ты не пройдешь через последнюю инициацию, так велит мне Сила, Которой я подвластен».

Обмен

«Успокойтесь, дорогой друг, - произнес, наконец, Копт после долгого молчания, - они ничего ей не сделают, спешу вас заверить, что это не в их интересах».
Он не говорил всей правды, которую внутренне предчувствовал, чтобы окончательно не испугать совершенно измученного ожиданием старика.
«Тогда почему они никак не проявляют себя, не требуют запонку, ведь бедная девочка уже третий день их заложница, пора бы выдвинуть свои условия. Зачем тянут время? Хотят, чтобы мы сами пришли к ним и принесли аметист?»
«Сожалею, но у меня пока нет вразумительных ответов на ваши вопросы, одни лишь предположения…, и все же, давайте подождем до вечера сегодняшнего дня, осталось всего несколько часов, а там…».
«Что? Надо хотя бы продумать план действий. Не приступом же их брать. Впрочем, я готов!»
Копт по-доброму улыбнулся, глядя на худосочную фигуру своего собеседника, всем своим костлявым костяком напоминающую облик Дон Кихота.
«Хорошо, будем думать. А потом сравним наши планы и выберем самый оптимальный», - произнес он серьезно и впал в глубокую задумчивость.
«Кажется, к нам гости пожаловали, - тихо сказал дед Ганя, приложив согнутую ладонь к уху, - мне остаться?»
Копт только успел утвердительно кивнуть головой в ответ.

Я бежала, не разбирая дороги, путаясь в свадебном наряде, а сердце мое, казалось, вот-вот разорвется на куски. Замок был совсем близко, и я уже считала себя почти в безопасности, как вдруг, тело мое перелетело головой вперед через невидимое препятствия, и не понятным для меня образом, оказалось распластанным на земле. Несколько секунд я пролежала в этой позе, пытаясь справиться с недоумением, но чьи-то грубые руки взяли меня подмышки железной хваткой и поставили на ноги со словами: «И куда же бежит наша новобрачная? Не хорошо бросать мужа в такой важный день, что же дальше-то будет? Похоже, ты вся в дядюшку, а еще меня упрекала, что я от твоей Котеньки сбежал в первую брачную ночь. Придется немного притормозить».
Уже через минуту я была так крепко привязана веревкой к дереву, что едва могла дышать. Видя, что переусердствовал, Зуб немного ослабил мои путы и пробормотал сквозь зубы: «Моя бы воля…». Он повернулся ко мне спиной и зашагал в направлении замка.
 Не знаю, сколько времени прошло…, хотелось пить…, тело онемело, затекло…, мозг заволокло туманом апатии и полного безразличия к безвыходному моему положению, к исходу плена. Я, словно отстранилась от своего физического тела, считая, что все это мне сниться в ночном кошмаре, стоит захотеть, и наступит счастливое пробуждение.
С детства у меня выработалась привычка: когда я не могла сразу заснуть, то начинала вспоминать отцовский цветной анатомический атлас, особенно, почему-то строение черепа. Вот и сейчас: «Брегма, венечный шов, височная кость, - бормотала я вслух, - клиновидная кость…, у деда Гани необычная форма черепа…, венечный шов немного выступает на темени, как петушиный гребень, я где-то читала, что такая штука называется «восходящий лев». А у нас с ним похожи черепушки…, у меня такой же гребень на голове, только его не очень видно под волосами. Помню, однажды, вспоминая с дядей Васей войну, отец жестко сказал, что головой можно убить человека. Интересно, смогла бы я убить? Думаю, нет, разве что нечаянно, не намеренно, не рассчитав силы. Хотя, какие уж у меня силы! Так, боднуть легонько, чтобы ошарашить и убежать. Куда мне против Зубкова! Его не всякий мужик свалит, здоровый, как кабан».
В какой-то момент я, видимо, заснула, так как мне почудился настойчивый монотонный ритм гонга, который все нарастал, становился отчетливее и громче, а потом исчез так же неожиданно, как зазвучал.
 
«Хозяин велел передать, - Зуб протянул письмо Копу, с опаской поглядывая в сторону тестя, гневно сверкающего на него глазами, - читайте, господа хорошие, а я вашего ответа во дворе подожду, что-то душно тут у вас, камин горит…». Он бочком подобрался к двери и выскользнул из нее как уж.
Копт разорвал пакет и начал читать вслух.
«Любезные друзья! С самого начала спешу заверить, что не имею ни малейшего намерения причинить кому-либо зло. Надеюсь, что обмен, который я хочу вам предложить, не вызовет у вас возражения, и вы проявите должное благоразумие. Конечно, вам придется полагаться только на мое слово, но выбора у вас нет. Мой посыльный заберет интересующую меня вещь и после этого вернет девушку. Не пытайтесь следить за ним, или повлиять на него подкупом, уверяю вас, что это не приведет ни к чему хорошему. Мы разойдемся полюбовно и никогда более не встретимся. К запонке прошу приложить подробный план расположения тайника.
С искренним почтением, Аш».
«Я думаю, что нам остается только подчиниться, - сказал Копт, дочитав письмо, - вы согласны со мной?»
«Вы еще спрашиваете! Но ведь он не дает нам никаких гарантий, только свое слово, а можно ли на него положиться?»
«Судя по всему, девочке не причинили вреда, да и какой в этом смысл…, она ведь не представляет для него иного интереса…».
«Мне все кажется, что вы чего-то не договариваете, словно вам не хочется меня огорчать. Говорите все на чистоту, я должен знать, что угрожает моей внучке».
«Поверьте, это всего лишь туманные предположения, ничего конкретного, я просто исхожу из…, впрочем, мои домыслы наверняка ошибочны, и у вас нет никаких оснований для серьезного беспокойства».
«Значит, вы предлагаете поверить этим проходимцам на слово, отдать аметист господина графа за призрачное обещание вернуть Наташку и сидеть, сложа руки, пока ее не приведут? Да разве я смогу!»
«Сделает так: отдадим запонку и план подземелья, а, спустя несколько минут, потихоньку пойдем за этим господином, возможно, Наталье и правда понадобиться наша помощь, все-таки она всего лишь слабая девушка».
Дед Ганя молча кивнул головой и тяжело вздохнул.

Я открыла глаза и увидела прямо перед собой ухмыляющуюся физиономию Зубкова, показавшуюся мне еще более отвратительной, чем всегда.
«Спешу сообщить, что твой дед тебя выкупил. – Произнес он и облизал свои мясистые губы. – Сейчас я тебя освобожу, но ты не двинешься с места, пока не услышишь звук моего свистка. Поняла, племянница?»
«Я тебе не племянница! – Взвилась я с негодованием, - и не смей никогда меня так называть! Свистеть он еще мне будет! Собака я что ли? Развязывай сию минуту, а то…».
«Что «а то…»? Ты пока еще полностью в моих руках, и я могу воспользоваться правом первой ночи. Голову даю на отсечение, что наш слюнтяй тебя и пальцем не тронул…».
Кровь зашумела у меня в ушах, я даже слышала бешеное биение собственного пульса, которое опять перешло в звуки гонга. Ритм набирал частоту и стал, наконец, почти безумным. Какая-то древняя память проснулась в моем теле, оно сделалось вдруг гибким, сильным и ловким, словно тело змеи. Зубков смотрел на меня во все глаза, как загипнотизированный и не смел пошевелиться.
Я буквально вывернулась из моих пут и, вложив все силы в свой единственный удар, боднула его своим петушиным гребнем в переносицу. Мой обидчик взвыл от дикой боли и упал, как подкошенный на колени у моих ног, а потом, словно в замедленной съемке завалился на бок. Из его носа хлынула кровь. Потом я поняла, что вся эта сцена длилась не белее двух секунд, просто в тот момент время для меня бежало совсем по иному, чем было на самом деле.
Удары гонга у меня в ушах постепенно становились все медленнее, и, наконец, совсем умолкли. Поглядев на, казавшееся мне безжизненным тело Зубкова, я с презрением выкрикнула: «Тоже мне, сюзерен!» Неожиданно я заметила торчащий у него из кармана дедов кисет, сердце мое испуганно сжалось. Потянув за веревочку, так заботливо некогда связанную бабушкой, я достала кисет и поняла, какую цену заплатил дед за мою свободу.
«Не получите вы у меня ничего!» – Воскликнула я, собираясь уже забрать запонку.
«Не делай этого, Наталья, - услышала я голос деда, - иначе они не дадут нам покоя всю жизнь. Господин граф сам в состоянии постоять за себя. Пойдем отсюда, девочка, нам надо как можно скорее убраться из этих мест. Почему ты так странно одета? У тебя ведь не было с собой такого платья…».
Я взглянула на Копта и прочла в его глазах предупреждение. «Так, дали поносить, - ответила я деду как можно белее нейтральным тоном, - моя одежда запачкалась. Раз вы считаете, что запонка должна оставаться у них, пусть будет по-вашему, не станем терять времени, ведь нам еще нужно навестить тетю Марусю».
Копт посмотрел на меня с удивлением и благодарностью.

Последнее посвящение

В самых потаенных глубинах моей памяти, среди подводных скал и причудливых коралловых рифов, есть пустоты, где лежит несколько дорогих сердцу воспоминаний, словно мумии, туго спеленатые многокилометровыми бинтами. Я редко позволяю лучу дневного сознания освещать эти тайники и стараюсь никогда не заглядывать под прочные надежные саркофаги…. А вдруг они еще живы. Но гораздо страшнее, если там никого нет…. «Господи, взгляни на меня!»…
 Прошло много лет с того времени, когда произошли те невероятные события, но я помню все до последней мелочи, словно это случилось только вчера. Помню, слова Копта, произнесенные им при прощании…. Он сказал, глядя мне прямо в глаза: «Если тебе дано увидеть Путь, постарайся воспринять Истину, и, быть может, ты обретешь Жизнь».
 Ни одной живой душе не рассказали мы с дедом Ганей всех подробностей нашего вояжа к тете Марусе. Никто в семье и не подозревал, что мы видели Паньку. Но даже деду не открыла я всей правды. Он так до самой смерти и не узнал, что же произошло со мной на самом деле. Да я и сама себе не могла ответить на вопрос: вышла я замуж или нет? Свободна я или не свободна. И вопросы эти, оставшиеся без ответа, наложили тяжелый отпечаток на всю мою дальнейшую жизнь. Я разлюбила школьные вечера, перестала секретничать с подружками о своих симпатиях к молодым людям и о том внимании, которое они мне оказывали. Даже знаменитые новогодние балы для старшеклассников, проводимые в зимние каникулы в нашем драматическом театре, я отказывалась посещать наотрез, с удовольствием отдавая свой билет кому-нибудь из невезучих приятельниц к великой их радости и удивлению.
Отец часто смотрел на меня долгим пристальным недоумевающим взглядом, а потом качал головой и говорил, словно про себя: «Странная ты стала, дочь, словно на десять лет повзрослела за ту поездку…. Только вот одного тебе простить не могу, как же это ты «Тарантул»-то посеяла? В поезде что ли оставила? Садовая твоя голова! Все знакомые оплакивают, такая книжка была редкая!»
 «Если бы на десять! – Думала я с горечью, - на все сто! А «Тарантул» и, правда, жалко…».
Окончив школу, я уехала в столицу и поступила на филологический факультет МГУ. В разгар первой зимней сессии пришла телеграмма: «Ночью скончался дедушка Похороны в среду». Причем, слово «дедушка» чьей-то равнодушной шкодливой рукой было напечатано: «еедушка». Я горько усмехнулась и отправилась с печальной депешей в деканат.
«Телеграмма не заверена, - сказала секретарша назидательно, - дождитесь Пал Василича, пусть он решит, может, вам зачтут по вашей успеваемости».

Дед лежал в гробу строгий важный, торжественный и совершенно спокойный, словно приготовился ко встрече со своим дорогим господином графом. Отец сказал, что он умер во сне и совершенно не страдал перед кончиной.
«Хорошо, старик мой первым убрался, - всхлипывала бабушка, утирая покрасневшие, распухшие от слез глаза кончиками черной кружевной косынки, - спаси, Бог, если бы я! Сдоньжил бы он вас! Он ведь мне сказывал, что без меня жить не станет ни одного часа, даже крысит прикупил, чтобы отравиться. Вы бы за ним не доглядели и мучались потом всю жизнь, что он руки на себя наложил. Бог отвел».
«Как я жалею, что не застала его живым, - сказала я отцу, - он говорил обо мне?»
«Со мной один раз…, так, ерунду всякую…».
«А именно? – Встрепенулась я, - перескажи слово в слово!»
«Да чепуха все это, полная бессмыслица. Я даже решил, что он бредит. «Наталью, - говорил, - отдайте замуж за Паньку, так им на роду написано». Ну, какой в этом смысл! Можешь ты мне объяснить?»
Я могла бы, да не имею права. Значит, он все знал! Но откуда? Ведь я даже виду тогда не подала. Ни единого намека не сделала. Разве что дед сам догадался, по моему странному платью, или по тоске, навсегда поселившейся в глазах….
После смерти деда Гани, что-то словно сдвинулось в моей душе, и я обнаружила в себе творческие способности. Разумеется, все началось со стихов. Только в них, видимо, не доставало подлинного чувства, которое мне еще не удалось пережить, они были какие-то искусственные, вымороченные, словно мертворожденные. К тому же, как я теперь понимаю, моя постоянная, неистребимая потребность в самоанализе благополучно и безболезненно удушила во мне поэта. Проза – другое дело! Тут можно поразмышлять в сласть! Пофантазировать над сюжетом, безнаказанно поставить героев в запутанные ситуации и, немного отстранившись, посмотреть, как они из них выпутаются.
Постепенно творчество стало единственным смыслом моей жизни, тем плавильным тиглем, куда бросала я пережитые или надуманные радости и огорчения. Иногда оно выматывало меня до бессонницы, выпивая все силы, а иногда, словно смилостившись, посылало спасительный душевный покой полного опустошения. Как часто ум мой изнемогал под бременем бессилия мысли! Никогда я не казалась себе белее косноязычной, чем в поисках главного слова. Но только в редчайшие минуты зажигалось вдруг во мне истинное священное пламя, и тогда я чувствовала себя подобной Творцу. Гордость это была или гордыня? Перед чистым листом бумаги всякий творческий человек есть всемогущий удачливый алхимик и одновременно бессловесный убогий нищий попрошайка.
Порой я не могла сдержать слез, кляня свою судьбу за то, что она отняла у меня всякую надежду на любовь и семью, но разве не тешила я себя тщеславной надеждой, что взамен всех этих сомнительных радостей мне, может быть, даровано будет бессмертие, по которому все мы тоскуем? Разве не Слово есть единственный Путь к нему? Разве не это называл Копт «Жизнью»? Слово, пред ним ты бессилен, а с ним – бессмертен и потому всемогущ.
Я никогда ничего больше не слышала о Паньке, да и от кого бы я могла о нем услышать? Но порой, словно от толчка, просыпалась я среди ночи и черная волна тоски – неведомо о чем – вдруг накатывала на меня и смывала с островка твердой почвы, которую я с таким трудом натаскивала себе под ноги. Мне казалось, что чей-то голос зовет меня с другого берега огромного океана: «Стрекоза, Вильгельмина!» Утром я не могла объяснить себе, почему принимала эти странные имена на свой счет.
Но однажды…
Я вдруг ощутила неведомое мне уже несколько лет чувство легкости и абсолютной беспечной свободы. Но уже в следующий миг душа моя ужаснулась, болезненно сжавшись от тоски одиночества и неприкаянности.

Павел посмотрел на часы, горестно вздохнул и поднялся с холмика свежей земли, насыпанной им над останками единственного дорого существа, с которым в течение десяти лет не расставался ни на минуту.
«Прощай, мой милый преданный друг, может быть, мы встретимся с тобой гораздо раньше, чем ты думаешь. Кто знает, что ждет меня через час? Пора идти к отцу. Сегодня – день последнего моего посвящения. Что он задумал на этот раз? Могу предположить только одно: ничего доброго и хорошего. Но клянусь, я помешаю ему осуществить его коварные планы, насколько это будет в моих силах, даже ценою собственной жизни! Лишь бы она была в безопасности!
Все эти годы я не выходил из его воли, многому учился, закалял дух и тело, путешествовал, но всегда пытался быть достойным только тех надежд, которые возлагал на меня когда-то Копт. Копт, дорогой мой наставник! Где-то ты сейчас? Я не виделся с тобой уже много лет. С того самого дня, как…. Ему пришлось уехать, неотложные дела требовали его присутствия в Египте. Мы успели с ним обмолвиться лишь несколькими словами перед отъездом. Он тогда сказал мне:
       «когда у тебя попросят денег, дай, если имеешь;
       когда у тебя попросят покровительства, окажи, если это в твоей власти;
       когда у тебя попросят помощи, помоги, если это в твоих силах;
       когда у тебя попросят защиты, не впадай в гордыню, вспомни, что ты всего лишь человек».
Я старался, как мог, следовать его советам, только у меня очень редко просили помощи, иногда - покровительства и ни разу защиты. Охотнее всего просили денег.
Павел вошел в дом и твердым шагом направился в библиотеку, где его ждал отец.
«Ты готов? – Спросил отец суровым голосом, - тогда не будем медлить. Я слишком долго готовился к этой минуте. Возьми кофр и следуй за мной. Мы будем одни, мне не нужны свидетели».
Отец и сын вышли из дому и направились в сторону старого замка Ракоци.
«Вниз ты пойдешь один. В тайнике могут находиться вещи, которые нанесут ущерб моей Силе, и потому они прежде должны пройти через твои руки. Ведь ты сейчас являешься посредником меж Светом и Тьмой. Вот план, запас свечей, спички и немного воды для тебя. Не знаю, полностью ли ты излечился от клаустрофобии, как говоришь, но тут есть фляга с коньяком, глотнешь, если будет невыносимо трудно, но только в самом крайнем случае…, ты должен быть совершенно беспристрастен, нейтрален и чист, не принадлежа ни к одной из Сил. Так того требует Закон Равновесия. Замок Ракоци покоится на огромном древнем мегалите, в который и замурован тайник Сен-Жермена. А теперь – самое важное».
Отец достал их кармана фиолетовую сафьяновую коробку и протянул Павлу. «Запонки. Аметистовые друзы-близнецы. Ты сам должен определить, какая из них левая, а какая правая. Только в этом случае они будут полностью соответствовать скважинам и смогут их открыть. Возьмешь из тайника все, что там лежит, и принесешь мне. Это и есть твое последнее посвящение. Дальше ты сам будешь выбирать свой путь. Но я не хотел бы, чтобы ты думал, что все так просто: спустился вниз, открыл тайник, взял содержимое и принес мне. Будь предельно внимателен и осторожен. Конечно, я не думаю, что старик Сен-Жермен натолкал в лабиринт всяких пустышек, для этого он был слишком благороден. Там должно храниться нечто такое, что само по себе уже не может попасть в дурные руки, минуя добрые. Хотел бы я знать, о чем может идти речь! Сила, мне нужна сила Сен-Жермена, его завещание детям индиго, которые наследуют землю в эпоху Водолея, последняя тайна, чтобы уничтожить ее! Никто не узнает Путь! Никто не пройдет по нему и не получит ни одной священной инициации! Путь к Древу Жизни, Которое в Небесах. А теперь иди, да пребудет с тобой твоя и моя Сила!»

Путь к тайнику

Павел вступил в подземелье и затеплил свечу. Язычок пламени горел робко, но ровно.
«Эх, почему со мной нет Дика! Был бы он тут, насколько бы я себя увереннее чувствовал! Как не вовремя он погиб, словно специально его у меня отняли…, чтобы я был совершенно один в этом страшном испытании». На какую-то долю секунды ему почудилось учащенное дыхание друга, Павел недоуменно прислушался, но все было тихо кругом.
Тьма окружила его со всех сторон, и, что было для него ужаснее всего – сравнительно узкий проход и толща камня над головой. Словно заживо погребенный, он медленно пошел вдоль одной из стен, касаясь ее рукой, чтобы чувствовать хоть какой-нибудь ориентир в пространстве. В первые несколько секунд юноша полностью отдался охватившей его панике, он решил, что переоценил свои возможности. Ему немилосердно захотелось повернуть обратно, выскочить на свежий воздух и на коленях умолять отца не посылать его в это страшное подземное сплетение узких темных коридоров, большинство из которых заканчивались тупиками.
«Пусть лучше он меня убьет! - Сверлила мозг неотвязная мысль, - а разве он меня уже не убил? Я же никогда не вырвусь отсюда живым, так и останусь лежать в каком-нибудь слепом проходе. Но тогда он заставит пойти сюда ее. Разве он отступит от своего замысла! Нет, надо взять себя в руки и идти дальше».
Тому, кто никогда в жизни не испытывал приступов клаустрофобии, трудно понять состояние человека, оказавшегося в положении Павла. Его ощущения вдруг вырвались из-под контроля и отказались поддаваться здравому смыслу: губы онемели, руки и ноги сделались ледяными, дыхание стало судорожным, спазм сдавил горло, в висках ощущалось легкое покалывание, сердце стучало с невероятной частотой, и на какое-то время он потерял сознание.
Очнулся Павел оттого, что почувствовал ожег. Видимо, он упал на свечу, и одежда на нем начала тлеть. Это отвлекло его от неприятных физических ощущений, быстро вернув к действительности. Он нащупал в кармане спички и дрожащими руками зажег новую свечу.
Отдышавшись немного, Павел решил действовать разумно, он достал план и начал внимательно его изучать.
«Жаль, что отец не показал мне его раньше, - огорченно подумал Павел, - у меня отличная зрительная память, и я мог бы запомнить его наизусть. Да, он, видимо, и правда решил от меня избавиться, но ведь есть способы более гуманные, почему он выбрал самую безжалостную пытку? Может быть, на самом деле и тайника-то никакого не существует? Нет, должен быть, Копт про него говорил с дедом Ганей, они еще тогда ждали, что отец пойдет в подземелье».
Павел с большой осторожностью сложил драгоценную бумагу, спрятал ее в нагрудный карман куртки и медленно побрел вдоль коридора, который на плане был обозначен как центральный. Он шел уже довольно долго, это было понятно хотя бы потому, что ему пришлось сменить две свечи. Первый огарок он расточительно выбросил, но потом решил, что делать этого не стоит, так как они могут еще пригодиться в трудную минуту. Некое шестое чувство подсказывало ему, что он все глубже и глубже опускается в толщу земли, все время немного поворачивая направо. Успешно миновав несколько боковых ответвлений, Павел решил, наконец, немного передохнуть.
Он сел прямо на землю и прислонился спиной к прохладной чуть влажной стене. Во все время пути Павел старался не думать ни о чем постороннем, чтобы не отвлекаться от плана, который постоянно держал в памяти, но сейчас ему в голову сама собой пришла мысль, которая неоднократно посещала его в последние годы.
«Как жаль, что я не верю в Бога! Какая-то непреодолимая преграда стоит между моей душой и Господом. А ведь я верил когда-то, бабушка Шура меня водила в церковь, учила любить Христа, и я любил Его искренне, с надеждой. Теперь же меня удерживает нечто такое, чему нет названия. Мне, словно страшно подчиниться чужой, могущественной, хотя бы и доброй, воле. Ведь это должна быть не просто внешняя покорность. Сколько угодно! Разве не делаю я всю свою сознательную жизнь вид, что слепо подчиняюсь отцу? Нет, тут все иначе. Здесь необходимо переживание! Меня постоянно рвут на части сомнения: есть ли Бог? И, если есть, то почему так безжалостен бывает порой к своим созданиям? И что это за Троица такая? Как Он может быть «Един в трех лицах». Не могу этого понять! Хоть убей!
Копт рассказывал мне о переживаниях и перевоплощениях души, но отчего-то эти фантастические рассказы ближе моему пониманию, чем простая мысль об Отце Небесном. Я принимаю мистическую часть религии и отвергаю общепринятую. Как же заставить себя поверить в Бога? А вдруг прав мой отец и Господу, если Он действительно существует, нет никакого дела до маленького человечка? Мы копошимся тут на земле, страдаем, мучаемся, всерьез думаем, что живем, а на самом деле нас и нет вовсе. Одни иллюзии! Может быть, мы действительно только фигуры в чужой игре, что-то вроде кеглей? И сама битва между Добром и Злом не имеет к человеку никакого отношения, так как обладание его душой вовсе не конечная цель этой битвы. Но ради чего тогда она ведется? Плохие и хорошие боги развлекаются? Убивают свободное время, проводят свой досуг, как за шахматной доской или на поле для гольфа? Может быть, им даже души наши не нужны, а только тела, так, для забавы, и сознанием нас наделили, чтобы мы больше страдали, дергались, и им было забавнее на нас смотреть. Но ведь тело заполучить сравнительно легко. Нет, им, безусловно, нужна душа! Только они добывают ее с помощью страха, потому как не могут добиться любви. Я совсем запутался, и не вижу никакого выхода из этого тупика. Что ж, надо двигаться дальше, нечего рассиживаться, не за этим сюда шел».
Павел поднялся с земли и, чувствуя полное опустошение в душе, медленно побрел дальше, совершенно забыв, где находится и для чего. Остановился он только тогда, когда уткнулся рукой в тупик. Судорожными движениями обшарив стену, юноша понял, что сбился с основной дороги. Лицо его покрылось холодным липким потом, а по спине поползли ледяные колючие мурашки. Его прежние страхи мгновенно вернулись к нему. Все записи смертей, пережитых в череде воплощений, ужасы казней, гибель на поле брани, предательские удары ножом из-за угла, - все, что только было омерзительного в самом факте смерти и то, что предшествовало ей, разом хлынуло в душу, словно гигантская волна, смывающая все крохи разума на своем пути. Он упал без сил, оставив даже малейшую попытку сопротивления, и почти физически почувствовал, как в разум заползает безумие. Павел издал дикий, звериный вопль и потерял сознание.
На этот раз его привело в чувство странное ощущение – почти физически он почувствовал, что Дик истово лижет ему лицо своим теплым влажным языком.
«Дикушка! Так ты жив! Как же ты тут оказался? Давай, выводи меня на нужную дорогу, иди, иди, а я за тобой».
Павел бодро вскочил на ноги, по-собачьи принюхался, словно отождествляя себя со своим хвостатым другом, и мысленно последовал за ним. Постепенно сознание его совершенно прояснилось, он уже не сомневался, что это был только дух умершего Дика, который появился в страшную минуту жизни, чтобы со своих собачьих небес помочь дорогому хозяину, и через несколько минут понял, что свернул в нужный главный коридор.
«Спасибо тебе, мой верный пес, ты и с того света верно мне служишь.
Павел зажег новую свечу, заботливо спрятал огарок прежней в карман и твердым размеренным шагом пошел вперед.
Спустя довольно долгое время, Павел почувствовал, что проголодался. Он нащупал в кармане куртки печенье, и вдруг ему отчего-то вспомнилось, как они с бабушкой Шурой, Ленькой и Натальей возвращались из церкви после пасхальной службы. Он был в те первые дни жизни в новой семье совсем еще глупый и постоянно хотел есть. Бабушка доверила Паньке самую драгоценную ношу – четыре просфоры, полученных от батюшки после исповеди и причастия, чтобы он донес их до дому и разделил на всех. Он тогда сильно проштрафился: сам не заметив как, начал потихоньку отщипывать крохотные кусочки сначала от одной, потом от второй и незаметно съел все. Они были мягкие, еще теплые и совершенно пресные, но за всю свою жизнь он не ел ничего вкуснее, чем эти маленькие церковные хлебцы. Наташа ужасно возмутилась, а Ленька злобно обозвал его «этрусской мышью», одна только бабушка все поняла и, оставив их на полдороге, побежала обратно в церковь, чтобы попросить у батюшки просфоры.
Павел улыбнулся этому милому доброму воспоминанию и почему-то сразу расхотел есть.
«Я давно уже не этрусская мышь! Хотя, признаться, мне иногда до боли в сердце хочется хоть на одну минуточку окунуться в тот прежний, светлый, беззаботный мир. А ведь я тогда считал, что жизнь ко мне не справедлива, что все меня постоянно обижают, насмехаются надо мной, но это было не так, меня очень любили, искренне, может быть, даже не заслуженно, просто любили и все! Какие они все чудесные! Как часто мне не хватает их душевного тепла и простой житейской мудрости. Как-то там Стрекоза? Возможно, замуж уже выскочила…».
От этой мысли у Павла болезненно сжалось сердце, и он не стал развивать ее дальше, опасаясь, что снова сделает неверный поворот и окажется в очередном тупике.

Аэролит

В незапамятные времена упал этот космический пришелец из иных миров на молодую еще планету и глубоко врезался в толщу ее коры, да так и остался лежать там, на значительной глубине, неведомый никому из людей, недоступный человеческому оку, лишь Избранные знали о его существовании, для них этот визит и предназначался. Мегалит. Небесный посланник, благодаря черному цвету своего тела схожий с базальтом, необыкновенно твердый и вечно хранящий память о своем прежнем доме, стал теперь обитателем Земли. Небольшой обломок планеты Малдек, превратившейся один момент в пояс астероидов. Избранные со временем приспособили Аэролит для хранения своих тайн, и никто бы не смог многие столетия лучше него оберегать то, что не предназначалось для простых смертных.
Он прилетел ночью, подобно яркой звезде, оставляющей за собой длинный светящийся дымный шлейф, звезде, притянутой Землей в свои объятья, и падение его сопровождалось раскатами грома, которые не возможно было не услышать, если бы было, кому слышать. Не жили еще в те времена на голубой планете дети Адама и Евы, а души первых рас, населяющие ее, не имели ушей, чтобы слышать и глаз, чтобы видеть. Они просто знали: небесный камень благополучно прибыл в их молодой мир.
Следуя земным законам, он мог бы, конечно, как многие из его собратьев, треснуть при падении, взорваться и разлететься на многие мелкие обломки, превратиться в пыль, или совершенно разложиться, бесследно сгорев еще в атмосфере, но по чудесному стечению обстоятельств, этого не случилось, и Аэролит уцелел. Множество алмазов было вкраплено в его железно-никелевое тело, но мало кто знал и об этом. Он был сложен из идеального сетчато-параллельного срастания железа, и формой напоминал октаэдр, а внутри имел большую каверну, словно специально предназначенную под тайник.
Наверно, один только Копт из всех людей, живущих сейчас на Земле, знал устройство тайника. Он провел все подготовительные работы, на которые понадобилась целая неделя, и ждал своего молодого друга у подножья гранитного колпака, закрывающего древнего черного пришельца от любопытных глаз.
Павел издали увидел светящуюся точку в глубине тоннеля и подумал, было, что это мстится ему во мраке, но по мере приближения точка все росла, делалась ярче и, наконец, превратилась в факел, который держала чья-то рука. Он остановился и задул свечу, не поняв еще, друг это или враг ждет его у заветной цели, но, помедлив немного, решительно пошел навстречу своей судьбе.
«Копт, дружище! Ты не мерещишся мне, как давеча Дик? Откуда ты узнал, что я приду сюда? Ах, да, конечно, совершенно глупый вопрос! Я так рад тебя видеть! Сколько же лет прошло с нашей последней встречи! Расскажи о себе, мне очень многое нужно спросить у тебя, ведь одному тебе я только и доверяю».
«Погоди, не тараторь, - Копт со смехом отбивался от объятий молодого человека, - жаль, что тут мало света, и я не могу увидеть все изменения, которые с тобой произошли, но мы, хотелось бы верить, еще успеем насмотреться друг на друга и наговориться вволю. Давай прежде обсудим наше основное дело. Видишь этот гранитный саркофаг? В толще породы проделано несколько отверстий, куда я вбил дубовые колья, а затем в течение недели поливал их водой. Теперь они достаточно разбухли, чтобы разорвать надвое эти плотно сомкнувшиеся плиты и открыть Аэролит, в недрах которого и находится тайник графа Сен-Жермена. Помоги мне залить последнюю порцию воды, и у нас будет время поговорить».
«Копт, а где же ты взял воду? Неужели принес с собой?»
«Тут есть подземный ручей, тот самый, который выходит на поверхность недалеко от твоего дуба. Столько воды мне не принести, юноша, даже, если бы мы были с тобой вдвоем».
Павел устыдился своей детской наивности и тихо произнес:
«Ты, наверное, подумал, что я такой же глупый, как прежде. Возможно, мне никогда не удастся полностью избавиться от своей детской наивности, но я уже не стесняюсь задавать вопросы, чтобы получить и осмыслить ответы».
«Ты – молодец, друг мой, не стыдно чего-то не знать, стыдно скрывать свою любознательность, дети, ведь, никогда этого не делают, заметь, и задают тысячи вопросов, стало быть, душа твоя по-детски чиста, а это радует меня больше всего. Но мне кажется, этот вопрос не единственный, на который ты хочешь получить ответ? – Спросил Копт с некоторой долей дружелюбного лукавства во взгляде, - спрашивай, не стесняйся, потом, быть может, будет уже поздно…».
Павлу почудилась тревога в его голосе, но он не стал задавать вопрос, на который у друга, возможно, не было ответа, и вместо этого спросил:
«Ты ведь наверняка знаешь, что произошло тогда…, словом, правда ли, что нас по-настоящему обвенчали с…, или это была профанация? Но для чего?»
«Видишь ли, Павел, есть ритуалы, соблюдая которые нечто меняется в судьбе человека, - Копт явно подбирал слова, чтобы, зная неведение своего собеседника, не обременять его излишней информацией, - вас обвенчали по всей форме древнего языческого обряда, с произнесением магической формулы, и потому, брак ваш является Священным пред Богом и людьми. Много воплощений вас связывали разного рода близкие отношения, ведь вы – одно пламя, разделенное некогда Господом надвое, но часто бывало так, что, встречаясь в какой-нибудь из жизней, вы испытывали антипатию друг к другу, и причиняли непоправимый вред. В основном, это касается тебя, Павел. Ты, всякий раз, все больше и больше погружался во тьму, усугубляя свою карму, отягощая ее новыми прегрешениями. Она же – напротив, от инкарнации к никарнации трансмутировала свою карму, уравновешивала ее, и теперь стала посредником меж Высшими Силами и людьми. Твой отец знал об этом, и еще он знал, что Священный Брак между вами может сделать тебя достаточно сильным, чтобы вскрыть тайник и достать для него то, что в нем содержится. Он хочет уничтожить завещание Сен-Жермена детям эпохи Водолея, так как скоро наступит время снятия Последней Печати, и все равно придет пора открыть тайник и обнародовать все тайны. Он хотел сделать это первым и помешать естественному, назначенному ходу событий. Но даже ему не известно, чем может обернуться твое проникновение в тайник для него лично и того, кто будет находиться рядом с ним».
Павел, словно пропустил мимо ушей последние слова друга, которые тот произнес с некоторым нажимом в голосе. Только одна мысль, кажется, беспокоила его сейчас.
«Я могу разорвать наши узы и освободить ее от данного мне перед алтарем слова?»
Копт очень внимательно посмотрел Павлу в глаза и жестко произнес:
«Только в одном случае. Вместе с жизнью одного из вас закончится и ваш брак».
Они замолчали, потому что после этих слов уже нечего было более добавить и не осталось у Павла ни одного вопроса к своему наставнику.
«Спасибо тебе Копт за честный и короткий ответ. Я принял решение. Но… я бы очень хотел… увидеться с ней еще раз. А вдруг случится чудо, и она…».
«Да, чудеса еще бывают на этом свете, хотя их время скоро совсем подойдет к концу. Я бы советовал тебе непременно использовать это шанс. Только…, впрочем, об этом пока не время говорить».
«У меня есть хоть малейший шанс уравновесить свою карму в этом воплощении, или я могу сделать ее еще тяжелее? И что случится тогда? Ты только не подумай, что я торгуюсь! Мне просто хочется знать…».
«Если ты совершишь еще один неблаговидный поступок, или преступление – вторая смерть…».
В эту минуту послышался страшный треск, и верхняя треть гранитного саркофага отскочила, словно крышка, нижняя же, большая часть, разошлась пополам, явив двум парам внимательнейших глаз яйцеобразный камень такого черного цвета, что он казался почти невидимым при свете факела. Павел почувствовал некую пульсацию в воздухе, и сердце его отозвалось на нее учащенным биением крови.
«Это тайник? – Выдохнул юноша еле слышно, и осторожно, словно боясь потревожить, погладил рукой шероховатую поверхность камня, - как же он прекрасен! Аэролит! Но ведь он живой!»
«Может быть, ты и прав, - задумчиво сказал Копт, - я не удивлюсь, если узнаю, что тут не обошлось без моего наставника. Граф Сен-Жермен умел оживлять и одухотворять даже камни. Надеюсь, запонки при тебе?»
Копт трижды повторил свой последний вопрос, но только когда он встряхнул Павла за плечо, юноша смог, наконец, отвести зачарованный взгляд от Аэролита и торопливо, дрожащими руками, достать из кармана сафьяновую коробку с аметистами.
«Как же мы определим, который из них правый, а который левый? - Спросил он, наивно глядя на наставника, - мы же не знаем, а они – совершенно одинаковые».
«Опытным путем, - засмеялся Копт, - и никак иначе!»
Поколдовав немного с запонками, он передал им Павлу и сказал:
«Этот возьми в левую руку, а этот в правую, видишь золотые отверстия? Вставь каждую из них так, чтобы оправа полностью вошла в паз замка, но это нужно сделать одновременно, затем, нажми до легкого щелчка. Не спеши, делай все спокойно и уверенно. Сейчас это тебе позволено!»
Аэролит плавно раскололся на семь частей, которые от основания распались в разные стороны, словно распустился дивный черный бутон экзотического цветка, послышалась тихая, неземная мелодия, и Павел увидел резную шкатулку слоновой кости, обильно инкрустированную драгоценными камнями, которые ему еще никогда в жизни не приходилось видеть, хотя у его отца имелись все драгоценный камни, какие только можно найти на этой планете.
«Это самоцветы Малдека, - услышал он из-за своего плеча тихий голос Копта, - как они прекрасны! Таких нет на Земле».
Рядом со шкатулкой стоял небольшой овальный флакон темно-синего хрусталя, он излучал алмазное сияние, вызванное, очевидно, наполняющим его робким нежным, пульсирующим светом.

Пламя Великой Матери

«Я и не подозревал, что он здесь! – Вскричал Копт и упал на колени, закрыв руками лицо, по которому струились слезы, - как же прекрасен он – Огонь Алтаря Непорочной Матери! Но мы с тобой не достойны смотреть на него, возьми мой платок и заверни в него флакон. Упаси тебя Бог открыть его! В нем хранится энергия неизбывной мощи! Всякий, кто не верит в нее, не имеет права обладать ею, грязные души с тяжелой кармой сгорят, как сухая былинка в этом тихом пламени! Будет лучше, если мы оставим его тут. Возьми шкатулку и закрой тайник. Время еще не пришло выносить наружу этот Свет. Только теперь я понял, на что тогда намекал Роже. Он, видимо, знал про флакон. Ведь они вместе с графом Сен-Жерменом прятали сюда шкатулку и свет Алтаря Великой Матери».
«Копт, расскажи мне об этом! – Взмолился Павел, - я ничего не знаю об Алтаре Великой Матери! Ну, пожалуйста! Ведь ты сам сказал, что у нас достаточно времени, может быть, другой возможности никогда больше не будет…».
Он набросил платок на флакон и вцепился, как в детстве, в руки Копта.
«Хорошо, я расскажу, что знаю. Около двенадцати тысяч лет назад погибла великая цивилизация, территория которой простиралась с севера от Гавайских островов на юг до острова Пасхи и Фиджи, то были три области суши. Страна, располагавшаяся на них, называлась Лемурией, и обитатели ее построили цивилизацию золотого века. Их души, как Искры Духа с Великого Центрального Солнца, сошли в мир формы, чтобы овладеть временем и пространством. Солнечный Логос, запечатленный в них, должен был проявиться в более плотных сферах, как непорочное понятие о Реальном Образе.
В течение трех золотых веков они жили в чистоте и детской невинности, в непричастности ко злу и эгоизму, к двойственности и плотской похоти. Поверь, мой друг, это существование ни в коей мере не уменьшало разнообразие и остроту жизни. Кипучая деятельность и творческие способности этих эволюций усиливались возможностью самовыражения во всех областях науки и искусства, и это было доступно каждому, а не избранным. Всякий член общества имел право пройти посвящение в космический Орден Иерархии, восходя по спиральной лестнице, чтобы открывать новые миры, ждущие освоения.
«И город не имел нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего; ибо слава Божия осветила его, и светильник его – Агнец».
Космические Существа и Великие Ману обучали жителей Града Четвероугольного. Радость и свобода сопутствовали им на пути обретения власти над стихиями. Отважные души в прекрасном мире видели свое предназначение, свою конечную цель – стать проявлением Вселенского Христа. Каждый раз, пребывая в планах Материи, люди стремились увеличивать Свет Вечного Христа, так как знали, что, в конце концов, обретут бесконечную свободу и пойдут дальше к более высоким мирам, ибо много обителей есть в доме Отца. Все обитатели Земли чтили Христа друг в друге и любили всех, с кем разделяли цель.
Эти века закончились в тот момент, который мы называем, вслед за Библией, грехопадением Адама и Евы. Божье творение опустилось до двойственного сознания, ощутив свою греховность и отделилось от Истока, его внимание и энергии уже не были полностью сосредоточены на Боге. Соглашения между Ним и нами было нарушено. Человек уже не отдавал все, что имел Творцу, и Творец перестал отдавать все, что имел человеку. Формула: «Как Вверху, так и внизу» - перестала быть реальностью.
На Лемурии, а в последствии и на Атлантиде слово «семья» всегда означало – «пламя отца-матери в любовном единении» В ранние золотые века отец поддерживал огонь Духа Бога, а мать была истинной хозяйкой дома, зажигая небесные энергии. Она выражала материнские качества Бога. Таким образом, в сыновьях и дочерях Земли поддерживались энергии Веры, Надежды и Любви, и каждое живое пламя становилось восходящей спиралью, сливаясь с чудесными таинствами Жизни.
Система правления и образования в золотые века подчеркивала единство Жизни в ее троичном существовании и воспринималась как Мощь, Мудрость и Любовь Бога. Это и была Троица в действии. Души поддерживали жизнь в одном теле тысячу лет, а после перевоплощения сохраняли память, мастерство и способности, обретенные в прежних жизнях. Вся Ойкумена представляла собой цветущий Эдемский Сад.
Поверь, что законы идеального общества основаны на космическом Законе, который Сам Создатель запечатлел в человеческом сердце. Поскольку сегодня люди на Земле уже не разделяют этой цели, то идеального общества не существует.
Дети Му отвергли Учения духовных старейшин расы и посмеялись над мрачными предостережениями о близящейся каре, они продолжали следовать за соблазнами черных магов, которые получали все большую власть над ними, и отступили от заветов Бога. Жрецы же первыми злоупотребили священными энергиями Великой Матери, алтари которой призваны были охранять и почитать, они впали в гордыню.
Мудрая Природа-Мать была вынуждена отторгнуть навязанное ей поношение: затопление континента Му, и стало способом, которым она уравновесила человеческую скверну. Научные достижения и культура сотен тысяч веков были утрачены, но самое худшее – пламя Матери, закрепленное на священной земле Лемурии, также ушло под воду, низложенное, но не погибшее. Благодаря бдениям Заступников человечества это пламя было призвано в Священные Обители Просветления, где и горит с тех пор, заботливо хранимое учениками, преданными священному огню, которые поддерживают равновесие Женского Луча для Земли и ее эволюций.
Те, кто пережили катастрофу, кто видели собственными глазами разрушение Му и пламя, что бушевало, пока не встретилось с водами моря, постепенно забыли, что Бог есть их Отец и Мать. Его образ для них выродился в символ несправедливого тирана или расового бога – гневного, карающего, наказывающего детей за вину отцов до третьего, четвертого колена. Они видят его как бога адского огня и серы, допускающего вечные муки детей своих, ублажить которого можно лишь кровавой, в том числе человеческой, жертвой, даже и собственным ребенком, капризы которого проявлены в изменениях природы и климата.
Человек просто-напросто создал бога по своему образу и подобию – образу падшего существа. Так родился бог человеческий, и образ его укрепился по всей земле.
       Со временем чудовищный бог, сотворенный людьми, стал столь властным и непохожим на истинную природу их душ, что человек захотел покончить со своим же творением действенными способами. Отбросив последние остатки своей искаженной совести, человек стал сам себе богом – законом самому себе. Начала господствовать анархия и более невозможно найти Христа в сознании каждого.
Общество поклоняется фетишам и идолам, и у каждого – свой бог. Когда энергия, выделяемая человеку на день, целиком фокусируется в центрах, расположенных ниже сердца, вся духовность оказывается утраченной и для него начинается эра «пещерного человека».
В таких условиях люди живут уже в течение многих веков после падения Му. Душа впала в спячку.
Сен-Жермен напоминал, что: «Отныне и вовеки человек должен понимать, что, становясь причастным сознанию зла, он становится подвластным законам смертности».
Уничтожь зло, которое сам же и сотворил, не вини Всемогущего за свое плачевное состояние, призови на помощь законы и практикуй науку, что исправит все зло. Вернись в Эдем и к осознанному состоянию своей детской непорочности и невинности, которое одно воистину знает Бога.
Прости меня, я, кажется, увлекся. Но ты спросил, и я – ответил тебе как мог. А теперь я спрошу тебя: ты веришь в Бога?»
Павел подумал немного и, потупившись, тихо, но решительно ответил: «Нет». Ему было очень совестно давать Копту такой ответ, только тут не могло быть места ни лицемерию, ни полуправде.
«Что ты решил делать дальше? – Копт резко переменил тему, и в его обычно мягком, проникновенном голосе зазвучали суровые нотки, совсем ему несвойственные прежде, - неужели отдашь отцу завещание Сен-Жермена? Подумай, тем самым ты на много лет закроешь Путь к Истине и вечной Жизни многом поколениям детей эпохи Водолея! Они не получат посвящения, не узнают инициаций и ритуалов. Ты посягаешь на священную алхимию души человеческой».
«Скажи мне Копт, - Павел тоже заговорил иным тоном, уже не ученика, но человека, от которого зависят судьбы многих людей, - что могу я сделать в этой ситуации. Если я не отдам отцу того, что он ждет, он может причинить вред ей, единственному дорогому мне существу, за которое я могу отдать жизнь, не медля и не задумываясь!»
«Из этой пещеры есть другой выход. Мы можем вынести ларец, закрыть тайник и исчезнуть навсегда из-под опеки твоего отца. Но твои опасения справедливы, тот, кто рожден не от Бога, способен на все, ради достижения своей цели. Он будет преследовать нас, если мы доведем до его сведения, что вынесли отсюда завещание. Зачем ему пустой тайник? Поверь, что нет для Натальи никакой опасности, мы все возьмем на себя».
«Хорошо. Я полностью доверяю твоему суждению и потому поступлю, как ты советуешь: закрою тайник и уйду с тобой, а там – посмотрим. Только мне хотелось бы знать, что же все-таки завещал граф Сен-Жермен. Ты можешь мне об этом рассказать».
«Нет ничего проще. Открой ларец и прочти сам».

Завещание Сен-Жермена

Павел извлек из ларца несколько пожелтевших от времени листов пергамента небольшого формата и помедлил немного, прежде чем развернуть их, словно вопрошая свою совесть, насколько он имеет на это право. Взглянув на Копта и встретив его ободряющий взгляд, юноша тяжело вздохнул и углубился в изучение документа. Первый раз в жизни Павел мысленно поблагодарил отца, который заставил его в свое время, словно специально для этого случая, в совершенстве выучить французский язык.

«Тебе – сотник Гай Кассий Лонгин - читающему сейчас эти строки, посвящаю я трактат о Пяти Тайных Лучах, чтобы ты в полной мере осознал то, что содеял, когда пронзил Ему, уже мертвому, копьем Ирода селезенку. Ты открыл Пятый Луч, так узнай же об этом.
В свое время по доброй воле человек отпал от Бога, но чем это обернулось для него? Пять основных положительных качеств были заменены в нем на отрицательные. Это и послужило в дальнейшем препятствием к духовному росту. Пять мудростей сделались пятью губительными, сильнодействующими ядами, смертельно опасными и продлевающими его связь с физическим существованием. Сейчас человек даже не подозревает, что эти яды, эти отравляющие его душу миазмы, можно трансмутировать в трансцендентные мудрости, нужно лишь, чтобы они заменили собой те негативные силы, которым он позволил владеть его душой.
Космические Царства, или направления пространства, суть – эфир, вода, земля, огонь и воздух. Компонентами жизни Вселенной, как и человека (ибо, что Наверху, то и внизу), являются – сознание, форма, чувство, восприятие и воля. Помимо этого, каждый из этих компонентов ассоциируется с определенным цветом, оккультным знаком, образованным пальцами рук, животным, поддерживающим его престол, священным символом и корневым слогом.
Проход во Вселенную можно осуществить с помощью священного пространства мандалы. Это – круг, где есть четыре точки выхода из проявленного мира. Там нет никаких препятствий и нечистых воздействий, и составляющие части мандалы полны символов, понятных лишь посвященным.
В Золотые века каждый человек жил в царстве Истины, где все таково, каким является на самом деле, свободно проникая в сферу высшей реальности, сознание его было чистым и не омрачалось никакими заблуждениями. Он видел свое отражение в Зеркале Мудрости, не допуская в душу яд ненависти и гнева. Каждый член общества был высокоразвитой личностью, духовной, интеллектуальной, Мудрость Равенства не отравляла его душу гордыней, а лишь побуждала к постоянному духовному восхождению. Только обладая всей мудростью, ученик может видеть в других выражение Единого, Бесконечный Свет которого побеждает неуемные желания, стяжательство, алчность, похоть. Мудрость Совершенного Действия даровала человеку упорство, беспристрастное суждение, позволяя быть непогрешимым в своих поступках, поглощая яд зависти и ревности.
Пять мудростей не есть чуждые формы далеких небес, они могут сойти в каждого, стоит лишь захотеть. Человек – крохотный космос и потому в нем всегда живет космический свет, даже, если его жизнь омрачена заблуждениями.
Подвиг Христа состоял еще и в том, что Он указал нам центры средоточения, как мудростей, так и миазмов. Это были четыре раны от гвоздей на щиколотках и запястьях, а так же – селезенка – вместилище всей психической энергии. Последний центр Он указал с твоей помощью. Таким образом, копье и гвозди открыли человечеству Пять Тайных Лучей.
Печень же – является хранилищем записей кармы.
В своей книге «Священная Тринософия» я зашифровал Путь, пройдя которым каждый человек может еще при жизни достичь Христосознания, здесь же я открываю последние тайны. Пусть всем станет известно, как трансмутировать пять ядов в пять добродетелей и сделаться богом.
Первый яд – невежество, второй – ненависть и гнев, третий – духовная, интеллектуальная и человеческая гордыня, четвертый – страстные желания, стяжательство и похоть, пятый – зависть и ревность.
Мудрости, поглощающие яды: первая – учение, или вращение колеса Закона, вторая – прикосновение к земле, третья – щедрость, или милосердие, четвертая – медитация, или глубокое внутреннее раздумье, пятая – Бесстрашие и Защита.
Мудростям соответствуют мантры: Ом. Хум. Трам. Хри. Ах.
Мудростям соответствуют цвета и стихии: центр - белый – эфир, восток – голубой – вода. Юг - желтый – земля, запад – красный – огонь, север – зеленый – воздух.
Мудростям соответствуют опоры Престола: Лев, Слон, Лошадь, Павлин, Гаруда.
Мудростям соответствуют Символы: Колесо Учения, или Закона, Молния, или алмазный скипетр, Драгоценный камень, или камень исполнения желания, Лотос, Двойной колокольчик.
Мудростям соответствуют компоненты жизни Вселенной и человека: сознание, форма, чувство, восприятие, воля.
Знаки рук дает Учитель по своему усмотрению, определив при инициации ученика, наличие и качество миазма.
Вот и все, что я хотел завещать детям Индиго, которые придут в эпоху Водолея. Карма их будет иного качества, возможно, они вообще не будут иметь кармы и начнут жизнь с чистого листа. С самых первых дней своей жизни эти новорожденные создания будет сильно отличаться от своих родителей, которые в свое время пришли в мир, чтобы изжить какой-нибудь порок. Потому, для них крайне важно, чтобы их воспитывали опытные наставники, будь то отец, мать, или учитель. Но до этих воплощений еще далеко, таковых пока – единицы.
Предвижу я еще одну большую проблему, пройдет совсем немного времени, и нам придется лечить Запад от Востока, где не будет уже таких мудрых правителей, как внук Чингисхана, великий хан Хубилай, столь снисходительный и терпимый к иноверцам. Всем же грядущим правителям Востока и Запада следует брать пример с его мудрости, он в свое время обратился в папский Рим с просьбой направить в Ханбалык сто ученых, искусных в науках и диалектике, обещая в случае успеха их миссии вместе со своими подданными принять христианство. И еще просил хан Хубилай – привезти в Китай из Иерусалима масла от лампады, горящей над гробом Христа. И везли дары Хубилаю, и письма от Папы Григория Х, да вот только вместо просимых ста ученых мужей, набрались мужества отправиться с посольством лишь два монаха-доминиканца, но и те, после первых же трудностей пути, сбежали, куда глаза глядят. А если бы сто мудрецов? Кто знает, может быть, нам и удалось бы в этом случае избежать грядущих ужасных событий, кровавого террора, уже заносящего над Европой свой меч!»
Павел свернул хрустящие листы манускрипта, значительную часть из которых, кроме текста содержали еще рисунки, и осторожно положил их в ларец. Он был серьезен и задумчив, душу его терзали сомнения, имел ли он право читать то, что завещал великий Учитель детям грядущих времен. У него было чувство, что он без разрешения вскрыл чужое письмо. Смущало Павла еще и то, что Сен-Жермен в самом начале обращался к некоему лицу, совершенно ему неизвестному.
«Копт, а кто такой этот сотник Гай Кассий Лонгин? И почему граф думал, что именно он прочтет это письмо в будущее? Разве он мог это знать?»
«Но ты же прочел его! – Копт удивленно посмотрел на Павла, - значит, для тебя эти строки и были написаны. Разве ты ничего не понял?
Для такого великого человека как мой Учитель тайн не существовало, он все знал и все предвидел».
« Так, то был я? – Вскричал Павел в ужасе, - наверно, это и мешало мне поверить в Бога, я всегда чувствовал какую-то огромную вину перед Его Сыном, но никак не мог понять, в чем тут дело….
Что ж, друг, тогда идем! Не будем больше терять ни минуты. Пусть отец ждет меня у входа в подземелья, сколько ему заблагорассудится, ничего он не получит! Сейчас, погоди, я только запру тайник. А запонки мы возьмем с собой или оставим в замочных скважинах?»
«Куда это вы собрались, любезные мои праведники? - Услышал Павел за спиной саркастический возглас отца, - неужели вы совсем отказываете мне в сообразительности?
Я подозревал что-нибудь в этом роде, и не спускал глаз со своего дорого отпрыска с того самого момента, как он сюда вошел, но хотел убедиться, что в этом тайнике не содержится ничего такого, что может представлять для меня опасность.
Копт, братишка, без тебя, как я посмотрю, не обходится ни одна авантюра, а ведь ты так умело прикидываешься святошей! Ну, и ханжа же ты!
Немедленно подайте мне ларец и убирайтесь прочь! Я дарую вам жизнь, надеюсь, это достаточная благодарность за ваш труд по вскрытию тайника?»
«Беги, Павел, - закричал Копт, - уноси завещание, я его задержу! Не думай обо мне, беги, не медли ни минуты!»
Павел, словно не очнулся еще от столбняка, медленно, как сомнамбула направился к раскрытому черному цветку, поставил на место ларец, взял в руки флакон, обернутый темным шейным платком Копта и потому незамеченный отцом, и отрыл его, выпуская на волю содержащееся в нем нежное голубое сияние.
Сначала послышался тихий тонкий звук, напоминающий свист детской юлы. Вихрь невиданной мощи закрутился внутри маленькой пещерки, осветив, словно солнце, каждый ее уголок. Все семь створок тайника моментально схлопнулись, и он снова стал похож на огромное шероховатое жгуче-черное яйцо гигантской птицы из иного мира. Огненный протуберанец расширялся и набирал силу, а затем, неотвратимо втянул в себя фигуры баро и Павла, и постепенно растворяя их тела, поднялся разрастающейся спиралью вверх, беспрепятственно унося каждый атом сквозь земную толщу в распростертые Небеса.
Копт стоял как зачарованный, не в силах оторвать взгляда от этой ужасающей картины, длившейся всего несколько секунд. Уши у него заложило, в глазах мелькали разноцветные молнии. По счастливой случайности он находился в самом «оке» этого благородного божественного смерча и, потому видимо, совсем не пострадал.
Когда все стихло, пещерка погрузилась в полный мрак. Копт нащупал на земле погасший факел и с трудом зажег. Он действовал машинально, как автомат, ни единой мысли не осталось у него в голове. Подойдя к тайнику, Копт вынул из пазов аметистовые запонки, поместил их во флакон, где прежде хранилось Пламя Алтаря Великой Матери, и поставил его на землю рядом с хранилищем завещания. Затем он повернулся спиной к черному Аэролиту и неторопливо зашагал по направлению к выходу из подземелья.
Спустя какое-то время к нему вернулась способность соображать, и он заговорил вслух сам с собой.
«Надо обязательно сообщить Наталье, что Павла больше нет, впрочем, она должна сама почувствовать, что свободна. Прощай, мой дорогой друг. Я очень боялся, что свет твоей души аннигилирует, и ты переживешь вторую смерть, но теперь я уверен, он еще вернется на землю и, быть может, гораздо скорее, чем можно надеяться. Твоя душа будет чистой, как говорил мой Учитель Сен-Жермен, ни одной записи кармы не будет на ее страницах, ни единого пятнышка. Дети Индиго, за вами будущее Земли!»





Заключение

«Пойдем, мама, не надо покупать эти ужасные коричневые макароны, я их боюсь и не хочу, чтобы ты стояла за ними в очереди! Смотри, сколько тут старушек и старичков, неужели они будут их есть?»– Тянул меня за рукав из магазина мой шестилетний сынишка.
«Потерпи, Павлик, нам же нужно непременно отоварить все талоны. Бабушка Котя просила, она уже не может сама стоять в очереди, у нее ноги болят. Всего-то какой-нибудь час…».
«Час! – Павлик даже задохнулся от возмущения, - это ведь так долго! Целых шестьдесят минут! Можно столько прочитать и узнать полезного, интересного, важного за это время. И все из-за каких-то противных макарон!»
«Не только, - вздохнула я, - есть еще талоны на мясо и масло, их тоже надо использовать, а то – пропадут».
«Ну и пусть, мне не жалко, обойдемся без мяса. Давай опять сделаем салат из листьев одуванчиков, как вчера. Мне понравился, вкусно».
«Хорошо, я отведу тебя домой, только пообещай мне, что не будешь снова делать в ванне морскую воду. Всю соль извел, хорошо, что хоть она без талонов пока продается».
Я предупредила стоящую за мной пожилую женщину с неизбывной тоской в серых, словно выцветших от постоянных забот, глазах и повела сынишку домой.
«Зачем же два раза делать морскую воду, - рассудительно говорил Павлик, - это уже пройденный этап. Я теперь знаю, из чего она состоит. Жаль, у меня не все компоненты были в наличии. Теперь можно что-нибудь другое узнать».
Все похолодело у меня внутри. Трудно воспитывать позднего ребенка. Во-первых, ты совершенно ни в чем не можешь ему отказать, а во-вторых, никогда не знаешь, что ждет тебя дома, если он остался один. Он был очень изобретателен и никогда не повторялся, но наказать его по заслугам у меня не поднималась рука.
«Дождись, пожалуйста, папу, дорогой, он ведь просил тебя не ставить без него никаких экспериментов. Договорились?»
«Посмотрим, - уклончиво ответил младенец и помахал мне в дверях рукой, - папа – это поздно, это уже, когда спать пора. Я видел у тебя под матрасом книжку про графа Сен-Жермена. Можно взять почитать».
Я трусливо поозиралась в поисках любопытных ушей и, подхватив на руки разговорчивого малютку, пулей влетела назад в квартиру, плотно прикрыв за собой входную дверь.
«Тебе еще рано читать такие серьезные вещи, ты там ничего не поймешь…». – Зашипела я в самое ухо сыну.
«А вот и пойму, я уже немного почитал в самом начале, хочешь, расскажу?»
«Мне сейчас некогда, очередь пройдет…».
«Я только один малюсенький кусочек, слушай: «Внутренним смыслом алхимии является «все-сопряжение», под этим подразумевается соотношение творения как целого с составляющими его частями. Так, алхимия, правильно понятая, имеет дело с сознательной силой, управляющей мутациями и трансмутациями внутри Материи, энергии и даже внутри самой Жизни. Это наука мистиков и сильная сторона самореализованного человека, который после долгих поисков увидел, что он – одно целое с Богом и готов исполнять свою роль». Ну, и что же тут непонятного?»
«И, правда, все совершенно ясно. Хорошо, - сказала я уже более миролюбиво, - возьми, только обещай мне никому не говорить про эту книжку, даже твоему обожаемому дедушке Пете. И положи ее потом туда, где взял, обещаешь? Для нас с папой это может плохо кончится…».
«Разве я глупый! Я понимаю, - сказал Павлик важно, - нас тогда всех троих на Соловки сошлют!»