Энди: Что вы заладили: «Не прав, не прав»? Да, он не прав! Но представьте, что всю вашу семью перерезали, а вас самих избили до полусмерти и наступили ботинком на горло. И заметьте: из самых высоких побуждений! И вот вы хрипите под этим ботинком, скребёте ногтями пол, а от вас требуют объективности и широты взглядов. Да, сэр! Наступает момент, когда все наши взгляды суживаются до диаметра ружейного ствола!
(А. Кольвен, пьеса «Иглы кактуса»)
«Месть – это блюдо, которое подают холодным»
(Известное утверждение)
- 1 -
О Запад, о проклятое бессилие!
Он люто ненавидел Запад, а Север, с тех пор как пала Твердыня, стал для него мучением. Все здесь, даже самый воздух, напоминало о его предательстве. И у кого молить о пощаде, если судья твой и палач – ты сам? Что оставалось ему? Идти к тем, кто покинул Твердыню вовремя и не попал в эту мясорубку? Но он не мог простить тех, кто остался жить. Да, конечно, Учитель сам отослал их, он хотел, чтобы спаслось как можно больше людей… Чтобы жили, хранили крупицы знаний, крупицу его духа. Да, это было правильно, и Ученик сам, сам увел их как можно дальше от огня и лязга последней безнадежной битвы.Увел за горы, вынес на руках, словно малых детей - и все равно их презирал. А беспощаднее всех – презирал себя за подлое послушание.
«Уходи. Уводи людей. Это приказ», - велел ему родной сорванный голос, и он, могучий воин, клявшийся быть щитом Учителю, как во сне повернулся и ушел прочь. А единственно достойное его место, место командира гарнизона занял обыкновенный смертный. Глупцы! Они неверно построили оборону! Да если бы я был там… Если бы… Ведь для обороны положение Твердыни было идеальным. Можно было бы еще хоть год держаться. И хохотать, видя, как войска Валинора ломают зубы о Черные скалы.
А потом… Да что потом! Рубиться, вспарывать алмазные доспехи, вскрывать их мечом, как раковины, идти по трупам беловолосых эльфов…
Пока не схватят.
А дальше, на суде, в Кругу Сил, только держаться. И выплевывать в лица этой надменной семейки дерзости. Они бы стояли плечом к плечу, он поддержал бы Учителя, не дал бы упасть. А там – кто знает? Может, хватило бы сил порвать цепи и вцепиться в горло… кому? Да хоть Ороме. Или даже самому Манвэ. Он почему-то чувствовал, что сил на это у него хватило бы.
Бесполезное, позднее, жалкое раскаяние. Бросил, бросил отца одного, отдал на казнь и поругание… Трус, подлая мразь, хуже орка последнего. Он брел в никуда по разоренной нашествием земле и рвал в клочья ворот рубахи. О, если бы можно было убить себя! Но муки бессмертных вечны, как и они сами.
- 2 -
Он люто ненавидел Запад, а Север, так долго бывший ему домом, стал для него пыткой.
Он ушел на Восток. И был поражен, ошеломлен, раздавлен. Никто в этих землях и слыхом не слыхивал не то что про Войну Ярого пламени или Войну гнева, но даже эльфов в глаза не видал! И о Валиноре здесь не имели ни малейшего понятия. Здесь, под жарким солнцем, были свои боги и свои песни.
Это открытие так его потрясло, что он долго не мог опомниться.
«А я-то думал, что все знают, не могут не знать… Что вся Арта живет вестями с Севера, что наша война – главное для всех… О Тьма, когда же они успели так незаметно для нас расплодиться и обзавестись собственной историей?! Проглядели. И Учитель проглядел, не до того ему было. А может, не проглядел? Может…» Эта мысль обожгла его. Мы там, на Севере, истекали кровью, и он вместе с нами, для чего? А если для того чтобы хоть здесь, на Востоке, шла спокойная жизнь?
Слишком просто, даже примитивно. Но до чего утешительно… Так почему бы не остаться здесь и не вкусить плоды противостояния Севера и Запада?
...Другое небо, и солнце куда жарче, чем дома. Желтые пески, а под ними (он знал это) – подземные ключи чистой, драгоценной воды. Носить здесь черное было просто смешно. И он совлек с себя изодранные черные одежды и бросил их без сожаления. Свои смоляные с проседью волосы убрал под головной платок, стянул витым шнуром. Белую ткань творить не стал, белый цвет вызывал отвращение. Но желтый, под стать песку… Да, подойдет.
- 3-
…Великим чародеем считали его хищные кочевники, закутанные до бровей в бурнусы, и заносчивые эсмины, живущие в приземистых прохладных дворцах, построенных из светлого известняка с золотой искрой. Поистине, боги даровали этому волшебнику часть своего могущества! Ибо он, подобно великому богу Маарах-тан-Джедалу, умел вызывать воду из песка.
- Как ты сказал, почтенный Харайа? Подобно… кому?
- Подобно Маарах-тан-Джедалу, да радуется он в небесах.
- Прости мое невежество, почтенный, я не рожден в ваших краях… Поведай мне об этом боге.
Краснобородый Харайа с трудом подавил улыбку.
- Да продлятся дни твои, о могучий. Поистине удивлен я, что столь великий муж спрашивает меня о том, что известно каждому мальчику. Тебе, конечно, угодно посмеяться надо мной.
- Как бы я мог, почтенный! Расскажи, прошу тебя.
- Что ж, если гостю угодно…
И Харайа, попивая разбавленное вино из глиняной чаши, начал так:
- Пустыней была земля, и сжигало ее безжалостное солнце. Вечно стояло оно в зените, и стонала земля от жара и бесплодия. Не знала она воды, не знала жизни. И, услышав стоны земли, явился с окраинной сферы небес Маарах-тан-Джедал, великий бог. Сжалился он над землей и закрыл солнце своими темными, как ночь, крылами…
- Что?!
Гость опрокинул свою чашу, резко подался вперед. Расплылась на ковре багровая лужица. В шатер ворвались два молодых воина с саблями наголо. Харайа отрицательно качнул головой, воины поклонились, вышли. Опустился за ними синий полог.
Вино из опрокинутой чаши пятном темнело на ковре…
Помолчали.
- Мои воины молоды и горячи. А сдержанность – украшение мужчины. Зачем кричать? – укоризненно спросил Харайа.
- Прости меня, почтенный. Я был потрясен, – глухо проговорил гость. Голова его была опущена, руки сцеплены так, что костяшки пальцев побелели.
- Здоров ли ты, о могучий Атанар-язим?
- Да… да. Прошу тебя, продолжай.
- Но мой рассказ огорчил тебя. Нельзя огорчать гостя.
- Умоляю тебя, продолжай!
- Ну что ж… На чем я остановился?
- «…и закрыл солнце своими темными как ночь крылами».
- Да. И спасительная тень укрыла землю, и радостно вздохнула она. Но злое солнце, в гневе, что помешали ему, стало жечь темные крыла бога. Долго терпел эту муку Маарах-тан-Джедал, терпел ради земли, которая радовалась тени.
«Он и сейчас ее терпит. Но ты этого не знаешь, никто в Арте этого не знает, кроме меня. О Тьма, когда же придет конец!»
А краснобородый Харайа, вождь маленького племени воинственных джубаев, пастухов-кочевников, продолжал:
- Но есть предел и божественному терпению. И сложил Маарах-тан-Джедал обожженные крылья, и торжествовало солнце, ибо мнилось ему, что оно победило бога.
Гость пожирал глазами рассказчика, и Харайе неуютно стало под этим пронзительным взглядом.
- Дальше! О, молю тебя, почтенный, продолжай!
«Полуденный бес сидит в этом чародее, что ли? Глаза-то как у волка сделались», - опасливо подумал Харайа. Но виду не подал и продолжал обстоятельно:
- Снова застонала земля от жара. А Маарах-тан-Джедал, обессилев, упал на землю и приник лицом к ее груди. И тут услышал он, как в глубине шумят и просятся наружу подземные источники. Радостно засмеялся бог и встал, и вдавил свою ладонь в пустыню. И там, где была ладонь его, явилось озеро, первое на земле, великое озеро Бешкуль-Тахан, благословение бога. И громко крикнул Маарах-тан-Джедал, и забили вверх подземные прохладные источники. А один из источников так высоко взвился, что достал до солнца. Вскрикнуло солнце, и стало молить о пощаде Маарах-тан-Джедала. «Обещай притушить свой огонь, и тогда я прикажу воде не терзать тебя!» - приказал бог. И солнце поклялось умерить свой жар. А Маарах-тан-Джедал разорвал свой плащ и пустил его обрывки в небо. И превратились они в облака. Но небо огромно даже по сравнению с плащом бога, поэтому облака и благословенные тучи так редки.
«Побывал бы ты у нас, почтенный, где-нибудь в конце октября, когда льет, как из ведра, и развозит дороги…»
Так подумал гость, а вслух спросил:
- А что же, почтенный Харайа, случилось потом этим с великим богом? Он ушел на небо? – и усмехнулся про себя, предвидя наивный утвердительный ответ.
- Нет, о могучий. – В голосе Харайи послышалась горечь. – Правду говорят старики: творить благие дела нельзя безнаказанно. Крылья бога были сожжены солнцем, и не смог он вернуться на небо. А без неба не было ему жизни. Посмотрел Маарах-тан-Джедал на землю и увидел, что она в цвету. Только людей еще не было. Тогда выпустил бог свою кровь в землю, смешал с песком и дохнул своим горячим дыханием. И из песка и крови появился первый человек. А Маарах-тан-Джедал пошел к озеру и лег у воды. А когда он умер, дух его легче перышка вознесся в небо. И там радуется он, глядя на дело рук своих.
Гость смотрел на старика в немом изумлении. Потом так же молча поклонился, прижав ладонь ко лбу и сердцу, и вышел из шатра.
Это невероятно. Да, совсем иначе, по-своему, но Учителя здесь помнят. Ты слышишь?! Тебя помнят!
Он постоял, вдыхая стремительно холодеющий воздух пустыни, глядя в ночь. Звезды висели так низко…
Что ж, и меня тут запомнят.
- 4-
И пробивались из толщи песка подземные ключи. Расцветала пустыня, превращаясь в оазисы, острова зелени и шумящих пальм. Весело бежала вода в узких арыках, радуя людей, обещая жизнь. И поднимались в оазисах города, один за другим, могучие и богатые: Азмин, Тар-Ахшан, Имирдаг…
Чародей, приглядевшись к зачаткам политической жизни на Востоке, взял под свою руку молодого эсмина Эль-Ханга из рода Кохаман. Молодой человек был честолюбив, но расчетлив, и не одобрял бессмысленной резни. Чародей вошел в доверие к молодому эсмину и приобрел на него огромное влияние. Не успели оглянуться другие эсмины и мелкие соседние князьки, как большинство из них Эль-Ханг, Клинок Силы, подмял под себя.
Молодое государство росло как на дрожжах. Войско Эль-Ханга отличалось от прочих одним: оно всегда побеждало. Побеждало быстро и умело. Проклятый колдун сумел сделать из сопляка Эль-Ханга великого воина и гибкого политика. Он открыл оружейным мастерам великие и страшные секреты, и не было под солнцем клинков, равных клинкам воинов Эль-Ханга. И содрогался Восток, слыша их дикий победный вопль: «Атанар! Йе-йа! Кохаман-Зан!»
В Азмине и Имирдаге, богатых торговых городах, по настоянию чародея построили множество школ и по университету в каждом. Но страшились этих школ люди и с плачем расставались с сыновьями, словно посылали их на казнь. И поначалу Эль-Хангу пришлось издать указ, что родители, не желающие отдавать мальчиков в учение, будут обезглавлены. А потом ничего, привыкли. Когда подрос внук Эль-Ханга, Шак-Ханг, Лев Силы, в университеты был уже приличный конкурс: 100 юношей на одно место.
Себе же чародей не просил ни титулов, ни золота, ни тонконогих коней. Не нужно все это было чародею, ибо и так его почитали богом, чуть ли не равным Маарах-тан-Джедалу, да радуется он в небесах. Но для себя и только для себя вырвал колдун из недр пустыни скальную крепость неподалеку от Азмина. Чуждо было ее название для уха здешних людей, и они стали называть ее по-своему: Азд-Акеш. «Волк пустыни». И чародей, услышав, не разгневался, но принял это изменённое название с радостью, как некий знак. Ему и самому больно было произносить «Аст-Ахэ». Зря он так назвал свою крепость. А иначе не мог.
- 5 –
Влияние чародея на царственный род Эль-Ханга было безмерным, но особенно устрашающим было оно для царедворцев. Как водится, его пытались отравить.
…Яркими волчками кружились танцовщицы на мозаичном полу. Заливались тонко сурнаи, звенели рубабы и саунги, грохотали барабаны под смуглыми проворными ладонями музыкантов. Низкие резные столы ломились от дичи, рассыпчатого благоухающего пряностями плова, сладостей и фруктов…
Уме-Бахшир, главный сборщик налогов, наклонился к своему соседу, Великому везиру Ахдабазу.
- Сейчас, - еле слышно прошептал главный сборщик. – Еще минута, и ты будешь отомщен, а все мы - свободны…
Великий везир Ахдабаз запустил сверкающие изумрудами пальцы в жирный плов. Он изо всех сил старался не смотреть в сторону чародея, которому раб в этот миг подносил полную до краев чашу.
«Ну же, пей… Пей, проклятый! Яд хорош, безотказно действует. Пей!»
Ахдабаз вдруг всем существом почувствовал, что чародей (да поразит его проказа) устремил на него пронзительный взгляд поверх чаши… И тут же вздрогнул от внезапно наступившей тишины. Музыка смолкла, танцовщицы замерли.
Чародей поднялся со своего ложа, держа чашу в руке. Звучный мягкий голос его потек по залу:
- О могучий Шак-Ханг, лев надо львами, и вы, почтенные мужи! Боги видят: сердце мое источает нард и мирру в этот день. Ибо как не цвести и не благоухать розе, когда цветет она среди роз прекрасных и благоухающих! И хочу я, если будет на то воля владыки (тут чародей поклонился в сторону Шак-Ханга), разделить чашу дружбы с вернейшим слугой его, Великим везиром Ахздабазом.
Ропот изумления пронесся по залу. Все знали, что давно уже Великий везир ненавидит чародея, и не однажды пытался погубить его в глазах повелителя. А чародей уже подошел к Ахдабазу, который сидел, закоченев на своих подушках. И голос колдуна звенел от едва сдерживаемой искренней радости.
- О доблестный Ахдабаз, о средоточие добродетелей! Ты ведь сам только что прислал мне эту чашу, и, конечно, с наилучшими намерениями. Поистине ты великодушен и мудр! Увы, не я первым догадался пойти тебе навстречу.
Тут чародей смахнул с ресниц невольную слезу.
- Но, ликуя, говорю тебе ныне: о пославший мне чашу дружбы! забудем наши распри. Я пью за твое здоровье, о великодушный Ахдабаз!
И чародей, не спуская глаз с помертвевшего везира, сделал пару глотков из чаши. А после протянул ее Ахдабазу.
- Выпей же и ты за мое здоровье. И да исчезнет тень вражды из наших сердец!
Ахдабаз посерел лицом, но встал, машинально вытирая жирные пальцы о парчовый халат. Чародей вплотную приблизился к нему. Глаза его жгли, в них кипела лава.
«Бери и пей. А не выпьешь – всю семью изведу. Пей! Твой раб обманул тебя, нет в чаше никакого яда. Пей!» - сверлило мозг везира. Нельзя было не послушаться этого голоса. И, холодея, понял Ахдабаз, что колдун говорит, не разжимая губ. Губы его улыбались, а глаза были точно пылающие угли.
Как во сне Великий везир принял чашу из рук чародея и осушил ее до дна.
Уме-Бахшир, главный сборщик налогов, ойкнул от боли и разжал сведенный судорогой кулак. Полированные ногти впились ему в ладонь до крови.
- Вот поистине счастливый день! – послышался голос эсмина. – Давно уже мы собирались помирить вас. Нехорошо столь доблестным мужам враждовать из-за пустяков. Объявляем вам обоим наше благоволение!
И по знаку эсмина снова загудели барабаны, запели сурнаи, зазвенели рубабы и саунги и закружились танцовщицы на мозаичном полу…
…Это был действительно превосходный яд: сок сумаха даурского, без цвета и запаха. Он убивал не сразу, но наверняка. Чародей усмехался при мысли о ничтожном глупце, вздумавшем отравить его ядом, годным разве что для людей. Но, вернувшись после пира к себе в Азд-Акеш, он с изумлением почувствовал, что ему нехорошо. Очень нехорошо. Плохо.
Едва хватило сил добраться в лабораторию. Он знал, какое нужно противоядие, но внезапно понял: не успеет.
- Аюб! – крикнул он отчаянно и упал на пол.
Черный великан Аюб ворвался в комнату, склонился над господином.
- Там… На полке справа от окна… Две склянки, желтая и си… синяя… сургуч на пробке… Нашел?
- Да, господин.
- По десять… Нет, по двадцать капель из каждой, смешать… Да быстрее же! О-о-о-а-а-а!!! – Боль обожгла внутренности, свела мышцы живота.
Аюб, стараясь не глядеть на корчившееся тело, шумно сопя, отсчитывал капли в чашку. Потом встал на колени, приподнял голову господина и влил ему в рот снадобье. Некоторое время тот еще бился в судорогах, потом затих. Глаза его были закрыты, лоб покрылся испариной.
- Господин… Господин, ты жив?
- Надо же… - прошептал чародей и слабо улыбнулся: - Кто бы мог подумать… Не рассчитал.
Он поднял мутные от недавней боли глаза на Аюба.
- Ты спас меня. Завтра получишь вольную.
Черное широкоскулое лицо раба не дрогнуло.
- Вольная – это хорошо. Но я останусь тут.
- Почему?
Аюб ответил без тени улыбки: - Если тебя снова отравят, кто будет с тобой?
Чародей хрипло засмеялся и охнул, схватившись за живот.
- Это верно… Да вот беда: лет через тридцать ты умрешь. И кто же тогда за мной присмотрит?
Аюб невозмутимо ответил:
- Ты могуч. Продли мне жизнь, и я буду за тобой присматривать.
Атанар-язим, забыв про боль, уставился на раба в изумлении.
- Ты хочешь бессмертия? Этого я тебе дать не могу.
- Нет, - твердо сказал Аюб. – Бессмертие – это плохо.
«Да уж, хуже некуда», - пронеслось в голове.
- Ты сделай так, чтобы я дожил до ста. А там я найду себе замену.
- Ладно. Я подумаю.
(И впоследствии он действительно подумал об этом, ибо в мире нет ничего дороже верности.)
- А теперь помоги мне встать.
И уже в постели, глядя в потолок, подумал: «Вот же зараза… Какой-то паршивый яд – и вдруг… Неужели я становлюсь человеком?» Мысль эта была до того страшна и восхитительна, что он постарался отодвинуть ее в самый дальний уголок сознания.
Пару дней колдун отлеживался в своей крепости, и молчаливый Аюб, получивший вольную, тиранически опекал больного и поил его жирным молоком.
А эсмину над эсминами Шак-Хангу пришлось назначать нового Великого везира. Царедворцы содрогнулись и надолго поутихли.
(Продолжение следует.)